conversations
list | sources
string | references
string | language_pair
string | dataset
string |
|---|---|---|---|---|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sheila Nirenberg: A prosthetic eye to treat blindness\nTED Talk Subtitles and Transcript: At TEDMED, Sheila Nirenberg shows a bold way to create sight in people with certain kinds of blindness: by hooking into the optic nerve and sending signals from a camera direct to the brain.\nI study how the brain processes information. That is, how it takes information in from the outside world, and converts it into patterns of electrical activity, and then how it uses those patterns to allow you to do things -- to see, hear, to reach for an object. So I'm really a basic scientist, not a clinician, but in the last year and a half I've started to switch over, to use what we've been learning about these patterns of activity to develop prosthetic devices, and what I wanted to do today is show you an example of this. It's really our first foray into this. It's the development of a prosthetic device for treating blindness.\nSo let me start in on that problem. There are 10 million people in the U.S. and many more worldwide who are blind or are facing blindness due to diseases of the retina, diseases like macular degeneration, and there's little that can be done for them. There are some drug treatments, but they're only effective on a small fraction of the population. And so, for the vast majority of patients, their best hope for regaining sight is through prosthetic devices. The problem is that current prosthetics don't work very well. They're still very limited in the vision that they can provide. And so, you know, for example, with these devices, patients can see simple things like bright lights and high contrast edges, not very much more, so nothing close to normal vision has been possible.\nSo what I'm going to tell you about today is a device that we've been working on that I think has the potential to make a difference, to be much more effective, and what I wanted to do is show you how it works. Okay, so let me back up a little bit and show you how a normal retina works first so you can see the problem that we were trying to solve. Here you have a retina. So you have an image, a retina, and a brain. So when you look at something, like this image of this baby's face, it goes into your eye and it lands on your retina, on the front-end cells here, the photoreceptors. Then what happens is the retinal circuitry, the middle part, goes to work on it, and what it does is it performs operations on it, it extracts information from it, and it converts that information into a code. And the code is in the form of these patterns of electrical pulses that get sent up to the brain, and so the key thing is that the image ultimately gets converted into a code. And when I say code, I do literally mean code. Like this pattern of pulses here actually means \"baby's face,\" and so when the brain gets this pattern of pulses, it knows that what was out there was a baby's face, and if it got a different pattern it would know that what was out there was, say, a dog, or another pattern would be a house. Anyway, you get the idea.\nAnd, of course, in real life, it's all dynamic, meaning that it's changing all the time, so the patterns of pulses are changing all the time because the world you're looking at is changing all the time too. So, you know, it's sort of a complicated thing. You have these patterns of pulses coming out of your eye every millisecond telling your brain what it is that you're seeing. So what happens when a person gets a retinal degenerative disease like macular degeneration? What happens is is that, the front-end cells die, the photoreceptors die, and over time, all the cells and the circuits that are connected to them, they die too. Until the only things that you have left are these cells here, the output cells, the ones that send the signals to the brain, but because of all that degeneration they aren't sending any signals anymore. They aren't getting any input, so the person's brain no longer gets any visual information -- that is, he or she is blind.\nSo, a solution to the problem, then, would be to build a device that could mimic the actions of that front-end circuitry and send signals to the retina's output cells, and they can go back to doing their normal job of sending signals to the brain. So this is what we've been working on, and this is what our prosthetic does. So it consists of two parts, what we call an encoder and a transducer. And so the encoder does just what I was saying: it mimics the actions of the front-end circuitry -- so it takes images in and converts them into the retina's code. And then the transducer then makes the output cells send the code on up to the brain, and the result is a retinal prosthetic that can produce normal retinal output. So a completely blind retina, even one with no front-end circuitry at all, no photoreceptors, can now send out normal signals, signals that the brain can understand. So no other device has been able to do this.\nOkay, so I just want to take a sentence or two to say something about the encoder and what it's doing, because it's really the key part and it's sort of interesting and kind of cool. I'm not sure \"cool\" is really the right word, but you know what I mean. So what it's doing is, it's replacing the retinal circuitry, really the guts of the retinal circuitry, with a set of equations, a set of equations that we can implement on a chip. So it's just math. In other words, we're not literally replacing the components of the retina. It's not like we're making a little mini-device for each of the different cell types. We've just abstracted what the retina's doing with a set of equations. And so, in a way, the equations are serving as sort of a codebook. An image comes in, goes through the set of equations, and out comes streams of electrical pulses, just like a normal retina would produce.\nNow let me put my money where my mouth is and show you that we can actually produce normal output, and what the implications of this are. Here are three sets of firing patterns. The top one is from a normal animal, the middle one is from a blind animal that's been treated with this encoder-transducer device, and the bottom one is from a blind animal treated with a standard prosthetic. So the bottom one is the state-of-the-art device that's out there right now, which is basically made up of light detectors, but no encoder. So what we did was we presented movies of everyday things -- people, babies, park benches, you know, regular things happening -- and we recorded the responses from the retinas of these three groups of animals. Now just to orient you, each box is showing the firing patterns of several cells, and just as in the previous slides, each row is a different cell, and I just made the pulses a little bit smaller and thinner so I could show you a long stretch of data.\nSo as you can see, the firing patterns from the blind animal treated with the encoder-transducer really do very closely match the normal firing patterns -- and it's not perfect, but it's pretty good -- and the blind animal treated with the standard prosthetic, the responses really don't. And so with the standard method, the cells do fire, they just don't fire in the normal firing patterns because they don't have the right code. How important is this? What's the potential impact on a patient's ability to see? So I'm just going to show you one bottom-line experiment that answers this, and of course I've got a lot of other data, so if you're interested I'm happy to show more. So the experiment is called a reconstruction experiment. So what we did is we took a moment in time from these recordings and asked, what was the retina seeing at that moment? Can we reconstruct what the retina was seeing from the responses from the firing patterns?\nSo, when we did this for responses from the standard method and from our encoder and transducer. So let me show you, and I'm going to start with the standard method first. So you can see that it's pretty limited, and because the firing patterns aren't in the right code, they're very limited in what they can tell you about what's out there. So you can see that there's something there, but it's not so clear what that something is, and this just sort of circles back to what I was saying in the beginning, that with the standard method, patients can see high-contrast edges, they can see light, but it doesn't easily go further than that. So what was the image? It was a baby's face. So what about with our approach, adding the code? And you can see that it's much better. Not only can you tell that it's a baby's face, but you can tell that it's this baby's face, which is a really challenging task. So on the left is the encoder alone, and on the right is from an actual blind retina, so the encoder and the transducer. But the key one really is the encoder alone, because we can team up the encoder with the different transducer.\nThis is just actually the first one that we tried. I just wanted to say something about the standard method. When this first came out, it was just a really exciting thing, the idea that you even make a blind retina respond at all. But there was this limiting factor, the issue of the code, and how to make the cells respond better, produce normal responses, and so this was our contribution. Now I just want to wrap up, and as I was mentioning earlier of course I have a lot of other data if you're interested, but I just wanted to give this sort of basic idea of being able to communicate with the brain in its language, and the potential power of being able to do that. So it's different from the motor prosthetics where you're communicating from the brain to a device. Here we have to communicate from the outside world into the brain and be understood, and be understood by the brain.\nAnd then the last thing I wanted to say, really, is to emphasize that the idea generalizes. So the same strategy that we used to find the code for the retina we can also use to find the code for other areas, for example, the auditory system and the motor system, so for treating deafness and for motor disorders. So just the same way that we were able to jump over the damaged circuitry in the retina to get to the retina's output cells, we can jump over the damaged circuitry in the cochlea to get the auditory nerve, or jump over damaged areas in the cortex, in the motor cortex, to bridge the gap produced by a stroke.\nI just want to end with a simple message that understanding the code is really, really important, and if we can understand the code, the language of the brain, things become possible that didn't seem obviously possible before. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Шейла Ниренберг: Глазной протез для лечения слепоты\nTED Talk Subtitles and Transcript: На TEDMED Шейла Ниренберг представляет смелый способ восстановления зрения у людей с определёнными видами слепоты — путём подсоединения к зрительному нерву и отправки сигналов с камеры непосредственно в мозг.\nЯ изучаю, каким образом мозг перерабатывает информацию. То есть, как он получает информацию из внешнего мира и преобразует её в электрическую активность, и как потом использует её для того, чтобы позволить вам видеть, слышать, брать предметы. Я на самом деле обычный учёный, а не практикующий врач, но в последние полгода я начала переключаться, использовать мои знания о моделях этой активности для создания протезов, и сегодня я хочу показать вам образец одного из них. Это наша первая попытка его создания. Речь идёт о создании протеза для лечения слепоты.\nДавайте начнём с обзора этой проблемы. Около 10 миллионов людей в США и ещё больше по всему миру либо потеряли зрение, либо находятся на грани его потери из-за таких болезней сетчатки, как дегенерация желтого пятна; немного можно сделать для их лечения. Есть медикаментозное лечение, но оно эффективно только для малого процента населения. Поэтому для большинства пациентов надеждой на восстановление зрения являются протезы. Проблема в том, что современные протезы плохо работают. Они всё ещё очень ограничены в способности воссоздавать зрение. Так, мы знаем, что при их помощи пациенты могут видеть простейшие вещи, такие как яркий свет или высококонтрастные края, но не более того, поэтому что-либо, хоть немного похожее на нормальное зрение было невозможным.\nСегодня я расскажу вам об устройстве, над которым мы работаем, которое, на мой взгляд, способно оказать большое влияние и быть намного более эффективным; и я хотела бы показать вам, как оно работает. Позвольте мне на слайдах показать работу нормальной сетчатки, и вы сможете понять проблему, которую мы пытаемся решить. Вот она, сетчатка. Это происходит так: рисунок — сетчатка — мозг. Когда вы смотрите на что-либо, например, на это изображение лица ребёнка, оно попадает в глаз и опускается на сетчатку, на фронтальные клетки, фоторецепторы. Затем компонент сетчатки, её средний слой, начинает работу и проделывает операции с изображением, извлекая из него информацию, преобразовывая её в код. Код представляет собой электрические импульсы, посылаемые в мозг; так, суть процесса в том, что изображение в конце концов преобразуется в код. И, называя его кодом, я буквально имею в виду код. Именно этот набор импульсов означает — «лицо ребёнка», поэтому, когда мозг получает этот набор импульсов, он понимает, что там было именно лицо ребёнка, и если бы он получил другой набор, он бы понял, что там была, скажем, собака, или другой набор означал бы дом. Думаю, идея ясна.\nИ, конечно, в реальной жизни всё это динамично, всё постоянно изменяется, и наборы импульсов меняются непрерывно, ведь созерцаемый вами мир тоже постоянно меняется. Поэтому это довольно сложный процесс. Наборы импульсов выходят из ваших глаз каждую миллисекунду, сообщая мозгу о том, что вы видите. Что же происходит, когда человек страдает дегенеративным заболеванием сетчатки вроде дистрофии жёлтого пятна? Происходит следующее: фронтовые клетки отмирают, фоторецепторы отмирают, и со временем все связанные с ними клетки других слоёв тоже отмирают. Пока не останутся только лишь вот эти клетки, периферические клетки, посылающие сигналы в мозг; но из-за всей этой дистрофии они больше не посылают сигналы. Они ничего не получают на входе, поэтому человеческий мозг больше не получает никакой визуальной информации — одним словом, человек теряет зрение.\nРешением проблемы было бы создание прибора, имитирующего действия фронтального слоя, посылающего сигналы клеткам на выходе сетчатки, чтобы они могли возобновить работу по отправке сигналов в мозг. Вот над чем мы продолжаем работать, и вот как работает наш протез. Он состоит из двух частей, мы называем их кодер и передатчик. Кодер делает буквально следующее: он имитирует действия фронтального слоя сетчатки — принимает изображения и преобразует их в код сетчатки. Затем передатчик заставляет клетки на выходе посылать код в мозг, что в итоге позволяет протезу сетчатки работать как нормальная сетчатка. Так, абсолютно невидящая сетчатка, даже абсолютно без фронтальных клеток и фоторецепторов, способна теперь посылать обычные сигналы, понятные головному мозгу. Ни одно другое устройство не было способно на это.\nХорошо, сейчас я хочу сказать пару слов о кодере и его работе, т.к. это основная часть, она интересная и довольно клёвая. Я не уверена, что «клёвая» — самое подходящее слово, но, надеюсь, вы понимаете, о чём я. Кодер делает следующее: он заменяет центральный слой сетчатки, внутренность сетчатки, набором формул, который мы можем поместить на чип. Это простая математика. Другими словами, мы не буквально заменяем компоненты сетчатки. Мы не делаем мини-устройства для каждого типа клеток. Мы абстрагировали работу сетчатки при помощи формул. Так, в какой-то степени формулы служат в качестве кодовой книги. Изображение попадает внутрь, проходит через набор формул, и на выходе получаются электрические импульсы, которые мы бы получили от здоровой сетчатки.\nПозвольте мне подкрепить мои слова делом и показать вам, что мы на самом деле можем иметь нормальный выход, и какие у этого последствия. Вот три варианта рабочей модели. Первая представляет здоровое животное, средняя — слепое животное после лечения при помощи кодера-передатчика, и нижняя модель представляет слепое животное со стандартным протезом. Нижняя модель — это передовое устройство, используемое в настоящий момент, созданное при помощи фотодатчиков, но без кодера. Мы сделали следующее: мы показали видео повседневных вещей — людей, детей, скамеек в парке, обычных происходящих вещей — и записали реакцию сетчатки у каждой из этих трёх групп животных. Идея такова: каждый прямоугольник показывает рабочую модель нескольких клеток, и, как и на предыдущих слайдах, каждый ряд отвечает за определённую клетку. Я немного уменьшила импульсы и сделала их тоньше, чтобы показать вам длинный участок информации.\nКак вы можете наблюдать, рабочая модель слепого животного с кодером-передатчиком очень похожа на здоровую рабочую модель — она не идеальна, но довольно хороша — модель же слепого животного, имеющего стандартный протез, не имеет такого эффекта. При стандартном методе клетки работают, но не достигают эффекта нормальной рабочей модели, т.к. у них нет нужного кода. Насколько это важно? Насколько это может повлиять на способность пациента видеть? Сейчас я покажу вам один окончательный эксперимент, который отвечает на эти вопросы. Конечно, у меня есть и другая информация, так что если вам интересно, я рада буду её показать. Этот эксперимент называется реконструкцией. Мы взяли один момент из записи и спросили: что именно сетчатка видела в тот момент? Можем ли мы вычислить, что сетчатка видела, исходя из реакции рабочей модели?\nМы проделали это для получения реакции от стандартного метода и от нашего кодера-передатчика. Позвольте показать вам, я начну со стандартного метода. Вы можете видеть, что он довольно ограничен, и поскольку рабочая модель нужный код, она ограничена в представлении того, что мы должны видеть. Вы можете видеть что-то, но изображение абсолютно нечёткое, неясно, что это; это ещё раз подтверждает мои слова вначале: при помощи стандартного метода пациенты могут видеть лишь высококонтрастные края, свет, но не более того. Что же это за изображение? Это лицо ребёнка. Что если мы к нашему методу добавим код? Вы можете видеть значительное улучшение. Вы не только можете различить лицо ребёнка, но и определить, что это лицо именно этого ребёнка, а это довольно сложная задача. Слева находится лишь кодер, справа же — сама незрячая сетчатка, кодер и передатчик. Главным же является кодер, ведь мы можем подсоединить его к другому передатчику.\nЭто всего лишь первый вариант, который мы опробовали. Я бы хотела сказать пару слов о стандартном методе. Когда он только появился, он был потрясающ, мы были рады, что слепая сетчатка может в принципе реагировать. Но нас ограничивало отсутствие кода, мы хотели улучшить реакцию клеток, создать нормальную реакцию, это и стало нашим достижением. В заключение хочу сказать, как я уже упомянула, у меня, конечно, есть много других материалов, если вам интересно; но я бы хотела остановиться на главной идее: мы можем общаться с мозгом на его языке и имеем потенциальную возможность делать это. Это отличается от моторного протеза, в котором общение происходит от мозга к прибору. Здесь нам нужно передавать информацию из внешнего мира в мозг и быть понятыми, мозг должен нас понять.\nПоследнее, о чём я бы хотела сказать, я бы хотела подчеркнуть, что идея может быть обобщена. Так, ту же стратегию, что мы используем при поиске кода для сетчатки, мы можем использовать и при поиске кода для других областей, например, для слухового аппарата и двигательной системы, для лечения глухоты и моторных нарушений. Таким же образом, как мы смогли обойти повреждённую область сетчатки, чтобы добраться до её клеток на выходе, мы можем обойти повреждённую область ушной улитки, чтобы добраться до слухового нерва, или же обойти повреждённые области коры головного мозга в его двигательной зоне, чтобы преодолеть разрыв, вызванный параличом.\nЯ хотела бы закончить этой простой идеей: понимание кода чрезвычайно важно, если мы сможем понять код, язык мозга, станут возможными вещи, абсолютно невозможные прежде. Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Sheila Nirenberg: A prosthetic eye to treat blindness
TED Talk Subtitles and Transcript: At TEDMED, Sheila Nirenberg shows a bold way to create sight in people with certain kinds of blindness: by hooking into the optic nerve and sending signals from a camera direct to the brain.
I study how the brain processes information. That is, how it takes information in from the outside world, and converts it into patterns of electrical activity, and then how it uses those patterns to allow you to do things -- to see, hear, to reach for an object. So I'm really a basic scientist, not a clinician, but in the last year and a half I've started to switch over, to use what we've been learning about these patterns of activity to develop prosthetic devices, and what I wanted to do today is show you an example of this. It's really our first foray into this. It's the development of a prosthetic device for treating blindness.
So let me start in on that problem. There are 10 million people in the U.S. and many more worldwide who are blind or are facing blindness due to diseases of the retina, diseases like macular degeneration, and there's little that can be done for them. There are some drug treatments, but they're only effective on a small fraction of the population. And so, for the vast majority of patients, their best hope for regaining sight is through prosthetic devices. The problem is that current prosthetics don't work very well. They're still very limited in the vision that they can provide. And so, you know, for example, with these devices, patients can see simple things like bright lights and high contrast edges, not very much more, so nothing close to normal vision has been possible.
So what I'm going to tell you about today is a device that we've been working on that I think has the potential to make a difference, to be much more effective, and what I wanted to do is show you how it works. Okay, so let me back up a little bit and show you how a normal retina works first so you can see the problem that we were trying to solve. Here you have a retina. So you have an image, a retina, and a brain. So when you look at something, like this image of this baby's face, it goes into your eye and it lands on your retina, on the front-end cells here, the photoreceptors. Then what happens is the retinal circuitry, the middle part, goes to work on it, and what it does is it performs operations on it, it extracts information from it, and it converts that information into a code. And the code is in the form of these patterns of electrical pulses that get sent up to the brain, and so the key thing is that the image ultimately gets converted into a code. And when I say code, I do literally mean code. Like this pattern of pulses here actually means "baby's face," and so when the brain gets this pattern of pulses, it knows that what was out there was a baby's face, and if it got a different pattern it would know that what was out there was, say, a dog, or another pattern would be a house. Anyway, you get the idea.
And, of course, in real life, it's all dynamic, meaning that it's changing all the time, so the patterns of pulses are changing all the time because the world you're looking at is changing all the time too. So, you know, it's sort of a complicated thing. You have these patterns of pulses coming out of your eye every millisecond telling your brain what it is that you're seeing. So what happens when a person gets a retinal degenerative disease like macular degeneration? What happens is is that, the front-end cells die, the photoreceptors die, and over time, all the cells and the circuits that are connected to them, they die too. Until the only things that you have left are these cells here, the output cells, the ones that send the signals to the brain, but because of all that degeneration they aren't sending any signals anymore. They aren't getting any input, so the person's brain no longer gets any visual information -- that is, he or she is blind.
So, a solution to the problem, then, would be to build a device that could mimic the actions of that front-end circuitry and send signals to the retina's output cells, and they can go back to doing their normal job of sending signals to the brain. So this is what we've been working on, and this is what our prosthetic does. So it consists of two parts, what we call an encoder and a transducer. And so the encoder does just what I was saying: it mimics the actions of the front-end circuitry -- so it takes images in and converts them into the retina's code. And then the transducer then makes the output cells send the code on up to the brain, and the result is a retinal prosthetic that can produce normal retinal output. So a completely blind retina, even one with no front-end circuitry at all, no photoreceptors, can now send out normal signals, signals that the brain can understand. So no other device has been able to do this.
Okay, so I just want to take a sentence or two to say something about the encoder and what it's doing, because it's really the key part and it's sort of interesting and kind of cool. I'm not sure "cool" is really the right word, but you know what I mean. So what it's doing is, it's replacing the retinal circuitry, really the guts of the retinal circuitry, with a set of equations, a set of equations that we can implement on a chip. So it's just math. In other words, we're not literally replacing the components of the retina. It's not like we're making a little mini-device for each of the different cell types. We've just abstracted what the retina's doing with a set of equations. And so, in a way, the equations are serving as sort of a codebook. An image comes in, goes through the set of equations, and out comes streams of electrical pulses, just like a normal retina would produce.
Now let me put my money where my mouth is and show you that we can actually produce normal output, and what the implications of this are. Here are three sets of firing patterns. The top one is from a normal animal, the middle one is from a blind animal that's been treated with this encoder-transducer device, and the bottom one is from a blind animal treated with a standard prosthetic. So the bottom one is the state-of-the-art device that's out there right now, which is basically made up of light detectors, but no encoder. So what we did was we presented movies of everyday things -- people, babies, park benches, you know, regular things happening -- and we recorded the responses from the retinas of these three groups of animals. Now just to orient you, each box is showing the firing patterns of several cells, and just as in the previous slides, each row is a different cell, and I just made the pulses a little bit smaller and thinner so I could show you a long stretch of data.
So as you can see, the firing patterns from the blind animal treated with the encoder-transducer really do very closely match the normal firing patterns -- and it's not perfect, but it's pretty good -- and the blind animal treated with the standard prosthetic, the responses really don't. And so with the standard method, the cells do fire, they just don't fire in the normal firing patterns because they don't have the right code. How important is this? What's the potential impact on a patient's ability to see? So I'm just going to show you one bottom-line experiment that answers this, and of course I've got a lot of other data, so if you're interested I'm happy to show more. So the experiment is called a reconstruction experiment. So what we did is we took a moment in time from these recordings and asked, what was the retina seeing at that moment? Can we reconstruct what the retina was seeing from the responses from the firing patterns?
So, when we did this for responses from the standard method and from our encoder and transducer. So let me show you, and I'm going to start with the standard method first. So you can see that it's pretty limited, and because the firing patterns aren't in the right code, they're very limited in what they can tell you about what's out there. So you can see that there's something there, but it's not so clear what that something is, and this just sort of circles back to what I was saying in the beginning, that with the standard method, patients can see high-contrast edges, they can see light, but it doesn't easily go further than that. So what was the image? It was a baby's face. So what about with our approach, adding the code? And you can see that it's much better. Not only can you tell that it's a baby's face, but you can tell that it's this baby's face, which is a really challenging task. So on the left is the encoder alone, and on the right is from an actual blind retina, so the encoder and the transducer. But the key one really is the encoder alone, because we can team up the encoder with the different transducer.
This is just actually the first one that we tried. I just wanted to say something about the standard method. When this first came out, it was just a really exciting thing, the idea that you even make a blind retina respond at all. But there was this limiting factor, the issue of the code, and how to make the cells respond better, produce normal responses, and so this was our contribution. Now I just want to wrap up, and as I was mentioning earlier of course I have a lot of other data if you're interested, but I just wanted to give this sort of basic idea of being able to communicate with the brain in its language, and the potential power of being able to do that. So it's different from the motor prosthetics where you're communicating from the brain to a device. Here we have to communicate from the outside world into the brain and be understood, and be understood by the brain.
And then the last thing I wanted to say, really, is to emphasize that the idea generalizes. So the same strategy that we used to find the code for the retina we can also use to find the code for other areas, for example, the auditory system and the motor system, so for treating deafness and for motor disorders. So just the same way that we were able to jump over the damaged circuitry in the retina to get to the retina's output cells, we can jump over the damaged circuitry in the cochlea to get the auditory nerve, or jump over damaged areas in the cortex, in the motor cortex, to bridge the gap produced by a stroke.
I just want to end with a simple message that understanding the code is really, really important, and if we can understand the code, the language of the brain, things become possible that didn't seem obviously possible before. Thank you.
(Applause)
|
Шейла Ниренберг: Глазной протез для лечения слепоты
TED Talk Subtitles and Transcript: На TEDMED Шейла Ниренберг представляет смелый способ восстановления зрения у людей с определёнными видами слепоты — путём подсоединения к зрительному нерву и отправки сигналов с камеры непосредственно в мозг.
Я изучаю, каким образом мозг перерабатывает информацию. То есть, как он получает информацию из внешнего мира и преобразует её в электрическую активность, и как потом использует её для того, чтобы позволить вам видеть, слышать, брать предметы. Я на самом деле обычный учёный, а не практикующий врач, но в последние полгода я начала переключаться, использовать мои знания о моделях этой активности для создания протезов, и сегодня я хочу показать вам образец одного из них. Это наша первая попытка его создания. Речь идёт о создании протеза для лечения слепоты.
Давайте начнём с обзора этой проблемы. Около 10 миллионов людей в США и ещё больше по всему миру либо потеряли зрение, либо находятся на грани его потери из-за таких болезней сетчатки, как дегенерация желтого пятна; немного можно сделать для их лечения. Есть медикаментозное лечение, но оно эффективно только для малого процента населения. Поэтому для большинства пациентов надеждой на восстановление зрения являются протезы. Проблема в том, что современные протезы плохо работают. Они всё ещё очень ограничены в способности воссоздавать зрение. Так, мы знаем, что при их помощи пациенты могут видеть простейшие вещи, такие как яркий свет или высококонтрастные края, но не более того, поэтому что-либо, хоть немного похожее на нормальное зрение было невозможным.
Сегодня я расскажу вам об устройстве, над которым мы работаем, которое, на мой взгляд, способно оказать большое влияние и быть намного более эффективным; и я хотела бы показать вам, как оно работает. Позвольте мне на слайдах показать работу нормальной сетчатки, и вы сможете понять проблему, которую мы пытаемся решить. Вот она, сетчатка. Это происходит так: рисунок — сетчатка — мозг. Когда вы смотрите на что-либо, например, на это изображение лица ребёнка, оно попадает в глаз и опускается на сетчатку, на фронтальные клетки, фоторецепторы. Затем компонент сетчатки, её средний слой, начинает работу и проделывает операции с изображением, извлекая из него информацию, преобразовывая её в код. Код представляет собой электрические импульсы, посылаемые в мозг; так, суть процесса в том, что изображение в конце концов преобразуется в код. И, называя его кодом, я буквально имею в виду код. Именно этот набор импульсов означает — «лицо ребёнка», поэтому, когда мозг получает этот набор импульсов, он понимает, что там было именно лицо ребёнка, и если бы он получил другой набор, он бы понял, что там была, скажем, собака, или другой набор означал бы дом. Думаю, идея ясна.
И, конечно, в реальной жизни всё это динамично, всё постоянно изменяется, и наборы импульсов меняются непрерывно, ведь созерцаемый вами мир тоже постоянно меняется. Поэтому это довольно сложный процесс. Наборы импульсов выходят из ваших глаз каждую миллисекунду, сообщая мозгу о том, что вы видите. Что же происходит, когда человек страдает дегенеративным заболеванием сетчатки вроде дистрофии жёлтого пятна? Происходит следующее: фронтовые клетки отмирают, фоторецепторы отмирают, и со временем все связанные с ними клетки других слоёв тоже отмирают. Пока не останутся только лишь вот эти клетки, периферические клетки, посылающие сигналы в мозг; но из-за всей этой дистрофии они больше не посылают сигналы. Они ничего не получают на входе, поэтому человеческий мозг больше не получает никакой визуальной информации — одним словом, человек теряет зрение.
Решением проблемы было бы создание прибора, имитирующего действия фронтального слоя, посылающего сигналы клеткам на выходе сетчатки, чтобы они могли возобновить работу по отправке сигналов в мозг. Вот над чем мы продолжаем работать, и вот как работает наш протез. Он состоит из двух частей, мы называем их кодер и передатчик. Кодер делает буквально следующее: он имитирует действия фронтального слоя сетчатки — принимает изображения и преобразует их в код сетчатки. Затем передатчик заставляет клетки на выходе посылать код в мозг, что в итоге позволяет протезу сетчатки работать как нормальная сетчатка. Так, абсолютно невидящая сетчатка, даже абсолютно без фронтальных клеток и фоторецепторов, способна теперь посылать обычные сигналы, понятные головному мозгу. Ни одно другое устройство не было способно на это.
Хорошо, сейчас я хочу сказать пару слов о кодере и его работе, т.к. это основная часть, она интересная и довольно клёвая. Я не уверена, что «клёвая» — самое подходящее слово, но, надеюсь, вы понимаете, о чём я. Кодер делает следующее: он заменяет центральный слой сетчатки, внутренность сетчатки, набором формул, который мы можем поместить на чип. Это простая математика. Другими словами, мы не буквально заменяем компоненты сетчатки. Мы не делаем мини-устройства для каждого типа клеток. Мы абстрагировали работу сетчатки при помощи формул. Так, в какой-то степени формулы служат в качестве кодовой книги. Изображение попадает внутрь, проходит через набор формул, и на выходе получаются электрические импульсы, которые мы бы получили от здоровой сетчатки.
Позвольте мне подкрепить мои слова делом и показать вам, что мы на самом деле можем иметь нормальный выход, и какие у этого последствия. Вот три варианта рабочей модели. Первая представляет здоровое животное, средняя — слепое животное после лечения при помощи кодера-передатчика, и нижняя модель представляет слепое животное со стандартным протезом. Нижняя модель — это передовое устройство, используемое в настоящий момент, созданное при помощи фотодатчиков, но без кодера. Мы сделали следующее: мы показали видео повседневных вещей — людей, детей, скамеек в парке, обычных происходящих вещей — и записали реакцию сетчатки у каждой из этих трёх групп животных. Идея такова: каждый прямоугольник показывает рабочую модель нескольких клеток, и, как и на предыдущих слайдах, каждый ряд отвечает за определённую клетку. Я немного уменьшила импульсы и сделала их тоньше, чтобы показать вам длинный участок информации.
Как вы можете наблюдать, рабочая модель слепого животного с кодером-передатчиком очень похожа на здоровую рабочую модель — она не идеальна, но довольно хороша — модель же слепого животного, имеющего стандартный протез, не имеет такого эффекта. При стандартном методе клетки работают, но не достигают эффекта нормальной рабочей модели, т.к. у них нет нужного кода. Насколько это важно? Насколько это может повлиять на способность пациента видеть? Сейчас я покажу вам один окончательный эксперимент, который отвечает на эти вопросы. Конечно, у меня есть и другая информация, так что если вам интересно, я рада буду её показать. Этот эксперимент называется реконструкцией. Мы взяли один момент из записи и спросили: что именно сетчатка видела в тот момент? Можем ли мы вычислить, что сетчатка видела, исходя из реакции рабочей модели?
Мы проделали это для получения реакции от стандартного метода и от нашего кодера-передатчика. Позвольте показать вам, я начну со стандартного метода. Вы можете видеть, что он довольно ограничен, и поскольку рабочая модель нужный код, она ограничена в представлении того, что мы должны видеть. Вы можете видеть что-то, но изображение абсолютно нечёткое, неясно, что это; это ещё раз подтверждает мои слова вначале: при помощи стандартного метода пациенты могут видеть лишь высококонтрастные края, свет, но не более того. Что же это за изображение? Это лицо ребёнка. Что если мы к нашему методу добавим код? Вы можете видеть значительное улучшение. Вы не только можете различить лицо ребёнка, но и определить, что это лицо именно этого ребёнка, а это довольно сложная задача. Слева находится лишь кодер, справа же — сама незрячая сетчатка, кодер и передатчик. Главным же является кодер, ведь мы можем подсоединить его к другому передатчику.
Это всего лишь первый вариант, который мы опробовали. Я бы хотела сказать пару слов о стандартном методе. Когда он только появился, он был потрясающ, мы были рады, что слепая сетчатка может в принципе реагировать. Но нас ограничивало отсутствие кода, мы хотели улучшить реакцию клеток, создать нормальную реакцию, это и стало нашим достижением. В заключение хочу сказать, как я уже упомянула, у меня, конечно, есть много других материалов, если вам интересно; но я бы хотела остановиться на главной идее: мы можем общаться с мозгом на его языке и имеем потенциальную возможность делать это. Это отличается от моторного протеза, в котором общение происходит от мозга к прибору. Здесь нам нужно передавать информацию из внешнего мира в мозг и быть понятыми, мозг должен нас понять.
Последнее, о чём я бы хотела сказать, я бы хотела подчеркнуть, что идея может быть обобщена. Так, ту же стратегию, что мы используем при поиске кода для сетчатки, мы можем использовать и при поиске кода для других областей, например, для слухового аппарата и двигательной системы, для лечения глухоты и моторных нарушений. Таким же образом, как мы смогли обойти повреждённую область сетчатки, чтобы добраться до её клеток на выходе, мы можем обойти повреждённую область ушной улитки, чтобы добраться до слухового нерва, или же обойти повреждённые области коры головного мозга в его двигательной зоне, чтобы преодолеть разрыв, вызванный параличом.
Я хотела бы закончить этой простой идеей: понимание кода чрезвычайно важно, если мы сможем понять код, язык мозга, станут возможными вещи, абсолютно невозможные прежде. Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pavan Sukhdev: Put a value on nature!\nTED Talk Subtitles and Transcript: Every day, we use materials from the earth without thinking, for free. But what if we had to pay for their true value: would it make us more careful about what we use and what we waste? Think of Pavan Sukhdev as nature's banker -- assessing the value of the Earth's assets. Eye-opening charts will make you think differently about the cost of air, water, trees ...\nI'm here to talk to you about the economic invisibility of nature. The bad news is that mother nature's back office isn't working yet, so those invoices don't get issued. But we need to do something about this problem. I began my life as a markets professional and continued to take an interest, but most of my recent effort has been looking at the value of what comes to human beings from nature, and which doesn't get priced by the markets.\nA project called TEEB was started in 2007, and it was launched by a group of environment ministers of the G8+5. And their basic inspiration was a stern review of Lord Stern. They asked themselves a question: If economics could make such a convincing case for early action on climate change, well why can't the same be done for conservation? Why can't an equivalent case be made for nature? And the answer is: Yeah, it can. But it's not that straightforward. Biodiversity, the living fabric of this planet, is not a gas. It exists in many layers, ecosystems, species and genes across many scales -- international, national, local, community -- and doing for nature what Lord Stern and his team did for nature is not that easy.\nAnd yet, we began. We began the project with an interim report, which quickly pulled together a lot of information that had been collected on the subject by many, many researchers. And amongst our compiled results was the startling revelation that, in fact, we were losing natural capital -- the benefits that flow from nature to us. We were losing it at an extraordinary rate -- in fact, of the order of two to four trillion dollars-worth of natural capital. This came out in 2008, which was, of course, around the time that the banking crisis had shown that we had lost financial capital of the order of two and a half trillion dollars. So this was comparable in size to that kind of loss. We then have gone on since to present for [the] international community, for governments, for local governments and for business and for people, for you and me, a whole slew of reports, which were presented at the U.N. last year, which address the economic invisibility of nature and describe what can be done to solve it.\nWhat is this about? A picture that you're familiar with -- the Amazon rainforests. It's a massive store of carbon, it's an amazing store of biodiversity, but what people don't really know is this also is a rain factory. Because the northeastern trade winds, as they go over the Amazonas, effectively gather the water vapor. Something like 20 billion tons per day of water vapor is sucked up by the northeastern trade winds, and eventually precipitates in the form of rain across the La Plata Basin. This rainfall cycle, this rainfall factory, effectively feeds an agricultural economy of the order of 240 billion dollars-worth in Latin America. But the question arises: Okay, so how much do Uruguay, Paraguay, Argentina and indeed the state of Mato Grosso in Brazil pay for that vital input to that economy to the state of Amazonas, which produces that rainfall? And the answer is zilch, exactly zero. That's the economic invisibility of nature. That can't keep going on, because economic incentives and disincentives are very powerful. Economics has become the currency of policy. And unless we address this invisibility, we are going to get the results that we are seeing, which is a gradual degradation and loss of this valuable natural asset.\nIt's not just about the Amazonas, or indeed about rainforests. No matter what level you look at, whether it's at the ecosystem level or at the species level or at the genetic level, we see the same problem again and again. So rainfall cycle and water regulation by rainforests at an ecosystem level. At the species level, it's been estimated that insect-based pollination, bees pollinating fruit and so on, is something like 190 billion dollars-worth. That's something like eight percent of the total agricultural output globally. It completely passes below the radar screen. But when did a bee actually ever give you an invoice? Or for that matter, if you look at the genetic level, 60 percent of medicines were prospected, were found first as molecules in a rainforest or a reef. Once again, most of that doesn't get paid.\nAnd that brings me to another aspect of this, which is, to whom should this get paid? That genetic material probably belonged, if it could belong to anyone, to a local community of poor people who parted with the knowledge that helped the researchers to find the molecule, which then became the medicine. They were the ones that didn't get paid. And if you look at the species level, you saw about fish. Today, the depletion of ocean fisheries is so significant that effectively it is effecting the ability of the poor, the artisanal fisher folk and those who fish for their own livelihoods, to feed their families. Something like a billion people depend on fish, the quantity of fish in the oceans. A billion people depend on fish for their main source for animal protein. And at this rate at which we are losing fish, it is a human problem of enormous dimensions, a health problem of a kind we haven't seen before. And finally, at the ecosystem level, whether it's flood prevention or drought control provided by the forests, or whether it is the ability of poor farmers to go out and gather leaf litter for their cattle and goats, or whether it's the ability of their wives to go and collect fuel wood from the forest, it is actually the poor who depend most on these ecosystem services.\nWe did estimates in our study that for countries like Brazil, India and Indonesia, even though ecosystem services -- these benefits that flow from nature to humanity for free -- they're not very big in percentage terms of GDP -- two, four, eight, 10, 15 percent -- but in these countries, if we measure how much they're worth to the poor, the answers are more like 45 percent, 75 percent, 90 percent. That's the difference. Because these are important benefits for the poor. And you can't really have a proper model for development if at the same time you're destroying or allowing the degradation of the very asset, the most important asset, which is your development asset, that is ecological infrastructure.\nHow bad can things get? Well here a picture of something called the mean species abundance. It's basically a measure of how many tigers, toads, ticks or whatever on average of biomass of various species are around. The green represents the percentage. If you start green, it's like 80 to 100 percent. If it's yellow, it's 40 to 60 percent. And these are percentages versus the original state, so to speak, the pre-industrial era, 1750.\nNow I'm going to show you how business as usual will affect this. And just watch the change in colors in India, China, Europe, sub-Saharan Africa as we move on and consume global biomass at a rate which is actually not going to be able to sustain us. See that again. The only places that remain green -- and that's not good news -- is, in fact, places like the Gobi Desert, like the tundra and like the Sahara. But that doesn't help because there were very few species and volume of biomass there in the first place. This is the challenge. The reason this is happening boils down, in my mind, to one basic problem, which is our inability to perceive the difference between public benefits and private profits. We tend to constantly ignore public wealth simply because it is in the common wealth, it's common goods.\nAnd here's an example from Thailand where we found that, because the value of a mangrove is not that much -- it's about $600 over the life of nine years that this has been measured -- compared to its value as a shrimp farm, which is more like $9,600, there has been a gradual trend to deplete the mangroves and convert them to shrimp farms. But of course, if you look at exactly what those profits are, almost 8,000 of those dollars are, in fact, subsidies. So you compare the two sides of the coin and you find that it's more like 1,200 to 600. That's not that hard.\nBut on the other hand, if you start measuring, how much would it actually cost to restore the land of the shrimp farm back to productive use? Once salt deposition and chemical deposition has had its effects, that answer is more like $12,000 of cost. And if you see the benefits of the mangrove in terms of the storm protection and cyclone protection that you get and in terms of the fisheries, the fish nurseries, that provide fish for the poor, that answer is more like $11,000. So now look at the different lens. If you look at the lens of public wealth as against the lens of private profits, you get a completely different answer, which is clearly conservation makes more sense, and not destruction.\nSo is this just a story from South Thailand? Sorry, this is a global story. And here's what the same calculation looks like, which was done recently -- well I say recently, over the last 10 years -- by a group called TRUCOST. And they calculated for the top 3,000 corporations, what are the externalities? In other words, what are the costs of doing business as usual? This is not illegal stuff, this is basically business as usual, which causes climate-changing emissions, which have an economic cost. It causes pollutants being issued, which have an economic cost, health cost and so on. Use of freshwater. If you drill water to make coke near a village farm, that's not illegal, but yes, it costs the community.\nCan we stop this, and how? I think the first point to make is that we need to recognize natural capital. Basically the stuff of life is natural capital, and we need to recognize and build that into our systems. When we measure GDP as a measure of economic performance at the national level, we don't include our biggest asset at the country level. When we measure corporate performances, we don't include our impacts on nature and what our business costs society. That has to stop. In fact, this was what really inspired my interest in this phase. I began a project way back called the Green Accounting Project. That was in the early 2000s when India was going gung-ho about GDP growth as the means forward -- looking at China with its stellar growths of eight, nine, 10 percent and wondering, why can we do the same? And a few friends of mine and I decided this doesn't make sense. This is going to create more cost to society and more losses. So we decided to do a massive set of calculations and started producing green accounts for India and its states. That's how my interests began and went to the TEEB project. Calculating this at the national level is one thing, and it has begun. And the World Bank has acknowledged this and they've started a project called WAVES -- Wealth Accounting and Valuation of Ecosystem Services.\nBut calculating this at the next level, that means at the business sector level, is important. And actually we've done this with the TEEB project. We've done this for a very difficult case, which was for deforestation in China. This is important, because in China in 1997, the Yellow River actually went dry for nine months causing severe loss of agriculture output and pain and loss to society. Just a year later the Yangtze flooded, causing something like 5,500 deaths. So clearly there was a problem with deforestation. It was associated largely with the construction industry.\nAnd the Chinese government responded sensibly and placed a ban on felling. A retrospective on 40 years shows that if we had accounted for these costs -- the cost of loss of topsoil, the cost of loss of waterways, the lost productivity, the loss to local communities as a result of all these factors, desertification and so on -- those costs are almost twice as much as the market price of timber. So in fact, the price of timber in the Beijing marketplace ought to have been three-times what it was had it reflected the true pain and the costs to the society within China. Of course, after the event one can be wise.\nThe way to do this is to do it on a company basis, to take leadership forward, and to do it for as many important sectors which have a cost, and to disclose these answers. Someone once asked me, \"Who is better or worse, is it Unilever or is it P&G when it comes to their impact on rainforests in Indonesia?\" And I couldn't answer because neither of these companies, good though they are and professional though they are, do not calculate or disclose their externalities.\nBut if we look at companies like PUMA -- Jochen Zeitz, their CEO and chairman, once challenged me at a function, saying that he's going to implement my project before I finish it. Well I think we kind of did it at the same time, but he's done it. He's basically worked the cost to PUMA. PUMA has 2.7 billion dollars of turnover, 300 million dollars of profits, 200 million dollars after tax, 94 million dollars of externalities, cost to business. Now that's not a happy situation for them, but they have the confidence and the courage to come forward and say, \"Here's what we are measuring. We are measuring it because we know that you cannot manage what you do not measure.\"\nThat's an example, I think, for us to look at and for us to draw comfort from. If more companies did this, and if more sectors engaged this as sectors, you could have analysts, business analysts, and you could have people like us and consumers and NGOs actually look and compare the social performance of companies. Today we can't yet do that, but I think the path is laid out. This can be done. And I'm delighted that the Institute of Chartered Accountants in the U.K. has already set up a coalition to do this, an international coalition.\nThe other favorite, if you like, solution for me is the creation of green carbon markets. And by the way, these are my favorites -- externalities calculation and green carbon markets. TEEB has more than a dozen separate groups of solutions including protected area evaluation and payments for ecosystem services and eco-certification and you name it, but these are the favorites. What's green carbon? Today what we have is basically a brown carbon marketplace. It's about energy emissions. The European Union ETS is the main marketplace. It's not doing too well. We've over-issued. A bit like inflation: you over-issue currency, you get what you see, declining prices. But that's all about energy and industry.\nBut what we're missing is also some other emissions like black carbon, that is soot. What we're also missing is blue carbon, which, by the way, is the largest store of carbon -- more than 55 percent. Thankfully, the flux, in other words, the flow of emissions from the ocean to the atmosphere and vice versa, is more or less balanced. In fact, what's being absorbed is something like 25 percent of our emissions, which then leads to acidification or lower alkalinity in oceans. More of that in a minute.\nAnd finally, there's deforestation, and there's emission of methane from agriculture. Green carbon, which is the deforestation and agricultural emissions, and blue carbon together comprise 25 percent of our emissions. We have the means already in our hands, through a structure, through a mechanism, called REDD Plus -- a scheme for the reduced emissions from deforestation and forest degradation. And already Norway has contributed a billion dollars each towards Indonesia and Brazil to implement this Red Plus scheme. So we actually have some movement forward. But the thing is to do a lot more of that.\nWill this solve the problem? Will economics solve everything? Well I'm afraid not. There is an area that is the oceans, coral reefs. As you can see, they cut across the entire globe all the way from Micronesia across Indonesia, Malaysia, India, Madagascar and to the West of the Caribbean. These red dots, these red areas, basically provide the food and livelihood for more than half a billion people. So that's almost an eighth of society. And the sad thing is that, as these coral reefs are lost -- and scientists tell us that any level of carbon dioxide in the atmosphere above 350 parts per million is too dangerous for the survival of these reefs -- we are not only risking the extinction of the entire coral species, the warm water corals, we're not only risking a fourth of all fish species which are in the oceans, but we are risking the very lives and livelihoods of more than 500 million people who live in the developing world in poor countries.\nSo in selecting targets of 450 parts per million and selecting two degrees at the climate negotiations, what we have done is we've made an ethical choice. We've actually kind of made an ethical choice in society to not have coral reefs. Well what I will say to you in parting is that we may have done that. Let's think about it and what it means, but please, let's not do more of that. Because mother nature only has that much in ecological infrastructure and that much natural capital. I don't think we can afford too much of such ethical choices.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Паван Сухдев: У природы есть цена!\nTED Talk Subtitles and Transcript: Каждый день мы используем ресурсы Земли, не раздумывая, бесплатно. А что, если бы мы платили их настоящую цену? Стали бы мы больше следить за тем, что мы истользуем и что тратим понапрасну? Павана Сухдева можно назвать банкиром природы - он определяет цену на природные запасы Земли. Невероятные факты заставят Вас по-новому задуматься о стоимости воздуха, воды, деревьев...\nЯ здесь сегодня, чтобы рассказать Вам об экономической \"невидимости\" природы. Плохая новость заключается в том, что бухгалтерия матушки-природы ещё не работает, так что эти счета не выставляются. Но нам нужно что-то делать по этому поводу. Я начал свою профессиональную деятельность как специалист финансовых рынков и продолжаю интересоваться этой областью, но последнее время мои усилия были направлены на изучение ценности того, что люди получают от природы и что не имеет рыночной цены.\nПроект под названием ТЕЕВ был запущен в 2007 группой министров охраны окружающей среды стран \"большой восьмерки плюс пять\". Их основным источником вдохновления была серьезный пересмотр Лорда Стерна. Они задались вопросом: Если экономика так убедительно обосновала необходимость превентивных мер по борьбе с глобальным потеплением, тогда почему мы не можем сделать то же для охраны природы? Почему такие же аргументы нельзя привести в пользу защиты природы? Ответ прост: можно. Но всё не так просто. Биоразнообразие, живая материя этой планеты, - это не газ. Эта материя состоит из многих слоёв, экосистем, разновидностей и генов во многих маштабах- международном, национальном, локальном, местном - и сделать для природы то, что Лорд Стерн и его команда сделали для климата, не так легко.\nИ всё же мы начали. Мы начали свою работу с предварительного отчёта, в котором мы собрали много информации на эту тему предоставленной многочисленными исследователями. И одним из наших результатов оказалось ошеломляющее открытие - что, в действительности, мы теряем природный капитал - те блага, которые природа дарит нам. Мы теряем его невероятными темпами - а именно, стоимостью порядка двух до четырёх триллионов долларов природного капитала. Этот отчет был подготовлен в 2008 году, в то время, когда, как извесно, финансовый кризис показал, что мы потеряли финансовый капитал стоимостью порядка от двух до четырёх триллионов долларов. Так что это было сопоставимо в размере с таким вот ущербом. С тех пор мы представляем для международного сообщества, для правительств, местных властей, и для бизнеса, обычных людей, для вас и для меня массу отчётов, которые были представлены в ООН в прошлом году, в которых речь идёт об экономической “невидимости” природы. и о том, что можно предпринять, чтобы разрешить эту проблему.\nЧто конкретно я имею ввиду? Все слышали о проблеме тропических лесов Амазонки. Это огромные запасы углерода, это удивительные резервы биоразнообразия, но мало кто знает, что это ещё и фабрика дождя. Потому что северно-восточные пассатные ветра, проходя над Амазонасом, собирают водные пары. Около 20 миллиардов тонн водных паров каждый день впитываются северо-восточными пассатами, и в итоге выпадают в осадок в виде дождя на Лаплатскую низменность. Этот дождевой цикл, эта дождевая фабрика, в итоге питает сельскохозяйственную экономику стоимостью порядка 240 миллиардов долларов в Латинской Америке. Но возникает вопрос: окей, так сколько Уругвай, Парагвай, Аргентина и, наконец, штат Мато Гроссо в Бразилии платят за этот жизненноважный вклад в эту экономику штату Амазонас, который и производит этот дождь? Ответ - ничего, ровно ноль. Вот это и называется экономической \"невидимостью\" природы. Так не может продлжаться дальше, потому что экономические стимулы и анти-стимулы - очень мощная вещь. Экономика стала валютой политики. И если мы не примем меры против этой \"невидимости\", мы получим результаты, которые видим уже сейчас, то есть, постепенную деградацию и потерю этого ценного природного ресурса.\nРечь идёт не только об Амазонасе или о тропических лесах. На каком бы уровне мы ни смотрели: на уровне экосистемы, или на уровне биологического вида, или на генетическом уровне, мы видим одну и ту же проблему. Это дождевой цикл и регулирование воды тропическими лесами на уровне экосистемы. На уровне биологического вида было установлено, что опыление насекомыми, опыление фруктов пчёлами и т. д., стоит что-то около 190 миллиардов долларов. Это около восьми процентов всего мирового сельскохозяйственного производства. И этот факт остаётся абсолютно незамеченным. Вам когда-нибудь хоть одна пчела выставила счёт? Или, раз на то пошло, если посмотреть на генетическом уровне, 60 % медикаментов, которые были изобретены, были найдены сначала как молекулы в тропиках или в рифе. Опять же, большенство из этого не оплачивается.\nИ это приводит меня к ещё одному аспекту, то есть, а кому платить? Генетический материал возможно принадлежал, если он мог кому-то принадлежать, местным общинам бедняков которые поделились знанием, которое помогло исследователям найти эту молекулу, которая впоследствии стала лекарством. Именно им никто и не заплатил. И если смотреть на уровень биологического вида, вы видели, что случилочь с рыбой. Сегодня истощение запасов рыбы в океане настолько значительно, что, фактически, это влияет на способность бедных, мелких рыболовов и тех, кто рыбачит для для собственного пропитания, накормить свои семьи. Около миллиарда людей зависят от рыболовли, количества рыбы в океанах. Миллиард людей зависит от рыбы как основного источника животного белка. И с теми темпами, в которых мы теряем рыбу, это человеческая проблема огромного маштаба, проблема здоровья, с какой мы никогда раньше не сталкивались. И наконец, на уровне экосистемы, смотрим ли мы на предотвращение наводнения или засухи, обеспечиваемое лесами, или на возможность для бедных фермеров собирать опавшие листья для своих коров и коз, или на возможность для их жён собирать дрова для топки в лесу, - именно бедные зависят больше всего от этих услуг экосистемы.\nВ нашем исследовании мы установили, что для таких стран, как Бразилия, Индия и Индонезия, даже если услуги экосистемы -- эти блага, что природа дарит человечеству бесплатно -- они не составляют большой процент ВВП -- два, четыре, восемь, десять, пятнадцать процентов -- но в этих странах, если мы посчитаем, чего они стоят для бедных, ответ будет 45 процентов, 75 процентов, 90 процентов. В этом-то и разница. Потому что это важные блага для бедных. И невозможно вообще-то создать правильную модель развития, в то же время разрушая или допуская деградацию самого запаса, самого важного запаса, который является залогом развития, то есть экологической инфраструктуры.\nНасколько ситуация может ухудшиться? Ну вот вам картина того, что называется \"средняя численность вида\". Это по существу мера того, как много осталось тигров, жаб, клещей и т. д. всреднем от биомассы разных видов. Зелёным обозначено процентное отношение. Если смотрим на зелёный цвет - это около 80 до 100 %. Если жёлтый, это от 40 до 60 %. И эти проценты от того, что было в наличии, грубо говоря, в прединдустриальную эру, 1750 г.\nСейчас я вам покажу как замалчивание проблемы повлияет на это. Просто следите за изменением цветов в Индии, Китае, Европе, Тропической Африке в то время, как мы продолжаем потреблять биомассу мира темпами, непремлемыми для жизнеподдержания. Посмотрите ещё раз. Единственные места, которые остаются зелёными -- и это нехорошо -- это такие места как пустыня Гоби, как тундра и Сахара. Но это мало чем поможет, так как вообще там очень мало видов и изначально маленький объём биомассы. В этом-то и проблема. Причина сводится, как я это себе представляю, к одной простой проблеме, то есть, нашей неспособности осознать разницу между общими благами и частной прибылью. Мы постоянно игнорируем народное благосостояние просто потому, что это общее благосостояние, это общее благо.\nИ вот вам пример из Таиланда где мы нашли, что, так как ценность мангрового дерева небольшая -- около $600 за всю жизнь в девять лет, как было оценено -- по сравнению с оценочной стоимостью креветочной фермы, которую можно создать на месте леса, и ферма оценена около $9,600, появилась тенденция к постепенному уничтожению мангровых деревьев и созданию на их месте креветочных ферм. Ну конечно, если посмотреть на то, что это за прибыль, почти 8,000 из этой суммы -- это, в действительности, субсидии. Так что вы можете сравнить две стороны медали и увидете, что на самом деле это 1,200 к 600. Это не так сложно.\nНо, с другой стороны, если начать измерять сколько же на самом деле это стоит -- восстановить землю креветочной фермы в состояние её продуктивного использования? Когда произошло отложение солей и химических материалов, восстановление будет стоить около $12,000. И если посчитать все выгоды, которые приносят мангровые деревья в виде защиты от ураганов и циклонов, а также для рыбопитомников и рыболовства, что снабжают бедных рыбой, то их ценность повышается до $11,000. Так что посмотрите на это другими глазами. Если смотреть через призму общего блага а не через призму частной прибыли, вы получите совершенно другой ответ, а именно, что охрана природы выгоднее, чем её уничтожение.\nТак что, это только история из Южного Таиланда? К сожалению, эта история всей планеты. И вот как такие же расчёты выглядят, -- сделанные недавно, ну, я имею в виду, в течение последних 10 лет -- проведённые группой под названием TRUCOST. И они подсчитали для 3000 самых крупных корпораций, какие будут внешние последствия их экономической деятельности? Другими словами, сколько будет стоить продолжать все делать так, как раньше? Не делать ничего незаконного, а просто продолжать все делать так, как всегда делали, а именно выбрасывать в атмосферу газы, котрые изменяют климат и имеют экономическую цену. Производство выпускает загрязняющие вещества, которые наносят урон экономике, урон здоровью и т. д. Использование престной воды. Если вы пробурили скважину возле деревни для производства колы, это не противозаконно, но да, это наносит урон местной общине.\nМожем ли мы это остановить, и как? Я думаю, для начала надо признать природный капитал. По сути всё живое - это природный капитал, и нам нужно это осознать и включить в наши системы. Когда мы измеряем ВВП как экономический показатель общенационального уровня, мы не включаем туда самую большую ценность страны. Когда мы измеряем корпоративную деятельность, мы не включаем воздействие на природу и сколько наш бизнес стоит обществу. Это должно прекратится. Вообще, это - то, что действительно меня вдохновляет на этой стадии. Ещё давно я начал проект под названием Green Accounting (Зелёная Бухгалтерия). это было в начале 2000-х годов когда Индия была зациклена на росте своего ВВП как способа опередить других-- смотря на Китай с его ошеломлюящим ростом в 8, 9, 10 % и недоумевая, почему мы не можем так же? И я с парой друзей решили, что это бессмыслица. Это создаст больше затрат для общества и больше потерь. Так мы решили сделать кучу рассчётов и стали производить зелёные расчёты для Индии и её штатов. Вот где начался мой интерес и перешёл в проект TEEB. Рассчитать это на уровне страны - зто одно дело, и это уже начато. И Мировой Банк уже это признал и они начали проэкт под названием WAVES (УПБОУЭ) -- Учёт природных богатств и оценка услуг экосистем.\nНо рассчитать это на следующем уровне, то есть, на уровне бизнеса, вот что важно. И мы действительно это сделали с проектом TEEB Мы взялись за очень сложный случай, потерю лесов в Китае. Это важно, так как в Китае в 1997, Жёлтая река пересохла на 9 месяцев став причиной больших потерь для сельского хозяйства и страданий и потерь для общества. Год спустя река Янцзы вышла из берегов, став причиной около 5,500 смертей. Так что там действительно была проблема с потерей лесов. Это было связано в большой степени с строительной индустрией.\nИ правительство Китая отреагировало разумно и запретило вырубку леса. Оглядываясь 40 лет назад, можно заключить, что если бы мы рассчитали эту стоимость -- стоимость утраты растительного грунта, стоимость утраты водных путей, потерю продуктивности, потери для местных общин в результате всех этих факторов, опустынивание и так далее -- это стоит в два раза больше чем рыночная цена лесоматериалов. Так что, фактически, стоимость лесоматериалов на рынке Пекина должна была быть в три раза выше если бы она отображала реальные страдания и затраты китайского общества. Конечно, сейчас это легко говорить.\nЭто нужно делать на уровне компаний, чтобы продвинуть руководство на шаг вперёд, и сделать это для как можно большего количества важных отраслей, наносящих урон, и обнародовать эти ответы. Кто-то меня однажды спросил: \"Кто лучше или хуже, Unilever или P&G, касательно их влияния на тропические леса в Индонезии?\" И я не смог ответить, потому что ни одна из этих компаний, какими бы хорошими и профессиональными они ни были, не считают или не разглашаают урон природным ресурсам, наносимый их деятельностью.\nНо если мы посмотрим на такие компании, как PUMA -- Йохен Зайтц, их генеранльный директор и председатель правления, однажды бросил мне вызов на приёме, утверждая, что он воплотит мой проект в жизнь до того, как я его закончу. Ну, думаю, мы закончили примерно одновременно, но он это сделал. Он, по сути, просчитал стоимость для PUMA. PUMA имеет объём продаж 2,7 миллиарда долларов, 300 миллионов долларов дохода, 200 миллионов долларов после налогов, 94 миллиона долларов урона природным ресурсам, нанесенного их бизнесом. Это, конечно, не очень хороший расклад для них, но у них хватило уверенности и мужества выйти вперёд и сказать: \"Вот то, что мы измеряем. Мы это измеряем, потому что мы знаем, что невозможно управлять тем, что не измеряешь.\"\nЭто пример, по-моему, на который можно равняться и который для нас - утешение. Если бы больше компаний сделали так, и если бы больше секторов приняли в этом участие, то аналитики, бизнес-аналитики, и обычные люди, и потребители, и общественные организации, могли бы проверять и сравнивать социальные результаты компаний. Сегодня мы не можем ещё это сделать, но, я думаю, дорога уже проложена. Это возможно. И я рад, что Институт дипломированных бухгалтеров в Великобретании уже создал коалициию для этих целей, международную коалицию.\nДругое любимое, если хотите, решение для меня это создание рынков зелёного углерода. И, кстати, это два моих любимых дела -- расчёт наносимого урона и рынки зелёного углерода. TEEB имеет больше десятка разных групп решений в том числе -- оценка заповедных районов и оплата услуг экосистем и эко-сертификация и так далее, но эти мои самые любимые. Что такое зелёный углерод? Сегодня мы имеем, в сущности, рынок коричневого углерода. Речь идёт об энергитических выбросах. Система торговли квотами Европейского Союза - это основной рынок. Дела идут не очень хорошо. Мы выдали слишком много квот. Это как инфляция: напечатаешь слишком много валюты - получишь понижение цен. Но это всё про энергию и индустрию.\nНо что мы не замечаем - это также другие выбросы как чёрный углерод, то есть, сажа. Что мы ещё не затрагиваем - это голубой углерод, который, кстати, является самым большим запасом углерода -- больше 55 %. К счастью, приток, другими словами, поток выбросов из океана в атмосферу и наоборот, более или менее сбалансирован. Фактически, то, что впитывается, это около 25 % наших выбрасов, которые потом ведут к окислению или понижению щелочности в океанах. Я ещё вернусь к этому через минуту.\nИ, наконец, есть вырубка лесов и выбросы метана от сельского хозяйства. Зелёный углевод, то есть, вырубка лесов и выбросы сельского хозяйства, и голубой углерод вместе составляют 25 % наших выбросов. В наших руках уже способ, через структуру, через механизм, называется REDD Plus -- схема уменьшения выбросов от деградации и вырубки лесов. И уже Норвегия дала миллиард долларов Индонезии и Бразилии чтобы внедрить эту схему Red Plus. Так что мы имеем какое-то движение вперёд. Но дело в том, что надо делать больше.\nРешит ли это проблему? Решит ли экономика всё? Боюсь, что нет. Есть районы, такие как океаны, коралловые рифы. Как вы знаете, они пересекают весь земной шар от Микронезии через Индонезию, Малазию, Индию, Мадагаскар и до Запада Каррибских островов. Эти красные точки, эти красные районы, по сути предостовляют еду и средства для жизни для более чем полумиллиарда человек. Это почти одна восьмая общества. Грустно то, что из-за вымирания коралловых рифов -- а учёные говорят нам, что любой уровень углекислого газа в атмосфере, превышающий 350-частиц на миллион слишком опасен для выживания этих рифов -- есть риск не только вымирания целого вида кораллов, тепловодных кораллов, есть риск не только рискуем потерять ¼ всех видов рыбы в океанах, но есть риск жизни и средствам к существоваанию более чем 500 миллионов людей, которые живут в развивающихся бедных странах.\nТак что, выбирая цель достигнуть 450 частиц на миллин и договариваясь о цели в два градуса на переговорах по изменению климата, мы сделали моральный выбор. Мы вообще-то сделали моральный выбор в обществе не иметь коралловых рифов. Ну, что же я вам скажу на прощание - - возможно, мы это сделали. Давайте задумаемся над этим и что это значит, но пожалуйста, давайте больше не будем этого делать. Потому что у матушки-природы есть только ограниченное количество экологической инфраструктуры и природного капитала. Я не думаю, что мы можем себе позволить еще много таких моральных решений.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Pavan Sukhdev: Put a value on nature!
TED Talk Subtitles and Transcript: Every day, we use materials from the earth without thinking, for free. But what if we had to pay for their true value: would it make us more careful about what we use and what we waste? Think of Pavan Sukhdev as nature's banker -- assessing the value of the Earth's assets. Eye-opening charts will make you think differently about the cost of air, water, trees ...
I'm here to talk to you about the economic invisibility of nature. The bad news is that mother nature's back office isn't working yet, so those invoices don't get issued. But we need to do something about this problem. I began my life as a markets professional and continued to take an interest, but most of my recent effort has been looking at the value of what comes to human beings from nature, and which doesn't get priced by the markets.
A project called TEEB was started in 2007, and it was launched by a group of environment ministers of the G8+5. And their basic inspiration was a stern review of Lord Stern. They asked themselves a question: If economics could make such a convincing case for early action on climate change, well why can't the same be done for conservation? Why can't an equivalent case be made for nature? And the answer is: Yeah, it can. But it's not that straightforward. Biodiversity, the living fabric of this planet, is not a gas. It exists in many layers, ecosystems, species and genes across many scales -- international, national, local, community -- and doing for nature what Lord Stern and his team did for nature is not that easy.
And yet, we began. We began the project with an interim report, which quickly pulled together a lot of information that had been collected on the subject by many, many researchers. And amongst our compiled results was the startling revelation that, in fact, we were losing natural capital -- the benefits that flow from nature to us. We were losing it at an extraordinary rate -- in fact, of the order of two to four trillion dollars-worth of natural capital. This came out in 2008, which was, of course, around the time that the banking crisis had shown that we had lost financial capital of the order of two and a half trillion dollars. So this was comparable in size to that kind of loss. We then have gone on since to present for [the] international community, for governments, for local governments and for business and for people, for you and me, a whole slew of reports, which were presented at the U.N. last year, which address the economic invisibility of nature and describe what can be done to solve it.
What is this about? A picture that you're familiar with -- the Amazon rainforests. It's a massive store of carbon, it's an amazing store of biodiversity, but what people don't really know is this also is a rain factory. Because the northeastern trade winds, as they go over the Amazonas, effectively gather the water vapor. Something like 20 billion tons per day of water vapor is sucked up by the northeastern trade winds, and eventually precipitates in the form of rain across the La Plata Basin. This rainfall cycle, this rainfall factory, effectively feeds an agricultural economy of the order of 240 billion dollars-worth in Latin America. But the question arises: Okay, so how much do Uruguay, Paraguay, Argentina and indeed the state of Mato Grosso in Brazil pay for that vital input to that economy to the state of Amazonas, which produces that rainfall? And the answer is zilch, exactly zero. That's the economic invisibility of nature. That can't keep going on, because economic incentives and disincentives are very powerful. Economics has become the currency of policy. And unless we address this invisibility, we are going to get the results that we are seeing, which is a gradual degradation and loss of this valuable natural asset.
It's not just about the Amazonas, or indeed about rainforests. No matter what level you look at, whether it's at the ecosystem level or at the species level or at the genetic level, we see the same problem again and again. So rainfall cycle and water regulation by rainforests at an ecosystem level. At the species level, it's been estimated that insect-based pollination, bees pollinating fruit and so on, is something like 190 billion dollars-worth. That's something like eight percent of the total agricultural output globally. It completely passes below the radar screen. But when did a bee actually ever give you an invoice? Or for that matter, if you look at the genetic level, 60 percent of medicines were prospected, were found first as molecules in a rainforest or a reef. Once again, most of that doesn't get paid.
And that brings me to another aspect of this, which is, to whom should this get paid? That genetic material probably belonged, if it could belong to anyone, to a local community of poor people who parted with the knowledge that helped the researchers to find the molecule, which then became the medicine. They were the ones that didn't get paid. And if you look at the species level, you saw about fish. Today, the depletion of ocean fisheries is so significant that effectively it is effecting the ability of the poor, the artisanal fisher folk and those who fish for their own livelihoods, to feed their families. Something like a billion people depend on fish, the quantity of fish in the oceans. A billion people depend on fish for their main source for animal protein. And at this rate at which we are losing fish, it is a human problem of enormous dimensions, a health problem of a kind we haven't seen before. And finally, at the ecosystem level, whether it's flood prevention or drought control provided by the forests, or whether it is the ability of poor farmers to go out and gather leaf litter for their cattle and goats, or whether it's the ability of their wives to go and collect fuel wood from the forest, it is actually the poor who depend most on these ecosystem services.
We did estimates in our study that for countries like Brazil, India and Indonesia, even though ecosystem services -- these benefits that flow from nature to humanity for free -- they're not very big in percentage terms of GDP -- two, four, eight, 10, 15 percent -- but in these countries, if we measure how much they're worth to the poor, the answers are more like 45 percent, 75 percent, 90 percent. That's the difference. Because these are important benefits for the poor. And you can't really have a proper model for development if at the same time you're destroying or allowing the degradation of the very asset, the most important asset, which is your development asset, that is ecological infrastructure.
How bad can things get? Well here a picture of something called the mean species abundance. It's basically a measure of how many tigers, toads, ticks or whatever on average of biomass of various species are around. The green represents the percentage. If you start green, it's like 80 to 100 percent. If it's yellow, it's 40 to 60 percent. And these are percentages versus the original state, so to speak, the pre-industrial era, 1750.
Now I'm going to show you how business as usual will affect this. And just watch the change in colors in India, China, Europe, sub-Saharan Africa as we move on and consume global biomass at a rate which is actually not going to be able to sustain us. See that again. The only places that remain green -- and that's not good news -- is, in fact, places like the Gobi Desert, like the tundra and like the Sahara. But that doesn't help because there were very few species and volume of biomass there in the first place. This is the challenge. The reason this is happening boils down, in my mind, to one basic problem, which is our inability to perceive the difference between public benefits and private profits. We tend to constantly ignore public wealth simply because it is in the common wealth, it's common goods.
And here's an example from Thailand where we found that, because the value of a mangrove is not that much -- it's about $600 over the life of nine years that this has been measured -- compared to its value as a shrimp farm, which is more like $9,600, there has been a gradual trend to deplete the mangroves and convert them to shrimp farms. But of course, if you look at exactly what those profits are, almost 8,000 of those dollars are, in fact, subsidies. So you compare the two sides of the coin and you find that it's more like 1,200 to 600. That's not that hard.
But on the other hand, if you start measuring, how much would it actually cost to restore the land of the shrimp farm back to productive use? Once salt deposition and chemical deposition has had its effects, that answer is more like $12,000 of cost. And if you see the benefits of the mangrove in terms of the storm protection and cyclone protection that you get and in terms of the fisheries, the fish nurseries, that provide fish for the poor, that answer is more like $11,000. So now look at the different lens. If you look at the lens of public wealth as against the lens of private profits, you get a completely different answer, which is clearly conservation makes more sense, and not destruction.
So is this just a story from South Thailand? Sorry, this is a global story. And here's what the same calculation looks like, which was done recently -- well I say recently, over the last 10 years -- by a group called TRUCOST. And they calculated for the top 3,000 corporations, what are the externalities? In other words, what are the costs of doing business as usual? This is not illegal stuff, this is basically business as usual, which causes climate-changing emissions, which have an economic cost. It causes pollutants being issued, which have an economic cost, health cost and so on. Use of freshwater. If you drill water to make coke near a village farm, that's not illegal, but yes, it costs the community.
Can we stop this, and how? I think the first point to make is that we need to recognize natural capital. Basically the stuff of life is natural capital, and we need to recognize and build that into our systems. When we measure GDP as a measure of economic performance at the national level, we don't include our biggest asset at the country level. When we measure corporate performances, we don't include our impacts on nature and what our business costs society. That has to stop. In fact, this was what really inspired my interest in this phase. I began a project way back called the Green Accounting Project. That was in the early 2000s when India was going gung-ho about GDP growth as the means forward -- looking at China with its stellar growths of eight, nine, 10 percent and wondering, why can we do the same? And a few friends of mine and I decided this doesn't make sense. This is going to create more cost to society and more losses. So we decided to do a massive set of calculations and started producing green accounts for India and its states. That's how my interests began and went to the TEEB project. Calculating this at the national level is one thing, and it has begun. And the World Bank has acknowledged this and they've started a project called WAVES -- Wealth Accounting and Valuation of Ecosystem Services.
But calculating this at the next level, that means at the business sector level, is important. And actually we've done this with the TEEB project. We've done this for a very difficult case, which was for deforestation in China. This is important, because in China in 1997, the Yellow River actually went dry for nine months causing severe loss of agriculture output and pain and loss to society. Just a year later the Yangtze flooded, causing something like 5,500 deaths. So clearly there was a problem with deforestation. It was associated largely with the construction industry.
And the Chinese government responded sensibly and placed a ban on felling. A retrospective on 40 years shows that if we had accounted for these costs -- the cost of loss of topsoil, the cost of loss of waterways, the lost productivity, the loss to local communities as a result of all these factors, desertification and so on -- those costs are almost twice as much as the market price of timber. So in fact, the price of timber in the Beijing marketplace ought to have been three-times what it was had it reflected the true pain and the costs to the society within China. Of course, after the event one can be wise.
The way to do this is to do it on a company basis, to take leadership forward, and to do it for as many important sectors which have a cost, and to disclose these answers. Someone once asked me, "Who is better or worse, is it Unilever or is it P&G when it comes to their impact on rainforests in Indonesia?" And I couldn't answer because neither of these companies, good though they are and professional though they are, do not calculate or disclose their externalities.
But if we look at companies like PUMA -- Jochen Zeitz, their CEO and chairman, once challenged me at a function, saying that he's going to implement my project before I finish it. Well I think we kind of did it at the same time, but he's done it. He's basically worked the cost to PUMA. PUMA has 2.7 billion dollars of turnover, 300 million dollars of profits, 200 million dollars after tax, 94 million dollars of externalities, cost to business. Now that's not a happy situation for them, but they have the confidence and the courage to come forward and say, "Here's what we are measuring. We are measuring it because we know that you cannot manage what you do not measure."
That's an example, I think, for us to look at and for us to draw comfort from. If more companies did this, and if more sectors engaged this as sectors, you could have analysts, business analysts, and you could have people like us and consumers and NGOs actually look and compare the social performance of companies. Today we can't yet do that, but I think the path is laid out. This can be done. And I'm delighted that the Institute of Chartered Accountants in the U.K. has already set up a coalition to do this, an international coalition.
The other favorite, if you like, solution for me is the creation of green carbon markets. And by the way, these are my favorites -- externalities calculation and green carbon markets. TEEB has more than a dozen separate groups of solutions including protected area evaluation and payments for ecosystem services and eco-certification and you name it, but these are the favorites. What's green carbon? Today what we have is basically a brown carbon marketplace. It's about energy emissions. The European Union ETS is the main marketplace. It's not doing too well. We've over-issued. A bit like inflation: you over-issue currency, you get what you see, declining prices. But that's all about energy and industry.
But what we're missing is also some other emissions like black carbon, that is soot. What we're also missing is blue carbon, which, by the way, is the largest store of carbon -- more than 55 percent. Thankfully, the flux, in other words, the flow of emissions from the ocean to the atmosphere and vice versa, is more or less balanced. In fact, what's being absorbed is something like 25 percent of our emissions, which then leads to acidification or lower alkalinity in oceans. More of that in a minute.
And finally, there's deforestation, and there's emission of methane from agriculture. Green carbon, which is the deforestation and agricultural emissions, and blue carbon together comprise 25 percent of our emissions. We have the means already in our hands, through a structure, through a mechanism, called REDD Plus -- a scheme for the reduced emissions from deforestation and forest degradation. And already Norway has contributed a billion dollars each towards Indonesia and Brazil to implement this Red Plus scheme. So we actually have some movement forward. But the thing is to do a lot more of that.
Will this solve the problem? Will economics solve everything? Well I'm afraid not. There is an area that is the oceans, coral reefs. As you can see, they cut across the entire globe all the way from Micronesia across Indonesia, Malaysia, India, Madagascar and to the West of the Caribbean. These red dots, these red areas, basically provide the food and livelihood for more than half a billion people. So that's almost an eighth of society. And the sad thing is that, as these coral reefs are lost -- and scientists tell us that any level of carbon dioxide in the atmosphere above 350 parts per million is too dangerous for the survival of these reefs -- we are not only risking the extinction of the entire coral species, the warm water corals, we're not only risking a fourth of all fish species which are in the oceans, but we are risking the very lives and livelihoods of more than 500 million people who live in the developing world in poor countries.
So in selecting targets of 450 parts per million and selecting two degrees at the climate negotiations, what we have done is we've made an ethical choice. We've actually kind of made an ethical choice in society to not have coral reefs. Well what I will say to you in parting is that we may have done that. Let's think about it and what it means, but please, let's not do more of that. Because mother nature only has that much in ecological infrastructure and that much natural capital. I don't think we can afford too much of such ethical choices.
Thank you.
(Applause)
|
Паван Сухдев: У природы есть цена!
TED Talk Subtitles and Transcript: Каждый день мы используем ресурсы Земли, не раздумывая, бесплатно. А что, если бы мы платили их настоящую цену? Стали бы мы больше следить за тем, что мы истользуем и что тратим понапрасну? Павана Сухдева можно назвать банкиром природы - он определяет цену на природные запасы Земли. Невероятные факты заставят Вас по-новому задуматься о стоимости воздуха, воды, деревьев...
Я здесь сегодня, чтобы рассказать Вам об экономической "невидимости" природы. Плохая новость заключается в том, что бухгалтерия матушки-природы ещё не работает, так что эти счета не выставляются. Но нам нужно что-то делать по этому поводу. Я начал свою профессиональную деятельность как специалист финансовых рынков и продолжаю интересоваться этой областью, но последнее время мои усилия были направлены на изучение ценности того, что люди получают от природы и что не имеет рыночной цены.
Проект под названием ТЕЕВ был запущен в 2007 группой министров охраны окружающей среды стран "большой восьмерки плюс пять". Их основным источником вдохновления была серьезный пересмотр Лорда Стерна. Они задались вопросом: Если экономика так убедительно обосновала необходимость превентивных мер по борьбе с глобальным потеплением, тогда почему мы не можем сделать то же для охраны природы? Почему такие же аргументы нельзя привести в пользу защиты природы? Ответ прост: можно. Но всё не так просто. Биоразнообразие, живая материя этой планеты, - это не газ. Эта материя состоит из многих слоёв, экосистем, разновидностей и генов во многих маштабах- международном, национальном, локальном, местном - и сделать для природы то, что Лорд Стерн и его команда сделали для климата, не так легко.
И всё же мы начали. Мы начали свою работу с предварительного отчёта, в котором мы собрали много информации на эту тему предоставленной многочисленными исследователями. И одним из наших результатов оказалось ошеломляющее открытие - что, в действительности, мы теряем природный капитал - те блага, которые природа дарит нам. Мы теряем его невероятными темпами - а именно, стоимостью порядка двух до четырёх триллионов долларов природного капитала. Этот отчет был подготовлен в 2008 году, в то время, когда, как извесно, финансовый кризис показал, что мы потеряли финансовый капитал стоимостью порядка от двух до четырёх триллионов долларов. Так что это было сопоставимо в размере с таким вот ущербом. С тех пор мы представляем для международного сообщества, для правительств, местных властей, и для бизнеса, обычных людей, для вас и для меня массу отчётов, которые были представлены в ООН в прошлом году, в которых речь идёт об экономической “невидимости” природы. и о том, что можно предпринять, чтобы разрешить эту проблему.
Что конкретно я имею ввиду? Все слышали о проблеме тропических лесов Амазонки. Это огромные запасы углерода, это удивительные резервы биоразнообразия, но мало кто знает, что это ещё и фабрика дождя. Потому что северно-восточные пассатные ветра, проходя над Амазонасом, собирают водные пары. Около 20 миллиардов тонн водных паров каждый день впитываются северо-восточными пассатами, и в итоге выпадают в осадок в виде дождя на Лаплатскую низменность. Этот дождевой цикл, эта дождевая фабрика, в итоге питает сельскохозяйственную экономику стоимостью порядка 240 миллиардов долларов в Латинской Америке. Но возникает вопрос: окей, так сколько Уругвай, Парагвай, Аргентина и, наконец, штат Мато Гроссо в Бразилии платят за этот жизненноважный вклад в эту экономику штату Амазонас, который и производит этот дождь? Ответ - ничего, ровно ноль. Вот это и называется экономической "невидимостью" природы. Так не может продлжаться дальше, потому что экономические стимулы и анти-стимулы - очень мощная вещь. Экономика стала валютой политики. И если мы не примем меры против этой "невидимости", мы получим результаты, которые видим уже сейчас, то есть, постепенную деградацию и потерю этого ценного природного ресурса.
Речь идёт не только об Амазонасе или о тропических лесах. На каком бы уровне мы ни смотрели: на уровне экосистемы, или на уровне биологического вида, или на генетическом уровне, мы видим одну и ту же проблему. Это дождевой цикл и регулирование воды тропическими лесами на уровне экосистемы. На уровне биологического вида было установлено, что опыление насекомыми, опыление фруктов пчёлами и т. д., стоит что-то около 190 миллиардов долларов. Это около восьми процентов всего мирового сельскохозяйственного производства. И этот факт остаётся абсолютно незамеченным. Вам когда-нибудь хоть одна пчела выставила счёт? Или, раз на то пошло, если посмотреть на генетическом уровне, 60 % медикаментов, которые были изобретены, были найдены сначала как молекулы в тропиках или в рифе. Опять же, большенство из этого не оплачивается.
И это приводит меня к ещё одному аспекту, то есть, а кому платить? Генетический материал возможно принадлежал, если он мог кому-то принадлежать, местным общинам бедняков которые поделились знанием, которое помогло исследователям найти эту молекулу, которая впоследствии стала лекарством. Именно им никто и не заплатил. И если смотреть на уровень биологического вида, вы видели, что случилочь с рыбой. Сегодня истощение запасов рыбы в океане настолько значительно, что, фактически, это влияет на способность бедных, мелких рыболовов и тех, кто рыбачит для для собственного пропитания, накормить свои семьи. Около миллиарда людей зависят от рыболовли, количества рыбы в океанах. Миллиард людей зависит от рыбы как основного источника животного белка. И с теми темпами, в которых мы теряем рыбу, это человеческая проблема огромного маштаба, проблема здоровья, с какой мы никогда раньше не сталкивались. И наконец, на уровне экосистемы, смотрим ли мы на предотвращение наводнения или засухи, обеспечиваемое лесами, или на возможность для бедных фермеров собирать опавшие листья для своих коров и коз, или на возможность для их жён собирать дрова для топки в лесу, - именно бедные зависят больше всего от этих услуг экосистемы.
В нашем исследовании мы установили, что для таких стран, как Бразилия, Индия и Индонезия, даже если услуги экосистемы -- эти блага, что природа дарит человечеству бесплатно -- они не составляют большой процент ВВП -- два, четыре, восемь, десять, пятнадцать процентов -- но в этих странах, если мы посчитаем, чего они стоят для бедных, ответ будет 45 процентов, 75 процентов, 90 процентов. В этом-то и разница. Потому что это важные блага для бедных. И невозможно вообще-то создать правильную модель развития, в то же время разрушая или допуская деградацию самого запаса, самого важного запаса, который является залогом развития, то есть экологической инфраструктуры.
Насколько ситуация может ухудшиться? Ну вот вам картина того, что называется "средняя численность вида". Это по существу мера того, как много осталось тигров, жаб, клещей и т. д. всреднем от биомассы разных видов. Зелёным обозначено процентное отношение. Если смотрим на зелёный цвет - это около 80 до 100 %. Если жёлтый, это от 40 до 60 %. И эти проценты от того, что было в наличии, грубо говоря, в прединдустриальную эру, 1750 г.
Сейчас я вам покажу как замалчивание проблемы повлияет на это. Просто следите за изменением цветов в Индии, Китае, Европе, Тропической Африке в то время, как мы продолжаем потреблять биомассу мира темпами, непремлемыми для жизнеподдержания. Посмотрите ещё раз. Единственные места, которые остаются зелёными -- и это нехорошо -- это такие места как пустыня Гоби, как тундра и Сахара. Но это мало чем поможет, так как вообще там очень мало видов и изначально маленький объём биомассы. В этом-то и проблема. Причина сводится, как я это себе представляю, к одной простой проблеме, то есть, нашей неспособности осознать разницу между общими благами и частной прибылью. Мы постоянно игнорируем народное благосостояние просто потому, что это общее благосостояние, это общее благо.
И вот вам пример из Таиланда где мы нашли, что, так как ценность мангрового дерева небольшая -- около $600 за всю жизнь в девять лет, как было оценено -- по сравнению с оценочной стоимостью креветочной фермы, которую можно создать на месте леса, и ферма оценена около $9,600, появилась тенденция к постепенному уничтожению мангровых деревьев и созданию на их месте креветочных ферм. Ну конечно, если посмотреть на то, что это за прибыль, почти 8,000 из этой суммы -- это, в действительности, субсидии. Так что вы можете сравнить две стороны медали и увидете, что на самом деле это 1,200 к 600. Это не так сложно.
Но, с другой стороны, если начать измерять сколько же на самом деле это стоит -- восстановить землю креветочной фермы в состояние её продуктивного использования? Когда произошло отложение солей и химических материалов, восстановление будет стоить около $12,000. И если посчитать все выгоды, которые приносят мангровые деревья в виде защиты от ураганов и циклонов, а также для рыбопитомников и рыболовства, что снабжают бедных рыбой, то их ценность повышается до $11,000. Так что посмотрите на это другими глазами. Если смотреть через призму общего блага а не через призму частной прибыли, вы получите совершенно другой ответ, а именно, что охрана природы выгоднее, чем её уничтожение.
Так что, это только история из Южного Таиланда? К сожалению, эта история всей планеты. И вот как такие же расчёты выглядят, -- сделанные недавно, ну, я имею в виду, в течение последних 10 лет -- проведённые группой под названием TRUCOST. И они подсчитали для 3000 самых крупных корпораций, какие будут внешние последствия их экономической деятельности? Другими словами, сколько будет стоить продолжать все делать так, как раньше? Не делать ничего незаконного, а просто продолжать все делать так, как всегда делали, а именно выбрасывать в атмосферу газы, котрые изменяют климат и имеют экономическую цену. Производство выпускает загрязняющие вещества, которые наносят урон экономике, урон здоровью и т. д. Использование престной воды. Если вы пробурили скважину возле деревни для производства колы, это не противозаконно, но да, это наносит урон местной общине.
Можем ли мы это остановить, и как? Я думаю, для начала надо признать природный капитал. По сути всё живое - это природный капитал, и нам нужно это осознать и включить в наши системы. Когда мы измеряем ВВП как экономический показатель общенационального уровня, мы не включаем туда самую большую ценность страны. Когда мы измеряем корпоративную деятельность, мы не включаем воздействие на природу и сколько наш бизнес стоит обществу. Это должно прекратится. Вообще, это - то, что действительно меня вдохновляет на этой стадии. Ещё давно я начал проект под названием Green Accounting (Зелёная Бухгалтерия). это было в начале 2000-х годов когда Индия была зациклена на росте своего ВВП как способа опередить других-- смотря на Китай с его ошеломлюящим ростом в 8, 9, 10 % и недоумевая, почему мы не можем так же? И я с парой друзей решили, что это бессмыслица. Это создаст больше затрат для общества и больше потерь. Так мы решили сделать кучу рассчётов и стали производить зелёные расчёты для Индии и её штатов. Вот где начался мой интерес и перешёл в проект TEEB. Рассчитать это на уровне страны - зто одно дело, и это уже начато. И Мировой Банк уже это признал и они начали проэкт под названием WAVES (УПБОУЭ) -- Учёт природных богатств и оценка услуг экосистем.
Но рассчитать это на следующем уровне, то есть, на уровне бизнеса, вот что важно. И мы действительно это сделали с проектом TEEB Мы взялись за очень сложный случай, потерю лесов в Китае. Это важно, так как в Китае в 1997, Жёлтая река пересохла на 9 месяцев став причиной больших потерь для сельского хозяйства и страданий и потерь для общества. Год спустя река Янцзы вышла из берегов, став причиной около 5,500 смертей. Так что там действительно была проблема с потерей лесов. Это было связано в большой степени с строительной индустрией.
И правительство Китая отреагировало разумно и запретило вырубку леса. Оглядываясь 40 лет назад, можно заключить, что если бы мы рассчитали эту стоимость -- стоимость утраты растительного грунта, стоимость утраты водных путей, потерю продуктивности, потери для местных общин в результате всех этих факторов, опустынивание и так далее -- это стоит в два раза больше чем рыночная цена лесоматериалов. Так что, фактически, стоимость лесоматериалов на рынке Пекина должна была быть в три раза выше если бы она отображала реальные страдания и затраты китайского общества. Конечно, сейчас это легко говорить.
Это нужно делать на уровне компаний, чтобы продвинуть руководство на шаг вперёд, и сделать это для как можно большего количества важных отраслей, наносящих урон, и обнародовать эти ответы. Кто-то меня однажды спросил: "Кто лучше или хуже, Unilever или P&G, касательно их влияния на тропические леса в Индонезии?" И я не смог ответить, потому что ни одна из этих компаний, какими бы хорошими и профессиональными они ни были, не считают или не разглашаают урон природным ресурсам, наносимый их деятельностью.
Но если мы посмотрим на такие компании, как PUMA -- Йохен Зайтц, их генеранльный директор и председатель правления, однажды бросил мне вызов на приёме, утверждая, что он воплотит мой проект в жизнь до того, как я его закончу. Ну, думаю, мы закончили примерно одновременно, но он это сделал. Он, по сути, просчитал стоимость для PUMA. PUMA имеет объём продаж 2,7 миллиарда долларов, 300 миллионов долларов дохода, 200 миллионов долларов после налогов, 94 миллиона долларов урона природным ресурсам, нанесенного их бизнесом. Это, конечно, не очень хороший расклад для них, но у них хватило уверенности и мужества выйти вперёд и сказать: "Вот то, что мы измеряем. Мы это измеряем, потому что мы знаем, что невозможно управлять тем, что не измеряешь."
Это пример, по-моему, на который можно равняться и который для нас - утешение. Если бы больше компаний сделали так, и если бы больше секторов приняли в этом участие, то аналитики, бизнес-аналитики, и обычные люди, и потребители, и общественные организации, могли бы проверять и сравнивать социальные результаты компаний. Сегодня мы не можем ещё это сделать, но, я думаю, дорога уже проложена. Это возможно. И я рад, что Институт дипломированных бухгалтеров в Великобретании уже создал коалициию для этих целей, международную коалицию.
Другое любимое, если хотите, решение для меня это создание рынков зелёного углерода. И, кстати, это два моих любимых дела -- расчёт наносимого урона и рынки зелёного углерода. TEEB имеет больше десятка разных групп решений в том числе -- оценка заповедных районов и оплата услуг экосистем и эко-сертификация и так далее, но эти мои самые любимые. Что такое зелёный углерод? Сегодня мы имеем, в сущности, рынок коричневого углерода. Речь идёт об энергитических выбросах. Система торговли квотами Европейского Союза - это основной рынок. Дела идут не очень хорошо. Мы выдали слишком много квот. Это как инфляция: напечатаешь слишком много валюты - получишь понижение цен. Но это всё про энергию и индустрию.
Но что мы не замечаем - это также другие выбросы как чёрный углерод, то есть, сажа. Что мы ещё не затрагиваем - это голубой углерод, который, кстати, является самым большим запасом углерода -- больше 55 %. К счастью, приток, другими словами, поток выбросов из океана в атмосферу и наоборот, более или менее сбалансирован. Фактически, то, что впитывается, это около 25 % наших выбрасов, которые потом ведут к окислению или понижению щелочности в океанах. Я ещё вернусь к этому через минуту.
И, наконец, есть вырубка лесов и выбросы метана от сельского хозяйства. Зелёный углевод, то есть, вырубка лесов и выбросы сельского хозяйства, и голубой углерод вместе составляют 25 % наших выбросов. В наших руках уже способ, через структуру, через механизм, называется REDD Plus -- схема уменьшения выбросов от деградации и вырубки лесов. И уже Норвегия дала миллиард долларов Индонезии и Бразилии чтобы внедрить эту схему Red Plus. Так что мы имеем какое-то движение вперёд. Но дело в том, что надо делать больше.
Решит ли это проблему? Решит ли экономика всё? Боюсь, что нет. Есть районы, такие как океаны, коралловые рифы. Как вы знаете, они пересекают весь земной шар от Микронезии через Индонезию, Малазию, Индию, Мадагаскар и до Запада Каррибских островов. Эти красные точки, эти красные районы, по сути предостовляют еду и средства для жизни для более чем полумиллиарда человек. Это почти одна восьмая общества. Грустно то, что из-за вымирания коралловых рифов -- а учёные говорят нам, что любой уровень углекислого газа в атмосфере, превышающий 350-частиц на миллион слишком опасен для выживания этих рифов -- есть риск не только вымирания целого вида кораллов, тепловодных кораллов, есть риск не только рискуем потерять ¼ всех видов рыбы в океанах, но есть риск жизни и средствам к существоваанию более чем 500 миллионов людей, которые живут в развивающихся бедных странах.
Так что, выбирая цель достигнуть 450 частиц на миллин и договариваясь о цели в два градуса на переговорах по изменению климата, мы сделали моральный выбор. Мы вообще-то сделали моральный выбор в обществе не иметь коралловых рифов. Ну, что же я вам скажу на прощание - - возможно, мы это сделали. Давайте задумаемся над этим и что это значит, но пожалуйста, давайте больше не будем этого делать. Потому что у матушки-природы есть только ограниченное количество экологической инфраструктуры и природного капитала. Я не думаю, что мы можем себе позволить еще много таких моральных решений.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Robert Thurman: Expanding your circle of compassion\nTED Talk Subtitles and Transcript: It’s hard to always show compassion -- even to the people we love, but Robert Thurman asks that we develop compassion for our enemies. He prescribes a seven-step meditation exercise to extend compassion beyond our inner circle.\nI want to open by quoting Einstein's wonderful statement, just so people will feel at ease that the great scientist of the 20th century also agrees with us, and also calls us to this action. He said, \"A human being is a part of the whole, called by us, the 'universe,' -- a part limited in time and space. He experiences himself, his thoughts and feelings, as something separated from the rest, a kind of optical delusion of his consciousness. This delusion is a kind of prison for us, restricting us to our personal desires and to affection for a few persons nearest to us. Our task must be to free ourselves from this prison by widening our circle of compassion, to embrace all living creatures and the whole of nature in its beauty.\"\nThis insight of Einstein's is uncannily close to that of Buddhist psychology, wherein compassion -- \"karuna,\" it is called -- is defined as, \"the sensitivity to another's suffering and the corresponding will to free the other from that suffering.\" It pairs closely with love, which is the will for the other to be happy, which requires, of course, that one feels some happiness oneself and wishes to share it. This is perfect in that it clearly opposes self-centeredness and selfishness to compassion, the concern for others, and, further, it indicates that those caught in the cycle of self-concern suffer helplessly, while the compassionate are more free and, implicitly, more happy.\nThe Dalai Lama often states that compassion is his best friend. It helps him when he is overwhelmed with grief and despair. Compassion helps him turn away from the feeling of his suffering as the most absolute, most terrible suffering anyone has ever had and broadens his awareness of the sufferings of others, even of the perpetrators of his misery and the whole mass of beings. In fact, suffering is so huge and enormous, his own becomes less and less monumental. And he begins to move beyond his self-concern into the broader concern for others. And this immediately cheers him up, as his courage is stimulated to rise to the occasion. Thus, he uses his own suffering as a doorway to widening his circle of compassion. He is a very good colleague of Einstein's, we must say.\nNow, I want to tell a story, which is a very famous story in the Indian and Buddhist tradition, of the great Saint Asanga who was a contemporary of Augustine in the West and was sort of like the Buddhist Augustine. And Asanga lived 800 years after the Buddha's time. And he was discontented with the state of people's practice of the Buddhist religion in India at that time.\nAnd so he said, \"I'm sick of all this. Nobody's really living the doctrine. They're talking about love and compassion and wisdom and enlightenment, but they are acting selfish and pathetic. So, Buddha's teaching has lost its momentum. I know the next Buddha will come a few thousand years from now, but exists currently in a certain heaven\" -- that's Maitreya -- \"so, I'm going to go on a retreat and I'm going to meditate and pray until the Buddha Maitreya reveals himself to me, and gives me a teaching or something to revive the practice of compassion in the world today.\"\nSo he went on this retreat. And he meditated for three years and he did not see the future Buddha Maitreya. And he left in disgust. And as he was leaving, he saw a man -- a funny little man sitting sort of part way down the mountain. And he had a lump of iron. And he was rubbing it with a cloth. And he became interested in that. He said, \"Well what are you doing?\" And the man said, \"I'm making a needle.\" And he said, \"That's ridiculous. You can't make a needle by rubbing a lump of iron with a cloth.\" And the man said, \"Really?\" And he showed him a dish full of needles. So he said, \"Okay, I get the point.\" He went back to his cave. He meditated again.\nAnother three years, no vision. He leaves again. This time, he comes down. And as he's leaving, he sees a bird making a nest on a cliff ledge. And where it's landing to bring the twigs to the cliff, its feathers brushes the rock -- and it had cut the rock six to eight inches in. There was a cleft in the rock by the brushing of the feathers of generations of the birds. So he said, \"All right. I get the point.\" He went back.\nAnother three years. Again, no vision of Maitreya after nine years. And he again leaves, and this time: water dripping, making a giant bowl in the rock where it drips in a stream. And so, again, he goes back. And after 12 years there is still no vision. And he's freaked out. And he won't even look left or right to see any encouraging vision.\nAnd he comes to the town. He's a broken person. And there, in the town, he's approached by a dog who comes like this -- one of these terrible dogs you can see in some poor countries, even in America, I think, in some areas -- and he's looking just terrible. And he becomes interested in this dog because it's so pathetic, and it's trying to attract his attention. And he sits down looking at the dog. And the dog's whole hindquarters are a complete open sore. Some of it is like gangrenous, and there are maggots in the flesh. And it's terrible. He thinks, \"What can I do to fix up this dog? Well, at least I can clean this wound and wash it.\"\nSo, he takes it to some water. He's about to clean, but then his awareness focuses on the maggots. And he sees the maggots, and the maggots are kind of looking a little cute. And they're maggoting happily in the dog's hindquarters there. \"Well, if I clean the dog, I'll kill the maggots. So how can that be? That's it. I'm a useless person and there's no Buddha, no Maitreya, and everything is all hopeless. And now I'm going to kill the maggots?\"\nSo, he had a brilliant idea. And he took a shard of something, and cut a piece of flesh from his thigh, and he placed it on ground. He was not really thinking too carefully about the ASPCA. He was just immediately caught with the situation. So he thought, \"I will take the maggots and put them on this piece of flesh, then clean the dog's wounds, and then I'll figure out what to do with the maggots.\"\nSo he starts to do that. He can't grab the maggots. Apparently they wriggle around. They're kind of hard to grab, these maggots. So he says, \"Well, I'll put my tongue on the dog's flesh. And then the maggots will jump on my warmer tongue\" -- the dog is kind of used up -- \"and then I'll spit them one by one down on the thing.\" So he goes down, and he's sticking his tongue out like this. And he had to close his eyes, it's so disgusting, and the smell and everything.\nAnd then, suddenly, there's a pfft, a noise like that. He jumps back and there, of course, is the future Buddha Maitreya in a beautiful vision -- rainbow lights, golden, jeweled, a plasma body, an exquisite mystic vision -- that he sees. And he says, \"Oh.\" He bows. But, being human, he's immediately thinking of his next complaint.\nSo as he comes up from his first bow he says, \"My Lord, I'm so happy to see you, but where have you been for 12 years? What is this?\"\nAnd Maitreya says, \"I was with you. Who do you think was making needles and making nests and dripping on rocks for you, mister dense?\" (Laughter) \"Looking for the Buddha in person,\" he said. And he said, \"You didn't have, until this moment, real compassion. And, until you have real compassion, you cannot recognize love.\" \"Maitreya\" means love, \"the loving one,\" in Sanskrit.\nAnd so he looked very dubious, Asanga did. And he said, \"If you don't believe me, just take me with you.\" And so he took the Maitreya -- it shrunk into a globe, a ball -- took him on his shoulder. And he ran into town in the marketplace, and he said, \"Rejoice! Rejoice! The future Buddha has come ahead of all predictions. Here he is.\" And then pretty soon they started throwing rocks and stones at him -- it wasn't Chautauqua, it was some other town -- because they saw a demented looking, scrawny looking yogi man, like some kind of hippie, with a bleeding leg and a rotten dog on his shoulder, shouting that the future Buddha had come.\nSo, naturally, they chased him out of town. But on the edge of town, one elderly lady, a charwoman in the charnel ground, saw a jeweled foot on a jeweled lotus on his shoulder and then the dog, but she saw the jewel foot of the Maitreya, and she offered a flower. So that encouraged him, and he went with Maitreya.\nMaitreya then took him to a certain heaven, which is the typical way a Buddhist myth unfolds. And Maitreya then kept him in heaven for five years, dictating to him five complicated tomes of the methodology of how you cultivate compassion.\nAnd then I thought I would share with you what that method is, or one of them. A famous one, it's called the \"Sevenfold Causal Method of Developing Compassion.\" And it begins first by one meditating and visualizing that all beings are with one -- even animals too, but everyone is in human form. The animals are in one of their human lives. The humans are human. And then, among them, you think of your friends and loved ones, the circle at the table. And you think of your enemies, and you think of the neutral ones. And then you try to say, \"Well, the loved ones I love. But, you know, after all, they're nice to me. I had fights with them. Sometimes they were unfriendly. I got mad. Brothers can fight. Parents and children can fight. So, in a way, I like them so much because they're nice to me. While the neutral ones I don't know. They could all be just fine. And then the enemies I don't like because they're mean to me. But they are nice to somebody. I could be them.\"\nAnd then the Buddhists, of course, think that, because we've all had infinite previous lives, we've all been each other's relatives, actually. Therefore all of you, in the Buddhist view, in some previous life, although you don't remember it and neither do I, have been my mother -- for which I do apologize for the trouble I caused you. And also, actually, I've been your mother. I've been female, and I've been every single one of yours' mother in a previous life, the way the Buddhists reflect. So, my mother in this life is really great. But all of you in a way are part of the eternal mother. You gave me that expression; \"the eternal mama,\" you said. That's wonderful. So, that's the way the Buddhists do it. A theist Christian can think that all beings, even my enemies, are God's children. So, in that sense, we're related.\nSo, they first create this foundation of equality. So, we sort of reduce a little of the clinging to the ones we love -- just in the meditation -- and we open our mind to those we don't know. And we definitely reduce the hostility and the \"I don't want to be compassionate to them\" to the ones we think of as the bad guys, the ones we hate and we don't like. And we don't hate anyone, therefore. So we equalize. That's very important.\nAnd then the next thing we do is what is called \"mother recognition.\" And that is, we think of every being as familiar, as family. We expand. We take the feeling about remembering a mama, and we defuse that to all beings in this meditation. And we see the mother in every being. We see that look that the mother has on her face, looking at this child that is a miracle that she has produced from her own body, being a mammal, where she has true compassion, truly is the other, and identifies completely. Often the life of that other will be more important to her than her own life. And that's why it's the most powerful form of altruism. The mother is the model of all altruism for human beings, in spiritual traditions. And so, we reflect until we can sort of see that motherly expression in all beings.\nPeople laugh at me because, you know, I used to say that I used to meditate on mama Cheney as my mom, when, of course, I was annoyed with him about all of his evil doings in Iraq. I used to meditate on George Bush. He's quite a cute mom in a female form. He has his little ears and he smiles and he rocks you in his arms. And you think of him as nursing you. And then Saddam Hussein's serious mustache is a problem, but you think of him as a mom.\nAnd this is the way you do it. You take any being who looks weird to you, and you see how they could be familiar to you. And you do that for a while, until you really feel that. You can feel the familiarity of all beings. Nobody seems alien. They're not \"other.\" You reduce the feeling of otherness about beings. Then you move from there to remembering the kindness of mothers in general, if you can remember the kindness of your own mother, if you can remember the kindness of your spouse, or, if you are a mother yourself, how you were with your children. And you begin to get very sentimental; you cultivate sentimentality intensely. You will even weep, perhaps, with gratitude and kindness. And then you connect that with your feeling that everyone has that motherly possibility. Every being, even the most mean looking ones, can be motherly.\nAnd then, third, you step from there to what is called \"a feeling of gratitude.\" You want to repay that kindness that all beings have shown to you. And then the fourth step, you go to what is called \"lovely love.\" In each one of these you can take some weeks, or months, or days depending on how you do it, or you can do them in a run, this meditation. And then you think of how lovely beings are when they are happy, when they are satisfied. And every being looks beautiful when they are internally feeling a happiness. Their face doesn't look like this. When they're angry, they look ugly, every being, but when they're happy they look beautiful. And so you see beings in their potential happiness. And you feel a love toward them and you want them to be happy, even the enemy.\nWe think Jesus is being unrealistic when he says, \"Love thine enemy.\" He does say that, and we think he's being unrealistic and sort of spiritual and highfalutin. \"Nice for him to say it, but I can't do that.\" But, actually, that's practical. If you love your enemy that means you want your enemy to be happy. If your enemy was really happy, why would they bother to be your enemy? How boring to run around chasing you. They would be relaxing somewhere having a good time. So it makes sense to want your enemy to be happy, because they'll stop being your enemy because that's too much trouble.\nBut anyway, that's the \"lovely love. \" And then finally, the fifth step is compassion, \"universal compassion.\" And that is where you then look at the reality of all the beings you can think of. And you look at them, and you see how they are. And you realize how unhappy they are actually, mostly, most of the time. You see that furrowed brow in people. And then you realize they don't even have compassion on themselves. They're driven by this duty and this obligation. \"I have to get that. I need more. I'm not worthy. And I should do something.\" And they're rushing around all stressed out. And they think of it as somehow macho, hard discipline on themselves. But actually they are cruel to themselves. And, of course, they are cruel and ruthless toward others. And they, then, never get any positive feedback. And the more they succeed and the more power they have, the more unhappy they are. And this is where you feel real compassion for them.\nAnd you then feel you must act. And the choice of the action, of course, hopefully will be more practical than poor Asanga, who was fixing the maggots on the dog because he had that motivation, and whoever was in front of him, he wanted to help. But, of course, that is impractical. He should have founded the ASPCA in the town and gotten some scientific help for dogs and maggots. And I'm sure he did that later. (Laughter) But that just indicates the state of mind, you know.\nAnd so the next step -- the sixth step beyond \"universal compassion\" -- is this thing where you're linked with the needs of others in a true way, and you have compassion for yourself also, and it isn't sentimental only. You might be in fear of something. Some bad guy is making himself more and more unhappy being more and more mean to other people and getting punished in the future for it in various ways. And in Buddhism, they catch it in the future life. Of course in theistic religion they're punished by God or whatever. And materialism, they think they get out of it just by not existing, by dying, but they don't. And so they get reborn as whatever, you know.\nNever mind. I won't get into that. But the next step is called \"universal responsibility.\" And that is very important -- the Charter of Compassion must lead us to develop through true compassion, what is called \"universal responsibility.\" In the great teaching of his Holiness the Dalai Lama that he always teaches everywhere, he says that that is the common religion of humanity: kindness. But \"kindness\" means \"universal responsibility.\" And that means whatever happens to other beings is happening to us: we are responsible for that, and we should take it and do whatever we can at whatever little level and small level that we can do it. We absolutely must do that. There is no way not to do it.\nAnd then, finally, that leads to a new orientation in life where we live equally for ourselves and for others and we are joyful and happy. One thing we mustn't think is that compassion makes you miserable. Compassion makes you happy. The first person who is happy when you get great compassion is yourself, even if you haven't done anything yet for anybody else. Although, the change in your mind already does something for other beings: they can sense this new quality in yourself, and it helps them already, and gives them an example.\nAnd that uncompassionate clock has just showed me that it's all over.\nSo, practice compassion, read the charter, disseminate it and develop it within yourself. Don't just think, \"Well, I'm compassionate,\" or \"I'm not compassionate,\" and sort of think you're stuck there. You can develop this. You can diminish the non-compassion, the cruelty, the callousness, the neglect of others, and take universal responsibility for them. And then, not only will God smile and the eternal mama will smile, but Karen Armstrong will smile.\nThank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Роберт Турман: Расширение круга сочувствия\nTED Talk Subtitles and Transcript: Трудно всегда демонстрировать сочувствие - даже по отношению к людям, которых мы любим, но Робер Турман просит нас развивать сочувствие к нашим врагам. Он предлагает упражнение-медитацию, состоящую из семи шагов, для того, чтобы наше сочувствие распространилось за пределы круга наших близких.\nЯ хочу начать с замечательной цитаты из Эйнштейна для того, чтобы людям было более комфортно от мысли, что величайший ученый 20 -го столетия солидарен с нами и тоже призывает нас к этому действию. Он сказал: \"Человек - это часть единого целого, того, что мы называем вселенной, часть, имеющая свой предел во времени и пространстве. Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто, отделенное от всего остального, а этоесть не что иное, как разновидность оптического обмана сознания. Этот обман - некая тюрьма для нас, в которой мы замыкаемся на наших личных желаниях и привязанности к нашим близким. Наша задача - освободиться из этой тюрьмы, расширить круг нашего сочувствия, чтобы охватить все живые существа и всю природу во всем ее великолепии.\"\nЭта мысль Эйнштейна поразительно близка представлению в буддийской философии, согласно которому сочувствие (karuna) определяется как : \"Чувствительность к страданию \"другого\" и соответствующее желание освободить этого \"другого\" от его страдания\". Это сродни любви. Любовь - желание сделать \"другого\" счастливым. Это, в свою очередь, предполагает, что любящий сам должен испытывать чувство счастья, которым он хочет поделиться. Здесь предельно противопоставлены эгоистичность и себялюбие сочувствию и заботе о других, и, как следствие, это означает, что те, кто находятся в плену своих интересов, безнадежно подвержены страданию, в то время как сочувствие делает людей более свободными и, тем самым, более счастливыми.\nДалай Лама часто утверждает, что именно сочувствие - его лучший друг. Оно помогает ему в те моменты, когда он охвачен печалью и отчаянием. Сочувствие помогает ему уйти от переживания своего страдания, как самого абсолютного и ужасного, не сопоставимого ни с чьим иным, и помогает ему задуматься о страдании других, даже о самих виновниках его собственных и чужих страданий. При чем, на фоне этого огромного чудовищного страдания его собственное становится все менее значительным. И тогда он выходит за пределы беспокойства о себе на уровень заботы о других. И это незамедлительно поднимает его дух, поскольку его отвага позволяет ему быть на высоте положения. Таким образом, свое страдание он использует как выход к расширению пределов своего сочувствия. Он - просто единомышленник Эйнштейна, нужно заметить.\nТеперь я хочу рассказать историю, очень известную в индийской и буддийской традиции, о святомом Асанге, который был современником Августина на западе и был своего рода буддийским Августином. Асанга жил 800 лет спустя после времен Будды. Он был весьма недоволен религиозной практикой народа в буддизме Индии того времени.\nИ он сказал: \"Мне это надоело. Никто по-настоящему не живет согласно учению. Все говорят о любви и сочувствии, мудрости и просветлении, но на деле эгоистичны и жалки. Значит учение Будды утратило свою силу. Я знаю, что следующий Будда придет через несколько тысяч лет, а в настоящий момент пребывает в неких небесах, это Майтрейа. Поэтому я стану отшельником и буду медитировать и молиться, пока Будда Майтрейа не откроется мне и не даст мне какое-нибудь учение для возрождения практики сочувствия в сегодняшнем мире\".\nТак он стал отшельником. Он занимался медитацией три года, но не увидел будущего Будду Майтрейу. И он, раздосадованный, покинул место своего отшельничества. А когда он уходил, он увидел человека -- смешного маленького человечка -- сидящего невдалеке от горы. У него была кусок железа. Он натирал его тканью. Его это заинтересовало. Он сказал: \"Что ты делаешь?\" И человек ответил: \"Я делаю иголку\". И он сказал: \" Это смешно. Нельзя сделать иголку, натирая кусок железа тканью.\" И человек сказал: \"Правда?\" - и он показал ему блюдо с иголками. Тогда он сказал: \"Хорошо, я все понял.\" Он вернулся в свою пещеру. Он снова медитировал.\nПрошло еще три года, никакого постижения не произошло. Он снова уходит. На этот раз он спускается с горы. На своем пути он видит птицу, делающую гнездо на выступе утеса. А в том месте, где она приземляется, чтобы принести ветки на утес, ее перья касаются скалы, и скала уже расколота, в ней расселина величиной от шести до восьми дюймов, образовавшаяся в результате прикосновений нескольких поколений птиц. Тогда он сказал: \"Хорошо. Я все понял.\" Он вернулся.\nПроходит еще три года. Снова никакого видения Матрейи по прошествии девяти лет. И снова он уходит, на этот раз это капли воды, образующие гигантскую чашу в скале, где вода протекает потоком. И снова он возвращается. По прошествии 12 лет все еще нет видения. Он находится в состоянии прострации. Он даже не смотрит влево или вправо, чтобы увидеть обнадеживающее видение.\nИ он приходит в город. Он разбит. И там, в городе, к нему подходит пес, один из тех ужасных псов, которых можно встретить в некоторых бедных странах, я думаю, даже в Америке, в некоторых районах -- и выглядит он просто жутко. Пес становится ему интересен, потому что он так жалок и пытается привлечь его внимание. Он присаживается, глядя на пса. Вся задняя часть пса являет собой открытую рану. Отчасти это похоже на гангрену. Похоже, в плоти завелись личинки. Это ужасно. Он думает: \"Что я могу сделать, чтобы помочь этому псу? Ну, по крайней мере, я могу очистить эту рану и промыть ее\".\nТак, он отводит его к воде и собирается его мыть, затем его внимание сосредотачивается на личинках. Он видит личинки, и эти личинки как будто смышленые. Они счастливо копошаться в теле пса. \"Если я помою пса, я убью личинок. Так что же делать? Правильно. Я - бесполезный человек, и нет Будды, нет Майтрейи, и нет надежды. А я теперь буду убивать личинок?\"\nИ тут у него появилась блестящая идея. Он взял какой-то осколок и отрезал кусочек плоти от своего бедра и положил его на землю. На самом деле он не слишком был озабочен идеями ASPCA (Американское общество по предупреждению жестокого обращения с животными). Он просто моментально отреагировал на ситуацию. И он подумал: \"Я возьму эти личинки и перенесу на этот кусок плоти, затем обработаю раны пса, а уж затем, знаете ли, разберусь, что делать с личинками.\"\nИтак он берется за дело. У него не получается схватить личинки. Несомненно, они начинают извиваться. Этих личинок не так-то просто схватить. И тут он говорит: \"Я положу свой язык на плоть пса. И тогда личинки перепрыгнут на мой более теплый язык. Пес уже негоден для них. А я просто буду сплевывать их одну за другой.\" Он склоняется и высовывает язык. При этом ему приходится закрыть глаза - отвратительный запах и все такое.\nЗатем вдруг послышался звук на подобие \"пффт\". Он отпрянул, и, конечно же, вот он - Будда Майтрейа. В красивом видении, словно плазмовое тело в радужных оттенках, золотое, украшенное драгоценными камнями, он видит совершенное мистическое видение. И он говорит: \"О.\" Он кланяется. Но будучи человеком, он тут же думает о своей следующей жалобе.\nИ, как только он завершает свой первый поклон, он говорит: Мой Господин, я так счастлив видеть тебя, но где ты был 12 лет? Что это значит?\"\nИ Майтрейа говорит: \"Я был с тобой. Кто, по-твоему, делал иголки и гнезда, а еще капал на скалы для тебя, господин тупица?\" (Смех) \"Искал Будду в человеческом облике,\" - сказал он. И он сказал: \"До настоящего момента в тебе не было истинного сочувствия. А пока в тебе нет истинного сочувствия, ты не можешь узнать любовь.\" Майтрейа в санскрите означает \"любовь\", \"любящий\".\nПо виду Асанги было видно, что он сильно усомнился. И тогда он сказал: \"Если ты мне не веришь, просто возьми меня с собой.\" И он взял Майтрейю -- он сжался в шар, мяч -- взял его себе на плечо. Побежал он в город на рынок и сказал: \"Возрадуйтесь. Возрадуйтесь. Грядущий Будда пришел, опередив все предсказания. Вот он. Очень скоро в него стали швырять булыжники и камнями -- Это был не Chautauqua. Это был какой-то другой город - ведь они увидели слабоумного, тощего человека, похожего на йога или хиппи с кровоточащей ногой и мерзким псом на плече, кричащего о пришествии грядущегощего Будды.\nЕстественно, они прогнали его из города. Но на окраине города пожилая женщина, служащая кладбища, увидела украшенную драгоценными камнями ступню на лотосе из драгоценных камней на его плече, а потом пса, ведь это была украшенная ступня Майтрейи, и она протянула цветок. Это подняло его дух, и он отправился вместе с Майртейей.\nИ забрал его Майтрейа на некие небеса, как водится в буддистском мифе. И продержал его Майтрейа на небесах пять лет, диктуя ему пять мудреных томов с методологией того, как культивировать в себе сочувствие.\nИ тут я подумал, что мне хотелось бы поделиться с вами тем, в чем она состоит, или одним из ее методов. Знаменитым методом, который называется \"Каузативный метод развития сочувствия, состоящий из семи шагов\". Начинается он с того, что нужно медитировать и визуализировать то, что все живые существа представляют собой единое целое, и все, даже животные, все имеют человеческую природу. Животные пребывают в одной из своих человеческих жизней, люди - в людских. Затем начинаешь думать о своих друзьях и близких, тех, кто окружает тебя за столом. Потом - о своих врагах, а затем о нейтральных людях. И пытаешься сказать себе: \"Ну что же, я люблю своих близких. Но ведь и они ко мне хорошо относятся, как бы то ни было. Мне приходилось ссориться с ними. Иногда они бывали недружелюбны. От этого теряешь голову. Братья могут ссориться. Родители и дети могут ссориться. Но ведь я люблю их так сильно потому, что они хорошо ко мне относятся. Нейтральных людей я просто не знаю. Они вполне могут быть прекрасными людьми. А вот врагов я не люблю потому, что они дурно ко мне относятся. Но и они же могут быть милы по отношению к кому-то другому. И я мог бы быть этим кем-то другим.\nБуддисты думают, конечно же, что у всех нас было бесконечно много предыдущих жизней. Они считают, что мы все, в дейтвительности, являемся друг другу родственниками. и все, а стало быть каждый из нас, с точки зрения буддизма, в какой-нибудь предыдущей жизни - хотя вы не и помните этого, и я тоже - были моей матерью, отчего я прошу прощения за все неприятности, которые я вам причинил. И я тоже, в действительности, был вашей матерью. Я был женщиной, я был каждым из вас, вашей матерью в предыдущей жизни, так обстоят дела с точки зрения буддизма. Так что моя мать - это вся эта жизнь, она велика. Но вы все, по-своему, являетесь частью вечной матери. Вот вы мне предоставили это выражение - вечная мама, скажете вы. Прекрасно. Значит, так это происходит у буддистов. Теист, христианин может считать, что все человеческие существа, даже мои враги, это - дети Господа. Поэтому в этом смысле мы связаны друг с другом.\nТак сначала они создают это основание равенства. Так что наша приверженность тем, кого мы любим - своего рода редукция - только в медитации мы открываем наши умы по отношению к тем, кого мы не знаем. Таким образам уменьшается враждебность и настрой \"не буду я сочувствовать им\" по отношению к тем, кого мы считаем плохими ребятами, тем, кого мы ненавидим и не любим. Поэтому мы ни к кому не испытываем чувства ненависти. Наступает равновесие. Это очень важно.\nСледующий этап - это то, что называется \"узнаванием матери\". Это когда мы думаем о каждом человеческом существе как знакомом нам, как о члене семьи. Мы расширяем наши чувства. Воспоминания о матери в этой медитации мы распространяем на каждое человеческое существо. И в каждом человеческом существе мы видим мать. Мы видим то выражение, которое было на лице матери, с которым она смотрела на ребенка как на чудо, которое она произвела на свет из своего тела, как все млекопитающие, к которому она испытывает истинное сострадание, к нему - этому воистину \"другому\", и полностью идентифицирует себя с ним. Зачастую жизнь этого \"другого\" для нее будет более важной, чем ее собственная. Вот почему это наиболее сильная форма -- альтруизма. Мать - это модель воплощенного альтруизма для человеческих существ в духовных традициях. И так мы размышляем до той поры, пока, словно, не увидим то самое материнское выражение во всех человеческих существах.\nЛюди надо мной смеются, знаете ли, потому что я говорил, что в своих медитациях я представлял маму Чейни как свою маму, когда я, безусловно, был раздражен его злодеяниями в Ираке. Я медитировал о Джорже Буше. Он вполне умная мамочка в женском облике. У него маленькие ушки, он улыбается у укачивает вас у себя на руках. А вы думаете, что он вас няньчит. А вот большие усы Саддама Хусенйна - это проблема. Но вы все равно думаете о нем, как о маме.\nВот так все и происходит. Вы берете любого человека, который кажется вам жутким, и вы видите, как бы он мог стать для вас близким. И так вы размышляете какое-то время, пока вы не почувствуете это на самом деле. Вы можете почувствовать близость всех человеческих существ. Никто не кажется чужим. Никто не является \"другим\". Вы редуцируете чувство \"другости\", \"инаковости\", думая о других. А потом вы переходите к мыслям о доброте матерей в общем, если вы помните доброту своей собственной матери, если вы помните доброту вашей супруги, или же, если вы сами мать, ваши собственные чувства к вашим детям. Тогда вы становитесь очень сентиментальны, вы очень интенсивно развиваете сентиментальность. Вы даже, может быть, заплачите от благодарности и доброты. И тогда вы почувствуете связь этого состояния с вашими чувствами о том, что каждый обладает этими материнскими потенциальными возможностями. Каждое существо, даже то, которое выглядит самым злонамеренным, может обладать материнскими свойствами.\nИ тогда на третьем этапе вы достигнете того, что называется благодарностью. Вы хотите отплатить за ту доброту, которую проявили к вам все существа. А на четвертом вы достигаете того, что называется прекрасной любовью. На все это у каждого из вас может уйти несколько недель, месяцев или дней в зависимости от того, как вы это делаете, ведь вы можете выполнить эту медитацию в один присест. А потом вы думаете, как прекрасны существа, когда они счастливы, когда они удовлетворены. И каждое существо так красиво в момент, когда испытывает чувство счастья. Их лицо не выглядит таким. Когда они рассержены, они неприглядны, каждое существо, но когда они счастливы - они красивы. Так вы видите существа в их потенциальном счастье. И вы испытываете любовь к ним, когда желаете им счастья, даже врагам.\nИ, по сути, это желание очень логично - мы считаем, что Иисус нереалистичен, когда говорит, что нужно возлюбить врага своего. Он действительно так говорит, а мы думаем, что он нереалистичен, несколько экзальтирован и высокопарен, \"очень хорошо, что он так говорит, но я так не могу поступать\". Но в действительности это очень практичный подход. Если вы любите своего врага, это значит, что вы желаете ему счастья. А если бы ваш враг был бы счастлив, зачем бы он стал утруждать себя быть вашим врагом? Как скучно вас преследовать. Можно было бы лучше расслабиться где-нибудь и хорошо провести время. Так что есть все основания желать своим врагам счастья, т.к. они перестанут быть вашими врагами, потому что это слишком хлопотно.\nНо в любом случае это и есть прекрасная любовь. И, наконец, пятый шаг - сочувствие, всеохватывающее сочувствие. Именно на этом этапе вы задумаетесь над фактом существования всех живых существ вокруг вас. Вы посмотрите на них и увидите, какие они. И вы поймете, как они, в сущности, несчастны в большинстве своем. Вы увидите их насупленные брови. И тогда вы поймете, что в нех нет сочувствия даже к самим себе. Ими движет такой-то долг и такая-то обязанность. \"Мне необходимо это. Мне нужно еще. Я ничего не стою. Мне следует что-то предпринять\". И все они, подавленные, начинают метаться. И все они думают, что это мужественный шаг, суровая дисциплина для самих себя. Но, в действительности, они очень жестоки по отношению к самим себе. И, как следствие, они жестоки и безжалостны по отношению к другим. И в ответ они тоже не получают ничего позитивного. Поэтому, чем более они успешны, чем больше власти у них в руках, тем менее они счастливы. И вот здесь они достойны наибольшего вашего сочувствия.\nИ тогда вы понимаете, что должны действовать. И это является мотивацией - и есть надежда, что выбор действия будет более практичным, чем история с беднягой Асангой, когда он спасал личинок на псине, потому что у него была та мотивация, и не важно, кто был перед ним, он хотел помочь. Конечно, это было непрактично. Ему бы следовало найти ASPCA (Американское общество по предупреждению жестокого обращения с животными) в городке и получить квалифицированную помощь для собак и личинок. Впрочем, я думаю он позднее так и сделал. Просто все это свидетельствовало о состоянии души.\nИтак, следующий шаг - шестой шаг вслед за всеобъемлющим сочувствием - это когда вы обретаете истинную связь с нуждами других, и к себе вы тоже имеете сочувствие, при это вы не просто сентиментальны. Вы вполне можете чего-нибудь бояться. Какой-нибудь плохой парень делает себя все более и более несчастным, будучи образчиком все более и более низкого отношения к другим, приближая свое неизбежное наказание в будущем. И в буддизме с такими так и происходит в будущей жизни. В теистической религии их, конечно же, настигает божественное или какое-нибудь еще наказание. Материалисты думают, что всего этого можно избежать, прекратив существование, т.е.можно умереть, но это не так. Вы же знаете, что их ждет повторное рождение.\nНо это к делу не относится. Я не об этом. А вот следующий шаг называется всеобъемлющей ответственностью. И что очень важно - Устав сочувствия должен привести нас через истинное сочувствие к развитию того, что называется всеобъемлющей ответственностью. А это значит, не что иное, как великое учение его святости, Далай Ламы, которому он обучает повсеместно, и он говорит, что это - общая религия человечества, т.е. доброта. Но доброта значит всеобъемлющую ответственность. Это значит, что бы ни происходило с другими существами, происходит и с нами, что мы несем за это ответственность, и мы должны принять ее и делать все возможное, независимо от того, как бы мало от нас не зависело. Это - наша абсолютная обязанность. Другого пути просто нет.\nИ тогда, наконец, это приведет к новой ориентации в жизни, когда живешь в одинаковой степени как для себя, так и для других. И мы понимаем это счастье для нас - и мы рады и счастливы. Единственное, о чем не следует думать, так это то, что сочувствие опечалит нас. Сочувствие делает нас счастливыми. Первый, кто становится счастлив от того, что в вас есть сочувствие, это - вы сами, даже если вы еще ничего ни для кого не сделали. Несмотря на это перемена в вашем умонастроении уже действенна для окружающих. Они чувствуют это новое качество в вас, и уже это им помогает и подает пример.\nВон те лишенные сочувствия часы показывают мне, что время вышло.\nТак что упражняйтесь в сочувствии, читайте устав сочувствия, распространяйте его и развивайте его в себе. Не нужно просто думать: \"Да что там, у меня есть сочувствие\", или \"У меня нет сочувствия\" или что-то подобное в привычном для вас роде. Это можно развить. Можно уменьшить не-сочувствие, жестокость, грубость, пренебрежение к другим. Будьте за них во всеобъемлющей ответственности, и тогда, не только Бог и вечная мама улыбнуться, но и Карен Армстронг тоже улыбнется.\nБлагодарю вас."
}
] |
Robert Thurman: Expanding your circle of compassion
TED Talk Subtitles and Transcript: It’s hard to always show compassion -- even to the people we love, but Robert Thurman asks that we develop compassion for our enemies. He prescribes a seven-step meditation exercise to extend compassion beyond our inner circle.
I want to open by quoting Einstein's wonderful statement, just so people will feel at ease that the great scientist of the 20th century also agrees with us, and also calls us to this action. He said, "A human being is a part of the whole, called by us, the 'universe,' -- a part limited in time and space. He experiences himself, his thoughts and feelings, as something separated from the rest, a kind of optical delusion of his consciousness. This delusion is a kind of prison for us, restricting us to our personal desires and to affection for a few persons nearest to us. Our task must be to free ourselves from this prison by widening our circle of compassion, to embrace all living creatures and the whole of nature in its beauty."
This insight of Einstein's is uncannily close to that of Buddhist psychology, wherein compassion -- "karuna," it is called -- is defined as, "the sensitivity to another's suffering and the corresponding will to free the other from that suffering." It pairs closely with love, which is the will for the other to be happy, which requires, of course, that one feels some happiness oneself and wishes to share it. This is perfect in that it clearly opposes self-centeredness and selfishness to compassion, the concern for others, and, further, it indicates that those caught in the cycle of self-concern suffer helplessly, while the compassionate are more free and, implicitly, more happy.
The Dalai Lama often states that compassion is his best friend. It helps him when he is overwhelmed with grief and despair. Compassion helps him turn away from the feeling of his suffering as the most absolute, most terrible suffering anyone has ever had and broadens his awareness of the sufferings of others, even of the perpetrators of his misery and the whole mass of beings. In fact, suffering is so huge and enormous, his own becomes less and less monumental. And he begins to move beyond his self-concern into the broader concern for others. And this immediately cheers him up, as his courage is stimulated to rise to the occasion. Thus, he uses his own suffering as a doorway to widening his circle of compassion. He is a very good colleague of Einstein's, we must say.
Now, I want to tell a story, which is a very famous story in the Indian and Buddhist tradition, of the great Saint Asanga who was a contemporary of Augustine in the West and was sort of like the Buddhist Augustine. And Asanga lived 800 years after the Buddha's time. And he was discontented with the state of people's practice of the Buddhist religion in India at that time.
And so he said, "I'm sick of all this. Nobody's really living the doctrine. They're talking about love and compassion and wisdom and enlightenment, but they are acting selfish and pathetic. So, Buddha's teaching has lost its momentum. I know the next Buddha will come a few thousand years from now, but exists currently in a certain heaven" -- that's Maitreya -- "so, I'm going to go on a retreat and I'm going to meditate and pray until the Buddha Maitreya reveals himself to me, and gives me a teaching or something to revive the practice of compassion in the world today."
So he went on this retreat. And he meditated for three years and he did not see the future Buddha Maitreya. And he left in disgust. And as he was leaving, he saw a man -- a funny little man sitting sort of part way down the mountain. And he had a lump of iron. And he was rubbing it with a cloth. And he became interested in that. He said, "Well what are you doing?" And the man said, "I'm making a needle." And he said, "That's ridiculous. You can't make a needle by rubbing a lump of iron with a cloth." And the man said, "Really?" And he showed him a dish full of needles. So he said, "Okay, I get the point." He went back to his cave. He meditated again.
Another three years, no vision. He leaves again. This time, he comes down. And as he's leaving, he sees a bird making a nest on a cliff ledge. And where it's landing to bring the twigs to the cliff, its feathers brushes the rock -- and it had cut the rock six to eight inches in. There was a cleft in the rock by the brushing of the feathers of generations of the birds. So he said, "All right. I get the point." He went back.
Another three years. Again, no vision of Maitreya after nine years. And he again leaves, and this time: water dripping, making a giant bowl in the rock where it drips in a stream. And so, again, he goes back. And after 12 years there is still no vision. And he's freaked out. And he won't even look left or right to see any encouraging vision.
And he comes to the town. He's a broken person. And there, in the town, he's approached by a dog who comes like this -- one of these terrible dogs you can see in some poor countries, even in America, I think, in some areas -- and he's looking just terrible. And he becomes interested in this dog because it's so pathetic, and it's trying to attract his attention. And he sits down looking at the dog. And the dog's whole hindquarters are a complete open sore. Some of it is like gangrenous, and there are maggots in the flesh. And it's terrible. He thinks, "What can I do to fix up this dog? Well, at least I can clean this wound and wash it."
So, he takes it to some water. He's about to clean, but then his awareness focuses on the maggots. And he sees the maggots, and the maggots are kind of looking a little cute. And they're maggoting happily in the dog's hindquarters there. "Well, if I clean the dog, I'll kill the maggots. So how can that be? That's it. I'm a useless person and there's no Buddha, no Maitreya, and everything is all hopeless. And now I'm going to kill the maggots?"
So, he had a brilliant idea. And he took a shard of something, and cut a piece of flesh from his thigh, and he placed it on ground. He was not really thinking too carefully about the ASPCA. He was just immediately caught with the situation. So he thought, "I will take the maggots and put them on this piece of flesh, then clean the dog's wounds, and then I'll figure out what to do with the maggots."
So he starts to do that. He can't grab the maggots. Apparently they wriggle around. They're kind of hard to grab, these maggots. So he says, "Well, I'll put my tongue on the dog's flesh. And then the maggots will jump on my warmer tongue" -- the dog is kind of used up -- "and then I'll spit them one by one down on the thing." So he goes down, and he's sticking his tongue out like this. And he had to close his eyes, it's so disgusting, and the smell and everything.
And then, suddenly, there's a pfft, a noise like that. He jumps back and there, of course, is the future Buddha Maitreya in a beautiful vision -- rainbow lights, golden, jeweled, a plasma body, an exquisite mystic vision -- that he sees. And he says, "Oh." He bows. But, being human, he's immediately thinking of his next complaint.
So as he comes up from his first bow he says, "My Lord, I'm so happy to see you, but where have you been for 12 years? What is this?"
And Maitreya says, "I was with you. Who do you think was making needles and making nests and dripping on rocks for you, mister dense?" (Laughter) "Looking for the Buddha in person," he said. And he said, "You didn't have, until this moment, real compassion. And, until you have real compassion, you cannot recognize love." "Maitreya" means love, "the loving one," in Sanskrit.
And so he looked very dubious, Asanga did. And he said, "If you don't believe me, just take me with you." And so he took the Maitreya -- it shrunk into a globe, a ball -- took him on his shoulder. And he ran into town in the marketplace, and he said, "Rejoice! Rejoice! The future Buddha has come ahead of all predictions. Here he is." And then pretty soon they started throwing rocks and stones at him -- it wasn't Chautauqua, it was some other town -- because they saw a demented looking, scrawny looking yogi man, like some kind of hippie, with a bleeding leg and a rotten dog on his shoulder, shouting that the future Buddha had come.
So, naturally, they chased him out of town. But on the edge of town, one elderly lady, a charwoman in the charnel ground, saw a jeweled foot on a jeweled lotus on his shoulder and then the dog, but she saw the jewel foot of the Maitreya, and she offered a flower. So that encouraged him, and he went with Maitreya.
Maitreya then took him to a certain heaven, which is the typical way a Buddhist myth unfolds. And Maitreya then kept him in heaven for five years, dictating to him five complicated tomes of the methodology of how you cultivate compassion.
And then I thought I would share with you what that method is, or one of them. A famous one, it's called the "Sevenfold Causal Method of Developing Compassion." And it begins first by one meditating and visualizing that all beings are with one -- even animals too, but everyone is in human form. The animals are in one of their human lives. The humans are human. And then, among them, you think of your friends and loved ones, the circle at the table. And you think of your enemies, and you think of the neutral ones. And then you try to say, "Well, the loved ones I love. But, you know, after all, they're nice to me. I had fights with them. Sometimes they were unfriendly. I got mad. Brothers can fight. Parents and children can fight. So, in a way, I like them so much because they're nice to me. While the neutral ones I don't know. They could all be just fine. And then the enemies I don't like because they're mean to me. But they are nice to somebody. I could be them."
And then the Buddhists, of course, think that, because we've all had infinite previous lives, we've all been each other's relatives, actually. Therefore all of you, in the Buddhist view, in some previous life, although you don't remember it and neither do I, have been my mother -- for which I do apologize for the trouble I caused you. And also, actually, I've been your mother. I've been female, and I've been every single one of yours' mother in a previous life, the way the Buddhists reflect. So, my mother in this life is really great. But all of you in a way are part of the eternal mother. You gave me that expression; "the eternal mama," you said. That's wonderful. So, that's the way the Buddhists do it. A theist Christian can think that all beings, even my enemies, are God's children. So, in that sense, we're related.
So, they first create this foundation of equality. So, we sort of reduce a little of the clinging to the ones we love -- just in the meditation -- and we open our mind to those we don't know. And we definitely reduce the hostility and the "I don't want to be compassionate to them" to the ones we think of as the bad guys, the ones we hate and we don't like. And we don't hate anyone, therefore. So we equalize. That's very important.
And then the next thing we do is what is called "mother recognition." And that is, we think of every being as familiar, as family. We expand. We take the feeling about remembering a mama, and we defuse that to all beings in this meditation. And we see the mother in every being. We see that look that the mother has on her face, looking at this child that is a miracle that she has produced from her own body, being a mammal, where she has true compassion, truly is the other, and identifies completely. Often the life of that other will be more important to her than her own life. And that's why it's the most powerful form of altruism. The mother is the model of all altruism for human beings, in spiritual traditions. And so, we reflect until we can sort of see that motherly expression in all beings.
People laugh at me because, you know, I used to say that I used to meditate on mama Cheney as my mom, when, of course, I was annoyed with him about all of his evil doings in Iraq. I used to meditate on George Bush. He's quite a cute mom in a female form. He has his little ears and he smiles and he rocks you in his arms. And you think of him as nursing you. And then Saddam Hussein's serious mustache is a problem, but you think of him as a mom.
And this is the way you do it. You take any being who looks weird to you, and you see how they could be familiar to you. And you do that for a while, until you really feel that. You can feel the familiarity of all beings. Nobody seems alien. They're not "other." You reduce the feeling of otherness about beings. Then you move from there to remembering the kindness of mothers in general, if you can remember the kindness of your own mother, if you can remember the kindness of your spouse, or, if you are a mother yourself, how you were with your children. And you begin to get very sentimental; you cultivate sentimentality intensely. You will even weep, perhaps, with gratitude and kindness. And then you connect that with your feeling that everyone has that motherly possibility. Every being, even the most mean looking ones, can be motherly.
And then, third, you step from there to what is called "a feeling of gratitude." You want to repay that kindness that all beings have shown to you. And then the fourth step, you go to what is called "lovely love." In each one of these you can take some weeks, or months, or days depending on how you do it, or you can do them in a run, this meditation. And then you think of how lovely beings are when they are happy, when they are satisfied. And every being looks beautiful when they are internally feeling a happiness. Their face doesn't look like this. When they're angry, they look ugly, every being, but when they're happy they look beautiful. And so you see beings in their potential happiness. And you feel a love toward them and you want them to be happy, even the enemy.
We think Jesus is being unrealistic when he says, "Love thine enemy." He does say that, and we think he's being unrealistic and sort of spiritual and highfalutin. "Nice for him to say it, but I can't do that." But, actually, that's practical. If you love your enemy that means you want your enemy to be happy. If your enemy was really happy, why would they bother to be your enemy? How boring to run around chasing you. They would be relaxing somewhere having a good time. So it makes sense to want your enemy to be happy, because they'll stop being your enemy because that's too much trouble.
But anyway, that's the "lovely love. " And then finally, the fifth step is compassion, "universal compassion." And that is where you then look at the reality of all the beings you can think of. And you look at them, and you see how they are. And you realize how unhappy they are actually, mostly, most of the time. You see that furrowed brow in people. And then you realize they don't even have compassion on themselves. They're driven by this duty and this obligation. "I have to get that. I need more. I'm not worthy. And I should do something." And they're rushing around all stressed out. And they think of it as somehow macho, hard discipline on themselves. But actually they are cruel to themselves. And, of course, they are cruel and ruthless toward others. And they, then, never get any positive feedback. And the more they succeed and the more power they have, the more unhappy they are. And this is where you feel real compassion for them.
And you then feel you must act. And the choice of the action, of course, hopefully will be more practical than poor Asanga, who was fixing the maggots on the dog because he had that motivation, and whoever was in front of him, he wanted to help. But, of course, that is impractical. He should have founded the ASPCA in the town and gotten some scientific help for dogs and maggots. And I'm sure he did that later. (Laughter) But that just indicates the state of mind, you know.
And so the next step -- the sixth step beyond "universal compassion" -- is this thing where you're linked with the needs of others in a true way, and you have compassion for yourself also, and it isn't sentimental only. You might be in fear of something. Some bad guy is making himself more and more unhappy being more and more mean to other people and getting punished in the future for it in various ways. And in Buddhism, they catch it in the future life. Of course in theistic religion they're punished by God or whatever. And materialism, they think they get out of it just by not existing, by dying, but they don't. And so they get reborn as whatever, you know.
Never mind. I won't get into that. But the next step is called "universal responsibility." And that is very important -- the Charter of Compassion must lead us to develop through true compassion, what is called "universal responsibility." In the great teaching of his Holiness the Dalai Lama that he always teaches everywhere, he says that that is the common religion of humanity: kindness. But "kindness" means "universal responsibility." And that means whatever happens to other beings is happening to us: we are responsible for that, and we should take it and do whatever we can at whatever little level and small level that we can do it. We absolutely must do that. There is no way not to do it.
And then, finally, that leads to a new orientation in life where we live equally for ourselves and for others and we are joyful and happy. One thing we mustn't think is that compassion makes you miserable. Compassion makes you happy. The first person who is happy when you get great compassion is yourself, even if you haven't done anything yet for anybody else. Although, the change in your mind already does something for other beings: they can sense this new quality in yourself, and it helps them already, and gives them an example.
And that uncompassionate clock has just showed me that it's all over.
So, practice compassion, read the charter, disseminate it and develop it within yourself. Don't just think, "Well, I'm compassionate," or "I'm not compassionate," and sort of think you're stuck there. You can develop this. You can diminish the non-compassion, the cruelty, the callousness, the neglect of others, and take universal responsibility for them. And then, not only will God smile and the eternal mama will smile, but Karen Armstrong will smile.
Thank you very much. (Applause)
|
Роберт Турман: Расширение круга сочувствия
TED Talk Subtitles and Transcript: Трудно всегда демонстрировать сочувствие - даже по отношению к людям, которых мы любим, но Робер Турман просит нас развивать сочувствие к нашим врагам. Он предлагает упражнение-медитацию, состоящую из семи шагов, для того, чтобы наше сочувствие распространилось за пределы круга наших близких.
Я хочу начать с замечательной цитаты из Эйнштейна для того, чтобы людям было более комфортно от мысли, что величайший ученый 20 -го столетия солидарен с нами и тоже призывает нас к этому действию. Он сказал: "Человек - это часть единого целого, того, что мы называем вселенной, часть, имеющая свой предел во времени и пространстве. Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто, отделенное от всего остального, а этоесть не что иное, как разновидность оптического обмана сознания. Этот обман - некая тюрьма для нас, в которой мы замыкаемся на наших личных желаниях и привязанности к нашим близким. Наша задача - освободиться из этой тюрьмы, расширить круг нашего сочувствия, чтобы охватить все живые существа и всю природу во всем ее великолепии."
Эта мысль Эйнштейна поразительно близка представлению в буддийской философии, согласно которому сочувствие (karuna) определяется как : "Чувствительность к страданию "другого" и соответствующее желание освободить этого "другого" от его страдания". Это сродни любви. Любовь - желание сделать "другого" счастливым. Это, в свою очередь, предполагает, что любящий сам должен испытывать чувство счастья, которым он хочет поделиться. Здесь предельно противопоставлены эгоистичность и себялюбие сочувствию и заботе о других, и, как следствие, это означает, что те, кто находятся в плену своих интересов, безнадежно подвержены страданию, в то время как сочувствие делает людей более свободными и, тем самым, более счастливыми.
Далай Лама часто утверждает, что именно сочувствие - его лучший друг. Оно помогает ему в те моменты, когда он охвачен печалью и отчаянием. Сочувствие помогает ему уйти от переживания своего страдания, как самого абсолютного и ужасного, не сопоставимого ни с чьим иным, и помогает ему задуматься о страдании других, даже о самих виновниках его собственных и чужих страданий. При чем, на фоне этого огромного чудовищного страдания его собственное становится все менее значительным. И тогда он выходит за пределы беспокойства о себе на уровень заботы о других. И это незамедлительно поднимает его дух, поскольку его отвага позволяет ему быть на высоте положения. Таким образом, свое страдание он использует как выход к расширению пределов своего сочувствия. Он - просто единомышленник Эйнштейна, нужно заметить.
Теперь я хочу рассказать историю, очень известную в индийской и буддийской традиции, о святомом Асанге, который был современником Августина на западе и был своего рода буддийским Августином. Асанга жил 800 лет спустя после времен Будды. Он был весьма недоволен религиозной практикой народа в буддизме Индии того времени.
И он сказал: "Мне это надоело. Никто по-настоящему не живет согласно учению. Все говорят о любви и сочувствии, мудрости и просветлении, но на деле эгоистичны и жалки. Значит учение Будды утратило свою силу. Я знаю, что следующий Будда придет через несколько тысяч лет, а в настоящий момент пребывает в неких небесах, это Майтрейа. Поэтому я стану отшельником и буду медитировать и молиться, пока Будда Майтрейа не откроется мне и не даст мне какое-нибудь учение для возрождения практики сочувствия в сегодняшнем мире".
Так он стал отшельником. Он занимался медитацией три года, но не увидел будущего Будду Майтрейу. И он, раздосадованный, покинул место своего отшельничества. А когда он уходил, он увидел человека -- смешного маленького человечка -- сидящего невдалеке от горы. У него была кусок железа. Он натирал его тканью. Его это заинтересовало. Он сказал: "Что ты делаешь?" И человек ответил: "Я делаю иголку". И он сказал: " Это смешно. Нельзя сделать иголку, натирая кусок железа тканью." И человек сказал: "Правда?" - и он показал ему блюдо с иголками. Тогда он сказал: "Хорошо, я все понял." Он вернулся в свою пещеру. Он снова медитировал.
Прошло еще три года, никакого постижения не произошло. Он снова уходит. На этот раз он спускается с горы. На своем пути он видит птицу, делающую гнездо на выступе утеса. А в том месте, где она приземляется, чтобы принести ветки на утес, ее перья касаются скалы, и скала уже расколота, в ней расселина величиной от шести до восьми дюймов, образовавшаяся в результате прикосновений нескольких поколений птиц. Тогда он сказал: "Хорошо. Я все понял." Он вернулся.
Проходит еще три года. Снова никакого видения Матрейи по прошествии девяти лет. И снова он уходит, на этот раз это капли воды, образующие гигантскую чашу в скале, где вода протекает потоком. И снова он возвращается. По прошествии 12 лет все еще нет видения. Он находится в состоянии прострации. Он даже не смотрит влево или вправо, чтобы увидеть обнадеживающее видение.
И он приходит в город. Он разбит. И там, в городе, к нему подходит пес, один из тех ужасных псов, которых можно встретить в некоторых бедных странах, я думаю, даже в Америке, в некоторых районах -- и выглядит он просто жутко. Пес становится ему интересен, потому что он так жалок и пытается привлечь его внимание. Он присаживается, глядя на пса. Вся задняя часть пса являет собой открытую рану. Отчасти это похоже на гангрену. Похоже, в плоти завелись личинки. Это ужасно. Он думает: "Что я могу сделать, чтобы помочь этому псу? Ну, по крайней мере, я могу очистить эту рану и промыть ее".
Так, он отводит его к воде и собирается его мыть, затем его внимание сосредотачивается на личинках. Он видит личинки, и эти личинки как будто смышленые. Они счастливо копошаться в теле пса. "Если я помою пса, я убью личинок. Так что же делать? Правильно. Я - бесполезный человек, и нет Будды, нет Майтрейи, и нет надежды. А я теперь буду убивать личинок?"
И тут у него появилась блестящая идея. Он взял какой-то осколок и отрезал кусочек плоти от своего бедра и положил его на землю. На самом деле он не слишком был озабочен идеями ASPCA (Американское общество по предупреждению жестокого обращения с животными). Он просто моментально отреагировал на ситуацию. И он подумал: "Я возьму эти личинки и перенесу на этот кусок плоти, затем обработаю раны пса, а уж затем, знаете ли, разберусь, что делать с личинками."
Итак он берется за дело. У него не получается схватить личинки. Несомненно, они начинают извиваться. Этих личинок не так-то просто схватить. И тут он говорит: "Я положу свой язык на плоть пса. И тогда личинки перепрыгнут на мой более теплый язык. Пес уже негоден для них. А я просто буду сплевывать их одну за другой." Он склоняется и высовывает язык. При этом ему приходится закрыть глаза - отвратительный запах и все такое.
Затем вдруг послышался звук на подобие "пффт". Он отпрянул, и, конечно же, вот он - Будда Майтрейа. В красивом видении, словно плазмовое тело в радужных оттенках, золотое, украшенное драгоценными камнями, он видит совершенное мистическое видение. И он говорит: "О." Он кланяется. Но будучи человеком, он тут же думает о своей следующей жалобе.
И, как только он завершает свой первый поклон, он говорит: Мой Господин, я так счастлив видеть тебя, но где ты был 12 лет? Что это значит?"
И Майтрейа говорит: "Я был с тобой. Кто, по-твоему, делал иголки и гнезда, а еще капал на скалы для тебя, господин тупица?" (Смех) "Искал Будду в человеческом облике," - сказал он. И он сказал: "До настоящего момента в тебе не было истинного сочувствия. А пока в тебе нет истинного сочувствия, ты не можешь узнать любовь." Майтрейа в санскрите означает "любовь", "любящий".
По виду Асанги было видно, что он сильно усомнился. И тогда он сказал: "Если ты мне не веришь, просто возьми меня с собой." И он взял Майтрейю -- он сжался в шар, мяч -- взял его себе на плечо. Побежал он в город на рынок и сказал: "Возрадуйтесь. Возрадуйтесь. Грядущий Будда пришел, опередив все предсказания. Вот он. Очень скоро в него стали швырять булыжники и камнями -- Это был не Chautauqua. Это был какой-то другой город - ведь они увидели слабоумного, тощего человека, похожего на йога или хиппи с кровоточащей ногой и мерзким псом на плече, кричащего о пришествии грядущегощего Будды.
Естественно, они прогнали его из города. Но на окраине города пожилая женщина, служащая кладбища, увидела украшенную драгоценными камнями ступню на лотосе из драгоценных камней на его плече, а потом пса, ведь это была украшенная ступня Майтрейи, и она протянула цветок. Это подняло его дух, и он отправился вместе с Майртейей.
И забрал его Майтрейа на некие небеса, как водится в буддистском мифе. И продержал его Майтрейа на небесах пять лет, диктуя ему пять мудреных томов с методологией того, как культивировать в себе сочувствие.
И тут я подумал, что мне хотелось бы поделиться с вами тем, в чем она состоит, или одним из ее методов. Знаменитым методом, который называется "Каузативный метод развития сочувствия, состоящий из семи шагов". Начинается он с того, что нужно медитировать и визуализировать то, что все живые существа представляют собой единое целое, и все, даже животные, все имеют человеческую природу. Животные пребывают в одной из своих человеческих жизней, люди - в людских. Затем начинаешь думать о своих друзьях и близких, тех, кто окружает тебя за столом. Потом - о своих врагах, а затем о нейтральных людях. И пытаешься сказать себе: "Ну что же, я люблю своих близких. Но ведь и они ко мне хорошо относятся, как бы то ни было. Мне приходилось ссориться с ними. Иногда они бывали недружелюбны. От этого теряешь голову. Братья могут ссориться. Родители и дети могут ссориться. Но ведь я люблю их так сильно потому, что они хорошо ко мне относятся. Нейтральных людей я просто не знаю. Они вполне могут быть прекрасными людьми. А вот врагов я не люблю потому, что они дурно ко мне относятся. Но и они же могут быть милы по отношению к кому-то другому. И я мог бы быть этим кем-то другим.
Буддисты думают, конечно же, что у всех нас было бесконечно много предыдущих жизней. Они считают, что мы все, в дейтвительности, являемся друг другу родственниками. и все, а стало быть каждый из нас, с точки зрения буддизма, в какой-нибудь предыдущей жизни - хотя вы не и помните этого, и я тоже - были моей матерью, отчего я прошу прощения за все неприятности, которые я вам причинил. И я тоже, в действительности, был вашей матерью. Я был женщиной, я был каждым из вас, вашей матерью в предыдущей жизни, так обстоят дела с точки зрения буддизма. Так что моя мать - это вся эта жизнь, она велика. Но вы все, по-своему, являетесь частью вечной матери. Вот вы мне предоставили это выражение - вечная мама, скажете вы. Прекрасно. Значит, так это происходит у буддистов. Теист, христианин может считать, что все человеческие существа, даже мои враги, это - дети Господа. Поэтому в этом смысле мы связаны друг с другом.
Так сначала они создают это основание равенства. Так что наша приверженность тем, кого мы любим - своего рода редукция - только в медитации мы открываем наши умы по отношению к тем, кого мы не знаем. Таким образам уменьшается враждебность и настрой "не буду я сочувствовать им" по отношению к тем, кого мы считаем плохими ребятами, тем, кого мы ненавидим и не любим. Поэтому мы ни к кому не испытываем чувства ненависти. Наступает равновесие. Это очень важно.
Следующий этап - это то, что называется "узнаванием матери". Это когда мы думаем о каждом человеческом существе как знакомом нам, как о члене семьи. Мы расширяем наши чувства. Воспоминания о матери в этой медитации мы распространяем на каждое человеческое существо. И в каждом человеческом существе мы видим мать. Мы видим то выражение, которое было на лице матери, с которым она смотрела на ребенка как на чудо, которое она произвела на свет из своего тела, как все млекопитающие, к которому она испытывает истинное сострадание, к нему - этому воистину "другому", и полностью идентифицирует себя с ним. Зачастую жизнь этого "другого" для нее будет более важной, чем ее собственная. Вот почему это наиболее сильная форма -- альтруизма. Мать - это модель воплощенного альтруизма для человеческих существ в духовных традициях. И так мы размышляем до той поры, пока, словно, не увидим то самое материнское выражение во всех человеческих существах.
Люди надо мной смеются, знаете ли, потому что я говорил, что в своих медитациях я представлял маму Чейни как свою маму, когда я, безусловно, был раздражен его злодеяниями в Ираке. Я медитировал о Джорже Буше. Он вполне умная мамочка в женском облике. У него маленькие ушки, он улыбается у укачивает вас у себя на руках. А вы думаете, что он вас няньчит. А вот большие усы Саддама Хусенйна - это проблема. Но вы все равно думаете о нем, как о маме.
Вот так все и происходит. Вы берете любого человека, который кажется вам жутким, и вы видите, как бы он мог стать для вас близким. И так вы размышляете какое-то время, пока вы не почувствуете это на самом деле. Вы можете почувствовать близость всех человеческих существ. Никто не кажется чужим. Никто не является "другим". Вы редуцируете чувство "другости", "инаковости", думая о других. А потом вы переходите к мыслям о доброте матерей в общем, если вы помните доброту своей собственной матери, если вы помните доброту вашей супруги, или же, если вы сами мать, ваши собственные чувства к вашим детям. Тогда вы становитесь очень сентиментальны, вы очень интенсивно развиваете сентиментальность. Вы даже, может быть, заплачите от благодарности и доброты. И тогда вы почувствуете связь этого состояния с вашими чувствами о том, что каждый обладает этими материнскими потенциальными возможностями. Каждое существо, даже то, которое выглядит самым злонамеренным, может обладать материнскими свойствами.
И тогда на третьем этапе вы достигнете того, что называется благодарностью. Вы хотите отплатить за ту доброту, которую проявили к вам все существа. А на четвертом вы достигаете того, что называется прекрасной любовью. На все это у каждого из вас может уйти несколько недель, месяцев или дней в зависимости от того, как вы это делаете, ведь вы можете выполнить эту медитацию в один присест. А потом вы думаете, как прекрасны существа, когда они счастливы, когда они удовлетворены. И каждое существо так красиво в момент, когда испытывает чувство счастья. Их лицо не выглядит таким. Когда они рассержены, они неприглядны, каждое существо, но когда они счастливы - они красивы. Так вы видите существа в их потенциальном счастье. И вы испытываете любовь к ним, когда желаете им счастья, даже врагам.
И, по сути, это желание очень логично - мы считаем, что Иисус нереалистичен, когда говорит, что нужно возлюбить врага своего. Он действительно так говорит, а мы думаем, что он нереалистичен, несколько экзальтирован и высокопарен, "очень хорошо, что он так говорит, но я так не могу поступать". Но в действительности это очень практичный подход. Если вы любите своего врага, это значит, что вы желаете ему счастья. А если бы ваш враг был бы счастлив, зачем бы он стал утруждать себя быть вашим врагом? Как скучно вас преследовать. Можно было бы лучше расслабиться где-нибудь и хорошо провести время. Так что есть все основания желать своим врагам счастья, т.к. они перестанут быть вашими врагами, потому что это слишком хлопотно.
Но в любом случае это и есть прекрасная любовь. И, наконец, пятый шаг - сочувствие, всеохватывающее сочувствие. Именно на этом этапе вы задумаетесь над фактом существования всех живых существ вокруг вас. Вы посмотрите на них и увидите, какие они. И вы поймете, как они, в сущности, несчастны в большинстве своем. Вы увидите их насупленные брови. И тогда вы поймете, что в нех нет сочувствия даже к самим себе. Ими движет такой-то долг и такая-то обязанность. "Мне необходимо это. Мне нужно еще. Я ничего не стою. Мне следует что-то предпринять". И все они, подавленные, начинают метаться. И все они думают, что это мужественный шаг, суровая дисциплина для самих себя. Но, в действительности, они очень жестоки по отношению к самим себе. И, как следствие, они жестоки и безжалостны по отношению к другим. И в ответ они тоже не получают ничего позитивного. Поэтому, чем более они успешны, чем больше власти у них в руках, тем менее они счастливы. И вот здесь они достойны наибольшего вашего сочувствия.
И тогда вы понимаете, что должны действовать. И это является мотивацией - и есть надежда, что выбор действия будет более практичным, чем история с беднягой Асангой, когда он спасал личинок на псине, потому что у него была та мотивация, и не важно, кто был перед ним, он хотел помочь. Конечно, это было непрактично. Ему бы следовало найти ASPCA (Американское общество по предупреждению жестокого обращения с животными) в городке и получить квалифицированную помощь для собак и личинок. Впрочем, я думаю он позднее так и сделал. Просто все это свидетельствовало о состоянии души.
Итак, следующий шаг - шестой шаг вслед за всеобъемлющим сочувствием - это когда вы обретаете истинную связь с нуждами других, и к себе вы тоже имеете сочувствие, при это вы не просто сентиментальны. Вы вполне можете чего-нибудь бояться. Какой-нибудь плохой парень делает себя все более и более несчастным, будучи образчиком все более и более низкого отношения к другим, приближая свое неизбежное наказание в будущем. И в буддизме с такими так и происходит в будущей жизни. В теистической религии их, конечно же, настигает божественное или какое-нибудь еще наказание. Материалисты думают, что всего этого можно избежать, прекратив существование, т.е.можно умереть, но это не так. Вы же знаете, что их ждет повторное рождение.
Но это к делу не относится. Я не об этом. А вот следующий шаг называется всеобъемлющей ответственностью. И что очень важно - Устав сочувствия должен привести нас через истинное сочувствие к развитию того, что называется всеобъемлющей ответственностью. А это значит, не что иное, как великое учение его святости, Далай Ламы, которому он обучает повсеместно, и он говорит, что это - общая религия человечества, т.е. доброта. Но доброта значит всеобъемлющую ответственность. Это значит, что бы ни происходило с другими существами, происходит и с нами, что мы несем за это ответственность, и мы должны принять ее и делать все возможное, независимо от того, как бы мало от нас не зависело. Это - наша абсолютная обязанность. Другого пути просто нет.
И тогда, наконец, это приведет к новой ориентации в жизни, когда живешь в одинаковой степени как для себя, так и для других. И мы понимаем это счастье для нас - и мы рады и счастливы. Единственное, о чем не следует думать, так это то, что сочувствие опечалит нас. Сочувствие делает нас счастливыми. Первый, кто становится счастлив от того, что в вас есть сочувствие, это - вы сами, даже если вы еще ничего ни для кого не сделали. Несмотря на это перемена в вашем умонастроении уже действенна для окружающих. Они чувствуют это новое качество в вас, и уже это им помогает и подает пример.
Вон те лишенные сочувствия часы показывают мне, что время вышло.
Так что упражняйтесь в сочувствии, читайте устав сочувствия, распространяйте его и развивайте его в себе. Не нужно просто думать: "Да что там, у меня есть сочувствие", или "У меня нет сочувствия" или что-то подобное в привычном для вас роде. Это можно развить. Можно уменьшить не-сочувствие, жестокость, грубость, пренебрежение к другим. Будьте за них во всеобъемлющей ответственности, и тогда, не только Бог и вечная мама улыбнуться, но и Карен Армстронг тоже улыбнется.
Благодарю вас.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Bahia Shehab: A thousand times no\nTED Talk Subtitles and Transcript: Art historian Bahia Shehab has long been fascinated with the Arabic script for ‘no.’ When revolution swept through Egypt in 2011, she began spraying the image in the streets saying no to dictators, no to military rule and no to violence.\nTwo years ago, I was invited as an artist to participate in an exhibition commemorating 100 years of Islamic art in Europe. The curator had only one condition: I had to use the Arabic script for my artwork. Now, as an artist, a woman, an Arab, or a human being living in the world in 2010, I only had one thing to say: I wanted to say no. And in Arabic, to say \"no,\" we say \"no, and a thousand times no.\"\nSo I decided to look for a thousand different noes. on everything ever produced under Islamic or Arab patronage in the past 1,400 years, from Spain to the borders of China. I collected my findings in a book, placed them chronologically, stating the name, the patron, the medium and the date. Now, the book sat on a small shelf next to the installation, which stood three by seven meters, in Munich, Germany, in September of 2010.\nNow, in January, 2011, the revolution started, and life stopped for 18 days, and on the 12th of February, we naively celebrated on the streets of Cairo, believing that the revolution had succeeded.\nNine months later I found myself spraying messages in Tahrir Square. The reason for this act was this image that I saw in my newsfeed. I did not feel that I could live in a city where people were being killed and thrown like garbage on the street. So I took one \"no\" off a tombstone from the Islamic Museum in Cairo, and I added a message to it: \"no to military rule.\" And I started spraying that on the streets in Cairo. But that led to a series of no, coming out of the book like ammunition, and adding messages to them, and I started spraying them on the walls. So I'll be sharing some of these noes with you.\nNo to a new Pharaoh, because whoever comes next should understand that we will never be ruled by another dictator.\nNo to violence: Ramy Essam came to Tahrir on the second day of the revolution, and he sat there with this guitar, singing. One month after Mubarak stepped down, this was his reward.\nNo to blinding heroes. Ahmed Harara lost his right eye on the 28th of January, and he lost his left eye on the 19th of November, by two different snipers.\nNo to killing, in this case no to killing men of religion, because Sheikh Ahmed Adina Refaat was shot on December 16th, during a demonstration, leaving behind three orphans and a widow.\nNo to burning books. The Institute of Egypt was burned on December 17th, a huge cultural loss.\nNo to stripping the people, and the blue bra is to remind us of our shame as a nation when we allow a veiled woman to be stripped and beaten on the street, and the footprint reads, \"Long live a peaceful revolution,\" because we will never retaliate with violence.\nNo to barrier walls. On February 5th, concrete roadblocks were set up in Cairo to protect the Ministry of Defense from protesters.\nNow, speaking of walls, I want to share with you the story of one wall in Cairo. A group of artists decided to paint a life-size tank on a wall. It's one to one. In front of this tank there's a man on a bicycle with a breadbasket on his head. To any passerby, there's no problem with this visual. After acts of violence, another artist came, painted blood, protesters being run over by the tank, demonstrators, and a message that read, \"Starting tomorrow, I wear the new face, the face of every martyr. I exist.\" Authority comes, paints the wall white, leaves the tank and adds a message: \"Army and people, one hand. Egypt for Egyptians.\" Another artist comes, paints the head of the military as a monster eating a maiden in a river of blood in front of the tank. Authority comes, paints the wall white, leaves the tank, leaves the suit, and throws a bucket of black paint just to hide the face of the monster. So I come with my stencils, and I spray them on the suit, on the tank, and on the whole wall, and this is how it stands today until further notice. (Laughter)\nNow, I want to leave you with a final no. I found Neruda scribbled on a piece of paper in a field hospital in Tahrir, and I decided to take a no of Mamluk Mausoleum in Cairo. The message reads, [Arabic] \"You can crush the flowers, but you can't delay spring.\"\nThank you. (Applause) (Applause) Thank you. Shukran. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Бахия Шехаб: Тысячу раз «нет»\nTED Talk Subtitles and Transcript: Искусствовед Бахия Шехаб давно восхищалась арабскими письменами, а именно словом «нет». Когда революция прокатилась по Египту в 2011, она начала наносить граффити на стенах Каира: «НЕТ диктаторам», «НЕТ военной власти» и «НЕТ насилию».\nДва года назад меня пригласили принять участие в выставке, посвящённой столетию исламского искусства в Европе. У куратора было лишь одно условие: я должна использовать арабские письмена. И как художник, как женщина, как арабка, как человек, живущий в 2010 году, на это я могла сказать лишь одно: я хотела сказать «нет». А на арабском это звучит как «нет... и тысячу раз нет».\nИ тогда я решила отыскать 1 000 разных «нет». На всём, что когда-либо было создано при исламе или при арабах за последние 1 400 лет, от Испании и до границ Китая. Все находки я собрала в книгу, хронологично, указав название, мецената, источник и дату. Эта книга лежала рядом с инсталляцией, размером 3 на 7 метров, в Мюнхене, в сентябре 2010 года.\nА в январе 2011 началась революция, и всё остановилось на 18 дней. 12 февраля мы наивно праздновали на улицах Каира, веря в то, что революция удалась.\nДевять месяцев спустя я начала наносить послания на Площади Тахрир, после того... как я увидела эту фотографию в новостях. Я поняла, что не могу жить в городе, где убивают людей и бросают их, как мусор, на улицу. Я взяла одно «нет» из одного надгробия в Музее исламского искусства в Каире и добавила к нему послание: «нет военному правительству». И я наносила эти граффити на улицах Каира. За этим последовала серия «нет» из книги, как снаряды... Я добавляла всё новые послания и наносила их на стены города. Вот некоторые из них.\n«НЕТ новому фараону. Кто бы ни был следующим, поймёт, что у нас никогда не будет нового диктатора».\n«НЕТ насилию»: Рами Эссам пришёл на Тахрир на второй день революции. Он сидел с гитарой и пел песни. Через месяц после отставки Мубарака это стало его наградой.\n«НЕТ слепоте героев»: Ахмед Харара потерял правый глаз 28 января и левый глаз — 19 ноября по вине двух снайперов.\n«НЕТ убийствам»: здесь речь о служащих религии. Шейх Ахмед Адина Рефат был застрелен 16 декабря во время демонстрации. Он оставил троих детей и жену.\n«НЕТ сожжению книг». 17 декабря горел Египетский институт, огромная культурная потеря.\n«НЕТ обнажению». Голубой бюстгальтер — напоминание о стыде; мы не должны допустить того, чтобы женщина в чадре была обнажена и избита на улице. Надпись на отпечатке ноги: «Да здравствует мирная революция». Мы никогда не ответим на это насилием.\n«НЕТ стенам». 5 февраля в Каире были установлены цементные блоки для защиты Минобороны от протестующих.\nА к теме «стены» хочу рассказать вам историю одной стены. Группа художников нанесла картину танка на стену. Реального размера. Перед танком нарисован мальчик на велосипеде с хлебной корзиной на голове. Никому из прохожих картина не мешает. После насилия на улицах другой художник добавил кровь и демонстрантов, попадающих под танк, а надпись гласит: «С завтрашнего дня у меня новое лицо, лицо мученика. Я существую». Приходят власти, красят стену белым, оставляют танк и пишут: «Армия и народ — одна рука. Египет египтянам». Другой художник изображает голову военной власти в виде монстра, сжирающего девушку в реке крови перед танком. Власти красят всё белым, оставив танк и туловище, и чёрным заливают... лицо монстра. Тогда я беру мои шаблоны и наношу их на туловище, на танк и на всю стену. И так это выглядит сегодня, пока кто-то не перекрасит. (Смех)\nЯ хочу дать вам последнее «нет». Я нашла запись Неруды на листке бумаги в госпитале Тахрира и решила взять ещё одно «нет» из Музея мамлюка в Каире. Послание гласит: [Говорит по-арабски] «Можно растоптать цветы, но нельзя остановить весну».\nБлагодарю. (Аплодисменты) (Аплодисменты) Спасибо. Шукран. (Аплодисменты)"
}
] |
Bahia Shehab: A thousand times no
TED Talk Subtitles and Transcript: Art historian Bahia Shehab has long been fascinated with the Arabic script for ‘no.’ When revolution swept through Egypt in 2011, she began spraying the image in the streets saying no to dictators, no to military rule and no to violence.
Two years ago, I was invited as an artist to participate in an exhibition commemorating 100 years of Islamic art in Europe. The curator had only one condition: I had to use the Arabic script for my artwork. Now, as an artist, a woman, an Arab, or a human being living in the world in 2010, I only had one thing to say: I wanted to say no. And in Arabic, to say "no," we say "no, and a thousand times no."
So I decided to look for a thousand different noes. on everything ever produced under Islamic or Arab patronage in the past 1,400 years, from Spain to the borders of China. I collected my findings in a book, placed them chronologically, stating the name, the patron, the medium and the date. Now, the book sat on a small shelf next to the installation, which stood three by seven meters, in Munich, Germany, in September of 2010.
Now, in January, 2011, the revolution started, and life stopped for 18 days, and on the 12th of February, we naively celebrated on the streets of Cairo, believing that the revolution had succeeded.
Nine months later I found myself spraying messages in Tahrir Square. The reason for this act was this image that I saw in my newsfeed. I did not feel that I could live in a city where people were being killed and thrown like garbage on the street. So I took one "no" off a tombstone from the Islamic Museum in Cairo, and I added a message to it: "no to military rule." And I started spraying that on the streets in Cairo. But that led to a series of no, coming out of the book like ammunition, and adding messages to them, and I started spraying them on the walls. So I'll be sharing some of these noes with you.
No to a new Pharaoh, because whoever comes next should understand that we will never be ruled by another dictator.
No to violence: Ramy Essam came to Tahrir on the second day of the revolution, and he sat there with this guitar, singing. One month after Mubarak stepped down, this was his reward.
No to blinding heroes. Ahmed Harara lost his right eye on the 28th of January, and he lost his left eye on the 19th of November, by two different snipers.
No to killing, in this case no to killing men of religion, because Sheikh Ahmed Adina Refaat was shot on December 16th, during a demonstration, leaving behind three orphans and a widow.
No to burning books. The Institute of Egypt was burned on December 17th, a huge cultural loss.
No to stripping the people, and the blue bra is to remind us of our shame as a nation when we allow a veiled woman to be stripped and beaten on the street, and the footprint reads, "Long live a peaceful revolution," because we will never retaliate with violence.
No to barrier walls. On February 5th, concrete roadblocks were set up in Cairo to protect the Ministry of Defense from protesters.
Now, speaking of walls, I want to share with you the story of one wall in Cairo. A group of artists decided to paint a life-size tank on a wall. It's one to one. In front of this tank there's a man on a bicycle with a breadbasket on his head. To any passerby, there's no problem with this visual. After acts of violence, another artist came, painted blood, protesters being run over by the tank, demonstrators, and a message that read, "Starting tomorrow, I wear the new face, the face of every martyr. I exist." Authority comes, paints the wall white, leaves the tank and adds a message: "Army and people, one hand. Egypt for Egyptians." Another artist comes, paints the head of the military as a monster eating a maiden in a river of blood in front of the tank. Authority comes, paints the wall white, leaves the tank, leaves the suit, and throws a bucket of black paint just to hide the face of the monster. So I come with my stencils, and I spray them on the suit, on the tank, and on the whole wall, and this is how it stands today until further notice. (Laughter)
Now, I want to leave you with a final no. I found Neruda scribbled on a piece of paper in a field hospital in Tahrir, and I decided to take a no of Mamluk Mausoleum in Cairo. The message reads, [Arabic] "You can crush the flowers, but you can't delay spring."
Thank you. (Applause) (Applause) Thank you. Shukran. (Applause)
|
Бахия Шехаб: Тысячу раз «нет»
TED Talk Subtitles and Transcript: Искусствовед Бахия Шехаб давно восхищалась арабскими письменами, а именно словом «нет». Когда революция прокатилась по Египту в 2011, она начала наносить граффити на стенах Каира: «НЕТ диктаторам», «НЕТ военной власти» и «НЕТ насилию».
Два года назад меня пригласили принять участие в выставке, посвящённой столетию исламского искусства в Европе. У куратора было лишь одно условие: я должна использовать арабские письмена. И как художник, как женщина, как арабка, как человек, живущий в 2010 году, на это я могла сказать лишь одно: я хотела сказать «нет». А на арабском это звучит как «нет... и тысячу раз нет».
И тогда я решила отыскать 1 000 разных «нет». На всём, что когда-либо было создано при исламе или при арабах за последние 1 400 лет, от Испании и до границ Китая. Все находки я собрала в книгу, хронологично, указав название, мецената, источник и дату. Эта книга лежала рядом с инсталляцией, размером 3 на 7 метров, в Мюнхене, в сентябре 2010 года.
А в январе 2011 началась революция, и всё остановилось на 18 дней. 12 февраля мы наивно праздновали на улицах Каира, веря в то, что революция удалась.
Девять месяцев спустя я начала наносить послания на Площади Тахрир, после того... как я увидела эту фотографию в новостях. Я поняла, что не могу жить в городе, где убивают людей и бросают их, как мусор, на улицу. Я взяла одно «нет» из одного надгробия в Музее исламского искусства в Каире и добавила к нему послание: «нет военному правительству». И я наносила эти граффити на улицах Каира. За этим последовала серия «нет» из книги, как снаряды... Я добавляла всё новые послания и наносила их на стены города. Вот некоторые из них.
«НЕТ новому фараону. Кто бы ни был следующим, поймёт, что у нас никогда не будет нового диктатора».
«НЕТ насилию»: Рами Эссам пришёл на Тахрир на второй день революции. Он сидел с гитарой и пел песни. Через месяц после отставки Мубарака это стало его наградой.
«НЕТ слепоте героев»: Ахмед Харара потерял правый глаз 28 января и левый глаз — 19 ноября по вине двух снайперов.
«НЕТ убийствам»: здесь речь о служащих религии. Шейх Ахмед Адина Рефат был застрелен 16 декабря во время демонстрации. Он оставил троих детей и жену.
«НЕТ сожжению книг». 17 декабря горел Египетский институт, огромная культурная потеря.
«НЕТ обнажению». Голубой бюстгальтер — напоминание о стыде; мы не должны допустить того, чтобы женщина в чадре была обнажена и избита на улице. Надпись на отпечатке ноги: «Да здравствует мирная революция». Мы никогда не ответим на это насилием.
«НЕТ стенам». 5 февраля в Каире были установлены цементные блоки для защиты Минобороны от протестующих.
А к теме «стены» хочу рассказать вам историю одной стены. Группа художников нанесла картину танка на стену. Реального размера. Перед танком нарисован мальчик на велосипеде с хлебной корзиной на голове. Никому из прохожих картина не мешает. После насилия на улицах другой художник добавил кровь и демонстрантов, попадающих под танк, а надпись гласит: «С завтрашнего дня у меня новое лицо, лицо мученика. Я существую». Приходят власти, красят стену белым, оставляют танк и пишут: «Армия и народ — одна рука. Египет египтянам». Другой художник изображает голову военной власти в виде монстра, сжирающего девушку в реке крови перед танком. Власти красят всё белым, оставив танк и туловище, и чёрным заливают... лицо монстра. Тогда я беру мои шаблоны и наношу их на туловище, на танк и на всю стену. И так это выглядит сегодня, пока кто-то не перекрасит. (Смех)
Я хочу дать вам последнее «нет». Я нашла запись Неруды на листке бумаги в госпитале Тахрира и решила взять ещё одно «нет» из Музея мамлюка в Каире. Послание гласит: [Говорит по-арабски] «Можно растоптать цветы, но нельзя остановить весну».
Благодарю. (Аплодисменты) (Аплодисменты) Спасибо. Шукран. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Julia Sweeney: It's time for \"The Talk\"\nTED Talk Subtitles and Transcript: Despite her best efforts, comedian Julia Sweeney is forced to tell a little white lie when her 8-year-old begins learning about frog reproduction -- and starts to ask some very smart questions.\nI have a daughter, Mulan. And when she was eight, last year, she was doing a report for school or she had some homework about frogs. And we were at this restaurant, and she said, \"So, basically, frogs lay eggs and the eggs turn into tadpoles, and tadpoles turn into frogs.\"\nAnd I said, \"Yeah. You know, I'm not really up on my frog reproduction that much. It's the females, I think, that lay the eggs, and then the males fertilize them. And then they become tadpoles and frogs.\"\nAnd she says, \"What? Only the females have eggs?\"\nAnd I said, \"Yeah.\"\nAnd she goes, \"And what's this fertilizing?\"\nSo I kind of said, \"Oh, it's this extra ingredient, you know, that you need to create a new frog from the mom and dad frog.\" (Laughter)\nAnd she said, \"Oh, so is that true for humans too?\"\nAnd I thought, \"Okay, here we go.\" I didn't know it would happen so quick, at eight. I was trying to remember all the guidebooks, and all I could remember was, \"Only answer the question they're asking. Don't give any more information.\" (Laughter) So I said, \"Yes.\"\nAnd she said, \"And where do, um, where do human women, like, where do women lay their eggs?\"\nAnd I said, \"Well, funny you should ask. (Laughter) We have evolved to have our own pond. We have our very own pond inside our bodies. And we lay our eggs there, we don't have to worry about other eggs or anything like that. It's our own pond. And that's how it happens.\"\nAnd she goes, \"Then how do they get fertilized?\"\nAnd I said, \"Well, Men, through their penis, they fertilize the eggs by the sperm coming out. And you go through the woman's vagina.\"\nAnd so we're just eating, and her jaw just drops, and she goes, \"Mom! Like, where you go to the bathroom?\"\nAnd I said, \"I know. I know.\" (Laughter) That's how we evolved. It does seem odd. It is a little bit like having a waste treatment plant right next to an amusement park ... Bad zoning, but ...\" (Laughter)\nShe's like, \"What?\" And she goes, \"But Mom, but men and women can't ever see each other naked, Mom. So how could that ever happen?\"\nAnd then I go, \"Well,\" and then I put my Margaret Mead hat on. \"Human males and females develop a special bond, and when they're much older, much, much older than you, and they have a very special feeling, then they can be naked together.\"\nAnd she said, \"Mom, have you done this before?\"\nAnd I said, \"Yes.\"\nAnd she said, \"But Mom, you can't have kids.\" Because she knows that I adopted her and that I can't have kids.\nAnd I said, \"Yes.\"\nAnd she said, \"Well, you don't have to do that again.\"\nAnd I said, \"...\"\nAnd then she said, \"But how does it happen when a man and woman are together? Like, how do they know that's the time? Mom, does the man just say, 'Is now the time to take off my pants?'\"\n(Laughter)\nAnd I said, \"Yes.\" (Laughter) \"That is exactly right. That's exactly how it happens.\"\nSo we're driving home and she's looking out the window, and she goes, \"Mom. What if two just people saw each other on the street, like a man and a woman, they just started doing it. Would that ever happen?\"\nAnd I said, \"Oh, no. Humans are so private. Oh ...\"\nAnd then she goes, \"What if there was like a party, and there was just like a whole bunch of girls and a whole bunch of boys, and there was a bunch of men and women and they just started doing it, Mom? Would that ever happen?\"\nAnd I said, \"Oh, no, no. That's not how we do it.\"\nThen we got home and we see the cat. And she goes, \"Mom, how do cats do it?\"\nAnd I go, \"Oh, it's the same. It's basically the same.\"\nAnd then she got all caught up in the legs. \"But how would the legs go, Mom? I don't understand the legs.\" She goes, \"Mom, everyone can't do the splits.\"\nAnd I go, \"I know, but the legs ...\" and I'm probably like, \"The legs get worked out.\"\nAnd she goes, \"But I just can't understand it.\"\nSo I go, \"You know, why don't we go on the Internet, and maybe we can see ... like on Wikipedia.\" (Laughter)\nSo we go online, and we put in \"cats mating.\" And, unfortunately, on YouTube, there's many cats mating videos. And we watched them and I'm so thankful, because she's just like, \"Wow! This is so amazing.\" She goes, \"What about dogs?\" So we put in dogs mating, and, you know, we're watching it, and she's totally absorbed.\nAnd then she goes, \"Mom, do you think they would have, on the Internet, any humans mating?\" (Laughter) And then I realized that I had taken my little eight year old's hand, and taken her right into Internet porn. (Laughter)\nAnd I looked into this trusting, loving face, and I said, \"Oh, no. That would never happen.\"\nThank you.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nThank you. I'm so happy to be here..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джулия Свини ведёт «разговор»\nTED Talk Subtitles and Transcript: Несмотря на все свои усилия, комик Джулия Свини вынуждена допустить маленькую невинную ложь, когда ее восьмилетняя дочь начинает узнавать о размножении лягушек – и начинает задавать очень умные вопросы.\nМоей дочери, Мулан, в прошлом году исполнилось восемь. В школе ей поручили сделать доклад или какую-то домашнюю работу о лягушках. Сидим мы в ресторане, и она говорит: «Значит так, лягушки откладывают яйца, яйца превращаются в головастиков, а головастики – в лягушек».\n«Знаешь ли, – говорю я. – Хотя я не спец по размножению лягушек, но мне кажется, что только самки откладывают яйца, а самцы их оплодотворяют. И затем из них получаются головастики и лягушки».\nОна удивилась: «Неужто только у самок есть яйца?»\n«Да», - ответила я.\nОна не унималась: «А что такое это оплодотворение?»\nЯ ответила что-то типа: «О, это такой дополнительный ингредиент, который нужен, чтобы создать новую лягушку из мамы-лягушки и папы-лягушки».\nОна спрашивает: «О, так это и у людей все так же?»\nИ я подумала: «Началось». Я не знала, что это случится так быстро, в восемь лет. Я пыталась вспомнить все учебники, но все, что я вспомнила, было: «Отвечайте только на тот вопрос, который они задают. И ничего более». Так что я сказала: «Да».\nНа что она спросила: «А куда тогда, куда человеческие самки, женщины, куда они откладывают свои яйца?»\nЯ отвечаю: «Забавно, что ты спросила». В ходе эволюции у нас появился свой собственный прудик – прямо внутри нас – в него мы и откладываем свои яйца. Нам не нужно беспокоиться о чужих яйцах или о чем-либо подобном. Это наш собственный прудик. Так это и происходит».\nДочка снова о своём: «Тогда как же их оплодотворяют?»\nЯ говорю: «Мужчины, через свой пенис, оплодотворяют яйца с помощью выходящей из него спермы, которая должна пройти через женское влагалище».\nУ неё просто челюсть отвисла. Мы сидим себе, едим... Она воскликнула: «Мам, через то же место, которым ходишь в туалет?»\nИ я сказала: «Я знаю. Я знаю». (Смех) Вот так мы эволюционировали. Это кажется странным: это как иметь фабрику по обработке отходов прямо рядом с парком развлечений. Неграмотное городское планирование, что поделаешь...\n«Что?!» – воскликнула она. И опять продолжает: «Но, мам, мужчины и женщины никак не могут увидеть друг друга голыми! Как же это вообще может случиться?»\nЯ делаю серьезное выражение лица: «Человеческие самцы и самки вырабатывают особую связь, и когда они становятся намного старше, намного, намного старше, чем ты, и у них появляется особенное чувство, то тогда они могут быть голыми вместе».\nИ тут она спрашивает: «Мам, ты когда-нибудь это делала?»\nЯ отвечаю: «Да».\nОна говорит: «Но, мам, ты же не можешь иметь детей». Она знает, что я удочерила ее и что я не могу иметь детей.\n«Да», - говорю я.\nОна говорит: «Зато тебе больше не придется это делать».\nНа что я лишь ответила: «…»\nОна спрашивает: «Но как это происходит, когда мужчина и женщина вместе? Как они узнают, что время пришло? А что, мужчина просто говорит: «Мне пора снимать штаны?»\n(Смех)\nЯ отвечаю: «Да». (Смех) «Именно так. Именно так это и происходит».\nМы уже едем домой, а она смотрит в окно и всё о своем: «Мам, а что если два человека, мужчина и женщина, просто увидели друг друга на улице и начали это делать? Такое вообще может случиться?»\nЯ ей говорю: «Что ты, нет. Люди любят уединиться. Нет».\nДочка опять спрашивает: «А что, если бы была вечеринка? Там – куча девчонок и куча парней, куча мужчин и женщин, и они просто начали бы делать это, мам? Такое вообще может случиться?»\n«Нет, конечно, нет, – отвечаю я. – Так не бывает».\nМы приехали домой и увидели кошку. Она всё о том же: «Мам, как кошки это делают?»\nИ я отвечаю: «О, это то же самое. По сути то же самое».\nТут её заинтересовали ноги: «А куда же деваются ноги, мам? Я не понимаю, куда деваются ноги». Мам, не все же могут делать шпагат».\n«Да, знаю, но ноги… Вопрос с ногами решается», – заключаю я.\n«Всё равно не могу понять, как именно», – настаивает дочка.\nЯ решила: «Давай зайдем в интернет и, быть может, мы найдем… скажем, в Википедии».\nМы заходим в сеть и вводим «спаривание кошек». К несчастью, на Youtube полно видео со спариванием кошек. Мы их смотрим, но, слава богу, кажется, дочь в восторге. [Но ей этого мало]: «Что насчет собак?» Мы вводим «спаривание собак» и опять всё смотрим. Она полностью поглощена [зрелищем].\nИ тут она выдает: «Мам, как ты думаешь, у них в интернете есть спаривание людей?» (Смех) И тут я понимаю, что сама за руку привела свою 8-летнюю дочь прямо к порнографии в интернете.\nЯ посмотрела в её доверчивое, любящее лицо и сказала: «О, нет. Этого там никогда не будет».\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nСпасибо. Я так счастлива быть здесь."
}
] |
Julia Sweeney: It's time for "The Talk"
TED Talk Subtitles and Transcript: Despite her best efforts, comedian Julia Sweeney is forced to tell a little white lie when her 8-year-old begins learning about frog reproduction -- and starts to ask some very smart questions.
I have a daughter, Mulan. And when she was eight, last year, she was doing a report for school or she had some homework about frogs. And we were at this restaurant, and she said, "So, basically, frogs lay eggs and the eggs turn into tadpoles, and tadpoles turn into frogs."
And I said, "Yeah. You know, I'm not really up on my frog reproduction that much. It's the females, I think, that lay the eggs, and then the males fertilize them. And then they become tadpoles and frogs."
And she says, "What? Only the females have eggs?"
And I said, "Yeah."
And she goes, "And what's this fertilizing?"
So I kind of said, "Oh, it's this extra ingredient, you know, that you need to create a new frog from the mom and dad frog." (Laughter)
And she said, "Oh, so is that true for humans too?"
And I thought, "Okay, here we go." I didn't know it would happen so quick, at eight. I was trying to remember all the guidebooks, and all I could remember was, "Only answer the question they're asking. Don't give any more information." (Laughter) So I said, "Yes."
And she said, "And where do, um, where do human women, like, where do women lay their eggs?"
And I said, "Well, funny you should ask. (Laughter) We have evolved to have our own pond. We have our very own pond inside our bodies. And we lay our eggs there, we don't have to worry about other eggs or anything like that. It's our own pond. And that's how it happens."
And she goes, "Then how do they get fertilized?"
And I said, "Well, Men, through their penis, they fertilize the eggs by the sperm coming out. And you go through the woman's vagina."
And so we're just eating, and her jaw just drops, and she goes, "Mom! Like, where you go to the bathroom?"
And I said, "I know. I know." (Laughter) That's how we evolved. It does seem odd. It is a little bit like having a waste treatment plant right next to an amusement park ... Bad zoning, but ..." (Laughter)
She's like, "What?" And she goes, "But Mom, but men and women can't ever see each other naked, Mom. So how could that ever happen?"
And then I go, "Well," and then I put my Margaret Mead hat on. "Human males and females develop a special bond, and when they're much older, much, much older than you, and they have a very special feeling, then they can be naked together."
And she said, "Mom, have you done this before?"
And I said, "Yes."
And she said, "But Mom, you can't have kids." Because she knows that I adopted her and that I can't have kids.
And I said, "Yes."
And she said, "Well, you don't have to do that again."
And I said, "..."
And then she said, "But how does it happen when a man and woman are together? Like, how do they know that's the time? Mom, does the man just say, 'Is now the time to take off my pants?'"
(Laughter)
And I said, "Yes." (Laughter) "That is exactly right. That's exactly how it happens."
So we're driving home and she's looking out the window, and she goes, "Mom. What if two just people saw each other on the street, like a man and a woman, they just started doing it. Would that ever happen?"
And I said, "Oh, no. Humans are so private. Oh ..."
And then she goes, "What if there was like a party, and there was just like a whole bunch of girls and a whole bunch of boys, and there was a bunch of men and women and they just started doing it, Mom? Would that ever happen?"
And I said, "Oh, no, no. That's not how we do it."
Then we got home and we see the cat. And she goes, "Mom, how do cats do it?"
And I go, "Oh, it's the same. It's basically the same."
And then she got all caught up in the legs. "But how would the legs go, Mom? I don't understand the legs." She goes, "Mom, everyone can't do the splits."
And I go, "I know, but the legs ..." and I'm probably like, "The legs get worked out."
And she goes, "But I just can't understand it."
So I go, "You know, why don't we go on the Internet, and maybe we can see ... like on Wikipedia." (Laughter)
So we go online, and we put in "cats mating." And, unfortunately, on YouTube, there's many cats mating videos. And we watched them and I'm so thankful, because she's just like, "Wow! This is so amazing." She goes, "What about dogs?" So we put in dogs mating, and, you know, we're watching it, and she's totally absorbed.
And then she goes, "Mom, do you think they would have, on the Internet, any humans mating?" (Laughter) And then I realized that I had taken my little eight year old's hand, and taken her right into Internet porn. (Laughter)
And I looked into this trusting, loving face, and I said, "Oh, no. That would never happen."
Thank you.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
Thank you. I'm so happy to be here.
|
Джулия Свини ведёт «разговор»
TED Talk Subtitles and Transcript: Несмотря на все свои усилия, комик Джулия Свини вынуждена допустить маленькую невинную ложь, когда ее восьмилетняя дочь начинает узнавать о размножении лягушек – и начинает задавать очень умные вопросы.
Моей дочери, Мулан, в прошлом году исполнилось восемь. В школе ей поручили сделать доклад или какую-то домашнюю работу о лягушках. Сидим мы в ресторане, и она говорит: «Значит так, лягушки откладывают яйца, яйца превращаются в головастиков, а головастики – в лягушек».
«Знаешь ли, – говорю я. – Хотя я не спец по размножению лягушек, но мне кажется, что только самки откладывают яйца, а самцы их оплодотворяют. И затем из них получаются головастики и лягушки».
Она удивилась: «Неужто только у самок есть яйца?»
«Да», - ответила я.
Она не унималась: «А что такое это оплодотворение?»
Я ответила что-то типа: «О, это такой дополнительный ингредиент, который нужен, чтобы создать новую лягушку из мамы-лягушки и папы-лягушки».
Она спрашивает: «О, так это и у людей все так же?»
И я подумала: «Началось». Я не знала, что это случится так быстро, в восемь лет. Я пыталась вспомнить все учебники, но все, что я вспомнила, было: «Отвечайте только на тот вопрос, который они задают. И ничего более». Так что я сказала: «Да».
На что она спросила: «А куда тогда, куда человеческие самки, женщины, куда они откладывают свои яйца?»
Я отвечаю: «Забавно, что ты спросила». В ходе эволюции у нас появился свой собственный прудик – прямо внутри нас – в него мы и откладываем свои яйца. Нам не нужно беспокоиться о чужих яйцах или о чем-либо подобном. Это наш собственный прудик. Так это и происходит».
Дочка снова о своём: «Тогда как же их оплодотворяют?»
Я говорю: «Мужчины, через свой пенис, оплодотворяют яйца с помощью выходящей из него спермы, которая должна пройти через женское влагалище».
У неё просто челюсть отвисла. Мы сидим себе, едим... Она воскликнула: «Мам, через то же место, которым ходишь в туалет?»
И я сказала: «Я знаю. Я знаю». (Смех) Вот так мы эволюционировали. Это кажется странным: это как иметь фабрику по обработке отходов прямо рядом с парком развлечений. Неграмотное городское планирование, что поделаешь...
«Что?!» – воскликнула она. И опять продолжает: «Но, мам, мужчины и женщины никак не могут увидеть друг друга голыми! Как же это вообще может случиться?»
Я делаю серьезное выражение лица: «Человеческие самцы и самки вырабатывают особую связь, и когда они становятся намного старше, намного, намного старше, чем ты, и у них появляется особенное чувство, то тогда они могут быть голыми вместе».
И тут она спрашивает: «Мам, ты когда-нибудь это делала?»
Я отвечаю: «Да».
Она говорит: «Но, мам, ты же не можешь иметь детей». Она знает, что я удочерила ее и что я не могу иметь детей.
«Да», - говорю я.
Она говорит: «Зато тебе больше не придется это делать».
На что я лишь ответила: «…»
Она спрашивает: «Но как это происходит, когда мужчина и женщина вместе? Как они узнают, что время пришло? А что, мужчина просто говорит: «Мне пора снимать штаны?»
(Смех)
Я отвечаю: «Да». (Смех) «Именно так. Именно так это и происходит».
Мы уже едем домой, а она смотрит в окно и всё о своем: «Мам, а что если два человека, мужчина и женщина, просто увидели друг друга на улице и начали это делать? Такое вообще может случиться?»
Я ей говорю: «Что ты, нет. Люди любят уединиться. Нет».
Дочка опять спрашивает: «А что, если бы была вечеринка? Там – куча девчонок и куча парней, куча мужчин и женщин, и они просто начали бы делать это, мам? Такое вообще может случиться?»
«Нет, конечно, нет, – отвечаю я. – Так не бывает».
Мы приехали домой и увидели кошку. Она всё о том же: «Мам, как кошки это делают?»
И я отвечаю: «О, это то же самое. По сути то же самое».
Тут её заинтересовали ноги: «А куда же деваются ноги, мам? Я не понимаю, куда деваются ноги». Мам, не все же могут делать шпагат».
«Да, знаю, но ноги… Вопрос с ногами решается», – заключаю я.
«Всё равно не могу понять, как именно», – настаивает дочка.
Я решила: «Давай зайдем в интернет и, быть может, мы найдем… скажем, в Википедии».
Мы заходим в сеть и вводим «спаривание кошек». К несчастью, на Youtube полно видео со спариванием кошек. Мы их смотрим, но, слава богу, кажется, дочь в восторге. [Но ей этого мало]: «Что насчет собак?» Мы вводим «спаривание собак» и опять всё смотрим. Она полностью поглощена [зрелищем].
И тут она выдает: «Мам, как ты думаешь, у них в интернете есть спаривание людей?» (Смех) И тут я понимаю, что сама за руку привела свою 8-летнюю дочь прямо к порнографии в интернете.
Я посмотрела в её доверчивое, любящее лицо и сказала: «О, нет. Этого там никогда не будет».
Спасибо.
(Аплодисменты)
Спасибо.
(Аплодисменты)
Спасибо. Я так счастлива быть здесь.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pico Iyer: The art of stillness\nTED Talk Subtitles and Transcript: The place that travel writer Pico Iyer would most like to go? Nowhere. In a counterintuitive and lyrical meditation, Iyer takes a look at the incredible insight that comes with taking time for stillness. In our world of constant movement and distraction, he teases out strategies we all can use to take back a few minutes out of every day, or a few days out of every season. It’s the talk for anyone who feels overwhelmed by the demands for our world.\nI'm a lifelong traveler. Even as a little kid, I was actually working out that it would be cheaper to go to boarding school in England than just to the best school down the road from my parents' house in California. So, from the time I was nine years old I was flying alone several times a year over the North Pole, just to go to school. And of course the more I flew the more I came to love to fly, so the very week after I graduated from high school, I got a job mopping tables so that I could spend every season of my 18th year on a different continent. And then, almost inevitably, I became a travel writer so my job and my joy could become one. And I really began to feel that if you were lucky enough to walk around the candlelit temples of Tibet or to wander along the seafronts in Havana with music passing all around you, you could bring those sounds and the high cobalt skies and the flash of the blue ocean back to your friends at home, and really bring some magic and clarity to your own life. Except, as you all know, one of the first things you learn when you travel is that nowhere is magical unless you can bring the right eyes to it. You take an angry man to the Himalayas, he just starts complaining about the food. And I found that the best way that I could develop more attentive and more appreciative eyes was, oddly, by going nowhere, just by sitting still. And of course sitting still is how many of us get what we most crave and need in our accelerated lives, a break. But it was also the only way that I could find to sift through the slideshow of my experience and make sense of the future and the past. And so, to my great surprise, I found that going nowhere was at least as exciting as going to Tibet or to Cuba. And by going nowhere, I mean nothing more intimidating than taking a few minutes out of every day or a few days out of every season, or even, as some people do, a few years out of a life in order to sit still long enough to find out what moves you most, to recall where your truest happiness lies and to remember that sometimes making a living and making a life point in opposite directions.\nAnd of course, this is what wise beings through the centuries from every tradition have been telling us. It's an old idea. More than 2,000 years ago, the Stoics were reminding us it's not our experience that makes our lives, it's what we do with it. Imagine a hurricane suddenly sweeps through your town and reduces every last thing to rubble. One man is traumatized for life. But another, maybe even his brother, almost feels liberated, and decides this is a great chance to start his life anew. It's exactly the same event, but radically different responses. There is nothing either good or bad, as Shakespeare told us in \"Hamlet,\" but thinking makes it so. And this has certainly been my experience as a traveler. Twenty-four years ago I took the most mind-bending trip across North Korea. But the trip lasted a few days. What I've done with it sitting still, going back to it in my head, trying to understand it, finding a place for it in my thinking, that's lasted 24 years already and will probably last a lifetime. The trip, in other words, gave me some amazing sights, but it's only sitting still that allows me to turn those into lasting insights. And I sometimes think that so much of our life takes place inside our heads, in memory or imagination or interpretation or speculation, that if I really want to change my life I might best begin by changing my mind. Again, none of this is new; that's why Shakespeare and the Stoics were telling us this centuries ago, but Shakespeare never had to face 200 emails in a day. (Laughter) The Stoics, as far as I know, were not on Facebook. We all know that in our on-demand lives, one of the things that's most on demand is ourselves. Wherever we are, any time of night or day, our bosses, junk-mailers, our parents can get to us. Sociologists have actually found that in recent years Americans are working fewer hours than 50 years ago, but we feel as if we're working more. We have more and more time-saving devices, but sometimes, it seems, less and less time. We can more and more easily make contact with people on the furthest corners of the planet, but sometimes in that process we lose contact with ourselves. And one of my biggest surprises as a traveler has been to find that often it's exactly the people who have most enabled us to get anywhere who are intent on going nowhere. In other words, precisely those beings who have created the technologies that override so many of the limits of old, are the ones wisest about the need for limits, even when it comes to technology. I once went to the Google headquarters and I saw all the things many of you have heard about; the indoor tree houses, the trampolines, workers at that time enjoying 20 percent of their paid time free so that they could just let their imaginations go wandering. But what impressed me even more was that as I was waiting for my digital I.D., one Googler was telling me about the program that he was about to start to teach the many, many Googlers who practice yoga to become trainers in it, and the other Googler was telling me about the book that he was about to write on the inner search engine, and the ways in which science has empirically shown that sitting still, or meditation, can lead not just to better health or to clearer thinking, but even to emotional intelligence. I have another friend in Silicon Valley who is really one of the most eloquent spokesmen for the latest technologies, and in fact was one of the founders of Wired magazine, Kevin Kelly. And Kevin wrote his last book on fresh technologies without a smartphone or a laptop or a TV in his home. And like many in Silicon Valley, he tries really hard to observe what they call an Internet sabbath, whereby for 24 or 48 hours every week they go completely offline in order to gather the sense of direction and proportion they'll need when they go online again. The one thing perhaps that technology hasn't always given us is a sense of how to make the wisest use of technology. And when you speak of the sabbath, look at the Ten Commandments -- there's only one word there for which the adjective \"holy\" is used, and that's the Sabbath. I pick up the Jewish holy book of the Torah -- its longest chapter, it's on the Sabbath. And we all know that it's really one of our greatest luxuries, the empty space. In many a piece of music, it's the pause or the rest that gives the piece its beauty and its shape. And I know I as a writer will often try to include a lot of empty space on the page so that the reader can complete my thoughts and sentences and so that her imagination has room to breathe.\nNow, in the physical domain, of course, many people, if they have the resources, will try to get a place in the country, a second home. I've never begun to have those resources, but I sometimes remember that any time I want, I can get a second home in time, if not in space, just by taking a day off. And it's never easy because, of course, whenever I do I spend much of it worried about all the extra stuff that's going to crash down on me the following day. I sometimes think I'd rather give up meat or sex or wine than the chance to check on my emails. (Laughter) And every season I do try to take three days off on retreat but a part of me still feels guilty to be leaving my poor wife behind and to be ignoring all those seemingly urgent emails from my bosses and maybe to be missing a friend's birthday party. But as soon as I get to a place of real quiet, I realize that it's only by going there that I'll have anything fresh or creative or joyful to share with my wife or bosses or friends. Otherwise, really, I'm just foisting on them my exhaustion or my distractedness, which is no blessing at all.\nAnd so when I was 29, I decided to remake my entire life in the light of going nowhere. One evening I was coming back from the office, it was after midnight, I was in a taxi driving through Times Square, and I suddenly realized that I was racing around so much I could never catch up with my life. And my life then, as it happened, was pretty much the one I might have dreamed of as a little boy. I had really interesting friends and colleagues, I had a nice apartment on Park Avenue and 20th Street. I had, to me, a fascinating job writing about world affairs, but I could never separate myself enough from them to hear myself think -- or really, to understand if I was truly happy. And so, I abandoned my dream life for a single room on the backstreets of Kyoto, Japan, which was the place that had long exerted a strong, really mysterious gravitational pull on me. Even as a child I would just look at a painting of Kyoto and feel I recognized it; I knew it before I ever laid eyes on it. But it's also, as you all know, a beautiful city encircled by hills, filled with more than 2,000 temples and shrines, where people have been sitting still for 800 years or more. And quite soon after I moved there, I ended up where I still am with my wife, formerly our kids, in a two-room apartment in the middle of nowhere where we have no bicycle, no car, no TV I can understand, and I still have to support my loved ones as a travel writer and a journalist, so clearly this is not ideal for job advancement or for cultural excitement or for social diversion. But I realized that it gives me what I prize most, which is days and hours. I have never once had to use a cell phone there. I almost never have to look at the time, and every morning when I wake up, really the day stretches in front of me like an open meadow. And when life throws up one of its nasty surprises, as it will, more than once, when a doctor comes into my room wearing a grave expression, or a car suddenly veers in front of mine on the freeway, I know, in my bones, that it's the time I've spent going nowhere that is going to sustain me much more than all the time I've spent racing around to Bhutan or Easter Island.\nI'll always be a traveler -- my livelihood depends on it -- but one of the beauties of travel is that it allows you to bring stillness into the motion and the commotion of the world. I once got on a plane in Frankfurt, Germany, and a young German woman came down and sat next to me and engaged me in a very friendly conversation for about 30 minutes, and then she just turned around and sat still for 12 hours. She didn't once turn on her video monitor, she never pulled out a book, she didn't even go to sleep, she just sat still, and something of her clarity and calm really imparted itself to me. I've noticed more and more people taking conscious measures these days to try to open up a space inside their lives. Some people go to black-hole resorts where they'll spend hundreds of dollars a night in order to hand over their cell phone and their laptop to the front desk on arrival. Some people I know, just before they go to sleep, instead of scrolling through their messages or checking out YouTube, just turn out the lights and listen to some music, and notice that they sleep much better and wake up much refreshed. I was once fortunate enough to drive into the high, dark mountains behind Los Angeles, where the great poet and singer and international heartthrob Leonard Cohen was living and working for many years as a full-time monk in the Mount Baldy Zen Center. And I wasn't entirely surprised when the record that he released at the age of 77, to which he gave the deliberately unsexy title of \"Old Ideas,\" went to number one in the charts in 17 nations in the world, hit the top five in nine others. Something in us, I think, is crying out for the sense of intimacy and depth that we get from people like that. who take the time and trouble to sit still. And I think many of us have the sensation, I certainly do, that we're standing about two inches away from a huge screen, and it's noisy and it's crowded and it's changing with every second, and that screen is our lives. And it's only by stepping back, and then further back, and holding still, that we can begin to see what the canvas means and to catch the larger picture. And a few people do that for us by going nowhere.\nSo, in an age of acceleration, nothing can be more exhilarating than going slow. And in an age of distraction, nothing is so luxurious as paying attention. And in an age of constant movement, nothing is so urgent as sitting still. So you can go on your next vacation to Paris or Hawaii, or New Orleans; I bet you'll have a wonderful time. But, if you want to come back home alive and full of fresh hope, in love with the world, I think you might want to try considering going nowhere. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Пико Айер: Искусство взять паузу\nTED Talk Subtitles and Transcript: Куда бы писатель-путешественник Пико Айер поехал в путешествие? Никуда. В этом контринтуитивном и лирическом выступлении Айер предлагает взглянуть на невероятную проницательность, которая посещает нас в то время, когда мы берём паузу и просто отдыхаем. В нашем безумном, постоянно движущемся мире он предлагает стратегии для того, чтобы высвободить несколько минут для спокойствия из каждого дня или несколько дней из каждого сезона. Это выступление для тех, кто хочет попробовать освободиться от непосильного груза требований нашего мира.\nЯ путешествую всю свою жизнь. Когда я был маленьким ребёнком, в семье было решено, что будет дешевле отправить меня в школу-интернат в Англии, нежели в лучшую школу рядом с домом моих родителей в Калифорнии. Так, с девяти лет я самостоятельно несколько раз в год пересекал Северный Полюс, только чтобы ходить в школу. Чем больше я летал, тем больше мне это нравилось, поэтому когда в 18 лет я закончил школу, я устроился официантом, чтобы иметь возможность менять место работы каждое время года, отправляясь на новый континент. Так я неизбежно стал писателем-путешественником, и работа и радость слились воедино. Я начал ощущать, что если вам посчастливится посетить освещённые свечами храмы Тибета или побродить вдоль набережных Гаваны и услышать музыку, доносящуюся отовсюду, вы наверняка сможете донести эти звуки, бездонное небо и сияние голубого океана до ваших друзей дома, передать эту неуловимую магию и внести ясность в вашу собственную жизнь. Хотя вы наверняка знаете, что ничто не кажется в путешествии магическим, если не настроить глаза и ум на восприятие волшебства. Привезите злого человека в Гималаи, и он начнёт жаловаться, что еда невкусная. Я убедился, что лучший способ сделать глаза более внимательными к восприятию прекрасного, как ни странно, — это остановиться и никуда не двигаться. Именно это помогает нам обрести то, что многие так жаждут заполучить в этой жизни, несущейся вперёд на полной скорости, — передышку. Для меня это так же был единственный способ разложить по полочкам жизненный опыт и нарисовать себе чёткую картину будущего и прошлого. С большим удивлением я осознал, что останавливаться было так же волнительно, как отправляться в Тибет или на Кубу. Под остановкой я понимаю всего лишь несколько минут каждый день, или несколько дней в сезоне, или же, как делают некоторые, несколько лет жизни, чтобы остановиться на такое количество времени, которое поможет понять, что движет вами больше всего, что делает вас самым счастливым на свете, и вспомнить, что иногда зарабатывание на жизнь и само течение жизни идут в противоположных направлениях.\nКонечно, мы веками наслышаны об этом от мудрых людей различных культур. Эта идея стара как мир. Более 2 000 лет назад стоики говорили нам, что не так важен наш жизненный опыт, как то, что мы с ним делаем. Представьте: ураган проносится по вашему городу и сравнивает его с землёй. Один человек будет убит горем, а другой, возможно, его же брат, почувствует себя свободным и увидит в происшествии шанс начать всё заново. Одно и то же событие, но диаметрально противоположное к нему отношение. «Нет ничего ни хорошего, ни плохого, — сказал Шекспир в „Гамлете“, — это размышление делает всё таковым». Именно эти слова и подтвердил мой опыт путешественника. Около 24-х лет назад я отправился в самое шокирующее путешествие по Северной Корее. Оно длилось всего несколько дней, но, остановившись, я возвращался туда мысленно, пытаясь понять эту страну и найти для неё место в моём сознании. Этот процесс длится уже 24 года и, скорее всего, будет длиться всю жизнь. Другими словами, та поездка открыла передо мной прекрасные виды, но только лишь остановившись я смог превратить их в длительное наблюдение и глубинное понимание. Иногда я думаю: столько всего в жизни происходит именно у нас в голове, в памяти, в воображении или представлении, что, если я действительно хочу поменять свою жизнь, я должен непременно начать с сознания. Опять же, это не ново. Шекспир и стоики говорили об этом много веков назад, однако Шекспиру не нужно было разгребать по 200 электронных сообщений в день. (Смех) Насколько мне известно, стоики не сидели в Facebook. Мы прекрасно понимаем, что в нашей полной требований жизни то, что востребовано больше всего, — это мы сами. Где бы мы ни находились, в любое время суток наши начальники, спаммеры, родители могут добраться до нас. Социологи обнаружили, что в последние годы американцы работают меньше, чем 50 лет назад, но они чувствуют, что на самом деле работают больше. Мы всё больше окружены устройствами для сохранения времени, но его, кажется, всё чаще не хватает. Мы с лёгкостью связываемся с людьми в отдалённых уголках планеты, но иногда в процессе мы теряем контакт с самими собой. Путешествуя, я был очень удивлён, поняв, что зачастую именно те люди, которые помогли нам преодолеть тысячи километров, не желают никуда идти. Другими словами, именно люди, создавшие технологии, которые помогли преодолеть многие ограничения прошлого, прекрасно понимают необходимость некоторых ограничений, особенно когда речь заходит о технологии. Однажды я побывал в штаб-квартире Google. Я увидел много из того, о чём вы наслышаны: дома на деревьях, батуты, сотрудников, тратящих 20% рабочего времени на полёты фантазии. Но что ещё более удивило меня, так это то, что, пока я ожидал электронный пропуск, один из сотрудников рассказал мне, что он хочет начать обучать коллег, занимающихся йогой, как стать тренером по йоге; другой рассказал мне, что собирается написать книгу о внутренней поисковой системе человека и о том, как наука эмпирически показала, что остановки, или же медитация, могут не только улучшить здоровье и очистить сознание, но и развить эмоциональный интеллект. В Силиконовой долине у меня есть друг. Он всеми силами поддерживает развитие современных технологий. Он является соучредителем журнала Wired — это Кевин Келли. Последнюю свою книгу о новейших технологиях Кевин написал не на смартфоне, ноутбуке или компьютере. Как и многие в Силиконовой долине, он строго придерживается так называемого «шаббата Интернета», в течение которого на 24 или 48 часов люди полностью отключают Интернет, чтобы определить свои дальнейшие шаги до того, как снова появиться онлайн. Единственное, что, пожалуй, технологии не всегда нам давали, — это осознание того, как сделать использование технологий мудрым. И если подумать о шаббате, подумайте о Десяти заповедях — слово «святой» употребляется там только один раз — при упоминании Шаббата. Я открываю еврейскую священную книгу Торы — самая длинная её глава как раз о Шаббате. Мы все знаем, что сегодня пустое пространство стало величайшей роскошью. Многим музыкальным композициям именно пауза даёт красоту и наполняет их формой. Как писатель, я часто стараюсь оставить много свободного места на странице, чтобы читатели смогли додумать мои мысли и дать своей фантазии разыграться.\nВ физическом мире многие из нас, по возможности, стараются обрести дом на природе, второй дом. У меня никогда не было такой возможности, но я помню, что как только я хотел, я обретал этот второй дом, просто устраивая себе выходной день. Это совсем нелегко, ведь бóльшая часть этого выходного дня уходит на мысли о том, сколько дополнительной работы свалится на меня завтра. Иногда я думаю, что мне проще было бы отказаться от мяса, секса или вина, нежели от прочтения электронной почты. (Смех) И каждый раз, когда я беру три дня для уединения, часть меня чувствует себя виноватой: я оставляю жену одну, я не смогу прочесть бесконечные якобы срочные сообщения от моих начальников, и, возможно, я пропущу день рождения какого-нибудь друга. Но как только я достигаю места уединения, я понимаю, что только там я смогу найти что-то новое, творческое и радостное, чтобы потом поделиться с женой, начальниками и друзьями. В противном случае я просто навязываю им моё истощение и невнимание, что совсем уж нехорошо.\nКогда мне было 29 лет, я решил заново начать жизнь и никуда не бежать. Однажды я возвращался с работы, была полночь. Проезжая Таймс-сквер в такси, я понял: я несусь по жизни настолько быстро, что мне просто за ней не угнаться. С того момента моя жизнь превратилась в ту, о которой я мечтал с самого детства. У меня было много интересных друзей и коллег, у меня была хорошая квартира на Парк Авеню и на 20-й улице. У меня была интересная работа — я писал о мировых событиях. Но я просто не имел возможности отделиться от всего этого, чтобы просто прислушаться к себе, чтобы понять, был ли я на самом деле счастлив. Так, я променял эту роскошную жизнь на однушку на окраине Киото, Япония. Этот город был местом, которое уже давно сильным, таинственным образом притягивало меня. Ещё ребёнком я часто наталкивался на изображения Киото и, казалось, видел знакомые места. Я узнавал их ещё до того, как посмотреть на изображение. Как вы знаете, это красивый город, окружённый холмами, наполненный более 2 000 храмами и святынями, в котором люди никуда не спешат вот уже более 800 лет. Спустя некоторое время после того, как я перебрался в Киото, я основался там, где живу до сих пор с моей женой, а раньше и с детьми. Это двухкомнатная квартира вдали от всего; у нас нет ни велосипеда, ни машины, ни телевизора, который я мог бы понимать. И я всё ещё должен помогать дорогим мне людям как писатель-путешественник и журналист, что точно не очень хорошо для продвижения по службе, культурной жизнеспособности или социальных развлечений. Но я осознал, что именно это дало мне то, чего я так желал: дни и часы. Я забыл, что такое мобильный телефон. Я больше не смотрю на часы; каждое утро, когда я просыпаюсь, передо мной, как огромное поле, простирается целый день. А если жизнь преподносит неприятные сюрпризы, что от раза к разу случается: доктор входит в комнату с траурным выражением лица или водитель в машине прямо перед моей теряет управление на дороге, я знаю, глубоко в душе, что именно то время, когда я никуда не бежал, даст мне гораздо больше сил на будущее, чем то, что я провёл, колеся по Бутану или острову Пасхи.\nЯ всегда буду путешественником — моя жизнь зависит от путешествий. Их прелесть именно в том, что они помогают привнести спокойствие в движение и волнение мира. Однажды я сел на самолёт во Франкфурте, Германия. Молодая немка села рядом со мной, мы дружески поговорили около получаса, а затем она отвернулась и неподвижно просидела 12 часов. Она ни разу не включила монитор, не взяла в руки книгу, она даже не спала. Она просто спокойно сидела, и что-то из её ясности и спокойствия передалось и мне. Я заметил: сегодня всё больше и больше людей принимают сознательные меры, чтобы высвободить пространство в их жизни. Некоторые отправляются в никому не известные места, где за несколько сотен долларов в день вас попросят сдать телефон и компьютер сразу по приезду. Некоторые из моих знакомых перед сном не просматривают сообщения и не смотрят видео на YouTube. Вместо этого они выключают свет и слушают музыку. Они будут спать гораздо лучше и проснутся более отдохнувшими. Однажды мне посчастливилось съездить в высокие, тёмные горы возле Лос-Анджелеса, где великий и всенародно любимый поэт и исполнитель Леонард Коэн прожил монахом много лет в монастыре Mount Baldy Zen Center. Я не был удивлён, когда в возрасте 77 лет он выпустил диск и намеренно присвоил ему совсем уж непривлекательное название «Старые идеи». [англ. — “Old Ideas”] Альбом возглавил чарты в 17 странах, попал в первую пятёрку ещё в девяти. Что-то внутри нас жаждет той интимности и глубины, которую мы получаем от людей, которые находят время и силы, чтобы остановиться и никуда не бежать. Думаю, у многих, как и у меня, есть ощущение, что мы стоим перед огромным экраном, шумным и переполненным людьми, который меняет изображение каждую секунду. Этот экран и есть наша жизнь. Только отойдя от него, как можно дальше, и остановившись вдалеке, можно на самом деле понять, что изображено на полотне. Некоторые делают это за нас, останавливаясь.\nВ эпоху постоянного ускорения ничто не может быть более ободряющим, чем замедление. В эпоху рассеянности ничто не может быть более роскошным, нежели заострение внимания. В эпоху бешеных скоростей ничто не может быть так важно, как остановка и отдых. Следующий отпуск вы можете провести в Париже, на Гавайях или в Новом Орлеане. Уверен, вы прекрасно проведёте время. Но если вы хотите вернуться домой живыми, полными свежих надежд и с любовью к этому миру, думаю, что вам нужно серьёзно подумать над тем, чтобы просто остановиться. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Pico Iyer: The art of stillness
TED Talk Subtitles and Transcript: The place that travel writer Pico Iyer would most like to go? Nowhere. In a counterintuitive and lyrical meditation, Iyer takes a look at the incredible insight that comes with taking time for stillness. In our world of constant movement and distraction, he teases out strategies we all can use to take back a few minutes out of every day, or a few days out of every season. It’s the talk for anyone who feels overwhelmed by the demands for our world.
I'm a lifelong traveler. Even as a little kid, I was actually working out that it would be cheaper to go to boarding school in England than just to the best school down the road from my parents' house in California. So, from the time I was nine years old I was flying alone several times a year over the North Pole, just to go to school. And of course the more I flew the more I came to love to fly, so the very week after I graduated from high school, I got a job mopping tables so that I could spend every season of my 18th year on a different continent. And then, almost inevitably, I became a travel writer so my job and my joy could become one. And I really began to feel that if you were lucky enough to walk around the candlelit temples of Tibet or to wander along the seafronts in Havana with music passing all around you, you could bring those sounds and the high cobalt skies and the flash of the blue ocean back to your friends at home, and really bring some magic and clarity to your own life. Except, as you all know, one of the first things you learn when you travel is that nowhere is magical unless you can bring the right eyes to it. You take an angry man to the Himalayas, he just starts complaining about the food. And I found that the best way that I could develop more attentive and more appreciative eyes was, oddly, by going nowhere, just by sitting still. And of course sitting still is how many of us get what we most crave and need in our accelerated lives, a break. But it was also the only way that I could find to sift through the slideshow of my experience and make sense of the future and the past. And so, to my great surprise, I found that going nowhere was at least as exciting as going to Tibet or to Cuba. And by going nowhere, I mean nothing more intimidating than taking a few minutes out of every day or a few days out of every season, or even, as some people do, a few years out of a life in order to sit still long enough to find out what moves you most, to recall where your truest happiness lies and to remember that sometimes making a living and making a life point in opposite directions.
And of course, this is what wise beings through the centuries from every tradition have been telling us. It's an old idea. More than 2,000 years ago, the Stoics were reminding us it's not our experience that makes our lives, it's what we do with it. Imagine a hurricane suddenly sweeps through your town and reduces every last thing to rubble. One man is traumatized for life. But another, maybe even his brother, almost feels liberated, and decides this is a great chance to start his life anew. It's exactly the same event, but radically different responses. There is nothing either good or bad, as Shakespeare told us in "Hamlet," but thinking makes it so. And this has certainly been my experience as a traveler. Twenty-four years ago I took the most mind-bending trip across North Korea. But the trip lasted a few days. What I've done with it sitting still, going back to it in my head, trying to understand it, finding a place for it in my thinking, that's lasted 24 years already and will probably last a lifetime. The trip, in other words, gave me some amazing sights, but it's only sitting still that allows me to turn those into lasting insights. And I sometimes think that so much of our life takes place inside our heads, in memory or imagination or interpretation or speculation, that if I really want to change my life I might best begin by changing my mind. Again, none of this is new; that's why Shakespeare and the Stoics were telling us this centuries ago, but Shakespeare never had to face 200 emails in a day. (Laughter) The Stoics, as far as I know, were not on Facebook. We all know that in our on-demand lives, one of the things that's most on demand is ourselves. Wherever we are, any time of night or day, our bosses, junk-mailers, our parents can get to us. Sociologists have actually found that in recent years Americans are working fewer hours than 50 years ago, but we feel as if we're working more. We have more and more time-saving devices, but sometimes, it seems, less and less time. We can more and more easily make contact with people on the furthest corners of the planet, but sometimes in that process we lose contact with ourselves. And one of my biggest surprises as a traveler has been to find that often it's exactly the people who have most enabled us to get anywhere who are intent on going nowhere. In other words, precisely those beings who have created the technologies that override so many of the limits of old, are the ones wisest about the need for limits, even when it comes to technology. I once went to the Google headquarters and I saw all the things many of you have heard about; the indoor tree houses, the trampolines, workers at that time enjoying 20 percent of their paid time free so that they could just let their imaginations go wandering. But what impressed me even more was that as I was waiting for my digital I.D., one Googler was telling me about the program that he was about to start to teach the many, many Googlers who practice yoga to become trainers in it, and the other Googler was telling me about the book that he was about to write on the inner search engine, and the ways in which science has empirically shown that sitting still, or meditation, can lead not just to better health or to clearer thinking, but even to emotional intelligence. I have another friend in Silicon Valley who is really one of the most eloquent spokesmen for the latest technologies, and in fact was one of the founders of Wired magazine, Kevin Kelly. And Kevin wrote his last book on fresh technologies without a smartphone or a laptop or a TV in his home. And like many in Silicon Valley, he tries really hard to observe what they call an Internet sabbath, whereby for 24 or 48 hours every week they go completely offline in order to gather the sense of direction and proportion they'll need when they go online again. The one thing perhaps that technology hasn't always given us is a sense of how to make the wisest use of technology. And when you speak of the sabbath, look at the Ten Commandments -- there's only one word there for which the adjective "holy" is used, and that's the Sabbath. I pick up the Jewish holy book of the Torah -- its longest chapter, it's on the Sabbath. And we all know that it's really one of our greatest luxuries, the empty space. In many a piece of music, it's the pause or the rest that gives the piece its beauty and its shape. And I know I as a writer will often try to include a lot of empty space on the page so that the reader can complete my thoughts and sentences and so that her imagination has room to breathe.
Now, in the physical domain, of course, many people, if they have the resources, will try to get a place in the country, a second home. I've never begun to have those resources, but I sometimes remember that any time I want, I can get a second home in time, if not in space, just by taking a day off. And it's never easy because, of course, whenever I do I spend much of it worried about all the extra stuff that's going to crash down on me the following day. I sometimes think I'd rather give up meat or sex or wine than the chance to check on my emails. (Laughter) And every season I do try to take three days off on retreat but a part of me still feels guilty to be leaving my poor wife behind and to be ignoring all those seemingly urgent emails from my bosses and maybe to be missing a friend's birthday party. But as soon as I get to a place of real quiet, I realize that it's only by going there that I'll have anything fresh or creative or joyful to share with my wife or bosses or friends. Otherwise, really, I'm just foisting on them my exhaustion or my distractedness, which is no blessing at all.
And so when I was 29, I decided to remake my entire life in the light of going nowhere. One evening I was coming back from the office, it was after midnight, I was in a taxi driving through Times Square, and I suddenly realized that I was racing around so much I could never catch up with my life. And my life then, as it happened, was pretty much the one I might have dreamed of as a little boy. I had really interesting friends and colleagues, I had a nice apartment on Park Avenue and 20th Street. I had, to me, a fascinating job writing about world affairs, but I could never separate myself enough from them to hear myself think -- or really, to understand if I was truly happy. And so, I abandoned my dream life for a single room on the backstreets of Kyoto, Japan, which was the place that had long exerted a strong, really mysterious gravitational pull on me. Even as a child I would just look at a painting of Kyoto and feel I recognized it; I knew it before I ever laid eyes on it. But it's also, as you all know, a beautiful city encircled by hills, filled with more than 2,000 temples and shrines, where people have been sitting still for 800 years or more. And quite soon after I moved there, I ended up where I still am with my wife, formerly our kids, in a two-room apartment in the middle of nowhere where we have no bicycle, no car, no TV I can understand, and I still have to support my loved ones as a travel writer and a journalist, so clearly this is not ideal for job advancement or for cultural excitement or for social diversion. But I realized that it gives me what I prize most, which is days and hours. I have never once had to use a cell phone there. I almost never have to look at the time, and every morning when I wake up, really the day stretches in front of me like an open meadow. And when life throws up one of its nasty surprises, as it will, more than once, when a doctor comes into my room wearing a grave expression, or a car suddenly veers in front of mine on the freeway, I know, in my bones, that it's the time I've spent going nowhere that is going to sustain me much more than all the time I've spent racing around to Bhutan or Easter Island.
I'll always be a traveler -- my livelihood depends on it -- but one of the beauties of travel is that it allows you to bring stillness into the motion and the commotion of the world. I once got on a plane in Frankfurt, Germany, and a young German woman came down and sat next to me and engaged me in a very friendly conversation for about 30 minutes, and then she just turned around and sat still for 12 hours. She didn't once turn on her video monitor, she never pulled out a book, she didn't even go to sleep, she just sat still, and something of her clarity and calm really imparted itself to me. I've noticed more and more people taking conscious measures these days to try to open up a space inside their lives. Some people go to black-hole resorts where they'll spend hundreds of dollars a night in order to hand over their cell phone and their laptop to the front desk on arrival. Some people I know, just before they go to sleep, instead of scrolling through their messages or checking out YouTube, just turn out the lights and listen to some music, and notice that they sleep much better and wake up much refreshed. I was once fortunate enough to drive into the high, dark mountains behind Los Angeles, where the great poet and singer and international heartthrob Leonard Cohen was living and working for many years as a full-time monk in the Mount Baldy Zen Center. And I wasn't entirely surprised when the record that he released at the age of 77, to which he gave the deliberately unsexy title of "Old Ideas," went to number one in the charts in 17 nations in the world, hit the top five in nine others. Something in us, I think, is crying out for the sense of intimacy and depth that we get from people like that. who take the time and trouble to sit still. And I think many of us have the sensation, I certainly do, that we're standing about two inches away from a huge screen, and it's noisy and it's crowded and it's changing with every second, and that screen is our lives. And it's only by stepping back, and then further back, and holding still, that we can begin to see what the canvas means and to catch the larger picture. And a few people do that for us by going nowhere.
So, in an age of acceleration, nothing can be more exhilarating than going slow. And in an age of distraction, nothing is so luxurious as paying attention. And in an age of constant movement, nothing is so urgent as sitting still. So you can go on your next vacation to Paris or Hawaii, or New Orleans; I bet you'll have a wonderful time. But, if you want to come back home alive and full of fresh hope, in love with the world, I think you might want to try considering going nowhere. Thank you. (Applause)
|
Пико Айер: Искусство взять паузу
TED Talk Subtitles and Transcript: Куда бы писатель-путешественник Пико Айер поехал в путешествие? Никуда. В этом контринтуитивном и лирическом выступлении Айер предлагает взглянуть на невероятную проницательность, которая посещает нас в то время, когда мы берём паузу и просто отдыхаем. В нашем безумном, постоянно движущемся мире он предлагает стратегии для того, чтобы высвободить несколько минут для спокойствия из каждого дня или несколько дней из каждого сезона. Это выступление для тех, кто хочет попробовать освободиться от непосильного груза требований нашего мира.
Я путешествую всю свою жизнь. Когда я был маленьким ребёнком, в семье было решено, что будет дешевле отправить меня в школу-интернат в Англии, нежели в лучшую школу рядом с домом моих родителей в Калифорнии. Так, с девяти лет я самостоятельно несколько раз в год пересекал Северный Полюс, только чтобы ходить в школу. Чем больше я летал, тем больше мне это нравилось, поэтому когда в 18 лет я закончил школу, я устроился официантом, чтобы иметь возможность менять место работы каждое время года, отправляясь на новый континент. Так я неизбежно стал писателем-путешественником, и работа и радость слились воедино. Я начал ощущать, что если вам посчастливится посетить освещённые свечами храмы Тибета или побродить вдоль набережных Гаваны и услышать музыку, доносящуюся отовсюду, вы наверняка сможете донести эти звуки, бездонное небо и сияние голубого океана до ваших друзей дома, передать эту неуловимую магию и внести ясность в вашу собственную жизнь. Хотя вы наверняка знаете, что ничто не кажется в путешествии магическим, если не настроить глаза и ум на восприятие волшебства. Привезите злого человека в Гималаи, и он начнёт жаловаться, что еда невкусная. Я убедился, что лучший способ сделать глаза более внимательными к восприятию прекрасного, как ни странно, — это остановиться и никуда не двигаться. Именно это помогает нам обрести то, что многие так жаждут заполучить в этой жизни, несущейся вперёд на полной скорости, — передышку. Для меня это так же был единственный способ разложить по полочкам жизненный опыт и нарисовать себе чёткую картину будущего и прошлого. С большим удивлением я осознал, что останавливаться было так же волнительно, как отправляться в Тибет или на Кубу. Под остановкой я понимаю всего лишь несколько минут каждый день, или несколько дней в сезоне, или же, как делают некоторые, несколько лет жизни, чтобы остановиться на такое количество времени, которое поможет понять, что движет вами больше всего, что делает вас самым счастливым на свете, и вспомнить, что иногда зарабатывание на жизнь и само течение жизни идут в противоположных направлениях.
Конечно, мы веками наслышаны об этом от мудрых людей различных культур. Эта идея стара как мир. Более 2 000 лет назад стоики говорили нам, что не так важен наш жизненный опыт, как то, что мы с ним делаем. Представьте: ураган проносится по вашему городу и сравнивает его с землёй. Один человек будет убит горем, а другой, возможно, его же брат, почувствует себя свободным и увидит в происшествии шанс начать всё заново. Одно и то же событие, но диаметрально противоположное к нему отношение. «Нет ничего ни хорошего, ни плохого, — сказал Шекспир в „Гамлете“, — это размышление делает всё таковым». Именно эти слова и подтвердил мой опыт путешественника. Около 24-х лет назад я отправился в самое шокирующее путешествие по Северной Корее. Оно длилось всего несколько дней, но, остановившись, я возвращался туда мысленно, пытаясь понять эту страну и найти для неё место в моём сознании. Этот процесс длится уже 24 года и, скорее всего, будет длиться всю жизнь. Другими словами, та поездка открыла передо мной прекрасные виды, но только лишь остановившись я смог превратить их в длительное наблюдение и глубинное понимание. Иногда я думаю: столько всего в жизни происходит именно у нас в голове, в памяти, в воображении или представлении, что, если я действительно хочу поменять свою жизнь, я должен непременно начать с сознания. Опять же, это не ново. Шекспир и стоики говорили об этом много веков назад, однако Шекспиру не нужно было разгребать по 200 электронных сообщений в день. (Смех) Насколько мне известно, стоики не сидели в Facebook. Мы прекрасно понимаем, что в нашей полной требований жизни то, что востребовано больше всего, — это мы сами. Где бы мы ни находились, в любое время суток наши начальники, спаммеры, родители могут добраться до нас. Социологи обнаружили, что в последние годы американцы работают меньше, чем 50 лет назад, но они чувствуют, что на самом деле работают больше. Мы всё больше окружены устройствами для сохранения времени, но его, кажется, всё чаще не хватает. Мы с лёгкостью связываемся с людьми в отдалённых уголках планеты, но иногда в процессе мы теряем контакт с самими собой. Путешествуя, я был очень удивлён, поняв, что зачастую именно те люди, которые помогли нам преодолеть тысячи километров, не желают никуда идти. Другими словами, именно люди, создавшие технологии, которые помогли преодолеть многие ограничения прошлого, прекрасно понимают необходимость некоторых ограничений, особенно когда речь заходит о технологии. Однажды я побывал в штаб-квартире Google. Я увидел много из того, о чём вы наслышаны: дома на деревьях, батуты, сотрудников, тратящих 20% рабочего времени на полёты фантазии. Но что ещё более удивило меня, так это то, что, пока я ожидал электронный пропуск, один из сотрудников рассказал мне, что он хочет начать обучать коллег, занимающихся йогой, как стать тренером по йоге; другой рассказал мне, что собирается написать книгу о внутренней поисковой системе человека и о том, как наука эмпирически показала, что остановки, или же медитация, могут не только улучшить здоровье и очистить сознание, но и развить эмоциональный интеллект. В Силиконовой долине у меня есть друг. Он всеми силами поддерживает развитие современных технологий. Он является соучредителем журнала Wired — это Кевин Келли. Последнюю свою книгу о новейших технологиях Кевин написал не на смартфоне, ноутбуке или компьютере. Как и многие в Силиконовой долине, он строго придерживается так называемого «шаббата Интернета», в течение которого на 24 или 48 часов люди полностью отключают Интернет, чтобы определить свои дальнейшие шаги до того, как снова появиться онлайн. Единственное, что, пожалуй, технологии не всегда нам давали, — это осознание того, как сделать использование технологий мудрым. И если подумать о шаббате, подумайте о Десяти заповедях — слово «святой» употребляется там только один раз — при упоминании Шаббата. Я открываю еврейскую священную книгу Торы — самая длинная её глава как раз о Шаббате. Мы все знаем, что сегодня пустое пространство стало величайшей роскошью. Многим музыкальным композициям именно пауза даёт красоту и наполняет их формой. Как писатель, я часто стараюсь оставить много свободного места на странице, чтобы читатели смогли додумать мои мысли и дать своей фантазии разыграться.
В физическом мире многие из нас, по возможности, стараются обрести дом на природе, второй дом. У меня никогда не было такой возможности, но я помню, что как только я хотел, я обретал этот второй дом, просто устраивая себе выходной день. Это совсем нелегко, ведь бóльшая часть этого выходного дня уходит на мысли о том, сколько дополнительной работы свалится на меня завтра. Иногда я думаю, что мне проще было бы отказаться от мяса, секса или вина, нежели от прочтения электронной почты. (Смех) И каждый раз, когда я беру три дня для уединения, часть меня чувствует себя виноватой: я оставляю жену одну, я не смогу прочесть бесконечные якобы срочные сообщения от моих начальников, и, возможно, я пропущу день рождения какого-нибудь друга. Но как только я достигаю места уединения, я понимаю, что только там я смогу найти что-то новое, творческое и радостное, чтобы потом поделиться с женой, начальниками и друзьями. В противном случае я просто навязываю им моё истощение и невнимание, что совсем уж нехорошо.
Когда мне было 29 лет, я решил заново начать жизнь и никуда не бежать. Однажды я возвращался с работы, была полночь. Проезжая Таймс-сквер в такси, я понял: я несусь по жизни настолько быстро, что мне просто за ней не угнаться. С того момента моя жизнь превратилась в ту, о которой я мечтал с самого детства. У меня было много интересных друзей и коллег, у меня была хорошая квартира на Парк Авеню и на 20-й улице. У меня была интересная работа — я писал о мировых событиях. Но я просто не имел возможности отделиться от всего этого, чтобы просто прислушаться к себе, чтобы понять, был ли я на самом деле счастлив. Так, я променял эту роскошную жизнь на однушку на окраине Киото, Япония. Этот город был местом, которое уже давно сильным, таинственным образом притягивало меня. Ещё ребёнком я часто наталкивался на изображения Киото и, казалось, видел знакомые места. Я узнавал их ещё до того, как посмотреть на изображение. Как вы знаете, это красивый город, окружённый холмами, наполненный более 2 000 храмами и святынями, в котором люди никуда не спешат вот уже более 800 лет. Спустя некоторое время после того, как я перебрался в Киото, я основался там, где живу до сих пор с моей женой, а раньше и с детьми. Это двухкомнатная квартира вдали от всего; у нас нет ни велосипеда, ни машины, ни телевизора, который я мог бы понимать. И я всё ещё должен помогать дорогим мне людям как писатель-путешественник и журналист, что точно не очень хорошо для продвижения по службе, культурной жизнеспособности или социальных развлечений. Но я осознал, что именно это дало мне то, чего я так желал: дни и часы. Я забыл, что такое мобильный телефон. Я больше не смотрю на часы; каждое утро, когда я просыпаюсь, передо мной, как огромное поле, простирается целый день. А если жизнь преподносит неприятные сюрпризы, что от раза к разу случается: доктор входит в комнату с траурным выражением лица или водитель в машине прямо перед моей теряет управление на дороге, я знаю, глубоко в душе, что именно то время, когда я никуда не бежал, даст мне гораздо больше сил на будущее, чем то, что я провёл, колеся по Бутану или острову Пасхи.
Я всегда буду путешественником — моя жизнь зависит от путешествий. Их прелесть именно в том, что они помогают привнести спокойствие в движение и волнение мира. Однажды я сел на самолёт во Франкфурте, Германия. Молодая немка села рядом со мной, мы дружески поговорили около получаса, а затем она отвернулась и неподвижно просидела 12 часов. Она ни разу не включила монитор, не взяла в руки книгу, она даже не спала. Она просто спокойно сидела, и что-то из её ясности и спокойствия передалось и мне. Я заметил: сегодня всё больше и больше людей принимают сознательные меры, чтобы высвободить пространство в их жизни. Некоторые отправляются в никому не известные места, где за несколько сотен долларов в день вас попросят сдать телефон и компьютер сразу по приезду. Некоторые из моих знакомых перед сном не просматривают сообщения и не смотрят видео на YouTube. Вместо этого они выключают свет и слушают музыку. Они будут спать гораздо лучше и проснутся более отдохнувшими. Однажды мне посчастливилось съездить в высокие, тёмные горы возле Лос-Анджелеса, где великий и всенародно любимый поэт и исполнитель Леонард Коэн прожил монахом много лет в монастыре Mount Baldy Zen Center. Я не был удивлён, когда в возрасте 77 лет он выпустил диск и намеренно присвоил ему совсем уж непривлекательное название «Старые идеи». [англ. — “Old Ideas”] Альбом возглавил чарты в 17 странах, попал в первую пятёрку ещё в девяти. Что-то внутри нас жаждет той интимности и глубины, которую мы получаем от людей, которые находят время и силы, чтобы остановиться и никуда не бежать. Думаю, у многих, как и у меня, есть ощущение, что мы стоим перед огромным экраном, шумным и переполненным людьми, который меняет изображение каждую секунду. Этот экран и есть наша жизнь. Только отойдя от него, как можно дальше, и остановившись вдалеке, можно на самом деле понять, что изображено на полотне. Некоторые делают это за нас, останавливаясь.
В эпоху постоянного ускорения ничто не может быть более ободряющим, чем замедление. В эпоху рассеянности ничто не может быть более роскошным, нежели заострение внимания. В эпоху бешеных скоростей ничто не может быть так важно, как остановка и отдых. Следующий отпуск вы можете провести в Париже, на Гавайях или в Новом Орлеане. Уверен, вы прекрасно проведёте время. Но если вы хотите вернуться домой живыми, полными свежих надежд и с любовью к этому миру, думаю, что вам нужно серьёзно подумать над тем, чтобы просто остановиться. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Wes Moore: How to talk to veterans about the war\nTED Talk Subtitles and Transcript: Wes Moore joined the US Army to pay for college, but the experience became core to who he is. In this heartfelt talk, the paratrooper and captain—who went on to write \"The Other Wes Moore\"—explains the shock of returning home from Afghanistan. He shares the single phrase he heard from civilians on repeat, and shows why it's just not sufficient. It's a call for all of us to ask veterans to tell their stories — and listen.\nI'm excited to be here to speak about vets, because I didn't join the Army because I wanted to go to war. I didn't join the Army because I had a lust or a need to go overseas and fight. Frankly, I joined the Army because college is really damn expensive, and they were going to help with that, and I joined the Army because it was what I knew, and it was what I knew that I thought I could do well.\nI didn't come from a military family. I'm not a military brat. No one in my family ever had joined the military at all, and how I first got introduced to the military was when I was 13 years old and I got sent away to military school, because my mother had been threatening me with this idea of military school ever since I was eight years old.\nI had some issues when I was coming up, and my mother would always tell me, she's like, \"You know, if you don't get this together, I'm going to send you to military school.\" And I'd look at her, and I'd say, \"Mommy, I'll work harder.\" And then when I was nine years old, she started giving me brochures to show me she wasn't playing around, so I'd look at the brochures, and I'm like, \"Okay, Mommy, I can see you're serious, and I'll work harder.\" And then when I was 10 and 11, my behavior just kept on getting worse. I was on academic and disciplinary probation before I hit double digits, and I first felt handcuffs on my wrists when I was 11 years old. And so when I was 13 years old, my mother came up to me, and she was like, \"I'm not going to do this anymore. I'm going to send you to military school.\" And I looked at her, and I said, \"Mommy, I can see you're upset, and I'm going to work harder.\" And she was like, \"No, you're going next week.\" And that was how I first got introduced to this whole idea of the military, because she thought this was a good idea.\nI had to disagree with her wholeheartedly when I first showed up there, because literally in the first four days, I had already run away five times from this school. They had these big black gates that surrounded the school, and every time they would turn their backs, I would just simply run out of the black gates and take them up on their offer that if we don't want to be there, we can leave at any time. So I just said, \"Well, if that's the case, then I'd like to leave.\" (Laughter) And it never worked. And I kept on getting lost.\nBut then eventually, after staying there for a little while, and after the end of that first year at this military school, I realized that I actually was growing up. I realized the things that I enjoyed about this school and the thing that I enjoyed about the structure was something that I'd never found before: the fact that I finally felt like I was part of something bigger, part of a team, and it actually mattered to people that I was there, the fact that leadership wasn't just a punchline there, but that it was a real, actually core part of the entire experience. And so when it was time for me to actually finish up high school, I started thinking about what I wanted to do, and just like probably most students, had no idea what that meant or what I wanted to do. And I thought about the people who I respected and admired. I thought about a lot of the people, in particular a lot of the men, in my life who I looked up to. They all happened to wear the uniform of the United States of America, so for me, the question and the answer really became pretty easy. The question of what I wanted to do was filled in very quickly with saying, I guess I'll be an Army officer.\nSo the Army then went through this process and they trained me up, and when I say I didn't join the Army because I wanted to go to war, the truth is, I joined in 1996. There really wasn't a whole lot going on. I didn't ever feel like I was in danger. When I went to my mom, I first joined the Army when I was 17 years old, so I literally needed parental permission to join the Army, so I kind of gave the paperwork to my mom, and she just assumed it was kind of like military school. She was like, \"Well, it was good for him before, so I guess I'll just let him keep doing it,\" having no idea that the paperwork that she was signing was actually signing her son up to become an Army officer. And I went through the process, and again the whole time still just thinking, this is great, maybe I'll serve on a weekend, or two weeks during the year, do drill, and then a couple years after I signed up, a couple years after my mother signed those papers, the whole world changed. And after 9/11, there was an entirely new context about the occupation that I chose. When I first joined, I never joined to fight, but now that I was in, this is exactly what was now going to happen.\nAnd I thought about so much about the soldiers who I eventually had to end up leading. I remember when we first, right after 9/11, three weeks after 9/11, I was on a plane heading overseas, but I wasn't heading overseas with the military, I was heading overseas because I got a scholarship to go overseas. I received the scholarship to go overseas and to go study and live overseas, and I was living in England and that was interesting, but at the same time, the same people who I was training with, the same soldiers that I went through all my training with, and we prepared for war, they were now actually heading over to it. They were now about to find themselves in the middle of places the fact is the vast majority of people, the vast majority of us as we were training, couldn't even point out on a map. I spent a couple years finishing graduate school, and the whole entire time while I'm sitting there in buildings at Oxford that were literally built hundreds of years before the United States was even founded, and I'm sitting there talking to dons about the assassination of Archduke Ferdinand, and how that influenced the start of World War I, where the entire time my heart and my head were on my soldiers who were now throwing on Kevlars and grabbing their flak vests and figuring out how exactly do I change around or how exactly do I clean a machine gun in the darkness. That was the new reality.\nBy the time I finished that up and I rejoined my military unit and we were getting ready to deploy to Afghanistan, there were soldiers in my unit who were now on their second and third deployments before I even had my first. I remember walking out with my unit for the first time, and when you join the Army and you go through a combat tour, everyone looks at your shoulder, because on your shoulder is your combat patch. And so immediately as you meet people, you shake their hand, and then your eyes go to their shoulder, because you want to see where did they serve, or what unit did they serve with? And I was the only person walking around with a bare shoulder, and it burned every time someone stared at it.\nBut you get a chance to talk to your soldiers, and you ask them why did they sign up. I signed up because college was expensive. A lot of my soldiers signed up for completely different reasons. They signed up because of a sense of obligation. They signed up because they were angry and they wanted to do something about it. They signed up because their family said this was important. They signed up because they wanted some form of revenge. They signed for a whole collection of different reasons. And now we all found ourselves overseas fighting in these conflicts.\nAnd what was amazing to me was that I very naively started hearing this statement that I never fully understood, because right after 9/11, you start hearing this idea where people come up to you and they say, \"Well, thank you for your service.\" And I just kind of followed in and started saying the same things to all my soldiers. This is even before I deployed. But I really had no idea what that even meant. I just said it because it sounded right. I said it because it sounded like the right thing to say to people who had served overseas. \"Thank you for your service.\" But I had no idea what the context was or what that even, what it even meant to the people who heard it.\nWhen I first came back from Afghanistan, I thought that if you make it back from conflict, then the dangers were all over. I thought that if you made it back from a conflict zone that somehow you could kind of wipe the sweat off your brow and say, \"Whew, I'm glad I dodged that one,\" without understanding that for so many people, as they come back home, the war keeps going. It keeps playing out in all of our minds. It plays out in all of our memories. It plays out in all of our emotions. Please forgive us if we don't like being in big crowds. Please forgive us when we spend one week in a place that has 100 percent light discipline, because you're not allowed to walk around with white lights, because if anything has a white light, it can be seen from miles away, versus if you use little green or little blue lights, they cannot be seen from far away. So please forgive us if out of nowhere, we go from having 100 percent light discipline to then a week later being back in the middle of Times Square, and we have a difficult time adjusting to that. Please forgive us when you transition back to a family who has completely been maneuvering without you, and now when you come back, it's not that easy to fall back into a sense of normality, because the whole normal has changed.\nI remember when I came back, I wanted to talk to people. I wanted people to ask me about my experiences. I wanted people to come up to me and tell me, \"What did you do?\" I wanted people to come up to me and tell me, \"What was it like? What was the food like? What was the experience like? How are you doing?\" And the only questions I got from people was, \"Did you shoot anybody?\" And those were the ones who were even curious enough to say anything. Because sometimes there's this fear and there's this apprehension that if I say anything, I'm afraid I'll offend, or I'm afraid I'll trigger something, so the common default is just saying nothing. The problem with that is then it feels like your service was not even acknowledged, like no one even cared. \"Thank you for your service,\" and we move on. What I wanted to better understand was what's behind that, and why \"thank you for your service\" isn't enough. The fact is, we have literally 2.6 million men and women who are veterans of Iraq or Afghanistan who are all amongst us. Sometimes we know who they are, sometimes we don't, but there is that feeling, the shared experience, the shared bond where we know that that experience and that chapter of our life, while it might be closed, it's still not over.\nWe think about \"thank you for your service,\" and people say, \"So what does 'thank you for your service' mean to you?\" Well, \"Thank you for your service\" means to me, it means acknowledging our stories, asking us who we are, understanding the strength that so many people, so many people who we serve with, have, and why that service means so much. \"Thank you for your service\" means acknowledging the fact that just because we've now come home and we've taken off the uniform does not mean our larger service to this country is somehow over. The fact is, there's still a tremendous amount that can be offered and can be given. When I look at people like our friend Taylor Urruela, who in Iraq loses his leg, had two big dreams in his life. One was to be a soldier. The other was to be a baseball player. He loses his leg in Iraq. He comes back and instead of deciding that, well, now since I've lost my leg, that second dream is over, he decides that he still has that dream of playing baseball, and he starts this group called VETSports, which now works with veterans all over the country and uses sports as a way of healing. People like Tammy Duckworth, who was a helicopter pilot and with the helicopter that she was flying, you need to use both your hands and also your legs to steer, and her helicopter gets hit, and she's trying to steer the chopper, but the chopper's not reacting to her instructions and to her commands. She's trying to land the chopper safely, but the chopper doesn't land safely, and the reason it's not landing safely is because it's not responding to the commands that her legs are giving because her legs were blown off. She barely survives. Medics come and they save her life, but then as she's doing her recuperation back at home, she realizes that, \"My job's still not done.\" And now she uses her voice as a Congresswoman from Illinois to fight and advocate for a collection of issues to include veterans issues.\nWe signed up because we love this country we represent. We signed up because we believe in the idea and we believe in the people to our left and to our right. And the only thing we then ask is that \"thank you for your service\" needs to be more than just a quote break, that \"thank you for your service\" means honestly digging in to the people who have stepped up simply because they were asked to, and what that means for us not just now, not just during combat operations, but long after the last vehicle has left and after the last shot has been taken.\nThese are the people who I served with, and these are the people who I honor. So thank you for your service.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Вес Мур: Как говорить о войне с ветеранами\nTED Talk Subtitles and Transcript: Вес Мур вступил в армию США, чтобы оплатить колледж, но этот опыт стал его сущностью. В своей откровенной речи десантник и капитан, написавший книгу «Другой Вес Мур», объясняет шок возвращения домой из Афганистана. Он делится простой фразой, повторяемой гражданскими и показывает, почему её недостаточно. Это призыв всем нам просить ветеранов рассказывать их истории и слушать.\nЯ рад быть здесь и говорить о ветеранах, так как я служил в армии не потому, что хотел пойти на войну. Я служил не потому, что во мне была страсть или потребность отправиться за границу и сражаться. Откровенно говоря, я служил потому, что колледж чертовски дорогой, а с этим обещали помочь, и служил в армии, так как это было то, что я знал, и в чём, как думал, мог преуспеть.\nЯ не из военной семьи. Я не военный мальчишка. Никто из моей семьи не становился военным, и я впервые познакомился с военнослужащими в возрасте 13 лет, когда меня отправили в военную школу, потому что мама угрожала мне военной школой с восьми лет.\nУ меня были проблемы, когда я рос, и мама всегда говорила что-то вроде: «Если ты с этим не справишься, я отправлю тебя в военную школу!» Я смотрел на неё и говорил: «Мам, я буду стараться». Когда мне было девять, она начала давать мне буклеты, чтобы показать, что не шутит, а я думал: «Хорошо, мам, я вижу ты серьёзна и буду стараться». А когда мне было 10—11, моё поведение становилось только хуже. Я был на испытательном сроке по учёбе и поведению ещё до того, как мне исполнилось 10, а наручники на запястье я впервые ощутил в 11 лет. Когда мне было 13, мама подошла и сказала: «Я не могу больше это терпеть. Я отправлю тебя в военную школу». Я взглянул на неё и сказал: «Мам, я вижу ты расстроена и буду стараться». А она: «Едешь на следующей неделе». Так я впервые получил общее представление о военных, потому что ей это казалось хорошей мыслью.\nЯ искренне с ней не согласился, когда впервые появился там, ведь за первые четыре дня я убегал из этой школы пять раз. Школу окружали большие чёрные ворота, и каждый раз, когда все отворачивались, я убегал через эти ворота. Я основывался на их предложении покинуть школу в любой момент, как захочется. Я говорил: «Что ж, в таком случае, я бы хотел уйти». (Смех) Но это не работало. И я продолжал убегать.\nВ итоге, после пребывания там некоторое время и по окончании первого года в этой военной школе, я осознал, что взрослею. Я понял: то, что мне нравится в этой школе и во всей этой структуре — нечто, с чем мне ранее не приходилось сталкиваться: факт того, что я, наконец, ощущал себя частью чего-то большего, частью команды, что людям было важно моё наличие там, что лидерство не было пустым словом, но настоящей, по сути, центральной частью всего процесса. И когда для меня наступило время выпуститься из школы, я стал думать о том, чем бы мне хотелось заниматься, и как, вероятно, большинство студентов не имел представления, что бы это было. Я подумал о тех, кого уважал и кем восхищался. Я подумал о многих, в частности, мужчинах в своей жизни, с которых я брал пример. Все они носили форму Соединённых Штатов Америки, потому для меня вопрос и ответ стали весьма простыми. Вопрос о том, кем я хотел быть ответился сам собой: «Думаю, военным».\nК делу подключилась армия, натренировала меня, и когда я говорю, что пошёл в армию, не потому что хотел принимать участие в войне, правда такова: я вступил в 1996 году. Не так уж много чего происходило. Я никогда не был в опасности. Когда я отправился к матери — впервые я поступил на службу в 17 лет, то есть мне необходимо было родительское разрешение вступить в армию, потому я доверил ей всю бумажную работу, а она предположила, что это было нечто вроде военной школы. Она думала: «Это помогло ему раньше, так что я просто позволю ему там остаться», — не догадываясь, что подписанные ей бумаги были согласием на приём её сына в армию, чтобы стать военным. Я прошёл через весь процесс, опять же, постоянно думая: «Круто! Может, буду служить по выходным или по две недели в году, поднатаскаюсь». Пару лет спустя, после моего вступления, после того, как мать подписала те документы, весь мир изменился. А после 9/11 вся подоплёка выбранной мной профессии стала совершенно иной. Я пошёл на службу не ради того, чтобы сражаться, но так как теперь я был в рядах армии, это было именно тем, что должно было произойти.\nЯ так много думал о тех солдатах, коими мне, в конечном итоге, придётся руководить. Помню, когда мы впервые, сразу после 9/11, тремя неделями позже я был на самолёте, летящем за границу, но не по военным делам и причинам. Я летел за границу, потому что получил стипендию на обучение там. Я получил стипендию, чтобы поехать за границу, учиться и жить там. Я жил в Англии, и это было интересно. Но в то же время те, с кем я тренировался, те солдаты, с которыми я прошёл всю подготовку и готовился к участию в войне, теперь отправлялись туда. Они вскоре должны были очутиться в тех местах, которые подавляющее большинство проходящих подготовку не могли даже найти на карте. Несколько лет я потратил для окончания аспирантуры. Всё то время, что я провёл, сидя в зданиях Оксфорда, построенных сотни лет назад ещё даже до того, как были основаны США. И вот сижу я там, беседуя с преподавателями о заказном убийстве эрцгерцога Фердинанда, и как это повлияло на начало Первой Мировой, а мой разум и сердце всё время вместе с моими солдатами, которые в тот момент набрасывали кевлары, хватали свои защитные жилеты и придумывали, как конкретно сменить позицию или как почистить пулемёт в темноте. Такова была новая реальность.\nК тому времени, как я выпустился и вернулся в своё подразделение, и мы собирались развернуться в Афганистане, в моей части были солдаты, участвовавшие в своей второй или третьей компании, когда я ещё не участвовал в своей первой. Помню свою первую операцию. Когда поступаешь на службу и проходишь через боевые действия, каждый смотрит на твоё плечо, потому как там расположена нашивка с указанием боевой части. Так что сразу же, как кого-то встречаешь, жмёшь руку, и тут же глаза смотрят на плечо, ведь хочется знать, где человек служит, в какой боевой части. И я был единственным, у кого на плече ничего не было, и жгло всякий раз, когда кто-нибудь туда смотрел.\nНо вот есть шанс поговорить со своими солдатами и разузнать, почему они вступили в армию. Я — потому как колледж был дорогой. Многие из моих солдат поступили на службу по совсем иным причинам. Из чувства долга. Со злости, потому что хотели что-то сделать. Потому что их семья сказала, что это важно. Из желания своего рода мести. По целому набору причин. И вот мы все за границей сражаемся в этих столкновениях.\nУдивительно то, что я весьма наивно стал прислушиваться к этой фразе, которой никогда полностью не понимал, ведь после 9/11 начинаешь слышать эту идею, когда кто-то подходит и говорит: «Благодарю за твою службу». Я последовал примеру и то же самое стал говорить своим солдатам. Ещё до того, как участвовал в сражении. Но я и не представлял что это значило. Просто говорил, потому что звучало правильно, как нечто, что следует сказать тем, кто служит за границей. «Благодарю за твою службу». Но я даже не представлял себе контекста или что это могло значить для тех, кто это слышал.\nКогда я впервые вернулся из Афганистана, я считал, что если тебе удалось вернуться из столкновений, то опасность позади. Думал, что если ты покинул зону конфликта, то, вроде как, можно стряхнуть пот и сказать: «Уф-ф-ф, рад, что выкрутился», не понимая, что для так многих людей их война по возвращении домой всё ещё продолжается. Она продолжает происходить в сознании, в воспоминаниях, в испытываемых эмоциях. Уж простите, что нам не нравится быть среди большой толпы. Простите, пожалуйста, что мы проводим неделю там, где 100-процентное соблюдение правил светомаскировки, потому как не разрешено передвигаться с белыми огнями, которые могут быть видны за километры, вместо них используют маленькие зелёные или голубые огоньки, не различимые издалека. Простите, если так внезапно после 100-процентной светомаскировки мы через неделю оказываемся посреди Тайм-Сквер и испытываем трудности с адаптацией. Просим прощения, что после воссоединения с семьёй, живущей совсем без тебя, теперь, когда ты дома, так не просто вернуться к ощущению нормы, ведь само понятие нормы для тебя изменилось.\nПомню, когда вернулся, хотел общаться с людьми. Хотел, чтобы люди спрашивали меня о происшедшем, чтобы подходили и интересовались: «Чем ты занимался?», подходили и спрашивали: «Как это было? Какая была еда? Какие впечатления? Как ты?» Но единственный вопрос, который мне задавали: «Ты кого-нибудь убил?» И это от тех, кто был достаточно любопытен, чтобы вообще что-то спросить. Ведь порой у людей есть страх, опасение, что если сказать что-то, то можно обидеть или что-то не то вызвать. Потому в общем по умолчанию лучше ничего не говорить. Загвоздка тут в том, что тогда чувствуется, будто твоя служба никем и не признана, будто всем всё равно. «Благодарю за твою службу» — и живём дальше. Мне хотелось лучше понять, что скрывается за этим и почему слов «Благодарю за твою службу» не достаточно. Факт таков: у нас есть 2,6 миллиона ветеранов — мужчин и женщин — войн в Ираке и Афганистане, и они среди нас. Иногда мы их знаем, иногда нет, но есть это чувство, общий опыт, разделяемая связь, когда мы знаем, что этот опыт и эта глава нашей жизни, хоть и закрыта, ещё не окончена.\nВ контексте слов «Благодарю за твою службу» люди меня спрашивают: «Что для тебя значат эти слова?» Для меня «Благодарю за твою службу» значит признание наших историй, заинтересованность в том, кто мы, понимание той силы, которой так многие, с кем мы служим, обладают, и того, почему эта служба так много значит. «Благодарю за твою службу» — это признание факта, что только наше возвращение домой и снятие униформы ещё не значит, что наша служба своей стране теперь окончена. Правда в том, что есть много чего ещё предложить и отдать. Когда я смотрю на людей, как мой друг Тейлор Урруэла, который потерял в Ираке ногу, но имел 2 заветные мечты в жизни. Одна — стать солдатом, другая — игроком в бейсбол. Он теряет ногу в Ираке, возвращается домой и вместо того, чтобы решить, что с потерей ноги второй мечте не сбыться, он решает, что всё ещё хочет стать игроком в бейсбол, и запускает вот группу, называемую VETSports, что сейчас работает с ветеранами по всей стране и использует спорт как способ восстановления. Люди, вроде Тэмми Дакворт — бывший пилот вертолёта, для вождения которого нужны две руки и ноги для управления рулём. Её вертолёт сбивают, она пытается запустить вертушку, но та не отвечает на её инструкции и команды. Она пытается безопасно посадить вертолёт, но и этого не получается, а причина тому: машина не повинуется командам, поступающим от её ног, так как их оторвало. Она едва выживает. Приходят медики и спасают ей жизнь, и пока она дома восстанавливается, она осознаёт: «Моя работа ещё не окончена». И теперь она использует свой голос, как женщина-конгрессмен из Иллинойса для борьбы и защиты ряда случаев по проблемам ветеранов.\nМы поступили на службу, так как любим страну, которую представляем. Мы поступили, потому что верим в идею и верим в людей справа и слева. И всё, о чём мы просим, чтобы слова «Благодарю за твою службу» были бы не просто пустой фразой, а искренним интересом к тем, кто вышел вперёд, просто потому, что их попросили об этом Для нас это верно не только сейчас, не только во время военных операций, но и много после того, как последний бронетранспортёр скрылся и был сделан последний выстрел.\nЭто люди, с которыми я служил, и они — те, кого я почитаю. Так что благодарю за вашу службу.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Wes Moore: How to talk to veterans about the war
TED Talk Subtitles and Transcript: Wes Moore joined the US Army to pay for college, but the experience became core to who he is. In this heartfelt talk, the paratrooper and captain—who went on to write "The Other Wes Moore"—explains the shock of returning home from Afghanistan. He shares the single phrase he heard from civilians on repeat, and shows why it's just not sufficient. It's a call for all of us to ask veterans to tell their stories — and listen.
I'm excited to be here to speak about vets, because I didn't join the Army because I wanted to go to war. I didn't join the Army because I had a lust or a need to go overseas and fight. Frankly, I joined the Army because college is really damn expensive, and they were going to help with that, and I joined the Army because it was what I knew, and it was what I knew that I thought I could do well.
I didn't come from a military family. I'm not a military brat. No one in my family ever had joined the military at all, and how I first got introduced to the military was when I was 13 years old and I got sent away to military school, because my mother had been threatening me with this idea of military school ever since I was eight years old.
I had some issues when I was coming up, and my mother would always tell me, she's like, "You know, if you don't get this together, I'm going to send you to military school." And I'd look at her, and I'd say, "Mommy, I'll work harder." And then when I was nine years old, she started giving me brochures to show me she wasn't playing around, so I'd look at the brochures, and I'm like, "Okay, Mommy, I can see you're serious, and I'll work harder." And then when I was 10 and 11, my behavior just kept on getting worse. I was on academic and disciplinary probation before I hit double digits, and I first felt handcuffs on my wrists when I was 11 years old. And so when I was 13 years old, my mother came up to me, and she was like, "I'm not going to do this anymore. I'm going to send you to military school." And I looked at her, and I said, "Mommy, I can see you're upset, and I'm going to work harder." And she was like, "No, you're going next week." And that was how I first got introduced to this whole idea of the military, because she thought this was a good idea.
I had to disagree with her wholeheartedly when I first showed up there, because literally in the first four days, I had already run away five times from this school. They had these big black gates that surrounded the school, and every time they would turn their backs, I would just simply run out of the black gates and take them up on their offer that if we don't want to be there, we can leave at any time. So I just said, "Well, if that's the case, then I'd like to leave." (Laughter) And it never worked. And I kept on getting lost.
But then eventually, after staying there for a little while, and after the end of that first year at this military school, I realized that I actually was growing up. I realized the things that I enjoyed about this school and the thing that I enjoyed about the structure was something that I'd never found before: the fact that I finally felt like I was part of something bigger, part of a team, and it actually mattered to people that I was there, the fact that leadership wasn't just a punchline there, but that it was a real, actually core part of the entire experience. And so when it was time for me to actually finish up high school, I started thinking about what I wanted to do, and just like probably most students, had no idea what that meant or what I wanted to do. And I thought about the people who I respected and admired. I thought about a lot of the people, in particular a lot of the men, in my life who I looked up to. They all happened to wear the uniform of the United States of America, so for me, the question and the answer really became pretty easy. The question of what I wanted to do was filled in very quickly with saying, I guess I'll be an Army officer.
So the Army then went through this process and they trained me up, and when I say I didn't join the Army because I wanted to go to war, the truth is, I joined in 1996. There really wasn't a whole lot going on. I didn't ever feel like I was in danger. When I went to my mom, I first joined the Army when I was 17 years old, so I literally needed parental permission to join the Army, so I kind of gave the paperwork to my mom, and she just assumed it was kind of like military school. She was like, "Well, it was good for him before, so I guess I'll just let him keep doing it," having no idea that the paperwork that she was signing was actually signing her son up to become an Army officer. And I went through the process, and again the whole time still just thinking, this is great, maybe I'll serve on a weekend, or two weeks during the year, do drill, and then a couple years after I signed up, a couple years after my mother signed those papers, the whole world changed. And after 9/11, there was an entirely new context about the occupation that I chose. When I first joined, I never joined to fight, but now that I was in, this is exactly what was now going to happen.
And I thought about so much about the soldiers who I eventually had to end up leading. I remember when we first, right after 9/11, three weeks after 9/11, I was on a plane heading overseas, but I wasn't heading overseas with the military, I was heading overseas because I got a scholarship to go overseas. I received the scholarship to go overseas and to go study and live overseas, and I was living in England and that was interesting, but at the same time, the same people who I was training with, the same soldiers that I went through all my training with, and we prepared for war, they were now actually heading over to it. They were now about to find themselves in the middle of places the fact is the vast majority of people, the vast majority of us as we were training, couldn't even point out on a map. I spent a couple years finishing graduate school, and the whole entire time while I'm sitting there in buildings at Oxford that were literally built hundreds of years before the United States was even founded, and I'm sitting there talking to dons about the assassination of Archduke Ferdinand, and how that influenced the start of World War I, where the entire time my heart and my head were on my soldiers who were now throwing on Kevlars and grabbing their flak vests and figuring out how exactly do I change around or how exactly do I clean a machine gun in the darkness. That was the new reality.
By the time I finished that up and I rejoined my military unit and we were getting ready to deploy to Afghanistan, there were soldiers in my unit who were now on their second and third deployments before I even had my first. I remember walking out with my unit for the first time, and when you join the Army and you go through a combat tour, everyone looks at your shoulder, because on your shoulder is your combat patch. And so immediately as you meet people, you shake their hand, and then your eyes go to their shoulder, because you want to see where did they serve, or what unit did they serve with? And I was the only person walking around with a bare shoulder, and it burned every time someone stared at it.
But you get a chance to talk to your soldiers, and you ask them why did they sign up. I signed up because college was expensive. A lot of my soldiers signed up for completely different reasons. They signed up because of a sense of obligation. They signed up because they were angry and they wanted to do something about it. They signed up because their family said this was important. They signed up because they wanted some form of revenge. They signed for a whole collection of different reasons. And now we all found ourselves overseas fighting in these conflicts.
And what was amazing to me was that I very naively started hearing this statement that I never fully understood, because right after 9/11, you start hearing this idea where people come up to you and they say, "Well, thank you for your service." And I just kind of followed in and started saying the same things to all my soldiers. This is even before I deployed. But I really had no idea what that even meant. I just said it because it sounded right. I said it because it sounded like the right thing to say to people who had served overseas. "Thank you for your service." But I had no idea what the context was or what that even, what it even meant to the people who heard it.
When I first came back from Afghanistan, I thought that if you make it back from conflict, then the dangers were all over. I thought that if you made it back from a conflict zone that somehow you could kind of wipe the sweat off your brow and say, "Whew, I'm glad I dodged that one," without understanding that for so many people, as they come back home, the war keeps going. It keeps playing out in all of our minds. It plays out in all of our memories. It plays out in all of our emotions. Please forgive us if we don't like being in big crowds. Please forgive us when we spend one week in a place that has 100 percent light discipline, because you're not allowed to walk around with white lights, because if anything has a white light, it can be seen from miles away, versus if you use little green or little blue lights, they cannot be seen from far away. So please forgive us if out of nowhere, we go from having 100 percent light discipline to then a week later being back in the middle of Times Square, and we have a difficult time adjusting to that. Please forgive us when you transition back to a family who has completely been maneuvering without you, and now when you come back, it's not that easy to fall back into a sense of normality, because the whole normal has changed.
I remember when I came back, I wanted to talk to people. I wanted people to ask me about my experiences. I wanted people to come up to me and tell me, "What did you do?" I wanted people to come up to me and tell me, "What was it like? What was the food like? What was the experience like? How are you doing?" And the only questions I got from people was, "Did you shoot anybody?" And those were the ones who were even curious enough to say anything. Because sometimes there's this fear and there's this apprehension that if I say anything, I'm afraid I'll offend, or I'm afraid I'll trigger something, so the common default is just saying nothing. The problem with that is then it feels like your service was not even acknowledged, like no one even cared. "Thank you for your service," and we move on. What I wanted to better understand was what's behind that, and why "thank you for your service" isn't enough. The fact is, we have literally 2.6 million men and women who are veterans of Iraq or Afghanistan who are all amongst us. Sometimes we know who they are, sometimes we don't, but there is that feeling, the shared experience, the shared bond where we know that that experience and that chapter of our life, while it might be closed, it's still not over.
We think about "thank you for your service," and people say, "So what does 'thank you for your service' mean to you?" Well, "Thank you for your service" means to me, it means acknowledging our stories, asking us who we are, understanding the strength that so many people, so many people who we serve with, have, and why that service means so much. "Thank you for your service" means acknowledging the fact that just because we've now come home and we've taken off the uniform does not mean our larger service to this country is somehow over. The fact is, there's still a tremendous amount that can be offered and can be given. When I look at people like our friend Taylor Urruela, who in Iraq loses his leg, had two big dreams in his life. One was to be a soldier. The other was to be a baseball player. He loses his leg in Iraq. He comes back and instead of deciding that, well, now since I've lost my leg, that second dream is over, he decides that he still has that dream of playing baseball, and he starts this group called VETSports, which now works with veterans all over the country and uses sports as a way of healing. People like Tammy Duckworth, who was a helicopter pilot and with the helicopter that she was flying, you need to use both your hands and also your legs to steer, and her helicopter gets hit, and she's trying to steer the chopper, but the chopper's not reacting to her instructions and to her commands. She's trying to land the chopper safely, but the chopper doesn't land safely, and the reason it's not landing safely is because it's not responding to the commands that her legs are giving because her legs were blown off. She barely survives. Medics come and they save her life, but then as she's doing her recuperation back at home, she realizes that, "My job's still not done." And now she uses her voice as a Congresswoman from Illinois to fight and advocate for a collection of issues to include veterans issues.
We signed up because we love this country we represent. We signed up because we believe in the idea and we believe in the people to our left and to our right. And the only thing we then ask is that "thank you for your service" needs to be more than just a quote break, that "thank you for your service" means honestly digging in to the people who have stepped up simply because they were asked to, and what that means for us not just now, not just during combat operations, but long after the last vehicle has left and after the last shot has been taken.
These are the people who I served with, and these are the people who I honor. So thank you for your service.
(Applause)
|
Вес Мур: Как говорить о войне с ветеранами
TED Talk Subtitles and Transcript: Вес Мур вступил в армию США, чтобы оплатить колледж, но этот опыт стал его сущностью. В своей откровенной речи десантник и капитан, написавший книгу «Другой Вес Мур», объясняет шок возвращения домой из Афганистана. Он делится простой фразой, повторяемой гражданскими и показывает, почему её недостаточно. Это призыв всем нам просить ветеранов рассказывать их истории и слушать.
Я рад быть здесь и говорить о ветеранах, так как я служил в армии не потому, что хотел пойти на войну. Я служил не потому, что во мне была страсть или потребность отправиться за границу и сражаться. Откровенно говоря, я служил потому, что колледж чертовски дорогой, а с этим обещали помочь, и служил в армии, так как это было то, что я знал, и в чём, как думал, мог преуспеть.
Я не из военной семьи. Я не военный мальчишка. Никто из моей семьи не становился военным, и я впервые познакомился с военнослужащими в возрасте 13 лет, когда меня отправили в военную школу, потому что мама угрожала мне военной школой с восьми лет.
У меня были проблемы, когда я рос, и мама всегда говорила что-то вроде: «Если ты с этим не справишься, я отправлю тебя в военную школу!» Я смотрел на неё и говорил: «Мам, я буду стараться». Когда мне было девять, она начала давать мне буклеты, чтобы показать, что не шутит, а я думал: «Хорошо, мам, я вижу ты серьёзна и буду стараться». А когда мне было 10—11, моё поведение становилось только хуже. Я был на испытательном сроке по учёбе и поведению ещё до того, как мне исполнилось 10, а наручники на запястье я впервые ощутил в 11 лет. Когда мне было 13, мама подошла и сказала: «Я не могу больше это терпеть. Я отправлю тебя в военную школу». Я взглянул на неё и сказал: «Мам, я вижу ты расстроена и буду стараться». А она: «Едешь на следующей неделе». Так я впервые получил общее представление о военных, потому что ей это казалось хорошей мыслью.
Я искренне с ней не согласился, когда впервые появился там, ведь за первые четыре дня я убегал из этой школы пять раз. Школу окружали большие чёрные ворота, и каждый раз, когда все отворачивались, я убегал через эти ворота. Я основывался на их предложении покинуть школу в любой момент, как захочется. Я говорил: «Что ж, в таком случае, я бы хотел уйти». (Смех) Но это не работало. И я продолжал убегать.
В итоге, после пребывания там некоторое время и по окончании первого года в этой военной школе, я осознал, что взрослею. Я понял: то, что мне нравится в этой школе и во всей этой структуре — нечто, с чем мне ранее не приходилось сталкиваться: факт того, что я, наконец, ощущал себя частью чего-то большего, частью команды, что людям было важно моё наличие там, что лидерство не было пустым словом, но настоящей, по сути, центральной частью всего процесса. И когда для меня наступило время выпуститься из школы, я стал думать о том, чем бы мне хотелось заниматься, и как, вероятно, большинство студентов не имел представления, что бы это было. Я подумал о тех, кого уважал и кем восхищался. Я подумал о многих, в частности, мужчинах в своей жизни, с которых я брал пример. Все они носили форму Соединённых Штатов Америки, потому для меня вопрос и ответ стали весьма простыми. Вопрос о том, кем я хотел быть ответился сам собой: «Думаю, военным».
К делу подключилась армия, натренировала меня, и когда я говорю, что пошёл в армию, не потому что хотел принимать участие в войне, правда такова: я вступил в 1996 году. Не так уж много чего происходило. Я никогда не был в опасности. Когда я отправился к матери — впервые я поступил на службу в 17 лет, то есть мне необходимо было родительское разрешение вступить в армию, потому я доверил ей всю бумажную работу, а она предположила, что это было нечто вроде военной школы. Она думала: «Это помогло ему раньше, так что я просто позволю ему там остаться», — не догадываясь, что подписанные ей бумаги были согласием на приём её сына в армию, чтобы стать военным. Я прошёл через весь процесс, опять же, постоянно думая: «Круто! Может, буду служить по выходным или по две недели в году, поднатаскаюсь». Пару лет спустя, после моего вступления, после того, как мать подписала те документы, весь мир изменился. А после 9/11 вся подоплёка выбранной мной профессии стала совершенно иной. Я пошёл на службу не ради того, чтобы сражаться, но так как теперь я был в рядах армии, это было именно тем, что должно было произойти.
Я так много думал о тех солдатах, коими мне, в конечном итоге, придётся руководить. Помню, когда мы впервые, сразу после 9/11, тремя неделями позже я был на самолёте, летящем за границу, но не по военным делам и причинам. Я летел за границу, потому что получил стипендию на обучение там. Я получил стипендию, чтобы поехать за границу, учиться и жить там. Я жил в Англии, и это было интересно. Но в то же время те, с кем я тренировался, те солдаты, с которыми я прошёл всю подготовку и готовился к участию в войне, теперь отправлялись туда. Они вскоре должны были очутиться в тех местах, которые подавляющее большинство проходящих подготовку не могли даже найти на карте. Несколько лет я потратил для окончания аспирантуры. Всё то время, что я провёл, сидя в зданиях Оксфорда, построенных сотни лет назад ещё даже до того, как были основаны США. И вот сижу я там, беседуя с преподавателями о заказном убийстве эрцгерцога Фердинанда, и как это повлияло на начало Первой Мировой, а мой разум и сердце всё время вместе с моими солдатами, которые в тот момент набрасывали кевлары, хватали свои защитные жилеты и придумывали, как конкретно сменить позицию или как почистить пулемёт в темноте. Такова была новая реальность.
К тому времени, как я выпустился и вернулся в своё подразделение, и мы собирались развернуться в Афганистане, в моей части были солдаты, участвовавшие в своей второй или третьей компании, когда я ещё не участвовал в своей первой. Помню свою первую операцию. Когда поступаешь на службу и проходишь через боевые действия, каждый смотрит на твоё плечо, потому как там расположена нашивка с указанием боевой части. Так что сразу же, как кого-то встречаешь, жмёшь руку, и тут же глаза смотрят на плечо, ведь хочется знать, где человек служит, в какой боевой части. И я был единственным, у кого на плече ничего не было, и жгло всякий раз, когда кто-нибудь туда смотрел.
Но вот есть шанс поговорить со своими солдатами и разузнать, почему они вступили в армию. Я — потому как колледж был дорогой. Многие из моих солдат поступили на службу по совсем иным причинам. Из чувства долга. Со злости, потому что хотели что-то сделать. Потому что их семья сказала, что это важно. Из желания своего рода мести. По целому набору причин. И вот мы все за границей сражаемся в этих столкновениях.
Удивительно то, что я весьма наивно стал прислушиваться к этой фразе, которой никогда полностью не понимал, ведь после 9/11 начинаешь слышать эту идею, когда кто-то подходит и говорит: «Благодарю за твою службу». Я последовал примеру и то же самое стал говорить своим солдатам. Ещё до того, как участвовал в сражении. Но я и не представлял что это значило. Просто говорил, потому что звучало правильно, как нечто, что следует сказать тем, кто служит за границей. «Благодарю за твою службу». Но я даже не представлял себе контекста или что это могло значить для тех, кто это слышал.
Когда я впервые вернулся из Афганистана, я считал, что если тебе удалось вернуться из столкновений, то опасность позади. Думал, что если ты покинул зону конфликта, то, вроде как, можно стряхнуть пот и сказать: «Уф-ф-ф, рад, что выкрутился», не понимая, что для так многих людей их война по возвращении домой всё ещё продолжается. Она продолжает происходить в сознании, в воспоминаниях, в испытываемых эмоциях. Уж простите, что нам не нравится быть среди большой толпы. Простите, пожалуйста, что мы проводим неделю там, где 100-процентное соблюдение правил светомаскировки, потому как не разрешено передвигаться с белыми огнями, которые могут быть видны за километры, вместо них используют маленькие зелёные или голубые огоньки, не различимые издалека. Простите, если так внезапно после 100-процентной светомаскировки мы через неделю оказываемся посреди Тайм-Сквер и испытываем трудности с адаптацией. Просим прощения, что после воссоединения с семьёй, живущей совсем без тебя, теперь, когда ты дома, так не просто вернуться к ощущению нормы, ведь само понятие нормы для тебя изменилось.
Помню, когда вернулся, хотел общаться с людьми. Хотел, чтобы люди спрашивали меня о происшедшем, чтобы подходили и интересовались: «Чем ты занимался?», подходили и спрашивали: «Как это было? Какая была еда? Какие впечатления? Как ты?» Но единственный вопрос, который мне задавали: «Ты кого-нибудь убил?» И это от тех, кто был достаточно любопытен, чтобы вообще что-то спросить. Ведь порой у людей есть страх, опасение, что если сказать что-то, то можно обидеть или что-то не то вызвать. Потому в общем по умолчанию лучше ничего не говорить. Загвоздка тут в том, что тогда чувствуется, будто твоя служба никем и не признана, будто всем всё равно. «Благодарю за твою службу» — и живём дальше. Мне хотелось лучше понять, что скрывается за этим и почему слов «Благодарю за твою службу» не достаточно. Факт таков: у нас есть 2,6 миллиона ветеранов — мужчин и женщин — войн в Ираке и Афганистане, и они среди нас. Иногда мы их знаем, иногда нет, но есть это чувство, общий опыт, разделяемая связь, когда мы знаем, что этот опыт и эта глава нашей жизни, хоть и закрыта, ещё не окончена.
В контексте слов «Благодарю за твою службу» люди меня спрашивают: «Что для тебя значат эти слова?» Для меня «Благодарю за твою службу» значит признание наших историй, заинтересованность в том, кто мы, понимание той силы, которой так многие, с кем мы служим, обладают, и того, почему эта служба так много значит. «Благодарю за твою службу» — это признание факта, что только наше возвращение домой и снятие униформы ещё не значит, что наша служба своей стране теперь окончена. Правда в том, что есть много чего ещё предложить и отдать. Когда я смотрю на людей, как мой друг Тейлор Урруэла, который потерял в Ираке ногу, но имел 2 заветные мечты в жизни. Одна — стать солдатом, другая — игроком в бейсбол. Он теряет ногу в Ираке, возвращается домой и вместо того, чтобы решить, что с потерей ноги второй мечте не сбыться, он решает, что всё ещё хочет стать игроком в бейсбол, и запускает вот группу, называемую VETSports, что сейчас работает с ветеранами по всей стране и использует спорт как способ восстановления. Люди, вроде Тэмми Дакворт — бывший пилот вертолёта, для вождения которого нужны две руки и ноги для управления рулём. Её вертолёт сбивают, она пытается запустить вертушку, но та не отвечает на её инструкции и команды. Она пытается безопасно посадить вертолёт, но и этого не получается, а причина тому: машина не повинуется командам, поступающим от её ног, так как их оторвало. Она едва выживает. Приходят медики и спасают ей жизнь, и пока она дома восстанавливается, она осознаёт: «Моя работа ещё не окончена». И теперь она использует свой голос, как женщина-конгрессмен из Иллинойса для борьбы и защиты ряда случаев по проблемам ветеранов.
Мы поступили на службу, так как любим страну, которую представляем. Мы поступили, потому что верим в идею и верим в людей справа и слева. И всё, о чём мы просим, чтобы слова «Благодарю за твою службу» были бы не просто пустой фразой, а искренним интересом к тем, кто вышел вперёд, просто потому, что их попросили об этом Для нас это верно не только сейчас, не только во время военных операций, но и много после того, как последний бронетранспортёр скрылся и был сделан последний выстрел.
Это люди, с которыми я служил, и они — те, кого я почитаю. Так что благодарю за вашу службу.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ludwick Marishane: A bath without water\nTED Talk Subtitles and Transcript: If you had to walk a mile for a jug of water every day, as millions of people do, it's unlikely you'd use that precious water to bathe. Young entrepreneur Ludwick Marishane tells the amazing, funny story of how he invented a cheap, clean and convenient solution: DryBath, the world’s first bath-substituting lotion.\nSo I grew up in Limpopo, on the border of Limpopo and Mpumalanga, a little town called Motetema. Water and electricity supply are as unpredictable as the weather, and growing up in these tough situations, at the age of 17, I was relaxing with a couple of friends of mine in winter, and we were sunbathing. The Limpopo sun gets really hot in winter. So as we were sunbathing, my best friend next to me says, \"Man, why doesn't somebody invent something that you can just put on your skin and then you don't have to bathe?\" And I sat, and I was like, \"Man, I would buy that, eh?\"\nSo I went home, and I did a little research, and I found some very shocking statistics. Over 2.5 billion people in the world today do not have proper access to water and sanitation. Four hundred and fifty million of them are in Africa, and five million of them are in South Africa. Various diseases thrive in this environment, the most drastic of which is called trachoma. Trachoma is an infection of the eye due to dirt getting into your eye. Multiple infections of trachoma can leave you permanently blind. The disease leaves eight million people permanently blind each and every year. The shocking part about it is that to avoid being infected with trachoma, all you have to do is wash your face: no medicine, no pills, no injections.\nSo after seeing these shocking statistics, I thought to myself, \"Okay, even if I'm not just doing it for myself and the fact that I don't want to bathe, I at least need to do it to try to save the world.\" (Laughter) So with my trusty little steed, my Nokia 6234 cell phone -- I didn't have a laptop, I didn't have Internet much, except for the 20-rand-an-hour Internet cafe — I did research on Wikipedia, on Google, about lotions, creams, the compositions, the melting points, the toxicities -- I did high school science -- and I wrote down a little formula on a piece of paper, and it looked like the KFC special spice, you know?\nSo I was like, okay, so we've got the formula ready. Now we need to get this thing into practice. Fast forward four years later, after having written a 40-page business plan on the cell phone, having written my patent on the cell phone, I'm the youngest patent-holder in the country, and — (\"No more bathing!\") — I can't say any more than that. (Laughter) I had invented DryBath, the world's first bath-substituting lotion. You literally put it on your skin, and you don't have to bathe. (Laughter)\nSo after having tried to make it work in high school with the limited resources I had, I went to university, met a few people, got it into practice, and we have a fully functioning product that's ready to go to the market. It's actually available on the market. So we learned a few lessons in commercializing and making DryBath available. One of the things we learned was that poor communities don't buy products in bulk. They buy products on demand. A person in Alex doesn't buy a box of cigarettes. They buy one cigarette each day, even though it's more expensive. So we packaged DryBath in these innovative little sachets. You just snap them in half, and you squeeze it out. And the cool part is, one sachet substitutes one bath for five rand. After creating that model, we also learned a lot in terms of implementing the product. We realized that even rich kids from the suburbs really want DryBath. (Laughter) At least once a week. Anyway, we realized that we could save 80 million liters of water on average each time they skipped a bath, and also we would save two hours a day for kids who are in rural areas, two hours more for school, two hours more for homework, two hours more to just be a kid.\nAfter seeing that global impact, we narrowed it down to our key value proposition, which was cleanliness and convenience. DryBath is a rich man's convenience and a poor man's lifesaver.\nHaving put the product into practice, we are actually now on the verge of selling the product onto a multinational to take it to the retail market, and one question I have for the audience today is, on the gravel roads of Limpopo, with an allowance of 50 rand a week, I came up with a way for the world not to bathe. What's stopping you? (Applause) I'm not done yet. I'm not done yet. And another key thing that I learned a lot throughout this whole process, last year Google named me as one of the brightest young minds in the world. I'm also currently the best student entrepreneur in the world, the first African to get that accolade, and one thing that really puzzles me is, I did all of this just because I didn't want to bathe. Thank you. (Applause.).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Людвик Маришани: Купание без воды\nTED Talk Subtitles and Transcript: Если бы вам приходилось проходить полтора километра в день, только чтобы набрать кувшин воды, как это делают миллионы людей, вы не стали бы тратить драгоценную воду на мытьё. Молодой предприниматель Людвик Маришани рассказывает удивительную и забавную историю о том, как он нашёл недорогое, умное и удобное решение этой проблемы: DryBath, первый в мире лосьон, заменяющий мытьё.\nЯ вырос на границе провинций Лимпопо и Мпумаланга в южно-африканском городке Мотетема. В наших краях снабжение водой и электроэнергией непредсказуемо, как и наша погода. В таких тяжёлых условиях я и рос. Как-то зимой, когда мне было 17 лет, мы с друзьями нежились на солнышке. Солнце в Лимпопо сильно припекает зимой. И вот мой лучший друг говорит: «И почему никто не придумает такое средство, которое можно просто нанести на тело вместо купания?» Я ответил: «Слушай, я бы купил такое!»\nЯ провёл небольшое исследование и получил шокирующие данные. Более 2,5 миллиардов людей в мире не имеют доступа к воде и санитарии. 450 миллионов живут в Африке; на долю Южной Африки приходится 5 миллионов. В такой среде процветают разные болезни, и одной из самых серьёзных является трахома. Это глазная инфекция, вызываемая попаданием туда грязи. Многократные инфекции трахомы могут привести к полной потере зрения. Каждый год от этой болезни слепнут 8 миллионов человек. И самое ужасное то, что достаточно умыть лицо, чтобы не заразиться трахомой! Не нужно ни лекарств, ни инъекций.\nПрочитав все эти шокирующие данные, я подумал: «Нужно что-то сделать, чтобы спасти мир, а не только из-за моего нежелания мыться». (Смех) У меня не было ноутбука, а интернет был только в интернет-кафе за 20 рэндов в час. [около 70 руб.] Я использовал свой верный телефон Нокия 6234, чтобы найти информацию в Википедии и Google о кремах, их составе, температуре плавления, токсичности — в общем, программу старших классов. Затем я написал короткую формулу на листе бумаги. Это было сродни изобретению особой приправы KFC. [ресторан фастфуда]\nФормула была готова. Теперь нужно было внедрить это в жизнь. И вот спустя четыре года — напечатав 40 страниц бизнес-плана и мой первый патент на сотовом телефоне — я стал самым молодым владельцем патента в стране. («Не надо больше мыться!»). Ну что я ещё могу сказать. (Смех) Я изобрёл DryBath, первый в мире лосьон, заменяющий мытьё. Вы просто наносите его на кожу, и вам не нужно мыться. (Смех)\nБудучи школьником, я не имел необходимых ресурсов и воплотил идею в жизнь только в университете, познакомившись с нужными людьми. В результате, у нас есть продукт, готовый для продажи. Вообще-то, он уже поступил в продажу. Мы получили хороший урок организации производства и того, как сделать DryBath доступным людям. Мы узнали, что бедные люди покупают товары не впрок, а по мере необходимости. Житель бедного района Александра покупает вместо целой пачки по одной сигарете в день, хоть это и выходит дороже. Поэтому мы фасуем DryBath в маленькие пакетики. Просто разломите пакетик и выдавите содержимое. Одного пакетика хватает, чтобы один раз «помыться» всего за 5 рэндов. [около 17 руб.] Создав такую модель производства, мы много узнали о реализации нашей продукции: даже богатые дети из приличных районов захотели пользоваться DryBath. (Смех) Хотя бы раз в неделю. Мы поняли, что это поможет сэкономить в среднем 80 миллионов литров воды и два часа в день для деревенских ребятишек. А это два часа больше на учёбу, на домашнюю работу и просто на то, чтобы быть ребёнком.\nЭту пользу для всего мира мы сформулировали в нашем главном девизе: чистота и удобство. DryBath — это удобство для богатых и спасительное средство для бедных.\nПроведя наш продукт в жизнь, мы готовимся продать его мультинациональной компании и пустить в розничную продажу. У меня один вопрос к аудитории: на разбитых дорогах Лимпопо, имея только 50 рэндов в неделю, [около 175 руб.] я нашёл способ избавить мир от необходимости мыться. Что же мешает вам? (Аплодисменты) Я ещё не закончил. Ещё одна вещь, которую я узнал в процессе: в прошлом году Google назвал меня одним из самых выдающихся молодых интеллектуалов в мире. Я также ношу звание лучшего студента-предпринимателя в мире — причём, первым среди жителей Африки. И только одно озадачивает меня: я достиг всего только потому, что мне было лень мыться. Спасибо! (Аплодисменты)"
}
] |
Ludwick Marishane: A bath without water
TED Talk Subtitles and Transcript: If you had to walk a mile for a jug of water every day, as millions of people do, it's unlikely you'd use that precious water to bathe. Young entrepreneur Ludwick Marishane tells the amazing, funny story of how he invented a cheap, clean and convenient solution: DryBath, the world’s first bath-substituting lotion.
So I grew up in Limpopo, on the border of Limpopo and Mpumalanga, a little town called Motetema. Water and electricity supply are as unpredictable as the weather, and growing up in these tough situations, at the age of 17, I was relaxing with a couple of friends of mine in winter, and we were sunbathing. The Limpopo sun gets really hot in winter. So as we were sunbathing, my best friend next to me says, "Man, why doesn't somebody invent something that you can just put on your skin and then you don't have to bathe?" And I sat, and I was like, "Man, I would buy that, eh?"
So I went home, and I did a little research, and I found some very shocking statistics. Over 2.5 billion people in the world today do not have proper access to water and sanitation. Four hundred and fifty million of them are in Africa, and five million of them are in South Africa. Various diseases thrive in this environment, the most drastic of which is called trachoma. Trachoma is an infection of the eye due to dirt getting into your eye. Multiple infections of trachoma can leave you permanently blind. The disease leaves eight million people permanently blind each and every year. The shocking part about it is that to avoid being infected with trachoma, all you have to do is wash your face: no medicine, no pills, no injections.
So after seeing these shocking statistics, I thought to myself, "Okay, even if I'm not just doing it for myself and the fact that I don't want to bathe, I at least need to do it to try to save the world." (Laughter) So with my trusty little steed, my Nokia 6234 cell phone -- I didn't have a laptop, I didn't have Internet much, except for the 20-rand-an-hour Internet cafe — I did research on Wikipedia, on Google, about lotions, creams, the compositions, the melting points, the toxicities -- I did high school science -- and I wrote down a little formula on a piece of paper, and it looked like the KFC special spice, you know?
So I was like, okay, so we've got the formula ready. Now we need to get this thing into practice. Fast forward four years later, after having written a 40-page business plan on the cell phone, having written my patent on the cell phone, I'm the youngest patent-holder in the country, and — ("No more bathing!") — I can't say any more than that. (Laughter) I had invented DryBath, the world's first bath-substituting lotion. You literally put it on your skin, and you don't have to bathe. (Laughter)
So after having tried to make it work in high school with the limited resources I had, I went to university, met a few people, got it into practice, and we have a fully functioning product that's ready to go to the market. It's actually available on the market. So we learned a few lessons in commercializing and making DryBath available. One of the things we learned was that poor communities don't buy products in bulk. They buy products on demand. A person in Alex doesn't buy a box of cigarettes. They buy one cigarette each day, even though it's more expensive. So we packaged DryBath in these innovative little sachets. You just snap them in half, and you squeeze it out. And the cool part is, one sachet substitutes one bath for five rand. After creating that model, we also learned a lot in terms of implementing the product. We realized that even rich kids from the suburbs really want DryBath. (Laughter) At least once a week. Anyway, we realized that we could save 80 million liters of water on average each time they skipped a bath, and also we would save two hours a day for kids who are in rural areas, two hours more for school, two hours more for homework, two hours more to just be a kid.
After seeing that global impact, we narrowed it down to our key value proposition, which was cleanliness and convenience. DryBath is a rich man's convenience and a poor man's lifesaver.
Having put the product into practice, we are actually now on the verge of selling the product onto a multinational to take it to the retail market, and one question I have for the audience today is, on the gravel roads of Limpopo, with an allowance of 50 rand a week, I came up with a way for the world not to bathe. What's stopping you? (Applause) I'm not done yet. I'm not done yet. And another key thing that I learned a lot throughout this whole process, last year Google named me as one of the brightest young minds in the world. I'm also currently the best student entrepreneur in the world, the first African to get that accolade, and one thing that really puzzles me is, I did all of this just because I didn't want to bathe. Thank you. (Applause.)
|
Людвик Маришани: Купание без воды
TED Talk Subtitles and Transcript: Если бы вам приходилось проходить полтора километра в день, только чтобы набрать кувшин воды, как это делают миллионы людей, вы не стали бы тратить драгоценную воду на мытьё. Молодой предприниматель Людвик Маришани рассказывает удивительную и забавную историю о том, как он нашёл недорогое, умное и удобное решение этой проблемы: DryBath, первый в мире лосьон, заменяющий мытьё.
Я вырос на границе провинций Лимпопо и Мпумаланга в южно-африканском городке Мотетема. В наших краях снабжение водой и электроэнергией непредсказуемо, как и наша погода. В таких тяжёлых условиях я и рос. Как-то зимой, когда мне было 17 лет, мы с друзьями нежились на солнышке. Солнце в Лимпопо сильно припекает зимой. И вот мой лучший друг говорит: «И почему никто не придумает такое средство, которое можно просто нанести на тело вместо купания?» Я ответил: «Слушай, я бы купил такое!»
Я провёл небольшое исследование и получил шокирующие данные. Более 2,5 миллиардов людей в мире не имеют доступа к воде и санитарии. 450 миллионов живут в Африке; на долю Южной Африки приходится 5 миллионов. В такой среде процветают разные болезни, и одной из самых серьёзных является трахома. Это глазная инфекция, вызываемая попаданием туда грязи. Многократные инфекции трахомы могут привести к полной потере зрения. Каждый год от этой болезни слепнут 8 миллионов человек. И самое ужасное то, что достаточно умыть лицо, чтобы не заразиться трахомой! Не нужно ни лекарств, ни инъекций.
Прочитав все эти шокирующие данные, я подумал: «Нужно что-то сделать, чтобы спасти мир, а не только из-за моего нежелания мыться». (Смех) У меня не было ноутбука, а интернет был только в интернет-кафе за 20 рэндов в час. [около 70 руб.] Я использовал свой верный телефон Нокия 6234, чтобы найти информацию в Википедии и Google о кремах, их составе, температуре плавления, токсичности — в общем, программу старших классов. Затем я написал короткую формулу на листе бумаги. Это было сродни изобретению особой приправы KFC. [ресторан фастфуда]
Формула была готова. Теперь нужно было внедрить это в жизнь. И вот спустя четыре года — напечатав 40 страниц бизнес-плана и мой первый патент на сотовом телефоне — я стал самым молодым владельцем патента в стране. («Не надо больше мыться!»). Ну что я ещё могу сказать. (Смех) Я изобрёл DryBath, первый в мире лосьон, заменяющий мытьё. Вы просто наносите его на кожу, и вам не нужно мыться. (Смех)
Будучи школьником, я не имел необходимых ресурсов и воплотил идею в жизнь только в университете, познакомившись с нужными людьми. В результате, у нас есть продукт, готовый для продажи. Вообще-то, он уже поступил в продажу. Мы получили хороший урок организации производства и того, как сделать DryBath доступным людям. Мы узнали, что бедные люди покупают товары не впрок, а по мере необходимости. Житель бедного района Александра покупает вместо целой пачки по одной сигарете в день, хоть это и выходит дороже. Поэтому мы фасуем DryBath в маленькие пакетики. Просто разломите пакетик и выдавите содержимое. Одного пакетика хватает, чтобы один раз «помыться» всего за 5 рэндов. [около 17 руб.] Создав такую модель производства, мы много узнали о реализации нашей продукции: даже богатые дети из приличных районов захотели пользоваться DryBath. (Смех) Хотя бы раз в неделю. Мы поняли, что это поможет сэкономить в среднем 80 миллионов литров воды и два часа в день для деревенских ребятишек. А это два часа больше на учёбу, на домашнюю работу и просто на то, чтобы быть ребёнком.
Эту пользу для всего мира мы сформулировали в нашем главном девизе: чистота и удобство. DryBath — это удобство для богатых и спасительное средство для бедных.
Проведя наш продукт в жизнь, мы готовимся продать его мультинациональной компании и пустить в розничную продажу. У меня один вопрос к аудитории: на разбитых дорогах Лимпопо, имея только 50 рэндов в неделю, [около 175 руб.] я нашёл способ избавить мир от необходимости мыться. Что же мешает вам? (Аплодисменты) Я ещё не закончил. Ещё одна вещь, которую я узнал в процессе: в прошлом году Google назвал меня одним из самых выдающихся молодых интеллектуалов в мире. Я также ношу звание лучшего студента-предпринимателя в мире — причём, первым среди жителей Африки. И только одно озадачивает меня: я достиг всего только потому, что мне было лень мыться. Спасибо! (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Yves Behar: A supercharged motorcycle design\nTED Talk Subtitles and Transcript: Yves Behar and Forrest North unveil Mission One, a sleek, powerful electric motorcycle. They share slides from distant (yet similar) childhoods that show how collaboration kick-started their friendship -- and shared dreams.\nForrest North: The beginning of any collaboration starts with a conversation. And I would like to share with you some of the bits of the conversation that we started with. I grew up in a log cabin in Washington state with too much time on my hands.\nYves Behar: And in scenic Switzerland for me.\nFN: I always had a passion for alternative vehicles. This is a land yacht racing across the desert in Nevada.\nYB: Combination of windsurfing and skiing into this invention there.\nFN: And I also had an interest in dangerous inventions. This is a 100,000-volt Tesla coil that I built in my bedroom, much to the dismay of my mother.\nYB: To the dismay of my mother, this is dangerous teenage fashion right there. (Laughter)\nFN: And I brought this all together, this passion with alternative energy and raced a solar car across Australia -- also the U.S. and Japan.\nYB: So, wind power, solar power -- we had a lot to talk about. We had a lot that got us excited. So we decided to do a special project together. To combine engineering and design and ...\nFN: Really make a fully integrated product, something beautiful.\nYB: And we made a baby. (Laughter)\nFN: Can you bring out our baby? (Applause) This baby is fully electric. It goes 150 miles an hour. It's twice the range of any electric motorcycle. Really the exciting thing about a motorcycle is just the beautiful integration of engineering and design. It's got an amazing user experience. It was wonderful working with Yves Behar. He came up with our name and logo. We're Mission Motors. And we've only got three minutes, but we could talk about it for hours.\nYB: Thank you.\nFN: Thank you TED. And thank you Chris, for having us. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Проект сверхнагнетенного мотоцикла Ивса Бехара\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ивс Бехар и Форрест Норт раскрывают Mission One, изящный, мощный электрический мотоцикл. Они делятся слайдами о своих дальних (однако сходных) детских лет и показывают, как сотрудничество дало толчок их дружбе – и совместным мечтам.\nФоррест Норт: Каждое сотрудничество начинается с разговора. И я хочу поделиться с вами, некоторыми кусочками из разговора, с которого мы начали. Я вырос в избушке в штате Вашингтон, и у меня было много свободного времени.\nИвс Бехар: Как и у меня в живописной Швейцарии.\nФН: У меня всегда была страсть к альтернативным перевозочным средствам. Это соревнование на сухопутных яхтах через пустыню в Неваде.\nИБ: Это изобретение включает комбинацию серфинга и лыж.\nФН: Я так же интересовался опасными изобретениями. Это 100,000-вольтовый трансформатор Теслы, который я соорудил в своей спальне, к большому удивлению моей матери.\nИБ: К удивлению моей матери, вы видите опасную тинейджерскую моду. (Смех)\nФН: И я все это собрал вместе, эту страсть с альтернативной энергией. И я промчался через Австралию на солнечном автомобиле. А так же через США и Японию.\nИБ: И так, мощность ветра, сила солнца, у нас было о чем толковать. У нас было многого, что нас волновало. Так что мы решили вместе сделать специальный проект. Комбинировать машиностроение и проектирование и ...\nФН: Создать воистину интегрированный продукт, что то красивое.\nИБ: Так что мы создали это дитя. (Смех)\nФН: Пожалуйста, покажите нашего ребенка? (Аплодисменты) Это дитя полностью электрическое. Поднимает 150 миль в час. Это вдвое предела других электрических мотоциклов. То что особо волнующее у мотоциклов, это красивая интеграция машиностроения и проектирования. Они делают переживание для водителя исключительным. Было удивительно работать с Ивсом Бехаром. Он придумал имя для нашей фирмы и торговый знак. Мы – Mission Motors. И у нас только три минуты. Но мы можем говорить об этом часами.\nИБ: Спасибо.\nФН: Спасибо, TED. Спасибо Крис, что принял нас. (Аплодисменты)"
}
] |
Yves Behar: A supercharged motorcycle design
TED Talk Subtitles and Transcript: Yves Behar and Forrest North unveil Mission One, a sleek, powerful electric motorcycle. They share slides from distant (yet similar) childhoods that show how collaboration kick-started their friendship -- and shared dreams.
Forrest North: The beginning of any collaboration starts with a conversation. And I would like to share with you some of the bits of the conversation that we started with. I grew up in a log cabin in Washington state with too much time on my hands.
Yves Behar: And in scenic Switzerland for me.
FN: I always had a passion for alternative vehicles. This is a land yacht racing across the desert in Nevada.
YB: Combination of windsurfing and skiing into this invention there.
FN: And I also had an interest in dangerous inventions. This is a 100,000-volt Tesla coil that I built in my bedroom, much to the dismay of my mother.
YB: To the dismay of my mother, this is dangerous teenage fashion right there. (Laughter)
FN: And I brought this all together, this passion with alternative energy and raced a solar car across Australia -- also the U.S. and Japan.
YB: So, wind power, solar power -- we had a lot to talk about. We had a lot that got us excited. So we decided to do a special project together. To combine engineering and design and ...
FN: Really make a fully integrated product, something beautiful.
YB: And we made a baby. (Laughter)
FN: Can you bring out our baby? (Applause) This baby is fully electric. It goes 150 miles an hour. It's twice the range of any electric motorcycle. Really the exciting thing about a motorcycle is just the beautiful integration of engineering and design. It's got an amazing user experience. It was wonderful working with Yves Behar. He came up with our name and logo. We're Mission Motors. And we've only got three minutes, but we could talk about it for hours.
YB: Thank you.
FN: Thank you TED. And thank you Chris, for having us. (Applause)
|
Проект сверхнагнетенного мотоцикла Ивса Бехара
TED Talk Subtitles and Transcript: Ивс Бехар и Форрест Норт раскрывают Mission One, изящный, мощный электрический мотоцикл. Они делятся слайдами о своих дальних (однако сходных) детских лет и показывают, как сотрудничество дало толчок их дружбе – и совместным мечтам.
Форрест Норт: Каждое сотрудничество начинается с разговора. И я хочу поделиться с вами, некоторыми кусочками из разговора, с которого мы начали. Я вырос в избушке в штате Вашингтон, и у меня было много свободного времени.
Ивс Бехар: Как и у меня в живописной Швейцарии.
ФН: У меня всегда была страсть к альтернативным перевозочным средствам. Это соревнование на сухопутных яхтах через пустыню в Неваде.
ИБ: Это изобретение включает комбинацию серфинга и лыж.
ФН: Я так же интересовался опасными изобретениями. Это 100,000-вольтовый трансформатор Теслы, который я соорудил в своей спальне, к большому удивлению моей матери.
ИБ: К удивлению моей матери, вы видите опасную тинейджерскую моду. (Смех)
ФН: И я все это собрал вместе, эту страсть с альтернативной энергией. И я промчался через Австралию на солнечном автомобиле. А так же через США и Японию.
ИБ: И так, мощность ветра, сила солнца, у нас было о чем толковать. У нас было многого, что нас волновало. Так что мы решили вместе сделать специальный проект. Комбинировать машиностроение и проектирование и ...
ФН: Создать воистину интегрированный продукт, что то красивое.
ИБ: Так что мы создали это дитя. (Смех)
ФН: Пожалуйста, покажите нашего ребенка? (Аплодисменты) Это дитя полностью электрическое. Поднимает 150 миль в час. Это вдвое предела других электрических мотоциклов. То что особо волнующее у мотоциклов, это красивая интеграция машиностроения и проектирования. Они делают переживание для водителя исключительным. Было удивительно работать с Ивсом Бехаром. Он придумал имя для нашей фирмы и торговый знак. Мы – Mission Motors. И у нас только три минуты. Но мы можем говорить об этом часами.
ИБ: Спасибо.
ФН: Спасибо, TED. Спасибо Крис, что принял нас. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sebastian Seung: I am my connectome\nTED Talk Subtitles and Transcript: Sebastian Seung is mapping a massively ambitious new model of the brain that focuses on the connections between each neuron. He calls it our \"connectome,\" and it's as individual as our genome -- and understanding it could open a new way to understand our brains and our minds.\nWe live in in a remarkable time, the age of genomics. Your genome is the entire sequence of your DNA. Your sequence and mine are slightly different. That's why we look different. I've got brown eyes; you might have blue or gray. But it's not just skin-deep. The headlines tell us that genes can give us scary diseases, maybe even shape our personality, or give us mental disorders. Our genes seem to have awesome power over our destinies. And yet, I would like to think that I am more than my genes. What do you guys think? Are you more than your genes? (Audience: Yes.) Yes? I think some people agree with me. I think we should make a statement. I think we should say it all together. All right: \"I'm more than my genes\" -- all together. Everybody: I am more than my genes. (Cheering) Sebastian Seung: What am I? (Laughter) I am my connectome. Now, since you guys are really great, maybe you can humor me and say this all together too. (Laughter) Right. All together now. Everybody: I am my connectome. SS: That sounded great. You know, you guys are so great, you don't even know what a connectome is, and you're willing to play along with me. I could just go home now.\nWell, so far only one connectome is known, that of this tiny worm. Its modest nervous system consists of just 300 neurons. And in the 1970s and '80s, a team of scientists mapped all 7,000 connections between the neurons. In this diagram, every node is a neuron, and every line is a connection. This is the connectome of the worm C. elegans. Your connectome is far more complex than this because your brain contains 100 billion neurons and 10,000 times as many connections. There's a diagram like this for your brain, but there's no way it would fit on this slide. Your connectome contains one million times more connections than your genome has letters. That's a lot of information.\nWhat's in that information? We don't know for sure, but there are theories. Since the 19th century, neuroscientists have speculated that maybe your memories -- the information that makes you, you -- maybe your memories are stored in the connections between your brain's neurons. And perhaps other aspects of your personal identity -- maybe your personality and your intellect -- maybe they're also encoded in the connections between your neurons. And so now you can see why I proposed this hypothesis: I am my connectome. I didn't ask you to chant it because it's true; I just want you to remember it. And in fact, we don't know if this hypothesis is correct, because we have never had technologies powerful enough to test it. Finding that worm connectome took over a dozen years of tedious labor. And to find the connectomes of brains more like our own, we need more sophisticated technologies, that are automated, that will speed up the process of finding connectomes. And in the next few minutes, I'll tell you about some of these technologies, which are currently under development in my lab and the labs of my collaborators.\nNow you've probably seen pictures of neurons before. You can recognize them instantly by their fantastic shapes. They extend long and delicate branches, and in short, they look like trees. But this is just a single neuron. In order to find connectomes, we have to see all the neurons at the same time. So let's meet Bobby Kasthuri, who works in the laboratory of Jeff Lichtman at Harvard University. Bobby is holding fantastically thin slices of a mouse brain. And we're zooming in by a factor of 100,000 times to obtain the resolution, so that we can see the branches of neurons all at the same time. Except, you still may not really recognize them, and that's because we have to work in three dimensions.\nIf we take many images of many slices of the brain and stack them up, we get a three-dimensional image. And still, you may not see the branches. So we start at the top, and we color in the cross-section of one branch in red, and we do that for the next slice and for the next slice. And we keep on doing that, slice after slice. If we continue through the entire stack, we can reconstruct the three-dimensional shape of a small fragment of a branch of a neuron. And we can do that for another neuron in green. And you can see that the green neuron touches the red neuron at two locations, and these are what are called synapses.\nLet's zoom in on one synapse, and keep your eyes on the interior of the green neuron. You should see small circles -- these are called vesicles. They contain a molecule know as a neurotransmitter. And so when the green neuron wants to communicate, it wants to send a message to the red neuron, it spits out neurotransmitter. At the synapse, the two neurons are said to be connected like two friends talking on the telephone.\nSo you see how to find a synapse. How can we find an entire connectome? Well, we take this three-dimensional stack of images and treat it as a gigantic three-dimensional coloring book. We color every neuron in, in a different color, and then we look through all of the images, find the synapses and note the colors of the two neurons involved in each synapse. If we can do that throughout all the images, we could find a connectome.\nNow, at this point, you've learned the basics of neurons and synapses. And so I think we're ready to tackle one of the most important questions in neuroscience: how are the brains of men and women different? (Laughter) According to this self-help book, guys brains are like waffles; they keep their lives compartmentalized in boxes. Girls' brains are like spaghetti; everything in their life is connected to everything else. (Laughter) You guys are laughing, but you know, this book changed my life. (Laughter) But seriously, what's wrong with this? You already know enough to tell me -- what's wrong with this statement? It doesn't matter whether you're a guy or girl, everyone's brains are like spaghetti. Or maybe really, really fine capellini with branches. Just as one strand of spaghetti contacts many other strands on your plate, one neuron touches many other neurons through their entangled branches. One neuron can be connected to so many other neurons, because there can be synapses at these points of contact. By now, you might have sort of lost perspective on how large this cube of brain tissue actually is.\nAnd so let's do a series of comparisons to show you. I assure you, this is very tiny. It's just six microns on a side. So, here's how it stacks up against an entire neuron. And you can tell that, really, only the smallest fragments of branches are contained inside this cube. And a neuron, well, that's smaller than brain. And that's just a mouse brain -- it's a lot smaller than a human brain. So when show my friends this, sometimes they've told me, \"You know, Sebastian, you should just give up. Neuroscience is hopeless.\" Because if you look at a brain with your naked eye, you don't really see how complex it is, but when you use a microscope, finally the hidden complexity is revealed.\nIn the 17th century, the mathematician and philosopher, Blaise Pascal, wrote of his dread of the infinite, his feeling of insignificance at contemplating the vast reaches of outer space. And, as a scientist, I'm not supposed to talk about my feelings -- too much information, professor. (Laughter) But may I? (Laughter) (Applause) I feel curiosity, and I feel wonder, but at times I have also felt despair. Why did I choose to study this organ that is so awesome in its complexity that it might well be infinite? It's absurd. How could we even dare to think that we might ever understand this?\nAnd yet, I persist in this quixotic endeavor. And indeed, these days I harbor new hopes. Someday, a fleet of microscopes will capture every neuron and every synapse in a vast database of images. And some day, artificially intelligent supercomputers will analyze the images without human assistance to summarize them in a connectome. I do not know, but I hope that I will live to see that day, because finding an entire human connectome is one of the greatest technological challenges of all time. It will take the work of generations to succeed. At the present time, my collaborators and I, what we're aiming for is much more modest -- just to find partial connectomes of tiny chunks of mouse and human brain. But even that will be enough for the first tests of this hypothesis that I am my connectome. For now, let me try to convince you of the plausibility of this hypothesis, that it's actually worth taking seriously.\nAs you grow during childhood and age during adulthood, your personal identity changes slowly. Likewise, every connectome changes over time. What kinds of changes happen? Well, neurons, like trees, can grow new branches, and they can lose old ones. Synapses can be created, and they can be eliminated. And synapses can grow larger, and they can grow smaller. Second question: what causes these changes? Well, it's true. To some extent, they are programmed by your genes. But that's not the whole story, because there are signals, electrical signals, that travel along the branches of neurons and chemical signals that jump across from branch to branch. These signals are called neural activity. And there's a lot of evidence that neural activity is encoding our thoughts, feelings and perceptions, our mental experiences. And there's a lot of evidence that neural activity can cause your connections to change. And if you put those two facts together, it means that your experiences can change your connectome. And that's why every connectome is unique, even those of genetically identical twins. The connectome is where nature meets nurture. And it might true that just the mere act of thinking can change your connectome -- an idea that you may find empowering.\nWhat's in this picture? A cool and refreshing stream of water, you say. What else is in this picture? Do not forget that groove in the Earth called the stream bed. Without it, the water would not know in which direction to flow. And with the stream, I would like to propose a metaphor for the relationship between neural activity and connectivity. Neural activity is constantly changing. It's like the water of the stream; it never sits still. The connections of the brain's neural network determines the pathways along which neural activity flows. And so the connectome is like bed of the stream; but the metaphor is richer than that, because it's true that the stream bed guides the flow of the water, but over long timescales, the water also reshapes the bed of the stream. And as I told you just now, neural activity can change the connectome. And if you'll allow me to ascend to metaphorical heights, I will remind you that neural activity is the physical basis -- or so neuroscientists think -- of thoughts, feelings and perceptions. And so we might even speak of the stream of consciousness. Neural activity is its water, and the connectome is its bed.\nSo let's return from the heights of metaphor and return to science. Suppose our technologies for finding connectomes actually work. How will we go about testing the hypothesis \"I am my connectome?\" Well, I propose a direct test. Let us attempt to read out memories from connectomes. Consider the memory of long temporal sequences of movements, like a pianist playing a Beethoven sonata. According to a theory that dates back to the 19th century, such memories are stored as chains of synaptic connections inside your brain. Because, if the first neurons in the chain are activated, through their synapses they send messages to the second neurons, which are activated, and so on down the line, like a chain of falling dominoes. And this sequence of neural activation is hypothesized to be the neural basis of those sequence of movements.\nSo one way of trying to test the theory is to look for such chains inside connectomes. But it won't be easy, because they're not going to look like this. They're going to be scrambled up. So we'll have to use our computers to try to unscramble the chain. And if we can do that, the sequence of the neurons we recover from that unscrambling will be a prediction of the pattern of neural activity that is replayed in the brain during memory recall. And if that were successful, that would be the first example of reading a memory from a connectome.\n(Laughter)\nWhat a mess -- have you ever tried to wire up a system as complex as this? I hope not. But if you have, you know it's very easy to make a mistake. The branches of neurons are like the wires of the brain. Can anyone guess: what's the total length of wires in your brain? I'll give you a hint. It's a big number. (Laughter) I estimate, millions of miles, all packed in your skull. And if you appreciate that number, you can easily see there is huge potential for mis-wiring of the brain. And indeed, the popular press loves headlines like, \"Anorexic brains are wired differently,\" or \"Autistic brains are wired differently.\" These are plausible claims, but in truth, we can't see the brain's wiring clearly enough to tell if these are really true. And so the technologies for seeing connectomes will allow us to finally read mis-wiring of the brain, to see mental disorders in connectomes.\nSometimes the best way to test a hypothesis is to consider its most extreme implication. Philosophers know this game very well. If you believe that I am my connectome, I think you must also accept the idea that death is the destruction of your connectome. I mention this because there are prophets today who claim that technology will fundamentally alter the human condition and perhaps even transform the human species. One of their most cherished dreams is to cheat death by that practice known as cryonics. If you pay 100,000 dollars, you can arrange to have your body frozen after death and stored in liquid nitrogen in one of these tanks in an Arizona warehouse, awaiting a future civilization that is advanced to resurrect you.\nShould we ridicule the modern seekers of immortality, calling them fools? Or will they someday chuckle over our graves? I don't know -- I prefer to test their beliefs, scientifically. I propose that we attempt to find a connectome of a frozen brain. We know that damage to the brain occurs after death and during freezing. The question is: has that damage erased the connectome? If it has, there is no way that any future civilization will be able to recover the memories of these frozen brains. Resurrection might succeed for the body, but not for the mind. On the other hand, if the connectome is still intact, we cannot ridicule the claims of cryonics so easily.\nI've described a quest that begins in the world of the very small, and propels us to the world of the far future. Connectomes will mark a turning point in human history. As we evolved from our ape-like ancestors on the African savanna, what distinguished us was our larger brains. We have used our brains to fashion ever more amazing technologies. Eventually, these technologies will become so powerful that we will use them to know ourselves by deconstructing and reconstructing our own brains. I believe that this voyage of self-discovery is not just for scientists, but for all of us. And I'm grateful for the opportunity to share this voyage with you today.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Я – это мой коннектом\nTED Talk Subtitles and Transcript: Себастьян Сеунг создает новую сверхамбициозную модель-карту головного мозга, описывающую все соединения каждого нейрона. Он называет ее «коннектомом». Коннектом индивидуален для каждого, также как и геном человека. Понимание коннектома может открыть новые пути для дальнейшего изучения мозга и разума.\nМы живем в удивительное время, эру геномики. Ваш геном – это вся последовательность вашей ДНК. Ваша и моя последовательности немного различаются. Вот почему мы выглядим по-разному. У меня карие глаза. Ваши могут быть голубыми или серыми. Но дело не только во внешности. Газеты пестрят заголовками, что наши гены передают нам страшные заболевания, формируют наши личности или даже являются причиной умственных расстройств. Похоже, наши гены имеют колоссальное влияние на наши судьбы. И все же, я склонен думать, что я больше чем мои гены. Дорогие зрители, что вы об этом думаете? Вы что-то еще чем просто ваши гены? [Аудитория: Да.] Да? Вижу, что многие со мной согласны. Я думаю, что мы должны заявить об этом. Я думаю, что мы должны сказать это все вместе. Скажите: \"Я не только мои гены!\" – все вместе. >> Себастьян и аудитория: \"Я не только мои гены!\" [возгласы одобрения] …что же я? [смех в зале] Я – мой коннектом. Теперь, раз вы все такие замечательные, может быть вы меня осчастливите и тоже повторите это? [смех в зале] Отлично. Все вместе. >> Себастьян и аудитория: \"Я – мой коннектом!\" >> Себастьян: Это звучало великолепно. Вы такие замечательные ребята, вы не зная, что такое коннектом, все равно готовы помогать мне. Миссия выполнена - можно идти домой.\nНа самом деле пока только один коннектом известен, коннектом этого червячка. Его скромная нервная система состоит из всего лишь трехсот нейронов. И в 1970-х и в 80-х годах команда ученых нанесла на карту все 7 000 соединений между этими нейронами. На этой диаграмме каждый узел – это нейрон, а каждая линия – соединение. Это коннектом червя-нематоды. Ваш коннектом намного сложнее этого, потому что ваш мозг содержит 100 миллиардов нейронов и в 10 000 раз больше соединений. Можно составить подобную диаграмму и для вашего мозга, но она никаким образом не сможет поместиться на этот слайд. Ваш коннектом содержит в миллион раз больше соединений, чем количество букв в вашем геноме. Это ОЧЕНЬ много информации.\nЧто это за информация? Нам не известно это наверняка, но есть теории. С 19-го века неврологи стали подозревать, что, может быть, это ваши воспоминания – информация, делающая вас вами – может быть, ваши воспоминания хранятся в соединениях между нейронами вашего мозга. И возможно другие аспекты вашей индивидуальности – ваша личность и ваш интеллект – может быть, они тоже закодированы в соединениях между нейронами. Теперь вам должно быть понятно, почему я заявил об этой гипотезе: Я – мой коннектом. Я не стану вас просить повторять это как заклинание. Я только хочу, чтобы вы запомнили это. На самом деле мы не знаем, верна ли эта гипотеза, потому что у нас никогда не было технологий настолько сильных, чтобы проверить ее. Определение коннектома этого червя заняло более 12 лет упорного труда. Чтобы определить коннектом мозга, сравнимого с нашим, мы должны иметь более продвинутые автоматизированные технологии, которые увеличат скорость нахождения коннектомов. В течение следующих пары минут я расскажу вам о некоторых таких технологиях, пока находящихся в разработке в мой лаборатории и в лабораториях моих коллег.\nДумаю, вы и раньше видели фотографии нейронов. И вы сразу их узнаете по их фантастическим формам. Они тянут свои ажурные ветви и немного напоминают собой деревья. Но это всего лишь один нейрон. Чтобы найти коннектомы, мы должны увидеть все нейроны одновременно. Итак, познакомьтесь с Бобби Кастури, который работает в лаборатории Джеффа Литчмана в Гарвардском Университете. Бобби держит фантастически тонкие срезы мозга мыши. Мы фотографируем его с приближением в сто тысяч раз чтобы получить достаточное разрешение, чтобы видеть все ветви нейронов одновременно. Возможно такое, что вы до сих пор их не узнаете, это потому, что мы должны работать в трех измерениях.\nЕсли мы сделаем множество фотографий срезов мозга и сложим их вместе, мы получим трехмерное изображение. Возможно, вы все ещё не видите ветвей. Поэтому давайте начнем сверху и раскрасим поперечный срез ветви в красный цвет. Так же мы поступим для следующего среза и для еще одного. И мы продолжим делать это, срез за срезом. Если мы закончим со всей кипой, мы можем восстановить трехмерную форму маленького фрагмента ветви нейрона. То же самое сделаем с другим нейроном, покрасив его зеленым. Теперь вы видите, как зеленый нейрон касается красного в двух местах, они называется синапсами.\nДавайте приблизим один синапс, и сосредоточим внимание на внутренней части зеленого нейрона. Вам должны быть видны маленькие круги. Это везикулы, содержащие молекулы, известные как нейромедиаторы. Когда зеленый нейрон хочет передать информацию, он посылает сигнал красному нейрону, \"выплевывая\" нейромедиаторы. Известно, что в синапсе оба нейрона соединены вместе, словно два друга, разговаривающих по телефону.\nТеперь вы видите, как найти синапс. Но как же нам найти весь коннектом? Мы берем всю трехмерную кипу изображений и смотрим на них как на огромную трехмерную книгу-раскраску. Мы окрашиваем каждый нейрон в разный цвет, затем проходим через все изображения, находим синапсы и запоминаем цвета обоих нейронов, задействованных в каждом синапсе. Если мы проделаем эту процедуру со всеми изображениями, мы найдем коннектом.\nИтак, вы узнали азы о нейронах и синапсах. Поэтому я думаю, что мы уже готовы коснуться одного из самых важных вопросов неврологии: чем же отличаются мозги мужчины и женщины? [смех в зале] В популярном самоучителе по психологии, у парней мозги похожи на вафли; они расположили свою жизнь по офисным шкафам. Мозги девушек словно спагетти; всё в их жизни соединено со всем остальным. [смех в зале] Вот вы смеетесь, а эта книга изменила мою жизнь! [смех в зале] Но если серьезно? Что здесь не так? Вы уже знаете достаточно, чтобы указать, что тут не так. Не важно, парень вы или девушка, у каждого мозги словно... спагетти. Или, если быть точнее, очень-очень тонкие спагетти с разветвлениями. Подобно тому, как одна макаронина соединяется со многими другими на вашей тарелке, один нейрон касается многих других нейронов через их запутанные ветви. Нейрон может быть соединён с таким большим количеством других нейронов, потому что существуют синапсы в местах контактов. Пока у вас, возможно, нет представления о реальном размере этого кубика нервной ткани.\nДавайте сделаем ряд сравнений, чтобы это продемонстрировать. Я уверяю вас, он очень маленький. Размер его стороны – 6 микрон. Теперь посмотрите, какой он по сравнению со всем нейроном. Вы видите, что только маленький фрагмент ответвлений попадает внутрь куба. А нейрон – нейрон меньше мозга. И это лишь мозг мыши. Он намного меньше, чем мозг человека. Когда я показывал это моим друзьям, иногда они говорили мне: \"Ты знаешь, Себастьян, оставь всё это. Неврология безнадёжна.\" Потому что, если вы посмотрите на мозг невооруженным глазом, вы не увидите насколько мозг сложен, но когда вы используете микроскоп, только тогда скрытая сложность становится заметной.\nВ 17-м веке, математик и философ Блез Паскаль написал о своих страхах по поводу бесконечного, своем чувстве малозначительности в сравнении с огромными пространствами космоса. Как ученый я не должен распространяться о своих чувствах. \"Это было бы слишком, профессор.\" [смех в зале] Или вы позволите? [смех в зале] [аплодисменты] Я чувствую любопытство, и я чувствую удивление, но одновременно печаль. Ну зачем же я начал изучать этот орган, столь восхитительный в своей сложности, сложности возможно бесконечной? Это абсурдно. Как же мы посмели вообразить, что когда-либо сможем понять мозг?\nИ все же я продолжаю это донкихотское начинание. У меня даже появилось несколько надежд. В один прекрасный день армия микроскопов совместит каждый нейрон и каждый синапс в огромной базе данных фотографий. И однажды суперкомпьютер с искусственным интеллектом проанализирует все эти изображения без участия людей и объединит их в коннектом. Я не знаю, но я надеюсь, что доживу до этого дня. Потому что определение полного коннектома человека станет одним из величайших технологических достижений всех времен, которое увенчает успехом работу многих поколений. В настоящее время я и мои коллеги, мы ставим перед собой более скромную цель – мы лишь ищем частичные коннектомы небольших участков мышиного и человеческого мозга. Однако, этого будет достаточно для первичной проверки нашей гипотезы, что я – это мой коннектом. Пока же позвольте мне убедить вас в правдоподобии этой теории, в том что её нужно воспринимать серьезно.\nВ детстве пока вы растете, и во взрослом возрасте, когда вы стареете, ваша индивидуальность медленно меняется. Так же и каждый коннектом меняется со временем. Какие же изменения происходят? Нейроны, словно деревья, могут отращивать новые ветви и терять старые. Синапсы могут создаваться и уничтожаться. Также синапсы могут увеличиваться и могут уменьшаться. Второй вопрос: что приводит к этим изменениям? Вообще-то это правда, в какой-то степени, эти изменения закодированы в ДНК. Но это ещё не вся история, потому что есть сигналы, электрические сигналы, путешествующие вдоль ветвей нейронов, и есть химические сигналы, перепрыгивающие от ветви к ветви. Эти сигналы называются нервной деятельностью. Есть много свидетельств, что нервная деятельность программирует наши мысли, чувства и восприятие, наш ментальный опыт. Также есть много свидетельств, что нервная деятельность может быть причиной изменения соединений. Если вы сложите вместе два этих факта, это будет значить, что ваши переживания и опыт могут изменить ваш коннектом. Вот почему каждый коннектом уникален даже у генетически идентичных близнецов. Коннектом - это то место, где природа встречается с воспитанием. Также может быть правдой то, что даже простая мысль может изменить ваш коннектом – эту идею многие могут посчитать вдохновляющей.\nЧто здесь изображено? Холодный и освежающий поток воды, скажете вы. Что еще на этой фотографии? Не забудьте про канавку в земле, называемую ложем ручья. Без него вода не знала бы, куда ей течь. Этот ручей -- моя метафора для определения зависимости между нервной деятельностью и связями. Нервная деятельность все время меняется. Она словно вода в ручье -- никогда не остается спокойной. Связи в мозговой нервной сети определяют путь, вдоль которого течет нервная деятельность. Поэтому коннектом словно ложе ручья. Но моя метафора даже шире, потому что это правда, что дно ручья направляет поток воды, но в течение более продолжительного времени, вода в свою очередь изменяет форму дна. Как я только что сказал, нервная деятельность может изменить коннектом. И если вы мне позволите подняться до метафорических высот, я вам напомню, что нервная деятельность - это физическая основа – многие неврологи так думают – ваших мыслей, чувств и ощущений. Мы даже можем говорить о потоке сознания. Нервная деятельность – это его вода, а коннектом это его русло.\nДавайте вернемся с поэтических высот к науке. Предположим, что наши технологии для нахождения коннектомов действительно работают. Как же мы протестируем нашу гипотезу \"Я – мой коннектом\"? Я предлагаю прямой тест. Давайте попробуем считать воспоминания из коннектомов. Считайте это памятью о продолжительных последовательностях движений, словно пианист играет сонату Бетховена. Согласно теории, которая датируется 19 веком, такие воспоминания хранятся как цепочки синаптических связей внутри вашего мозга. Все потому, что если активировать первые нейроны цепи, через свои синапсы они сигналят вторым нейронам, и те тоже активируются, и так далее по цепочке, словно падающее домино. И эта последовательность нервной активации гипотетически является нервной основой для той последовательности движений.\nПоэтому один из способов протестировать теорию - это найти такие цепочки внутри коннектомов. Но это будет нелегко, потому что они не будут выглядеть именно так. Они будут перемешаны. Поэтому мы должны использовать компьютеры, чтобы расшифровать цепь. И если мы сможем это сделать, последовательность нейронов, получившаяся в результате, будет предсказанием картины нервной активности, которая проигрывается в мозгу во время воспоминания. А если нам повезет, это будет первым примером считывания памяти из коннектома.\n[смех в зале]\nНу и беспорядок. Пробовали ли вы когда-нибудь подключить систему настолько сложную как эта? Надеюсь что нет. Но если да, вы знаете как легко ошибиться. Ветви нейронов словно провода в мозге. Кто-нибудь может угадать суммарную длину проводов вашего мозга? Я вам подскажу – это огромное число. [смех в зале] Я оцениваю её в миллионы километров. И все это упаковано у вас в голове. И если вы вникли в это число, вам легко понять, что есть огромная вероятность неправильного подключения. И действительно, СМИ любят заголовки вроде: \"Мозги анорексиков работают по-другому\" или \"Мозги аутистов подключены иначе\". Это правдоподобные утверждения, но на деле, мы не можем видеть подключения в мозгах достаточно четко, чтобы сказать это наверняка. Поэтому технологии для изучения коннектомов позволят нам в конечном итоге прочесть ошибки подключения мозга, увидеть умственные заболевания в этих коннектомах.\nИногда лучший способ убедиться в правоте утверждения - это убедиться в правоте наиболее экстремального следствия. Философы хорошо знакомы с этой игрой. Если вы действительно верите, что я - это мой коннектом, я думаю, вы также должны принять идею, что смерть – это разрушение вашего коннектома. Я упомянул это, потому что есть провидцы, утверждающие, что есть технология, которая в корне изменит понимание, что значит быть человеком, и, возможно, даже изменит сам наш вид Человек Разумный. Одна из их самых лелеемых ими надежд -- это обмануть смерть деятельностью, называемой \"крионика\". Если вы заплатите 100 000 долларов, то вас заморозят после того, как вы умрете, и будут хранить в жидком азоте в одном из этих резервуаров на складе в Аризоне в ожидании будущей цивилизации, развитой достаточно, чтобы оживить вас.\nДолжны ли мы высмеивать современных искателей бессмертия, называть их глупцами? Или они однажды будут хихикать над нашими могилами? Я не знаю. Я предпочитаю проверить их убеждения по-научному. Я предлагаю попытаться найти коннектом замороженного мозга. Мы знаем, что происходит повреждение мозга после смерти и во время заморозки. Вопрос такой: стерли ли эти повреждения коннектом? Если да, то никакая будущая цивилизация не сможет восстановить воспоминания этих замороженных мозгов. Воскрешение может произойти для тела, но не для разума. С другой стороны, если коннектом остался цел, мы не должны высмеивать утверждения крионистов.\nЯ описал то, что надо искать. Поиск начинается в мире очень маленьких вещей, но побуждает нас двигаться в мир далекого будущего. Коннектомы обозначат собой исторический момент в развитии цивилизации. Мы эволюционировали из наших обезьяноподобных предков африканской саванны, и то, что нас стало отличать, – это наши большие мозги. Мы использовали наши мозги, чтобы замыслить еще более удивительные технологии. В конце-концов эти технологии станут настолько сильными, что мы станем использовать их для самопознания, разбирая и собирая снова наши собственные мозги. Я думаю, что это путешествие к самопознанию и не только для ученых, но для всех. И я благодарен за сегодняшнюю возможность поделиться с вами своими мыслями.\nСпасибо.\n[аплодисменты]"
}
] |
Sebastian Seung: I am my connectome
TED Talk Subtitles and Transcript: Sebastian Seung is mapping a massively ambitious new model of the brain that focuses on the connections between each neuron. He calls it our "connectome," and it's as individual as our genome -- and understanding it could open a new way to understand our brains and our minds.
We live in in a remarkable time, the age of genomics. Your genome is the entire sequence of your DNA. Your sequence and mine are slightly different. That's why we look different. I've got brown eyes; you might have blue or gray. But it's not just skin-deep. The headlines tell us that genes can give us scary diseases, maybe even shape our personality, or give us mental disorders. Our genes seem to have awesome power over our destinies. And yet, I would like to think that I am more than my genes. What do you guys think? Are you more than your genes? (Audience: Yes.) Yes? I think some people agree with me. I think we should make a statement. I think we should say it all together. All right: "I'm more than my genes" -- all together. Everybody: I am more than my genes. (Cheering) Sebastian Seung: What am I? (Laughter) I am my connectome. Now, since you guys are really great, maybe you can humor me and say this all together too. (Laughter) Right. All together now. Everybody: I am my connectome. SS: That sounded great. You know, you guys are so great, you don't even know what a connectome is, and you're willing to play along with me. I could just go home now.
Well, so far only one connectome is known, that of this tiny worm. Its modest nervous system consists of just 300 neurons. And in the 1970s and '80s, a team of scientists mapped all 7,000 connections between the neurons. In this diagram, every node is a neuron, and every line is a connection. This is the connectome of the worm C. elegans. Your connectome is far more complex than this because your brain contains 100 billion neurons and 10,000 times as many connections. There's a diagram like this for your brain, but there's no way it would fit on this slide. Your connectome contains one million times more connections than your genome has letters. That's a lot of information.
What's in that information? We don't know for sure, but there are theories. Since the 19th century, neuroscientists have speculated that maybe your memories -- the information that makes you, you -- maybe your memories are stored in the connections between your brain's neurons. And perhaps other aspects of your personal identity -- maybe your personality and your intellect -- maybe they're also encoded in the connections between your neurons. And so now you can see why I proposed this hypothesis: I am my connectome. I didn't ask you to chant it because it's true; I just want you to remember it. And in fact, we don't know if this hypothesis is correct, because we have never had technologies powerful enough to test it. Finding that worm connectome took over a dozen years of tedious labor. And to find the connectomes of brains more like our own, we need more sophisticated technologies, that are automated, that will speed up the process of finding connectomes. And in the next few minutes, I'll tell you about some of these technologies, which are currently under development in my lab and the labs of my collaborators.
Now you've probably seen pictures of neurons before. You can recognize them instantly by their fantastic shapes. They extend long and delicate branches, and in short, they look like trees. But this is just a single neuron. In order to find connectomes, we have to see all the neurons at the same time. So let's meet Bobby Kasthuri, who works in the laboratory of Jeff Lichtman at Harvard University. Bobby is holding fantastically thin slices of a mouse brain. And we're zooming in by a factor of 100,000 times to obtain the resolution, so that we can see the branches of neurons all at the same time. Except, you still may not really recognize them, and that's because we have to work in three dimensions.
If we take many images of many slices of the brain and stack them up, we get a three-dimensional image. And still, you may not see the branches. So we start at the top, and we color in the cross-section of one branch in red, and we do that for the next slice and for the next slice. And we keep on doing that, slice after slice. If we continue through the entire stack, we can reconstruct the three-dimensional shape of a small fragment of a branch of a neuron. And we can do that for another neuron in green. And you can see that the green neuron touches the red neuron at two locations, and these are what are called synapses.
Let's zoom in on one synapse, and keep your eyes on the interior of the green neuron. You should see small circles -- these are called vesicles. They contain a molecule know as a neurotransmitter. And so when the green neuron wants to communicate, it wants to send a message to the red neuron, it spits out neurotransmitter. At the synapse, the two neurons are said to be connected like two friends talking on the telephone.
So you see how to find a synapse. How can we find an entire connectome? Well, we take this three-dimensional stack of images and treat it as a gigantic three-dimensional coloring book. We color every neuron in, in a different color, and then we look through all of the images, find the synapses and note the colors of the two neurons involved in each synapse. If we can do that throughout all the images, we could find a connectome.
Now, at this point, you've learned the basics of neurons and synapses. And so I think we're ready to tackle one of the most important questions in neuroscience: how are the brains of men and women different? (Laughter) According to this self-help book, guys brains are like waffles; they keep their lives compartmentalized in boxes. Girls' brains are like spaghetti; everything in their life is connected to everything else. (Laughter) You guys are laughing, but you know, this book changed my life. (Laughter) But seriously, what's wrong with this? You already know enough to tell me -- what's wrong with this statement? It doesn't matter whether you're a guy or girl, everyone's brains are like spaghetti. Or maybe really, really fine capellini with branches. Just as one strand of spaghetti contacts many other strands on your plate, one neuron touches many other neurons through their entangled branches. One neuron can be connected to so many other neurons, because there can be synapses at these points of contact. By now, you might have sort of lost perspective on how large this cube of brain tissue actually is.
And so let's do a series of comparisons to show you. I assure you, this is very tiny. It's just six microns on a side. So, here's how it stacks up against an entire neuron. And you can tell that, really, only the smallest fragments of branches are contained inside this cube. And a neuron, well, that's smaller than brain. And that's just a mouse brain -- it's a lot smaller than a human brain. So when show my friends this, sometimes they've told me, "You know, Sebastian, you should just give up. Neuroscience is hopeless." Because if you look at a brain with your naked eye, you don't really see how complex it is, but when you use a microscope, finally the hidden complexity is revealed.
In the 17th century, the mathematician and philosopher, Blaise Pascal, wrote of his dread of the infinite, his feeling of insignificance at contemplating the vast reaches of outer space. And, as a scientist, I'm not supposed to talk about my feelings -- too much information, professor. (Laughter) But may I? (Laughter) (Applause) I feel curiosity, and I feel wonder, but at times I have also felt despair. Why did I choose to study this organ that is so awesome in its complexity that it might well be infinite? It's absurd. How could we even dare to think that we might ever understand this?
And yet, I persist in this quixotic endeavor. And indeed, these days I harbor new hopes. Someday, a fleet of microscopes will capture every neuron and every synapse in a vast database of images. And some day, artificially intelligent supercomputers will analyze the images without human assistance to summarize them in a connectome. I do not know, but I hope that I will live to see that day, because finding an entire human connectome is one of the greatest technological challenges of all time. It will take the work of generations to succeed. At the present time, my collaborators and I, what we're aiming for is much more modest -- just to find partial connectomes of tiny chunks of mouse and human brain. But even that will be enough for the first tests of this hypothesis that I am my connectome. For now, let me try to convince you of the plausibility of this hypothesis, that it's actually worth taking seriously.
As you grow during childhood and age during adulthood, your personal identity changes slowly. Likewise, every connectome changes over time. What kinds of changes happen? Well, neurons, like trees, can grow new branches, and they can lose old ones. Synapses can be created, and they can be eliminated. And synapses can grow larger, and they can grow smaller. Second question: what causes these changes? Well, it's true. To some extent, they are programmed by your genes. But that's not the whole story, because there are signals, electrical signals, that travel along the branches of neurons and chemical signals that jump across from branch to branch. These signals are called neural activity. And there's a lot of evidence that neural activity is encoding our thoughts, feelings and perceptions, our mental experiences. And there's a lot of evidence that neural activity can cause your connections to change. And if you put those two facts together, it means that your experiences can change your connectome. And that's why every connectome is unique, even those of genetically identical twins. The connectome is where nature meets nurture. And it might true that just the mere act of thinking can change your connectome -- an idea that you may find empowering.
What's in this picture? A cool and refreshing stream of water, you say. What else is in this picture? Do not forget that groove in the Earth called the stream bed. Without it, the water would not know in which direction to flow. And with the stream, I would like to propose a metaphor for the relationship between neural activity and connectivity. Neural activity is constantly changing. It's like the water of the stream; it never sits still. The connections of the brain's neural network determines the pathways along which neural activity flows. And so the connectome is like bed of the stream; but the metaphor is richer than that, because it's true that the stream bed guides the flow of the water, but over long timescales, the water also reshapes the bed of the stream. And as I told you just now, neural activity can change the connectome. And if you'll allow me to ascend to metaphorical heights, I will remind you that neural activity is the physical basis -- or so neuroscientists think -- of thoughts, feelings and perceptions. And so we might even speak of the stream of consciousness. Neural activity is its water, and the connectome is its bed.
So let's return from the heights of metaphor and return to science. Suppose our technologies for finding connectomes actually work. How will we go about testing the hypothesis "I am my connectome?" Well, I propose a direct test. Let us attempt to read out memories from connectomes. Consider the memory of long temporal sequences of movements, like a pianist playing a Beethoven sonata. According to a theory that dates back to the 19th century, such memories are stored as chains of synaptic connections inside your brain. Because, if the first neurons in the chain are activated, through their synapses they send messages to the second neurons, which are activated, and so on down the line, like a chain of falling dominoes. And this sequence of neural activation is hypothesized to be the neural basis of those sequence of movements.
So one way of trying to test the theory is to look for such chains inside connectomes. But it won't be easy, because they're not going to look like this. They're going to be scrambled up. So we'll have to use our computers to try to unscramble the chain. And if we can do that, the sequence of the neurons we recover from that unscrambling will be a prediction of the pattern of neural activity that is replayed in the brain during memory recall. And if that were successful, that would be the first example of reading a memory from a connectome.
(Laughter)
What a mess -- have you ever tried to wire up a system as complex as this? I hope not. But if you have, you know it's very easy to make a mistake. The branches of neurons are like the wires of the brain. Can anyone guess: what's the total length of wires in your brain? I'll give you a hint. It's a big number. (Laughter) I estimate, millions of miles, all packed in your skull. And if you appreciate that number, you can easily see there is huge potential for mis-wiring of the brain. And indeed, the popular press loves headlines like, "Anorexic brains are wired differently," or "Autistic brains are wired differently." These are plausible claims, but in truth, we can't see the brain's wiring clearly enough to tell if these are really true. And so the technologies for seeing connectomes will allow us to finally read mis-wiring of the brain, to see mental disorders in connectomes.
Sometimes the best way to test a hypothesis is to consider its most extreme implication. Philosophers know this game very well. If you believe that I am my connectome, I think you must also accept the idea that death is the destruction of your connectome. I mention this because there are prophets today who claim that technology will fundamentally alter the human condition and perhaps even transform the human species. One of their most cherished dreams is to cheat death by that practice known as cryonics. If you pay 100,000 dollars, you can arrange to have your body frozen after death and stored in liquid nitrogen in one of these tanks in an Arizona warehouse, awaiting a future civilization that is advanced to resurrect you.
Should we ridicule the modern seekers of immortality, calling them fools? Or will they someday chuckle over our graves? I don't know -- I prefer to test their beliefs, scientifically. I propose that we attempt to find a connectome of a frozen brain. We know that damage to the brain occurs after death and during freezing. The question is: has that damage erased the connectome? If it has, there is no way that any future civilization will be able to recover the memories of these frozen brains. Resurrection might succeed for the body, but not for the mind. On the other hand, if the connectome is still intact, we cannot ridicule the claims of cryonics so easily.
I've described a quest that begins in the world of the very small, and propels us to the world of the far future. Connectomes will mark a turning point in human history. As we evolved from our ape-like ancestors on the African savanna, what distinguished us was our larger brains. We have used our brains to fashion ever more amazing technologies. Eventually, these technologies will become so powerful that we will use them to know ourselves by deconstructing and reconstructing our own brains. I believe that this voyage of self-discovery is not just for scientists, but for all of us. And I'm grateful for the opportunity to share this voyage with you today.
Thank you.
(Applause)
|
Я – это мой коннектом
TED Talk Subtitles and Transcript: Себастьян Сеунг создает новую сверхамбициозную модель-карту головного мозга, описывающую все соединения каждого нейрона. Он называет ее «коннектомом». Коннектом индивидуален для каждого, также как и геном человека. Понимание коннектома может открыть новые пути для дальнейшего изучения мозга и разума.
Мы живем в удивительное время, эру геномики. Ваш геном – это вся последовательность вашей ДНК. Ваша и моя последовательности немного различаются. Вот почему мы выглядим по-разному. У меня карие глаза. Ваши могут быть голубыми или серыми. Но дело не только во внешности. Газеты пестрят заголовками, что наши гены передают нам страшные заболевания, формируют наши личности или даже являются причиной умственных расстройств. Похоже, наши гены имеют колоссальное влияние на наши судьбы. И все же, я склонен думать, что я больше чем мои гены. Дорогие зрители, что вы об этом думаете? Вы что-то еще чем просто ваши гены? [Аудитория: Да.] Да? Вижу, что многие со мной согласны. Я думаю, что мы должны заявить об этом. Я думаю, что мы должны сказать это все вместе. Скажите: "Я не только мои гены!" – все вместе. >> Себастьян и аудитория: "Я не только мои гены!" [возгласы одобрения] …что же я? [смех в зале] Я – мой коннектом. Теперь, раз вы все такие замечательные, может быть вы меня осчастливите и тоже повторите это? [смех в зале] Отлично. Все вместе. >> Себастьян и аудитория: "Я – мой коннектом!" >> Себастьян: Это звучало великолепно. Вы такие замечательные ребята, вы не зная, что такое коннектом, все равно готовы помогать мне. Миссия выполнена - можно идти домой.
На самом деле пока только один коннектом известен, коннектом этого червячка. Его скромная нервная система состоит из всего лишь трехсот нейронов. И в 1970-х и в 80-х годах команда ученых нанесла на карту все 7 000 соединений между этими нейронами. На этой диаграмме каждый узел – это нейрон, а каждая линия – соединение. Это коннектом червя-нематоды. Ваш коннектом намного сложнее этого, потому что ваш мозг содержит 100 миллиардов нейронов и в 10 000 раз больше соединений. Можно составить подобную диаграмму и для вашего мозга, но она никаким образом не сможет поместиться на этот слайд. Ваш коннектом содержит в миллион раз больше соединений, чем количество букв в вашем геноме. Это ОЧЕНЬ много информации.
Что это за информация? Нам не известно это наверняка, но есть теории. С 19-го века неврологи стали подозревать, что, может быть, это ваши воспоминания – информация, делающая вас вами – может быть, ваши воспоминания хранятся в соединениях между нейронами вашего мозга. И возможно другие аспекты вашей индивидуальности – ваша личность и ваш интеллект – может быть, они тоже закодированы в соединениях между нейронами. Теперь вам должно быть понятно, почему я заявил об этой гипотезе: Я – мой коннектом. Я не стану вас просить повторять это как заклинание. Я только хочу, чтобы вы запомнили это. На самом деле мы не знаем, верна ли эта гипотеза, потому что у нас никогда не было технологий настолько сильных, чтобы проверить ее. Определение коннектома этого червя заняло более 12 лет упорного труда. Чтобы определить коннектом мозга, сравнимого с нашим, мы должны иметь более продвинутые автоматизированные технологии, которые увеличат скорость нахождения коннектомов. В течение следующих пары минут я расскажу вам о некоторых таких технологиях, пока находящихся в разработке в мой лаборатории и в лабораториях моих коллег.
Думаю, вы и раньше видели фотографии нейронов. И вы сразу их узнаете по их фантастическим формам. Они тянут свои ажурные ветви и немного напоминают собой деревья. Но это всего лишь один нейрон. Чтобы найти коннектомы, мы должны увидеть все нейроны одновременно. Итак, познакомьтесь с Бобби Кастури, который работает в лаборатории Джеффа Литчмана в Гарвардском Университете. Бобби держит фантастически тонкие срезы мозга мыши. Мы фотографируем его с приближением в сто тысяч раз чтобы получить достаточное разрешение, чтобы видеть все ветви нейронов одновременно. Возможно такое, что вы до сих пор их не узнаете, это потому, что мы должны работать в трех измерениях.
Если мы сделаем множество фотографий срезов мозга и сложим их вместе, мы получим трехмерное изображение. Возможно, вы все ещё не видите ветвей. Поэтому давайте начнем сверху и раскрасим поперечный срез ветви в красный цвет. Так же мы поступим для следующего среза и для еще одного. И мы продолжим делать это, срез за срезом. Если мы закончим со всей кипой, мы можем восстановить трехмерную форму маленького фрагмента ветви нейрона. То же самое сделаем с другим нейроном, покрасив его зеленым. Теперь вы видите, как зеленый нейрон касается красного в двух местах, они называется синапсами.
Давайте приблизим один синапс, и сосредоточим внимание на внутренней части зеленого нейрона. Вам должны быть видны маленькие круги. Это везикулы, содержащие молекулы, известные как нейромедиаторы. Когда зеленый нейрон хочет передать информацию, он посылает сигнал красному нейрону, "выплевывая" нейромедиаторы. Известно, что в синапсе оба нейрона соединены вместе, словно два друга, разговаривающих по телефону.
Теперь вы видите, как найти синапс. Но как же нам найти весь коннектом? Мы берем всю трехмерную кипу изображений и смотрим на них как на огромную трехмерную книгу-раскраску. Мы окрашиваем каждый нейрон в разный цвет, затем проходим через все изображения, находим синапсы и запоминаем цвета обоих нейронов, задействованных в каждом синапсе. Если мы проделаем эту процедуру со всеми изображениями, мы найдем коннектом.
Итак, вы узнали азы о нейронах и синапсах. Поэтому я думаю, что мы уже готовы коснуться одного из самых важных вопросов неврологии: чем же отличаются мозги мужчины и женщины? [смех в зале] В популярном самоучителе по психологии, у парней мозги похожи на вафли; они расположили свою жизнь по офисным шкафам. Мозги девушек словно спагетти; всё в их жизни соединено со всем остальным. [смех в зале] Вот вы смеетесь, а эта книга изменила мою жизнь! [смех в зале] Но если серьезно? Что здесь не так? Вы уже знаете достаточно, чтобы указать, что тут не так. Не важно, парень вы или девушка, у каждого мозги словно... спагетти. Или, если быть точнее, очень-очень тонкие спагетти с разветвлениями. Подобно тому, как одна макаронина соединяется со многими другими на вашей тарелке, один нейрон касается многих других нейронов через их запутанные ветви. Нейрон может быть соединён с таким большим количеством других нейронов, потому что существуют синапсы в местах контактов. Пока у вас, возможно, нет представления о реальном размере этого кубика нервной ткани.
Давайте сделаем ряд сравнений, чтобы это продемонстрировать. Я уверяю вас, он очень маленький. Размер его стороны – 6 микрон. Теперь посмотрите, какой он по сравнению со всем нейроном. Вы видите, что только маленький фрагмент ответвлений попадает внутрь куба. А нейрон – нейрон меньше мозга. И это лишь мозг мыши. Он намного меньше, чем мозг человека. Когда я показывал это моим друзьям, иногда они говорили мне: "Ты знаешь, Себастьян, оставь всё это. Неврология безнадёжна." Потому что, если вы посмотрите на мозг невооруженным глазом, вы не увидите насколько мозг сложен, но когда вы используете микроскоп, только тогда скрытая сложность становится заметной.
В 17-м веке, математик и философ Блез Паскаль написал о своих страхах по поводу бесконечного, своем чувстве малозначительности в сравнении с огромными пространствами космоса. Как ученый я не должен распространяться о своих чувствах. "Это было бы слишком, профессор." [смех в зале] Или вы позволите? [смех в зале] [аплодисменты] Я чувствую любопытство, и я чувствую удивление, но одновременно печаль. Ну зачем же я начал изучать этот орган, столь восхитительный в своей сложности, сложности возможно бесконечной? Это абсурдно. Как же мы посмели вообразить, что когда-либо сможем понять мозг?
И все же я продолжаю это донкихотское начинание. У меня даже появилось несколько надежд. В один прекрасный день армия микроскопов совместит каждый нейрон и каждый синапс в огромной базе данных фотографий. И однажды суперкомпьютер с искусственным интеллектом проанализирует все эти изображения без участия людей и объединит их в коннектом. Я не знаю, но я надеюсь, что доживу до этого дня. Потому что определение полного коннектома человека станет одним из величайших технологических достижений всех времен, которое увенчает успехом работу многих поколений. В настоящее время я и мои коллеги, мы ставим перед собой более скромную цель – мы лишь ищем частичные коннектомы небольших участков мышиного и человеческого мозга. Однако, этого будет достаточно для первичной проверки нашей гипотезы, что я – это мой коннектом. Пока же позвольте мне убедить вас в правдоподобии этой теории, в том что её нужно воспринимать серьезно.
В детстве пока вы растете, и во взрослом возрасте, когда вы стареете, ваша индивидуальность медленно меняется. Так же и каждый коннектом меняется со временем. Какие же изменения происходят? Нейроны, словно деревья, могут отращивать новые ветви и терять старые. Синапсы могут создаваться и уничтожаться. Также синапсы могут увеличиваться и могут уменьшаться. Второй вопрос: что приводит к этим изменениям? Вообще-то это правда, в какой-то степени, эти изменения закодированы в ДНК. Но это ещё не вся история, потому что есть сигналы, электрические сигналы, путешествующие вдоль ветвей нейронов, и есть химические сигналы, перепрыгивающие от ветви к ветви. Эти сигналы называются нервной деятельностью. Есть много свидетельств, что нервная деятельность программирует наши мысли, чувства и восприятие, наш ментальный опыт. Также есть много свидетельств, что нервная деятельность может быть причиной изменения соединений. Если вы сложите вместе два этих факта, это будет значить, что ваши переживания и опыт могут изменить ваш коннектом. Вот почему каждый коннектом уникален даже у генетически идентичных близнецов. Коннектом - это то место, где природа встречается с воспитанием. Также может быть правдой то, что даже простая мысль может изменить ваш коннектом – эту идею многие могут посчитать вдохновляющей.
Что здесь изображено? Холодный и освежающий поток воды, скажете вы. Что еще на этой фотографии? Не забудьте про канавку в земле, называемую ложем ручья. Без него вода не знала бы, куда ей течь. Этот ручей -- моя метафора для определения зависимости между нервной деятельностью и связями. Нервная деятельность все время меняется. Она словно вода в ручье -- никогда не остается спокойной. Связи в мозговой нервной сети определяют путь, вдоль которого течет нервная деятельность. Поэтому коннектом словно ложе ручья. Но моя метафора даже шире, потому что это правда, что дно ручья направляет поток воды, но в течение более продолжительного времени, вода в свою очередь изменяет форму дна. Как я только что сказал, нервная деятельность может изменить коннектом. И если вы мне позволите подняться до метафорических высот, я вам напомню, что нервная деятельность - это физическая основа – многие неврологи так думают – ваших мыслей, чувств и ощущений. Мы даже можем говорить о потоке сознания. Нервная деятельность – это его вода, а коннектом это его русло.
Давайте вернемся с поэтических высот к науке. Предположим, что наши технологии для нахождения коннектомов действительно работают. Как же мы протестируем нашу гипотезу "Я – мой коннектом"? Я предлагаю прямой тест. Давайте попробуем считать воспоминания из коннектомов. Считайте это памятью о продолжительных последовательностях движений, словно пианист играет сонату Бетховена. Согласно теории, которая датируется 19 веком, такие воспоминания хранятся как цепочки синаптических связей внутри вашего мозга. Все потому, что если активировать первые нейроны цепи, через свои синапсы они сигналят вторым нейронам, и те тоже активируются, и так далее по цепочке, словно падающее домино. И эта последовательность нервной активации гипотетически является нервной основой для той последовательности движений.
Поэтому один из способов протестировать теорию - это найти такие цепочки внутри коннектомов. Но это будет нелегко, потому что они не будут выглядеть именно так. Они будут перемешаны. Поэтому мы должны использовать компьютеры, чтобы расшифровать цепь. И если мы сможем это сделать, последовательность нейронов, получившаяся в результате, будет предсказанием картины нервной активности, которая проигрывается в мозгу во время воспоминания. А если нам повезет, это будет первым примером считывания памяти из коннектома.
[смех в зале]
Ну и беспорядок. Пробовали ли вы когда-нибудь подключить систему настолько сложную как эта? Надеюсь что нет. Но если да, вы знаете как легко ошибиться. Ветви нейронов словно провода в мозге. Кто-нибудь может угадать суммарную длину проводов вашего мозга? Я вам подскажу – это огромное число. [смех в зале] Я оцениваю её в миллионы километров. И все это упаковано у вас в голове. И если вы вникли в это число, вам легко понять, что есть огромная вероятность неправильного подключения. И действительно, СМИ любят заголовки вроде: "Мозги анорексиков работают по-другому" или "Мозги аутистов подключены иначе". Это правдоподобные утверждения, но на деле, мы не можем видеть подключения в мозгах достаточно четко, чтобы сказать это наверняка. Поэтому технологии для изучения коннектомов позволят нам в конечном итоге прочесть ошибки подключения мозга, увидеть умственные заболевания в этих коннектомах.
Иногда лучший способ убедиться в правоте утверждения - это убедиться в правоте наиболее экстремального следствия. Философы хорошо знакомы с этой игрой. Если вы действительно верите, что я - это мой коннектом, я думаю, вы также должны принять идею, что смерть – это разрушение вашего коннектома. Я упомянул это, потому что есть провидцы, утверждающие, что есть технология, которая в корне изменит понимание, что значит быть человеком, и, возможно, даже изменит сам наш вид Человек Разумный. Одна из их самых лелеемых ими надежд -- это обмануть смерть деятельностью, называемой "крионика". Если вы заплатите 100 000 долларов, то вас заморозят после того, как вы умрете, и будут хранить в жидком азоте в одном из этих резервуаров на складе в Аризоне в ожидании будущей цивилизации, развитой достаточно, чтобы оживить вас.
Должны ли мы высмеивать современных искателей бессмертия, называть их глупцами? Или они однажды будут хихикать над нашими могилами? Я не знаю. Я предпочитаю проверить их убеждения по-научному. Я предлагаю попытаться найти коннектом замороженного мозга. Мы знаем, что происходит повреждение мозга после смерти и во время заморозки. Вопрос такой: стерли ли эти повреждения коннектом? Если да, то никакая будущая цивилизация не сможет восстановить воспоминания этих замороженных мозгов. Воскрешение может произойти для тела, но не для разума. С другой стороны, если коннектом остался цел, мы не должны высмеивать утверждения крионистов.
Я описал то, что надо искать. Поиск начинается в мире очень маленьких вещей, но побуждает нас двигаться в мир далекого будущего. Коннектомы обозначат собой исторический момент в развитии цивилизации. Мы эволюционировали из наших обезьяноподобных предков африканской саванны, и то, что нас стало отличать, – это наши большие мозги. Мы использовали наши мозги, чтобы замыслить еще более удивительные технологии. В конце-концов эти технологии станут настолько сильными, что мы станем использовать их для самопознания, разбирая и собирая снова наши собственные мозги. Я думаю, что это путешествие к самопознанию и не только для ученых, но для всех. И я благодарен за сегодняшнюю возможность поделиться с вами своими мыслями.
Спасибо.
[аплодисменты]
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Paul Collier: The \"bottom billion\"\nTED Talk Subtitles and Transcript: Around the world right now, one billion people are trapped in poor or failing countries. How can we help them? Economist Paul Collier lays out a bold, compassionate plan for closing the gap between rich and poor.\nSo, can we dare to be optimistic? Well, the thesis of \"The Bottom Billion\" is that a billion people have been stuck living in economies that have been stagnant for 40 years, and hence diverging from the rest of mankind. And so, the real question to pose is not, \"Can we be optimistic?\" It's, \"How can we give credible hope to that billion people?\" That, to my mind, is the fundamental challenge now of development.\nWhat I'm going to offer you is a recipe, a combination of the two forces that changed the world for good, which is the alliance of compassion and enlightened self-interest. Compassion, because a billion people are living in societies that have not offered credible hope. That is a human tragedy. Enlightened self-interest, because if that economic divergence continues for another 40 years, combined with social integration globally, it will build a nightmare for our children. We need compassion to get ourselves started, and enlightened self-interest to get ourselves serious. That's the alliance that changes the world.\nSo, what does it mean to get serious about providing hope for the bottom billion? What can we actually do? Well, a good guide is to think, \"What did we do last time the rich world got serious about developing another region of the world?\" That gives us, it turns out, quite a good clue, except you have to go back quite a long time. The last time the rich world got serious about developing another region was in the late 1940s. The rich world was you, America, and the region that needed to be developed was my world, Europe. That was post-War Europe.\nWhy did America get serious? It wasn't just compassion for Europe, though there was that. It was that you knew you had to, because, in the late 1940s, country after country in Central Europe was falling into the Soviet bloc, and so you knew you'd no choice. Europe had to be dragged into economic development.\nSo, what did you do, last time you got serious? Well, yes, you had a big aid program. Thank you very much. That was Marshall aid: we need to do it again. Aid is part of the solution. But what else did you do? Well, you tore up your trade policy, and totally reversed it. Before the war, America had been highly protectionist. After the war, you opened your markets to Europe, you dragged Europe into the then-global economy, which was your economy, and you institutionalized that trade liberalization through founding the General Agreement on Tariffs and Trade. So, total reversal of trade policy.\nDid you do anything else? Yes, you totally reversed your security policy. Before the war, your security policy had been isolationist. After the war, you tear that up, you put 100,000 troops in Europe for over 40 years. So, total reversal of security policy. Anything else? Yes, you tear up the \"Eleventh Commandment\" -- national sovereignty. Before the war, you treated national sovereignty as so sacrosanct that you weren't even willing to join the League of Nations. After the war, you found the United Nations, you found the Organization for Economic Cooperation and Development, you found the IMF, you encouraged Europe to create the European Community -- all systems for mutual government support. That is still the waterfront of effective policies: aid, trade, security, governments. Of course, the details of policy are going to be different, because the challenge is different. It's not rebuilding Europe, it's reversing the divergence for the bottom billion, so that they actually catch up. Is that easier or harder? We need to be at least as serious as we were then.\nNow, today I'm going to take just one of those four. I'm going to take the one that sounds the weakest, the one that's just motherhood and apple pie -- governments, mutual systems of support for governments -- and I'm going to show you one idea in how we could do something to strengthen governance, and I'm going to show you that that is enormously important now. The opportunity we're going to look to is a genuine basis for optimism about the bottom billion, and that is the commodity booms. The commodity booms are pumping unprecedented amounts of money into many, though not all, of the countries of the bottom billion. Partly, they're pumping money in because commodity prices are high, but it's not just that. There's also a range of new discoveries. Uganda has just discovered oil, in about the most disastrous location on Earth; Ghana has discovered oil; Guinea has got a huge new exploitation of iron ore coming out of the ground. So, a mass of new discoveries. Between them, these new revenue flows dwarf aid. Just to give you one example: Angola alone is getting 50 billion dollars a year in oil revenue. The entire aid flows to the 60 countries of the bottom billion last year were 34 billion. So, the flow of resources from the commodity booms to the bottom billion are without precedent. So there's the optimism.\nThe question is, how is it going to help their development? It's a huge opportunity for transformational development. Will it be taken? So, here comes a bit of science, and this is a bit of science I've done since \"The Bottom Billion,\" so it's new. I've looked to see what is the relationship between higher commodity prices of exports, and the growth of commodity-exporting countries. And I've looked globally, I've taken all the countries in the world for the last 40 years, and looked to see what the relationship is. And the short run -- say, the first five to seven years -- is just great. In fact, it's hunky dory: everything goes up. You get more money because your terms of trade have improved, but also that drives up output across the board. So GDP goes up a lot -- fantastic! That's the short run. And how about the long run? Come back 15 years later. Well, the short run, it's hunky dory, but the long run, it's humpty dumpty. You go up in the short run, but then most societies historically have ended up worse than if they'd had no booms at all. That is not a forecast about how commodity prices go; it's a forecast of the consequences, the long-term consequences, for growth of an increase in prices.\nSo, what goes wrong? Why is there this \"resource curse,\" as it's called? And again, I've looked at that, and it turns out that the critical issue is the level of governance, the initial level of economic governance, when the resource booms accrue. In fact, if you've got good enough governance, there is no resource boom. You go up in the short term, and then you go up even more in the long term. That's Norway, the richest country in Europe. It's Australia. It's Canada. The resource curse is entirely confined to countries below a threshold of governance. They still go up in the short run. That's what we're seeing across the bottom billion at the moment. The best growth rates they've had -- ever. And the question is whether the short run will persist. And with bad governance historically, over the last 40 years, it hasn't. It's countries like Nigeria, which are worse off than if they'd never had oil.\nSo, there's a threshold level above which you go up in the long term, and below which you go down. Just to benchmark that threshold, it's about the governance level of Portugal in the mid 1980s. So, the question is, are the bottom billion above or below that threshold? Now, there's one big change since the commodity booms of the 1970s, and that is the spread of democracy. So I thought, well, maybe that is the thing which has transformed governance in the bottom billion. Maybe we can be more optimistic because of the spread of democracy. So, I looked. Democracy does have significant effects -- and unfortunately, they're adverse. Democracies make even more of a mess of these resource booms than autocracies.\nAt that stage I just wanted to abandon the research, but -- (Laughter) -- it turns out that democracy is a little bit more complicated than that. Because there are two distinct aspects of democracy: there's electoral competition, which determines how you acquire power, and there are checks and balances, which determine how you use power. It turns out that electoral competition is the thing that's doing the damage with democracy, whereas strong checks and balances make resource booms good. And so, what the countries of the bottom billion need is very strong checks and balances. They haven't got them. They got instant democracy in the 1990s: elections without checks and balances.\nHow can we help improve governance and introduce checks and balances? In all the societies of the bottom billion, there are intense struggles to do just that. The simple proposal is that we should have some international standards, which will be voluntary, but which would spell out the key decision points that need to be taken in order to harness these resource revenues. We know these international standards work because we've already got one. It's called the Extractive Industries Transparency Initiative. That is the very simple idea that governments should report to their citizens what revenues they have. No sooner was it proposed than reformers in Nigeria adopted it, pushed it and published the revenues in the paper. Nigerian newspapers circulations spiked. People wanted to know what their government was getting in terms of revenue.\nSo, we know it works. What would the content be of these international standards? I can't go through all of them, but I'll give you an example. The first is how to take the resources out of the ground -- the economic processes, taking the resources out of the ground and putting assets on top of the ground. And the first step in that is selling the rights to resource extraction. You know how rights to resource extraction are being sold at the moment, how they've been sold over the last 40 years? A company flies in, does a deal with a minister. And that's great for the company, and it's quite often great for the minister -- (Laughter) -- and it's not great for their country. There's a very simple institutional technology which can transform that, and it's called verified auctions. The public agency with the greatest expertise on Earth is of course the treasury -- that is, the British Treasury. And the British Treasury decided that it would sell the rights to third-generation mobile phones by working out what those rights were worth. They worked out they were worth two billion pounds. Just in time, a set of economists got there and said, \"Why not try an auction? It'll reveal the value.\" It went for 20 billion pounds through auction. If the British Treasury can be out by a factor of 10, think what the ministry of finance in Sierra Leone is going to be like. (Laughter) When I put that to the President of Sierra Leone, the next day he asked the World Bank to send him a team to give expertise on how to conduct auctions.\nThere are five such decision points; each one needs an international standard. If we could do it, we would change the world. We would be helping the reformers in these societies, who are struggling for change. That's our modest role. We cannot change these societies, but we can help the people in these societies who are struggling and usually failing, because the odds are so stacked against them. And yet, we've not got these rules. If you think about it, the cost of promulgating international rules is zilch -- nothing. Why on Earth are they not there? I realized that the reason they're not there is that until we have a critical mass of informed citizens in our own societies, politicians will get away with gestures. That unless we have an informed society, what politicians do, especially in relation to Africa, is gestures: things that look good, but don't work. And so I realized we had to go through the business of building an informed citizenry.\nThat's why I broke all the professional rules of conduct for an economist, and I wrote an economics book that you could read on a beach. (Laughter). However, I have to say, the process of communication does not come naturally to me. This is why I'm on this stage, but it's alarming. I grew up in a culture of self-effacement. My wife showed me a blog comment on one of my last talks, and the blog comment said, \"Collier is not charismatic -- (Laughter) -- but his arguments are compelling.\" (Laughter) (Applause) If you agree with that sentiment, and if you agree that we need a critical mass of informed citizenry, you will realize that I need you. Please, become ambassadors. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Пол Колье: Последний миллиард\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этот момент больше миллиарда человек живут в бедных или недееспособных странах. Как мы им можем помочь? Экономист Пол Колье предлагает смелый план для сокращения разрыва между богатыми и бедными.\nИтак, смеем ли мы быть оптимистами? Тезис Отстающего Миллиарда — миллиард людей вынужден жить в ситуации экономического застоя, которая продолжается уже 40 лет, и из-за этого расходится с остальным человечеством. И из-за этого нужно спрашивать не «Можем ли мы быть оптимистичными?», а «Как мы можем обнадёжить тот миллиард людей?» Это, на мой взгляд, является основной задачей международного развития.\nЯ вам предлагаю рецепт, смесь двух сил, которые изменили мир к лучшему — альянс сострадания и просвещённого эгоизма. Сострадание — потому что миллиард людей живёт в обществах, которые ещё не обрели надежду, в которую могли бы поверить. Это трагедия для человечества. Просвещённый эгоизм, так как если этот экономический разрыв продлится ещё 40 лет вместе с всемирной социальной интеграцией, то он превратится в кошмар для наших детей. Нам требуется сочувствие, чтобы сделать первый шаг, и просвещённый эгоизм, чтобы взяться за дело всерьёз. Это альянс, который меняет мир.\nИтак, что же это значит — обеспечить отстающий миллиард надеждой? Что мы на самом деле можем сделать? Хорошее начало — это подумать: «Что мы делали в прошлый раз, когда богатый мир решил помочь в развитии другой части мира?» Оказывается, это даёт нам довольно хорошее понимание, но придётся посмотреть далеко в прошлое. Последняя попытка мира богатых помочь другому региону в развитии была предпринята в конце 1940-х. Ты была тем богатым миром, Америка, а регион, который нуждался в развитии, был моим миром — Европой. Это была послевоенная Европа.\nС чего Америка всерьёз взялась за это? Это было не только сострадание к Европе, хотя это тоже присутствовало. Вам [в Америке] это было необходимо, потому что в конце 1940-х страна за страной в Центральной Европе присоединялись к советскому блоку, и из-за этого у вас не было выбора. Европу пришлось втягивать в экономическое развитие.\nИ что же вы делали, когда взялись всерьёз? Ну да, вы организовали обширную программу финансовой помощи. Большое спасибо. Это был план Маршалла: нам это нужно повторить. Финансовая помощь — часть решения. Но что вы ещё сделали? Вы порвали с прошлой торговой политикой и полностью её поменяли. До войны Америка была большим сторонником протекционизма. После войны вы открыли свои рынки для Европы, втянули Европу в тогдашнюю глобальную экономику — вашу экономику, и вы формализовали эту рыночную либерализацию, создав Генеральное Соглашение о Тарифах и Торговле. Иначе говоря — полное изменение торговой политики.\nСделали ли вы что-либо ещё? Да, вы полностью изменили вашу политику безопасности. До войны вашей политикой безопасности был изоляционизм. После войны вы порвали с этим и оставили 100 000 солдат в Европе больше чем на 40 лет. Иначе говоря, полное изменение политики безопасности. Что-нибудь ещё? Да, вы избавились от «Одиннадцатой заповеди» — от национального суверенитета. До войны вы относились к суверенитету так трепетно, что даже не желали присоединяться к Лиге Наций. После войны вы создали Организацию Объединённых Наций, Организацию Экономического Сотрудничества и Развития, Международный Валютный Фонд; вы призвали Европу создать Европейское Сообщество — все эти системы созданы для взаимной правительственной поддержки. До сих пор основы эффективной политики — финансовая помощь, торговля, безопасность, правительства. Конечно, детали политики будут иными, так как задача тоже иная. Это не восстановление Европы, а помощь отстающему миллиарду для того, чтобы они наверстали упущенное. Это проще или труднее? Мы должны заняться этим не менее серьёзно, чем тогда.\nСегодня, я обращу внимание только на одну часть из этих четырёх. Я хочу взять для примера ту часть, которая звучит слабее всего, то, что называется отечеством — правительства, системы поддержки государства — и я вам проиллюстрирую одну идею о том, как мы можем укрепить систему управления, и докажу, что это чрезвычайно важно. Мы будем смотреть на возможность, которая является основой оптимизма для отстающего миллиарда — сырьевые бумы. Увеличение объёма сырья вкачивает беспрецедентное количество денег во многие, но не все страны отстающего миллиарда. Частично они вкладывают деньги из-за того, что сырьё подорожало, но это не всё. Было открыто много новых сырьевых источников. Уганда только что обнаружила нефть в одном из самых катастрофических мест на Земле. Гана обнаружила нефть; Гвинея обнаружила гигантский источник железной руды. Проще говоря, масса новых источников. Между ними и делятся все поступающие доходы. Вот один пример: одна только Ангола получает 50 млрд долларов нефтяного дохода в год. В прошлом году все потоки финансовой помощи 60 странам отстающего миллиарда составили 34 миллиарда долларов. Потоки денег от сырьевого бума отстающему миллиарду беспрецедентны в размерах. Это повод для оптимизма.\nВопрос в том, как это поможет развитию? Это огромная возможность для развития. Воспользуются ли этой возможностью? Вот результаты моих новых исследований, которые я провёл после разработки моей теории об отстающем миллиарде. Я проанализировал соотношение между ростом цен на экспортируемое сырьё и развитием экспортирующих стран. Я анализировал глобально. Я взял все страны в мире за последние 40 лет и проанализировал соотношение. И в краткосрочной перспективе — первые 5-7 лет — результат хороший. Даже прекрасный: всё растёт. Страна получает больше денег из-за улучшений условий торговли, и это так же источник роста продуктивности во всех сферах. ВВП сильно растёт — отлично! Это в короткий период. А как насчёт долгосрочной перспективы? Взглянем 15 лет спустя. При непродолжительном сроке — всё отлично, но в конечном счёте результат плохой. Сначала идёт рост, но потом большинство обществ оказываются в ещё худшем положении, чем если бы не проходили сырьевой бум вообще. Это не прогноз об изменении цен на сырьё; это прогноз последствий, долгосрочных последствий, динамика повышения цен.\nЧто же не так? Почему существует так называемое «проклятие ресурсов»? Опять же, я это проанализировал, и оказалось, что важнейшим вопросом является уровень управления, начальный уровень экономического вмешательства в момент начала сырьевого бума. Если присутствует достаточный уровень государственного вмешательства, сырьевого бума не будет. Экономика растёт при краткосрочной политике и ещё больше при долгосрочной. Например, в Норвегии, в самой богатой стране Европы. В Австралии, в Канаде. Проклятие ресурсов характерно только для стран ниже определённого уровня вмешательства. Эти страны всё равно растут в краткосрочной перспективе. Это то, что мы сегодня наблюдаем в странах отстающего миллиарда. У них никогда не было лучших темпов экономического роста. Вопрос в том, продолжат ли они краткосрочную политику. А за последние 40 лет, учитывая плохие управленческие решения, такого не было. Например, Нигерия, которая живёт хуже, чем если бы там никогда не было нефти.\nЕсть определённый порог, перешагнув который, страна развивается в долгосрочной перспективе, а ниже которого развитие страны снижается. Как пример этого порога — управленческий уровень Португалии в середине 1980-х. Вопрос вот в чём: отстающий миллиард находится выше или ниже этого уровня? Со времён товарного бума 1970-х произошло одно большое изменение — распространение демократии. И я подумал, может быть это то, что трансформировало управленческий уровень отстающего миллиарда. Может быть, мы можем быть более оптимистичными из-за распространения демократии. И я это проанализировал. Демократия имеет значительные последствия, но, к сожалению, они неблагоприятные. При демократии сырьевые бумы проходят ещё хуже, чем при автократии.\nНа этом этапе мне хотелось забросить исследования, но — (Смех) оказывается, эффекты демократии оказываются немного замысловатее. Потому что есть два различных аспекта демократии. Существует избирательная конкуренция, которая определяет, как получают власть, и система сдержек и противовесов, которая определяет, для чего её используют. Оказывается, избирательная конкуренция — источник урона от демократии, а разделение власти делает сырьевые бумы полезными. Иначе говоря, странам отстающего миллиарда необходимы сильные системы сдержек и противовесов, разделения власти. У них этого нет. Они получили демократию в одночасье в 1990-х: выборы без разделения власти.\nКак мы можем помочь улучшить методы управления и создать систему сдержек и противовесов? Все страны отстающего миллиарда напряжённо работают над этим. Одно простое предложение — создать систему международных стандартов, которая будет добровольной, но тем не менее перечислит главные решения, которые необходимо будет принять для того, чтобы использовать эти доходы от природных ресурсов. Мы знаем, что международные стандарты работают, так как одна система стандартов уже существует. Она называется Инициатива Прозрачности в Добывающих Отраслях. Она основана на идее, что государства должны докладывать своим гражданам о доходах. Как только предложили эту инициативу, реформаторы в Нигерии поддержали её, приняли её и начали публиковать статистику доходов в газетах. Тиражи газет в Нигерии подскочили. Люди хотели знать, сколько их государство получало прибыли.\nИтак, мы знаем, что эта идея работает. Какое было бы содержание этих международных стандартов? Я не успею объяснить все тонкости, но я дам вам пример. Первым делом — как достать ресурсы из-под земли, экономические процессы, добыча этих ресурсов, и доставка их к поверхности земли. И первый шаг — продажа прав на добычу ископаемых. Знаете ли, как продают права на добычу ископаемых сегодня, как это делали за последние 40 лет? Компания прилетает на самолёте, делает сделку с министром. Это хорошо для компании и частенько хорошо для министра — (Смех) но это не очень хорошо для страны. Есть одна очень простая институциональная технология, которая это может изменить — аукционы с проверкой. Государственное агентство с наибольшим опытом на земле — это, конечно, министерство финансов, а именно Британское казначейство. Это агентство решило продать права на мобильные телефоны третьего поколения, оценив сколько эти права стоят. Они решили, что эти права стоят примерно два миллиарда фунтов. Как раз вовремя группа экономистов предложила своё мнение: «Почему бы вам не попробовать аукцион? Вы получите настоящую цену». Аукцион принёс 20 миллиардов фунтов. Если Британское казначейство могло ошибиться в 10 раз, подумайте, насколько может ошибиться министерство финансов Сьерра-Леоне. (Смех) Когда я рассказал об этом президенту Сьерра-Леоне, на следующий день он попросил экспертов Всемирного Банка помочь с организацией аукционов.\nЕсть пять необходимых решений; каждое нуждается в международных стандартах. Если мы можем их создать, мы изменим мир. Мы бы помогли реформаторам в тех обществах, которые нуждаются в переменах. Это наша скромная роль. Мы не можем изменить эти общества, но мы можем помочь людям, которые стараются изо всех сил и обычно испытывают неудачи, так как шансы против них. Тем не менее, у нас нет этих правил. Если подумать, распространение международных правил ничего не стоит. Так почему же их нет? Я понял, что их нет из-за того, что пока у нас не появится критическая масса проинформированных граждан в наших обществах, политики будут отделываться простыми жестами. Если не существует проинформированного общества, политики — особенно в Африке — отделываются жестами: их действия выглядят хорошо, но ничего не меняют. И я понял, что нам нужно заняться созданием проинформированного общества.\nИз-за этого, я нарушил все профессиональные правила поведения экономиста и написал книгу, которую можно читать на пляже. (Смех) Но я должен признать, процесс общения непрост для меня. Из-за этого я на этой сцене — но это настораживает. Я вырос в культуре самоуничижения. Моя жена показала мне комментарий об одной моей недавней лекции, который говорил: «Колье не харизматичен, (Смех) но его аргументы убедительны». (Смех) (Аплодисменты) Если вы согласны с этой реакцией, и если вы согласны, что нам необходима критическая масса проинформированных граждан, вы поймёте, что я нуждаюсь в вас. Пожалуйста, станьте послами. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Paul Collier: The "bottom billion"
TED Talk Subtitles and Transcript: Around the world right now, one billion people are trapped in poor or failing countries. How can we help them? Economist Paul Collier lays out a bold, compassionate plan for closing the gap between rich and poor.
So, can we dare to be optimistic? Well, the thesis of "The Bottom Billion" is that a billion people have been stuck living in economies that have been stagnant for 40 years, and hence diverging from the rest of mankind. And so, the real question to pose is not, "Can we be optimistic?" It's, "How can we give credible hope to that billion people?" That, to my mind, is the fundamental challenge now of development.
What I'm going to offer you is a recipe, a combination of the two forces that changed the world for good, which is the alliance of compassion and enlightened self-interest. Compassion, because a billion people are living in societies that have not offered credible hope. That is a human tragedy. Enlightened self-interest, because if that economic divergence continues for another 40 years, combined with social integration globally, it will build a nightmare for our children. We need compassion to get ourselves started, and enlightened self-interest to get ourselves serious. That's the alliance that changes the world.
So, what does it mean to get serious about providing hope for the bottom billion? What can we actually do? Well, a good guide is to think, "What did we do last time the rich world got serious about developing another region of the world?" That gives us, it turns out, quite a good clue, except you have to go back quite a long time. The last time the rich world got serious about developing another region was in the late 1940s. The rich world was you, America, and the region that needed to be developed was my world, Europe. That was post-War Europe.
Why did America get serious? It wasn't just compassion for Europe, though there was that. It was that you knew you had to, because, in the late 1940s, country after country in Central Europe was falling into the Soviet bloc, and so you knew you'd no choice. Europe had to be dragged into economic development.
So, what did you do, last time you got serious? Well, yes, you had a big aid program. Thank you very much. That was Marshall aid: we need to do it again. Aid is part of the solution. But what else did you do? Well, you tore up your trade policy, and totally reversed it. Before the war, America had been highly protectionist. After the war, you opened your markets to Europe, you dragged Europe into the then-global economy, which was your economy, and you institutionalized that trade liberalization through founding the General Agreement on Tariffs and Trade. So, total reversal of trade policy.
Did you do anything else? Yes, you totally reversed your security policy. Before the war, your security policy had been isolationist. After the war, you tear that up, you put 100,000 troops in Europe for over 40 years. So, total reversal of security policy. Anything else? Yes, you tear up the "Eleventh Commandment" -- national sovereignty. Before the war, you treated national sovereignty as so sacrosanct that you weren't even willing to join the League of Nations. After the war, you found the United Nations, you found the Organization for Economic Cooperation and Development, you found the IMF, you encouraged Europe to create the European Community -- all systems for mutual government support. That is still the waterfront of effective policies: aid, trade, security, governments. Of course, the details of policy are going to be different, because the challenge is different. It's not rebuilding Europe, it's reversing the divergence for the bottom billion, so that they actually catch up. Is that easier or harder? We need to be at least as serious as we were then.
Now, today I'm going to take just one of those four. I'm going to take the one that sounds the weakest, the one that's just motherhood and apple pie -- governments, mutual systems of support for governments -- and I'm going to show you one idea in how we could do something to strengthen governance, and I'm going to show you that that is enormously important now. The opportunity we're going to look to is a genuine basis for optimism about the bottom billion, and that is the commodity booms. The commodity booms are pumping unprecedented amounts of money into many, though not all, of the countries of the bottom billion. Partly, they're pumping money in because commodity prices are high, but it's not just that. There's also a range of new discoveries. Uganda has just discovered oil, in about the most disastrous location on Earth; Ghana has discovered oil; Guinea has got a huge new exploitation of iron ore coming out of the ground. So, a mass of new discoveries. Between them, these new revenue flows dwarf aid. Just to give you one example: Angola alone is getting 50 billion dollars a year in oil revenue. The entire aid flows to the 60 countries of the bottom billion last year were 34 billion. So, the flow of resources from the commodity booms to the bottom billion are without precedent. So there's the optimism.
The question is, how is it going to help their development? It's a huge opportunity for transformational development. Will it be taken? So, here comes a bit of science, and this is a bit of science I've done since "The Bottom Billion," so it's new. I've looked to see what is the relationship between higher commodity prices of exports, and the growth of commodity-exporting countries. And I've looked globally, I've taken all the countries in the world for the last 40 years, and looked to see what the relationship is. And the short run -- say, the first five to seven years -- is just great. In fact, it's hunky dory: everything goes up. You get more money because your terms of trade have improved, but also that drives up output across the board. So GDP goes up a lot -- fantastic! That's the short run. And how about the long run? Come back 15 years later. Well, the short run, it's hunky dory, but the long run, it's humpty dumpty. You go up in the short run, but then most societies historically have ended up worse than if they'd had no booms at all. That is not a forecast about how commodity prices go; it's a forecast of the consequences, the long-term consequences, for growth of an increase in prices.
So, what goes wrong? Why is there this "resource curse," as it's called? And again, I've looked at that, and it turns out that the critical issue is the level of governance, the initial level of economic governance, when the resource booms accrue. In fact, if you've got good enough governance, there is no resource boom. You go up in the short term, and then you go up even more in the long term. That's Norway, the richest country in Europe. It's Australia. It's Canada. The resource curse is entirely confined to countries below a threshold of governance. They still go up in the short run. That's what we're seeing across the bottom billion at the moment. The best growth rates they've had -- ever. And the question is whether the short run will persist. And with bad governance historically, over the last 40 years, it hasn't. It's countries like Nigeria, which are worse off than if they'd never had oil.
So, there's a threshold level above which you go up in the long term, and below which you go down. Just to benchmark that threshold, it's about the governance level of Portugal in the mid 1980s. So, the question is, are the bottom billion above or below that threshold? Now, there's one big change since the commodity booms of the 1970s, and that is the spread of democracy. So I thought, well, maybe that is the thing which has transformed governance in the bottom billion. Maybe we can be more optimistic because of the spread of democracy. So, I looked. Democracy does have significant effects -- and unfortunately, they're adverse. Democracies make even more of a mess of these resource booms than autocracies.
At that stage I just wanted to abandon the research, but -- (Laughter) -- it turns out that democracy is a little bit more complicated than that. Because there are two distinct aspects of democracy: there's electoral competition, which determines how you acquire power, and there are checks and balances, which determine how you use power. It turns out that electoral competition is the thing that's doing the damage with democracy, whereas strong checks and balances make resource booms good. And so, what the countries of the bottom billion need is very strong checks and balances. They haven't got them. They got instant democracy in the 1990s: elections without checks and balances.
How can we help improve governance and introduce checks and balances? In all the societies of the bottom billion, there are intense struggles to do just that. The simple proposal is that we should have some international standards, which will be voluntary, but which would spell out the key decision points that need to be taken in order to harness these resource revenues. We know these international standards work because we've already got one. It's called the Extractive Industries Transparency Initiative. That is the very simple idea that governments should report to their citizens what revenues they have. No sooner was it proposed than reformers in Nigeria adopted it, pushed it and published the revenues in the paper. Nigerian newspapers circulations spiked. People wanted to know what their government was getting in terms of revenue.
So, we know it works. What would the content be of these international standards? I can't go through all of them, but I'll give you an example. The first is how to take the resources out of the ground -- the economic processes, taking the resources out of the ground and putting assets on top of the ground. And the first step in that is selling the rights to resource extraction. You know how rights to resource extraction are being sold at the moment, how they've been sold over the last 40 years? A company flies in, does a deal with a minister. And that's great for the company, and it's quite often great for the minister -- (Laughter) -- and it's not great for their country. There's a very simple institutional technology which can transform that, and it's called verified auctions. The public agency with the greatest expertise on Earth is of course the treasury -- that is, the British Treasury. And the British Treasury decided that it would sell the rights to third-generation mobile phones by working out what those rights were worth. They worked out they were worth two billion pounds. Just in time, a set of economists got there and said, "Why not try an auction? It'll reveal the value." It went for 20 billion pounds through auction. If the British Treasury can be out by a factor of 10, think what the ministry of finance in Sierra Leone is going to be like. (Laughter) When I put that to the President of Sierra Leone, the next day he asked the World Bank to send him a team to give expertise on how to conduct auctions.
There are five such decision points; each one needs an international standard. If we could do it, we would change the world. We would be helping the reformers in these societies, who are struggling for change. That's our modest role. We cannot change these societies, but we can help the people in these societies who are struggling and usually failing, because the odds are so stacked against them. And yet, we've not got these rules. If you think about it, the cost of promulgating international rules is zilch -- nothing. Why on Earth are they not there? I realized that the reason they're not there is that until we have a critical mass of informed citizens in our own societies, politicians will get away with gestures. That unless we have an informed society, what politicians do, especially in relation to Africa, is gestures: things that look good, but don't work. And so I realized we had to go through the business of building an informed citizenry.
That's why I broke all the professional rules of conduct for an economist, and I wrote an economics book that you could read on a beach. (Laughter). However, I have to say, the process of communication does not come naturally to me. This is why I'm on this stage, but it's alarming. I grew up in a culture of self-effacement. My wife showed me a blog comment on one of my last talks, and the blog comment said, "Collier is not charismatic -- (Laughter) -- but his arguments are compelling." (Laughter) (Applause) If you agree with that sentiment, and if you agree that we need a critical mass of informed citizenry, you will realize that I need you. Please, become ambassadors. Thank you. (Applause)
|
Пол Колье: Последний миллиард
TED Talk Subtitles and Transcript: В этот момент больше миллиарда человек живут в бедных или недееспособных странах. Как мы им можем помочь? Экономист Пол Колье предлагает смелый план для сокращения разрыва между богатыми и бедными.
Итак, смеем ли мы быть оптимистами? Тезис Отстающего Миллиарда — миллиард людей вынужден жить в ситуации экономического застоя, которая продолжается уже 40 лет, и из-за этого расходится с остальным человечеством. И из-за этого нужно спрашивать не «Можем ли мы быть оптимистичными?», а «Как мы можем обнадёжить тот миллиард людей?» Это, на мой взгляд, является основной задачей международного развития.
Я вам предлагаю рецепт, смесь двух сил, которые изменили мир к лучшему — альянс сострадания и просвещённого эгоизма. Сострадание — потому что миллиард людей живёт в обществах, которые ещё не обрели надежду, в которую могли бы поверить. Это трагедия для человечества. Просвещённый эгоизм, так как если этот экономический разрыв продлится ещё 40 лет вместе с всемирной социальной интеграцией, то он превратится в кошмар для наших детей. Нам требуется сочувствие, чтобы сделать первый шаг, и просвещённый эгоизм, чтобы взяться за дело всерьёз. Это альянс, который меняет мир.
Итак, что же это значит — обеспечить отстающий миллиард надеждой? Что мы на самом деле можем сделать? Хорошее начало — это подумать: «Что мы делали в прошлый раз, когда богатый мир решил помочь в развитии другой части мира?» Оказывается, это даёт нам довольно хорошее понимание, но придётся посмотреть далеко в прошлое. Последняя попытка мира богатых помочь другому региону в развитии была предпринята в конце 1940-х. Ты была тем богатым миром, Америка, а регион, который нуждался в развитии, был моим миром — Европой. Это была послевоенная Европа.
С чего Америка всерьёз взялась за это? Это было не только сострадание к Европе, хотя это тоже присутствовало. Вам [в Америке] это было необходимо, потому что в конце 1940-х страна за страной в Центральной Европе присоединялись к советскому блоку, и из-за этого у вас не было выбора. Европу пришлось втягивать в экономическое развитие.
И что же вы делали, когда взялись всерьёз? Ну да, вы организовали обширную программу финансовой помощи. Большое спасибо. Это был план Маршалла: нам это нужно повторить. Финансовая помощь — часть решения. Но что вы ещё сделали? Вы порвали с прошлой торговой политикой и полностью её поменяли. До войны Америка была большим сторонником протекционизма. После войны вы открыли свои рынки для Европы, втянули Европу в тогдашнюю глобальную экономику — вашу экономику, и вы формализовали эту рыночную либерализацию, создав Генеральное Соглашение о Тарифах и Торговле. Иначе говоря — полное изменение торговой политики.
Сделали ли вы что-либо ещё? Да, вы полностью изменили вашу политику безопасности. До войны вашей политикой безопасности был изоляционизм. После войны вы порвали с этим и оставили 100 000 солдат в Европе больше чем на 40 лет. Иначе говоря, полное изменение политики безопасности. Что-нибудь ещё? Да, вы избавились от «Одиннадцатой заповеди» — от национального суверенитета. До войны вы относились к суверенитету так трепетно, что даже не желали присоединяться к Лиге Наций. После войны вы создали Организацию Объединённых Наций, Организацию Экономического Сотрудничества и Развития, Международный Валютный Фонд; вы призвали Европу создать Европейское Сообщество — все эти системы созданы для взаимной правительственной поддержки. До сих пор основы эффективной политики — финансовая помощь, торговля, безопасность, правительства. Конечно, детали политики будут иными, так как задача тоже иная. Это не восстановление Европы, а помощь отстающему миллиарду для того, чтобы они наверстали упущенное. Это проще или труднее? Мы должны заняться этим не менее серьёзно, чем тогда.
Сегодня, я обращу внимание только на одну часть из этих четырёх. Я хочу взять для примера ту часть, которая звучит слабее всего, то, что называется отечеством — правительства, системы поддержки государства — и я вам проиллюстрирую одну идею о том, как мы можем укрепить систему управления, и докажу, что это чрезвычайно важно. Мы будем смотреть на возможность, которая является основой оптимизма для отстающего миллиарда — сырьевые бумы. Увеличение объёма сырья вкачивает беспрецедентное количество денег во многие, но не все страны отстающего миллиарда. Частично они вкладывают деньги из-за того, что сырьё подорожало, но это не всё. Было открыто много новых сырьевых источников. Уганда только что обнаружила нефть в одном из самых катастрофических мест на Земле. Гана обнаружила нефть; Гвинея обнаружила гигантский источник железной руды. Проще говоря, масса новых источников. Между ними и делятся все поступающие доходы. Вот один пример: одна только Ангола получает 50 млрд долларов нефтяного дохода в год. В прошлом году все потоки финансовой помощи 60 странам отстающего миллиарда составили 34 миллиарда долларов. Потоки денег от сырьевого бума отстающему миллиарду беспрецедентны в размерах. Это повод для оптимизма.
Вопрос в том, как это поможет развитию? Это огромная возможность для развития. Воспользуются ли этой возможностью? Вот результаты моих новых исследований, которые я провёл после разработки моей теории об отстающем миллиарде. Я проанализировал соотношение между ростом цен на экспортируемое сырьё и развитием экспортирующих стран. Я анализировал глобально. Я взял все страны в мире за последние 40 лет и проанализировал соотношение. И в краткосрочной перспективе — первые 5-7 лет — результат хороший. Даже прекрасный: всё растёт. Страна получает больше денег из-за улучшений условий торговли, и это так же источник роста продуктивности во всех сферах. ВВП сильно растёт — отлично! Это в короткий период. А как насчёт долгосрочной перспективы? Взглянем 15 лет спустя. При непродолжительном сроке — всё отлично, но в конечном счёте результат плохой. Сначала идёт рост, но потом большинство обществ оказываются в ещё худшем положении, чем если бы не проходили сырьевой бум вообще. Это не прогноз об изменении цен на сырьё; это прогноз последствий, долгосрочных последствий, динамика повышения цен.
Что же не так? Почему существует так называемое «проклятие ресурсов»? Опять же, я это проанализировал, и оказалось, что важнейшим вопросом является уровень управления, начальный уровень экономического вмешательства в момент начала сырьевого бума. Если присутствует достаточный уровень государственного вмешательства, сырьевого бума не будет. Экономика растёт при краткосрочной политике и ещё больше при долгосрочной. Например, в Норвегии, в самой богатой стране Европы. В Австралии, в Канаде. Проклятие ресурсов характерно только для стран ниже определённого уровня вмешательства. Эти страны всё равно растут в краткосрочной перспективе. Это то, что мы сегодня наблюдаем в странах отстающего миллиарда. У них никогда не было лучших темпов экономического роста. Вопрос в том, продолжат ли они краткосрочную политику. А за последние 40 лет, учитывая плохие управленческие решения, такого не было. Например, Нигерия, которая живёт хуже, чем если бы там никогда не было нефти.
Есть определённый порог, перешагнув который, страна развивается в долгосрочной перспективе, а ниже которого развитие страны снижается. Как пример этого порога — управленческий уровень Португалии в середине 1980-х. Вопрос вот в чём: отстающий миллиард находится выше или ниже этого уровня? Со времён товарного бума 1970-х произошло одно большое изменение — распространение демократии. И я подумал, может быть это то, что трансформировало управленческий уровень отстающего миллиарда. Может быть, мы можем быть более оптимистичными из-за распространения демократии. И я это проанализировал. Демократия имеет значительные последствия, но, к сожалению, они неблагоприятные. При демократии сырьевые бумы проходят ещё хуже, чем при автократии.
На этом этапе мне хотелось забросить исследования, но — (Смех) оказывается, эффекты демократии оказываются немного замысловатее. Потому что есть два различных аспекта демократии. Существует избирательная конкуренция, которая определяет, как получают власть, и система сдержек и противовесов, которая определяет, для чего её используют. Оказывается, избирательная конкуренция — источник урона от демократии, а разделение власти делает сырьевые бумы полезными. Иначе говоря, странам отстающего миллиарда необходимы сильные системы сдержек и противовесов, разделения власти. У них этого нет. Они получили демократию в одночасье в 1990-х: выборы без разделения власти.
Как мы можем помочь улучшить методы управления и создать систему сдержек и противовесов? Все страны отстающего миллиарда напряжённо работают над этим. Одно простое предложение — создать систему международных стандартов, которая будет добровольной, но тем не менее перечислит главные решения, которые необходимо будет принять для того, чтобы использовать эти доходы от природных ресурсов. Мы знаем, что международные стандарты работают, так как одна система стандартов уже существует. Она называется Инициатива Прозрачности в Добывающих Отраслях. Она основана на идее, что государства должны докладывать своим гражданам о доходах. Как только предложили эту инициативу, реформаторы в Нигерии поддержали её, приняли её и начали публиковать статистику доходов в газетах. Тиражи газет в Нигерии подскочили. Люди хотели знать, сколько их государство получало прибыли.
Итак, мы знаем, что эта идея работает. Какое было бы содержание этих международных стандартов? Я не успею объяснить все тонкости, но я дам вам пример. Первым делом — как достать ресурсы из-под земли, экономические процессы, добыча этих ресурсов, и доставка их к поверхности земли. И первый шаг — продажа прав на добычу ископаемых. Знаете ли, как продают права на добычу ископаемых сегодня, как это делали за последние 40 лет? Компания прилетает на самолёте, делает сделку с министром. Это хорошо для компании и частенько хорошо для министра — (Смех) но это не очень хорошо для страны. Есть одна очень простая институциональная технология, которая это может изменить — аукционы с проверкой. Государственное агентство с наибольшим опытом на земле — это, конечно, министерство финансов, а именно Британское казначейство. Это агентство решило продать права на мобильные телефоны третьего поколения, оценив сколько эти права стоят. Они решили, что эти права стоят примерно два миллиарда фунтов. Как раз вовремя группа экономистов предложила своё мнение: «Почему бы вам не попробовать аукцион? Вы получите настоящую цену». Аукцион принёс 20 миллиардов фунтов. Если Британское казначейство могло ошибиться в 10 раз, подумайте, насколько может ошибиться министерство финансов Сьерра-Леоне. (Смех) Когда я рассказал об этом президенту Сьерра-Леоне, на следующий день он попросил экспертов Всемирного Банка помочь с организацией аукционов.
Есть пять необходимых решений; каждое нуждается в международных стандартах. Если мы можем их создать, мы изменим мир. Мы бы помогли реформаторам в тех обществах, которые нуждаются в переменах. Это наша скромная роль. Мы не можем изменить эти общества, но мы можем помочь людям, которые стараются изо всех сил и обычно испытывают неудачи, так как шансы против них. Тем не менее, у нас нет этих правил. Если подумать, распространение международных правил ничего не стоит. Так почему же их нет? Я понял, что их нет из-за того, что пока у нас не появится критическая масса проинформированных граждан в наших обществах, политики будут отделываться простыми жестами. Если не существует проинформированного общества, политики — особенно в Африке — отделываются жестами: их действия выглядят хорошо, но ничего не меняют. И я понял, что нам нужно заняться созданием проинформированного общества.
Из-за этого, я нарушил все профессиональные правила поведения экономиста и написал книгу, которую можно читать на пляже. (Смех) Но я должен признать, процесс общения непрост для меня. Из-за этого я на этой сцене — но это настораживает. Я вырос в культуре самоуничижения. Моя жена показала мне комментарий об одной моей недавней лекции, который говорил: «Колье не харизматичен, (Смех) но его аргументы убедительны». (Смех) (Аплодисменты) Если вы согласны с этой реакцией, и если вы согласны, что нам необходима критическая масса проинформированных граждан, вы поймёте, что я нуждаюсь в вас. Пожалуйста, станьте послами. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Handspring Puppet Co.: The genius puppetry behind War Horse\nTED Talk Subtitles and Transcript: \"Puppets always have to try to be alive,\" says Adrian Kohler of the Handspring Puppet Company, a gloriously ambitious troupe of human and wooden actors. Beginning with the tale of a hyena's subtle paw, puppeteers Kohler and Basil Jones build to the story of their latest astonishment: the wonderfully life-like Joey, the War Horse, who trots (and gallops) convincingly onto the TED stage.\nAdrian Kohler: Well, we're here today to talk about the evolution of a puppet horse.\nBasil Jones: But actually we're going to start this evolution with a hyena.\nAK: The ancestor of the horse. Okay, we'll do something with it. (Laughter) Hahahaha. The hyena is the ancestor of the horse because it was part of a production called \"Faustus in Africa,\" a Handspring Production from 1995, where it had to play draughts with Helen of Troy. This production was directed by South African artist and theater director, William Kentridge. So it needed a very articulate front paw. But, like all puppets, it has other attributes.\nBJ: One of them is breath, and it kind of breathes.\nAK: Haa haa haaa.\nBJ: Breath is really important for us. It's the kind of original movement for any puppet for us onstage. It's the thing that distinguishes the puppet --\nAK: Oops.\nBJ: From an actor. Puppets always have to try to be alive. It's their kind of ur-story onstage, that desperation to live.\nAK: Yeah, it's basically a dead object, as you can see, and it only lives because you make it. An actor struggles to die onstage, but a puppet has to struggle to live. And in a way that's a metaphor for life.\nBJ: So every moment it's on the stage, it's making the struggle. So we call this a piece of emotional engineering that uses up-to-the-minute 17th century technology -- (Laughter) to turn nouns into verbs.\nAK: Well actually I prefer to say that it's an object constructed out of wood and cloth with movement built into it to persuade you to believe that it has life.\nBJ: Okay so.\nAK: It has ears that move passively when the head goes.\nBJ: And it has these bulkheads made out of plywood, covered with fabric -- curiously similar, in fact, to the plywood canoes that Adrian's father used to make when he was a boy in their workshop.\nAK: In Port Elizabeth, the village outside Port Elizabeth in South Africa.\nBJ: His mother was a puppeteer. And when we met at art school and fell in love in 1971, I hated puppets. I really thought they were so beneath me. I wanted to become an avant-garde artist -- and Punch and Judy was certainly not where I wanted to go. And, in fact, it took about 10 years\nto discover the Bambara Bamana puppets of Mali in West Africa, where there's a fabulous tradition of puppetry, to learn a renewed, or a new, respect for this art form.\nAK: So in 1981, I persuaded Basil and some friends of mine to form a puppet company. And 20 years later, miraculously, we collaborated with a company from Mali, the Sogolon Marionette Troupe of Bamako, where we made a piece about a tall giraffe. It was just called \"Tall Horse,\" which was a life-sized giraffe.\nBJ: And here again, you see the same structure. The bulkheads have now turned into hoops of cane, but it's ultimately the same structure. It's got two people inside it on stilts, which give them the height, and somebody in the front who's using a kind of steering wheel to move that head.\nAK: The person in the hind legs is also controlling the tail, a bit like the hyena -- same mechanism, just a bit bigger. And he's controlling the ear movement.\nBJ: So this production was seen by Tom Morris of the National Theatre in London. And just around that time, his mother had said, \"Have you seen this book by Michael Morpurgo called 'War Horse'?\"\nAK: It's about a boy who falls in love with a horse. The horse is sold to the First World War, and he joins up to find his horse.\nBJ: So Tom gave us a call and said, \"Do you think you could make us a horse for a show to happen at the National Theatre?\"\nAK: It seemed a lovely idea.\nBJ: But it had to ride. It had to have a rider.\nAK: It had to have a rider, and it had to participate in cavalry charges. (Laughter) A play about early 20th century plowing technology and cavalry charges was a little bit of a challenge for the accounting department at the National Theatre in London. But they agreed to go along with it for a while. So we began with a test.\nBJ: This is Adrian and Thys Stander, who went on to actually design the cane system for the horse, and our next-door neighbor Katherine, riding on a ladder. The weight is really difficult when it's up above your head.\nAK: And once we put Katherine through that particular brand of hell, we knew that we might be able to make a horse, which could be ridden. So we made a model. This is a cardboard model, a little bit smaller than the hyena. You'll notice that the legs are plywood legs and the canoe structure is still there.\nBJ: And the two manipulators are inside. But we didn't realize at the time that we actually needed a third manipulator, because we couldn't manipulate the neck from inside and walk the horse at the same time.\nAK: We started work on the prototype after the model was approved, and the prototype took a bit longer than we anticipated. We had to throw out the plywood legs and make new cane ones. And we had a crate built for it. It had to be shipped to London. We were going to test-drive it on the street outside of our house in Cape Town, and it got to midnight and we hadn't done that yet.\nBJ: So we got a camera, and we posed the puppet in various galloping stances. And we sent it off to the National Theatre, hoping that they believed that we created something that worked. (Laughter)\nAK: A month later, we were there in London with this big box and a studio full of people about to work with us.\nBJ: About 40 people.\nAK: We were terrified. We opened the lid, we took the horse out, and it did work; it walked and it was able to be ridden. Here I have an 18-second clip of the very first walk of the prototype. This is in the National Theatre studio, the place where they cook new ideas. It had by no means got the green light yet. The choreographer, Toby Sedgwick, invented a beautiful sequence where the baby horse, which was made out of sticks and bits of twigs, grew up into the big horse. And Nick Starr, the director of the National Theatre, saw that particular moment, he was standing next to me -- he nearly wet himself. And so the show was given the green light. And we went back to Cape Town and redesigned the horse completely. Here is the plan.\n(Laughter)\nAnd here is our factory in Cape Town where we make horses. You can see quite a lot of skeletons in the background there. The horses are completely handmade. There is very little 20th century technology in them. We used a bit of laser cutting on the plywood and some of the aluminum pieces. But because they have to be light and flexible, and each one of them is different, they can't be mass-produced, unfortunately. So here are some half-finished horses ready to be worked in London. And now we would like to introduce you to Joey. Joey boy, you there? Joey. (Applause) (Applause) Joey. Joey, come here. No, no, I haven't got it. He's got it; it's in his pocket.\nBJ: Joey. AK: Joey, Joey, Joey, Joey. Come here. Stand here where people can see you. Move around. Come on. I'd just like to describe -- I won't talk too loud. He might get irritated. Here, Craig is working the head. He has bicycle brake cables going down to the head control in his hand. Each one of them operates either an ear, separately, or the head, up and down. But he also controls the head directly by using his hand. The ears are obviously a very important emotional indicator of the horse. When they point right back, the horse is fearful or angry, depending upon what's going on in front of him, around him. Or, when he's more relaxed, the head comes down and the ears listen, either side. Horses' hearing is very important. It's almost more important than their eyesight. Over here, Tommy's got what you call the heart position. He's working the leg. You see the string tendon from the hyena, the hyena's front leg, automatically pulls the hoop up. (Laughter) Horses are so unpredictable. (Laughter) The way a hoof comes up with a horse immediately gives you the feeling that it's a convincing horse action. The hind legs have got the same action.\nBJ: And Mikey also has, in his fingers, the ability to move the tail from left to right, and up and down with the other hand. And together, there's quite a complex possibility of tail expression.\nAK: You want to say something about the breathing?\nBJ: We had a big challenge with breathing. Adrian thought that he was going to have to split the chest of the puppet in two and make it breathe like that -- because that's how a horse would breathe, with an expanded chest. But we realized that, if that were to be happening, you wouldn't, as an audience, see the breath. So he made a channel in here, and the chest moves up and down in that channel. So it's anti-naturalistic really, the up and down movement, but it feels like breath. And it's very, very simple because all that happens is that the puppeteer breathes with his knees.\nAK: Other emotional stuff. If I were to touch the horse here on his skin, the heart puppeteer can shake the body from inside and get the skin to quiver. You'll notice, of course, that the puppet is made out of cane lines. And I would like you to believe that it was an aesthetic choice, that I was making a three-dimensional drawing of a horse that somehow moves in space. But of course, it was the cane is light, the cane is flexible, the cane is durable and the cane is moldable. And so it was a very practical reason why it was made of cane.\nThe skin itself is made out of a see-through nylon mesh, which, if the lighting designer wants the horse to almost disappear, she can light the background and the horse becomes ghostlike. You see the skeletal structure of it. Or if you light it from above, it becomes more solid. Again, that was a practical consideration. The guys inside the horse have to be able to see out. They have to be able to act along with their fellow actors in the production. And it's very much an in-the-moment activity that they're engaged in. It's three heads making one character.\nBut now we would like you to put Joey through some paces. And plant.\n(Whinny)\nThank you. And now just -- (Applause) All the way from sunny California we have Zem Joaquin who's going to ride the horse for us.\n(Applause)\n(Applause)\n(Music)\nSo we would like to stress that the performance you see in the horse is three guys who have studied horse behavior incredibly thoroughly.\nBJ: Not being able to talk to one another while they're onstage because they're mic'd. The sound that that very large chest makes, of the horse -- the whinnying and the nickering and everything -- that starts usually with one performer, carries on with a second person and ends with a third.\nAK: Mikey Brett from Leicestershire. (Applause) Mikey Brett, Craig, Leo, Zem Joaquin and Basil and me.\n(Applause)\nThank you. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Handspring Puppet Co.: Гениальные кукловоды и кавалерийская лошадь\nTED Talk Subtitles and Transcript: \"Куклы всегда должны пытаться стать живыми\", говорит Адриан Колер из Хэндспринг Папет Компани, знаменитой и амбициозной труппы актёров-кукол и актёров-людей. Начав с истории о ловкой лапе гиены, кукловоды Адриан Колер и Бэзил Джонс ведут свой рассказ о их последней удивительной разработке – Джои, кавалерийской лошади, что как живая рысью врывается на сцену TED.\nАдриан Колер: Мы собрались сегодня, чтобы рассказать об эволюции куклы-лошади.\nБэзил Джонс: Но начнём мы эту эволюцию с гиены.\nАК: Это предшественник лошади. Ладно, мы с ней кое-что покажем. (смех в зале) (хохот гиены) Гиена – предшественник лошади, потому что она была частью постановки под названием \"Фауст в Африке\". Это постановка Хэндспринг 1995 года, там она играла в шашки с Еленой Троянской. Режиссёром этой постановки был южноафриканский художник и театральный режиссёр Вильям Кентридж. Так что нужна была очень выразительная передняя лапа. Но, как и у всех кукол, у неё есть другие особенности.\nБДж: Одна из них – это дыхание. Она как бы дышит.\nАК: (дышит)\nБДж: Дыхание очень важно для нас. Для любой из наших кукол на сцене это как бы изначальное движение. Это то, что отличает куклу...\nАК: Ой...\nБДж: ...от актёра. Куклы всегда должны пытаться стать живыми. Это и есть их архетип в театре – жажда жизни.\nАК: Да, вы же видите – фактически это мёртвый предмет, и он оживает только благодаря вам. Актёр на сцене старается исчезнуть, а кукла борется за жизнь. И в каком-то смысле это метафора жизни.\nБДж: Каждым своим движением на сцене она борется за жизнь. Мы называем это эмоциональным инжинирингом, который использует современную технологию 17-го столетия – (смех в зале) превращение существительных в глаголы.\nАК: Ну, я предпочёл бы сказать, что это объект, состоящий из дерева и ткани, с встроенными движениями, так, чтобы вы поверили, что он живой.\nБДж: Ладно...\nАК: Уши движутся пассивно, когда движется голова.\nБДж: И вот эти переборки, сделанные из фанеры, покрытой тканью, – как ни странно, аналогично фанерным каноэ, которые отец Адриана делал в их мастерской, когда был маленьким.\nАК: В Порт Элизабет, в деревне у Порт Элизабет в Южной Африке.\nБДж: Его мать был кукловодом. И когда мы повстречались в школе искусств и влюбились в 1971 году, я ненавидел кукол. Я правда думал, что они не заслуживают моего внимания. Я хотел стать художником-авангардистом, поэтому Панч и Джуди – совсем не то, что мне было нужно. И потребовалось 10 лет,\nчтобы открыть для себя кукол Бамбаро Бамана из Мали в Западной Африке, где есть поразительная кукольная традиция, и чтобы испытать заново, или даже впервые, уважение к этой форме искусства.\nАК: Итак, в 1981 я убедил Бэзила и нескольких моих друзей создать кукольную компанию. И, о чудо! Через 20 лет мы сотрудничали с компанией из Мали, соголонской труппой марионеток из Бамако, и сделали постановку о жирафе. Он назывался \"Высокая лошадь\", и это был жираф в натуральную величину.\nБДж: И снова вы видите ту же структуру. Переборки превратились в обручи из тростника, но вообще конструкция та же. Внутри два человека на ходулях, что даёт нужный рост, и один впереди, который двигает головой при помощи подобия автомобильного руля.\nАК: Тот, кто на задних ногах, управляет и хвостом, так же, как у гиены, – тот же механизм, но больше. И он управляет движением ушей.\nБДж: Эту постановку увидел Том Моррис из Национального театра в Лондоне. И примерно в то же время его мать сказала: \"А ты видел эту книгу Мишеля Морпурго «Кавалерийская лошадь»?\"\nАК: Это о мальчике, который влюбился в лошадь. Лошадь продают на Первую мировую войну, и он идёт на войну, чтобы найти лошадь.\nБДж: Итак, Том позвонил нам и сказал: \"Как думаете, вы сможете сделать нам лошадь для шоу, которое будет в Национальном театре?\"\nАК: Это показалось отличной идеей.\nБДж: Но она должна была скакать с всадником.\nАК: Должен был быть всадник, и надо было участвовать в кавалерийских атаках. (смех в зале) Пьеса о технологии вспашки начала 20 века и кавалерийских атаках бросала небольшой вызов бухгалтерии Национального театра в Лондоне. Но они согласились поддерживать это некоторое время. Итак, мы начали с проб.\nБДж: Это Адриан и Тис Стандер, разработавшие конструкцию из тростника для лошади, и наша соседка Катерина верхом на лестнице. Сложно держать вес, когда он у тебя над головой.\nАК: И после того как мы провели Катерину через все круги ада, мы поняли, что можно сделать лошадь, на которой можно ездить. Мы построили модель. Это картонная модель немного меньше гиены. Вы видите, что ноги также из фанеры, и использована та же конструкция каноэ.\nБДж: Внутри двое манипуляторов. Но мы тогда не понимали, что понадобится третий манипулятор, потому что невозможно управлять шеей изнутри и шагать ногами лошади одновременно.\nАК: Мы начали работу над прототипом после утверждения модели, и это заняло больше времени, чем мы ожидали. Нам пришлось выбросить фанерные ноги и сделать новые из тростника. Для неё собрали упаковку, чтобы доставить её в Лондон. Мы вообще собирались испытать её на улице около нашего дома в Кейп Тауне, но было уже около полуночи, а мы так это и не сделали.\nБДж: Поэтому мы взяли фотоаппарат, сняли куклу в позах разных элементов галопа и послали фото в Национальный театр, надеясь, что они поверят, что мы сделали что-то работоспособное. (смех в зале)\nАК: Через месяц мы были там, в Лондоне, с этой огромной коробкой в студии перед кучей людей, собирающихся с нами работать.\nБДж: Около 40 человек.\nАК: Мы ужасно боялись. Мы открыли крышку, вынули лошадь, и – сработало: она ходила, и на ней можно было ездить. Здесь у меня 18-секундный клип о первых шагах прототипа. Это в студии Национального театра, здесь они готовят новые идеи. Тогда это еще не получило одобрения. Хореограф Тоби Седжвик придумал красивую сцену где жеребёнок, сделанный из палочек и кусков хвороста, вырастает и становиться лошадью. А Ник Старр, директор Национального театра, увидел как раз этот момент – он стоял рядом – и чуть не описался. И так это шоу было одобрено. А мы вернулись в Кейп Таун и полностью переделали лошадь. Вот чертежи.\n(смех в зале)\nВот мастерская в Кейп Тауне, где мы делаем лошадей. На заднем плане вы видите много скелетов. Лошадей делают полностью вручную. Там почти нет технологий 20-го столетия. Только немного лазерной резки фанеры и несколько алюминиевых деталей. Они должны быть лёгкими и гибкими, и каждая из них чем-то отличается, поэтому их нельзя производить серийно. Вот несколько незаконченных лошадей, готовых к отправке в Лондон. А теперь мы познакомим вас с Джои. Джои, малыш, ты где? Джои! (аплодисменты) (аплодисменты) Джои! Джои, иди сюда. Нет, нет, у меня нету. У него есть. У него в кармане.\nБДж: Джои. АК: Джои, Джои... Иди сюда. Постой здесь, чтобы на тебя посмотрели. Повернись. Давай же. Я бы хотел объяснить – но не буду говорить громко, а то ещё рассердится. Здесь Крейг управляет головой. У него в руке велосипедные тросики для управления головой. Каждый из них либо управляет отдельно каждым ухом, либо всей головой вверх-вниз. Также он управляет головой напрямую, просто рукой. Уши, очевидно, очень важный эмоциональный индикатор лошади. Если они направлены назад, значит, лошадь боится или злится, в зависимости от того, что происходит вокруг неё. Или, когда она расслабляется, голова опускается, а уши слушают, вертясь в разные стороны. Слух лошади очень важен. Чуть ли не важнее, чем зрение. Вот здесь Томми, как мы говорим, находится на месте сердца. Он работает ногой. Вы видите верёвочное сухожилие, как у гиены, как у передней лапы гиены, оно автоматически поднимает копыто. (смех в зале) Лошади такие непредсказуемые. (смех в зале) То, как копыто поднимается, сразу даёт вам ощущение, что это правдивое лошадиное движение. У задних ног такое же движение.\nБДж: А у Майки в руках возможность двигать хвостом слева направо и сверху вниз в другой руке. Вместе это даёт комплексную возможность выразительных движений хвостом.\nАК: Не хочешь рассказать о дыхании?\nБДж: Перед нами встала сложная задача. Адриан думал, что придётся разделить грудную клетку куклы надвое, чтобы он дышала вот так – так настоящая лошадь и дышит – с расширением груди. Но мы поняли, что если бы мы так поступили, то вы, как зрители, не увидели бы дыхания. Так что мы здесь сделали канал, и грудина движется вверх и вниз по нему. Вверх и вниз – это не естественное движение, но выглядит, как дыхание. Это очень просто: всё, что нужно делать кукловоду, – это дышать при помощи коленей.\nАК: Ещё эмоциональный аспект. Если я потрогаю лошадь вот здесь, её шкуру, кукловод может потрясти тело изнутри и заставить шкуру вздрогнуть. Также вы видите, что кукла сделана из тростника. Я б хотел, чтобы вы поверили, будто это из эстетических соображений, которые посетили меня, когда я рисовал лошадь, движущуюся в трехмерном пространстве. Но, конечно, соображения были такие: тростник лёгкий, тростник гибкий, тростник прочный и тростник легко формуется. Так что её сделали из тростника по очень практичным причинам.\nСама шкура сделана из прозрачной нейлоновой сетки, поэтому если постановщик света захочет, чтобы лошадь почти исчезла, то её можно осветить сзади, и лошадь станет как призрак. Вы увидите её скелет. Или, если осветить её сверху, она станет более осязаемой. Опять-таки, это из соображений практичности. Ребята внутри лошади должны видеть, что творится вокруг. Им нужно взаимодействовать с другими актёрами в постановке. Они очень сильно завязаны на сиюминутном действии. Три человека создают одного героя.\nА теперь мы попросим Джои показать несколько аллюров. И встать на дыбы.\n(ржание)\nСпасибо. А теперь – (аплодисменты) И из далёкой и солнечной Калифорнии – Зем Йоакин, которая прокатится на лошади для нас.\n(аплодисменты)\n(аплодисменты)\n(музыка)\nНам хотелось бы подчеркнуть, что видимое поведение лошади, – это три человека, которые изучали поведение лошади очень тщательно.\nБДж: Они не могут переговариваться, находясь на сцене, потому что на них микрофоны. Звуки, которые издаёт большая грудь лошади, – ржание, сопение и такое прочее, – начинает один актёр, продолжает второй и заканчивает третий.\nАК: Майки Бретт из Лейстершира. (аплодисменты) Майки Бретт, Крейг, Лео, Зем Йоакин, Бэзил и я.\n(аплодисменты)\nСпасибо. Спасибо.\n(аплодисменты)"
}
] |
Handspring Puppet Co.: The genius puppetry behind War Horse
TED Talk Subtitles and Transcript: "Puppets always have to try to be alive," says Adrian Kohler of the Handspring Puppet Company, a gloriously ambitious troupe of human and wooden actors. Beginning with the tale of a hyena's subtle paw, puppeteers Kohler and Basil Jones build to the story of their latest astonishment: the wonderfully life-like Joey, the War Horse, who trots (and gallops) convincingly onto the TED stage.
Adrian Kohler: Well, we're here today to talk about the evolution of a puppet horse.
Basil Jones: But actually we're going to start this evolution with a hyena.
AK: The ancestor of the horse. Okay, we'll do something with it. (Laughter) Hahahaha. The hyena is the ancestor of the horse because it was part of a production called "Faustus in Africa," a Handspring Production from 1995, where it had to play draughts with Helen of Troy. This production was directed by South African artist and theater director, William Kentridge. So it needed a very articulate front paw. But, like all puppets, it has other attributes.
BJ: One of them is breath, and it kind of breathes.
AK: Haa haa haaa.
BJ: Breath is really important for us. It's the kind of original movement for any puppet for us onstage. It's the thing that distinguishes the puppet --
AK: Oops.
BJ: From an actor. Puppets always have to try to be alive. It's their kind of ur-story onstage, that desperation to live.
AK: Yeah, it's basically a dead object, as you can see, and it only lives because you make it. An actor struggles to die onstage, but a puppet has to struggle to live. And in a way that's a metaphor for life.
BJ: So every moment it's on the stage, it's making the struggle. So we call this a piece of emotional engineering that uses up-to-the-minute 17th century technology -- (Laughter) to turn nouns into verbs.
AK: Well actually I prefer to say that it's an object constructed out of wood and cloth with movement built into it to persuade you to believe that it has life.
BJ: Okay so.
AK: It has ears that move passively when the head goes.
BJ: And it has these bulkheads made out of plywood, covered with fabric -- curiously similar, in fact, to the plywood canoes that Adrian's father used to make when he was a boy in their workshop.
AK: In Port Elizabeth, the village outside Port Elizabeth in South Africa.
BJ: His mother was a puppeteer. And when we met at art school and fell in love in 1971, I hated puppets. I really thought they were so beneath me. I wanted to become an avant-garde artist -- and Punch and Judy was certainly not where I wanted to go. And, in fact, it took about 10 years
to discover the Bambara Bamana puppets of Mali in West Africa, where there's a fabulous tradition of puppetry, to learn a renewed, or a new, respect for this art form.
AK: So in 1981, I persuaded Basil and some friends of mine to form a puppet company. And 20 years later, miraculously, we collaborated with a company from Mali, the Sogolon Marionette Troupe of Bamako, where we made a piece about a tall giraffe. It was just called "Tall Horse," which was a life-sized giraffe.
BJ: And here again, you see the same structure. The bulkheads have now turned into hoops of cane, but it's ultimately the same structure. It's got two people inside it on stilts, which give them the height, and somebody in the front who's using a kind of steering wheel to move that head.
AK: The person in the hind legs is also controlling the tail, a bit like the hyena -- same mechanism, just a bit bigger. And he's controlling the ear movement.
BJ: So this production was seen by Tom Morris of the National Theatre in London. And just around that time, his mother had said, "Have you seen this book by Michael Morpurgo called 'War Horse'?"
AK: It's about a boy who falls in love with a horse. The horse is sold to the First World War, and he joins up to find his horse.
BJ: So Tom gave us a call and said, "Do you think you could make us a horse for a show to happen at the National Theatre?"
AK: It seemed a lovely idea.
BJ: But it had to ride. It had to have a rider.
AK: It had to have a rider, and it had to participate in cavalry charges. (Laughter) A play about early 20th century plowing technology and cavalry charges was a little bit of a challenge for the accounting department at the National Theatre in London. But they agreed to go along with it for a while. So we began with a test.
BJ: This is Adrian and Thys Stander, who went on to actually design the cane system for the horse, and our next-door neighbor Katherine, riding on a ladder. The weight is really difficult when it's up above your head.
AK: And once we put Katherine through that particular brand of hell, we knew that we might be able to make a horse, which could be ridden. So we made a model. This is a cardboard model, a little bit smaller than the hyena. You'll notice that the legs are plywood legs and the canoe structure is still there.
BJ: And the two manipulators are inside. But we didn't realize at the time that we actually needed a third manipulator, because we couldn't manipulate the neck from inside and walk the horse at the same time.
AK: We started work on the prototype after the model was approved, and the prototype took a bit longer than we anticipated. We had to throw out the plywood legs and make new cane ones. And we had a crate built for it. It had to be shipped to London. We were going to test-drive it on the street outside of our house in Cape Town, and it got to midnight and we hadn't done that yet.
BJ: So we got a camera, and we posed the puppet in various galloping stances. And we sent it off to the National Theatre, hoping that they believed that we created something that worked. (Laughter)
AK: A month later, we were there in London with this big box and a studio full of people about to work with us.
BJ: About 40 people.
AK: We were terrified. We opened the lid, we took the horse out, and it did work; it walked and it was able to be ridden. Here I have an 18-second clip of the very first walk of the prototype. This is in the National Theatre studio, the place where they cook new ideas. It had by no means got the green light yet. The choreographer, Toby Sedgwick, invented a beautiful sequence where the baby horse, which was made out of sticks and bits of twigs, grew up into the big horse. And Nick Starr, the director of the National Theatre, saw that particular moment, he was standing next to me -- he nearly wet himself. And so the show was given the green light. And we went back to Cape Town and redesigned the horse completely. Here is the plan.
(Laughter)
And here is our factory in Cape Town where we make horses. You can see quite a lot of skeletons in the background there. The horses are completely handmade. There is very little 20th century technology in them. We used a bit of laser cutting on the plywood and some of the aluminum pieces. But because they have to be light and flexible, and each one of them is different, they can't be mass-produced, unfortunately. So here are some half-finished horses ready to be worked in London. And now we would like to introduce you to Joey. Joey boy, you there? Joey. (Applause) (Applause) Joey. Joey, come here. No, no, I haven't got it. He's got it; it's in his pocket.
BJ: Joey. AK: Joey, Joey, Joey, Joey. Come here. Stand here where people can see you. Move around. Come on. I'd just like to describe -- I won't talk too loud. He might get irritated. Here, Craig is working the head. He has bicycle brake cables going down to the head control in his hand. Each one of them operates either an ear, separately, or the head, up and down. But he also controls the head directly by using his hand. The ears are obviously a very important emotional indicator of the horse. When they point right back, the horse is fearful or angry, depending upon what's going on in front of him, around him. Or, when he's more relaxed, the head comes down and the ears listen, either side. Horses' hearing is very important. It's almost more important than their eyesight. Over here, Tommy's got what you call the heart position. He's working the leg. You see the string tendon from the hyena, the hyena's front leg, automatically pulls the hoop up. (Laughter) Horses are so unpredictable. (Laughter) The way a hoof comes up with a horse immediately gives you the feeling that it's a convincing horse action. The hind legs have got the same action.
BJ: And Mikey also has, in his fingers, the ability to move the tail from left to right, and up and down with the other hand. And together, there's quite a complex possibility of tail expression.
AK: You want to say something about the breathing?
BJ: We had a big challenge with breathing. Adrian thought that he was going to have to split the chest of the puppet in two and make it breathe like that -- because that's how a horse would breathe, with an expanded chest. But we realized that, if that were to be happening, you wouldn't, as an audience, see the breath. So he made a channel in here, and the chest moves up and down in that channel. So it's anti-naturalistic really, the up and down movement, but it feels like breath. And it's very, very simple because all that happens is that the puppeteer breathes with his knees.
AK: Other emotional stuff. If I were to touch the horse here on his skin, the heart puppeteer can shake the body from inside and get the skin to quiver. You'll notice, of course, that the puppet is made out of cane lines. And I would like you to believe that it was an aesthetic choice, that I was making a three-dimensional drawing of a horse that somehow moves in space. But of course, it was the cane is light, the cane is flexible, the cane is durable and the cane is moldable. And so it was a very practical reason why it was made of cane.
The skin itself is made out of a see-through nylon mesh, which, if the lighting designer wants the horse to almost disappear, she can light the background and the horse becomes ghostlike. You see the skeletal structure of it. Or if you light it from above, it becomes more solid. Again, that was a practical consideration. The guys inside the horse have to be able to see out. They have to be able to act along with their fellow actors in the production. And it's very much an in-the-moment activity that they're engaged in. It's three heads making one character.
But now we would like you to put Joey through some paces. And plant.
(Whinny)
Thank you. And now just -- (Applause) All the way from sunny California we have Zem Joaquin who's going to ride the horse for us.
(Applause)
(Applause)
(Music)
So we would like to stress that the performance you see in the horse is three guys who have studied horse behavior incredibly thoroughly.
BJ: Not being able to talk to one another while they're onstage because they're mic'd. The sound that that very large chest makes, of the horse -- the whinnying and the nickering and everything -- that starts usually with one performer, carries on with a second person and ends with a third.
AK: Mikey Brett from Leicestershire. (Applause) Mikey Brett, Craig, Leo, Zem Joaquin and Basil and me.
(Applause)
Thank you. Thank you.
(Applause)
|
Handspring Puppet Co.: Гениальные кукловоды и кавалерийская лошадь
TED Talk Subtitles and Transcript: "Куклы всегда должны пытаться стать живыми", говорит Адриан Колер из Хэндспринг Папет Компани, знаменитой и амбициозной труппы актёров-кукол и актёров-людей. Начав с истории о ловкой лапе гиены, кукловоды Адриан Колер и Бэзил Джонс ведут свой рассказ о их последней удивительной разработке – Джои, кавалерийской лошади, что как живая рысью врывается на сцену TED.
Адриан Колер: Мы собрались сегодня, чтобы рассказать об эволюции куклы-лошади.
Бэзил Джонс: Но начнём мы эту эволюцию с гиены.
АК: Это предшественник лошади. Ладно, мы с ней кое-что покажем. (смех в зале) (хохот гиены) Гиена – предшественник лошади, потому что она была частью постановки под названием "Фауст в Африке". Это постановка Хэндспринг 1995 года, там она играла в шашки с Еленой Троянской. Режиссёром этой постановки был южноафриканский художник и театральный режиссёр Вильям Кентридж. Так что нужна была очень выразительная передняя лапа. Но, как и у всех кукол, у неё есть другие особенности.
БДж: Одна из них – это дыхание. Она как бы дышит.
АК: (дышит)
БДж: Дыхание очень важно для нас. Для любой из наших кукол на сцене это как бы изначальное движение. Это то, что отличает куклу...
АК: Ой...
БДж: ...от актёра. Куклы всегда должны пытаться стать живыми. Это и есть их архетип в театре – жажда жизни.
АК: Да, вы же видите – фактически это мёртвый предмет, и он оживает только благодаря вам. Актёр на сцене старается исчезнуть, а кукла борется за жизнь. И в каком-то смысле это метафора жизни.
БДж: Каждым своим движением на сцене она борется за жизнь. Мы называем это эмоциональным инжинирингом, который использует современную технологию 17-го столетия – (смех в зале) превращение существительных в глаголы.
АК: Ну, я предпочёл бы сказать, что это объект, состоящий из дерева и ткани, с встроенными движениями, так, чтобы вы поверили, что он живой.
БДж: Ладно...
АК: Уши движутся пассивно, когда движется голова.
БДж: И вот эти переборки, сделанные из фанеры, покрытой тканью, – как ни странно, аналогично фанерным каноэ, которые отец Адриана делал в их мастерской, когда был маленьким.
АК: В Порт Элизабет, в деревне у Порт Элизабет в Южной Африке.
БДж: Его мать был кукловодом. И когда мы повстречались в школе искусств и влюбились в 1971 году, я ненавидел кукол. Я правда думал, что они не заслуживают моего внимания. Я хотел стать художником-авангардистом, поэтому Панч и Джуди – совсем не то, что мне было нужно. И потребовалось 10 лет,
чтобы открыть для себя кукол Бамбаро Бамана из Мали в Западной Африке, где есть поразительная кукольная традиция, и чтобы испытать заново, или даже впервые, уважение к этой форме искусства.
АК: Итак, в 1981 я убедил Бэзила и нескольких моих друзей создать кукольную компанию. И, о чудо! Через 20 лет мы сотрудничали с компанией из Мали, соголонской труппой марионеток из Бамако, и сделали постановку о жирафе. Он назывался "Высокая лошадь", и это был жираф в натуральную величину.
БДж: И снова вы видите ту же структуру. Переборки превратились в обручи из тростника, но вообще конструкция та же. Внутри два человека на ходулях, что даёт нужный рост, и один впереди, который двигает головой при помощи подобия автомобильного руля.
АК: Тот, кто на задних ногах, управляет и хвостом, так же, как у гиены, – тот же механизм, но больше. И он управляет движением ушей.
БДж: Эту постановку увидел Том Моррис из Национального театра в Лондоне. И примерно в то же время его мать сказала: "А ты видел эту книгу Мишеля Морпурго «Кавалерийская лошадь»?"
АК: Это о мальчике, который влюбился в лошадь. Лошадь продают на Первую мировую войну, и он идёт на войну, чтобы найти лошадь.
БДж: Итак, Том позвонил нам и сказал: "Как думаете, вы сможете сделать нам лошадь для шоу, которое будет в Национальном театре?"
АК: Это показалось отличной идеей.
БДж: Но она должна была скакать с всадником.
АК: Должен был быть всадник, и надо было участвовать в кавалерийских атаках. (смех в зале) Пьеса о технологии вспашки начала 20 века и кавалерийских атаках бросала небольшой вызов бухгалтерии Национального театра в Лондоне. Но они согласились поддерживать это некоторое время. Итак, мы начали с проб.
БДж: Это Адриан и Тис Стандер, разработавшие конструкцию из тростника для лошади, и наша соседка Катерина верхом на лестнице. Сложно держать вес, когда он у тебя над головой.
АК: И после того как мы провели Катерину через все круги ада, мы поняли, что можно сделать лошадь, на которой можно ездить. Мы построили модель. Это картонная модель немного меньше гиены. Вы видите, что ноги также из фанеры, и использована та же конструкция каноэ.
БДж: Внутри двое манипуляторов. Но мы тогда не понимали, что понадобится третий манипулятор, потому что невозможно управлять шеей изнутри и шагать ногами лошади одновременно.
АК: Мы начали работу над прототипом после утверждения модели, и это заняло больше времени, чем мы ожидали. Нам пришлось выбросить фанерные ноги и сделать новые из тростника. Для неё собрали упаковку, чтобы доставить её в Лондон. Мы вообще собирались испытать её на улице около нашего дома в Кейп Тауне, но было уже около полуночи, а мы так это и не сделали.
БДж: Поэтому мы взяли фотоаппарат, сняли куклу в позах разных элементов галопа и послали фото в Национальный театр, надеясь, что они поверят, что мы сделали что-то работоспособное. (смех в зале)
АК: Через месяц мы были там, в Лондоне, с этой огромной коробкой в студии перед кучей людей, собирающихся с нами работать.
БДж: Около 40 человек.
АК: Мы ужасно боялись. Мы открыли крышку, вынули лошадь, и – сработало: она ходила, и на ней можно было ездить. Здесь у меня 18-секундный клип о первых шагах прототипа. Это в студии Национального театра, здесь они готовят новые идеи. Тогда это еще не получило одобрения. Хореограф Тоби Седжвик придумал красивую сцену где жеребёнок, сделанный из палочек и кусков хвороста, вырастает и становиться лошадью. А Ник Старр, директор Национального театра, увидел как раз этот момент – он стоял рядом – и чуть не описался. И так это шоу было одобрено. А мы вернулись в Кейп Таун и полностью переделали лошадь. Вот чертежи.
(смех в зале)
Вот мастерская в Кейп Тауне, где мы делаем лошадей. На заднем плане вы видите много скелетов. Лошадей делают полностью вручную. Там почти нет технологий 20-го столетия. Только немного лазерной резки фанеры и несколько алюминиевых деталей. Они должны быть лёгкими и гибкими, и каждая из них чем-то отличается, поэтому их нельзя производить серийно. Вот несколько незаконченных лошадей, готовых к отправке в Лондон. А теперь мы познакомим вас с Джои. Джои, малыш, ты где? Джои! (аплодисменты) (аплодисменты) Джои! Джои, иди сюда. Нет, нет, у меня нету. У него есть. У него в кармане.
БДж: Джои. АК: Джои, Джои... Иди сюда. Постой здесь, чтобы на тебя посмотрели. Повернись. Давай же. Я бы хотел объяснить – но не буду говорить громко, а то ещё рассердится. Здесь Крейг управляет головой. У него в руке велосипедные тросики для управления головой. Каждый из них либо управляет отдельно каждым ухом, либо всей головой вверх-вниз. Также он управляет головой напрямую, просто рукой. Уши, очевидно, очень важный эмоциональный индикатор лошади. Если они направлены назад, значит, лошадь боится или злится, в зависимости от того, что происходит вокруг неё. Или, когда она расслабляется, голова опускается, а уши слушают, вертясь в разные стороны. Слух лошади очень важен. Чуть ли не важнее, чем зрение. Вот здесь Томми, как мы говорим, находится на месте сердца. Он работает ногой. Вы видите верёвочное сухожилие, как у гиены, как у передней лапы гиены, оно автоматически поднимает копыто. (смех в зале) Лошади такие непредсказуемые. (смех в зале) То, как копыто поднимается, сразу даёт вам ощущение, что это правдивое лошадиное движение. У задних ног такое же движение.
БДж: А у Майки в руках возможность двигать хвостом слева направо и сверху вниз в другой руке. Вместе это даёт комплексную возможность выразительных движений хвостом.
АК: Не хочешь рассказать о дыхании?
БДж: Перед нами встала сложная задача. Адриан думал, что придётся разделить грудную клетку куклы надвое, чтобы он дышала вот так – так настоящая лошадь и дышит – с расширением груди. Но мы поняли, что если бы мы так поступили, то вы, как зрители, не увидели бы дыхания. Так что мы здесь сделали канал, и грудина движется вверх и вниз по нему. Вверх и вниз – это не естественное движение, но выглядит, как дыхание. Это очень просто: всё, что нужно делать кукловоду, – это дышать при помощи коленей.
АК: Ещё эмоциональный аспект. Если я потрогаю лошадь вот здесь, её шкуру, кукловод может потрясти тело изнутри и заставить шкуру вздрогнуть. Также вы видите, что кукла сделана из тростника. Я б хотел, чтобы вы поверили, будто это из эстетических соображений, которые посетили меня, когда я рисовал лошадь, движущуюся в трехмерном пространстве. Но, конечно, соображения были такие: тростник лёгкий, тростник гибкий, тростник прочный и тростник легко формуется. Так что её сделали из тростника по очень практичным причинам.
Сама шкура сделана из прозрачной нейлоновой сетки, поэтому если постановщик света захочет, чтобы лошадь почти исчезла, то её можно осветить сзади, и лошадь станет как призрак. Вы увидите её скелет. Или, если осветить её сверху, она станет более осязаемой. Опять-таки, это из соображений практичности. Ребята внутри лошади должны видеть, что творится вокруг. Им нужно взаимодействовать с другими актёрами в постановке. Они очень сильно завязаны на сиюминутном действии. Три человека создают одного героя.
А теперь мы попросим Джои показать несколько аллюров. И встать на дыбы.
(ржание)
Спасибо. А теперь – (аплодисменты) И из далёкой и солнечной Калифорнии – Зем Йоакин, которая прокатится на лошади для нас.
(аплодисменты)
(аплодисменты)
(музыка)
Нам хотелось бы подчеркнуть, что видимое поведение лошади, – это три человека, которые изучали поведение лошади очень тщательно.
БДж: Они не могут переговариваться, находясь на сцене, потому что на них микрофоны. Звуки, которые издаёт большая грудь лошади, – ржание, сопение и такое прочее, – начинает один актёр, продолжает второй и заканчивает третий.
АК: Майки Бретт из Лейстершира. (аплодисменты) Майки Бретт, Крейг, Лео, Зем Йоакин, Бэзил и я.
(аплодисменты)
Спасибо. Спасибо.
(аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Johan Rockstrom: Let the environment guide our development\nTED Talk Subtitles and Transcript: Human growth has strained the Earth's resources, but as Johan Rockstrom reminds us, our advances also give us the science to recognize this and change behavior. His research has found nine \"planetary boundaries\" that can guide us in protecting our planet's many overlapping ecosystems.\nWe live on a human-dominated planet, putting unprecedented pressure on the systems on Earth. This is bad news, but perhaps surprising to you, it's also part of the good news. We're the first generation -- thanks to science -- to be informed that we may be undermining the stability and the ability of planet Earth to support human development as we know it. It's also good news, because the planetary risks we're facing are so large, that business as usual is not an option. In fact, we're in a phase where transformative change is necessary, which opens the window for innovation, for new ideas and new paradigms. This is a scientific journey on the challenges facing humanity in the global phase of sustainability.\nOn this journey, I'd like to bring, apart from yourselves, a good friend, a stakeholder, who's always absent when we deal with the negotiations on environmental issues, a stakeholder who refuses to compromise -- planet Earth. So I thought I'd bring her with me today on stage, to have her as a witness of a remarkable journey, which humbly reminds us of the period of grace we've had over the past 10,000 years. This is the living conditions on the planet over the last 100,000 years. It's a very important period -- it's roughly half the period when we've been fully modern humans on the planet. We've had the same, roughly, abilities that developed civilizations as we know it. This is the environmental conditions on the planet.\nHere, used as a proxy, temperature variability. It was a jumpy ride. 80,000 years back in a crisis, we leave Africa, we colonize Australia in another crisis, 60,000 years back, we leave Asia for Europe in another crisis, 40,000 years back, and then we enter the remarkably stable Holocene phase, the only period in the whole history of the planet, that we know of, that can support human development. A thousand years into this period, we abandon our hunting and gathering patterns. We go from a couple of million people to the seven billion people we are today. The Mesopotamian culture: we invent agriculture, we domesticate animals and plants. You have the Roman, the Greek and the story as you know it. The only phase, as we know it that can support humanity.\nThe trouble is we're putting a quadruple sqeeze on this poor planet, a quadruple sqeeze, which, as its first squeeze, has population growth of course. Now, this is not only about numbers; this is not only about the fact that we're seven billion people committed to nine billion people, it's an equity issue as well. The majority of the environmental impacts on the planet have been caused by the rich minority, the 20 percent that jumped onto the industrial bandwagon in the mid-18th century. The majority of the planet, aspiring for development, having the right for development, are in large aspiring for an unsustainable lifestyle, a momentous pressure.\nThe second pressure on the planet is, of course the climate agenda -- the big issue -- where the policy interpretation of science is that it would be enough to stabilize greenhouse gases at 450 ppm to avoid average temperatures exceeding two degrees, to avoid the risk that we may be destabilizing the West Antarctic Ice Sheet, holding six meters -- level rising, the risk of destabilizing the Greenland Ice Sheet, holding another seven meters -- sea level rising. Now, you would have wished the climate pressure to hit a strong planet, a resilient planet, but unfortunately, the third pressure is the ecosystem decline. Never have we seen, in the past 50 years, such a sharp decline of ecosystem functions and services on the planet, one of them being the ability to regulate climate on the long term, in our forests, land and biodiversity.\nThe forth pressure is surprise, the notion and the evidence that we need to abandon our old paradigm, that ecosystems behave linearly, predictably, controllably in our -- so to say -- linear systems, and that in fact, surprise is universal, as systems tip over very rapidly, abruptly and often irreversibly. This, dear friends, poses a human pressure on the planet of momentous scale. We may, in fact, have entered a new geological era -- the Anthropocene, where humans are the predominant driver of change at a planetary level.\nNow, as a scientist, what's the evidence for this? Well, the evidence is, unfortunately, ample. It's not only carbon dioxide that has this hockey stick pattern of accelerated change. You can take virtually any parameter that matters for human well-being -- nitrous oxide, methane, deforestation, overfishing land degredation, loss of species -- they all show the same pattern over the past 200 years. Simultaneously, they branch off in the mid-50s, 10 years after the Second World War, showing very clearly that the great acceleration of the human enterprise starts in the mid-50s. You see, for the first time, an imprint on the global level. And I can tell you, you enter the disciplinary research in each of these, you find something remarkably important, the conclusion that we may have come to the point where we have to bend the curves, that we may have entered the most challenging and exciting decade in the history humanity on the planet, the decade when we have to bend the curves.\nNow, as if this was not enough -- to just bend the curves and understanding the accelerated pressure on the planet -- we also have to recognize the fact that systems do have multiple stable states, separated by thresholds -- illustrated here by this ball and cup diagram, where the depth of the cup is the resilience of the system. Now, the system may gradually -- under pressure of climate change, erosion, biodiversity loss -- lose the depth of the cup, the resilience, but appear to be healthy and appear to suddenly, under a threshold, be tipping over. Upff. Sorry. Changing state and literally ending up in an undesired situation, where new biophysical logic takes over, new species take over, and the system gets locked.\nDo we have evidence of this? Yes, coral reef systems. Biodiverse, low-nutrient, hard coral systems under multiple pressures of overfishing, unsustainable tourism, climate change. A trigger and the system tips over, loses its resilience, soft corals take over, and we get undesired systems that cannot support economic and social development. The Arctic -- a beautiful system -- a regulating biome at the planetary level, taking the knock after knock on climate change, appearing to be in a good state. No scientist could predict that in 2007, suddenly, what could be crossing a threshold. The system suddenly, very surprisingly, loses 30 to 40 percent of its summer ice cover. And the drama is, of course, that when the system does this, the logic may change. It may get locked in an undesired state, because it changes color, absorbs more energy, and the system may get stuck. In my mind, the largest red flag warning for humanity that we are in a precarious situation. As a sideline, you know that the only red flag that popped up here was a submarine from an unnamed country that planted a red flag at the bottom of the Arctic to be able to control the oil resources.\nNow, if we have evidence, which we now have, that wetlands, forests, [unclear] monsoon system, the rainforests, behave in this nonlinear way. 30 or so scientists around the world gathered and asked a question for the first time, \"Do we have to put the planet into the the pot?\" So we have to ask ourselves: are we threatening this extraordinarily stable Holocene state? Are we in fact putting ourselves in a situation where we're coming too close to thresholds that could lead to deleterious and very undesired, if now catastrophic, change for human development? You know, you don't want to stand there. In fact, you're not even allowed to stand where this gentleman is standing, at the foaming, slippery waters at the threshold. In fact, there's a fence quite upstream of this threshold, beyond which you are in a danger zone. And this is the new paradigm, which we gathered two, three years back, recognizing that our old paradigm of just analyzing and pushing and predicting parameters into the future, aiming at minimalizing environmental impacts, is of the past.\nNow we to ask ourselves: which are the large environmental processes that we have to be stewards of to keep ourselves safe in the Holocene? And could we even, thanks to major advancements in Earth systems science, identify the thresholds, the points where we may expect nonlinear change? And could we even define a planetary boundary, a fence, within which we then have a safe operating space for humanity? This work, which was published in \"Nature,\" late 2009, after a number of years of analysis, led to the final proposition that we can only find nine planetary boundaries with which, under active stewardship, would allow ourselves to have a safe operating space. These include, of course, climate. It may surprise you that it's not only climate. But it shows that we are interconnected, among many systems on the planet, with the three big systems, climate change, stratospheric ozone depletion and ocean acidification being the three big systems, where the scientific evidence of large-scale thresholds in the paleo-record of the history of the planet.\nBut we also include, what we call, the slow variables, the systems that, under the hood, regulate and buffer the capacity of the resilience of the planet -- the interference of the big nitrogen and phosphorus cycles on the planet, land use change, rate of biodiversity loss, freshwater use, functions which regulate biomass on the planet, carbon sequestration, diversity. And then we have two parameters which we were not able to quantify -- air pollution, including warming gases and air-polluting sulfates and nitrates, but also chemical pollution. Together, these form an integrated whole for guiding human development in the Anthropocene, understanding that the planet is a complex self-regulating system. In fact, most evidence indicates that these nine may behave as three Musketeers, \"One for all. All for one.\" You degrade forests, you go beyond the boundary on land, you undermine the ability of the climate system to stay stable. The drama here is, in fact, that it may show that the climate challenge is the easy one, if you consider the whole challenge of sustainable development.\nNow this is the Big Bang equivalent then of human development within the safe operating space of the planetary boundaries. What you see here in black line is the safe operating space, the quantified boundaries, as suggested by this analysis. The yellow dot in the middle here is our starting point, the pre-industrial point, where we're very safely in the safe operating space. In the '50s, we start branching out. In the '60s already, through the green revolution and the Haber-Bosch process of fixing nitrogen from the atmosphere -- you know, human's today take out more nitrogen from the atmosphere than the whole biosphere does naturally as a whole. We don't transgress the climate boundary until the early '90s, actually, right after Rio. And today, we are in a situation where we estimate that we've transgressed three boundaries, the rate of biodiversity loss, which is the sixth extinction period in the history of humanity -- one of them being the extinctions of the dinosaurs -- nitrogen and climate change. But we still have some degrees of freedom on the others, but we are approaching fast on land, water, phosphorus and oceans. But this gives a new paradigm to guide humanity, to put the light on our, so far overpowered industrial vehicle, which operates as if we're only on a dark, straight highway.\nNow the question then is: how gloomy is this? Is then sustainable development utopia? Well, there's no science to suggest. In fact, there is ample science to indicate that we can do this transformative change, that we have the ability to now move into a new innovative, a transformative gear, across scales. The drama is, of course, is that 200 countries on this planet have to simultaneously start moving in the same direction. But it changes fundamentally our governance and management paradigm, from the current linear, command and control thinking, looking at efficiencies and optimization towards a much more flexible, a much more adaptive approach, where we recognize that redundancy, both in social and environmental systems, is key to be able to deal with a turbulent era of global change. We have to invest in persistence, in the ability of social systems and ecological systems to withstand shocks and still remain in that desired cup. We have to invest in transformations capability, moving from crisis into innovation and the ability to rise after a crisis, and of course to adapt to unavoidable change. This is a new paradigm. We're not doing that at any scale on governance.\nBut is it happening anywhere? Do we have any examples of success on this mind shift being applied at the local level? Well, yes, in fact we do and the list can start becoming longer and longer. There's good news here, for example, from Latin America, where plow-based farming systems of the '50s and '60s led farming basically to a dead-end, with lower and lower yields, degrading the organic matter and fundamental problems at the livelihood levels in Paraguay, Uruguay and a number of countries, Brazil, leading to innovation and entrepreneurship among farmers in partnership with scientists into an agricultural revolution of zero tillage systems combined with mulch farming with locally adapted technologies, which today, for example, in some countries, have led to a tremendous increase in area under mulch, zero till farming which, not only produces more food, but also sequesters carbon.\nThe Australian Great Barrier Reef is another success story. Under the realization from tourist operators, fishermen, the Australian Great Barrier Reef Authority and scientists that the Great Barrier Reef is doomed under the current governance regime. Global change, beautification rack culture, overfishing and unsustainable tourism, all together placing this system in the realization of crisis. But the window of opportunity was innovation and new mindset, which today has led to a completely new governance strategy to build resilience, acknowledge redundancy and invest in the whole system as an integrated whole, and then allow for much more redundancy in the system.\nSweden, the country I come from, has other examples, where wetlands in southern Sweden were seen as -- as in many countries -- as flood-prone polluted nuisance in the peri-urban regions. But again, a crisis, new partnerships, actors locally, transforming these into a key component of sustainable urban planning. So crisis leading into opportunities.\nNow, what about the future? Well, the future, of course, has one massive challenge, which is feeding a world of nine billion people. We need nothing less than a new green revolution, and the planet boundaries shows that agriculture has to go from a source of greenhouse gases to a sink. It has to basically do this on current land. We cannot expand anymore, because it erodes the planetary boundaries. We cannot continue consuming water as we do today, with 25 percent of world rivers not even reaching the ocean. And we need a transformation. Well, interestingly, and based on my work and others in Africa, for example, we've shown that even the most vulnerable small-scale rainfall farming systems, with innovations and supplementary irrigation to bridge dry spells and droughts, sustainable sanitation systems to close the loop on nutrients from toilets back to farmers' fields, and innovations in tillage systems, we can triple, quadruple, yield levels on current land.\nElinor Ostrom, the latest Nobel laureate of economics, clearly shows empirically across the world that we can govern the commons if we invest in trust, local, action-based partnerships and cross-scale institutional innovations, where local actors, together, can deal with the global commons at a large scale. But even on the hard policy area we have innovations. We know that we have to move from our fossil dependence very quickly into a low-carbon economy in record time. And what shall we do? Everybody talks about carbon taxes -- it won't work -- emission schemes, but for example, one policy measure, feed-in tariffs on the energy system, which is already applied, from China doing it on offshore wind systems, all the way to the U.S. where you give the guaranteed price for investment in renewable energy, but you can subsidize electricity to poor people. You get people out of poverty. You solve the climate issue with regards to the energy sector, while at the same time, stimulating innovation -- examples of things that can be out scaled quickly at the planetary level.\nSo there is -- no doubt -- opportunity here, and we can list many, many examples of transformative opportunities around the planet. The key though in all of these, the red thread, is the shift in mindset, moving away from a situation where we simply are pushing ourselves into a dark future, where we instead backcast our future, and we say, \"What is the playing field on the planet? What are the planetary boundaries within which we can safely operate?\" and then backtrack innovations within that. But of course, the drama is, it clearly shows that incremental change is not an option.\nSo, there is scientific evidence. They sort of say the harsh news, that we are facing the largest transformative development since the industrialization. In fact, what we have to do over the next 40 years is much more dramatic and more exciting than what we did when we moved into the situation we're in today. Now, science indicates that, yes, we can achieve a prosperous future within the safe operating space, if we move simultaneously, collaborating on a global level, from local to global scale, in transformative options, which build resilience on a finite planet.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Йохан Рокстром: Пусть окружающая среда направляет наше развитие\nTED Talk Subtitles and Transcript: Рост человечества привел к истощению ресурсов Земли, но, как напоминает нам Йохан Рокстром, наше развитие также дало нам науку, которая позволяет это заметить и изменить свое поведение. Его исследование определило девять \"планетарных границ\", которые могут послужить руководством к защите множества взаимосвязанных экосистем нашей планеты.\nМы живем на планете, где доминирует человек, оказывающий беспрецедентное давление на все системы Земли. Это плохая новость, но, как ни странно, это также и часть хороших новостей. Мы являемся первым поколением, которое, благодаря науке, знает о том, что мы, возможно, подрываем стабильность и способность планеты Земля поддерживать человеческое развитие. Это хорошая новость и потому, что риски, стоящие перед нами, настолько велики, что ведение дел \"как обычно\" уже не вариант. Фактически, мы находимся в такой фазе, когда требуются преобразующие изменения, когда открывается уникальная возможность для инноваций, для новых идей и парадигм. Это научный экскурс о вызовах, стоящих перед человечеством в глобальную эпоху устойчивого развития.\nИ в это путешествие я хотел бы взять, помимо всех вас, одного хорошего друга, заинтересованную сторону, которая всегда отсутствует, когда мы ведем переговоры о проблемах окружающей среды, заинтересованную сторону, которая отказывается идти на компромисс -- планету Земля. Я подумал, что возьму её с собой сегодня, на эту сцену, чтобы она стала свидетелем этого поразительного путешествия, которое смиренно напоминает нам о благодатном периоде, которым мы наслаждались в течение последних 10 000 лет. Это условия жизни на планете за последние 100 000 лет. Это очень важный период. Это примерно половина периода, в течение которого мы были полностью современными людьми на планете. У нас были приблизительно те же возможности, которые привели развитию цивилизаций в нашем понимании. А вот условия окружающей среды на планете.\nЗдесь в качестве индикатора используется изменение температур. Они не были стабильными. 80 000 лет назад был кризис, мы ушли из Африки, затем мы заселили Австралию в момент другого кризиса, 60 000 лет назад. Потом мы ушли из Азии в Европу в ходе еще одного кризиса, 40 000 лет назад, и затем наступает удивительно стабильная фаза Голоцена, единственного периода во всей известной нам истории планеты, который может поддержать развитие человечества. Через тысячу лет после начала этого периода мы бросаем наши модели охоты и собирательства. Наше количество возрастает от пары миллионов людей до семи миллиардов людей, которые живут сегодня, развивается культура Месопотамии: мы придумываем сельское хозяйство, мы приручаем животных и растения. Дальше идут древние римляне, древние греки, и история, которая вам известна. Единственный период, который дает возможность человечеству развиваться.\nНо проблема в том, что мы оказываем четырехкратное давление на нашу бедную планету, нагрузку с четырех сторон, и первая нагрузка -- это, конечно, рост населения. И тут важно не только количество. Важно не только то, что нас 7 миллиардов человек, а вскоре будет 9 миллиардов, важен еще и вопрос распределения. Основное воздействие на окружающую среду оказывает богатое меньшинство, те 20%, которые примкнули к промышленной революции в середине 18 века. Большинство жителей планеты, которые стремятся к развитию и имеют право на развитие, в основном стремятся к экологически неустойчивому стилю жизни, а это огромная нагрузка.\nВторая нагрузка на планету -- это, конечно, вопрос климата, большая проблема, где политическая интерпретация науки заключается в том, что достаточно стабилизировать концентрацию парниковых газов в пределах 450 миллионных долей (ppm), чтобы избежать повышения средней температуры на два градуса, чтобы избежать риска дестабилизации ледяного покрова западной Антарктиды, из-за чего уровень мирового океана может подняться на 6 метров, риска дестабилизации ледяного покрова Гренландии, из-за чего уровень поднимется еще на 7 метров. Конечно, было бы неплохо, если бы климатическое давление оказывалось на сильную планету, способную противостоять воздействию, но к сожалению, третья нагрузка -- это упадок всей экосистемы. Впервые, за последние 50 лет, мы наблюдаем столь резкий упадок поддерживающих функций и возможностей экосистем, одна из которых -- регулирование климата в долгосрочной перспективе, в наших лесах, на земле и в биосистеме.\nЧетвертая нагрузка -- это фактор неожиданности, свидетельство того, что мы должны отбросить свою старую парадигму о том, что экосистемы ведут себя линейно, предсказуемо, контролируемо в наших, так называемых, линейных системах, и принять то, что фактор неожиданности универсален, так как системы меняются очень быстро, неожиданно, и часто необратимо. Это, друзья, показывает воздействие человека на планету в огромном масштабе. Возможно, мы на самом деле вошли в новую геологическую эру, которая называется Антропоцен, когда человек является основным двигателем изменений на планетарном уровне.\nТеперь, как ученый, я должен представить доказательства этой концепции. Так вот, доказательств, к сожалению, предостаточно. И тут не только содержание углекислого газа в атмосфере, которое выросло так быстро, что его график выглядит как хоккейная клюшка. Можно взять практически любой показатель, который имеет значения для благосостояния человека -- содержание оксида азота, метана, исчезновение лесов, чрезмерный рыбный промысел, деградация почв, исчезновение видов -- все эти показатели имеют одинаковый тренд в течение последних 200 лет. В то же время, они резко меняют направление в середине 50х годов, через 10 лет после Второй мировой войны, чётко показывая, что невероятное ускорение предпринимательства человека начинается в середине 50х годов. Впервые, это оставляет след на глобальном уровне. И я могу вам сказать, если посмотреть на исследования по каждому из этих показателей, вы найдете что-нибудь невероятно важное, вывод, что возможно мы достигли такой ситуации, что нам необходимо развернуть эти графики функций, что мы вступили в самое сложное и волнительное десятилетие в истории человечества на планете, десятилетие, когда мы должны повернуть вспять графики.\nИ, будто этого недостаточно -- просто повернуть ход функций и понять возрастающее давление на планету -- нам также необходимо признать тот факт, что у систем существует несколько стабильных состояний, разделенных определенным порогом -- вот иллюстрация с шариком и чашей -- где глубина чаши -- это устойчивость системы. Так вот, система может постепенно -- под давлением изменения климата, эрозии, потери биоразнообразия -- терять глубину чаши, устойчивость, но все еще казаться здоровой и как будто неожиданно, при пересечении определенного порога она вдруг теряет равновесие. Оп. Извините. Система меняет состояние и буквально оказывается в неблагоприятной ситуации, когда начинают действовать новые биофизические законы, становятся сильнее новые виды, и система застревает.\nЕсть ли у нас доказательства этого? Да, системы коралловых рифов. Биологически разнообразные системы твердых кораллов под многочисленным воздействием чрезмерного промысла рыбы, экологически неустойчивого туризма, климатических изменений. Затем какой-то толчок, и система резко меняется, теряет свою устойчивость, мягкие кораллы выходят на первый план, и мы получаем нежелательные системы, которые не могут поддерживать экономическое и социальное развитие. Арктика, система необычайной красоты, регулирующий биом планетарного масштаба, принимает на себя удар за ударом в результате климатических изменений, и кажется остается в хорошем состоянии. Никто из ученых не мог предсказать в 2007 году, что вдруг окажется пересечением некоего порога. Система неожиданно, очень резко, теряет от 30 до 40 процентов своего летнего ледового покрова. И драма, конечно, заключается в том, что когда с системой это происходит, меняются законы, по которым она работает. Она может застрять в нежелательном состоянии, потому что меняется ее цвет, она поглощает больше энергии, и система застревает. Мне кажется, это огромнейшее предупреждение для человечества означающее, что мы в рискованной ситуации. Кстати, вы может знаете -- единственным предупреждением, что там появилось, была подводная лодка одной неназванной страны, которая установила красный флаг на дне Арктического океана, чтобы иметь возможность контролировать нефтяные ресурсы.\nТеперь, если у нас есть доказательства, а они у нас сейчас есть, что болота, леса, муссоны, тропические леса, ведут себя таким же нелинейным образом. Порядка 30 ученых во всем мире собрались и задали этот вопрос впервые: \"Должны ли мы бросать планету в такой котел?\" Мы должны спросить себя: не угрожаем ли мы этому невероятно стабильному состоянию Голоцена? Не ставим ли мы себя в ситуацию, когда мы слишком близко подходим к тем порогам, которые могут привести к очень вредным и нежелательным, даже катастрофическим изменениям для человеческого развития? Не думаю, что вы хотите оказаться там. На самом деле, вам даже не разрешается стоять там, где стоит этот джентльмен, в этой бурлящей воде, возле скользкого обрыва. Вообще-то, выше по течению достаточно далеко от этого обрыва, есть ограда и вне ограды вы уже находитесь в опасной зоне. И вот новая парадигма, к которой мы пришли два, три года назад, поняв, что наша старая парадигма, состоявшая только из анализа и предсказания параметров в будущем, с целью уменьшения воздействия на окружающую среду, уже в прошлом.\nТеперь мы задаемся вопросом: какими крупными экологическими процессами мы должны начать управлять, чтобы остаться в безопасности в Голоцене? И можем ли мы, благодаря прорывам в развитии наук о системах, образующих Землю, определить пороговые величины, точки, после которых мы можем ожидать нелинейных изменений? Возможно, мы могли бы даже определить планетарные границы, некий забор, внутри которого человек сможет безопасно вести свою деятельность? Эта работа, опубликованная в журнале \"Nature\" в конце 2009 г., после нескольких лет анализа, привела к финальному предложению, что можно найти только девять планетарных границ, внутри которых, при активном управлении, мы могли бы обеспечить себе безопасное пространство для деятельности. Эти границы включают, естественно, климат. Вы можете удивиться, но это не только климат. Мы все тесно взаимосвязаны, через многие системы планеты, с тремя большими системами -- климатические изменения, истончение озонового слоя и окисление океанов -- это три крупные системы, в которых были обнаружены крупномасштабные пороги при исследованиях истории планеты.\nНо мы также включаем сюда то, что мы называем медленными переменными, те системы, которые, как под капотом, регулируют способность планеты к устойчивости -- нарушение больших циклов азотистого и фосфорного обмена почв, изменения использования земель, темпы потери биоразнообразия, использование пресной воды, функции, которые регулируют биомассу на планете, распределение углерода, разнообразие. Затем есть два параметра, которые мы не имели возможность измерить -- загрязнение воздуха, включая парниковые газы и загрязняющие воздух сульфаты и нитраты, а также химическое загрязнение. Всё вместе это составляет единое целое для того, чтобы направить развитие человечества в Антропоцене, с пониманием, что планета является сложной саморегулирующейся системой. На самом деле, большинство доказательств указывают на то, что эти параметры могут вести себя как три мушкетера -- \"Один за всех. И все за одного.\" Разрушая леса, вы переходите планетарные границы на суше, и тем самым подрываете способность климатической системы оставаться стабильной. И драма здесь в том, что возможно окажется, что климатические изменения будут наиболее легким вызовом, если посмотреть на то, что представляет собой устойчивое развитие в целом.\nЭто равнозначно Большому Взрыву в рамках безопасного пространства для деятельности в планетарных границах. Здесь черным цветом обозначено безопасное пространство для деятельности, в рамках количественно измеряемых границ, как предложено в этом анализе. Желтая точка в центре -- это наш отправной пункт, момент до начала промышленной революции, когда мы надежно находились в рамках безопасного пространства. В 50-е годы, мы начинаем расширяться. Уже в 60-е годы, во время зеленой революции и с открытием процесса Габера азотфиксации -- знаете, человек сегодня забирает больше азота из атмосферы, чем это естественным образом делает вся биосфера в целом. Мы не переходили климатическую границу до начала 90-х годов, на самом деле, как раз после Рио. Сегодня мы находимся в ситуации, когда по нашим подсчетам мы перешли уже три границы: по скорости исчезновения видов, сейчас идет шестой период вымирания в истории человечества -- один из предыдущих -- вымирание динозавров, по изменению круговорота азота и климата. Но у нас есть еще определенный задел по другим границам, хоть мы и приближаемся к ним быстро -- по суше, воде, круговороту фосфора и океанам. Но это дает новую парадигму для направления человечества, чтобы мы включили фары на нашей перегруженной промышленной машине, которая до сих пор работает так, как будто мы едем по неосвещённому, прямому шоссе.\nТеперь возникает вопрос: насколько это всё мрачно? Является ли устойчивое развитие утопией? Ну, научных подтверждений этому нет. На самом деле достаточно научных исследований, которые показывают, что мы можем совершить эти изменения, что у нас есть возможность переключиться сейчас на новую, инновационную, трансформирующую передачу, во всех масштабах. Драма здесь конечно в том, что 200 стран на это планете должны одновременно начать движение в одном направлении. А это в корне меняет нашу парадигму управления и политики, от существующей линейной, где работают принципы приказов и контроля, эффективности и оптимизации, к гораздо более гибкой парадигме, более адаптивному подходу, где мы признаем, что избыточность, как в социальных, так и в природных системах, является ключом к тому, чтобы пережить бурную эру глобальных изменений. Нам необходимо инвестировать в выносливость, в способность социальных и природных систем выдерживать потрясения и при этом оставаться в желаемой нише. Нам необходимо инвестировать в способности к трансформации, для движения от кризиса к инновационному развитию, и в способность возрождаться после кризиса, и конечно, в адаптацию к неизбежным изменениям. Это новая парадигма. Пока мы не делаем этого ни на каком уровне управления.\nА кто-нибудь вообще это делает? Есть ли у нас успешные примеры смены восприятия, которая применялась на местном уровне? На самом деле, такие примеры есть, и их список может стать длиннее и длиннее. Есть хорошие новости, например, из Латинской Америки, где сельскохозяйственная распашка земли в 50-е и 60-е годы привела по сути к тупику сельского хозяйства, когда урожаи постоянно снижались, разрушался плодородный слой, и возникли большие проблемы со средствами к существованию в таких странах как Парагвай, Уругвай, Бразилия, и других, это привело к инновациям и предпринимательству среди фермеров в партнерстве с учеными, и к сельскохозяйственной революции нулевой обработки почвы в сочетании с мульчированием, использованием перегноя, с адаптированными для местных реалий технологиями, которые сегодня, например, в некоторых странах, привели к огромному увеличению сельхоз территорий с использованием мульчирования и нулевой обработки, которые не только дают большие урожаи, но и забирают углерод.\nДругая история успеха - Большой Барьерный Риф в Австралии. При понимании со стороны туроператоров, рыбаков, органов власти Большого Барьерного Рифа и ученых того, что Большой Барьерный Риф обречен при настоящем режиме использования. Глобальные изменения, благоустройство, [нечетко] культура, чрезмерный рыбный промысел, неэкологичный туризм -- все это привело эту систему в ситуацию кризиса. Но спасительной соломинкой послужили инновации и новое мышление, которое сегодня привело к совершенно новой системе управления, нацеленной на усиление выносливости, признание чрезмерности и инвестирование в систему целиком как единое целое, чтобы обеспечить дальнейшую избыточность в системе.\nШвеция, откуда я родом, имеет другие примеры, когда заболоченные территории на юге Швеции рассматривались -- как во многих странах -- как склонная к наводнениям и загрязнениям досадная неприятность в около-городских регионах. Но опять же, кризис, новые партнерства, и люди трансформировали эти территории в ключевой компонент городского планирования для устойчивого развития. То есть кризис создает возможности.\nА что же насчет будущего? Ну, будущее, конечно, несет один огромный вызов -- как накормить 9 миллиардов человек в мире. Нам нужна по меньшей мере новая зеленая революция, и планетарные границы показывают, что сельское хозяйство должно из источника парниковых газов превратиться в их потребителя. По сути это надо делать на имеющейся сегодня территории. Мы не можем больше расширяться, потому что это разрушает планетарные границы. Мы не можем продолжать потреблять воду как мы делаем это сегодня, когда 25% мировых рек не достигают океанов. Нам нужна трансформация. Кстати, интересно, что основываясь на моей работе и усилиях других, например в Африке, мы доказали, что даже в самых уязвимых сельхоз. системах с дождевым поливом, при использовании инноваций и дополнительной ирригации для избежания периодов засухи, с экологичными системами канализации для закрытия круговорота питательных веществ из туалетов обратно на поля фермерам, с использованием инноваций в возделывании земли, мы можем втрое, вчетверо увеличить урожаи на существующих территориях.\nЭлинор Остром, последний лауреат Нобелевской премии по экономике, ясно показала с помощью эмпирических данных со всего мира, что мы можем управлять общими ресурсами, если мы инвестируем в доверие, местные, работающие партнерства и межотраслевые инновации в различных институтах, где местные акторы вместе, могут решить вопрос о том, как всех накормить в крупных масштабах. Но даже в самой негибкой отрасли -- политической -- есть инновации. Мы знаем, что нам нужно быстро уйти от зависимости от ископаемого топлива и в рекордные сроки перейти на экономику с минимумом углерода. Как же это сделать? Все говорят о налогах на углерод -- это не будет работать -- о схемах контроля за выбросами, но, например, одна политическая мера -- тарифы на электроэнергию, которые уже применяются для стимулирования использования возобновляемых ресурсов, от Китая, на его прибрежных ветровых установках, до Соединенных Штатов, когда дается гарантированная цена на инвестиции в возобновляемую энергию, но при этом можно субсидировать электричество необеспеченным людям. Вы поднимаете людей из бедности. Вы решаете вопросы климата относительно энергетического сектора, в то же время стимулируя инновации -- это примеры тех вещей, которые можно быстро применить на планетарном уровне.\nТак что, без сомнения, здесь есть возможности, и мы можем привести много, много примеров возможностей трансформационного развития по всей планете. Однако, основным моментом в них всех, красной нитью, является изменение привычного типа мышления, уход от ситуации, когда мы просто толкаем себя в темное будущее, а вместо этого мы [нечетко] своё будущее, и мы говорим: \"Где тут на планете поле для игры?\" Каковы планетарные границы, в рамках которых мы можем безопасно вести свою деятельность? и затем соответствующим образом использовать инновации в этих рамках. Но, конечно, драма в том, что такая картина четко показывает, что постепенные изменения -- это не вариант.\nИтак, есть научные доказательства. Они как бы резко преподносят нам плохие новости, о том, что нас ожидает крупнейший трансформационный скачок со времен индустриализации. По сути, то, что нам необходимо сделать в течение следующих 40 лет, гораздо более драматично и волнительно, чем то, что мы делали, когда совершали переход к ситуации, в которой мы находимся сейчас. Сегодня, наука показывает, что да, мы можем достичь благополучного будущего в рамках безопасного пространства жизнедеятельности, если мы будем двигаться к этому одновременно, сотрудничать на глобальном уровне, и в местном и в мировой масштабе, путем трансформирующих вариантов, которые укрепляют стойкость нашей имеющей предел планеты.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Johan Rockstrom: Let the environment guide our development
TED Talk Subtitles and Transcript: Human growth has strained the Earth's resources, but as Johan Rockstrom reminds us, our advances also give us the science to recognize this and change behavior. His research has found nine "planetary boundaries" that can guide us in protecting our planet's many overlapping ecosystems.
We live on a human-dominated planet, putting unprecedented pressure on the systems on Earth. This is bad news, but perhaps surprising to you, it's also part of the good news. We're the first generation -- thanks to science -- to be informed that we may be undermining the stability and the ability of planet Earth to support human development as we know it. It's also good news, because the planetary risks we're facing are so large, that business as usual is not an option. In fact, we're in a phase where transformative change is necessary, which opens the window for innovation, for new ideas and new paradigms. This is a scientific journey on the challenges facing humanity in the global phase of sustainability.
On this journey, I'd like to bring, apart from yourselves, a good friend, a stakeholder, who's always absent when we deal with the negotiations on environmental issues, a stakeholder who refuses to compromise -- planet Earth. So I thought I'd bring her with me today on stage, to have her as a witness of a remarkable journey, which humbly reminds us of the period of grace we've had over the past 10,000 years. This is the living conditions on the planet over the last 100,000 years. It's a very important period -- it's roughly half the period when we've been fully modern humans on the planet. We've had the same, roughly, abilities that developed civilizations as we know it. This is the environmental conditions on the planet.
Here, used as a proxy, temperature variability. It was a jumpy ride. 80,000 years back in a crisis, we leave Africa, we colonize Australia in another crisis, 60,000 years back, we leave Asia for Europe in another crisis, 40,000 years back, and then we enter the remarkably stable Holocene phase, the only period in the whole history of the planet, that we know of, that can support human development. A thousand years into this period, we abandon our hunting and gathering patterns. We go from a couple of million people to the seven billion people we are today. The Mesopotamian culture: we invent agriculture, we domesticate animals and plants. You have the Roman, the Greek and the story as you know it. The only phase, as we know it that can support humanity.
The trouble is we're putting a quadruple sqeeze on this poor planet, a quadruple sqeeze, which, as its first squeeze, has population growth of course. Now, this is not only about numbers; this is not only about the fact that we're seven billion people committed to nine billion people, it's an equity issue as well. The majority of the environmental impacts on the planet have been caused by the rich minority, the 20 percent that jumped onto the industrial bandwagon in the mid-18th century. The majority of the planet, aspiring for development, having the right for development, are in large aspiring for an unsustainable lifestyle, a momentous pressure.
The second pressure on the planet is, of course the climate agenda -- the big issue -- where the policy interpretation of science is that it would be enough to stabilize greenhouse gases at 450 ppm to avoid average temperatures exceeding two degrees, to avoid the risk that we may be destabilizing the West Antarctic Ice Sheet, holding six meters -- level rising, the risk of destabilizing the Greenland Ice Sheet, holding another seven meters -- sea level rising. Now, you would have wished the climate pressure to hit a strong planet, a resilient planet, but unfortunately, the third pressure is the ecosystem decline. Never have we seen, in the past 50 years, such a sharp decline of ecosystem functions and services on the planet, one of them being the ability to regulate climate on the long term, in our forests, land and biodiversity.
The forth pressure is surprise, the notion and the evidence that we need to abandon our old paradigm, that ecosystems behave linearly, predictably, controllably in our -- so to say -- linear systems, and that in fact, surprise is universal, as systems tip over very rapidly, abruptly and often irreversibly. This, dear friends, poses a human pressure on the planet of momentous scale. We may, in fact, have entered a new geological era -- the Anthropocene, where humans are the predominant driver of change at a planetary level.
Now, as a scientist, what's the evidence for this? Well, the evidence is, unfortunately, ample. It's not only carbon dioxide that has this hockey stick pattern of accelerated change. You can take virtually any parameter that matters for human well-being -- nitrous oxide, methane, deforestation, overfishing land degredation, loss of species -- they all show the same pattern over the past 200 years. Simultaneously, they branch off in the mid-50s, 10 years after the Second World War, showing very clearly that the great acceleration of the human enterprise starts in the mid-50s. You see, for the first time, an imprint on the global level. And I can tell you, you enter the disciplinary research in each of these, you find something remarkably important, the conclusion that we may have come to the point where we have to bend the curves, that we may have entered the most challenging and exciting decade in the history humanity on the planet, the decade when we have to bend the curves.
Now, as if this was not enough -- to just bend the curves and understanding the accelerated pressure on the planet -- we also have to recognize the fact that systems do have multiple stable states, separated by thresholds -- illustrated here by this ball and cup diagram, where the depth of the cup is the resilience of the system. Now, the system may gradually -- under pressure of climate change, erosion, biodiversity loss -- lose the depth of the cup, the resilience, but appear to be healthy and appear to suddenly, under a threshold, be tipping over. Upff. Sorry. Changing state and literally ending up in an undesired situation, where new biophysical logic takes over, new species take over, and the system gets locked.
Do we have evidence of this? Yes, coral reef systems. Biodiverse, low-nutrient, hard coral systems under multiple pressures of overfishing, unsustainable tourism, climate change. A trigger and the system tips over, loses its resilience, soft corals take over, and we get undesired systems that cannot support economic and social development. The Arctic -- a beautiful system -- a regulating biome at the planetary level, taking the knock after knock on climate change, appearing to be in a good state. No scientist could predict that in 2007, suddenly, what could be crossing a threshold. The system suddenly, very surprisingly, loses 30 to 40 percent of its summer ice cover. And the drama is, of course, that when the system does this, the logic may change. It may get locked in an undesired state, because it changes color, absorbs more energy, and the system may get stuck. In my mind, the largest red flag warning for humanity that we are in a precarious situation. As a sideline, you know that the only red flag that popped up here was a submarine from an unnamed country that planted a red flag at the bottom of the Arctic to be able to control the oil resources.
Now, if we have evidence, which we now have, that wetlands, forests, [unclear] monsoon system, the rainforests, behave in this nonlinear way. 30 or so scientists around the world gathered and asked a question for the first time, "Do we have to put the planet into the the pot?" So we have to ask ourselves: are we threatening this extraordinarily stable Holocene state? Are we in fact putting ourselves in a situation where we're coming too close to thresholds that could lead to deleterious and very undesired, if now catastrophic, change for human development? You know, you don't want to stand there. In fact, you're not even allowed to stand where this gentleman is standing, at the foaming, slippery waters at the threshold. In fact, there's a fence quite upstream of this threshold, beyond which you are in a danger zone. And this is the new paradigm, which we gathered two, three years back, recognizing that our old paradigm of just analyzing and pushing and predicting parameters into the future, aiming at minimalizing environmental impacts, is of the past.
Now we to ask ourselves: which are the large environmental processes that we have to be stewards of to keep ourselves safe in the Holocene? And could we even, thanks to major advancements in Earth systems science, identify the thresholds, the points where we may expect nonlinear change? And could we even define a planetary boundary, a fence, within which we then have a safe operating space for humanity? This work, which was published in "Nature," late 2009, after a number of years of analysis, led to the final proposition that we can only find nine planetary boundaries with which, under active stewardship, would allow ourselves to have a safe operating space. These include, of course, climate. It may surprise you that it's not only climate. But it shows that we are interconnected, among many systems on the planet, with the three big systems, climate change, stratospheric ozone depletion and ocean acidification being the three big systems, where the scientific evidence of large-scale thresholds in the paleo-record of the history of the planet.
But we also include, what we call, the slow variables, the systems that, under the hood, regulate and buffer the capacity of the resilience of the planet -- the interference of the big nitrogen and phosphorus cycles on the planet, land use change, rate of biodiversity loss, freshwater use, functions which regulate biomass on the planet, carbon sequestration, diversity. And then we have two parameters which we were not able to quantify -- air pollution, including warming gases and air-polluting sulfates and nitrates, but also chemical pollution. Together, these form an integrated whole for guiding human development in the Anthropocene, understanding that the planet is a complex self-regulating system. In fact, most evidence indicates that these nine may behave as three Musketeers, "One for all. All for one." You degrade forests, you go beyond the boundary on land, you undermine the ability of the climate system to stay stable. The drama here is, in fact, that it may show that the climate challenge is the easy one, if you consider the whole challenge of sustainable development.
Now this is the Big Bang equivalent then of human development within the safe operating space of the planetary boundaries. What you see here in black line is the safe operating space, the quantified boundaries, as suggested by this analysis. The yellow dot in the middle here is our starting point, the pre-industrial point, where we're very safely in the safe operating space. In the '50s, we start branching out. In the '60s already, through the green revolution and the Haber-Bosch process of fixing nitrogen from the atmosphere -- you know, human's today take out more nitrogen from the atmosphere than the whole biosphere does naturally as a whole. We don't transgress the climate boundary until the early '90s, actually, right after Rio. And today, we are in a situation where we estimate that we've transgressed three boundaries, the rate of biodiversity loss, which is the sixth extinction period in the history of humanity -- one of them being the extinctions of the dinosaurs -- nitrogen and climate change. But we still have some degrees of freedom on the others, but we are approaching fast on land, water, phosphorus and oceans. But this gives a new paradigm to guide humanity, to put the light on our, so far overpowered industrial vehicle, which operates as if we're only on a dark, straight highway.
Now the question then is: how gloomy is this? Is then sustainable development utopia? Well, there's no science to suggest. In fact, there is ample science to indicate that we can do this transformative change, that we have the ability to now move into a new innovative, a transformative gear, across scales. The drama is, of course, is that 200 countries on this planet have to simultaneously start moving in the same direction. But it changes fundamentally our governance and management paradigm, from the current linear, command and control thinking, looking at efficiencies and optimization towards a much more flexible, a much more adaptive approach, where we recognize that redundancy, both in social and environmental systems, is key to be able to deal with a turbulent era of global change. We have to invest in persistence, in the ability of social systems and ecological systems to withstand shocks and still remain in that desired cup. We have to invest in transformations capability, moving from crisis into innovation and the ability to rise after a crisis, and of course to adapt to unavoidable change. This is a new paradigm. We're not doing that at any scale on governance.
But is it happening anywhere? Do we have any examples of success on this mind shift being applied at the local level? Well, yes, in fact we do and the list can start becoming longer and longer. There's good news here, for example, from Latin America, where plow-based farming systems of the '50s and '60s led farming basically to a dead-end, with lower and lower yields, degrading the organic matter and fundamental problems at the livelihood levels in Paraguay, Uruguay and a number of countries, Brazil, leading to innovation and entrepreneurship among farmers in partnership with scientists into an agricultural revolution of zero tillage systems combined with mulch farming with locally adapted technologies, which today, for example, in some countries, have led to a tremendous increase in area under mulch, zero till farming which, not only produces more food, but also sequesters carbon.
The Australian Great Barrier Reef is another success story. Under the realization from tourist operators, fishermen, the Australian Great Barrier Reef Authority and scientists that the Great Barrier Reef is doomed under the current governance regime. Global change, beautification rack culture, overfishing and unsustainable tourism, all together placing this system in the realization of crisis. But the window of opportunity was innovation and new mindset, which today has led to a completely new governance strategy to build resilience, acknowledge redundancy and invest in the whole system as an integrated whole, and then allow for much more redundancy in the system.
Sweden, the country I come from, has other examples, where wetlands in southern Sweden were seen as -- as in many countries -- as flood-prone polluted nuisance in the peri-urban regions. But again, a crisis, new partnerships, actors locally, transforming these into a key component of sustainable urban planning. So crisis leading into opportunities.
Now, what about the future? Well, the future, of course, has one massive challenge, which is feeding a world of nine billion people. We need nothing less than a new green revolution, and the planet boundaries shows that agriculture has to go from a source of greenhouse gases to a sink. It has to basically do this on current land. We cannot expand anymore, because it erodes the planetary boundaries. We cannot continue consuming water as we do today, with 25 percent of world rivers not even reaching the ocean. And we need a transformation. Well, interestingly, and based on my work and others in Africa, for example, we've shown that even the most vulnerable small-scale rainfall farming systems, with innovations and supplementary irrigation to bridge dry spells and droughts, sustainable sanitation systems to close the loop on nutrients from toilets back to farmers' fields, and innovations in tillage systems, we can triple, quadruple, yield levels on current land.
Elinor Ostrom, the latest Nobel laureate of economics, clearly shows empirically across the world that we can govern the commons if we invest in trust, local, action-based partnerships and cross-scale institutional innovations, where local actors, together, can deal with the global commons at a large scale. But even on the hard policy area we have innovations. We know that we have to move from our fossil dependence very quickly into a low-carbon economy in record time. And what shall we do? Everybody talks about carbon taxes -- it won't work -- emission schemes, but for example, one policy measure, feed-in tariffs on the energy system, which is already applied, from China doing it on offshore wind systems, all the way to the U.S. where you give the guaranteed price for investment in renewable energy, but you can subsidize electricity to poor people. You get people out of poverty. You solve the climate issue with regards to the energy sector, while at the same time, stimulating innovation -- examples of things that can be out scaled quickly at the planetary level.
So there is -- no doubt -- opportunity here, and we can list many, many examples of transformative opportunities around the planet. The key though in all of these, the red thread, is the shift in mindset, moving away from a situation where we simply are pushing ourselves into a dark future, where we instead backcast our future, and we say, "What is the playing field on the planet? What are the planetary boundaries within which we can safely operate?" and then backtrack innovations within that. But of course, the drama is, it clearly shows that incremental change is not an option.
So, there is scientific evidence. They sort of say the harsh news, that we are facing the largest transformative development since the industrialization. In fact, what we have to do over the next 40 years is much more dramatic and more exciting than what we did when we moved into the situation we're in today. Now, science indicates that, yes, we can achieve a prosperous future within the safe operating space, if we move simultaneously, collaborating on a global level, from local to global scale, in transformative options, which build resilience on a finite planet.
Thank you.
(Applause)
|
Йохан Рокстром: Пусть окружающая среда направляет наше развитие
TED Talk Subtitles and Transcript: Рост человечества привел к истощению ресурсов Земли, но, как напоминает нам Йохан Рокстром, наше развитие также дало нам науку, которая позволяет это заметить и изменить свое поведение. Его исследование определило девять "планетарных границ", которые могут послужить руководством к защите множества взаимосвязанных экосистем нашей планеты.
Мы живем на планете, где доминирует человек, оказывающий беспрецедентное давление на все системы Земли. Это плохая новость, но, как ни странно, это также и часть хороших новостей. Мы являемся первым поколением, которое, благодаря науке, знает о том, что мы, возможно, подрываем стабильность и способность планеты Земля поддерживать человеческое развитие. Это хорошая новость и потому, что риски, стоящие перед нами, настолько велики, что ведение дел "как обычно" уже не вариант. Фактически, мы находимся в такой фазе, когда требуются преобразующие изменения, когда открывается уникальная возможность для инноваций, для новых идей и парадигм. Это научный экскурс о вызовах, стоящих перед человечеством в глобальную эпоху устойчивого развития.
И в это путешествие я хотел бы взять, помимо всех вас, одного хорошего друга, заинтересованную сторону, которая всегда отсутствует, когда мы ведем переговоры о проблемах окружающей среды, заинтересованную сторону, которая отказывается идти на компромисс -- планету Земля. Я подумал, что возьму её с собой сегодня, на эту сцену, чтобы она стала свидетелем этого поразительного путешествия, которое смиренно напоминает нам о благодатном периоде, которым мы наслаждались в течение последних 10 000 лет. Это условия жизни на планете за последние 100 000 лет. Это очень важный период. Это примерно половина периода, в течение которого мы были полностью современными людьми на планете. У нас были приблизительно те же возможности, которые привели развитию цивилизаций в нашем понимании. А вот условия окружающей среды на планете.
Здесь в качестве индикатора используется изменение температур. Они не были стабильными. 80 000 лет назад был кризис, мы ушли из Африки, затем мы заселили Австралию в момент другого кризиса, 60 000 лет назад. Потом мы ушли из Азии в Европу в ходе еще одного кризиса, 40 000 лет назад, и затем наступает удивительно стабильная фаза Голоцена, единственного периода во всей известной нам истории планеты, который может поддержать развитие человечества. Через тысячу лет после начала этого периода мы бросаем наши модели охоты и собирательства. Наше количество возрастает от пары миллионов людей до семи миллиардов людей, которые живут сегодня, развивается культура Месопотамии: мы придумываем сельское хозяйство, мы приручаем животных и растения. Дальше идут древние римляне, древние греки, и история, которая вам известна. Единственный период, который дает возможность человечеству развиваться.
Но проблема в том, что мы оказываем четырехкратное давление на нашу бедную планету, нагрузку с четырех сторон, и первая нагрузка -- это, конечно, рост населения. И тут важно не только количество. Важно не только то, что нас 7 миллиардов человек, а вскоре будет 9 миллиардов, важен еще и вопрос распределения. Основное воздействие на окружающую среду оказывает богатое меньшинство, те 20%, которые примкнули к промышленной революции в середине 18 века. Большинство жителей планеты, которые стремятся к развитию и имеют право на развитие, в основном стремятся к экологически неустойчивому стилю жизни, а это огромная нагрузка.
Вторая нагрузка на планету -- это, конечно, вопрос климата, большая проблема, где политическая интерпретация науки заключается в том, что достаточно стабилизировать концентрацию парниковых газов в пределах 450 миллионных долей (ppm), чтобы избежать повышения средней температуры на два градуса, чтобы избежать риска дестабилизации ледяного покрова западной Антарктиды, из-за чего уровень мирового океана может подняться на 6 метров, риска дестабилизации ледяного покрова Гренландии, из-за чего уровень поднимется еще на 7 метров. Конечно, было бы неплохо, если бы климатическое давление оказывалось на сильную планету, способную противостоять воздействию, но к сожалению, третья нагрузка -- это упадок всей экосистемы. Впервые, за последние 50 лет, мы наблюдаем столь резкий упадок поддерживающих функций и возможностей экосистем, одна из которых -- регулирование климата в долгосрочной перспективе, в наших лесах, на земле и в биосистеме.
Четвертая нагрузка -- это фактор неожиданности, свидетельство того, что мы должны отбросить свою старую парадигму о том, что экосистемы ведут себя линейно, предсказуемо, контролируемо в наших, так называемых, линейных системах, и принять то, что фактор неожиданности универсален, так как системы меняются очень быстро, неожиданно, и часто необратимо. Это, друзья, показывает воздействие человека на планету в огромном масштабе. Возможно, мы на самом деле вошли в новую геологическую эру, которая называется Антропоцен, когда человек является основным двигателем изменений на планетарном уровне.
Теперь, как ученый, я должен представить доказательства этой концепции. Так вот, доказательств, к сожалению, предостаточно. И тут не только содержание углекислого газа в атмосфере, которое выросло так быстро, что его график выглядит как хоккейная клюшка. Можно взять практически любой показатель, который имеет значения для благосостояния человека -- содержание оксида азота, метана, исчезновение лесов, чрезмерный рыбный промысел, деградация почв, исчезновение видов -- все эти показатели имеют одинаковый тренд в течение последних 200 лет. В то же время, они резко меняют направление в середине 50х годов, через 10 лет после Второй мировой войны, чётко показывая, что невероятное ускорение предпринимательства человека начинается в середине 50х годов. Впервые, это оставляет след на глобальном уровне. И я могу вам сказать, если посмотреть на исследования по каждому из этих показателей, вы найдете что-нибудь невероятно важное, вывод, что возможно мы достигли такой ситуации, что нам необходимо развернуть эти графики функций, что мы вступили в самое сложное и волнительное десятилетие в истории человечества на планете, десятилетие, когда мы должны повернуть вспять графики.
И, будто этого недостаточно -- просто повернуть ход функций и понять возрастающее давление на планету -- нам также необходимо признать тот факт, что у систем существует несколько стабильных состояний, разделенных определенным порогом -- вот иллюстрация с шариком и чашей -- где глубина чаши -- это устойчивость системы. Так вот, система может постепенно -- под давлением изменения климата, эрозии, потери биоразнообразия -- терять глубину чаши, устойчивость, но все еще казаться здоровой и как будто неожиданно, при пересечении определенного порога она вдруг теряет равновесие. Оп. Извините. Система меняет состояние и буквально оказывается в неблагоприятной ситуации, когда начинают действовать новые биофизические законы, становятся сильнее новые виды, и система застревает.
Есть ли у нас доказательства этого? Да, системы коралловых рифов. Биологически разнообразные системы твердых кораллов под многочисленным воздействием чрезмерного промысла рыбы, экологически неустойчивого туризма, климатических изменений. Затем какой-то толчок, и система резко меняется, теряет свою устойчивость, мягкие кораллы выходят на первый план, и мы получаем нежелательные системы, которые не могут поддерживать экономическое и социальное развитие. Арктика, система необычайной красоты, регулирующий биом планетарного масштаба, принимает на себя удар за ударом в результате климатических изменений, и кажется остается в хорошем состоянии. Никто из ученых не мог предсказать в 2007 году, что вдруг окажется пересечением некоего порога. Система неожиданно, очень резко, теряет от 30 до 40 процентов своего летнего ледового покрова. И драма, конечно, заключается в том, что когда с системой это происходит, меняются законы, по которым она работает. Она может застрять в нежелательном состоянии, потому что меняется ее цвет, она поглощает больше энергии, и система застревает. Мне кажется, это огромнейшее предупреждение для человечества означающее, что мы в рискованной ситуации. Кстати, вы может знаете -- единственным предупреждением, что там появилось, была подводная лодка одной неназванной страны, которая установила красный флаг на дне Арктического океана, чтобы иметь возможность контролировать нефтяные ресурсы.
Теперь, если у нас есть доказательства, а они у нас сейчас есть, что болота, леса, муссоны, тропические леса, ведут себя таким же нелинейным образом. Порядка 30 ученых во всем мире собрались и задали этот вопрос впервые: "Должны ли мы бросать планету в такой котел?" Мы должны спросить себя: не угрожаем ли мы этому невероятно стабильному состоянию Голоцена? Не ставим ли мы себя в ситуацию, когда мы слишком близко подходим к тем порогам, которые могут привести к очень вредным и нежелательным, даже катастрофическим изменениям для человеческого развития? Не думаю, что вы хотите оказаться там. На самом деле, вам даже не разрешается стоять там, где стоит этот джентльмен, в этой бурлящей воде, возле скользкого обрыва. Вообще-то, выше по течению достаточно далеко от этого обрыва, есть ограда и вне ограды вы уже находитесь в опасной зоне. И вот новая парадигма, к которой мы пришли два, три года назад, поняв, что наша старая парадигма, состоявшая только из анализа и предсказания параметров в будущем, с целью уменьшения воздействия на окружающую среду, уже в прошлом.
Теперь мы задаемся вопросом: какими крупными экологическими процессами мы должны начать управлять, чтобы остаться в безопасности в Голоцене? И можем ли мы, благодаря прорывам в развитии наук о системах, образующих Землю, определить пороговые величины, точки, после которых мы можем ожидать нелинейных изменений? Возможно, мы могли бы даже определить планетарные границы, некий забор, внутри которого человек сможет безопасно вести свою деятельность? Эта работа, опубликованная в журнале "Nature" в конце 2009 г., после нескольких лет анализа, привела к финальному предложению, что можно найти только девять планетарных границ, внутри которых, при активном управлении, мы могли бы обеспечить себе безопасное пространство для деятельности. Эти границы включают, естественно, климат. Вы можете удивиться, но это не только климат. Мы все тесно взаимосвязаны, через многие системы планеты, с тремя большими системами -- климатические изменения, истончение озонового слоя и окисление океанов -- это три крупные системы, в которых были обнаружены крупномасштабные пороги при исследованиях истории планеты.
Но мы также включаем сюда то, что мы называем медленными переменными, те системы, которые, как под капотом, регулируют способность планеты к устойчивости -- нарушение больших циклов азотистого и фосфорного обмена почв, изменения использования земель, темпы потери биоразнообразия, использование пресной воды, функции, которые регулируют биомассу на планете, распределение углерода, разнообразие. Затем есть два параметра, которые мы не имели возможность измерить -- загрязнение воздуха, включая парниковые газы и загрязняющие воздух сульфаты и нитраты, а также химическое загрязнение. Всё вместе это составляет единое целое для того, чтобы направить развитие человечества в Антропоцене, с пониманием, что планета является сложной саморегулирующейся системой. На самом деле, большинство доказательств указывают на то, что эти параметры могут вести себя как три мушкетера -- "Один за всех. И все за одного." Разрушая леса, вы переходите планетарные границы на суше, и тем самым подрываете способность климатической системы оставаться стабильной. И драма здесь в том, что возможно окажется, что климатические изменения будут наиболее легким вызовом, если посмотреть на то, что представляет собой устойчивое развитие в целом.
Это равнозначно Большому Взрыву в рамках безопасного пространства для деятельности в планетарных границах. Здесь черным цветом обозначено безопасное пространство для деятельности, в рамках количественно измеряемых границ, как предложено в этом анализе. Желтая точка в центре -- это наш отправной пункт, момент до начала промышленной революции, когда мы надежно находились в рамках безопасного пространства. В 50-е годы, мы начинаем расширяться. Уже в 60-е годы, во время зеленой революции и с открытием процесса Габера азотфиксации -- знаете, человек сегодня забирает больше азота из атмосферы, чем это естественным образом делает вся биосфера в целом. Мы не переходили климатическую границу до начала 90-х годов, на самом деле, как раз после Рио. Сегодня мы находимся в ситуации, когда по нашим подсчетам мы перешли уже три границы: по скорости исчезновения видов, сейчас идет шестой период вымирания в истории человечества -- один из предыдущих -- вымирание динозавров, по изменению круговорота азота и климата. Но у нас есть еще определенный задел по другим границам, хоть мы и приближаемся к ним быстро -- по суше, воде, круговороту фосфора и океанам. Но это дает новую парадигму для направления человечества, чтобы мы включили фары на нашей перегруженной промышленной машине, которая до сих пор работает так, как будто мы едем по неосвещённому, прямому шоссе.
Теперь возникает вопрос: насколько это всё мрачно? Является ли устойчивое развитие утопией? Ну, научных подтверждений этому нет. На самом деле достаточно научных исследований, которые показывают, что мы можем совершить эти изменения, что у нас есть возможность переключиться сейчас на новую, инновационную, трансформирующую передачу, во всех масштабах. Драма здесь конечно в том, что 200 стран на это планете должны одновременно начать движение в одном направлении. А это в корне меняет нашу парадигму управления и политики, от существующей линейной, где работают принципы приказов и контроля, эффективности и оптимизации, к гораздо более гибкой парадигме, более адаптивному подходу, где мы признаем, что избыточность, как в социальных, так и в природных системах, является ключом к тому, чтобы пережить бурную эру глобальных изменений. Нам необходимо инвестировать в выносливость, в способность социальных и природных систем выдерживать потрясения и при этом оставаться в желаемой нише. Нам необходимо инвестировать в способности к трансформации, для движения от кризиса к инновационному развитию, и в способность возрождаться после кризиса, и конечно, в адаптацию к неизбежным изменениям. Это новая парадигма. Пока мы не делаем этого ни на каком уровне управления.
А кто-нибудь вообще это делает? Есть ли у нас успешные примеры смены восприятия, которая применялась на местном уровне? На самом деле, такие примеры есть, и их список может стать длиннее и длиннее. Есть хорошие новости, например, из Латинской Америки, где сельскохозяйственная распашка земли в 50-е и 60-е годы привела по сути к тупику сельского хозяйства, когда урожаи постоянно снижались, разрушался плодородный слой, и возникли большие проблемы со средствами к существованию в таких странах как Парагвай, Уругвай, Бразилия, и других, это привело к инновациям и предпринимательству среди фермеров в партнерстве с учеными, и к сельскохозяйственной революции нулевой обработки почвы в сочетании с мульчированием, использованием перегноя, с адаптированными для местных реалий технологиями, которые сегодня, например, в некоторых странах, привели к огромному увеличению сельхоз территорий с использованием мульчирования и нулевой обработки, которые не только дают большие урожаи, но и забирают углерод.
Другая история успеха - Большой Барьерный Риф в Австралии. При понимании со стороны туроператоров, рыбаков, органов власти Большого Барьерного Рифа и ученых того, что Большой Барьерный Риф обречен при настоящем режиме использования. Глобальные изменения, благоустройство, [нечетко] культура, чрезмерный рыбный промысел, неэкологичный туризм -- все это привело эту систему в ситуацию кризиса. Но спасительной соломинкой послужили инновации и новое мышление, которое сегодня привело к совершенно новой системе управления, нацеленной на усиление выносливости, признание чрезмерности и инвестирование в систему целиком как единое целое, чтобы обеспечить дальнейшую избыточность в системе.
Швеция, откуда я родом, имеет другие примеры, когда заболоченные территории на юге Швеции рассматривались -- как во многих странах -- как склонная к наводнениям и загрязнениям досадная неприятность в около-городских регионах. Но опять же, кризис, новые партнерства, и люди трансформировали эти территории в ключевой компонент городского планирования для устойчивого развития. То есть кризис создает возможности.
А что же насчет будущего? Ну, будущее, конечно, несет один огромный вызов -- как накормить 9 миллиардов человек в мире. Нам нужна по меньшей мере новая зеленая революция, и планетарные границы показывают, что сельское хозяйство должно из источника парниковых газов превратиться в их потребителя. По сути это надо делать на имеющейся сегодня территории. Мы не можем больше расширяться, потому что это разрушает планетарные границы. Мы не можем продолжать потреблять воду как мы делаем это сегодня, когда 25% мировых рек не достигают океанов. Нам нужна трансформация. Кстати, интересно, что основываясь на моей работе и усилиях других, например в Африке, мы доказали, что даже в самых уязвимых сельхоз. системах с дождевым поливом, при использовании инноваций и дополнительной ирригации для избежания периодов засухи, с экологичными системами канализации для закрытия круговорота питательных веществ из туалетов обратно на поля фермерам, с использованием инноваций в возделывании земли, мы можем втрое, вчетверо увеличить урожаи на существующих территориях.
Элинор Остром, последний лауреат Нобелевской премии по экономике, ясно показала с помощью эмпирических данных со всего мира, что мы можем управлять общими ресурсами, если мы инвестируем в доверие, местные, работающие партнерства и межотраслевые инновации в различных институтах, где местные акторы вместе, могут решить вопрос о том, как всех накормить в крупных масштабах. Но даже в самой негибкой отрасли -- политической -- есть инновации. Мы знаем, что нам нужно быстро уйти от зависимости от ископаемого топлива и в рекордные сроки перейти на экономику с минимумом углерода. Как же это сделать? Все говорят о налогах на углерод -- это не будет работать -- о схемах контроля за выбросами, но, например, одна политическая мера -- тарифы на электроэнергию, которые уже применяются для стимулирования использования возобновляемых ресурсов, от Китая, на его прибрежных ветровых установках, до Соединенных Штатов, когда дается гарантированная цена на инвестиции в возобновляемую энергию, но при этом можно субсидировать электричество необеспеченным людям. Вы поднимаете людей из бедности. Вы решаете вопросы климата относительно энергетического сектора, в то же время стимулируя инновации -- это примеры тех вещей, которые можно быстро применить на планетарном уровне.
Так что, без сомнения, здесь есть возможности, и мы можем привести много, много примеров возможностей трансформационного развития по всей планете. Однако, основным моментом в них всех, красной нитью, является изменение привычного типа мышления, уход от ситуации, когда мы просто толкаем себя в темное будущее, а вместо этого мы [нечетко] своё будущее, и мы говорим: "Где тут на планете поле для игры?" Каковы планетарные границы, в рамках которых мы можем безопасно вести свою деятельность? и затем соответствующим образом использовать инновации в этих рамках. Но, конечно, драма в том, что такая картина четко показывает, что постепенные изменения -- это не вариант.
Итак, есть научные доказательства. Они как бы резко преподносят нам плохие новости, о том, что нас ожидает крупнейший трансформационный скачок со времен индустриализации. По сути, то, что нам необходимо сделать в течение следующих 40 лет, гораздо более драматично и волнительно, чем то, что мы делали, когда совершали переход к ситуации, в которой мы находимся сейчас. Сегодня, наука показывает, что да, мы можем достичь благополучного будущего в рамках безопасного пространства жизнедеятельности, если мы будем двигаться к этому одновременно, сотрудничать на глобальном уровне, и в местном и в мировой масштабе, путем трансформирующих вариантов, которые укрепляют стойкость нашей имеющей предел планеты.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Natalie MacMaster: Fiddling in reel time\nTED Talk Subtitles and Transcript: Natalie MacMaster and her musical partner Donnell Leahy play several tunes from the Cape Breton tradition -- a sprightly, soulful style of folk fiddling. It's an inspired collaboration that will have you clapping (and maybe dancing) along.\nNatalie MacMaster: I'm going to just quickly start out with a little bit of music here. (Applause)\n(Music)\n(Applause)\nThank you! (Applause)\nI took my shoes off to dance, but maybe I'll get at that later. Anyways, I... where to start? Well, I'm really excited to talk a bit about my own upbringing in music and family and all of that, but I'm even more excited for you people to hear about Donnell's amazing family and maybe even a little bit about how we met, and all that sort of thing, but for those of you that may not be familiar with my upbringing, I'm from Cape Breton Island, Nova Scotia, eastern Canada, which is a very, very musical island, and its origins come from Scotland with the music and all the traditions, the dancing, the language, which unfortunately is dying out in Cape Breton. The traditional language is Gaelic, but a lot of the music came from the Gaelic language, and the dancing and the singing and everything, and my bloodline is Scottish through and through, but my mother and father are two very, very musical people.\nMy mom taught me to dance when I was five, and my dad taught me to play fiddle when I was nine. My uncle is a very well-known Cape Breton fiddler. His name's Buddy MacMaster, and just a wonderful guy, and we have a great tradition at home called square dancing, and we had parties, great parties at our house and the neighbors' houses, and you talk about kitchen cèilidhs. Well, cèilidh first of all is Gaelic for party, but kitchen party in Cape Breton is very common, and basically somebody drops into the house, and no matter what house you go to in Cape Breton, there's a fiddle there, guaranteed, and I'd say, well there's first of all more fiddlers per capita in Cape Breton than anywhere in the world, so ten chances to one, the fellow who walked in the door could play it, so you'd have someone come into the house, you'd invite them to play a tune, and lo and behold a little party would start up and somebody would dance, and somebody would sing, and all that sort of thing, so it was a wonderful, wonderful way to grow up, and that is where my beginnings in music come from: my surroundings, my family, just my bloodline in itself, and, oh, I've done lots of things with my music.\nI've recorded lots of CDs. I was nominated for a Grammy and I've won some awards and stuff like that, so that's awesome, but the best part was meeting my husband, and I've actually known Donnell for probably 12 years now, and I'm going to get into a little bit of, I guess, how music brought us together, but I'm going to introduce you right now to my new husband as of October 5, Donnell Leahy. (Applause)\n(Applause)\nDonnell Leahy: Thank you. I'm kind of new to the TED experience and I'm glad to be here, but I'm just trying to put it all together, trying to figure all you people out, and I've been here for a short while, and I'm starting to understand a little bit better. So I asked Natalie, what do I do? And she said, just talk about yourself.\nIt's kind of boring, but I'll just tell you a little bit about my family. I'm one of 11 brothers and sisters from Lakefield, Ontario, an hour and a half northeast of Toronto, and we grew up on a farm. Mom and Dad raised beef cattle, and I'm the oldest boy. There are four girls a little bit older than me. We grew up without a television. People find that strange, but I think it was a great blessing for us. We had a television for a few years, but of course we wasted so much time and the work wasn't getting done, so out went the television.\nWe grew up playing— Mom's from Cape Breton, coincidentally. Mom and Natalie's mother knew each other. We grew up playing, and used to dance together, right, yeah. (Laughter) We grew up playing a bunch of, we played by ear and I think that's important for us because we were not really exposed to a lot of different styles of music.\nWe learned to play the instruments, but we kind of had to come from within or go from within, because we didn't watch television, we didn't listen to a lot of radio. We went to church and to school sometimes, and farmed and played music, so we were able, I think, at a very critical age to develop our own style, our own self, and my mother plays, my father plays, and the style that came from the Ottawa Valley in Ontario, we call it French-Canadian style but it originated in logging camps. Years ago, hundreds of men would go up for the winter to the camps in Northern Ontario and in Quebec, and they were all different cultures, and the Irish, the French, Scottish, German, they'd all meet, and of course at night, they'd play cards and step dance and play fiddles, and over the course of many years, the Ottawa Valley fiddling kind of evolved and the Ottawa Valley step dancing evolved, so that's, I kind of started out with that style and I quickly started doing my own thing, and then I met Natalie, and I was exposed to the great Cape Breton fiddling. That's how we met. (Laughter) You tell them. (Laughter)\nNM: You want to or no? (Laughter) Well I guess I have to now. Well, it's just so interesting that Donnell's upbringing was very similar to mine, and I actually saw Donnell play when I was about 12 years old, and he and his family came to Inverness, which is about 45 minutes from where I lived, and I was just blown away, like, it was just amazing, and you'll find out why pretty soon here, but I couldn't believe the fiddling and Mom was there with me, and she was saying — Donnell's mother came up on stage and danced with her children, and Mom was saying, \"That's Julie MacDonnell, I used to dance with her when we were kids. Little did I think our children would be playing instruments, you know, playing music, yeah.\"\nTwelve years, er, 20 years later little did she think her kids would be getting married, but anyway, so, then I got a phone call about, I dunno, seven years later. I was 19, first or second year of college, and it was Donnell, and he said \"Hi, you probably don't know me but my name is Donnell Leahy.\" And I said, \"I know you. I have a tape of yours at home.\" And he said, \"Well, I'm in Truro,\" which is where I was, and he asked me out for supper. That's it. (Laughter) (Applause) Then — Will I keep going? (Laughs) (Laughter) Then we dated for two years, broke up for 10, got back together and got married. (Laughter) (Applause)\nDL: So anyway, we're running out of time, so I'll just get to it. I'm going to play a piece of music for you. It's actually a Scottish piece I've chosen. I starts out with a slow air. Airs were played in Europe at burials, as a body was carried out from the wake site to the burial site, the procession was led by a piper or a fiddle player. I'll quickly play a short part of the air, and then I'm going to get into kind of a crazy tune that is very difficult to play when you're not warmed up, so, if I mess it up, pretend you like it anyway. It's called The Banks.\n(Tuning)\n(Laughter)\n(Music)\n(Applause)\nNM: Well, we're gonna play one together now. (Applause) We're laughing, like, because our styles are totally different, as you can hear. And so, you know, Donnell and I are actually in the process of writing new pieces of music together that we can play, but we don't have any of those ready. We just started yesterday. (Laughter) So we're gonna play something together anyway.\nDL: With one minute.\nNM: With one minute.\n(Audience reaction)\nDL: You start. NM: No, you have to start, because you've got to do your thing.\n(Music)\nNM: I'm not tuned. Hold on.\n(Tuning)\nNM: I feel like I'm in the duck or the bird pose right now. (Laughter)\n(Music)\n(Audience claps along)\n(Applause)\nAnnouncer: Great news, they're running late downstairs. We've got another 10 minutes. (Applause)\nNM: Okay. Sure. All right, okay. Let's get her going. (Applause)\n(Tuning)\nDL: What do you want to play?\nNM: Well, um...\n(Music) (Laughter)\nNM: Uh, sure.\nDL: How fast?\nNM: Not too fast.\n(Music)\n(Audience claps along)\n(Cheering)\n(Audience claps along)\n(Music)\n(Applause)\nDL: We're going to play a tune and Natalie's going to accompany me on the piano. The Cape Breton piano playing is just awesome. It's very rhythmic and, you'll see it. My mom plays piano, and she learned to play before they had a piano at home in Cape Breton. Before Mom's family had a piano in Cape Breton, she learned to play the rhythms on a piece of board, and the fiddlers would all congregate to play on the cold winter's evenings and Mom would be banging on this board, so when they bought a piano, they bought it in Toronto and had it taken by train and brought in on a horse, a horse and sleigh to the house. It became the only piano in the region, and Mom said she could basically play as soon as the piano arrived, she could play it because she had learned all these rhythms. Anyway, we found the piano last year and were able to bring it back home. We purchased it. It had gone through, like, five or six families, and it was just a big thing for us, and we found actually an old picture of somebody and their family years ago. Anyway, I'm blabbering on here.\nNM: No, I want you to tell them about Leahy.\nDL: What about Leahy? (Laughter)\nNM: Just tell them what—\nDL: She wants me to talk about— We have a band named Leahy. There's 11 siblings. We, um— What will I tell them? (Laughter) We opened—\nNM: No surgeries.\nDL: No surgeries, oh yeah. We had a great opportunity. We opened for Shania Twain for two years on her international tour. It was a big thing for us, and now all my sisters are off having babies and the boys are all getting married, so we're staying close to home for, I guess, another couple of weeks. What can I say? I don't know what to say, Natalie. We, uh... (Laughter)\n(Laughter)\nNM: Is this what marriage is about? (Applause) I like it. (Applause)\n(Laughter)\nDL: Oh yeah, okay, in my family we had seven girls, four boys, we had two fiddles and one piano, and of course we were all fighting to play on the instruments, so dad and mom set a rule that you couldn't kick anyone off the instrument. You had to wait until they were finished, so of course, what we would do is we'd get on the piano and you wouldn't even get off to eat, because you wouldn't want to give it up to your brother or sister, and they'd wait and wait and wait, and it'd be midnight and you'd be still sitting there on the piano, but it was their way to get us to practice. Will we play a tune?\nNM: It worked. DL: It worked. Sorry, I hate to carry on... So this is our last number, and we'll feature Nat on piano. Okay, play in, how about A?\n(Music)\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Натали МакМастер + Донэл Лехи играют на скрипке\nTED Talk Subtitles and Transcript: Натали МакМастер и её музыкальный партнёр, Донэл Лехи, играют несколько произведений в традициях Кейп-Бретона: весёлого и душевного фольклорного стиля игры на скрипке. Это выступление вдохновляющего дуэта, которое заставит вас хлопать, а, возможно, и танцевать под музыку.\nНатали МакМастер: Я бы хотела начать с небольшого музыкального фрагмента. (Аплодисменты)\n(Музыка)\n(Аплодисменты)\nСпасибо! (Аплодисменты)\nЯ сняла туфли, чтобы потанцевать, но, возможно, я сделаю это попозже. В любом случае, я… с чего же начать? Хорошо… я, действительно, взволнована возможностью рассказать немного о моем музыкальном воспитании, моей семье и обо всём этом, но, даже больше, я волнуюсь за вас, так как вы услышите о потрясающей семье Донэла и, возможно, даже немного о том, как мы познакомились, и всё такое. Но для тех из вас, кто, возможно, не знаком с историей моего воспитания, я с острова Кейп-Бретон, Нова Скотия [Новая Шотландия], восточной части Канады, который, действительно, очень и очень музыкально развитый остров. Своё начало он берет в Шотландии, с её музыкой и всеми традициями, танцем, языком, которые, к сожалению, вымирают в Кейп-Бретоне. Традиционный язык — это гэльский, но, в большинстве своём, музыка произошла от гэльского языка, танца, пения и всего остального. По происхождению я — шотландка, от и до, а мои мама и папа — два очень и очень музыкальных человека.\nМоя мама учила меня танцевать, когда мне было 5, а мой папа учил меня играть на скрипке, когда мне было 9. Мой дядя — очень известный скрипач Кейп-Бретона. Его зовут Бадди МакМастер, и он — просто замечательный человек. У нас есть отличная домашняя традиция которая называется танцплощадка. У нас были вечеринки, потрясающие вечеринки в нашем доме и соседских домах, И вы разговариваете о домашних Кейли. Кейли, в первую очередь, это гэльская вечеринка, а домашние вечеринки в Кейп-Бретоне очень распространены. и, в основном, если кто-то зайдёт в дом, не важно, в какой дом вы пойдёте в Кейп-Бретоне, там, наверняка будет скрипка, абсолютно точно, я бы сказала. Самое главное, скрипачей в Кейп-Бретоне на душу населения больше, чем где-либо в мире, так что, 10 шансов к одному, что пришедший в дом сможет сыграть, так что у вас всегда будут те, кто придут в дом, и вы попросите их сыграть мелодию, и, вот, начнётся маленькая вечеринка, и кто-то будет петь и так далее… Так что, это прекрасно, прекрасное место для воспитания, и это то, где появилось моё музыкальное начало: моё окружение, моя семья, мои гены сами по себе, и… о… я достигла многого в музыке.\nЯ записала множество дисков. Я была номинирована на Грэмми и я выиграла некоторые награды, это потрясающе, но самым лучшим была встреча с моим мужем. И, на самом деле, я знаю Донэла, возможно, 12 лет, на данный момент, и я расскажу немного об этом. Я догадываюсь, как музыка свела нас вместе, но… сейчас я хочу представить вам моего мужа, вот, уже как с 5-го октября. Донэл Лехи. (Аплодисменты)\n(Аплодисменты)\nДонэл Лехи: Спасибо. Я в некотором роде новичок в опыте работы с TED, и я рад быть здесь, но я стараюсь сориентироваться во всем, стараюсь познакомиться со всеми вами, и я здесь совсем недавно, и я начинаю понимать чуточку лучше, что к чему. Я спросил Натали, что я должен делать, и она сказала, просто, расскажи о себе.\nЭто несколько скучно, но я расскажу вам немного о моей семье. Я один из 11 братьев и сестёр из Лейкфилд, Онтарио, в полутора часах от Торонто. Мы выросли на ферме. Мама и папа занимались разведением коров, я — самый старший сын. Только 4 сестры немного старше меня. Мы выросли без телевидения. Люди могут посчитать это странным, но я думаю, это было великим благословением для нас. У нас был телевизор, несколько лет, но, поскольку, мы много времени тратили на работу, а она всё не заканчивалась, то было не до телевизора.\nМы выросли, играя… Мама родом из Кейп-Бретона, по совпадению, моя мама и мама Натали знали друг друга. Мы выросли, играя и, бывало, танцевали вместе. Да, верно! (Смех) Мы выросли, играя много всего, мы играли на слух, и я думаю, это было важным для нас, мы не были подвержены влиянию множества различных стилей музыки.\nМы учились играть на инструментах, но у нас это в какой-то степени это приходило изнутри или шло изнутри, потому что мы не смотрели телевизор, мы не слушали радио. Мы ходили в церковь и в школу иногда, занимались хозяйством и играли музыку. Мы могли, я думаю, в очень критичном возрасте развивать свой собственный стиль, наш собственный. Моя мама играет, мой папа играет. И тот стиль, что пришёл из долины Оттава, в Онтарио, мы называем его французско-канадским стилем, но он возник в лесорубных лагерях. Множество лет назад, сотни мужчин ушли бы на зиму в лагеря в Северном Онтарио и Квебеке, и они были бы разных культур: ирландцы, французы, шотландцы, немцы, они бы встретились, и, конечно, ночью, они бы играли в карты, танцевали стэп и играли на скрипках, и, конечно, в течение долгих лет, игра на скрипке долины Оттава, в какой-то степени, развивалась. И стэп долины Оттава развивался тоже. Так что, у меня, в какой-то степени, всё началось с этого стиля, и я быстро начал создавать что-то своё. Затем я встретил Натали, и я был подвержен влиянию замечательной игры Кейп-Бретона. Вот, так мы и встретились. (Смех) Ты расскажи им. (Смех)\nНатали: Ты хочешь... или нет? (Смех) Я полагаю, я должна это сделать. Хорошо. Это так интересно, что воспитание Донэла было очень похоже на моё, и я, вообще-то, видела игру Донэла, когда мне было 12 лет, он и его семья пришли в Инвернес, что в 45-ти минутах от места, где я жила, и я была, просто, потрясена… это было, просто, удивительно! Вскоре вы поймёте почему, но я не могла поверить, игра… моя мама была тогда со мной, и она говорила:… Мама Донэла вышла на сцену и танцевала с её детьми, и мама говорила: «Это Джули МакДонел, я, бывало, танцевала с ней, когда мы были детьми. Разве я могла подумать, что наши дети будут играть вместе на инструментах, музыку… да!»\n12 лет… м… 20 лет спустя, могла ли она подумать, что её дети поженятся... но, тем не менее… Тогда мне позвонили около, не знаю… семи лет назад. Мне было 19, первый или второй курс колледжа, и это был Донэл, и он сказал: «Привет! Возможно, ты меня не знаешь, меня зовут Донэл Лехи». И я сказала: «Я знаю тебя. У меня дома есть твоя запись». И он сказал: «Так вот, я в Труро». Это место, где я была, и он пригласил меня на ужин. Вот, и все! (Смех) (Аплодисменты) Потом... Я продолжу? (Смех) (Смех) Затем мы встречались 2 года, расстались на 10 лет, и сошлись снова и поженились. (Смех) (Аплодисменты)\nДонэл: Мы не укладываемся по времени, так что я прерву. Я собираюсь сыграть вам произведение. Вообще-то, это шотландское произведение, которое я выбрал. Оно начинается со Слоу Эйр. Эйр игрались в Европе во время похорон, когда тело выносили из усыпальницы к месту погребения. Процессия сопровождалась игрой на волынке или скрипке. Я сыграю маленькую часть Эйр, а затем я перейду к, своего рода, сумасшедшей мелодии, которая очень сложна для исполнения, если ты не разогрет, так что… если я что-то напутаю, притворитесь, что вам всё равно понравилось. Произведение называется «Бэнкс».\n(Настройка)\n(Смех)\n(Музыка)\n(Аплодисменты)\nНатали: Хорошо, сейчас мы сыграем кое-что вместе. (Аплодисменты) Мы смеёмся, потому что наши стили, абсолютно, разные, как вы можете слышать. И, поскольку, Донэл и я… мы в процессе написания новых произведений, которые мы могли бы играть вместе. Но из них ни одно ещё не готово. Мы начали только вчера. (Смех) Но мы сыграем что-нибудь, в любом случае.\nДонэл: одну минутку.\nНатали: одну минутку.\n(Реакция зрителей)\nДонэл: Начинай. Натали: Нет, ты должен начать, потому что ты будешь делать своё.\n(Музыка)\nНатали: Я не настроена. Подожди.\n(Настойка)\nНатали: я чувствую себя в позе утки или позе птицы сейчас. (Смех)\n(Музыка)\n(Зрители хлопают под музыку)\n(Аплодисменты)\nВедущий: потрясающие новости, они опаздывают. Так что, у нас есть ещё 10 минут. (Аплодисменты)\nНатали: Хорошо. Конечно. Отлично. Давайте её послушаем. (Аплодисменты)\n(Настройка)\nДонэл: Что ты хочешь сыграть?\nНатали: М-м-м…\n(Музыка) (Смех)\nНатали: О, конечно!\nДонэл: Как быстро?\nНатали: Не слишком быстро.\n(Музыка)\n(Зрители долго хлопают)\n(Приветствие)\n(Зрители хлопают под музыку)\n(Музыка)\n(Аплодисменты)\nДонэл: Мы сыграем мелодию, и Натали будет аккомпанировать мне на фортепьяно. Фортепьянная игра Кейп-Бретона звучит, просто, потрясающе. Она очень ритмична и, вы увидите это. Моя мама играет на фортепьяно, и она училась играть ещё до того, как в доме появилось пианино, в Кейп-Бретоне. До того, как мамина семья приобрела пианино в Кейп-Бретоне, она училась играть ритмы на дощечке. Скрипачи собирались поиграть холодными зимними вечерами, и мама стучала на этой дощечке. Так что, когда они купили пианино, они купили его в Торонто, и привезли его на поезде, затем на лошади, на лошади и санях к дому. Оно стало единственным пианино в районе, и мама сказала, она уже могла играть, как только его привезли. Она могла играть, потому что научилась всем этим ритмам. Так вот, мы нашли это пианино в прошлом году, и смогли привезти его обратно домой. Мы выкупили его. Оно прошло через, 5 или 6 семей, и для нас это было очень важно. Мы нашли, вообще-то, старую фотографию чьей-то семьи… Что-то я разболтался...\nНатали: Нет, я хочу, чтобы ты рассказал им о Лехи.\nДонэл: «Что насчёт Лехи?» (Смех)\nНатали: Расскажи им о…\nДонэл: Она хочет, чтобы я рассказал вам о… У нас есть группа, которая называется Лехи. В ней 11 братьев и сестёр. Мы… э… Что мне сказать? (Смех) Мы открывали…\nНатали: Без преуменьшений.\nДонэл: Без преуменьшений, о да! У нас была потрясающая возможность. Мы открывали двухлетний международный тур Шанаи Твейн. Это было большой честью для нас, и сейчас все мои сестры ждут детей, а ребята все женятся, так что, мы держимся поближе к дому, следующие, я полагаю пару недель. Что я могу сказать? Я не знаю, что ещё сказать, Натали. Мы, эм… (Смех)\n(Смех)\nНатали: Это ты насчёт свадьбы? (Аплодисменты) Мне это нравится. (Аплодисменты)\n(Смех)\nДонэл: О… хорошо… в моей семье семеро дочерей и четверо сыновей, у нас было две скрипки и одно пианино. И, конечно, мы все дрались за право поиграть на инструментах, так что, мама и папа ввели правило, по которому ты не можешь выгнать кого-либо из-за инструмента. Ты должен ждать, пока, они закончат, и, конечно, что мы могли сделать, так это, сесть за пианино и не встать из-за него, даже чтобы поесть, потому что ты не хотел, чтобы оно досталось брату или сестре, и они бы ждали, и ждали, и ждали, и уже была бы полночь, а ты все ещё сидел бы там за пианино. Но это был их путь приучить нас практиковаться игре. Мы сыграем?\nНатали: Это сработало. Донэл: Это сработало. Извините, я ненавижу оттягивать... Итак, это наш последний номер, и мы представим игру Натали на фортепьяно. Хорошо, играем с… как насчёт А?\n(Музыка)\n(Аплодисменты)"
}
] |
Natalie MacMaster: Fiddling in reel time
TED Talk Subtitles and Transcript: Natalie MacMaster and her musical partner Donnell Leahy play several tunes from the Cape Breton tradition -- a sprightly, soulful style of folk fiddling. It's an inspired collaboration that will have you clapping (and maybe dancing) along.
Natalie MacMaster: I'm going to just quickly start out with a little bit of music here. (Applause)
(Music)
(Applause)
Thank you! (Applause)
I took my shoes off to dance, but maybe I'll get at that later. Anyways, I... where to start? Well, I'm really excited to talk a bit about my own upbringing in music and family and all of that, but I'm even more excited for you people to hear about Donnell's amazing family and maybe even a little bit about how we met, and all that sort of thing, but for those of you that may not be familiar with my upbringing, I'm from Cape Breton Island, Nova Scotia, eastern Canada, which is a very, very musical island, and its origins come from Scotland with the music and all the traditions, the dancing, the language, which unfortunately is dying out in Cape Breton. The traditional language is Gaelic, but a lot of the music came from the Gaelic language, and the dancing and the singing and everything, and my bloodline is Scottish through and through, but my mother and father are two very, very musical people.
My mom taught me to dance when I was five, and my dad taught me to play fiddle when I was nine. My uncle is a very well-known Cape Breton fiddler. His name's Buddy MacMaster, and just a wonderful guy, and we have a great tradition at home called square dancing, and we had parties, great parties at our house and the neighbors' houses, and you talk about kitchen cèilidhs. Well, cèilidh first of all is Gaelic for party, but kitchen party in Cape Breton is very common, and basically somebody drops into the house, and no matter what house you go to in Cape Breton, there's a fiddle there, guaranteed, and I'd say, well there's first of all more fiddlers per capita in Cape Breton than anywhere in the world, so ten chances to one, the fellow who walked in the door could play it, so you'd have someone come into the house, you'd invite them to play a tune, and lo and behold a little party would start up and somebody would dance, and somebody would sing, and all that sort of thing, so it was a wonderful, wonderful way to grow up, and that is where my beginnings in music come from: my surroundings, my family, just my bloodline in itself, and, oh, I've done lots of things with my music.
I've recorded lots of CDs. I was nominated for a Grammy and I've won some awards and stuff like that, so that's awesome, but the best part was meeting my husband, and I've actually known Donnell for probably 12 years now, and I'm going to get into a little bit of, I guess, how music brought us together, but I'm going to introduce you right now to my new husband as of October 5, Donnell Leahy. (Applause)
(Applause)
Donnell Leahy: Thank you. I'm kind of new to the TED experience and I'm glad to be here, but I'm just trying to put it all together, trying to figure all you people out, and I've been here for a short while, and I'm starting to understand a little bit better. So I asked Natalie, what do I do? And she said, just talk about yourself.
It's kind of boring, but I'll just tell you a little bit about my family. I'm one of 11 brothers and sisters from Lakefield, Ontario, an hour and a half northeast of Toronto, and we grew up on a farm. Mom and Dad raised beef cattle, and I'm the oldest boy. There are four girls a little bit older than me. We grew up without a television. People find that strange, but I think it was a great blessing for us. We had a television for a few years, but of course we wasted so much time and the work wasn't getting done, so out went the television.
We grew up playing— Mom's from Cape Breton, coincidentally. Mom and Natalie's mother knew each other. We grew up playing, and used to dance together, right, yeah. (Laughter) We grew up playing a bunch of, we played by ear and I think that's important for us because we were not really exposed to a lot of different styles of music.
We learned to play the instruments, but we kind of had to come from within or go from within, because we didn't watch television, we didn't listen to a lot of radio. We went to church and to school sometimes, and farmed and played music, so we were able, I think, at a very critical age to develop our own style, our own self, and my mother plays, my father plays, and the style that came from the Ottawa Valley in Ontario, we call it French-Canadian style but it originated in logging camps. Years ago, hundreds of men would go up for the winter to the camps in Northern Ontario and in Quebec, and they were all different cultures, and the Irish, the French, Scottish, German, they'd all meet, and of course at night, they'd play cards and step dance and play fiddles, and over the course of many years, the Ottawa Valley fiddling kind of evolved and the Ottawa Valley step dancing evolved, so that's, I kind of started out with that style and I quickly started doing my own thing, and then I met Natalie, and I was exposed to the great Cape Breton fiddling. That's how we met. (Laughter) You tell them. (Laughter)
NM: You want to or no? (Laughter) Well I guess I have to now. Well, it's just so interesting that Donnell's upbringing was very similar to mine, and I actually saw Donnell play when I was about 12 years old, and he and his family came to Inverness, which is about 45 minutes from where I lived, and I was just blown away, like, it was just amazing, and you'll find out why pretty soon here, but I couldn't believe the fiddling and Mom was there with me, and she was saying — Donnell's mother came up on stage and danced with her children, and Mom was saying, "That's Julie MacDonnell, I used to dance with her when we were kids. Little did I think our children would be playing instruments, you know, playing music, yeah."
Twelve years, er, 20 years later little did she think her kids would be getting married, but anyway, so, then I got a phone call about, I dunno, seven years later. I was 19, first or second year of college, and it was Donnell, and he said "Hi, you probably don't know me but my name is Donnell Leahy." And I said, "I know you. I have a tape of yours at home." And he said, "Well, I'm in Truro," which is where I was, and he asked me out for supper. That's it. (Laughter) (Applause) Then — Will I keep going? (Laughs) (Laughter) Then we dated for two years, broke up for 10, got back together and got married. (Laughter) (Applause)
DL: So anyway, we're running out of time, so I'll just get to it. I'm going to play a piece of music for you. It's actually a Scottish piece I've chosen. I starts out with a slow air. Airs were played in Europe at burials, as a body was carried out from the wake site to the burial site, the procession was led by a piper or a fiddle player. I'll quickly play a short part of the air, and then I'm going to get into kind of a crazy tune that is very difficult to play when you're not warmed up, so, if I mess it up, pretend you like it anyway. It's called The Banks.
(Tuning)
(Laughter)
(Music)
(Applause)
NM: Well, we're gonna play one together now. (Applause) We're laughing, like, because our styles are totally different, as you can hear. And so, you know, Donnell and I are actually in the process of writing new pieces of music together that we can play, but we don't have any of those ready. We just started yesterday. (Laughter) So we're gonna play something together anyway.
DL: With one minute.
NM: With one minute.
(Audience reaction)
DL: You start. NM: No, you have to start, because you've got to do your thing.
(Music)
NM: I'm not tuned. Hold on.
(Tuning)
NM: I feel like I'm in the duck or the bird pose right now. (Laughter)
(Music)
(Audience claps along)
(Applause)
Announcer: Great news, they're running late downstairs. We've got another 10 minutes. (Applause)
NM: Okay. Sure. All right, okay. Let's get her going. (Applause)
(Tuning)
DL: What do you want to play?
NM: Well, um...
(Music) (Laughter)
NM: Uh, sure.
DL: How fast?
NM: Not too fast.
(Music)
(Audience claps along)
(Cheering)
(Audience claps along)
(Music)
(Applause)
DL: We're going to play a tune and Natalie's going to accompany me on the piano. The Cape Breton piano playing is just awesome. It's very rhythmic and, you'll see it. My mom plays piano, and she learned to play before they had a piano at home in Cape Breton. Before Mom's family had a piano in Cape Breton, she learned to play the rhythms on a piece of board, and the fiddlers would all congregate to play on the cold winter's evenings and Mom would be banging on this board, so when they bought a piano, they bought it in Toronto and had it taken by train and brought in on a horse, a horse and sleigh to the house. It became the only piano in the region, and Mom said she could basically play as soon as the piano arrived, she could play it because she had learned all these rhythms. Anyway, we found the piano last year and were able to bring it back home. We purchased it. It had gone through, like, five or six families, and it was just a big thing for us, and we found actually an old picture of somebody and their family years ago. Anyway, I'm blabbering on here.
NM: No, I want you to tell them about Leahy.
DL: What about Leahy? (Laughter)
NM: Just tell them what—
DL: She wants me to talk about— We have a band named Leahy. There's 11 siblings. We, um— What will I tell them? (Laughter) We opened—
NM: No surgeries.
DL: No surgeries, oh yeah. We had a great opportunity. We opened for Shania Twain for two years on her international tour. It was a big thing for us, and now all my sisters are off having babies and the boys are all getting married, so we're staying close to home for, I guess, another couple of weeks. What can I say? I don't know what to say, Natalie. We, uh... (Laughter)
(Laughter)
NM: Is this what marriage is about? (Applause) I like it. (Applause)
(Laughter)
DL: Oh yeah, okay, in my family we had seven girls, four boys, we had two fiddles and one piano, and of course we were all fighting to play on the instruments, so dad and mom set a rule that you couldn't kick anyone off the instrument. You had to wait until they were finished, so of course, what we would do is we'd get on the piano and you wouldn't even get off to eat, because you wouldn't want to give it up to your brother or sister, and they'd wait and wait and wait, and it'd be midnight and you'd be still sitting there on the piano, but it was their way to get us to practice. Will we play a tune?
NM: It worked. DL: It worked. Sorry, I hate to carry on... So this is our last number, and we'll feature Nat on piano. Okay, play in, how about A?
(Music)
(Applause)
|
Натали МакМастер + Донэл Лехи играют на скрипке
TED Talk Subtitles and Transcript: Натали МакМастер и её музыкальный партнёр, Донэл Лехи, играют несколько произведений в традициях Кейп-Бретона: весёлого и душевного фольклорного стиля игры на скрипке. Это выступление вдохновляющего дуэта, которое заставит вас хлопать, а, возможно, и танцевать под музыку.
Натали МакМастер: Я бы хотела начать с небольшого музыкального фрагмента. (Аплодисменты)
(Музыка)
(Аплодисменты)
Спасибо! (Аплодисменты)
Я сняла туфли, чтобы потанцевать, но, возможно, я сделаю это попозже. В любом случае, я… с чего же начать? Хорошо… я, действительно, взволнована возможностью рассказать немного о моем музыкальном воспитании, моей семье и обо всём этом, но, даже больше, я волнуюсь за вас, так как вы услышите о потрясающей семье Донэла и, возможно, даже немного о том, как мы познакомились, и всё такое. Но для тех из вас, кто, возможно, не знаком с историей моего воспитания, я с острова Кейп-Бретон, Нова Скотия [Новая Шотландия], восточной части Канады, который, действительно, очень и очень музыкально развитый остров. Своё начало он берет в Шотландии, с её музыкой и всеми традициями, танцем, языком, которые, к сожалению, вымирают в Кейп-Бретоне. Традиционный язык — это гэльский, но, в большинстве своём, музыка произошла от гэльского языка, танца, пения и всего остального. По происхождению я — шотландка, от и до, а мои мама и папа — два очень и очень музыкальных человека.
Моя мама учила меня танцевать, когда мне было 5, а мой папа учил меня играть на скрипке, когда мне было 9. Мой дядя — очень известный скрипач Кейп-Бретона. Его зовут Бадди МакМастер, и он — просто замечательный человек. У нас есть отличная домашняя традиция которая называется танцплощадка. У нас были вечеринки, потрясающие вечеринки в нашем доме и соседских домах, И вы разговариваете о домашних Кейли. Кейли, в первую очередь, это гэльская вечеринка, а домашние вечеринки в Кейп-Бретоне очень распространены. и, в основном, если кто-то зайдёт в дом, не важно, в какой дом вы пойдёте в Кейп-Бретоне, там, наверняка будет скрипка, абсолютно точно, я бы сказала. Самое главное, скрипачей в Кейп-Бретоне на душу населения больше, чем где-либо в мире, так что, 10 шансов к одному, что пришедший в дом сможет сыграть, так что у вас всегда будут те, кто придут в дом, и вы попросите их сыграть мелодию, и, вот, начнётся маленькая вечеринка, и кто-то будет петь и так далее… Так что, это прекрасно, прекрасное место для воспитания, и это то, где появилось моё музыкальное начало: моё окружение, моя семья, мои гены сами по себе, и… о… я достигла многого в музыке.
Я записала множество дисков. Я была номинирована на Грэмми и я выиграла некоторые награды, это потрясающе, но самым лучшим была встреча с моим мужем. И, на самом деле, я знаю Донэла, возможно, 12 лет, на данный момент, и я расскажу немного об этом. Я догадываюсь, как музыка свела нас вместе, но… сейчас я хочу представить вам моего мужа, вот, уже как с 5-го октября. Донэл Лехи. (Аплодисменты)
(Аплодисменты)
Донэл Лехи: Спасибо. Я в некотором роде новичок в опыте работы с TED, и я рад быть здесь, но я стараюсь сориентироваться во всем, стараюсь познакомиться со всеми вами, и я здесь совсем недавно, и я начинаю понимать чуточку лучше, что к чему. Я спросил Натали, что я должен делать, и она сказала, просто, расскажи о себе.
Это несколько скучно, но я расскажу вам немного о моей семье. Я один из 11 братьев и сестёр из Лейкфилд, Онтарио, в полутора часах от Торонто. Мы выросли на ферме. Мама и папа занимались разведением коров, я — самый старший сын. Только 4 сестры немного старше меня. Мы выросли без телевидения. Люди могут посчитать это странным, но я думаю, это было великим благословением для нас. У нас был телевизор, несколько лет, но, поскольку, мы много времени тратили на работу, а она всё не заканчивалась, то было не до телевизора.
Мы выросли, играя… Мама родом из Кейп-Бретона, по совпадению, моя мама и мама Натали знали друг друга. Мы выросли, играя и, бывало, танцевали вместе. Да, верно! (Смех) Мы выросли, играя много всего, мы играли на слух, и я думаю, это было важным для нас, мы не были подвержены влиянию множества различных стилей музыки.
Мы учились играть на инструментах, но у нас это в какой-то степени это приходило изнутри или шло изнутри, потому что мы не смотрели телевизор, мы не слушали радио. Мы ходили в церковь и в школу иногда, занимались хозяйством и играли музыку. Мы могли, я думаю, в очень критичном возрасте развивать свой собственный стиль, наш собственный. Моя мама играет, мой папа играет. И тот стиль, что пришёл из долины Оттава, в Онтарио, мы называем его французско-канадским стилем, но он возник в лесорубных лагерях. Множество лет назад, сотни мужчин ушли бы на зиму в лагеря в Северном Онтарио и Квебеке, и они были бы разных культур: ирландцы, французы, шотландцы, немцы, они бы встретились, и, конечно, ночью, они бы играли в карты, танцевали стэп и играли на скрипках, и, конечно, в течение долгих лет, игра на скрипке долины Оттава, в какой-то степени, развивалась. И стэп долины Оттава развивался тоже. Так что, у меня, в какой-то степени, всё началось с этого стиля, и я быстро начал создавать что-то своё. Затем я встретил Натали, и я был подвержен влиянию замечательной игры Кейп-Бретона. Вот, так мы и встретились. (Смех) Ты расскажи им. (Смех)
Натали: Ты хочешь... или нет? (Смех) Я полагаю, я должна это сделать. Хорошо. Это так интересно, что воспитание Донэла было очень похоже на моё, и я, вообще-то, видела игру Донэла, когда мне было 12 лет, он и его семья пришли в Инвернес, что в 45-ти минутах от места, где я жила, и я была, просто, потрясена… это было, просто, удивительно! Вскоре вы поймёте почему, но я не могла поверить, игра… моя мама была тогда со мной, и она говорила:… Мама Донэла вышла на сцену и танцевала с её детьми, и мама говорила: «Это Джули МакДонел, я, бывало, танцевала с ней, когда мы были детьми. Разве я могла подумать, что наши дети будут играть вместе на инструментах, музыку… да!»
12 лет… м… 20 лет спустя, могла ли она подумать, что её дети поженятся... но, тем не менее… Тогда мне позвонили около, не знаю… семи лет назад. Мне было 19, первый или второй курс колледжа, и это был Донэл, и он сказал: «Привет! Возможно, ты меня не знаешь, меня зовут Донэл Лехи». И я сказала: «Я знаю тебя. У меня дома есть твоя запись». И он сказал: «Так вот, я в Труро». Это место, где я была, и он пригласил меня на ужин. Вот, и все! (Смех) (Аплодисменты) Потом... Я продолжу? (Смех) (Смех) Затем мы встречались 2 года, расстались на 10 лет, и сошлись снова и поженились. (Смех) (Аплодисменты)
Донэл: Мы не укладываемся по времени, так что я прерву. Я собираюсь сыграть вам произведение. Вообще-то, это шотландское произведение, которое я выбрал. Оно начинается со Слоу Эйр. Эйр игрались в Европе во время похорон, когда тело выносили из усыпальницы к месту погребения. Процессия сопровождалась игрой на волынке или скрипке. Я сыграю маленькую часть Эйр, а затем я перейду к, своего рода, сумасшедшей мелодии, которая очень сложна для исполнения, если ты не разогрет, так что… если я что-то напутаю, притворитесь, что вам всё равно понравилось. Произведение называется «Бэнкс».
(Настройка)
(Смех)
(Музыка)
(Аплодисменты)
Натали: Хорошо, сейчас мы сыграем кое-что вместе. (Аплодисменты) Мы смеёмся, потому что наши стили, абсолютно, разные, как вы можете слышать. И, поскольку, Донэл и я… мы в процессе написания новых произведений, которые мы могли бы играть вместе. Но из них ни одно ещё не готово. Мы начали только вчера. (Смех) Но мы сыграем что-нибудь, в любом случае.
Донэл: одну минутку.
Натали: одну минутку.
(Реакция зрителей)
Донэл: Начинай. Натали: Нет, ты должен начать, потому что ты будешь делать своё.
(Музыка)
Натали: Я не настроена. Подожди.
(Настойка)
Натали: я чувствую себя в позе утки или позе птицы сейчас. (Смех)
(Музыка)
(Зрители хлопают под музыку)
(Аплодисменты)
Ведущий: потрясающие новости, они опаздывают. Так что, у нас есть ещё 10 минут. (Аплодисменты)
Натали: Хорошо. Конечно. Отлично. Давайте её послушаем. (Аплодисменты)
(Настройка)
Донэл: Что ты хочешь сыграть?
Натали: М-м-м…
(Музыка) (Смех)
Натали: О, конечно!
Донэл: Как быстро?
Натали: Не слишком быстро.
(Музыка)
(Зрители долго хлопают)
(Приветствие)
(Зрители хлопают под музыку)
(Музыка)
(Аплодисменты)
Донэл: Мы сыграем мелодию, и Натали будет аккомпанировать мне на фортепьяно. Фортепьянная игра Кейп-Бретона звучит, просто, потрясающе. Она очень ритмична и, вы увидите это. Моя мама играет на фортепьяно, и она училась играть ещё до того, как в доме появилось пианино, в Кейп-Бретоне. До того, как мамина семья приобрела пианино в Кейп-Бретоне, она училась играть ритмы на дощечке. Скрипачи собирались поиграть холодными зимними вечерами, и мама стучала на этой дощечке. Так что, когда они купили пианино, они купили его в Торонто, и привезли его на поезде, затем на лошади, на лошади и санях к дому. Оно стало единственным пианино в районе, и мама сказала, она уже могла играть, как только его привезли. Она могла играть, потому что научилась всем этим ритмам. Так вот, мы нашли это пианино в прошлом году, и смогли привезти его обратно домой. Мы выкупили его. Оно прошло через, 5 или 6 семей, и для нас это было очень важно. Мы нашли, вообще-то, старую фотографию чьей-то семьи… Что-то я разболтался...
Натали: Нет, я хочу, чтобы ты рассказал им о Лехи.
Донэл: «Что насчёт Лехи?» (Смех)
Натали: Расскажи им о…
Донэл: Она хочет, чтобы я рассказал вам о… У нас есть группа, которая называется Лехи. В ней 11 братьев и сестёр. Мы… э… Что мне сказать? (Смех) Мы открывали…
Натали: Без преуменьшений.
Донэл: Без преуменьшений, о да! У нас была потрясающая возможность. Мы открывали двухлетний международный тур Шанаи Твейн. Это было большой честью для нас, и сейчас все мои сестры ждут детей, а ребята все женятся, так что, мы держимся поближе к дому, следующие, я полагаю пару недель. Что я могу сказать? Я не знаю, что ещё сказать, Натали. Мы, эм… (Смех)
(Смех)
Натали: Это ты насчёт свадьбы? (Аплодисменты) Мне это нравится. (Аплодисменты)
(Смех)
Донэл: О… хорошо… в моей семье семеро дочерей и четверо сыновей, у нас было две скрипки и одно пианино. И, конечно, мы все дрались за право поиграть на инструментах, так что, мама и папа ввели правило, по которому ты не можешь выгнать кого-либо из-за инструмента. Ты должен ждать, пока, они закончат, и, конечно, что мы могли сделать, так это, сесть за пианино и не встать из-за него, даже чтобы поесть, потому что ты не хотел, чтобы оно досталось брату или сестре, и они бы ждали, и ждали, и ждали, и уже была бы полночь, а ты все ещё сидел бы там за пианино. Но это был их путь приучить нас практиковаться игре. Мы сыграем?
Натали: Это сработало. Донэл: Это сработало. Извините, я ненавижу оттягивать... Итак, это наш последний номер, и мы представим игру Натали на фортепьяно. Хорошо, играем с… как насчёт А?
(Музыка)
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: William Li: Can we eat to starve cancer?\nTED Talk Subtitles and Transcript: William Li presents a new way to think about treating cancer and other diseases: anti-angiogenesis, preventing the growth of blood vessels that feed a tumor. The crucial first (and best) step: Eating cancer-fighting foods that cut off the supply lines and beat cancer at its own game.\nGood afternoon. There's a medical revolution happening all around us, and it's one that's going to help us conquer some of society's most dreaded conditions, including cancer. The revolution is called angiogenesis, and it's based on the process that our bodies use to grow blood vessels.\nSo why should we care about blood vessels? Well, the human body is literally packed with them -- 60,000 miles worth in a typical adult. End to end, that would form a line that would circle the earth twice. The smallest blood vessels are called capillaries. We've got 19 billion of them in our bodies. And these are the vessels of life, and as I'll show you, they can also be the vessels of death. Now, the remarkable thing about blood vessels is that they have this ability to adapt to whatever environment they're growing in. For example, in the liver, they form channels to detoxify the blood; in the lungs, they line air sacs for gas exchange. In muscle, they corkscrew, so that muscles can contract without cutting off circulation. And in nerves, they course along like power lines, keeping those nerves alive.\nWe get most of these blood vessels when we're actually still in the womb. And what that means is that as adults, blood vessels don't normally grow. Except in a few special circumstances. In women, blood vessels grow every month, to build the lining of the uterus. During pregnancy, they form the placenta, which connects mom and baby. And after injury, blood vessels actually have to grow under the scab in order to heal a wound. And this is actually what it looks like, hundreds of blood vessels, all growing toward the center of the wound.\nSo the body has the ability to regulate the amount of blood vessels that are present at any given time. It does this through an elaborate and elegant system of checks and balances, stimulators and inhibitors of angiogenesis, such that, when we need a brief burst of blood vessels, the body can do this by releasing stimulators, proteins called angiogenic factors, that act as natural fertilizer, and stimulate new blood vessels to sprout. When those excess vessels are no longer needed, the body prunes them back to baseline, using naturally-occurring inhibitors of angiogenesis. There are other situations where we start beneath the baseline, and we need to grow more blood vessels, just to get back to normal levels -- for example, after an injury -- and the body can do that too, but only to that normal level, that set point.\nBut what we now know, is that for a number of diseases, there are defects in the system, where the body can't prune back extra blood vessels, or can't grow enough new ones in the right place at the right time. And in these situations, angiogenesis is out of balance. And when angiogenesis is out of balance, a myriad of diseases result. For example, insufficient angiogenesis -- not enough blood vessels -- leads to wounds that don't heal, heart attacks, legs without circulation, death from stroke, nerve damage. And on the other end, excessive angiogenesis -- too many blood vessels -- drives disease, and we see this in cancer, blindness, arthritis, obesity, Alzheimer's disease. In total, there are more than 70 major diseases affecting more than a billion people worldwide, that all look on the surface to be different from one another, but all actually share abnormal angiogenesis as their common denominator. And this realization is allowing us to re-conceptualize the way that we actually approach these diseases, by controlling angiogenesis.\nNow, I'm going to focus on cancer, because angiogenesis is a hallmark of cancer -- every type of cancer. So here we go. This is a tumor: dark, gray, ominous mass growing inside a brain. And under the microscope, you can see hundreds of these brown-stained blood vessels, capillaries that are feeding cancer cells, bringing oxygen and nutrients. But cancers don't start out like this, and in fact, cancers don't start out with a blood supply. They start out as small, microscopic nests of cells, that can only grow to one half a cubic millimeter in size. That's the tip of a ballpoint pen. Then they can't get any larger because they don't have a blood supply, so they don't have enough oxygen or nutrients.\nIn fact, we're probably forming these microscopic cancers all the time in our body. Autopsy studies from people who died in car accidents have shown that about 40 percent of women between the ages of 40 and 50 actually have microscopic cancers in their breasts. About 50 percent of men in their 50s and 60s have microscopic prostate cancers, and virtually 100 percent of us, by the time we reach our 70s, will have microscopic cancers growing in our thyroid. Yet, without a blood supply, most of these cancers will never become dangerous. Dr. Judah Folkman, who was my mentor and who was the pioneer of the angiogenesis field, once called this \"cancer without disease.\"\nSo the body's ability to balance angiogenesis, when it's working properly, prevents blood vessels from feeding cancers. And this turns out to be one of our most important defense mechanisms against cancer. In fact, if you actually block angiogenesis and prevent blood vessels from ever reaching cancer cells, tumors simply can't grow up. But once angiogenesis occurs, cancers can grow exponentially. And this is actually how a cancer goes from being harmless, to being deadly. Cancer cells mutate, and they gain the ability to release lots of those angiogenic factors, natural fertilizer, that tip the balance in favor of blood vessels invading the cancer. And once those vessels invade the cancer, it can expand, it can invade local tissues, and the same vessels that are feeding tumors allow cancer cells to exit into the circulation as metastases. And unfortunately, this late stage of cancer is the one at which it's most likely to be diagnosed, when angiogenesis is already turned on, and cancer cells are growing like wild.\nSo, if angiogenesis is a tipping point between a harmless cancer and a harmful one, then one major part of the angiogenesis revolution is a new approach to treating cancer by cutting off the blood supply. We call this antiangiogenic therapy, and it's completely different from chemotherapy, because it selectively aims at the blood vessels that are feeding the cancers. We can do this because tumor blood vessels are unlike normal, healthy vessels we see in other places of the body -- they're abnormal, they're very poorly constructed, and because of that, they're highly vulnerable to treatments that target them. In effect, when we give cancer patients antiangiogenic therapy -- here, an experimental drug for a glioma, which is a type of brain tumor -- you can see that there are dramatic changes that occur when the tumor is being starved. Here's a woman with a breast cancer, being treated with the antiangiogenic drug called Avastin, which is FDA approved. And you can see that the halo of blood flow disappears after treatment.\nWell, I've just shown you two very different types of cancer that both responded to antiangiogenic therapy. So a few years ago, I asked myself, \"Can we take this one step further and treat other cancers, even in other species?\" So here is a nine year-old boxer named Milo, who had a very aggressive tumor called a malignant neurofibroma growing on his shoulder. It invaded into his lungs. His veterinarian only gave him three months to live. So we created a cocktail of antiangiogenic drugs that could be mixed into his dog food, as well as an antiangiogenic cream, that could be applied on the surface of the tumor. And within a few weeks of treatment, we were able to slow down that cancer's growth, such that we were ultimately able to extend Milo’s survival to six times what the veterinarian had initially predicted, all with a very good quality of life. And we've subsequently treated more than 600 dogs. We have about a 60 percent response rate, and improved survival for these pets that were about to be euthanized.\nSo let me show you a couple of even more interesting examples. This is 20-year-old dolphin living in Florida, and she had these lesions in her mouth that, over the course of three years, developed into invasive squamous cell cancers. So we created an antiangiogenic paste. We had it painted on top of the cancer three times a week. And over the course of seven months, the cancers completely disappeared, and the biopsies came back as normal.\nHere's a cancer growing on the lip of a Quarter Horse named Guinness. It's a very, very deadly type of cancer called an angiosarcoma. It had already spread to his lymph nodes, so we used an antiangiogenic skin cream for the lip, and the oral cocktail, so we could treat from the inside as well as the outside. And over the course of six months, he experienced a complete remission. And here he is six years later, Guinness, with his very happy owner.\n(Applause)\nNow obviously, antiangiogenic therapy could be used for a wide range of cancers. And in fact, the first pioneering treatments for people as well as dogs, are already becoming available. There are 12 different drugs, 11 different cancer types. But the real question is: How well do these work in practice? So here's actually the patient survival data from eight different types of cancer. The bars represent survival time taken from the era in which there was only chemotherapy, or surgery, or radiation available. But starting in 2004, when antiangiogenic therapies first became available, you can see that there has been a 70 to 100 percent improvement in survival for people with kidney cancer, multiple myeloma, colorectal cancer, and gastrointestinal stromal tumors. That's impressive. But for other tumors and cancer types, the improvements have only been modest.\nSo I started asking myself, \"Why haven't we been able to do better?\" And the answer, to me, is obvious: we're treating cancer too late in the game, when it's already established, and oftentimes, it's already spread or metastasized. And as a doctor, I know that once a disease progresses to an advanced stage, achieving a cure can be difficult, if not impossible. So I went back to the biology of angiogenesis, and started thinking: Could the answer to cancer be preventing angiogenesis, beating cancer at its own game, so the cancers could never become dangerous? This could help healthy people, as well as people who've already beaten cancer once or twice, and want to find a way to keep it from coming back.\nSo to look for a way to prevent angiogenesis in cancer, I went back to look at cancer's causes. And what really intrigued me, was when I saw that diet accounts for 30 to 35 percent of environmentally-caused cancers. Now the obvious thing is to think about what we could remove from our diet, what to strip out, take away. But I actually took a completely opposite approach, and began asking: What could we be adding to our diet that's naturally antiangiogenic, and that could boost the body's defense system, and beat back those blood vessels that are feeding cancers? In other words, can we eat to starve cancer?\n(Laughter)\nWell, the answer is yes, and I'm going to show you how. And our search for this has taken us to the market, the farm and to the spice cabinet, because what we've discovered is that Mother Nature has laced a large number of foods and beverages and herbs with naturally-occurring inhibitors of angiogenesis.\nHere's a test system we developed. At the center is a ring from which hundreds of blood vessels are growing out in a starburst fashion. And we can use this system to test dietary factors at concentrations that are obtainable by eating. Let me show you what happens when we put in an extract from red grapes. The active ingredient is resveratrol, it's also found in red wine. This inhibits abnormal angiogenesis, by 60 percent. Here's what happens when we added an extract from strawberries. It potently inhibits angiogenesis. And extract from soybeans. And here is a growing list of antiangiogenic foods and beverages that we're interested in studying. For each food type, we believe that there are different potencies within different strains and varietals. And we want to measure this because, well, while you're eating a strawberry or drinking tea, why not select the one that's most potent for preventing cancer?\nSo here are four different teas that we've tested. They're all common ones: Chinese jasmine, Japanese sencha, Earl Grey and a special blend that we prepared, and you can see clearly that the teas vary in their potency, from less potent to more potent. But what's very cool is when we combine the two less potent teas together, the combination, the blend, is more potent than either one alone. This means there's food synergy.\nHere's some more data from our testing. Now in the lab, we can simulate tumor angiogenesis, represented here in a black bar. And using this system, we can test the potency of cancer drugs. So the shorter the bar, the less angiogenesis -- that's good. And here are some common drugs that have been associated with reducing the risk of cancer in people. Statins, nonsteroidal anti-inflammatory drugs, and a few others -- they inhibit angiogenesis, too. And here are the dietary factors going head-to-head against these drugs. You can see they clearly hold their own, and in some cases, they're more potent than the actual drugs. Soy, parsley, garlic, grapes, berries. I could go home and cook a tasty meal using these ingredients. Imagine if we could create the world's first rating system, in which we could score foods according to their antiangiogenic, cancer-preventative properties. And that's what we're doing right now.\nNow, I've shown you a bunch of lab data, and so the real question is: What is the evidence in people that eating certain foods can reduce angiogenesis in cancer? Well, the best example I know is a study of 79,000 men followed over 20 years, in which it was found that men who consumed cooked tomatoes two to three times a week, had up to a 50 percent reduction in their risk of developing prostate cancer. Now, we know that tomatoes are a good source of lycopene, and lycopene is antiangiogenic. But what's even more interesting from this study, is that in those men who did develop prostate cancer, those who ate more servings of tomato sauce, actually had fewer blood vessels feeding their cancer. So this human study is a prime example of how antiangiogenic substances present in food and consumed at practical levels, can have an impact on cancer. And we're now studying the role of a healthy diet -- with Dean Ornish at UCSF and Tufts University -- the role of this healthy diet on markers of angiogenesis that we can find in the bloodstream.\nObviously, what I've shared with you has some far-ranging implications, even beyond cancer research. Because if we're right, it could impact consumer education, food services, public health and even the insurance industry. And in fact, some insurance companies are already beginning to think along these lines. Check out this ad from BlueCross BlueShield of Minnesota. For many people around the world, dietary cancer prevention may be the only practical solution, because not everybody can afford expensive end-stage cancer treatments, but everybody could benefit from a healthy diet based on local, sustainable, antiangiogenic crops.\nNow, finally, I've talked to you about food, and I've talked to you about cancer, so there's just one more disease that I have to tell you about, and that's obesity. Because it turns out that adipose tissue -- fat -- is highly angiogenesis-dependent. And like a tumor, fat grows when blood vessels grow. So the question is: Can we shrink fat by cutting off its blood supply? The top curve shows the body weight of a genetically obese mouse that eats nonstop until it turns fat, like this furry tennis ball.\n(Laughter)\nAnd the bottom curve is the weight of a normal mouse.\nIf you take the obese mouse and give it an angiogenesis inhibitor, it loses weight. Stop the treatment, gains the weight back. Restart the treatment, loses the weight. Stop the treatment, it gains the weight back. And, in fact, you can cycle the weight up and down simply by inhibiting angiogenesis. So this approach that we're taking for cancer prevention may also have an application for obesity. The truly interesting thing about this is that we can't take these obese mice and make them lose more weight than what the normal mouse's weight is supposed to be. In other words, we can't create supermodel mice.\n(Laughter)\nAnd this speaks to the role of angiogenesis in regulating healthy set points.\nAlbert Szent-Györgi once said, \"Discovery consists of seeing what everyone has seen, and thinking what no one has thought.\"\nI hope I've convinced you that for diseases like cancer, obesity and other conditions, there may be a great power in attacking their common denominator: angiogenesis. And that's what I think the world needs now.\nThank you.\n(Applause)\nJune Cohen: I have a quick question for you.\nJC: So these drugs aren't exactly in mainstream cancer treatments right now. For anyone out here who has cancer, what would you recommend? Do you recommend pursuing these treatments now, for most cancer patients?\nWilliam Li: There are antiangiogenic treatments that are FDA approved, and if you're a cancer patient, or working for one or advocating for one, you should ask about them. And there are many clinical trials. The Angiogenesis Foundation is following almost 300 companies, and there are about 100 more drugs in that pipeline. So, consider the approved ones, look for clinical trials, but then between what the doctor can do for you, we need to start asking what can we do for ourselves. This is one of the themes I'm talking about: We can empower ourselves to do the things that doctors can't do for us, which is to use knowledge and take action. And if Mother Nature has given us some clues, we think there might be a new future in the value of how we eat, and what we eat is really our chemotherapy three times a day.\nJC: Right. And along those lines, for people who might have risk factors for cancer, would you recommend pursuing any treatments prophylactically, or simply pursuing the right diet, with lots of tomato sauce?\nWL: Well, you know, there's abundant epidemiological evidence, and I think in the information age, it doesn't take long to go to a credible source like PubMed, the National Library of Medicine, to look for epidemiological studies for cancer risk reduction based on diet and based on common medications. And that's certainly something that anybody can look into.\nJC: Okay. Well, thank you so much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Уильям Ли: Можно ли питаться так, чтобы победить рак?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Уильям Ли представляет новый подход в лечении рака: ангиогенез, направленный на кровеносные сосуды, питающие опухоль. Первый (и лучший) шаг к победе над раком: употребление продуктов, обладающих антираковой активностью.\nДобрый день. Мы наблюдаем революцию в области медицины, которая поможет нам преодолеть некоторые из самых страшных болезней, включая рак. Эта революция называется ангиогенез, который основан на процессе образования новых кровеносных сосудов в организме.\nЗачем нам беспокоиться о кровеносных сосудах? Ну, организм человека буквально напичкан ими, целых 96000 км. в теле среднего взрослого. Непрерывная цепь из них могла бы опоясать Землю дважды. Мельчайшие кровеносные сосуды называются капиллярами. В нашем организме их 19 миллиардов. Они являются проводниками жизни, и, как вы увидите, они могут стать проводниками смерти. А самое удивительное в кровеносных сосудах то, что они имеют свойство приспосабливаться к любой среде, в которой растут. Например, в печени они формируют каналы, чтобы очищать кровь. В легких они образуют альвеолярные мешочки для газообмена. В мышцах они закручены в спирали, чтобы мышцы могли сокращаться без нарушения кровоснабжения. А в нервах они тянутся как линии электропередач, обеспечивая их энергией. Большинство кровеносных сосудов формируется ещё в материнской утробе. И это значит, что у взрослых новые кровеносные сосуды обычно не образуются, за исключением нескольких особых ситуаций. У женщин кровеносные сосуды растут каждый месяц, чтобы выстилать эндометрий матки. Во время беременности они формируют плаценту, которая соединяет мать и ребёнка. А после ранений кровеносные сосуды должны формироваться под струпом, чтобы рана заживала. И вот так это выглядит на самом деле. Сотни кровеносных сосудов растут по направлению к центру раны.\nТак организм осуществляет регуляцию количества кровеносных сосудов в любой момент времени. Это осуществляется с помощью сложной и чувствительной системы сдержек и противовесов, стимуляторов и ингибиторов ангиогенеза, то есть, если мы нуждаемся в срочном приросте кровеносных сосудов, организм способствует этому, высвобождая стимуляторы, белки, называемые ангиогенными факторами, которые действуют как натуральное удобрение и стимулируют рост кровеносных сосудов. А когда эти дополнительные сосуды больше не нужны, организм сокращает их число до обычного, используя естественно возникающие ингибиторы ангиогенеза. А есть другие ситуации, когда мы начинаем ниже исходного уровня и нуждаемся в росте новых сосудов, только чтобы вернуть их к норме. Например, после ранений. Организм может делать и это, но только до естественного уровня, установленного природой.\nНо нам известно, что при некоторых болезнях возникают дефекты в системе, когда организм не может удалять дополнительные кровеносные сосуды, или способствовать росту новых в нужном месте в нужное время. При этих условиях ангиогенез нарушен. А когда он нарушен, возникает множество болезней. Например, недостаточный ангиогенез — нехватка кровеносных сосудов — приводит к незаживающим ранам, инфарктам, атеросклерозу нижних конечностей, смерти от инсульта, повреждению нервов. А с другой стороны, избыточный ангиогенез — большее количество кровеносных сосудов — запускает болезнь. Мы наблюдаем это при раке, слепоте, артрите, ожирении и болезни Альцгеймера. В общем счете, имеется более 70 серьезных заболеваний, охватывающих более миллиарда людей во всем мире, на первый взгляд таких различных, но фактически сводящихся к патологическому ангиогенезу как их общему знаменателю. И осознание этого позволяет нам переосмыслить подход, фактически применяемый к этим болезням, через контроль ангиогенеза.\nСейчас я собираюсь сосредоточиться на раке, так как ангиогенез — это мерило оценки рака любого типа. Итак, начнем. Это опухоль, темно-серая зловещая масса, растущая в мозге. А под микроскопом вы видите сотни коричневых кровеносных сосудов, капилляров, которые питают раковые клетки, снабжая их кислородом и питательными веществами. Но рак обычно так не начинается. И, на самом деле, рак не запускается кровоснабжением. Он возникает как микроскопическое скопление клеток. Которое может вырасти только до 0,5 куб. миллиметра. Это кончик шариковой ручки. Это скопление не может вырасти больше, т.к. оно не снабжается кровью, значит, не получает достаточно кислорода и питательных веществ.\nИ на самом деле, в нашем теле такие микроопухоли формируются постоянно. Изучение результатов аутопсии людей, погибших в автокатастрофах, показало, что около 40% женщин между 40 и 50 годами имеют микроскопические опухоли молочной железы. Около 50% мужчин между 50 и 60 годами имеют микроскопические опухоли простаты. И в сущности 100% людей к своему 70-летию будут иметь микроопухоли в щитовидной железе. Однако без кровоснабжения большинство этих опухолей никогда не станут опасными. Доктор Джудэ Фолкман, мой наставник и пионер в области ангиогенеза, однажды назвал это «рак без болезни».\nТо есть, способность организма сохранять равновесие в ангиогенезе, когда всё работает нормально, предотвращает питание рака через кровеносные сосуды. И это оказывается одним из наших важнейших защитных механизмов против рака. Т.е., если вы блокируете ангиогенез и не даёте кровеносным сосудам достигать раковых клеток, опухоли просто не могут расти. Но если ангиогенез всё-таки возникает, опухоли растут в геометрической прогрессии. И это, на самом деле, механизм превращения рака из безобидного в смертельный. Клетки рака мутируют и достигают возможности освобождать множество ангиогенных факторов, этих натуральных удобрений, которые смещают баланс в пользу кровеносных сосудов, питающих рак. И как только эти сосуды начинают питать опухоль, она начинает расти и пронизывать окружающие ткани. И те же сосуды, которые питают опухоль, позволяют раковым клеткам входить в кровоток в форме метастаз. И, к сожалению, эту позднюю степень рака обычно нетрудно диагностировать, когда ангиогенез уже запущен, и раковые клетки делятся как сумасшедшие.\nТаким образом, если ангиогенез — это переломный момент между безобидным и опасным раком, тогда важнейшая часть революции ангиогенеза — это новый подход к лечению рака через прекращение кровоснабжения. Мы называем это антиангиогенной терапией, и это совершенно отличается от химиотерапии, потому что избирательно действует на кровеносные сосуды, питающие рак. И мы можем делать это, потому что кровеносные сосуды опухоли непохожи на здоровые сосуды, которые мы видим в других частях тела. Они имеют структурные и функциональные аномалии; и, исходя из этого, они очень уязвимы к воздействию, направленному на них. В сущности, когда мы проводим пациентам антиангиогенную терапию — здесь экспериментальное лекарство от глиомы — одного из видов опухоли мозга — вы можете увидеть кардинальные изменения, которые возникают, когда опухоль голодает. Вот женщина с раком груди, получавшая лечение антиангиогенным препаратом Авастин, одобренным FDA [аналог Минздрава]. И вы можете видеть, что ореол кровотока исчезает после лечения.\nЧто ж, я показал вам два разных типа рака, оба поддающиеся антиангиогенной терапии. Несколько лет назад я спросил у себя: «А можем ли мы это развивать и лечить другие типы рака, пусть даже у животных?» Здесь у нас 9-летний боксер по кличке Майло, у которого была быстро прогрессирующая опухоль, злокачественная нейрофиброма, растущая на плече. Она метастазировала в легкие. Ветеринар дал ему три месяца жизни. Мы сделали коктейль из антиангиогенных препаратов, который можно добавлять в еду собаки, и антиангиогенный крем, который можно наносить на поверхность опухоли. И после нескольких недель лечения мы смогли замедлить рост опухоли настолько, что продлили жизнь Майло в шестеро от того, что предсказал ветеринар, и всё это с хорошим качеством жизни.\nТаким образом мы лечили более 600 собак и добились положительных результатов в 60% случаев, улучшив качество жизни этих животных, которых должны были усыпить. Теперь позвольте мне показать вам пару ещё более интересных примеров. Это 20-летний дельфин из Флориды с опухолевыми очагами во рту, такими, что по прошествии 3 лет, они превратились в инвазивный плоскоклеточный рак. Мы создали антиангиогенную пасту и наносили её на поверхность опухоли трижды в неделю. И после 7-месячного курса лечения язвы совершенно исчезли, и биопсия показала отсутствие рака.\nА вот опухоль губы арабского скакуна по кличке Гиннес. Этот смертельно опасный тип рака называется ангиосаркома. Она уже метастазировала в его лимфоузлы, поэтому мы использовали антиангиогенный крем для губы и пероральный препарат, для того чтобы воздействовать изнутри и снаружи. И после курса в 6 месяцев у него произошла полная ремиссия. А вот уже шестью годами позже, Гиннес со своим счастливым хозяином.\n(Аплодисменты)\nТеперь очевидно, что антиангиогенная терапия может использоваться для лечения разных типов рака. И, на самом деле, первые антиангиогенные препараты для людей и для собак уже становятся доступными. Сейчас есть 12 разных лекарств для 11 разных типов рака, но остается вопрос: «Насколько они эффективны на практике?» У нас есть данные о выживаемости пациентов с 8-ю разными типами рака. Столбцы показывают время выживаемости, которое было в период, когда доступны были только химиотерапия, хирургия либо лучевая терапия. Но начиная с 2004 года, когда впервые стала применяться антиангиогенная терапия, мы можем наблюдать факт 70-100% увеличения выживаемости людей с раком почки, множественной миеломой, колоректальным раком и гастроинтестинальными стромальными опухолями. Это впечатляет. Но при других опухолях и видах рака достижения были небольшими.\nИ я начал спрашивать себя: «Почему у нас не получается?» И ответ для меня очевиден; мы вступаем в борьбу с раком слишком поздно, когда диагноз уже установлен, и, зачастую, он уже распространился и метастазировал. И как доктор, я знаю, что как только болезнь начинает прогрессировать, достичь ремиссии бывает очень трудно, если вообще возможно. Так я вернулся к биологии ангиогенеза и начал думать: «А могло бы лекарство от рака предотвращать ангиогенез, расправляясь с раком его же методами так, чтобы опухоли никогда не становились опасными?» Это могло бы помочь здоровым людям, а также пациентам, которые уже побеждали рак раз или два и которые не хотят допустить дальнейших рецидивов. Так, в поисках пути предотвращения ангиогенеза в опухоли, я опять вернулся к причинам рака. И что меня действительно заинтриговало, это то, что я увидел, что диета отвечает за 30-35% случаев рака, вызываемого факторами окружающей среды.\nА теперь, очевидно, мы должны подумать, что бы мы могли убрать из диеты, вычеркнуть и исключить. Но я выбрал совершенно противоположный подход и начал думать, что бы нам включить в диету, что является природно антиангиогенным, что могло бы активизировать наши защитные механизмы и помешать кровеносным сосудам питать опухоль. Другими словами, можно ли кормить тело, оставляя рак голодным? И ответ: «Да». Я сейчас покажу вам, как. Наши поиски привели нас на рынок, на ферму и к лотку со специями, потому что мы обнаружили, что Мать-Природа щедро одарила нас пищей, напитками и травами с натуральными ингибиторами ангиогенеза в своем составе.\nМы разработали тестовую систему. В центре находится круг, из которого сотни кровеносных сосудов расходятся радиально. И мы можем использовать эту систему для тестирования продуктов питания в концентрациях, которые могут быть получены при еде. Посмотрите, что происходит, когда мы вводим туда экстракт красного винограда. Активный компонент ресвератрол. Он также содержится в красном вине. Он замедляет патологический ангиогенез на 60%. А вот что происходит, когда мы добавляем экстракт клубники. Он мощно замедляет ангиогенез. И экстракт сои. А вот открытый список антиангиогенных продуктов и напитков, которые мы изучаем. Мы считаем, что разные типы продуктов обладают разной эффективностью. в зависимости от сортов и видов. Мы хотим измерить её, потому что, когда вы едите клубнику или пьете чай, почему бы не выбрать самый эффективный сорт для предотвращения рака?\nМы протестировали 4 вида чая. Они самые обычные: Китайский жасминовый, японский чай Сенча, Эрл Грей и особая смесь, сделанная нами. Вы можете увидеть, что эффективность чаев различается от менее действенного к более действенному. Но что на самом деле здорово, это то, что когда мы соединили два малоэффективных чая вместе, их комбинация, смесь оказалась более мощной, чем каждый из них в отдельности. Это значит, что существует синергия продуктов питания.\nВот еще несколько результатов нашего тестирования. Сейчас в лаборатории мы воспроизводим ангиогенез в опухоли, представленный здесь черным столбцом. Используя эту систему, мы можем оценить эффективность противораковых препаратов. Чем короче столбец, тем меньше ангиогенез, тем лучше. Здесь у нас несколько типичных лекарств, применение которых связывали со снижением риска возникновения рака у людей. Статины, нестероидные противовоспалительные препараты и некоторые другие также замедляют ангиогенез. А вот пищевые факторы, напрямую конкурирующие с этими лекарствами. Вы можете видеть, что они ни в чем не уступают, а в некоторых случаях и превосходят указанные препараты. Соя, петрушка, чеснок, виноград, ягоды — я могу пойти домой и приготовить вкусный обед из этих продуктов. Представьте, что можно создать первую в мире систему оценки продуктов питания, имеющих антиангиогенные противораковые свойства. Это то, чем мы сейчас занимаемся.\nТеперь, когда я показал вам массу лабораторных данных, остается открытым вопрос: «Какие есть свидетельства тому, что потребление данных продуктов может уменьшить ангиогенез опухоли у людей?» Лучший известный мне пример — это исследование 79 000 мужчин, продолжавшееся более 20 лет, показавшее, что мужчины, которые употребляли тушеные помидоры 2-3 раза в неделю, на 50% снизили риск развития рака предстательной железы. Теперь мы знаем, что помидоры — это источник ликопена, а ликопен обладает антиангиогенными свойствами. Но более интересно в этом исследовании то, что среди мужчин, у которых рак простаты всё-таки возник, те, которые ели больше помидоров, имели меньше кровеносных сосудов, питающих опухоль. Эти клинические испытания — лучший пример того, как антиангиогенные вещества, содержащиеся в пище и потребляемые в обычных объемах, могут влиять на рак. А теперь мы изучаем роль здорового питания с Дином Орнишем, Калифорнийским университетом и университетом им. Тафтса и влияние этого здорового питания на показатели ангиогенеза, присутствующие в крови.\nТо, чем я поделился с вами сейчас, имеет большую значимость даже за пределами онкологии. Потому что если мы правы, это может повлиять на просвещение потребителей, общественное питание, здравоохранение и даже на систему страхования. Некоторые страховые компании уже мыслят в этом направлении. Посмотрите на эту рекламу страховой компании Миннесоты. Для большинства людей во всем мире соблюдение противораковой диеты может стать единственным спасением, так как не все могут позволить себе дорогие лекарства от рака, но все могут извлечь пользу из здоровой диеты, основанной на местных экологически чистых антиангиогенных продуктах.\nТеперь когда я рассказал вам о питании, рассказал о раке, осталась ещё одна болезнь, которую я хотел бы обсудить, это ожирение. Потому что оказывается, что жировая ткань, жир сильно зависит от ангиогенеза. Как и опухоль, жир растет, когда растут кровеносные сосуды. Значит правомерен вопрос: «Можно ли уменьшить жир, прекращая его кровоснабжение?» Верхняя кривая показывает вес мыши, генетически склонной к полноте, которая ест, не переставая, пока не станет жирным меховым клубочком. А нижняя кривая отражает вес нормальной мыши.\nЕсли вы начинаете давать мыши с ожирением замедлители ангиогенеза, она теряет вес. Прекращаете лечение — снова набирает вес. Возобновляете лечение — опять теряет вес. Останавливаете — опять толстеет. Вы можете чередовать набор и снижение веса, просто замедляя ангиогенез. Т.е. подход, который мы применяем для предотвращения рака, также может использоваться и при ожирении. А по-настоящему интересная вещь в этом — это то, что мы не можем взять эту мышь с ожирением и заставить её потерять больше веса, чем заложенный природой вес здоровой мыши. Другими словами, мы не можем создать мышь-супермодель. (Смех) И это свидетельствует о роли ангиогенеза в регуляции основных критериев здоровья.\nАльберт Сент-Дьёрди однажды сказал: «Открытие состоит в том, чтобы видеть то, что видели все, но думать так, как никто до тебя не думал». Я надеюсь, что убедил вас, что для таких болезней как рак, ожирение и других, существуют средства борьбы, воздействующие на их общую причину, ангиогенез. И это, я думаю, то, что сейчас нужно миру. Спасибо.\n(Аплодисменты)\nДжун Коэн: «Значит, эти лекарства сейчас не являются широко распространенными в лечении рака. Для всех больных раком, кого сейчас нет в зале что вы порекомендуете? Вы советуете применять эти препараты для большинства больных раком?»\nУильям Ли: «Так ведь есть антиангиогенные препараты, одобренные FDA [аналог Минздрава]. И если вы больны раком или работаете на него, или поддерживаете такового, вы должны узнать о них. Было проведено много клинических испытаний. Фонд Ангиогенеза сотрудничает почти с 300-ми компаниями, и ещё около 100 лекарств находятся в стадии разработки. Так что выбирайте одобренные лекарства, смотрите результаты испытаний, но потом, помимо того, что доктор может для вас сделать, спросите себя: «Чем же я сам могу себе помочь?» И это — то, о чем я говорю — мы можем дать себе право делать вещи, которые не могут делать врачи, то есть использовать знания и действовать. И если Мать-Природа дала нам подсказки, мы думаем, что возможно по-новому оценить то, что мы едим. А то, что мы едим — это и есть наша трехразовая химиотерапия».\nД.К.: «Да. По вашему мнению, людям, входящим в группу риска по раку, вы бы посоветовали профилактический прием лекарств или только придерживаться диеты с большим количеством томатного соуса?»\nУ.Л.: «Вы знаете, есть много эпидемиологических данных. И я думаю, в наш век информации не займет много времени найти заслуживающий доверия источник, как Пабмед (Национальная библиотека медицинской литературы), и посмотреть эпидемиологические исследования для снижения риска заболеваемости раком, основанные на диете и обычных лекарствах. И это то, в чем любой может разобраться».\nД.К.: «Хорошо. Спасибо большое».\n(Аплодисменты)"
}
] |
William Li: Can we eat to starve cancer?
TED Talk Subtitles and Transcript: William Li presents a new way to think about treating cancer and other diseases: anti-angiogenesis, preventing the growth of blood vessels that feed a tumor. The crucial first (and best) step: Eating cancer-fighting foods that cut off the supply lines and beat cancer at its own game.
Good afternoon. There's a medical revolution happening all around us, and it's one that's going to help us conquer some of society's most dreaded conditions, including cancer. The revolution is called angiogenesis, and it's based on the process that our bodies use to grow blood vessels.
So why should we care about blood vessels? Well, the human body is literally packed with them -- 60,000 miles worth in a typical adult. End to end, that would form a line that would circle the earth twice. The smallest blood vessels are called capillaries. We've got 19 billion of them in our bodies. And these are the vessels of life, and as I'll show you, they can also be the vessels of death. Now, the remarkable thing about blood vessels is that they have this ability to adapt to whatever environment they're growing in. For example, in the liver, they form channels to detoxify the blood; in the lungs, they line air sacs for gas exchange. In muscle, they corkscrew, so that muscles can contract without cutting off circulation. And in nerves, they course along like power lines, keeping those nerves alive.
We get most of these blood vessels when we're actually still in the womb. And what that means is that as adults, blood vessels don't normally grow. Except in a few special circumstances. In women, blood vessels grow every month, to build the lining of the uterus. During pregnancy, they form the placenta, which connects mom and baby. And after injury, blood vessels actually have to grow under the scab in order to heal a wound. And this is actually what it looks like, hundreds of blood vessels, all growing toward the center of the wound.
So the body has the ability to regulate the amount of blood vessels that are present at any given time. It does this through an elaborate and elegant system of checks and balances, stimulators and inhibitors of angiogenesis, such that, when we need a brief burst of blood vessels, the body can do this by releasing stimulators, proteins called angiogenic factors, that act as natural fertilizer, and stimulate new blood vessels to sprout. When those excess vessels are no longer needed, the body prunes them back to baseline, using naturally-occurring inhibitors of angiogenesis. There are other situations where we start beneath the baseline, and we need to grow more blood vessels, just to get back to normal levels -- for example, after an injury -- and the body can do that too, but only to that normal level, that set point.
But what we now know, is that for a number of diseases, there are defects in the system, where the body can't prune back extra blood vessels, or can't grow enough new ones in the right place at the right time. And in these situations, angiogenesis is out of balance. And when angiogenesis is out of balance, a myriad of diseases result. For example, insufficient angiogenesis -- not enough blood vessels -- leads to wounds that don't heal, heart attacks, legs without circulation, death from stroke, nerve damage. And on the other end, excessive angiogenesis -- too many blood vessels -- drives disease, and we see this in cancer, blindness, arthritis, obesity, Alzheimer's disease. In total, there are more than 70 major diseases affecting more than a billion people worldwide, that all look on the surface to be different from one another, but all actually share abnormal angiogenesis as their common denominator. And this realization is allowing us to re-conceptualize the way that we actually approach these diseases, by controlling angiogenesis.
Now, I'm going to focus on cancer, because angiogenesis is a hallmark of cancer -- every type of cancer. So here we go. This is a tumor: dark, gray, ominous mass growing inside a brain. And under the microscope, you can see hundreds of these brown-stained blood vessels, capillaries that are feeding cancer cells, bringing oxygen and nutrients. But cancers don't start out like this, and in fact, cancers don't start out with a blood supply. They start out as small, microscopic nests of cells, that can only grow to one half a cubic millimeter in size. That's the tip of a ballpoint pen. Then they can't get any larger because they don't have a blood supply, so they don't have enough oxygen or nutrients.
In fact, we're probably forming these microscopic cancers all the time in our body. Autopsy studies from people who died in car accidents have shown that about 40 percent of women between the ages of 40 and 50 actually have microscopic cancers in their breasts. About 50 percent of men in their 50s and 60s have microscopic prostate cancers, and virtually 100 percent of us, by the time we reach our 70s, will have microscopic cancers growing in our thyroid. Yet, without a blood supply, most of these cancers will never become dangerous. Dr. Judah Folkman, who was my mentor and who was the pioneer of the angiogenesis field, once called this "cancer without disease."
So the body's ability to balance angiogenesis, when it's working properly, prevents blood vessels from feeding cancers. And this turns out to be one of our most important defense mechanisms against cancer. In fact, if you actually block angiogenesis and prevent blood vessels from ever reaching cancer cells, tumors simply can't grow up. But once angiogenesis occurs, cancers can grow exponentially. And this is actually how a cancer goes from being harmless, to being deadly. Cancer cells mutate, and they gain the ability to release lots of those angiogenic factors, natural fertilizer, that tip the balance in favor of blood vessels invading the cancer. And once those vessels invade the cancer, it can expand, it can invade local tissues, and the same vessels that are feeding tumors allow cancer cells to exit into the circulation as metastases. And unfortunately, this late stage of cancer is the one at which it's most likely to be diagnosed, when angiogenesis is already turned on, and cancer cells are growing like wild.
So, if angiogenesis is a tipping point between a harmless cancer and a harmful one, then one major part of the angiogenesis revolution is a new approach to treating cancer by cutting off the blood supply. We call this antiangiogenic therapy, and it's completely different from chemotherapy, because it selectively aims at the blood vessels that are feeding the cancers. We can do this because tumor blood vessels are unlike normal, healthy vessels we see in other places of the body -- they're abnormal, they're very poorly constructed, and because of that, they're highly vulnerable to treatments that target them. In effect, when we give cancer patients antiangiogenic therapy -- here, an experimental drug for a glioma, which is a type of brain tumor -- you can see that there are dramatic changes that occur when the tumor is being starved. Here's a woman with a breast cancer, being treated with the antiangiogenic drug called Avastin, which is FDA approved. And you can see that the halo of blood flow disappears after treatment.
Well, I've just shown you two very different types of cancer that both responded to antiangiogenic therapy. So a few years ago, I asked myself, "Can we take this one step further and treat other cancers, even in other species?" So here is a nine year-old boxer named Milo, who had a very aggressive tumor called a malignant neurofibroma growing on his shoulder. It invaded into his lungs. His veterinarian only gave him three months to live. So we created a cocktail of antiangiogenic drugs that could be mixed into his dog food, as well as an antiangiogenic cream, that could be applied on the surface of the tumor. And within a few weeks of treatment, we were able to slow down that cancer's growth, such that we were ultimately able to extend Milo’s survival to six times what the veterinarian had initially predicted, all with a very good quality of life. And we've subsequently treated more than 600 dogs. We have about a 60 percent response rate, and improved survival for these pets that were about to be euthanized.
So let me show you a couple of even more interesting examples. This is 20-year-old dolphin living in Florida, and she had these lesions in her mouth that, over the course of three years, developed into invasive squamous cell cancers. So we created an antiangiogenic paste. We had it painted on top of the cancer three times a week. And over the course of seven months, the cancers completely disappeared, and the biopsies came back as normal.
Here's a cancer growing on the lip of a Quarter Horse named Guinness. It's a very, very deadly type of cancer called an angiosarcoma. It had already spread to his lymph nodes, so we used an antiangiogenic skin cream for the lip, and the oral cocktail, so we could treat from the inside as well as the outside. And over the course of six months, he experienced a complete remission. And here he is six years later, Guinness, with his very happy owner.
(Applause)
Now obviously, antiangiogenic therapy could be used for a wide range of cancers. And in fact, the first pioneering treatments for people as well as dogs, are already becoming available. There are 12 different drugs, 11 different cancer types. But the real question is: How well do these work in practice? So here's actually the patient survival data from eight different types of cancer. The bars represent survival time taken from the era in which there was only chemotherapy, or surgery, or radiation available. But starting in 2004, when antiangiogenic therapies first became available, you can see that there has been a 70 to 100 percent improvement in survival for people with kidney cancer, multiple myeloma, colorectal cancer, and gastrointestinal stromal tumors. That's impressive. But for other tumors and cancer types, the improvements have only been modest.
So I started asking myself, "Why haven't we been able to do better?" And the answer, to me, is obvious: we're treating cancer too late in the game, when it's already established, and oftentimes, it's already spread or metastasized. And as a doctor, I know that once a disease progresses to an advanced stage, achieving a cure can be difficult, if not impossible. So I went back to the biology of angiogenesis, and started thinking: Could the answer to cancer be preventing angiogenesis, beating cancer at its own game, so the cancers could never become dangerous? This could help healthy people, as well as people who've already beaten cancer once or twice, and want to find a way to keep it from coming back.
So to look for a way to prevent angiogenesis in cancer, I went back to look at cancer's causes. And what really intrigued me, was when I saw that diet accounts for 30 to 35 percent of environmentally-caused cancers. Now the obvious thing is to think about what we could remove from our diet, what to strip out, take away. But I actually took a completely opposite approach, and began asking: What could we be adding to our diet that's naturally antiangiogenic, and that could boost the body's defense system, and beat back those blood vessels that are feeding cancers? In other words, can we eat to starve cancer?
(Laughter)
Well, the answer is yes, and I'm going to show you how. And our search for this has taken us to the market, the farm and to the spice cabinet, because what we've discovered is that Mother Nature has laced a large number of foods and beverages and herbs with naturally-occurring inhibitors of angiogenesis.
Here's a test system we developed. At the center is a ring from which hundreds of blood vessels are growing out in a starburst fashion. And we can use this system to test dietary factors at concentrations that are obtainable by eating. Let me show you what happens when we put in an extract from red grapes. The active ingredient is resveratrol, it's also found in red wine. This inhibits abnormal angiogenesis, by 60 percent. Here's what happens when we added an extract from strawberries. It potently inhibits angiogenesis. And extract from soybeans. And here is a growing list of antiangiogenic foods and beverages that we're interested in studying. For each food type, we believe that there are different potencies within different strains and varietals. And we want to measure this because, well, while you're eating a strawberry or drinking tea, why not select the one that's most potent for preventing cancer?
So here are four different teas that we've tested. They're all common ones: Chinese jasmine, Japanese sencha, Earl Grey and a special blend that we prepared, and you can see clearly that the teas vary in their potency, from less potent to more potent. But what's very cool is when we combine the two less potent teas together, the combination, the blend, is more potent than either one alone. This means there's food synergy.
Here's some more data from our testing. Now in the lab, we can simulate tumor angiogenesis, represented here in a black bar. And using this system, we can test the potency of cancer drugs. So the shorter the bar, the less angiogenesis -- that's good. And here are some common drugs that have been associated with reducing the risk of cancer in people. Statins, nonsteroidal anti-inflammatory drugs, and a few others -- they inhibit angiogenesis, too. And here are the dietary factors going head-to-head against these drugs. You can see they clearly hold their own, and in some cases, they're more potent than the actual drugs. Soy, parsley, garlic, grapes, berries. I could go home and cook a tasty meal using these ingredients. Imagine if we could create the world's first rating system, in which we could score foods according to their antiangiogenic, cancer-preventative properties. And that's what we're doing right now.
Now, I've shown you a bunch of lab data, and so the real question is: What is the evidence in people that eating certain foods can reduce angiogenesis in cancer? Well, the best example I know is a study of 79,000 men followed over 20 years, in which it was found that men who consumed cooked tomatoes two to three times a week, had up to a 50 percent reduction in their risk of developing prostate cancer. Now, we know that tomatoes are a good source of lycopene, and lycopene is antiangiogenic. But what's even more interesting from this study, is that in those men who did develop prostate cancer, those who ate more servings of tomato sauce, actually had fewer blood vessels feeding their cancer. So this human study is a prime example of how antiangiogenic substances present in food and consumed at practical levels, can have an impact on cancer. And we're now studying the role of a healthy diet -- with Dean Ornish at UCSF and Tufts University -- the role of this healthy diet on markers of angiogenesis that we can find in the bloodstream.
Obviously, what I've shared with you has some far-ranging implications, even beyond cancer research. Because if we're right, it could impact consumer education, food services, public health and even the insurance industry. And in fact, some insurance companies are already beginning to think along these lines. Check out this ad from BlueCross BlueShield of Minnesota. For many people around the world, dietary cancer prevention may be the only practical solution, because not everybody can afford expensive end-stage cancer treatments, but everybody could benefit from a healthy diet based on local, sustainable, antiangiogenic crops.
Now, finally, I've talked to you about food, and I've talked to you about cancer, so there's just one more disease that I have to tell you about, and that's obesity. Because it turns out that adipose tissue -- fat -- is highly angiogenesis-dependent. And like a tumor, fat grows when blood vessels grow. So the question is: Can we shrink fat by cutting off its blood supply? The top curve shows the body weight of a genetically obese mouse that eats nonstop until it turns fat, like this furry tennis ball.
(Laughter)
And the bottom curve is the weight of a normal mouse.
If you take the obese mouse and give it an angiogenesis inhibitor, it loses weight. Stop the treatment, gains the weight back. Restart the treatment, loses the weight. Stop the treatment, it gains the weight back. And, in fact, you can cycle the weight up and down simply by inhibiting angiogenesis. So this approach that we're taking for cancer prevention may also have an application for obesity. The truly interesting thing about this is that we can't take these obese mice and make them lose more weight than what the normal mouse's weight is supposed to be. In other words, we can't create supermodel mice.
(Laughter)
And this speaks to the role of angiogenesis in regulating healthy set points.
Albert Szent-Györgi once said, "Discovery consists of seeing what everyone has seen, and thinking what no one has thought."
I hope I've convinced you that for diseases like cancer, obesity and other conditions, there may be a great power in attacking their common denominator: angiogenesis. And that's what I think the world needs now.
Thank you.
(Applause)
June Cohen: I have a quick question for you.
JC: So these drugs aren't exactly in mainstream cancer treatments right now. For anyone out here who has cancer, what would you recommend? Do you recommend pursuing these treatments now, for most cancer patients?
William Li: There are antiangiogenic treatments that are FDA approved, and if you're a cancer patient, or working for one or advocating for one, you should ask about them. And there are many clinical trials. The Angiogenesis Foundation is following almost 300 companies, and there are about 100 more drugs in that pipeline. So, consider the approved ones, look for clinical trials, but then between what the doctor can do for you, we need to start asking what can we do for ourselves. This is one of the themes I'm talking about: We can empower ourselves to do the things that doctors can't do for us, which is to use knowledge and take action. And if Mother Nature has given us some clues, we think there might be a new future in the value of how we eat, and what we eat is really our chemotherapy three times a day.
JC: Right. And along those lines, for people who might have risk factors for cancer, would you recommend pursuing any treatments prophylactically, or simply pursuing the right diet, with lots of tomato sauce?
WL: Well, you know, there's abundant epidemiological evidence, and I think in the information age, it doesn't take long to go to a credible source like PubMed, the National Library of Medicine, to look for epidemiological studies for cancer risk reduction based on diet and based on common medications. And that's certainly something that anybody can look into.
JC: Okay. Well, thank you so much.
(Applause)
|
Уильям Ли: Можно ли питаться так, чтобы победить рак?
TED Talk Subtitles and Transcript: Уильям Ли представляет новый подход в лечении рака: ангиогенез, направленный на кровеносные сосуды, питающие опухоль. Первый (и лучший) шаг к победе над раком: употребление продуктов, обладающих антираковой активностью.
Добрый день. Мы наблюдаем революцию в области медицины, которая поможет нам преодолеть некоторые из самых страшных болезней, включая рак. Эта революция называется ангиогенез, который основан на процессе образования новых кровеносных сосудов в организме.
Зачем нам беспокоиться о кровеносных сосудах? Ну, организм человека буквально напичкан ими, целых 96000 км. в теле среднего взрослого. Непрерывная цепь из них могла бы опоясать Землю дважды. Мельчайшие кровеносные сосуды называются капиллярами. В нашем организме их 19 миллиардов. Они являются проводниками жизни, и, как вы увидите, они могут стать проводниками смерти. А самое удивительное в кровеносных сосудах то, что они имеют свойство приспосабливаться к любой среде, в которой растут. Например, в печени они формируют каналы, чтобы очищать кровь. В легких они образуют альвеолярные мешочки для газообмена. В мышцах они закручены в спирали, чтобы мышцы могли сокращаться без нарушения кровоснабжения. А в нервах они тянутся как линии электропередач, обеспечивая их энергией. Большинство кровеносных сосудов формируется ещё в материнской утробе. И это значит, что у взрослых новые кровеносные сосуды обычно не образуются, за исключением нескольких особых ситуаций. У женщин кровеносные сосуды растут каждый месяц, чтобы выстилать эндометрий матки. Во время беременности они формируют плаценту, которая соединяет мать и ребёнка. А после ранений кровеносные сосуды должны формироваться под струпом, чтобы рана заживала. И вот так это выглядит на самом деле. Сотни кровеносных сосудов растут по направлению к центру раны.
Так организм осуществляет регуляцию количества кровеносных сосудов в любой момент времени. Это осуществляется с помощью сложной и чувствительной системы сдержек и противовесов, стимуляторов и ингибиторов ангиогенеза, то есть, если мы нуждаемся в срочном приросте кровеносных сосудов, организм способствует этому, высвобождая стимуляторы, белки, называемые ангиогенными факторами, которые действуют как натуральное удобрение и стимулируют рост кровеносных сосудов. А когда эти дополнительные сосуды больше не нужны, организм сокращает их число до обычного, используя естественно возникающие ингибиторы ангиогенеза. А есть другие ситуации, когда мы начинаем ниже исходного уровня и нуждаемся в росте новых сосудов, только чтобы вернуть их к норме. Например, после ранений. Организм может делать и это, но только до естественного уровня, установленного природой.
Но нам известно, что при некоторых болезнях возникают дефекты в системе, когда организм не может удалять дополнительные кровеносные сосуды, или способствовать росту новых в нужном месте в нужное время. При этих условиях ангиогенез нарушен. А когда он нарушен, возникает множество болезней. Например, недостаточный ангиогенез — нехватка кровеносных сосудов — приводит к незаживающим ранам, инфарктам, атеросклерозу нижних конечностей, смерти от инсульта, повреждению нервов. А с другой стороны, избыточный ангиогенез — большее количество кровеносных сосудов — запускает болезнь. Мы наблюдаем это при раке, слепоте, артрите, ожирении и болезни Альцгеймера. В общем счете, имеется более 70 серьезных заболеваний, охватывающих более миллиарда людей во всем мире, на первый взгляд таких различных, но фактически сводящихся к патологическому ангиогенезу как их общему знаменателю. И осознание этого позволяет нам переосмыслить подход, фактически применяемый к этим болезням, через контроль ангиогенеза.
Сейчас я собираюсь сосредоточиться на раке, так как ангиогенез — это мерило оценки рака любого типа. Итак, начнем. Это опухоль, темно-серая зловещая масса, растущая в мозге. А под микроскопом вы видите сотни коричневых кровеносных сосудов, капилляров, которые питают раковые клетки, снабжая их кислородом и питательными веществами. Но рак обычно так не начинается. И, на самом деле, рак не запускается кровоснабжением. Он возникает как микроскопическое скопление клеток. Которое может вырасти только до 0,5 куб. миллиметра. Это кончик шариковой ручки. Это скопление не может вырасти больше, т.к. оно не снабжается кровью, значит, не получает достаточно кислорода и питательных веществ.
И на самом деле, в нашем теле такие микроопухоли формируются постоянно. Изучение результатов аутопсии людей, погибших в автокатастрофах, показало, что около 40% женщин между 40 и 50 годами имеют микроскопические опухоли молочной железы. Около 50% мужчин между 50 и 60 годами имеют микроскопические опухоли простаты. И в сущности 100% людей к своему 70-летию будут иметь микроопухоли в щитовидной железе. Однако без кровоснабжения большинство этих опухолей никогда не станут опасными. Доктор Джудэ Фолкман, мой наставник и пионер в области ангиогенеза, однажды назвал это «рак без болезни».
То есть, способность организма сохранять равновесие в ангиогенезе, когда всё работает нормально, предотвращает питание рака через кровеносные сосуды. И это оказывается одним из наших важнейших защитных механизмов против рака. Т.е., если вы блокируете ангиогенез и не даёте кровеносным сосудам достигать раковых клеток, опухоли просто не могут расти. Но если ангиогенез всё-таки возникает, опухоли растут в геометрической прогрессии. И это, на самом деле, механизм превращения рака из безобидного в смертельный. Клетки рака мутируют и достигают возможности освобождать множество ангиогенных факторов, этих натуральных удобрений, которые смещают баланс в пользу кровеносных сосудов, питающих рак. И как только эти сосуды начинают питать опухоль, она начинает расти и пронизывать окружающие ткани. И те же сосуды, которые питают опухоль, позволяют раковым клеткам входить в кровоток в форме метастаз. И, к сожалению, эту позднюю степень рака обычно нетрудно диагностировать, когда ангиогенез уже запущен, и раковые клетки делятся как сумасшедшие.
Таким образом, если ангиогенез — это переломный момент между безобидным и опасным раком, тогда важнейшая часть революции ангиогенеза — это новый подход к лечению рака через прекращение кровоснабжения. Мы называем это антиангиогенной терапией, и это совершенно отличается от химиотерапии, потому что избирательно действует на кровеносные сосуды, питающие рак. И мы можем делать это, потому что кровеносные сосуды опухоли непохожи на здоровые сосуды, которые мы видим в других частях тела. Они имеют структурные и функциональные аномалии; и, исходя из этого, они очень уязвимы к воздействию, направленному на них. В сущности, когда мы проводим пациентам антиангиогенную терапию — здесь экспериментальное лекарство от глиомы — одного из видов опухоли мозга — вы можете увидеть кардинальные изменения, которые возникают, когда опухоль голодает. Вот женщина с раком груди, получавшая лечение антиангиогенным препаратом Авастин, одобренным FDA [аналог Минздрава]. И вы можете видеть, что ореол кровотока исчезает после лечения.
Что ж, я показал вам два разных типа рака, оба поддающиеся антиангиогенной терапии. Несколько лет назад я спросил у себя: «А можем ли мы это развивать и лечить другие типы рака, пусть даже у животных?» Здесь у нас 9-летний боксер по кличке Майло, у которого была быстро прогрессирующая опухоль, злокачественная нейрофиброма, растущая на плече. Она метастазировала в легкие. Ветеринар дал ему три месяца жизни. Мы сделали коктейль из антиангиогенных препаратов, который можно добавлять в еду собаки, и антиангиогенный крем, который можно наносить на поверхность опухоли. И после нескольких недель лечения мы смогли замедлить рост опухоли настолько, что продлили жизнь Майло в шестеро от того, что предсказал ветеринар, и всё это с хорошим качеством жизни.
Таким образом мы лечили более 600 собак и добились положительных результатов в 60% случаев, улучшив качество жизни этих животных, которых должны были усыпить. Теперь позвольте мне показать вам пару ещё более интересных примеров. Это 20-летний дельфин из Флориды с опухолевыми очагами во рту, такими, что по прошествии 3 лет, они превратились в инвазивный плоскоклеточный рак. Мы создали антиангиогенную пасту и наносили её на поверхность опухоли трижды в неделю. И после 7-месячного курса лечения язвы совершенно исчезли, и биопсия показала отсутствие рака.
А вот опухоль губы арабского скакуна по кличке Гиннес. Этот смертельно опасный тип рака называется ангиосаркома. Она уже метастазировала в его лимфоузлы, поэтому мы использовали антиангиогенный крем для губы и пероральный препарат, для того чтобы воздействовать изнутри и снаружи. И после курса в 6 месяцев у него произошла полная ремиссия. А вот уже шестью годами позже, Гиннес со своим счастливым хозяином.
(Аплодисменты)
Теперь очевидно, что антиангиогенная терапия может использоваться для лечения разных типов рака. И, на самом деле, первые антиангиогенные препараты для людей и для собак уже становятся доступными. Сейчас есть 12 разных лекарств для 11 разных типов рака, но остается вопрос: «Насколько они эффективны на практике?» У нас есть данные о выживаемости пациентов с 8-ю разными типами рака. Столбцы показывают время выживаемости, которое было в период, когда доступны были только химиотерапия, хирургия либо лучевая терапия. Но начиная с 2004 года, когда впервые стала применяться антиангиогенная терапия, мы можем наблюдать факт 70-100% увеличения выживаемости людей с раком почки, множественной миеломой, колоректальным раком и гастроинтестинальными стромальными опухолями. Это впечатляет. Но при других опухолях и видах рака достижения были небольшими.
И я начал спрашивать себя: «Почему у нас не получается?» И ответ для меня очевиден; мы вступаем в борьбу с раком слишком поздно, когда диагноз уже установлен, и, зачастую, он уже распространился и метастазировал. И как доктор, я знаю, что как только болезнь начинает прогрессировать, достичь ремиссии бывает очень трудно, если вообще возможно. Так я вернулся к биологии ангиогенеза и начал думать: «А могло бы лекарство от рака предотвращать ангиогенез, расправляясь с раком его же методами так, чтобы опухоли никогда не становились опасными?» Это могло бы помочь здоровым людям, а также пациентам, которые уже побеждали рак раз или два и которые не хотят допустить дальнейших рецидивов. Так, в поисках пути предотвращения ангиогенеза в опухоли, я опять вернулся к причинам рака. И что меня действительно заинтриговало, это то, что я увидел, что диета отвечает за 30-35% случаев рака, вызываемого факторами окружающей среды.
А теперь, очевидно, мы должны подумать, что бы мы могли убрать из диеты, вычеркнуть и исключить. Но я выбрал совершенно противоположный подход и начал думать, что бы нам включить в диету, что является природно антиангиогенным, что могло бы активизировать наши защитные механизмы и помешать кровеносным сосудам питать опухоль. Другими словами, можно ли кормить тело, оставляя рак голодным? И ответ: «Да». Я сейчас покажу вам, как. Наши поиски привели нас на рынок, на ферму и к лотку со специями, потому что мы обнаружили, что Мать-Природа щедро одарила нас пищей, напитками и травами с натуральными ингибиторами ангиогенеза в своем составе.
Мы разработали тестовую систему. В центре находится круг, из которого сотни кровеносных сосудов расходятся радиально. И мы можем использовать эту систему для тестирования продуктов питания в концентрациях, которые могут быть получены при еде. Посмотрите, что происходит, когда мы вводим туда экстракт красного винограда. Активный компонент ресвератрол. Он также содержится в красном вине. Он замедляет патологический ангиогенез на 60%. А вот что происходит, когда мы добавляем экстракт клубники. Он мощно замедляет ангиогенез. И экстракт сои. А вот открытый список антиангиогенных продуктов и напитков, которые мы изучаем. Мы считаем, что разные типы продуктов обладают разной эффективностью. в зависимости от сортов и видов. Мы хотим измерить её, потому что, когда вы едите клубнику или пьете чай, почему бы не выбрать самый эффективный сорт для предотвращения рака?
Мы протестировали 4 вида чая. Они самые обычные: Китайский жасминовый, японский чай Сенча, Эрл Грей и особая смесь, сделанная нами. Вы можете увидеть, что эффективность чаев различается от менее действенного к более действенному. Но что на самом деле здорово, это то, что когда мы соединили два малоэффективных чая вместе, их комбинация, смесь оказалась более мощной, чем каждый из них в отдельности. Это значит, что существует синергия продуктов питания.
Вот еще несколько результатов нашего тестирования. Сейчас в лаборатории мы воспроизводим ангиогенез в опухоли, представленный здесь черным столбцом. Используя эту систему, мы можем оценить эффективность противораковых препаратов. Чем короче столбец, тем меньше ангиогенез, тем лучше. Здесь у нас несколько типичных лекарств, применение которых связывали со снижением риска возникновения рака у людей. Статины, нестероидные противовоспалительные препараты и некоторые другие также замедляют ангиогенез. А вот пищевые факторы, напрямую конкурирующие с этими лекарствами. Вы можете видеть, что они ни в чем не уступают, а в некоторых случаях и превосходят указанные препараты. Соя, петрушка, чеснок, виноград, ягоды — я могу пойти домой и приготовить вкусный обед из этих продуктов. Представьте, что можно создать первую в мире систему оценки продуктов питания, имеющих антиангиогенные противораковые свойства. Это то, чем мы сейчас занимаемся.
Теперь, когда я показал вам массу лабораторных данных, остается открытым вопрос: «Какие есть свидетельства тому, что потребление данных продуктов может уменьшить ангиогенез опухоли у людей?» Лучший известный мне пример — это исследование 79 000 мужчин, продолжавшееся более 20 лет, показавшее, что мужчины, которые употребляли тушеные помидоры 2-3 раза в неделю, на 50% снизили риск развития рака предстательной железы. Теперь мы знаем, что помидоры — это источник ликопена, а ликопен обладает антиангиогенными свойствами. Но более интересно в этом исследовании то, что среди мужчин, у которых рак простаты всё-таки возник, те, которые ели больше помидоров, имели меньше кровеносных сосудов, питающих опухоль. Эти клинические испытания — лучший пример того, как антиангиогенные вещества, содержащиеся в пище и потребляемые в обычных объемах, могут влиять на рак. А теперь мы изучаем роль здорового питания с Дином Орнишем, Калифорнийским университетом и университетом им. Тафтса и влияние этого здорового питания на показатели ангиогенеза, присутствующие в крови.
То, чем я поделился с вами сейчас, имеет большую значимость даже за пределами онкологии. Потому что если мы правы, это может повлиять на просвещение потребителей, общественное питание, здравоохранение и даже на систему страхования. Некоторые страховые компании уже мыслят в этом направлении. Посмотрите на эту рекламу страховой компании Миннесоты. Для большинства людей во всем мире соблюдение противораковой диеты может стать единственным спасением, так как не все могут позволить себе дорогие лекарства от рака, но все могут извлечь пользу из здоровой диеты, основанной на местных экологически чистых антиангиогенных продуктах.
Теперь когда я рассказал вам о питании, рассказал о раке, осталась ещё одна болезнь, которую я хотел бы обсудить, это ожирение. Потому что оказывается, что жировая ткань, жир сильно зависит от ангиогенеза. Как и опухоль, жир растет, когда растут кровеносные сосуды. Значит правомерен вопрос: «Можно ли уменьшить жир, прекращая его кровоснабжение?» Верхняя кривая показывает вес мыши, генетически склонной к полноте, которая ест, не переставая, пока не станет жирным меховым клубочком. А нижняя кривая отражает вес нормальной мыши.
Если вы начинаете давать мыши с ожирением замедлители ангиогенеза, она теряет вес. Прекращаете лечение — снова набирает вес. Возобновляете лечение — опять теряет вес. Останавливаете — опять толстеет. Вы можете чередовать набор и снижение веса, просто замедляя ангиогенез. Т.е. подход, который мы применяем для предотвращения рака, также может использоваться и при ожирении. А по-настоящему интересная вещь в этом — это то, что мы не можем взять эту мышь с ожирением и заставить её потерять больше веса, чем заложенный природой вес здоровой мыши. Другими словами, мы не можем создать мышь-супермодель. (Смех) И это свидетельствует о роли ангиогенеза в регуляции основных критериев здоровья.
Альберт Сент-Дьёрди однажды сказал: «Открытие состоит в том, чтобы видеть то, что видели все, но думать так, как никто до тебя не думал». Я надеюсь, что убедил вас, что для таких болезней как рак, ожирение и других, существуют средства борьбы, воздействующие на их общую причину, ангиогенез. И это, я думаю, то, что сейчас нужно миру. Спасибо.
(Аплодисменты)
Джун Коэн: «Значит, эти лекарства сейчас не являются широко распространенными в лечении рака. Для всех больных раком, кого сейчас нет в зале что вы порекомендуете? Вы советуете применять эти препараты для большинства больных раком?»
Уильям Ли: «Так ведь есть антиангиогенные препараты, одобренные FDA [аналог Минздрава]. И если вы больны раком или работаете на него, или поддерживаете такового, вы должны узнать о них. Было проведено много клинических испытаний. Фонд Ангиогенеза сотрудничает почти с 300-ми компаниями, и ещё около 100 лекарств находятся в стадии разработки. Так что выбирайте одобренные лекарства, смотрите результаты испытаний, но потом, помимо того, что доктор может для вас сделать, спросите себя: «Чем же я сам могу себе помочь?» И это — то, о чем я говорю — мы можем дать себе право делать вещи, которые не могут делать врачи, то есть использовать знания и действовать. И если Мать-Природа дала нам подсказки, мы думаем, что возможно по-новому оценить то, что мы едим. А то, что мы едим — это и есть наша трехразовая химиотерапия».
Д.К.: «Да. По вашему мнению, людям, входящим в группу риска по раку, вы бы посоветовали профилактический прием лекарств или только придерживаться диеты с большим количеством томатного соуса?»
У.Л.: «Вы знаете, есть много эпидемиологических данных. И я думаю, в наш век информации не займет много времени найти заслуживающий доверия источник, как Пабмед (Национальная библиотека медицинской литературы), и посмотреть эпидемиологические исследования для снижения риска заболеваемости раком, основанные на диете и обычных лекарствах. И это то, в чем любой может разобраться».
Д.К.: «Хорошо. Спасибо большое».
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Gary Slutkin: Let's treat violence like a contagious disease\nTED Talk Subtitles and Transcript: Physician Gary Slutkin spent a decade fighting tuberculosis, cholera and AIDS epidemics in Africa. When he returned to the United States, he thought he'd escape brutal epidemic deaths. But then he began to look more carefully at gun violence, noting that its spread followed the patterns of infectious diseases. A mind-flipping look at a problem that too many communities have accepted as a given. We've reversed the impact of so many diseases, says Slutkin, and we can do the same with violence. (Filmed at TEDMED.)\nI'm a physician trained in infectious diseases, and following my training, I moved to Somalia from San Francisco. And my goodbye greeting from the chief of infectious diseases at San Francisco General was, \"Gary, this is the biggest mistake you'll ever make.\"\nBut I landed in a refugee situation that had a million refugees in 40 camps, and there were six of us doctors. There were many epidemics there. My responsibilities were largely related to tuberculosis, and then we got struck by an epidemic of cholera. So it was the spread of tuberculosis and the spread of cholera that I was responsible for inhibiting. And in order to do this work, we, of course, because of the limitation in health workers, had to recruit refugees to be a specialized new category of health worker. Following three years of work in Somalia, I got picked up by the World Health Organization, and got assigned to the epidemics of AIDS. My primary responsibility was Uganda, but also I worked in Rwanda and Burundi and Zaire, now Congo, Tanzania, Malawi, and several other countries. And my last assignment there was to run a unit called intervention development, which was responsible for designing interventions.\nAfter 10 years of working overseas, I was exhausted. I really had very little left. I had been traveling to one country after another. I was emotionally feeling very isolated. I wanted to come home. I'd seen a lot of death, in particular epidemic death, and epidemic death has a different feel to it. It's full of panic and fear, and I'd heard the women wailing and crying in the desert. And I wanted to come home and take a break and maybe start over.\nI was not aware of any epidemic problems in America. In fact, I wasn't aware of any problems in America. In fact -- seriously. And in fact I would visit friends of mine, and I noticed that they had water that came right into their homes. How many of you have such a situation? (Laughter) And some of them, many of them actually, had water that came into more than one room. And I noticed that they would move this little thermoregulatory device to change the temperature in their home by one degree or two degrees. And now I do that.\nAnd I really didn't know what I would do, but friends of mine began telling me about children shooting other children with guns. And I asked the question, what are you doing about it? What are you in America doing about it? And there were two essential explanations or ideas that were prevalent.\nAnd one was punishment. And this I had heard about before. We who had worked in behavior knew that punishment was something that was discussed but also that it was highly overvalued. It was not a main driver of behavior, nor was it a main driver of behavior change. And besides that, it reminded me of ancient epidemics that were previously completely misunderstood because the science hadn't been there before, epidemics of plague or typhus or leprosy, where the prevalent ideas were that there were bad people or bad humors or bad air, and widows were dragged around the moat, and dungeons were part of the solution.\nThe other explanation or, in a way, the solution suggested, is please fix all of these things: the schools, the community, the homes, the families, everything. And I'd heard this before as well. I'd called this the \"everything\" theory, or EOE: Everything On Earth. But we'd also realized in treating other processes and problems that sometimes you don't need to treat everything.\nAnd so the sense that I had was there was a giant gap here. The problem of violence was stuck, and this has historically been the case in many other issues. Diarrheal diseases had been stuck. Malaria had been stuck. Frequently, a strategy has to be rethought. It's not as if I had any idea what it would look like, but there was a sense that we would have to do something with new categories of workers and something having to do with behavior change and something having to do with public education.\nBut I began to ask questions and search out the usual things that I had been exploring before, like, what do the maps look like? What do the graphs look like? What does the data look like? And the maps of violence in most U.S. cities looked like this. There was clustering. This reminded me of clustering that we'd seen also in infectious epidemics, for example cholera. And then we looked at the maps, and the maps showed this typical wave upon wave upon wave, because all epidemics are combinations of many epidemics. And it also looked like infectious epidemics. And then we asked the question, well what really predicts a case of violence? And it turns out that the greatest predictor of a case of violence is a preceding case of violence. Which also sounds like, if there is a case of flu, someone gave someone a case of flu, or a cold, or the greatest risk factor of tuberculosis is having been exposed to tuberculosis.\nAnd so we see that violence is, in a way, behaving like a contagious disease. We're aware of this anyway even in our common experiences or our newspaper stories of the spread of violence from fights or in gang wars or in civil wars or even in genocides.\nAnd so there's good news about this, though, because there's a way to reverse epidemics, and there's really only three things that are done to reverse epidemics, and the first of it is interrupting transmission. In order to interrupt transmission, you need to detect and find first cases. In other words, for T.B. you have to find somebody who has active T.B. who is infecting other people. Make sense? And there's special workers for doing that. For this particular problem, we designed a new category of worker who, like a SARS worker or someone looking for bird flu, might find first cases. In this case, it's someone who's very angry because someone looked at his girlfriend or owes him money, and you can find workers and train them into these specialized categories.\nAnd the second thing to do, of course, is to prevent further spread, that means to find who else has been exposed, but may not be spreading so much right now like someone with a smaller case of T.B., or someone who is just hanging out in the neighborhoods, but in the same group, and then they need to be, in a way, managed as well, particular to the specific disease process.\nAnd then the third part, the shifting the norms, and that means a whole bunch of community activities, remodeling, public education, and then you've got what you might call group immunity. And that combination of factors is how the AIDS epidemic in Uganda was very successfully reversed.\nAnd so what we decided to do in the year 2000 is kind of put this together in a way by hiring in new categories of workers, the first being violence interruptors. And then we would put all of this into place in one neighborhood in what was the worst police district in the United States at the time. So violence interruptors hired from the same group, credibility, trust, access, just like the health workers in Somalia, but designed for a different category, and trained in persuasion, cooling people down, buying time, reframing. And then another category of worker, the outreach workers, to keep people in a way on therapy for six to 24 months. Just like T.B., but the object is behavior change. And then a bunch of community activities for changing norms.\nNow our first experiment of this resulted in a 67-percent drop in shootings and killings in the West Garfield neighborhood of Chicago.\n(Applause)\nAnd this was a beautiful thing for the neighborhood itself, first 50 or 60 days, then 90 days, and then there was unfortunately another shooting in another 90 days, and the moms were hanging out in the afternoon. They were using parks they weren't using before. The sun was out. Everybody was happy.\nBut of course, the funders said, \"Wait a second, do it again.\" And so we had to then, fortunately, get the funds to repeat this experience, and this is one of the next four neighborhoods that had a 45-percent drop in shootings and killings. And since that time, this has been replicated 20 times. There have been independent evaluations supported by the Justice Department and by the CDC and performed by Johns Hopkins that have shown 30-to-50-percent and 40-to-70-percent reductions in shootings and killings using this new method. In fact, there have been three independent evaluations of this now.\nNow we've gotten a lot of attention as a result of this, including being featured on The New York Times' Sunday magazine cover story. The Economist in 2009 said this is \"the approach that will come to prominence.\" And even a movie was made around our work. [The Interrupters]\nHowever, not so fast, because a lot of people did not agree with this way of going about it. We got a lot of criticism, a lot of opposition, and a lot of opponents. In other words, what do you mean, health problem? What do you mean, epidemic? What do you mean, no bad guys? And there's whole industries designed for managing bad people. What do you mean, hiring people who have backgrounds? My business friends said, \"Gary, you're being criticized tremendously. You must be doing something right.\"\n(Laughter)\nMy musician friends added the word \"dude.\"\nSo anyway, additionally, there was still this problem, and we were getting highly criticized as well for not dealing with all of these other problems. Yet we were able to manage malaria and reduce HIV and reduce diarrheal diseases in places with awful economies without healing the economy.\nSo what's actually happened is, although there is still some opposition, the movement is clearly growing. Many of the major cities in the U.S., including New York City and Baltimore and Kansas City, their health departments are running this now. Chicago and New Orleans, the health departments are having a very large role in this. This is being embraced more by law enforcement than it had been years ago. Trauma centers and hospitals are doing their part in stepping up. And the U.S. Conference of Mayors has endorsed not only the approach but the specific model. Where there's really been uptake even faster is in the international environment, where there's a 55-percent drop in the first neighborhood in Puerto Rico, where interruptions are just beginning in Honduras, where the strategy has been applied in Kenya for the recent elections, and where there have been 500 interruptions in Iraq.\nSo violence is responding as a disease even as it behaves as a disease. So the theory, in a way, is kind of being validated by the treatment. And recently, the Institute of Medicine came out with a workshop report which went through some of the data, including the neuroscience, on how this problem is really transmitted.\nSo I think this is good news, because it allows us an opportunity to come out of the Middle Ages, which is where I feel this field has been. It gives us an opportunity to consider the possibility of replacing some of these prisons with playgrounds or parks, and to consider the possibility of converting our neighborhoods into neighborhoods, and to allow there to be a new strategy, a new set of methods, a new set of workers: science, in a way, replacing morality. And moving away from emotions is the most important part of the solution to science as a more important part of the solution.\nSo I didn't mean to come up with this at all. It was a matter of, I wanted actually a break, and we looked at maps, we looked at graphs, we asked some questions and tried some tools that actually have been used many times before for other things. For myself, I tried to get away from infectious diseases, and I didn't.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Гэри Слуткин: Давайте относиться к насилию как к заразной болезни\nTED Talk Subtitles and Transcript: Целое десятилетие врач Гэри Слуткин боролся с туберкулёзом, холерой и СПИДом в Африке. Когда он вернулся обратно в Соединённые Штаты, он думал, что скрылся от брутальной эпидемии смерти. Но при близком рассмотрении он заметил, что распространение насилия с применением огнестрельного оружия сходно с характером распространения инфекционных заболеваний. Меняющий сознание взгляд на проблему, которую многие городские районы воспринимали как данность. Гэри Слуткин говорит, что нам удалось снизить воздействие столь многих инфекционных заболеваний, и мы также сможем повторить это в отношении насилия. (Снято на TEDMED)\nЯ врач, занимающийся лечением инфекционных заболеваний. После окончания обучения я переехал в Сомали из Сан-Франциско. Прощальные слова мне от заведующего отделением инфекционных заболеваний в Сан-Франциско были следующими: «Гэри, это самая большая ошибка, которую ты когда-либо совершишь».\nНо я всё-таки поехал туда, где находился миллион беженцев, размещённых в 40-ка лагерях. Нас было шестеро врачей. Там было много эпидемий. В мои обязанности входило по большей части лечение туберкулёза, а позже мы долго боролись с эпидемией холеры. Я был ответственным за предотвращение буйствующего туберкулёза и вспышки холеры. И для выполнения этой работы нам, конечно, из-за недостатка медицинских работников, пришлось нанимать беженцев на должность новой категории медработников. После трёх лет работы в Сомали я получил работу во Всемирной организации здравоохранения. Мне поручили вопросы эпидемии СПИДа. Главным образом я занимался Угандой, я также работал в Руанде, Бурунди и Заире, который сейчас называется Конго. Я работал в Танзании, Малави и ряде других стран. Моим последним заданием было управление блоком под названием «развитие стратегии вмешательства», который отвечал за разработку предотвращения [эпидемий].\nСпустя 10 лет работы за рубежом я был истощён. У меня просто не было больше сил. Я путешествовал из одной страны в другую. Эмоционально я чувствовал себя очень изолированным. Я хотел приехать домой. Я видел много смертей, в частности, эпидемии смерти, а эпидемия смерти ощущается совсем иначе. Она полна паники и страха. Я слышал вопящих и плачущих женщин в пустыне. Я хотел приехать домой, сделать перерыв и, возможно, начать всё сначала.\nЯ не знал ни о каких проблемах, связанных с эпидемиями в Америке. Я вообще не знал ни о каких проблемах в Америке. Серьёзно. Я навещал своих друзей, и я заметил, что у них из кранов текла вода. У кого дома так же? (Смех) И у некоторых из них, а вообще, у многих, была вода более, чем в одной комнате. Я заметил, что они перемещали такое маленькое терморегулирующее устройство, чтобы изменить температуру в доме на один или два градуса. Теперь и я это делаю.\nЯ действительно не знал, чем я буду заниматься. Но мои друзья начали рассказывать мне о детях, стреляющих в других детей из оружия. И я задал вопрос: что вы с этим делаете? Что вы делаете с этим в Америке? Фигурировало два основных объяснения или идеи, которые были широко распространены.\nПервым было наказание. Об этом я слышал и ранее. Мы, занимавшиеся поведением, знали, что шли разговоры о наказании, а также о том, что оно было сильно переоценено. Оно не являлось основной движущей силой поведения и не было основной движущей силой изменения поведения. И, кроме того, это напомнило мне о древних эпидемиях, которые раньше совершенно неправильно понимали в силу недостаточно развитой науки; когда во время эпидемий чумы, тифа или проказы главными виновниками считались плохие люди или нравы, или плохой воздух; вдов отправляли жить ко рву, а подземелья являлись частью решения проблемы.\nДругое объяснение или, в некотором смысле, предложенное решение: будьте добры навести порядок в школах, районах, дома, семьях — везде. Я также слышал это раньше. Я назвал эту теорию «везде», или ВВМ: везде в мире. Но мы также поняли во время рассмотрения других процессов и проблем, что иногда не нужно браться за всё.\nПоэтому я осознал, что здесь был гигантский пробел. Проблема насилия приклеилась, и исторически во многих ситуациях наблюдалось то же самое. Диарейные заболевания и малярия задерживались на какое-то время. Часто нужно пересмотреть стратегию. Я и понятия не имел, как это будет выглядеть, но было ощущение, что мы должны будем сделать что-то с новой категорией рабочих, как-то поменять поведение и что-то сделать с государственным образованием.\nЯ начал задавать вопросы и изучать простые вещи, которые я изучал прежде, к примеру, как выглядят карты? Как выглядят графики? Как выглядят данные? Карты насилия в большинстве городов США выглядели следующим образом. Было скопление. Оно напомнило мне о концентрации, виданной нами ранее во время инфекционных эпидемий, например, холеры. Мы смотрели на карты, и они показывали типичную волну за волной, так как все эпидемии представляют собой сочетание различных эпидемий. И это выглядело как инфекционная эпидемия. Тогда мы задали вопрос: что действительно предсказывает насилие? Оказывается, лучшим предсказателем в случае с насилием является предшествующее насилие. Напоминает случай с гриппом: кто-то заразил кого-то гриппом или простудой; или крупнейший фактор риска заражения туберкулёзом — это быть подвергнутым туберкулёзу.\nПоэтому мы видим, что насилие, в некотором смысле, ведёт себя как инфекционное заболевание. По крайней мере, это нам известно даже из нашего простого опыта или рассказов в прессе о распространении насилия после драк, гангстерских или гражданских войн, или даже геноцида.\nНо есть и хорошие новости: существует способ предотвратить эпидемии. На самом деле, этих способа три. Первый из них — это предотвращение распространения. Для того чтобы остановить распространение, необходимо выявить первые случаи. Другими словами, для туберкулёза необходимо найти кого-то с активным заболеванием, кого-то, кто заражает остальных. Понимаете? И этим занимаются специальные работники. Для этой конкретной проблемы мы создали новую категорию работников, которые подобно работникам, занимающимся ТОРС [тяжёлым острым респираторным синдромом] или выявляющим птичий грипп, могли бы обнаружить первые случаи насилия. В нашем случае, это был бы некто очень злой, потому что кто-то посмотрел на его девушку или должен ему деньги; вы можете найти работников и обучить их для такой работы.\nВторое, что нужно сделать, конечно, — это предотвратить дальнейшее распространение, что означает, найти тех, кто ещё подвергся заражению, но, возможно, пока не является рассадником в полной мере, кто-то с лёгкой формой туберкулёза или тот, кто просто находится в районах, в той же группе. Потом с ними в какой-то мере нужно также справиться, в зависимости от особенностей конкретного заболевания.\nТретье — это изменение норм. Это подразумевает большое количество общественных занятий, ремоделирование, государственное образование — и тогда только вы получите то, что вы могли бы назвать групповым иммунитетом. Именно такое сочетание факторов — это то, что помогло предотвратить эпидемию СПИДа в Уганде.\nИ то, что мы решили сделать в 2000 году, в какой-то мере сводит всё вместе с помощью найма новых категорий трудящихся, являющихся борцами с насилием. Мы начали нашу работу в одном районе, который был худшим полицейским округом в Соединенных Штатах в то время. Борцы с насилием нанимались из той же группы [которая страдает от насилия] — авторитет, доверие, доступ — так же, как работники здравоохранения в Сомали; но у них была другая задача, они были подготовлены убеждать, успокаивать людей, выигрывать время, заново приспосабливать. А затем ещё одна категория работников, которые будут поддерживать людей в заданном ритме от 6 до 24 месяцев. Точно как с туберкулёзом, но объектом является изменение поведения. И затем куча общественных мероприятий для изменения норм.\nНаш первый эксперимент привёл к 67%-ому уменьшению количества перестрелок и убийств в районе Вест Гарфилд в Чикаго.\n(Аплодисменты)\nИ это было прекрасно для самого района, первые 50 или 60 дней, а затем 90 дней, а потом, к сожалению, одно убийство через ещё 90 дней. Мамы прогуливались в послеобеденное время. Они ходили в парки, в которые они не ходили до этого. И на эту улицу пришёл праздник.\nНо, разумеется, спонсоры сказали: «Минуточку, повторите». Так, к счастью, мы получили средства, чтобы повторить этот опыт. В следующем из остальных четырёх районов стало на 45% меньше перестрелок и убийств. С того времени это было повторено 20 раз. Под руководством Джона Хопкинса и при поддержке Министерства юстиции и Центра по контролю и профилактике заболеваний были проведены независимые исследования, которые показали уменьшение количества перестрелок и убийств на 30-50% и 40-70% при применении нового метода. В самом деле, недавно были даны три независимых оценки.\nВ результате мы получили много внимания, включая статью на первых страницах воскресного журнала The New York Times, повествующую о нашей истории. В журнале The Economist за 2009 год говорится, что это «подход, который войдёт в историю». Про нашу работу был даже снят фильм. [Бойцы с насилием]\nОднако притормозим, потому что многие не согласны с таким развитием событий. Мы получили много критики, много сопротивления и заработали много противников. Другими словами, что вы подразумеваете под проблемой со здоровьем или под эпидемией? Как это нет плохих парней? Целые организации созданы для борьбы с плохими людьми. Зачем нанимать людей с определённым прошлым? Мой друг по бизнесу сказал: «Гэри, тебя чрезмерно критикуют. Наверное, ты правильно что-то делаешь».\n(Смех)\nМои друзья-музыканты добавили слово «чувак».\nТак что в любом случае, кроме этого, эта проблема существовала по-прежнему, и нас также сильно критиковали за игнорирование всех остальных проблем. Пока что мы смогли справиться с малярией, сократить случаи ВИЧ-инфицирования и уменьшить количество диарейных заболеваний в местах с ужасной экономикой без исцеления экономики.\nТо, что на самом деле произошло, несмотря на наличие некоторых возражений, — это явный рост движения. Во многих крупных городах США, включая Нью-Йорк, Балтимор и Канзас-Сити, департаменты здравоохранения сейчас работают над этим. В Чикаго и Новом Орлеане департаменты здравоохранения принимают в этом очень живое участие. Это перенимается правоохранительными органами ещё в большей мере, чем несколько лет назад. Травмоцентры и больницы делают свою работу по активизации. А конференция мэров США одобрила не только этот подход, но и конкретную модель. Где действительно наблюдается даже более быстрое принятие, так это в международной среде. 55%-ый спад насилия наблюдается в первом районе в Пуэрто-Рико, предотвращения только начинаются в Гондурасе. Данная стратегия была применена в Кении во время недавних выборов, а также было 500 предотвращений насилия в Ираке.\nТак что насилие реагирует как болезнь, оно даже ведёт себя как болезнь. Потому теория, в некотором смысле, подтверждается лечением. Недавно Институт медицины предоставил отчёт о семинаре, осветившем некоторые данные, включая неврологию, о том, как эта проблема действительно передаётся.\nПоэтому, я думаю, это хорошая новость, так как это предоставляет нам возможность выйти из Средневековья, где, на мой взгляд, было поле битвы. Это даёт нам шанс рассмотреть возможность замены некоторых из этих тюрем игровыми площадками и парками, рассмотреть возможность преобразования наших районов в [нормальные] районы, и позволить появиться новой стратегии, новому набору методов, новым работникам; наука, таким образом, заменит моральные принципы. Отход от эмоций является наиболее важной частью решения для науки как более важной части решения.\nЯ вовсе не намеревался прийти к этому. Я просто очень хотел сделать перерыв, и мы посмотрели на карты, на графики, мы задали несколько вопросов и опробовали некоторые методы, использованные прежде много раз для других целей. Что касается меня, то я пытался уйти от инфекционных заболеваний, но я этого не сделал.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Gary Slutkin: Let's treat violence like a contagious disease
TED Talk Subtitles and Transcript: Physician Gary Slutkin spent a decade fighting tuberculosis, cholera and AIDS epidemics in Africa. When he returned to the United States, he thought he'd escape brutal epidemic deaths. But then he began to look more carefully at gun violence, noting that its spread followed the patterns of infectious diseases. A mind-flipping look at a problem that too many communities have accepted as a given. We've reversed the impact of so many diseases, says Slutkin, and we can do the same with violence. (Filmed at TEDMED.)
I'm a physician trained in infectious diseases, and following my training, I moved to Somalia from San Francisco. And my goodbye greeting from the chief of infectious diseases at San Francisco General was, "Gary, this is the biggest mistake you'll ever make."
But I landed in a refugee situation that had a million refugees in 40 camps, and there were six of us doctors. There were many epidemics there. My responsibilities were largely related to tuberculosis, and then we got struck by an epidemic of cholera. So it was the spread of tuberculosis and the spread of cholera that I was responsible for inhibiting. And in order to do this work, we, of course, because of the limitation in health workers, had to recruit refugees to be a specialized new category of health worker. Following three years of work in Somalia, I got picked up by the World Health Organization, and got assigned to the epidemics of AIDS. My primary responsibility was Uganda, but also I worked in Rwanda and Burundi and Zaire, now Congo, Tanzania, Malawi, and several other countries. And my last assignment there was to run a unit called intervention development, which was responsible for designing interventions.
After 10 years of working overseas, I was exhausted. I really had very little left. I had been traveling to one country after another. I was emotionally feeling very isolated. I wanted to come home. I'd seen a lot of death, in particular epidemic death, and epidemic death has a different feel to it. It's full of panic and fear, and I'd heard the women wailing and crying in the desert. And I wanted to come home and take a break and maybe start over.
I was not aware of any epidemic problems in America. In fact, I wasn't aware of any problems in America. In fact -- seriously. And in fact I would visit friends of mine, and I noticed that they had water that came right into their homes. How many of you have such a situation? (Laughter) And some of them, many of them actually, had water that came into more than one room. And I noticed that they would move this little thermoregulatory device to change the temperature in their home by one degree or two degrees. And now I do that.
And I really didn't know what I would do, but friends of mine began telling me about children shooting other children with guns. And I asked the question, what are you doing about it? What are you in America doing about it? And there were two essential explanations or ideas that were prevalent.
And one was punishment. And this I had heard about before. We who had worked in behavior knew that punishment was something that was discussed but also that it was highly overvalued. It was not a main driver of behavior, nor was it a main driver of behavior change. And besides that, it reminded me of ancient epidemics that were previously completely misunderstood because the science hadn't been there before, epidemics of plague or typhus or leprosy, where the prevalent ideas were that there were bad people or bad humors or bad air, and widows were dragged around the moat, and dungeons were part of the solution.
The other explanation or, in a way, the solution suggested, is please fix all of these things: the schools, the community, the homes, the families, everything. And I'd heard this before as well. I'd called this the "everything" theory, or EOE: Everything On Earth. But we'd also realized in treating other processes and problems that sometimes you don't need to treat everything.
And so the sense that I had was there was a giant gap here. The problem of violence was stuck, and this has historically been the case in many other issues. Diarrheal diseases had been stuck. Malaria had been stuck. Frequently, a strategy has to be rethought. It's not as if I had any idea what it would look like, but there was a sense that we would have to do something with new categories of workers and something having to do with behavior change and something having to do with public education.
But I began to ask questions and search out the usual things that I had been exploring before, like, what do the maps look like? What do the graphs look like? What does the data look like? And the maps of violence in most U.S. cities looked like this. There was clustering. This reminded me of clustering that we'd seen also in infectious epidemics, for example cholera. And then we looked at the maps, and the maps showed this typical wave upon wave upon wave, because all epidemics are combinations of many epidemics. And it also looked like infectious epidemics. And then we asked the question, well what really predicts a case of violence? And it turns out that the greatest predictor of a case of violence is a preceding case of violence. Which also sounds like, if there is a case of flu, someone gave someone a case of flu, or a cold, or the greatest risk factor of tuberculosis is having been exposed to tuberculosis.
And so we see that violence is, in a way, behaving like a contagious disease. We're aware of this anyway even in our common experiences or our newspaper stories of the spread of violence from fights or in gang wars or in civil wars or even in genocides.
And so there's good news about this, though, because there's a way to reverse epidemics, and there's really only three things that are done to reverse epidemics, and the first of it is interrupting transmission. In order to interrupt transmission, you need to detect and find first cases. In other words, for T.B. you have to find somebody who has active T.B. who is infecting other people. Make sense? And there's special workers for doing that. For this particular problem, we designed a new category of worker who, like a SARS worker or someone looking for bird flu, might find first cases. In this case, it's someone who's very angry because someone looked at his girlfriend or owes him money, and you can find workers and train them into these specialized categories.
And the second thing to do, of course, is to prevent further spread, that means to find who else has been exposed, but may not be spreading so much right now like someone with a smaller case of T.B., or someone who is just hanging out in the neighborhoods, but in the same group, and then they need to be, in a way, managed as well, particular to the specific disease process.
And then the third part, the shifting the norms, and that means a whole bunch of community activities, remodeling, public education, and then you've got what you might call group immunity. And that combination of factors is how the AIDS epidemic in Uganda was very successfully reversed.
And so what we decided to do in the year 2000 is kind of put this together in a way by hiring in new categories of workers, the first being violence interruptors. And then we would put all of this into place in one neighborhood in what was the worst police district in the United States at the time. So violence interruptors hired from the same group, credibility, trust, access, just like the health workers in Somalia, but designed for a different category, and trained in persuasion, cooling people down, buying time, reframing. And then another category of worker, the outreach workers, to keep people in a way on therapy for six to 24 months. Just like T.B., but the object is behavior change. And then a bunch of community activities for changing norms.
Now our first experiment of this resulted in a 67-percent drop in shootings and killings in the West Garfield neighborhood of Chicago.
(Applause)
And this was a beautiful thing for the neighborhood itself, first 50 or 60 days, then 90 days, and then there was unfortunately another shooting in another 90 days, and the moms were hanging out in the afternoon. They were using parks they weren't using before. The sun was out. Everybody was happy.
But of course, the funders said, "Wait a second, do it again." And so we had to then, fortunately, get the funds to repeat this experience, and this is one of the next four neighborhoods that had a 45-percent drop in shootings and killings. And since that time, this has been replicated 20 times. There have been independent evaluations supported by the Justice Department and by the CDC and performed by Johns Hopkins that have shown 30-to-50-percent and 40-to-70-percent reductions in shootings and killings using this new method. In fact, there have been three independent evaluations of this now.
Now we've gotten a lot of attention as a result of this, including being featured on The New York Times' Sunday magazine cover story. The Economist in 2009 said this is "the approach that will come to prominence." And even a movie was made around our work. [The Interrupters]
However, not so fast, because a lot of people did not agree with this way of going about it. We got a lot of criticism, a lot of opposition, and a lot of opponents. In other words, what do you mean, health problem? What do you mean, epidemic? What do you mean, no bad guys? And there's whole industries designed for managing bad people. What do you mean, hiring people who have backgrounds? My business friends said, "Gary, you're being criticized tremendously. You must be doing something right."
(Laughter)
My musician friends added the word "dude."
So anyway, additionally, there was still this problem, and we were getting highly criticized as well for not dealing with all of these other problems. Yet we were able to manage malaria and reduce HIV and reduce diarrheal diseases in places with awful economies without healing the economy.
So what's actually happened is, although there is still some opposition, the movement is clearly growing. Many of the major cities in the U.S., including New York City and Baltimore and Kansas City, their health departments are running this now. Chicago and New Orleans, the health departments are having a very large role in this. This is being embraced more by law enforcement than it had been years ago. Trauma centers and hospitals are doing their part in stepping up. And the U.S. Conference of Mayors has endorsed not only the approach but the specific model. Where there's really been uptake even faster is in the international environment, where there's a 55-percent drop in the first neighborhood in Puerto Rico, where interruptions are just beginning in Honduras, where the strategy has been applied in Kenya for the recent elections, and where there have been 500 interruptions in Iraq.
So violence is responding as a disease even as it behaves as a disease. So the theory, in a way, is kind of being validated by the treatment. And recently, the Institute of Medicine came out with a workshop report which went through some of the data, including the neuroscience, on how this problem is really transmitted.
So I think this is good news, because it allows us an opportunity to come out of the Middle Ages, which is where I feel this field has been. It gives us an opportunity to consider the possibility of replacing some of these prisons with playgrounds or parks, and to consider the possibility of converting our neighborhoods into neighborhoods, and to allow there to be a new strategy, a new set of methods, a new set of workers: science, in a way, replacing morality. And moving away from emotions is the most important part of the solution to science as a more important part of the solution.
So I didn't mean to come up with this at all. It was a matter of, I wanted actually a break, and we looked at maps, we looked at graphs, we asked some questions and tried some tools that actually have been used many times before for other things. For myself, I tried to get away from infectious diseases, and I didn't.
Thank you.
(Applause)
|
Гэри Слуткин: Давайте относиться к насилию как к заразной болезни
TED Talk Subtitles and Transcript: Целое десятилетие врач Гэри Слуткин боролся с туберкулёзом, холерой и СПИДом в Африке. Когда он вернулся обратно в Соединённые Штаты, он думал, что скрылся от брутальной эпидемии смерти. Но при близком рассмотрении он заметил, что распространение насилия с применением огнестрельного оружия сходно с характером распространения инфекционных заболеваний. Меняющий сознание взгляд на проблему, которую многие городские районы воспринимали как данность. Гэри Слуткин говорит, что нам удалось снизить воздействие столь многих инфекционных заболеваний, и мы также сможем повторить это в отношении насилия. (Снято на TEDMED)
Я врач, занимающийся лечением инфекционных заболеваний. После окончания обучения я переехал в Сомали из Сан-Франциско. Прощальные слова мне от заведующего отделением инфекционных заболеваний в Сан-Франциско были следующими: «Гэри, это самая большая ошибка, которую ты когда-либо совершишь».
Но я всё-таки поехал туда, где находился миллион беженцев, размещённых в 40-ка лагерях. Нас было шестеро врачей. Там было много эпидемий. В мои обязанности входило по большей части лечение туберкулёза, а позже мы долго боролись с эпидемией холеры. Я был ответственным за предотвращение буйствующего туберкулёза и вспышки холеры. И для выполнения этой работы нам, конечно, из-за недостатка медицинских работников, пришлось нанимать беженцев на должность новой категории медработников. После трёх лет работы в Сомали я получил работу во Всемирной организации здравоохранения. Мне поручили вопросы эпидемии СПИДа. Главным образом я занимался Угандой, я также работал в Руанде, Бурунди и Заире, который сейчас называется Конго. Я работал в Танзании, Малави и ряде других стран. Моим последним заданием было управление блоком под названием «развитие стратегии вмешательства», который отвечал за разработку предотвращения [эпидемий].
Спустя 10 лет работы за рубежом я был истощён. У меня просто не было больше сил. Я путешествовал из одной страны в другую. Эмоционально я чувствовал себя очень изолированным. Я хотел приехать домой. Я видел много смертей, в частности, эпидемии смерти, а эпидемия смерти ощущается совсем иначе. Она полна паники и страха. Я слышал вопящих и плачущих женщин в пустыне. Я хотел приехать домой, сделать перерыв и, возможно, начать всё сначала.
Я не знал ни о каких проблемах, связанных с эпидемиями в Америке. Я вообще не знал ни о каких проблемах в Америке. Серьёзно. Я навещал своих друзей, и я заметил, что у них из кранов текла вода. У кого дома так же? (Смех) И у некоторых из них, а вообще, у многих, была вода более, чем в одной комнате. Я заметил, что они перемещали такое маленькое терморегулирующее устройство, чтобы изменить температуру в доме на один или два градуса. Теперь и я это делаю.
Я действительно не знал, чем я буду заниматься. Но мои друзья начали рассказывать мне о детях, стреляющих в других детей из оружия. И я задал вопрос: что вы с этим делаете? Что вы делаете с этим в Америке? Фигурировало два основных объяснения или идеи, которые были широко распространены.
Первым было наказание. Об этом я слышал и ранее. Мы, занимавшиеся поведением, знали, что шли разговоры о наказании, а также о том, что оно было сильно переоценено. Оно не являлось основной движущей силой поведения и не было основной движущей силой изменения поведения. И, кроме того, это напомнило мне о древних эпидемиях, которые раньше совершенно неправильно понимали в силу недостаточно развитой науки; когда во время эпидемий чумы, тифа или проказы главными виновниками считались плохие люди или нравы, или плохой воздух; вдов отправляли жить ко рву, а подземелья являлись частью решения проблемы.
Другое объяснение или, в некотором смысле, предложенное решение: будьте добры навести порядок в школах, районах, дома, семьях — везде. Я также слышал это раньше. Я назвал эту теорию «везде», или ВВМ: везде в мире. Но мы также поняли во время рассмотрения других процессов и проблем, что иногда не нужно браться за всё.
Поэтому я осознал, что здесь был гигантский пробел. Проблема насилия приклеилась, и исторически во многих ситуациях наблюдалось то же самое. Диарейные заболевания и малярия задерживались на какое-то время. Часто нужно пересмотреть стратегию. Я и понятия не имел, как это будет выглядеть, но было ощущение, что мы должны будем сделать что-то с новой категорией рабочих, как-то поменять поведение и что-то сделать с государственным образованием.
Я начал задавать вопросы и изучать простые вещи, которые я изучал прежде, к примеру, как выглядят карты? Как выглядят графики? Как выглядят данные? Карты насилия в большинстве городов США выглядели следующим образом. Было скопление. Оно напомнило мне о концентрации, виданной нами ранее во время инфекционных эпидемий, например, холеры. Мы смотрели на карты, и они показывали типичную волну за волной, так как все эпидемии представляют собой сочетание различных эпидемий. И это выглядело как инфекционная эпидемия. Тогда мы задали вопрос: что действительно предсказывает насилие? Оказывается, лучшим предсказателем в случае с насилием является предшествующее насилие. Напоминает случай с гриппом: кто-то заразил кого-то гриппом или простудой; или крупнейший фактор риска заражения туберкулёзом — это быть подвергнутым туберкулёзу.
Поэтому мы видим, что насилие, в некотором смысле, ведёт себя как инфекционное заболевание. По крайней мере, это нам известно даже из нашего простого опыта или рассказов в прессе о распространении насилия после драк, гангстерских или гражданских войн, или даже геноцида.
Но есть и хорошие новости: существует способ предотвратить эпидемии. На самом деле, этих способа три. Первый из них — это предотвращение распространения. Для того чтобы остановить распространение, необходимо выявить первые случаи. Другими словами, для туберкулёза необходимо найти кого-то с активным заболеванием, кого-то, кто заражает остальных. Понимаете? И этим занимаются специальные работники. Для этой конкретной проблемы мы создали новую категорию работников, которые подобно работникам, занимающимся ТОРС [тяжёлым острым респираторным синдромом] или выявляющим птичий грипп, могли бы обнаружить первые случаи насилия. В нашем случае, это был бы некто очень злой, потому что кто-то посмотрел на его девушку или должен ему деньги; вы можете найти работников и обучить их для такой работы.
Второе, что нужно сделать, конечно, — это предотвратить дальнейшее распространение, что означает, найти тех, кто ещё подвергся заражению, но, возможно, пока не является рассадником в полной мере, кто-то с лёгкой формой туберкулёза или тот, кто просто находится в районах, в той же группе. Потом с ними в какой-то мере нужно также справиться, в зависимости от особенностей конкретного заболевания.
Третье — это изменение норм. Это подразумевает большое количество общественных занятий, ремоделирование, государственное образование — и тогда только вы получите то, что вы могли бы назвать групповым иммунитетом. Именно такое сочетание факторов — это то, что помогло предотвратить эпидемию СПИДа в Уганде.
И то, что мы решили сделать в 2000 году, в какой-то мере сводит всё вместе с помощью найма новых категорий трудящихся, являющихся борцами с насилием. Мы начали нашу работу в одном районе, который был худшим полицейским округом в Соединенных Штатах в то время. Борцы с насилием нанимались из той же группы [которая страдает от насилия] — авторитет, доверие, доступ — так же, как работники здравоохранения в Сомали; но у них была другая задача, они были подготовлены убеждать, успокаивать людей, выигрывать время, заново приспосабливать. А затем ещё одна категория работников, которые будут поддерживать людей в заданном ритме от 6 до 24 месяцев. Точно как с туберкулёзом, но объектом является изменение поведения. И затем куча общественных мероприятий для изменения норм.
Наш первый эксперимент привёл к 67%-ому уменьшению количества перестрелок и убийств в районе Вест Гарфилд в Чикаго.
(Аплодисменты)
И это было прекрасно для самого района, первые 50 или 60 дней, а затем 90 дней, а потом, к сожалению, одно убийство через ещё 90 дней. Мамы прогуливались в послеобеденное время. Они ходили в парки, в которые они не ходили до этого. И на эту улицу пришёл праздник.
Но, разумеется, спонсоры сказали: «Минуточку, повторите». Так, к счастью, мы получили средства, чтобы повторить этот опыт. В следующем из остальных четырёх районов стало на 45% меньше перестрелок и убийств. С того времени это было повторено 20 раз. Под руководством Джона Хопкинса и при поддержке Министерства юстиции и Центра по контролю и профилактике заболеваний были проведены независимые исследования, которые показали уменьшение количества перестрелок и убийств на 30-50% и 40-70% при применении нового метода. В самом деле, недавно были даны три независимых оценки.
В результате мы получили много внимания, включая статью на первых страницах воскресного журнала The New York Times, повествующую о нашей истории. В журнале The Economist за 2009 год говорится, что это «подход, который войдёт в историю». Про нашу работу был даже снят фильм. [Бойцы с насилием]
Однако притормозим, потому что многие не согласны с таким развитием событий. Мы получили много критики, много сопротивления и заработали много противников. Другими словами, что вы подразумеваете под проблемой со здоровьем или под эпидемией? Как это нет плохих парней? Целые организации созданы для борьбы с плохими людьми. Зачем нанимать людей с определённым прошлым? Мой друг по бизнесу сказал: «Гэри, тебя чрезмерно критикуют. Наверное, ты правильно что-то делаешь».
(Смех)
Мои друзья-музыканты добавили слово «чувак».
Так что в любом случае, кроме этого, эта проблема существовала по-прежнему, и нас также сильно критиковали за игнорирование всех остальных проблем. Пока что мы смогли справиться с малярией, сократить случаи ВИЧ-инфицирования и уменьшить количество диарейных заболеваний в местах с ужасной экономикой без исцеления экономики.
То, что на самом деле произошло, несмотря на наличие некоторых возражений, — это явный рост движения. Во многих крупных городах США, включая Нью-Йорк, Балтимор и Канзас-Сити, департаменты здравоохранения сейчас работают над этим. В Чикаго и Новом Орлеане департаменты здравоохранения принимают в этом очень живое участие. Это перенимается правоохранительными органами ещё в большей мере, чем несколько лет назад. Травмоцентры и больницы делают свою работу по активизации. А конференция мэров США одобрила не только этот подход, но и конкретную модель. Где действительно наблюдается даже более быстрое принятие, так это в международной среде. 55%-ый спад насилия наблюдается в первом районе в Пуэрто-Рико, предотвращения только начинаются в Гондурасе. Данная стратегия была применена в Кении во время недавних выборов, а также было 500 предотвращений насилия в Ираке.
Так что насилие реагирует как болезнь, оно даже ведёт себя как болезнь. Потому теория, в некотором смысле, подтверждается лечением. Недавно Институт медицины предоставил отчёт о семинаре, осветившем некоторые данные, включая неврологию, о том, как эта проблема действительно передаётся.
Поэтому, я думаю, это хорошая новость, так как это предоставляет нам возможность выйти из Средневековья, где, на мой взгляд, было поле битвы. Это даёт нам шанс рассмотреть возможность замены некоторых из этих тюрем игровыми площадками и парками, рассмотреть возможность преобразования наших районов в [нормальные] районы, и позволить появиться новой стратегии, новому набору методов, новым работникам; наука, таким образом, заменит моральные принципы. Отход от эмоций является наиболее важной частью решения для науки как более важной части решения.
Я вовсе не намеревался прийти к этому. Я просто очень хотел сделать перерыв, и мы посмотрели на карты, на графики, мы задали несколько вопросов и опробовали некоторые методы, использованные прежде много раз для других целей. Что касается меня, то я пытался уйти от инфекционных заболеваний, но я этого не сделал.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Murray Gell-Mann: The ancestor of language\nTED Talk Subtitles and Transcript: After speaking at TED2007 on elegance in physics, the amazing Murray Gell-Mann gives a quick overview of another passionate interest: finding the common ancestry of our modern languages.\nWell, I'm involved in other things, besides physics. In fact, mostly now in other things.\nOne thing is distant relationships among human languages. And the professional, historical linguists in the U.S. and in Western Europe mostly try to stay away from any long-distance relationships, big groupings, groupings that go back a long time, longer than the familiar families. They don't like that. They think it's crank. I don't think it's crank. And there are some brilliant linguists, mostly Russians, who are working on that, at Santa Fe Institute and in Moscow, and I would love to see where that leads.\nDoes it really lead to a single ancestor some 20, 25,000 years ago? And what if we go back beyond that single ancestor, when there was presumably a competition among many languages? How far back does that go? How far back does modern language go? How many tens of thousands of years does it go back?\nChris Anderson: Do you have a hunch or a hope for what the answer to that is?\nMurray Gell-Mann: Well, I would guess that modern language must be older than the cave paintings and cave engravings and cave sculptures and dance steps in the soft clay in the caves in Western Europe, in the Aurignacian Period some 35,000 years ago, or earlier. I can't believe they did all those things and didn't also have a modern language. So, I would guess that the actual origin goes back at least that far and maybe further.\nBut that doesn't mean that all, or many, or most of today's attested languages couldn't descend perhaps from one that's much younger than that, like say 20,000 years, or something of that kind. It's what we call a bottleneck.\nCA: Well, Philip Anderson may have been right. You may just know more about everything than anyone. So, it's been an honor. Thank you Murray Gell-Mann. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мюррэй Гелл-Манн рассказывает о происхождении языка\nTED Talk Subtitles and Transcript: После речи в ТЕД2007 про изысканность в физике, знаменитый Мюррэй Гелл-Манн произносит краткое сообщение о другом своем увлечении:обнаружении общего предка современных языков.\nПомимо физики я увлечен другими отраслями науки В настоящее время больше другими отраслями.\nOдна из них отдаленные связи между языками различных народов мира Профессиональные лингвисты истории языков из США и Западной Европы в большенстве случаев стоят в стороне от проблемы отдаленных связей между большими языковыми группами, группами которые возникли раньше , чем известные языковые семейства. Им это не нравится, потому что они считают, что это всё это чепуха .Я не думаю, что это чепуха. И очень талантливые лингвисты, в основном русские, работают над этим в Санта Фе Институте в Москве И я бы хотел увидеть, куда это ведет\nПриводит ли к одному общему предку скажем, 20-25 тысяч лет назад? Если мы возьмем раньше этого единого языкового предка, когда вероятно была конкуренция между многими языками. как далеко назад это идет? как далеко назад современный язык идет? Сколько десятков тысячелетий тому назад ?\nКрис Андерсон:Есть ли у вас интуиция или надежда на то, что ответить на это?\nМюррей Гелл-Манн: Ну, я бы предположил, что современный язык должен быть старше, чем наскальные рисунки и письмена, пещерные скульптуры и танцевальные следы на пещерной глине Западной Европы. приода Ориньяк примерно 35 000 лет назад или раньше Я не могу поверить,что они создали всё это и не создали современный язык И бы предположил,что настоящий источник идет назад так далеко или даже дальше.\nНо это не значит, что все или многие освидетельственные современные языки не могли произойти от одного более молодого,скажем 20 000 лет Это мы называем \"узкое место\"\nВероятно,Филип Андерсон прав Ваши знания более обширны, чем у других людей Приятно вас видеть.Спасибо большое Murray Gell-Mann Аплодисменты"
}
] |
Murray Gell-Mann: The ancestor of language
TED Talk Subtitles and Transcript: After speaking at TED2007 on elegance in physics, the amazing Murray Gell-Mann gives a quick overview of another passionate interest: finding the common ancestry of our modern languages.
Well, I'm involved in other things, besides physics. In fact, mostly now in other things.
One thing is distant relationships among human languages. And the professional, historical linguists in the U.S. and in Western Europe mostly try to stay away from any long-distance relationships, big groupings, groupings that go back a long time, longer than the familiar families. They don't like that. They think it's crank. I don't think it's crank. And there are some brilliant linguists, mostly Russians, who are working on that, at Santa Fe Institute and in Moscow, and I would love to see where that leads.
Does it really lead to a single ancestor some 20, 25,000 years ago? And what if we go back beyond that single ancestor, when there was presumably a competition among many languages? How far back does that go? How far back does modern language go? How many tens of thousands of years does it go back?
Chris Anderson: Do you have a hunch or a hope for what the answer to that is?
Murray Gell-Mann: Well, I would guess that modern language must be older than the cave paintings and cave engravings and cave sculptures and dance steps in the soft clay in the caves in Western Europe, in the Aurignacian Period some 35,000 years ago, or earlier. I can't believe they did all those things and didn't also have a modern language. So, I would guess that the actual origin goes back at least that far and maybe further.
But that doesn't mean that all, or many, or most of today's attested languages couldn't descend perhaps from one that's much younger than that, like say 20,000 years, or something of that kind. It's what we call a bottleneck.
CA: Well, Philip Anderson may have been right. You may just know more about everything than anyone. So, it's been an honor. Thank you Murray Gell-Mann. (Applause)
|
Мюррэй Гелл-Манн рассказывает о происхождении языка
TED Talk Subtitles and Transcript: После речи в ТЕД2007 про изысканность в физике, знаменитый Мюррэй Гелл-Манн произносит краткое сообщение о другом своем увлечении:обнаружении общего предка современных языков.
Помимо физики я увлечен другими отраслями науки В настоящее время больше другими отраслями.
Oдна из них отдаленные связи между языками различных народов мира Профессиональные лингвисты истории языков из США и Западной Европы в большенстве случаев стоят в стороне от проблемы отдаленных связей между большими языковыми группами, группами которые возникли раньше , чем известные языковые семейства. Им это не нравится, потому что они считают, что это всё это чепуха .Я не думаю, что это чепуха. И очень талантливые лингвисты, в основном русские, работают над этим в Санта Фе Институте в Москве И я бы хотел увидеть, куда это ведет
Приводит ли к одному общему предку скажем, 20-25 тысяч лет назад? Если мы возьмем раньше этого единого языкового предка, когда вероятно была конкуренция между многими языками. как далеко назад это идет? как далеко назад современный язык идет? Сколько десятков тысячелетий тому назад ?
Крис Андерсон:Есть ли у вас интуиция или надежда на то, что ответить на это?
Мюррей Гелл-Манн: Ну, я бы предположил, что современный язык должен быть старше, чем наскальные рисунки и письмена, пещерные скульптуры и танцевальные следы на пещерной глине Западной Европы. приода Ориньяк примерно 35 000 лет назад или раньше Я не могу поверить,что они создали всё это и не создали современный язык И бы предположил,что настоящий источник идет назад так далеко или даже дальше.
Но это не значит, что все или многие освидетельственные современные языки не могли произойти от одного более молодого,скажем 20 000 лет Это мы называем "узкое место"
Вероятно,Филип Андерсон прав Ваши знания более обширны, чем у других людей Приятно вас видеть.Спасибо большое Murray Gell-Mann Аплодисменты
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Scilla Elworthy: Fighting with nonviolence\nTED Talk Subtitles and Transcript: How do you deal with a bully without becoming a thug? In this wise and soulful talk, peace activist Scilla Elworthy maps out the skills we need -- as nations and individuals -- to fight extreme force without using force in return. To answer the question of why and how nonviolence works, she evokes historical heroes -- Aung San Suu Kyi, Mahatma Gandhi, Nelson Mandela -- and the personal philosophies that powered their peaceful protests.\nIn half a century of trying to help prevent wars, there's one question that never leaves me: How do we deal with extreme violence without using force in return? When you're faced with brutality, whether it's a child facing a bully on a playground or domestic violence -- or, on the streets of Syria today, facing tanks and shrapnel, what's the most effective thing to do? Fight back? Give in? Use more force?\nThis question: \"How do I deal with a bully without becoming a thug in return?\" has been with me ever since I was a child. I remember I was about 13, glued to a grainy black and white television in my parents' living room as Soviet tanks rolled into Budapest, and kids not much older than me were throwing themselves at the tanks and getting mown down. And I rushed upstairs and started packing my suitcase.\nAnd my mother came up and said, \"What on Earth are you doing?\"\nAnd I said, \"I'm going to Budapest.\"\nAnd she said, \"What on Earth for?\"\nAnd I said, \"Kids are getting killed there. There's something terrible happening.\"\nAnd she said, \"Don't be so silly.\" And I started to cry. And she got it, she said, \"Okay, I see it's serious. You're much too young to help. You need training. I'll help you. But just unpack your suitcase.\"\nAnd so I got some training and went and worked in Africa during most of my 20s. But I realized that what I really needed to know I couldn't get from training courses. I wanted to understand how violence, how oppression, works. And what I've discovered since is this: Bullies use violence in three ways. They use political violence to intimidate, physical violence to terrorize and mental or emotional violence to undermine. And only very rarely in very few cases does it work to use more violence.\nNelson Mandela went to jail believing in violence, and 27 years later he and his colleagues had slowly and carefully honed the skills, the incredible skills, that they needed to turn one of the most vicious governments the world has known into a democracy. And they did it in a total devotion to non-violence. They realized that using force against force doesn't work.\nSo what does work? Over time I've collected about a half-dozen methods that do work -- of course there are many more -- that do work and that are effective. And the first is that the change that has to take place has to take place here, inside me. It's my response, my attitude, to oppression that I've got control over, and that I can do something about.\nAnd what I need to develop is self-knowledge to do that. That means I need to know how I tick, when I collapse, where my formidable points are, where my weaker points are. When do I give in? What will I stand up for? And meditation or self-inspection is one of the ways -- again it's not the only one -- it's one of the ways of gaining this kind of inner power.\nAnd my heroine here -- like Satish's -- is Aung San Suu Kyi in Burma. She was leading a group of students on a protest in the streets of Rangoon. They came around a corner faced with a row of machine guns. And she realized straight away that the soldiers with their fingers shaking on the triggers were more scared than the student protesters behind her. But she told the students to sit down. And she walked forward with such calm and such clarity and such total lack of fear that she could walk right up to the first gun, put her hand on it and lower it. And no one got killed.\nSo that's what the mastery of fear can do -- not only faced with machine guns, but if you meet a knife fight in the street. But we have to practice. So what about our fear? I have a little mantra. My fear grows fat on the energy I feed it. And if it grows very big it probably happens.\nSo we all know the three o'clock in the morning syndrome, when something you've been worrying about wakes you up -- I see a lot of people -- and for an hour you toss and turn, it gets worse and worse, and by four o'clock you're pinned to the pillow by a monster this big. The only thing to do is to get up, make a cup of tea and sit down with the fear like a child beside you. You're the adult. The fear is the child. And you talk to the fear and you ask it what it wants, what it needs. How can this be made better? How can the child feel stronger? And you make a plan. And you say, \"Okay, now we're going back to sleep. Half-past seven, we're getting up and that's what we're going to do.\"\nI had one of these 3 a.m. episodes on Sunday -- paralyzed with fear at coming to talk to you. (Laughter) So I did the thing. I got up, made the cup of tea, sat down with it, did it all and I'm here -- still partly paralyzed, but I'm here.\n(Applause)\nSo that's fear. What about anger? Wherever there is injustice there's anger. But anger is like gasoline, and if you spray it around and somebody lights a match, you've got an inferno. But anger as an engine -- in an engine -- is powerful. If we can put our anger inside an engine, it can drive us forward, it can get us through the dreadful moments and it can give us real inner power.\nAnd I learned this in my work with nuclear weapon policy-makers. Because at the beginning I was so outraged at the dangers they were exposing us to that I just wanted to argue and blame and make them wrong. Totally ineffective. In order to develop a dialogue for change we have to deal with our anger. It's okay to be angry with the thing -- the nuclear weapons in this case -- but it is hopeless to be angry with the people. They are human beings just like us. And they're doing what they think is best. And that's the basis on which we have to talk with them.\nSo that's the third one, anger. And it brings me to the crux of what's going on, or what I perceive as going on, in the world today, which is that last century was top-down power. It was still governments telling people what to do. This century there's a shift. It's bottom-up or grassroots power. It's like mushrooms coming through concrete. It's people joining up with people, as Bundy just said, miles away to bring about change.\nAnd Peace Direct spotted quite early on that local people in areas of very hot conflict know what to do. They know best what to do. So Peace Direct gets behind them to do that. And the kind of thing they're doing is demobilizing militias, rebuilding economies, resettling refugees, even liberating child soldiers. And they have to risk their lives almost every day to do this. And what they've realized is that using violence in the situations they operate in is not only less humane, but it's less effective than using methods that connect people with people, that rebuild.\nAnd I think that the U.S. military is finally beginning to get this. Up to now their counter-terrorism policy has been to kill insurgents at almost any cost, and if civilians get in the way, that's written as \"collateral damage.\" And this is so infuriating and humiliating for the population of Afghanistan, that it makes the recruitment for al-Qaeda very easy, when people are so disgusted by, for example, the burning of the Koran.\nSo the training of the troops has to change. And I think there are signs that it is beginning to change. The British military have always been much better at this. But there is one magnificent example for them to take their cue from, and that's a brilliant U.S. lieutenant colonel called Chris Hughes. And he was leading his men down the streets of Najaf -- in Iraq actually -- and suddenly people were pouring out of the houses on either side of the road, screaming, yelling, furiously angry, and surrounded these very young troops who were completely terrified, didn't know what was going on, couldn't speak Arabic. And Chris Hughes strode into the middle of the throng with his weapon above his head, pointing at the ground, and he said, \"Kneel.\" And these huge soldiers with their backpacks and their body armor, wobbled to the ground. And complete silence fell. And after about two minutes, everybody moved aside and went home.\nNow that to me is wisdom in action. In the moment, that's what he did. And it's happening everywhere now. You don't believe me? Have you asked yourselves why and how so many dictatorships have collapsed over the last 30 years? Dictatorships in Czechoslovakia, East Germany, Estonia, Latvia, Lithuania, Mali, Madagascar, Poland, the Philippines, Serbia, Slovenia, I could go on, and now Tunisia and Egypt. And this hasn't just happened. A lot of it is due to a book written by an 80-year-old man in Boston, Gene Sharp. He wrote a book called \"From Dictatorship to Democracy\" with 81 methodologies for non-violent resistance. And it's been translated into 26 languages. It's flown around the world. And it's being used by young people and older people everywhere, because it works and it's effective.\nSo this is what gives me hope -- not just hope, this is what makes me feel very positive right now. Because finally human beings are getting it. We're getting practical, doable methodologies to answer my question: How do we deal with a bully without becoming a thug? We're using the kind of skills that I've outlined: inner power -- the development of inner power -- through self-knowledge, recognizing and working with our fear, using anger as a fuel, cooperating with others, banding together with others, courage, and most importantly, commitment to active non-violence.\nNow I don't just believe in non-violence. I don't have to believe in it. I see evidence everywhere of how it works. And I see that we, ordinary people, can do what Aung San Suu Kyi and Ghandi and Mandela did. We can bring to an end the bloodiest century that humanity has ever known. And we can organize to overcome oppression by opening our hearts as well as strengthening this incredible resolve.\nAnd this open-heartedness is exactly what I've experienced in the entire organization of this gathering since I got here yesterday. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Сцилла Элворси: Ненасильственная борьба\nTED Talk Subtitles and Transcript: Как можно противостоять хулигану, не опускаясь до его уровня? В этом мудром и душевном выступлении участник движения за мир Сцилла Элворси описывает навыки, необходимые как отдельным личностям, так и государствам в их борьбе с насилием и жестокостью. В ответ на вопрос о том, почему и как работает ненасильственное сопротивление, она вспоминает героев истории — Аун Сан Су Чжи, Махатму Ганди, Нельсона Манделу, — и их личные принципы, которые стали основой их мирных протестов. (Снято на TEDxExeter)\nПолвека в попытках предотвратить войны, я не переставала задаваться одним вопросом: «Как можно бороться с непомерной жестокостью, не используя силу в ответ?» Когда вы встречаетесь лицом к лицу с жестокостью, будь это хулиган, задирающий ребёнка на детской площадке, или бытовое насилие, или то, что происходит сейчас в Сирии, танки и шрапнели, как следует поступить? Дать сдачи? Сдаться? Ответить с ещё б́ольшей силой?\nВопрос «Как справиться с хулиганом, не опускаясь до его уровня?» преследовал меня с детства. Помню, мне было 13 лет, и я не отрываясь смотрела на черно-белом экране телевизора в гостиной моих родителей как советские танки въезжали в Будапешт, а дети чуть старше меня бросали себя под гусеницы танков и были раздавлены. Я побежала наверх и начала собирать чемодан.\nМоя мама поднялась ко мне и спросила: «Что, скажи на милость, ты делаешь?»\nИ я ответила: «Я еду в Будапешт».\nА она спросила: «И зачем, скажи пожалуйста?»\nЯ ответила: «Там убивают детей». Там творится какой-то ужас!\nОна ответила: «Не будь такой глупенькой». И я начала плакать. Она поняла меня, она сказала: «Хорошо, я вижу, ты настроена серьёзно, но ты ещё слишком молода. Тебе нужно подготовиться, и я в этом тебе помогу. Но пока, ради всего святого, распакуй чемодан».\nМеня подготовили, я поехала в Африку и работала там почти весь свой третий десяток. Но я осознала, что никакие курсы не могли дать мне ответ на то, что мне нужно было узнать. Я хотела понять, как работают жестокость, угнетение. И вот что я узнала: Забияки используют насилие тремя способами: они используют политическое насилие, чтобы запугать, физическое насилие, чтобы терроризировать, и психическое или эмоциональное насилие, чтобы поколебать дух И лишь в очень-очень редких случаях ст́оит отвечать б́ольшим насилием.\nНельсон Мандела попал в тюрьму из-за веры в насилие, а 27 лет спустя он и его коллеги медленно и аккуратно оттачивали навыки, невероятные навыки, которые были им необходимы, чтобы превратить одно из самых чудовищных правительств в мире в демократическое. И они сделали это, будучи приверженцами отказа от применения насильственных методов. Они поняли, что отвечать на силу силой нельзя.\nТак чем же ответить? По прошествии достаточно длительного времени я собрала около полудюжины методов, которые действительно работают, конечно, на самом деле их гораздо больше, которые действительно работают и действительно эффективны. Первый из них заключается в том, что изменения должны произойти здесь, внутри меня. Это моя реакция, моё отношение к притеснению, которое я могу контролировать, и с которым я могу как-то справиться.\nЯ должна уметь это распознавать. Это значит, мне нужно знать, как бьётся моё сердце, когда я падаю духом, каковы мои сильные и слабые стороны. Когда мне сдаваться? За что заступаться? И медитация или самоанализ — это один из способов, — повторюсь, это не единственный — это один из способов получить такую внутреннюю силу.\nИ в этом плане моя героиня — это Аун Сан Су Чжи из Бирмы. Она возглавляла группу студентов во время протестов на улицах Рангуна. Они столкнулись лицом к лицу с автоматами, направленными на них. И она сразу поняла, что солдаты, чьи пальцы дрожали на спусковом крючке, были напуганы больше, чем студенты, стоящие позади неё. Но она сказала студентам сесть. И пошла вперёд так спокойно и так бесстрашно, что подошла близко к ближайшему автомату, положила на него свою руку и опустила ствол. И никто не погиб.\nВот что может сделать превосходство над страхом — не только под прицелом автоматов, но и если вы столкнётесь с дракой на ножах на улице. Но нам нужна тренировка. Так как насчёт страха? У меня есть такая мантра — Мой страх увеличивается за счёт энергии, которой я его подпитываю. И если он станет очень большим, то, вероятно, случится то, чего я боюсь.\nМы все слышали про синдром трёх ночи — когда что-то, о чем ты волнуешься, тебя будит ровно в три и я вижу много таких людей целый час ты ворочаешься, переживаешь больше и больше, и к четырём утра твоё волнение становится просто чудовищным. И тогда остаётся сделать только одно — подняться, заварить себе чаю, и посидеть рядом со страхом, как будто страх — это ребёнок. Ты взрослый. А страх — ребёнок. И заговорить со страхом, спросить у него, что ему нужно, чего он хочет. Как ему можно помочь? Как можно сделать этого ребёнка сильнее? Нужно создать план. Сказать ему: «Ну хорошо, сейчас мы пойдём спать, в полседьмого мы проснёмся и сделаем то-то и то-то».\nУ меня был такой случай в три утра в прошлое воскресенье — я сильно переживала, что мне нужно выступать перед вами. (Смех) И я так и сделала. Поднялась, заварила чай, посидела рядом со своим страхом, и сегодня я здесь — все ещё частично парализована от страха, но я пришла.\n(Аплодисменты)\nНу, это про страх. А как насчёт гнева и злости? Где есть несправедливость, там недалеко от злости. Но злость — она как бензин, если ты её вокруг себя распространяешь, а кто-то зажжёт спичку — будет большой пожар. Но злость и двигатель, в двигателе она очень мощна. Если мы её как-нибудь положим в двигатель, она нас повезёт вперёд, и пронесёт через самые страшные моменты, и даст нам настоящую внутреннюю силу.\nЯ об этом узнала в процессе моей работы с разработчиками политического курса по поводу ядерного оружия. В начале я была так возмущена всеми опасностями, которым они нас подвергают, что мне хотелось спорить с ними, засыпать обвинениями, доказать, что они не правы. Никакого эффекта. Для того чтобы развить диалог, чтобы что-то изменить, нам нужно разобраться с этой нашей злостью. Мы можем злиться на объект — ядерное оружие в этом случае — но злиться на людей просто бесполезно. Они такие же люди, как и мы. Они делают то, что считают лучшим. И на этой основе мы должны строить диалог.\nЗлость — это был третий пункт, и сейчас я подхожу к главному вопросу о том, что происходит с миром, или по крайней мере мне кажется, что происходит. В прошлом веке власть исходила из верхушки. Правительства указывали людям, что делать. В этом веке произошло изменение. Сейчас власть исходит из низов, из народа, как цветы, растущие на асфальте. Она появляется, когда люди, желающие перемен, объединяются, несмотря на расстояния.\nЛюди в Peace Direct давно заметили, что местные жители в горячих зонах всегда знают, что делать. Они лучше всех знают, что необходимо предпринять. И Peace Direct в этом им помогает. И что же они делают? Они демобилизуют незаконные вооружённые формирования, перестраивают экономику, переселяют беженцев, и освобождают детей, ставших солдатами. Они рискуют своей жизнью каждый день, чтобы всё это стало реальностью. Они поняли, что жестокость в ситуациях, с которыми они сталкиваются, не только нечеловечна, но и менее эффективна, чем методы, которые соединяют людей, чем созидающие методы.\nИ мне кажется, что даже в армии Соединённых Штатов это наконец-то начинают понимать. До сих пор их политика в отношении борьбы с терроризмом заключалась в убийстве мятежников любыми способами, а если по пути попадались мирные граждане, их списывали как «сопутствующие потери». И для афганцев это так оскорбительно и унизительно, что больше и больше людей идут в Аль-Каиду, потому что они не могут спокойно смотреть на то, как сжигают Коран.\nТак что нужны изменения в воспитании войск. И я считаю, что этот процесс уже начался. Британская армия в этом отношении всегда была лучше подготовлена. Но и они могут взять пример с гениального американского подполковника Криса Хьюс. Он вёл своих людей по улицам Наджафа, в Ираке, и вдруг из ближайших домов высыпались люди, и они кричат от ярости, орут. Обступили молодых солдат, у которых душа ушла в пятки, они же не понимают, что происходит, о чём они кричат по-арабски. А подполковник Хьюс вышел в середину толпы с пистолетом над головой и сказал: «На колени!» И эти солдаты со своими рюкзаками, в бронежилетах, стали, покачиваясь, на колени. А потом была тишина... И через пару минут толпа разошлась.\nВ этом, я считаю, заключается мудрость его действий. В тот момент он поступил так. И сейчас такие эпизоды происходят повсюду. Не верите мне? А вы задавались когда-нибудь вопросом «Как и почему за последние 30 лет так много диктатур было свергнуто?» Диктаторские режимы в Чехословакии, Восточной Германии, Эстонии, Латвии, Литве, в Мали и на Мадагаскаре, в Польше, на Филиппинах, в Сербии, Словении... Список можно продолжать. Сейчас это в Тунисе, в Египте. И это всё не просто так. Во многом это случилось благодаря книге, написанной 80-летним Джином Шарпом из Бостона. Он написал книгу под названием «От диктатуры к демократии», в которой содержится 81 способ ненасильственного сопротивления. Эта книга была переведена на 26 языков. Она прошла по всему миру. Сейчас её использует и молодёжь, и старики, потому что методы эти эффективны.\nИ это мне даёт надежду, да и не только надежду, мне очень радостно, что люди наконец-то начинают понимать. Что у нас есть теперь ряд практических методик, которые отвечают на мой вопрос: Как можем мы справиться с хулиганом, не опускаясь до его уровня? Мы применяем навыки, о которых я вам рассказала: как развить внутреннюю силу через самопознание, как узнать и справиться с нашими страхами, как использовать гнев в качестве топлива, как сотрудничать с людьми, как их сплачивать. В этом нам помогает мужество, а самое главное, наша приверженность к ненасильственным методам.\nИ вопрос не в том, что я верю в ненасилие. Мне не нужно в него верить. Я знаю, потому что вижу, что методы эти работают. Я знаю, что люди, обычные люди, могут сделать то, что сделали Аун Сан Су Чжи, Ганди и Мандела. Мы можем завершить этот век, который был самым кровавым в истории человечества. И мы можем объединить наши усилия в борьбе с угнетением, оставаясь при этом добросердечными и полными решимости людьми.\nИ такое добросердечие я чувствовала во всех людях на этой конференции Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Scilla Elworthy: Fighting with nonviolence
TED Talk Subtitles and Transcript: How do you deal with a bully without becoming a thug? In this wise and soulful talk, peace activist Scilla Elworthy maps out the skills we need -- as nations and individuals -- to fight extreme force without using force in return. To answer the question of why and how nonviolence works, she evokes historical heroes -- Aung San Suu Kyi, Mahatma Gandhi, Nelson Mandela -- and the personal philosophies that powered their peaceful protests.
In half a century of trying to help prevent wars, there's one question that never leaves me: How do we deal with extreme violence without using force in return? When you're faced with brutality, whether it's a child facing a bully on a playground or domestic violence -- or, on the streets of Syria today, facing tanks and shrapnel, what's the most effective thing to do? Fight back? Give in? Use more force?
This question: "How do I deal with a bully without becoming a thug in return?" has been with me ever since I was a child. I remember I was about 13, glued to a grainy black and white television in my parents' living room as Soviet tanks rolled into Budapest, and kids not much older than me were throwing themselves at the tanks and getting mown down. And I rushed upstairs and started packing my suitcase.
And my mother came up and said, "What on Earth are you doing?"
And I said, "I'm going to Budapest."
And she said, "What on Earth for?"
And I said, "Kids are getting killed there. There's something terrible happening."
And she said, "Don't be so silly." And I started to cry. And she got it, she said, "Okay, I see it's serious. You're much too young to help. You need training. I'll help you. But just unpack your suitcase."
And so I got some training and went and worked in Africa during most of my 20s. But I realized that what I really needed to know I couldn't get from training courses. I wanted to understand how violence, how oppression, works. And what I've discovered since is this: Bullies use violence in three ways. They use political violence to intimidate, physical violence to terrorize and mental or emotional violence to undermine. And only very rarely in very few cases does it work to use more violence.
Nelson Mandela went to jail believing in violence, and 27 years later he and his colleagues had slowly and carefully honed the skills, the incredible skills, that they needed to turn one of the most vicious governments the world has known into a democracy. And they did it in a total devotion to non-violence. They realized that using force against force doesn't work.
So what does work? Over time I've collected about a half-dozen methods that do work -- of course there are many more -- that do work and that are effective. And the first is that the change that has to take place has to take place here, inside me. It's my response, my attitude, to oppression that I've got control over, and that I can do something about.
And what I need to develop is self-knowledge to do that. That means I need to know how I tick, when I collapse, where my formidable points are, where my weaker points are. When do I give in? What will I stand up for? And meditation or self-inspection is one of the ways -- again it's not the only one -- it's one of the ways of gaining this kind of inner power.
And my heroine here -- like Satish's -- is Aung San Suu Kyi in Burma. She was leading a group of students on a protest in the streets of Rangoon. They came around a corner faced with a row of machine guns. And she realized straight away that the soldiers with their fingers shaking on the triggers were more scared than the student protesters behind her. But she told the students to sit down. And she walked forward with such calm and such clarity and such total lack of fear that she could walk right up to the first gun, put her hand on it and lower it. And no one got killed.
So that's what the mastery of fear can do -- not only faced with machine guns, but if you meet a knife fight in the street. But we have to practice. So what about our fear? I have a little mantra. My fear grows fat on the energy I feed it. And if it grows very big it probably happens.
So we all know the three o'clock in the morning syndrome, when something you've been worrying about wakes you up -- I see a lot of people -- and for an hour you toss and turn, it gets worse and worse, and by four o'clock you're pinned to the pillow by a monster this big. The only thing to do is to get up, make a cup of tea and sit down with the fear like a child beside you. You're the adult. The fear is the child. And you talk to the fear and you ask it what it wants, what it needs. How can this be made better? How can the child feel stronger? And you make a plan. And you say, "Okay, now we're going back to sleep. Half-past seven, we're getting up and that's what we're going to do."
I had one of these 3 a.m. episodes on Sunday -- paralyzed with fear at coming to talk to you. (Laughter) So I did the thing. I got up, made the cup of tea, sat down with it, did it all and I'm here -- still partly paralyzed, but I'm here.
(Applause)
So that's fear. What about anger? Wherever there is injustice there's anger. But anger is like gasoline, and if you spray it around and somebody lights a match, you've got an inferno. But anger as an engine -- in an engine -- is powerful. If we can put our anger inside an engine, it can drive us forward, it can get us through the dreadful moments and it can give us real inner power.
And I learned this in my work with nuclear weapon policy-makers. Because at the beginning I was so outraged at the dangers they were exposing us to that I just wanted to argue and blame and make them wrong. Totally ineffective. In order to develop a dialogue for change we have to deal with our anger. It's okay to be angry with the thing -- the nuclear weapons in this case -- but it is hopeless to be angry with the people. They are human beings just like us. And they're doing what they think is best. And that's the basis on which we have to talk with them.
So that's the third one, anger. And it brings me to the crux of what's going on, or what I perceive as going on, in the world today, which is that last century was top-down power. It was still governments telling people what to do. This century there's a shift. It's bottom-up or grassroots power. It's like mushrooms coming through concrete. It's people joining up with people, as Bundy just said, miles away to bring about change.
And Peace Direct spotted quite early on that local people in areas of very hot conflict know what to do. They know best what to do. So Peace Direct gets behind them to do that. And the kind of thing they're doing is demobilizing militias, rebuilding economies, resettling refugees, even liberating child soldiers. And they have to risk their lives almost every day to do this. And what they've realized is that using violence in the situations they operate in is not only less humane, but it's less effective than using methods that connect people with people, that rebuild.
And I think that the U.S. military is finally beginning to get this. Up to now their counter-terrorism policy has been to kill insurgents at almost any cost, and if civilians get in the way, that's written as "collateral damage." And this is so infuriating and humiliating for the population of Afghanistan, that it makes the recruitment for al-Qaeda very easy, when people are so disgusted by, for example, the burning of the Koran.
So the training of the troops has to change. And I think there are signs that it is beginning to change. The British military have always been much better at this. But there is one magnificent example for them to take their cue from, and that's a brilliant U.S. lieutenant colonel called Chris Hughes. And he was leading his men down the streets of Najaf -- in Iraq actually -- and suddenly people were pouring out of the houses on either side of the road, screaming, yelling, furiously angry, and surrounded these very young troops who were completely terrified, didn't know what was going on, couldn't speak Arabic. And Chris Hughes strode into the middle of the throng with his weapon above his head, pointing at the ground, and he said, "Kneel." And these huge soldiers with their backpacks and their body armor, wobbled to the ground. And complete silence fell. And after about two minutes, everybody moved aside and went home.
Now that to me is wisdom in action. In the moment, that's what he did. And it's happening everywhere now. You don't believe me? Have you asked yourselves why and how so many dictatorships have collapsed over the last 30 years? Dictatorships in Czechoslovakia, East Germany, Estonia, Latvia, Lithuania, Mali, Madagascar, Poland, the Philippines, Serbia, Slovenia, I could go on, and now Tunisia and Egypt. And this hasn't just happened. A lot of it is due to a book written by an 80-year-old man in Boston, Gene Sharp. He wrote a book called "From Dictatorship to Democracy" with 81 methodologies for non-violent resistance. And it's been translated into 26 languages. It's flown around the world. And it's being used by young people and older people everywhere, because it works and it's effective.
So this is what gives me hope -- not just hope, this is what makes me feel very positive right now. Because finally human beings are getting it. We're getting practical, doable methodologies to answer my question: How do we deal with a bully without becoming a thug? We're using the kind of skills that I've outlined: inner power -- the development of inner power -- through self-knowledge, recognizing and working with our fear, using anger as a fuel, cooperating with others, banding together with others, courage, and most importantly, commitment to active non-violence.
Now I don't just believe in non-violence. I don't have to believe in it. I see evidence everywhere of how it works. And I see that we, ordinary people, can do what Aung San Suu Kyi and Ghandi and Mandela did. We can bring to an end the bloodiest century that humanity has ever known. And we can organize to overcome oppression by opening our hearts as well as strengthening this incredible resolve.
And this open-heartedness is exactly what I've experienced in the entire organization of this gathering since I got here yesterday. Thank you.
(Applause)
|
Сцилла Элворси: Ненасильственная борьба
TED Talk Subtitles and Transcript: Как можно противостоять хулигану, не опускаясь до его уровня? В этом мудром и душевном выступлении участник движения за мир Сцилла Элворси описывает навыки, необходимые как отдельным личностям, так и государствам в их борьбе с насилием и жестокостью. В ответ на вопрос о том, почему и как работает ненасильственное сопротивление, она вспоминает героев истории — Аун Сан Су Чжи, Махатму Ганди, Нельсона Манделу, — и их личные принципы, которые стали основой их мирных протестов. (Снято на TEDxExeter)
Полвека в попытках предотвратить войны, я не переставала задаваться одним вопросом: «Как можно бороться с непомерной жестокостью, не используя силу в ответ?» Когда вы встречаетесь лицом к лицу с жестокостью, будь это хулиган, задирающий ребёнка на детской площадке, или бытовое насилие, или то, что происходит сейчас в Сирии, танки и шрапнели, как следует поступить? Дать сдачи? Сдаться? Ответить с ещё б́ольшей силой?
Вопрос «Как справиться с хулиганом, не опускаясь до его уровня?» преследовал меня с детства. Помню, мне было 13 лет, и я не отрываясь смотрела на черно-белом экране телевизора в гостиной моих родителей как советские танки въезжали в Будапешт, а дети чуть старше меня бросали себя под гусеницы танков и были раздавлены. Я побежала наверх и начала собирать чемодан.
Моя мама поднялась ко мне и спросила: «Что, скажи на милость, ты делаешь?»
И я ответила: «Я еду в Будапешт».
А она спросила: «И зачем, скажи пожалуйста?»
Я ответила: «Там убивают детей». Там творится какой-то ужас!
Она ответила: «Не будь такой глупенькой». И я начала плакать. Она поняла меня, она сказала: «Хорошо, я вижу, ты настроена серьёзно, но ты ещё слишком молода. Тебе нужно подготовиться, и я в этом тебе помогу. Но пока, ради всего святого, распакуй чемодан».
Меня подготовили, я поехала в Африку и работала там почти весь свой третий десяток. Но я осознала, что никакие курсы не могли дать мне ответ на то, что мне нужно было узнать. Я хотела понять, как работают жестокость, угнетение. И вот что я узнала: Забияки используют насилие тремя способами: они используют политическое насилие, чтобы запугать, физическое насилие, чтобы терроризировать, и психическое или эмоциональное насилие, чтобы поколебать дух И лишь в очень-очень редких случаях ст́оит отвечать б́ольшим насилием.
Нельсон Мандела попал в тюрьму из-за веры в насилие, а 27 лет спустя он и его коллеги медленно и аккуратно оттачивали навыки, невероятные навыки, которые были им необходимы, чтобы превратить одно из самых чудовищных правительств в мире в демократическое. И они сделали это, будучи приверженцами отказа от применения насильственных методов. Они поняли, что отвечать на силу силой нельзя.
Так чем же ответить? По прошествии достаточно длительного времени я собрала около полудюжины методов, которые действительно работают, конечно, на самом деле их гораздо больше, которые действительно работают и действительно эффективны. Первый из них заключается в том, что изменения должны произойти здесь, внутри меня. Это моя реакция, моё отношение к притеснению, которое я могу контролировать, и с которым я могу как-то справиться.
Я должна уметь это распознавать. Это значит, мне нужно знать, как бьётся моё сердце, когда я падаю духом, каковы мои сильные и слабые стороны. Когда мне сдаваться? За что заступаться? И медитация или самоанализ — это один из способов, — повторюсь, это не единственный — это один из способов получить такую внутреннюю силу.
И в этом плане моя героиня — это Аун Сан Су Чжи из Бирмы. Она возглавляла группу студентов во время протестов на улицах Рангуна. Они столкнулись лицом к лицу с автоматами, направленными на них. И она сразу поняла, что солдаты, чьи пальцы дрожали на спусковом крючке, были напуганы больше, чем студенты, стоящие позади неё. Но она сказала студентам сесть. И пошла вперёд так спокойно и так бесстрашно, что подошла близко к ближайшему автомату, положила на него свою руку и опустила ствол. И никто не погиб.
Вот что может сделать превосходство над страхом — не только под прицелом автоматов, но и если вы столкнётесь с дракой на ножах на улице. Но нам нужна тренировка. Так как насчёт страха? У меня есть такая мантра — Мой страх увеличивается за счёт энергии, которой я его подпитываю. И если он станет очень большим, то, вероятно, случится то, чего я боюсь.
Мы все слышали про синдром трёх ночи — когда что-то, о чем ты волнуешься, тебя будит ровно в три и я вижу много таких людей целый час ты ворочаешься, переживаешь больше и больше, и к четырём утра твоё волнение становится просто чудовищным. И тогда остаётся сделать только одно — подняться, заварить себе чаю, и посидеть рядом со страхом, как будто страх — это ребёнок. Ты взрослый. А страх — ребёнок. И заговорить со страхом, спросить у него, что ему нужно, чего он хочет. Как ему можно помочь? Как можно сделать этого ребёнка сильнее? Нужно создать план. Сказать ему: «Ну хорошо, сейчас мы пойдём спать, в полседьмого мы проснёмся и сделаем то-то и то-то».
У меня был такой случай в три утра в прошлое воскресенье — я сильно переживала, что мне нужно выступать перед вами. (Смех) И я так и сделала. Поднялась, заварила чай, посидела рядом со своим страхом, и сегодня я здесь — все ещё частично парализована от страха, но я пришла.
(Аплодисменты)
Ну, это про страх. А как насчёт гнева и злости? Где есть несправедливость, там недалеко от злости. Но злость — она как бензин, если ты её вокруг себя распространяешь, а кто-то зажжёт спичку — будет большой пожар. Но злость и двигатель, в двигателе она очень мощна. Если мы её как-нибудь положим в двигатель, она нас повезёт вперёд, и пронесёт через самые страшные моменты, и даст нам настоящую внутреннюю силу.
Я об этом узнала в процессе моей работы с разработчиками политического курса по поводу ядерного оружия. В начале я была так возмущена всеми опасностями, которым они нас подвергают, что мне хотелось спорить с ними, засыпать обвинениями, доказать, что они не правы. Никакого эффекта. Для того чтобы развить диалог, чтобы что-то изменить, нам нужно разобраться с этой нашей злостью. Мы можем злиться на объект — ядерное оружие в этом случае — но злиться на людей просто бесполезно. Они такие же люди, как и мы. Они делают то, что считают лучшим. И на этой основе мы должны строить диалог.
Злость — это был третий пункт, и сейчас я подхожу к главному вопросу о том, что происходит с миром, или по крайней мере мне кажется, что происходит. В прошлом веке власть исходила из верхушки. Правительства указывали людям, что делать. В этом веке произошло изменение. Сейчас власть исходит из низов, из народа, как цветы, растущие на асфальте. Она появляется, когда люди, желающие перемен, объединяются, несмотря на расстояния.
Люди в Peace Direct давно заметили, что местные жители в горячих зонах всегда знают, что делать. Они лучше всех знают, что необходимо предпринять. И Peace Direct в этом им помогает. И что же они делают? Они демобилизуют незаконные вооружённые формирования, перестраивают экономику, переселяют беженцев, и освобождают детей, ставших солдатами. Они рискуют своей жизнью каждый день, чтобы всё это стало реальностью. Они поняли, что жестокость в ситуациях, с которыми они сталкиваются, не только нечеловечна, но и менее эффективна, чем методы, которые соединяют людей, чем созидающие методы.
И мне кажется, что даже в армии Соединённых Штатов это наконец-то начинают понимать. До сих пор их политика в отношении борьбы с терроризмом заключалась в убийстве мятежников любыми способами, а если по пути попадались мирные граждане, их списывали как «сопутствующие потери». И для афганцев это так оскорбительно и унизительно, что больше и больше людей идут в Аль-Каиду, потому что они не могут спокойно смотреть на то, как сжигают Коран.
Так что нужны изменения в воспитании войск. И я считаю, что этот процесс уже начался. Британская армия в этом отношении всегда была лучше подготовлена. Но и они могут взять пример с гениального американского подполковника Криса Хьюс. Он вёл своих людей по улицам Наджафа, в Ираке, и вдруг из ближайших домов высыпались люди, и они кричат от ярости, орут. Обступили молодых солдат, у которых душа ушла в пятки, они же не понимают, что происходит, о чём они кричат по-арабски. А подполковник Хьюс вышел в середину толпы с пистолетом над головой и сказал: «На колени!» И эти солдаты со своими рюкзаками, в бронежилетах, стали, покачиваясь, на колени. А потом была тишина... И через пару минут толпа разошлась.
В этом, я считаю, заключается мудрость его действий. В тот момент он поступил так. И сейчас такие эпизоды происходят повсюду. Не верите мне? А вы задавались когда-нибудь вопросом «Как и почему за последние 30 лет так много диктатур было свергнуто?» Диктаторские режимы в Чехословакии, Восточной Германии, Эстонии, Латвии, Литве, в Мали и на Мадагаскаре, в Польше, на Филиппинах, в Сербии, Словении... Список можно продолжать. Сейчас это в Тунисе, в Египте. И это всё не просто так. Во многом это случилось благодаря книге, написанной 80-летним Джином Шарпом из Бостона. Он написал книгу под названием «От диктатуры к демократии», в которой содержится 81 способ ненасильственного сопротивления. Эта книга была переведена на 26 языков. Она прошла по всему миру. Сейчас её использует и молодёжь, и старики, потому что методы эти эффективны.
И это мне даёт надежду, да и не только надежду, мне очень радостно, что люди наконец-то начинают понимать. Что у нас есть теперь ряд практических методик, которые отвечают на мой вопрос: Как можем мы справиться с хулиганом, не опускаясь до его уровня? Мы применяем навыки, о которых я вам рассказала: как развить внутреннюю силу через самопознание, как узнать и справиться с нашими страхами, как использовать гнев в качестве топлива, как сотрудничать с людьми, как их сплачивать. В этом нам помогает мужество, а самое главное, наша приверженность к ненасильственным методам.
И вопрос не в том, что я верю в ненасилие. Мне не нужно в него верить. Я знаю, потому что вижу, что методы эти работают. Я знаю, что люди, обычные люди, могут сделать то, что сделали Аун Сан Су Чжи, Ганди и Мандела. Мы можем завершить этот век, который был самым кровавым в истории человечества. И мы можем объединить наши усилия в борьбе с угнетением, оставаясь при этом добросердечными и полными решимости людьми.
И такое добросердечие я чувствовала во всех людях на этой конференции Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dustin Yellin: A journey through the mind of an artist\nTED Talk Subtitles and Transcript: Dustin Yellin makes mesmerizing artwork that tells complex, myth-inspired stories. How did he develop his style? In this disarming talk, he shares the journey of an artist -- starting from age 8 -- and his idiosyncratic way of thinking and seeing. Follow the path that leads him up to his latest major work (or two).\nI was raised by lesbians in the mountains, and I sort of came like a forest gnome to New York City a while back. (Laughter) Really messed with my head, but I'll get into that later.\nI'll start with when I was eight years old. I took a wood box, and I buried a dollar bill, a pen and a fork inside this box in Colorado. And I thought some strange humanoids or aliens in 500 years would find this box and learn about the way our species exchanged ideas, maybe how we ate our spaghetti. I really didn't know. Anyway, this is kind of funny, because here I am, 30 years later, and I'm still making boxes.\nNow, at some point I was in Hawaii -- I like to hike and surf and do all that weird stuff, and I was making a collage for my ma. And I took a dictionary and I ripped it up, and I made it into a sort of Agnes Martin grid, and I poured resin all over it and a bee got stuck. Now, she's afraid of bees and she's allergic to them, so I poured more resin on the canvas, thinking I could hide it or something. Instead, the opposite happened: It sort of created a magnification, like a magnifying glass, on the dictionary text.\nSo what did I do? I built more boxes. This time, I started putting electronics, frogs, strange bottles I'd find in the street -- anything I could find -- because I was always finding things my whole life, and trying to make relationships and tell stories between these objects. So I started drawing around the objects, and I realized: Holy moly, I can draw in space! I can make free-floating lines, like the way you would draw around a dead body at a crime scene. So I took the objects out, and I created my own taxonomy of invented specimens. First, botanical -- which you can kind of get a sense of. Then I made some weird insects and creatures. It was really fun; I was just drawing on the layers of resin.\nAnd it was cool, because I was actually starting to have shows and stuff, I was making some money, I could take my girlfriend for dinner, and like, go to Sizzler. It was some good shit, man. (Laughter)\nAt some point, I got up to the human form, life-size resin sculptures with drawings of humans inside the layers. This was great, except for one thing: I was going to die. I didn't know what to do, because the resin was going to kill me. And I went to bed every night thinking about it.\nSo I tried using glass. I started drawing on the layers of glass, almost like if you drew on a window, then you put another window, and another window, and you had all these windows together that made a three-dimensional composition. And this really worked, because I could stop using the resin.\nSo I did this for years, which culminated in a very large work, which I call \"The Triptych.\" \"The Triptych\" was largely inspired by Hieronymus Bosch's \"[The] Garden of Earthly Delights,\" which is a painting in the [Museo del] Prado in Spain. Do you guys know this painting? Good, it's a cool painting. It's kind of ahead of its time, they say. So, \"The Triptych.\" I'll walk you through this piece. It weighs 24,000 pounds. It's 18 feet long. It's double-sided, so it's 36 feet of composition. It's kind of weird. Well, that's the blood fountain. (Laughter) To the left, you have Jesus and the locusts. There's a cave where all these animal-headed creatures travel between two worlds. They go from the representational world, to this analog-mesh underworld, where they're hiding. This is where the animal-headed creatures are by the lighthouse, and they're all about to commit mass suicide into the ocean. The ocean is made up of thousands of elements. This is a bird god tied up to a battleship. (Laughter) Billy Graham is in the ocean; the Horizon from the oil spill; Waldo; Osama Bin Laden's shelter -- there's all kinds of weird stuff that you can find if you look really hard, in the ocean. Anyway, this is a lady creature. She's coming out of the ocean, and she's spitting oil into one hand and she has clouds coming out of her other hand. Her hands are like scales, and she has the mythological reference of the Earth and cosmos in balance.\nSo that's one side of \"The Triptych.\" It's a little narrative thing. That's her hand that she's spitting into. And then, when you go to the other side, she has like a trunk, like a bird's beak, and she's spitting clouds out of her trunk. Then she has an 18-foot-long serpent's tail that connects \"The Triptych.\" Anyway, her tail catches on fire from the back of the volcano. (Laughter) I don't know why that happened.\n(Laughter)\nThat happens, you know. Her tail terminates in a cycloptic eyeball, made out of 1986 terrorist cards. Have you guys seen those? They were made in the 1980's, they're like baseball cards of terrorists. Way ahead of their time.\n(Laughter)\nThat will bring you to my latest project. I'm in the middle of two projects: One's called \"Psychogeographies.\" It's about a six-year project to make 100 of these humans. Each one is an archive of our culture, through our ripped-up media and matter, whether it's encyclopedias or dictionaries or magazines. But each one acts as a sort of an archive in the shape of a human, and they travel in groups of 20, 4, or 12 at a time. They're like cells -- they come together, they divide. And you kind of walk through them. It's taking me years. Each one is basically a 3,000-pound microscope slide with a human stuck inside.\nThis one has a little cave in his chest. That's his head; there's the chest, you can kind of see the beginning. I'm going to go down the body for you: There's a waterfall coming out of his chest, covering his penis -- or not-penis, or whatever it is, a kind of androgynous thing. I'll take you quickly through these works, because I can't explain them for too long. There are the layers, you can kind of see it. That's a body getting split in half. This one has two heads, and it's communicating between the two heads. You can see the pills coming out, going into one head from this weird statue. There's a little forest scene inside the chest cavity. Can you see that?\nAnyway, this talk's all about these boxes, like the boxes we're in. This box we're in, the solar system is a box. This brings you to my latest box. It's a brick box. It's called Pioneer Works.\n(Cheers)\nInside of this box is a physicist, a neuroscientist, a painter, a musician, a writer, a radio station, a museum, a school, a publishing arm to disseminate all the content we make there into the world; a garden. We shake this box up, and all these people kind of start hitting each other like particles.\nAnd I think that's the way you change the world. You redefine your insides and the box that you're living in. And you come together to realize that we're all in this together, that this delusion of difference -- this idea of countries, of borders, of religion -- doesn't work. We're all really made up of the same stuff, in the same box. And if we don't start exchanging that stuff sweetly and nicely, we're all going to die real soon.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дастин Еллин: Путешествие через разум художника\nTED Talk Subtitles and Transcript: Дастин Еллин создаёт завораживающие произведения искусства, которые рассказывают комплексные, вдохновлённые мифами истории. Как он пришёл к такому стилю? В этом обезоруживающем выступлении он делится путешествием художника, начавшимся в 8 лет, и своим своеобразным образом мышления и взглядом на мир. Следуйте по пути, который привёл Дастина к его последнему крупному проекту (или двум).\nМеня воспитали лесбиянки, в горах. Недавно я, словно лесной гном, приехал в Нью-Йорк. (Смех) С этакой «кашей» в голове, но я вернусь к этому позже.\nНачну с момента, когда мне было восемь лет. Я взял деревянную коробку и закопал её в Колорадо, положив внутрь один доллар, ручку и вилку. Я думал, что через 500 лет какие-нибудь гуманоиды или пришельцы найдут эту коробку и узнают, как наш вид обменивался идеями. Может, как мы ели спагетти. Что-то поймут — не знаю. Это забавно, ведь вот он я, 30 лет спустя, и до сих пор создаю коробки.\nКак-то я был на Гавайях — мне нравятся походы, сёрфинг и всякие такие странные вещи — и делал там коллаж для мамы. Я взял словарь, разорвал его и превратил его в нечто вроде сетки Агнеса Мартина. Полил его смолой, и в нём застряла пчела. Мама боится пчёл, у неё на них аллергия, поэтому я добавил на холст ещё смолы, думая спрятать под слоем пчелу. Вместо этого произошло противоположное: смола создала увеличение, как лупа, сделав текст словаря больше.\nЧто же я сделал? Я собрал больше коробок. Теперь я стал пичкать их электроникой, лягушками, странными бутылками, которые нашёл на улице, — всем, что попадалось под руку, — потому что всю свою жизнь я постоянно нахожу вещи и пытаюсь связать их между собой, рассказать через них какую-то историю. Я начал рисовать вокруг этих объектов и вдруг понял: «Боже мой, я могу рисовать в пространстве!» Я могу создавать свободные в пространстве линии, как те, что рисуют вокруг мёртвого тела на месте преступления. Я вынул объекты из коробок и создал свою классификацию выдуманных образцов. Сначала ботаническую. Думаю, концепция вам ясна. Затем я создал всяких странных насекомых и существ. Это было очень увлекательно. Я просто рисовал на слоях смолы.\nЧто здорово, ведь у меня начались шоу и подобные мероприятия. Я зарабатывал на этом деньги, мог сводить свою девушку на ужин, например, в Sizzler. Это было офигенно, ребята. (Смех)\nВ какой-то момент я перешёл к человеческой форме — скульптурам из смолы в натуральную величину с рисунками людей внутри слоёв. Всё было великолепно, за исключением одного: я бы так скоро умер. Я не знал, что делать; смола убивала меня. Каждую ночь я ложился спать, думая об этом.\nПоэтому я попробовал использовать стекло. Я стал рисовать на слоях стекла, почти так же, как рисуют на окне, а затем вставляешь другое окно, и ещё одно, собирая эти окна вместе и образуя трёхмерную композицию. Это сработало, поэтому я смог прекратить использовать смолу.\nЯ занимался этим годами, и моя работа достигла апогея в крупном проекте под названием «Триптих». На создание «Триптиха» меня вдохновил «Сад земных наслаждений» Иеронима Босха — картина в Национальном музее Прадо в Испании. Вы знаете эту картину? Хорошо. Это клёвая картина. Говорят, она опережает своё время. «Триптих». Я расскажу о ней. Она весит 11 000 килограммов, достигает 5,5 метров в длину. Она двухсторонняя, так что вся композиция — 11 метров. Это немного странно. Часть его — фонтан из крови. (Смех) Слева — Иисус и саранча. Есть пещера, где существа с головами животных путешествуют между двумя мирами: из предметно-изобразительного мира они идут в аналогичный подземный мир и там прячутся. Здесь существа с головами животных собрались возле маяка и готовы совершить массовое самоубийство, прыгнув в океан. Океан состоит из тысяч элементов. Здесь птица-бог привязана к линкору. (Смех) Также в океане есть Билли Грэм, разлив нефти на платформе Horizon, Уолдо, прибежище Усамы бен Ладена — чего только там не найдёшь, если хорошо всмотреться в океан. Вот женщина, существо женского пола. Она выходит из океана и сплёвывает нефть себе в руку. Из другой её руки клубятся тучи. Её руки — как весы. Она — мифологическое представление баланса между Землёй и космосом.\nЭто одна сторона «Триптиха» — небольшое повествование. Вот рука, в которую женщина плюёт. А с другой стороны картины у неё как будто хобот, как птичий клюв, и она выплёвывает из хобота облака. Также у неё есть пятиметровый змеиный хвост, связующий «Триптих». Но тут её хвост загорается от огня с обратной стороны вулкана. (Смех) Я не знаю, почему так получилось.\n(Смех)\nБывает. Её хвост заканчивается в глазном яблоке циклопа, сделанном из карточек террористов 1986 года. Вы их видели? Их сделали в 80-х годах — как бейсбольные карточки, но террористов. Сильно опережают время.\n(Смех)\nПеренесёмся к моему последнему проекту. Я занимаюсь двумя проектами. Этот называется «Психогеографии». Около шести лет ушло на создание ста таких фигур людей. Каждая из них — архив нашей культуры из изорванных СМИ и печатных изданий, не важно энциклопедии ли это, словари или журналы. Каждая существует как нечто вроде архива в форме человека, и они путешествуют в группах из 20, 4 или 12 фигур за раз. Они как клетки: объединяются, делятся. И ты как будто проходишь сквозь них. Это заняло у меня годы. Каждая фигура — предметное стекло микроскопа весом в 1 360 килограммов с застрявшим внутри человеком.\nУ этого человека в груди маленькая пещера. Вот его голова. Вот грудь. Можно увидеть начало. Пойдём вниз по телу: вот водопад, низвергающийся из груди, прикрывающий пенис, или не пенис, что бы то ни было, что-то андрогинное. Я быстренько покажу вам эти работы, ведь я не могу их долго объяснять, их нужно почувствовать. Вот вы можете видеть слои. Вот тело, поделённое пополам. У этого две головы, и между двумя головами идёт общение. Можно видеть таблетки, переходящие из одной головы этой странной статуи в другую. Вот небольшой лесной эпизод внутри грудной пещеры. Видите?\nВ общем, это выступление о таких коробках, как те, в которых мы находимся. Эта коробка, где мы сейчас; Солнечная система — коробка. Перейдём к моей последней коробке. Это кирпичная коробка под названием Pioneer Works.\n(Аплодисменты)\nВ этой коробке физик, нейробиолог, художник, музыкант, писатель, радиостанция, музей, школа, издательский отдел, распространяющий всё созданное нами по миру, сад. Мы трясём эту коробку, и люди внутри начинают биться друг о друга, как частицы.\nДумаю, именно так можно изменить мир: пересматривая то, что внутри тебя, и коробку, в которой живёшь. И люди объединяются, чтобы осознать, что мы во всём этом вместе, что это заблуждение о различиях, эта идея стран, границ, религии — не работает. Мы все сделаны из одного и того же, в одной и той же коробке. И если мы не начнём обмениваться этим ласково и любезно, мы все скоро погибнем.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Dustin Yellin: A journey through the mind of an artist
TED Talk Subtitles and Transcript: Dustin Yellin makes mesmerizing artwork that tells complex, myth-inspired stories. How did he develop his style? In this disarming talk, he shares the journey of an artist -- starting from age 8 -- and his idiosyncratic way of thinking and seeing. Follow the path that leads him up to his latest major work (or two).
I was raised by lesbians in the mountains, and I sort of came like a forest gnome to New York City a while back. (Laughter) Really messed with my head, but I'll get into that later.
I'll start with when I was eight years old. I took a wood box, and I buried a dollar bill, a pen and a fork inside this box in Colorado. And I thought some strange humanoids or aliens in 500 years would find this box and learn about the way our species exchanged ideas, maybe how we ate our spaghetti. I really didn't know. Anyway, this is kind of funny, because here I am, 30 years later, and I'm still making boxes.
Now, at some point I was in Hawaii -- I like to hike and surf and do all that weird stuff, and I was making a collage for my ma. And I took a dictionary and I ripped it up, and I made it into a sort of Agnes Martin grid, and I poured resin all over it and a bee got stuck. Now, she's afraid of bees and she's allergic to them, so I poured more resin on the canvas, thinking I could hide it or something. Instead, the opposite happened: It sort of created a magnification, like a magnifying glass, on the dictionary text.
So what did I do? I built more boxes. This time, I started putting electronics, frogs, strange bottles I'd find in the street -- anything I could find -- because I was always finding things my whole life, and trying to make relationships and tell stories between these objects. So I started drawing around the objects, and I realized: Holy moly, I can draw in space! I can make free-floating lines, like the way you would draw around a dead body at a crime scene. So I took the objects out, and I created my own taxonomy of invented specimens. First, botanical -- which you can kind of get a sense of. Then I made some weird insects and creatures. It was really fun; I was just drawing on the layers of resin.
And it was cool, because I was actually starting to have shows and stuff, I was making some money, I could take my girlfriend for dinner, and like, go to Sizzler. It was some good shit, man. (Laughter)
At some point, I got up to the human form, life-size resin sculptures with drawings of humans inside the layers. This was great, except for one thing: I was going to die. I didn't know what to do, because the resin was going to kill me. And I went to bed every night thinking about it.
So I tried using glass. I started drawing on the layers of glass, almost like if you drew on a window, then you put another window, and another window, and you had all these windows together that made a three-dimensional composition. And this really worked, because I could stop using the resin.
So I did this for years, which culminated in a very large work, which I call "The Triptych." "The Triptych" was largely inspired by Hieronymus Bosch's "[The] Garden of Earthly Delights," which is a painting in the [Museo del] Prado in Spain. Do you guys know this painting? Good, it's a cool painting. It's kind of ahead of its time, they say. So, "The Triptych." I'll walk you through this piece. It weighs 24,000 pounds. It's 18 feet long. It's double-sided, so it's 36 feet of composition. It's kind of weird. Well, that's the blood fountain. (Laughter) To the left, you have Jesus and the locusts. There's a cave where all these animal-headed creatures travel between two worlds. They go from the representational world, to this analog-mesh underworld, where they're hiding. This is where the animal-headed creatures are by the lighthouse, and they're all about to commit mass suicide into the ocean. The ocean is made up of thousands of elements. This is a bird god tied up to a battleship. (Laughter) Billy Graham is in the ocean; the Horizon from the oil spill; Waldo; Osama Bin Laden's shelter -- there's all kinds of weird stuff that you can find if you look really hard, in the ocean. Anyway, this is a lady creature. She's coming out of the ocean, and she's spitting oil into one hand and she has clouds coming out of her other hand. Her hands are like scales, and she has the mythological reference of the Earth and cosmos in balance.
So that's one side of "The Triptych." It's a little narrative thing. That's her hand that she's spitting into. And then, when you go to the other side, she has like a trunk, like a bird's beak, and she's spitting clouds out of her trunk. Then she has an 18-foot-long serpent's tail that connects "The Triptych." Anyway, her tail catches on fire from the back of the volcano. (Laughter) I don't know why that happened.
(Laughter)
That happens, you know. Her tail terminates in a cycloptic eyeball, made out of 1986 terrorist cards. Have you guys seen those? They were made in the 1980's, they're like baseball cards of terrorists. Way ahead of their time.
(Laughter)
That will bring you to my latest project. I'm in the middle of two projects: One's called "Psychogeographies." It's about a six-year project to make 100 of these humans. Each one is an archive of our culture, through our ripped-up media and matter, whether it's encyclopedias or dictionaries or magazines. But each one acts as a sort of an archive in the shape of a human, and they travel in groups of 20, 4, or 12 at a time. They're like cells -- they come together, they divide. And you kind of walk through them. It's taking me years. Each one is basically a 3,000-pound microscope slide with a human stuck inside.
This one has a little cave in his chest. That's his head; there's the chest, you can kind of see the beginning. I'm going to go down the body for you: There's a waterfall coming out of his chest, covering his penis -- or not-penis, or whatever it is, a kind of androgynous thing. I'll take you quickly through these works, because I can't explain them for too long. There are the layers, you can kind of see it. That's a body getting split in half. This one has two heads, and it's communicating between the two heads. You can see the pills coming out, going into one head from this weird statue. There's a little forest scene inside the chest cavity. Can you see that?
Anyway, this talk's all about these boxes, like the boxes we're in. This box we're in, the solar system is a box. This brings you to my latest box. It's a brick box. It's called Pioneer Works.
(Cheers)
Inside of this box is a physicist, a neuroscientist, a painter, a musician, a writer, a radio station, a museum, a school, a publishing arm to disseminate all the content we make there into the world; a garden. We shake this box up, and all these people kind of start hitting each other like particles.
And I think that's the way you change the world. You redefine your insides and the box that you're living in. And you come together to realize that we're all in this together, that this delusion of difference -- this idea of countries, of borders, of religion -- doesn't work. We're all really made up of the same stuff, in the same box. And if we don't start exchanging that stuff sweetly and nicely, we're all going to die real soon.
Thank you very much.
(Applause)
|
Дастин Еллин: Путешествие через разум художника
TED Talk Subtitles and Transcript: Дастин Еллин создаёт завораживающие произведения искусства, которые рассказывают комплексные, вдохновлённые мифами истории. Как он пришёл к такому стилю? В этом обезоруживающем выступлении он делится путешествием художника, начавшимся в 8 лет, и своим своеобразным образом мышления и взглядом на мир. Следуйте по пути, который привёл Дастина к его последнему крупному проекту (или двум).
Меня воспитали лесбиянки, в горах. Недавно я, словно лесной гном, приехал в Нью-Йорк. (Смех) С этакой «кашей» в голове, но я вернусь к этому позже.
Начну с момента, когда мне было восемь лет. Я взял деревянную коробку и закопал её в Колорадо, положив внутрь один доллар, ручку и вилку. Я думал, что через 500 лет какие-нибудь гуманоиды или пришельцы найдут эту коробку и узнают, как наш вид обменивался идеями. Может, как мы ели спагетти. Что-то поймут — не знаю. Это забавно, ведь вот он я, 30 лет спустя, и до сих пор создаю коробки.
Как-то я был на Гавайях — мне нравятся походы, сёрфинг и всякие такие странные вещи — и делал там коллаж для мамы. Я взял словарь, разорвал его и превратил его в нечто вроде сетки Агнеса Мартина. Полил его смолой, и в нём застряла пчела. Мама боится пчёл, у неё на них аллергия, поэтому я добавил на холст ещё смолы, думая спрятать под слоем пчелу. Вместо этого произошло противоположное: смола создала увеличение, как лупа, сделав текст словаря больше.
Что же я сделал? Я собрал больше коробок. Теперь я стал пичкать их электроникой, лягушками, странными бутылками, которые нашёл на улице, — всем, что попадалось под руку, — потому что всю свою жизнь я постоянно нахожу вещи и пытаюсь связать их между собой, рассказать через них какую-то историю. Я начал рисовать вокруг этих объектов и вдруг понял: «Боже мой, я могу рисовать в пространстве!» Я могу создавать свободные в пространстве линии, как те, что рисуют вокруг мёртвого тела на месте преступления. Я вынул объекты из коробок и создал свою классификацию выдуманных образцов. Сначала ботаническую. Думаю, концепция вам ясна. Затем я создал всяких странных насекомых и существ. Это было очень увлекательно. Я просто рисовал на слоях смолы.
Что здорово, ведь у меня начались шоу и подобные мероприятия. Я зарабатывал на этом деньги, мог сводить свою девушку на ужин, например, в Sizzler. Это было офигенно, ребята. (Смех)
В какой-то момент я перешёл к человеческой форме — скульптурам из смолы в натуральную величину с рисунками людей внутри слоёв. Всё было великолепно, за исключением одного: я бы так скоро умер. Я не знал, что делать; смола убивала меня. Каждую ночь я ложился спать, думая об этом.
Поэтому я попробовал использовать стекло. Я стал рисовать на слоях стекла, почти так же, как рисуют на окне, а затем вставляешь другое окно, и ещё одно, собирая эти окна вместе и образуя трёхмерную композицию. Это сработало, поэтому я смог прекратить использовать смолу.
Я занимался этим годами, и моя работа достигла апогея в крупном проекте под названием «Триптих». На создание «Триптиха» меня вдохновил «Сад земных наслаждений» Иеронима Босха — картина в Национальном музее Прадо в Испании. Вы знаете эту картину? Хорошо. Это клёвая картина. Говорят, она опережает своё время. «Триптих». Я расскажу о ней. Она весит 11 000 килограммов, достигает 5,5 метров в длину. Она двухсторонняя, так что вся композиция — 11 метров. Это немного странно. Часть его — фонтан из крови. (Смех) Слева — Иисус и саранча. Есть пещера, где существа с головами животных путешествуют между двумя мирами: из предметно-изобразительного мира они идут в аналогичный подземный мир и там прячутся. Здесь существа с головами животных собрались возле маяка и готовы совершить массовое самоубийство, прыгнув в океан. Океан состоит из тысяч элементов. Здесь птица-бог привязана к линкору. (Смех) Также в океане есть Билли Грэм, разлив нефти на платформе Horizon, Уолдо, прибежище Усамы бен Ладена — чего только там не найдёшь, если хорошо всмотреться в океан. Вот женщина, существо женского пола. Она выходит из океана и сплёвывает нефть себе в руку. Из другой её руки клубятся тучи. Её руки — как весы. Она — мифологическое представление баланса между Землёй и космосом.
Это одна сторона «Триптиха» — небольшое повествование. Вот рука, в которую женщина плюёт. А с другой стороны картины у неё как будто хобот, как птичий клюв, и она выплёвывает из хобота облака. Также у неё есть пятиметровый змеиный хвост, связующий «Триптих». Но тут её хвост загорается от огня с обратной стороны вулкана. (Смех) Я не знаю, почему так получилось.
(Смех)
Бывает. Её хвост заканчивается в глазном яблоке циклопа, сделанном из карточек террористов 1986 года. Вы их видели? Их сделали в 80-х годах — как бейсбольные карточки, но террористов. Сильно опережают время.
(Смех)
Перенесёмся к моему последнему проекту. Я занимаюсь двумя проектами. Этот называется «Психогеографии». Около шести лет ушло на создание ста таких фигур людей. Каждая из них — архив нашей культуры из изорванных СМИ и печатных изданий, не важно энциклопедии ли это, словари или журналы. Каждая существует как нечто вроде архива в форме человека, и они путешествуют в группах из 20, 4 или 12 фигур за раз. Они как клетки: объединяются, делятся. И ты как будто проходишь сквозь них. Это заняло у меня годы. Каждая фигура — предметное стекло микроскопа весом в 1 360 килограммов с застрявшим внутри человеком.
У этого человека в груди маленькая пещера. Вот его голова. Вот грудь. Можно увидеть начало. Пойдём вниз по телу: вот водопад, низвергающийся из груди, прикрывающий пенис, или не пенис, что бы то ни было, что-то андрогинное. Я быстренько покажу вам эти работы, ведь я не могу их долго объяснять, их нужно почувствовать. Вот вы можете видеть слои. Вот тело, поделённое пополам. У этого две головы, и между двумя головами идёт общение. Можно видеть таблетки, переходящие из одной головы этой странной статуи в другую. Вот небольшой лесной эпизод внутри грудной пещеры. Видите?
В общем, это выступление о таких коробках, как те, в которых мы находимся. Эта коробка, где мы сейчас; Солнечная система — коробка. Перейдём к моей последней коробке. Это кирпичная коробка под названием Pioneer Works.
(Аплодисменты)
В этой коробке физик, нейробиолог, художник, музыкант, писатель, радиостанция, музей, школа, издательский отдел, распространяющий всё созданное нами по миру, сад. Мы трясём эту коробку, и люди внутри начинают биться друг о друга, как частицы.
Думаю, именно так можно изменить мир: пересматривая то, что внутри тебя, и коробку, в которой живёшь. И люди объединяются, чтобы осознать, что мы во всём этом вместе, что это заблуждение о различиях, эта идея стран, границ, религии — не работает. Мы все сделаны из одного и того же, в одной и той же коробке. И если мы не начнём обмениваться этим ласково и любезно, мы все скоро погибнем.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Honor Harger: A history of the universe in sound\nTED Talk Subtitles and Transcript: Artist-technologist Honor Harger listens to the weird and wonderful noises of stars and planets and pulsars. In her work, she tracks the radio waves emitted by ancient celestial objects and turns them into sound, including \"the oldest song you will ever hear,\" the sound of cosmic rays left over from the Big Bang.\nSpace, we all know what it looks like. We've been surrounded by images of space our whole lives, from the speculative images of science fiction to the inspirational visions of artists to the increasingly beautiful pictures made possible by complex technologies. But whilst we have an overwhelmingly vivid visual understanding of space, we have no sense of what space sounds like.\nAnd indeed, most people associate space with silence. But the story of how we came to understand the universe is just as much a story of listening as it is by looking. And yet despite this, hardly any of us have ever heard space. How many of you here could describe the sound of a single planet or star? Well in case you've ever wondered, this is what the Sun sounds like.\n(Static) (Crackling) (Static) (Crackling)\nThis is the planet Jupiter.\n(Soft crackling)\nAnd this is the space probe Cassini pirouetting through the ice rings of Saturn.\n(Crackling)\nThis is a a highly condensed clump of neutral matter, spinning in the distant universe.\n(Tapping)\nSo my artistic practice is all about listening to the weird and wonderful noises emitted by the magnificent celestial objects that make up our universe. And you may wonder, how do we know what these sounds are? How can we tell the difference between the sound of the Sun and the sound of a pulsar? Well the answer is the science of radio astronomy. Radio astronomers study radio waves from space using sensitive antennas and receivers, which give them precise information about what an astronomical object is and where it is in our night sky. And just like the signals that we send and receive here on Earth, we can convert these transmissions into sound using simple analog techniques. And therefore, it's through listening that we've come to uncover some of the universe's most important secrets -- its scale, what it's made of and even how old it is.\nSo today, I'm going to tell you a short story of the history of the universe through listening. It's punctuated by three quick anecdotes, which show how accidental encounters with strange noises gave us some of the most important information we have about space. Now this story doesn't start with vast telescopes or futuristic spacecraft, but a rather more humble technology -- and in fact, the very medium which gave us the telecommunications revolution that we're all part of today: the telephone.\nIt's 1876, it's in Boston, and this is Alexander Graham Bell who was working with Thomas Watson on the invention of the telephone. A key part of their technical set up was a half-mile long length of wire, which was thrown across the rooftops of several houses in Boston. The line carried the telephone signals that would later make Bell a household name. But like any long length of charged wire, it also inadvertently became an antenna. Thomas Watson spent hours listening to the strange crackles and hisses and chirps and whistles that his accidental antenna detected. Now you have to remember, this is 10 years before Heinrich Hertz proved the existence of radio waves -- 15 years before Nikola Tesla's four-tuned circuit -- nearly 20 years before Marconi's first broadcast. So Thomas Watson wasn't listening to us. We didn't have the technology to transmit.\nSo what were these strange noises? Watson was in fact listening to very low-frequency radio emissions caused by nature. Some of the crackles and pops were lightning, but the eerie whistles and curiously melodious chirps had a rather more exotic origin. Using the very first telephone, Watson was in fact dialed into the heavens. As he correctly guessed, some of these sounds were caused by activity on the surface of the Sun. It was a solar wind interacting with our ionosphere that he was listening to -- a phenomena which we can see at the extreme northern and southern latitudes of our planet as the aurora. So whilst inventing the technology that would usher in the telecommunications revolution, Watson had discovered that the star at the center of our solar system emitted powerful radio waves. He had accidentally been the first person to tune in to them.\nFast-forward 50 years, and Bell and Watson's technology has completely transformed global communications. But going from slinging some wire across rooftops in Boston to laying thousands and thousands of miles of cable on the Atlantic Ocean seabed is no easy matter. And so before long, Bell were looking to new technologies to optimize their revolution. Radio could carry sound without wires. But the medium is lossy -- it's subject to a lot of noise and interference. So Bell employed an engineer to study those noises, to try and find out where they came from, with a view towards building the perfect hardware codec, which would get rid of them so they could think about using radio for the purposes of telephony.\nMost of the noises that the engineer, Karl Jansky, investigated were fairly prosaic in origin. They turned out to be lightning or sources of electrical power. But there was one persistent noise that Jansky couldn't identify, and it seemed to appear in his radio headset four minutes earlier each day. Now any astronomer will tell you, this is the telltale sign of something that doesn't originate from Earth. Jansky had made a historic discovery, that celestial objects could emit radio waves as well as light waves. Fifty years on from Watson's accidental encounter with the Sun, Jansky's careful listening ushered in a new age of space exploration: the radio astronomy age. Over the next few years, astronomers connected up their antennas to loudspeakers and learned about our radio sky, about Jupiter and the Sun, by listening.\nLet's jump ahead again. It's 1964, and we're back at Bell Labs. And once again, two scientists have got a problem with noise. Arno Penzias and Robert Wilson were using the horn antenna at Bell's Holmdel laboratory to study the Milky Way with extraordinary precision. They were really listening to the galaxy in high fidelity. There was a glitch in their soundtrack. A mysterious persistent noise was disrupting their research. It was in the microwave range, and it appeared to be coming from all directions simultaneously. Now this didn't make any sense, and like any reasonable engineer or scientist, they assumed that the problem must be the technology itself, it must be the dish. There were pigeons roosting in the dish. And so perhaps once they cleaned up the pigeon droppings, get the disk kind of operational again, normal operations would resume.\nBut the noise didn't disappear. The mysterious noise that Penzias and Wilson were listening to turned out to be the oldest and most significant sound that anyone had ever heard. It was cosmic radiation left over from the very birth of the universe. This was the first experimental evidence that the Big Bang existed and the universe was born at a precise moment some 14.7 billion years ago. So our story ends at the beginning -- the beginning of all things, the Big Bang. This is the noise that Penzias and Wilson heard -- the oldest sound that you're ever going to hear, the cosmic microwave background radiation left over from the Big Bang.\n(Fuzz)\nThanks.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Онор Хагер: История вселенной в звуках\nTED Talk Subtitles and Transcript: Художник-технолог Онор Хагер слушает странные и удивительные звуки звезд, планет и пульсаров. В своей работе она отслеживает радиоволны, испускаемые древними небесными объектами, и превращает их в звуки. В их числе и \"самая древняя мелодия, которую вы когда-либо слышали\" - звуки космического излучения, оставшегося от Большого Взрыва.\nКосмическое пространство. Мы все знаем как оно выглядит. Изображения космоса окружают нас всю нашу жизнь, от образов-догадок научной фантастики, до образов, вдохновленных воображением художников, и все более прекрасных снимков, полученных благодаря сложным технологиям. Но в то время, как у нас есть множество ярких визуальных представлений о космическом пространстве, мы понятия не имеем о том, как космос звучит.\nИ действительно, большинство людей ассоциируют космос с тишиной. Но история того, как мы пришли к пониманию вселенной - это в той же мере история ее прослушивания, что и история визуального наблюдения. Тем не менее, вряд ли хоть кто-то из нас когда-либо слышал космос. Сколько из присутствущих в зале могли бы описать звук планеты или звезды? Что ж, если Вам интересно, то вот как звучит Солнце.\n(Статический шум) (Треск) (Статический шум) (Треск)\nЭто планета Юпитер.\n(Мягкий треск)\nА это космический зонд Кассини продирающийся через ледяные кольца Сатурна.\n(Треск)\nЭто очень сжатое скопление нейтрального вещества, вращающегося в далекой вселенной.\n(Постукивание)\nМоя художественная практика - это прослушивание странных и удивительных шумов, производимых великолепными небесными объектами, из которых состоит наша вселенная. Вы, возможно, спросите, откуда мы знаем, что это за звуки? Как мы отличаем звуки Солнца от звуков пульсаров? Ответы даёт наука радиоастрономия. Радиоастрономы изучают космические радиоволны, используя чувствительные антенны и приемники, поставляющие точную информацию о том, что это за астрономический объект и где именно на нашем ночном небе он находится. Точно так же, как и сигналы, которые мы посылаем и получаем здесь, на Земле, мы можем преобразовать передачу космических радиоволн в звуки с помощью простых моделирующих техник. И таким образом, именно прослушивание позволило нам приоткрыть некоторые из наиболее важных тайн вселенной - ее масштаб, строение и даже ее возраст.\nСегодня я хочу познакомить вас с краткой историей вселенной в звуках. История эта отмечена тремя короткими эпизодами, из которых видно, как случайные встречи с посторонними шумами предоставили нам наиважнейшую информацию о космическом пространстве. Кстати, эта история начинается не с огромных телескопов или космического корабля будущего, а с гораздо более скромного аппарата, фактически, с того самого аппарата, который произвел революцию в системе телекоммуникации, частью которой мы все сегодня являемся: с телефона.\n1876 год, Бостон, это Александр Грэм Белл, работающий вместе с Томасом Уотсоном над созданием телефона. Ключевой частью технического решения был провод длиной в чуть менее километра, протянутый по крышам нескольких домов в Бостоне. Линия передавала телефонные сигналы, которые позже сделали имя Белла нарицательным. Но, как и любая заряженная проволока большой длины, она случайно превратилась в антенну. Томас Уотсон часами вслушивался в странные трески и шипение, щебет и свист, обнаруженные его нечаянной антенной. Не забывайте, что дело было за 10 лет до того, как Генрих Герц доказал существование радиоволн, за 15 лет до четырех колебательных контуров Никола Тесла, и более 20 лет до первой передачи Маркони. Стало быть, Томас Уотсон услышал не нас. Мы не владели технологией для осуществления трансляции.\nТогда что это были за странные звуки? На самом деле, Уотсон услышал очень низко-частотные радиоизлучения, производимые природой. Некоторые из этих тресков и хлопков были молниями, но жуткий свист и любопытно-мелодичное щебетание были гораздо более экзотического происхождения. Используя самый первый телефон, Уотсон, практически, дозвонился до небес. Как он правильно догадался, некоторые из этих звуков были вызваны активностью на поверхности Солнца. Солнечный ветер, взаимодействующий с нашей ионосферой, и был как раз тем, что услышал Уотсон, - этот феномен мы можем наблюдать в крайних северных и южных широтах нашей планеты в виде полярного сияния. Так, изобретая технологию, приведшую к телекоммуникационной революции, Уотсон обнаружил, что звезда в центре нашей солнечной системы излучала мощные радиоволны. Совершенно случайно он оказался первым, настроившимся на них.\nПеренесемся на 50 лет вперед, когда технология Белла и Уотсона уже совершенно изменила глобальные коммуникации. Но пройти от протягивания проволоки по крышам Бостона до укладки тысяч и тысяч километров кабеля по дну Атлантического океана не так-то просто. Вскоре Белл и Уотсон находились в поиске новых технологий для оптимизации своей революции. Радио могло передавать сигналы без помощи проводов, но среда распространения вела к потерям ввиду большого количества шумов и помех. Тогда Белл принял на работу инженера для изучения этих шумов, чтобы попытаться выяснить, откуда они взялись, с намерением создать совершенный аппаратный кодек, чтобы от них избавиться, что позволило бы использовать радио в целях телефонии.\nБольшинство шумов, которые изучал инженер Карл Янский, были довольно прозаичны по происхождению. Они оказались либо молниями, либо источниками электроэнергии. Но был один постоянный шум, который Янский не мог определить, и, казалось, что звук этот появлялся в его наушниках с каждым днем на четыре минуты раньше. Сегодня любой астроном скажет вам, что это верный признак объекта внеземного происхождения. Янский совершил историческое открытие, что небесные объекты могут излучать радиоволны, так же как и световые. Через 50 лет после случайной встречи Уотсона с Солнцем, внимательное вслушивание Янского открыло новую эру освоения космоса - эру радиоастрономии. В течение нескольких последующих лет, астрономы подключили свои антенны к акустическим системам и узнали о нашем радио-небе, о Юпитере и Солнце, вслушиваясь в них.\nДавайте снова забежим вперед. Это 1964 год, и мы опять в лабораториях Белла. И опять у двоих ученых проблемы с шумами. Арно Пензиас и Роберт Уилсон использовали рупорную антену в лаборатории Белла в Холмделе для изучения Млечного Пути с чрезвычайной точностью. Они действительно внимали звукам галактики высокого качества воспроизведения. Неожиданно в их звукозаписи случился сбой. Необъяснимый постоянный шум мешал их исследованиям. Это происходило в микроволновом диапазоне, и шум, казалось, шёл одновременно со всех сторон. Объяснить это было невозможно. И, как любой разумный инженер или ученый, они предположили, что проблема, должно быть, заключалась в самой технологии, а точнее - в тарелке. В тарелке гнездились голуби. И поэтому, возможно, как только тарелка была бы очищена от голубиного помета, и диск - приведён в порядок, нормальная его работа была бы возобновлена.\nНо шум не исчез. Таинственный шум, который услышали Пензиас и Уилсон, оказался самым древним и наиболее значимым звуком, который кто-либо когда-либо слышал. Это было космическое излучение, оставшееся от момента рождения Вселенной. Это было первое экспериментальное свидетельство тому, что Большой Взрыв действительно имел место, и что Вселенная родилась именно около 14,7 миллиардов лет назад. Итак, конец нашей истории - в начале, в начале всего сущего - в Большом Взрыве. Это звук, который услышали Пензиас и Уилсон - самый древний звук, который вам когда-либо доведется услышать, звук космического микроволнового фонового излучения, оставшегося от Большого Взрыва.\n(глухой неясный шум)\nСпасибо.\n(Апплодисменты)"
}
] |
Honor Harger: A history of the universe in sound
TED Talk Subtitles and Transcript: Artist-technologist Honor Harger listens to the weird and wonderful noises of stars and planets and pulsars. In her work, she tracks the radio waves emitted by ancient celestial objects and turns them into sound, including "the oldest song you will ever hear," the sound of cosmic rays left over from the Big Bang.
Space, we all know what it looks like. We've been surrounded by images of space our whole lives, from the speculative images of science fiction to the inspirational visions of artists to the increasingly beautiful pictures made possible by complex technologies. But whilst we have an overwhelmingly vivid visual understanding of space, we have no sense of what space sounds like.
And indeed, most people associate space with silence. But the story of how we came to understand the universe is just as much a story of listening as it is by looking. And yet despite this, hardly any of us have ever heard space. How many of you here could describe the sound of a single planet or star? Well in case you've ever wondered, this is what the Sun sounds like.
(Static) (Crackling) (Static) (Crackling)
This is the planet Jupiter.
(Soft crackling)
And this is the space probe Cassini pirouetting through the ice rings of Saturn.
(Crackling)
This is a a highly condensed clump of neutral matter, spinning in the distant universe.
(Tapping)
So my artistic practice is all about listening to the weird and wonderful noises emitted by the magnificent celestial objects that make up our universe. And you may wonder, how do we know what these sounds are? How can we tell the difference between the sound of the Sun and the sound of a pulsar? Well the answer is the science of radio astronomy. Radio astronomers study radio waves from space using sensitive antennas and receivers, which give them precise information about what an astronomical object is and where it is in our night sky. And just like the signals that we send and receive here on Earth, we can convert these transmissions into sound using simple analog techniques. And therefore, it's through listening that we've come to uncover some of the universe's most important secrets -- its scale, what it's made of and even how old it is.
So today, I'm going to tell you a short story of the history of the universe through listening. It's punctuated by three quick anecdotes, which show how accidental encounters with strange noises gave us some of the most important information we have about space. Now this story doesn't start with vast telescopes or futuristic spacecraft, but a rather more humble technology -- and in fact, the very medium which gave us the telecommunications revolution that we're all part of today: the telephone.
It's 1876, it's in Boston, and this is Alexander Graham Bell who was working with Thomas Watson on the invention of the telephone. A key part of their technical set up was a half-mile long length of wire, which was thrown across the rooftops of several houses in Boston. The line carried the telephone signals that would later make Bell a household name. But like any long length of charged wire, it also inadvertently became an antenna. Thomas Watson spent hours listening to the strange crackles and hisses and chirps and whistles that his accidental antenna detected. Now you have to remember, this is 10 years before Heinrich Hertz proved the existence of radio waves -- 15 years before Nikola Tesla's four-tuned circuit -- nearly 20 years before Marconi's first broadcast. So Thomas Watson wasn't listening to us. We didn't have the technology to transmit.
So what were these strange noises? Watson was in fact listening to very low-frequency radio emissions caused by nature. Some of the crackles and pops were lightning, but the eerie whistles and curiously melodious chirps had a rather more exotic origin. Using the very first telephone, Watson was in fact dialed into the heavens. As he correctly guessed, some of these sounds were caused by activity on the surface of the Sun. It was a solar wind interacting with our ionosphere that he was listening to -- a phenomena which we can see at the extreme northern and southern latitudes of our planet as the aurora. So whilst inventing the technology that would usher in the telecommunications revolution, Watson had discovered that the star at the center of our solar system emitted powerful radio waves. He had accidentally been the first person to tune in to them.
Fast-forward 50 years, and Bell and Watson's technology has completely transformed global communications. But going from slinging some wire across rooftops in Boston to laying thousands and thousands of miles of cable on the Atlantic Ocean seabed is no easy matter. And so before long, Bell were looking to new technologies to optimize their revolution. Radio could carry sound without wires. But the medium is lossy -- it's subject to a lot of noise and interference. So Bell employed an engineer to study those noises, to try and find out where they came from, with a view towards building the perfect hardware codec, which would get rid of them so they could think about using radio for the purposes of telephony.
Most of the noises that the engineer, Karl Jansky, investigated were fairly prosaic in origin. They turned out to be lightning or sources of electrical power. But there was one persistent noise that Jansky couldn't identify, and it seemed to appear in his radio headset four minutes earlier each day. Now any astronomer will tell you, this is the telltale sign of something that doesn't originate from Earth. Jansky had made a historic discovery, that celestial objects could emit radio waves as well as light waves. Fifty years on from Watson's accidental encounter with the Sun, Jansky's careful listening ushered in a new age of space exploration: the radio astronomy age. Over the next few years, astronomers connected up their antennas to loudspeakers and learned about our radio sky, about Jupiter and the Sun, by listening.
Let's jump ahead again. It's 1964, and we're back at Bell Labs. And once again, two scientists have got a problem with noise. Arno Penzias and Robert Wilson were using the horn antenna at Bell's Holmdel laboratory to study the Milky Way with extraordinary precision. They were really listening to the galaxy in high fidelity. There was a glitch in their soundtrack. A mysterious persistent noise was disrupting their research. It was in the microwave range, and it appeared to be coming from all directions simultaneously. Now this didn't make any sense, and like any reasonable engineer or scientist, they assumed that the problem must be the technology itself, it must be the dish. There were pigeons roosting in the dish. And so perhaps once they cleaned up the pigeon droppings, get the disk kind of operational again, normal operations would resume.
But the noise didn't disappear. The mysterious noise that Penzias and Wilson were listening to turned out to be the oldest and most significant sound that anyone had ever heard. It was cosmic radiation left over from the very birth of the universe. This was the first experimental evidence that the Big Bang existed and the universe was born at a precise moment some 14.7 billion years ago. So our story ends at the beginning -- the beginning of all things, the Big Bang. This is the noise that Penzias and Wilson heard -- the oldest sound that you're ever going to hear, the cosmic microwave background radiation left over from the Big Bang.
(Fuzz)
Thanks.
(Applause)
|
Онор Хагер: История вселенной в звуках
TED Talk Subtitles and Transcript: Художник-технолог Онор Хагер слушает странные и удивительные звуки звезд, планет и пульсаров. В своей работе она отслеживает радиоволны, испускаемые древними небесными объектами, и превращает их в звуки. В их числе и "самая древняя мелодия, которую вы когда-либо слышали" - звуки космического излучения, оставшегося от Большого Взрыва.
Космическое пространство. Мы все знаем как оно выглядит. Изображения космоса окружают нас всю нашу жизнь, от образов-догадок научной фантастики, до образов, вдохновленных воображением художников, и все более прекрасных снимков, полученных благодаря сложным технологиям. Но в то время, как у нас есть множество ярких визуальных представлений о космическом пространстве, мы понятия не имеем о том, как космос звучит.
И действительно, большинство людей ассоциируют космос с тишиной. Но история того, как мы пришли к пониманию вселенной - это в той же мере история ее прослушивания, что и история визуального наблюдения. Тем не менее, вряд ли хоть кто-то из нас когда-либо слышал космос. Сколько из присутствущих в зале могли бы описать звук планеты или звезды? Что ж, если Вам интересно, то вот как звучит Солнце.
(Статический шум) (Треск) (Статический шум) (Треск)
Это планета Юпитер.
(Мягкий треск)
А это космический зонд Кассини продирающийся через ледяные кольца Сатурна.
(Треск)
Это очень сжатое скопление нейтрального вещества, вращающегося в далекой вселенной.
(Постукивание)
Моя художественная практика - это прослушивание странных и удивительных шумов, производимых великолепными небесными объектами, из которых состоит наша вселенная. Вы, возможно, спросите, откуда мы знаем, что это за звуки? Как мы отличаем звуки Солнца от звуков пульсаров? Ответы даёт наука радиоастрономия. Радиоастрономы изучают космические радиоволны, используя чувствительные антенны и приемники, поставляющие точную информацию о том, что это за астрономический объект и где именно на нашем ночном небе он находится. Точно так же, как и сигналы, которые мы посылаем и получаем здесь, на Земле, мы можем преобразовать передачу космических радиоволн в звуки с помощью простых моделирующих техник. И таким образом, именно прослушивание позволило нам приоткрыть некоторые из наиболее важных тайн вселенной - ее масштаб, строение и даже ее возраст.
Сегодня я хочу познакомить вас с краткой историей вселенной в звуках. История эта отмечена тремя короткими эпизодами, из которых видно, как случайные встречи с посторонними шумами предоставили нам наиважнейшую информацию о космическом пространстве. Кстати, эта история начинается не с огромных телескопов или космического корабля будущего, а с гораздо более скромного аппарата, фактически, с того самого аппарата, который произвел революцию в системе телекоммуникации, частью которой мы все сегодня являемся: с телефона.
1876 год, Бостон, это Александр Грэм Белл, работающий вместе с Томасом Уотсоном над созданием телефона. Ключевой частью технического решения был провод длиной в чуть менее километра, протянутый по крышам нескольких домов в Бостоне. Линия передавала телефонные сигналы, которые позже сделали имя Белла нарицательным. Но, как и любая заряженная проволока большой длины, она случайно превратилась в антенну. Томас Уотсон часами вслушивался в странные трески и шипение, щебет и свист, обнаруженные его нечаянной антенной. Не забывайте, что дело было за 10 лет до того, как Генрих Герц доказал существование радиоволн, за 15 лет до четырех колебательных контуров Никола Тесла, и более 20 лет до первой передачи Маркони. Стало быть, Томас Уотсон услышал не нас. Мы не владели технологией для осуществления трансляции.
Тогда что это были за странные звуки? На самом деле, Уотсон услышал очень низко-частотные радиоизлучения, производимые природой. Некоторые из этих тресков и хлопков были молниями, но жуткий свист и любопытно-мелодичное щебетание были гораздо более экзотического происхождения. Используя самый первый телефон, Уотсон, практически, дозвонился до небес. Как он правильно догадался, некоторые из этих звуков были вызваны активностью на поверхности Солнца. Солнечный ветер, взаимодействующий с нашей ионосферой, и был как раз тем, что услышал Уотсон, - этот феномен мы можем наблюдать в крайних северных и южных широтах нашей планеты в виде полярного сияния. Так, изобретая технологию, приведшую к телекоммуникационной революции, Уотсон обнаружил, что звезда в центре нашей солнечной системы излучала мощные радиоволны. Совершенно случайно он оказался первым, настроившимся на них.
Перенесемся на 50 лет вперед, когда технология Белла и Уотсона уже совершенно изменила глобальные коммуникации. Но пройти от протягивания проволоки по крышам Бостона до укладки тысяч и тысяч километров кабеля по дну Атлантического океана не так-то просто. Вскоре Белл и Уотсон находились в поиске новых технологий для оптимизации своей революции. Радио могло передавать сигналы без помощи проводов, но среда распространения вела к потерям ввиду большого количества шумов и помех. Тогда Белл принял на работу инженера для изучения этих шумов, чтобы попытаться выяснить, откуда они взялись, с намерением создать совершенный аппаратный кодек, чтобы от них избавиться, что позволило бы использовать радио в целях телефонии.
Большинство шумов, которые изучал инженер Карл Янский, были довольно прозаичны по происхождению. Они оказались либо молниями, либо источниками электроэнергии. Но был один постоянный шум, который Янский не мог определить, и, казалось, что звук этот появлялся в его наушниках с каждым днем на четыре минуты раньше. Сегодня любой астроном скажет вам, что это верный признак объекта внеземного происхождения. Янский совершил историческое открытие, что небесные объекты могут излучать радиоволны, так же как и световые. Через 50 лет после случайной встречи Уотсона с Солнцем, внимательное вслушивание Янского открыло новую эру освоения космоса - эру радиоастрономии. В течение нескольких последующих лет, астрономы подключили свои антенны к акустическим системам и узнали о нашем радио-небе, о Юпитере и Солнце, вслушиваясь в них.
Давайте снова забежим вперед. Это 1964 год, и мы опять в лабораториях Белла. И опять у двоих ученых проблемы с шумами. Арно Пензиас и Роберт Уилсон использовали рупорную антену в лаборатории Белла в Холмделе для изучения Млечного Пути с чрезвычайной точностью. Они действительно внимали звукам галактики высокого качества воспроизведения. Неожиданно в их звукозаписи случился сбой. Необъяснимый постоянный шум мешал их исследованиям. Это происходило в микроволновом диапазоне, и шум, казалось, шёл одновременно со всех сторон. Объяснить это было невозможно. И, как любой разумный инженер или ученый, они предположили, что проблема, должно быть, заключалась в самой технологии, а точнее - в тарелке. В тарелке гнездились голуби. И поэтому, возможно, как только тарелка была бы очищена от голубиного помета, и диск - приведён в порядок, нормальная его работа была бы возобновлена.
Но шум не исчез. Таинственный шум, который услышали Пензиас и Уилсон, оказался самым древним и наиболее значимым звуком, который кто-либо когда-либо слышал. Это было космическое излучение, оставшееся от момента рождения Вселенной. Это было первое экспериментальное свидетельство тому, что Большой Взрыв действительно имел место, и что Вселенная родилась именно около 14,7 миллиардов лет назад. Итак, конец нашей истории - в начале, в начале всего сущего - в Большом Взрыве. Это звук, который услышали Пензиас и Уилсон - самый древний звук, который вам когда-либо доведется услышать, звук космического микроволнового фонового излучения, оставшегося от Большого Взрыва.
(глухой неясный шум)
Спасибо.
(Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Barat Ali Batoor: My desperate journey with a human smuggler\nTED Talk Subtitles and Transcript: Photojournalist Barat Ali Batoor was living in Afghanistan -- until his risky work forced him to leave the country. But for Batoor, a member of a displaced ethnic group called the Hazara, moving home to Pakistan proved dangerous too. And finding a safer place wasn't as simple as buying a plane ticket. Instead, he was forced to pay a human smuggler, and join the deadly tidal wave of migrants seeking asylum by boat. He documents the harrowing ocean trip with powerful photographs.\nI am a Hazara, and the homeland of my people is Afghanistan. Like hundreds of thousands of other Hazara kids, I was born in exile. The ongoing persecution and operation against the Hazaras forced my parents to leave Afghanistan.\nThis persecution has had a long history going back to the late 1800s, and the rule of King Abdur Rahman. He killed 63 percent of the Hazara population. He built minarets with their heads. Many Hazaras were sold into slavery, and many others fled the country for neighboring Iran and Pakistan. My parents also fled to Pakistan, and settled in Quetta, where I was born.\nAfter the September 11 attack on the Twin Towers, I got a chance to go to Afghanistan for the first time, with foreign journalists. I was only 18, and I got a job working as an interpreter. After four years, I felt it was safe enough to move to Afghanistan permanently, and I was working there as a documentary photographer, and I worked on many stories.\nOne of the most important stories that I did was the dancing boys of Afghanistan. It is a tragic story about an appalling tradition. It involves young kids dancing for warlords and powerful men in the society. These boys are often abducted or bought from their poor parents, and they are put to work as sex slaves. This is Shukur. He was kidnapped from Kabul by a warlord. He was taken to another province, where he was forced to work as a sex slave for the warlord and his friends.\nWhen this story was published in the Washington Post, I started receiving death threats, and I was forced to leave Afghanistan, as my parents were. Along with my family, I returned back to Quetta. The situation in Quetta had changed dramatically since I left in 2005. Once a peaceful haven for the Hazaras, it had now turned into the most dangerous city in Pakistan. Hazaras are confined into two small areas, and they are marginalized socially, educationally, and financially. This is Nadir. I had known him since my childhood. He was injured when his van was ambushed by terrorists in Quetta. He later died of his injuries. Around 1,600 Hazara members had been killed in various attacks, and around 3,000 of them were injured, and many of them permanently disabled. The attacks on the Hazara community would only get worse, so it was not surprising that many wanted to flee.\nAfter Afghanistan, Iran, Pakistan, Australia is home to the fourth largest population of Hazaras in the world. When it came time to leave Pakistan, Australia seemed the obvious choice. Financially, only one of us could leave, and it was decided that I would go, in the hope that if I arrived at my destination safely, I could work to get the rest of my family to join me later.\nWe all knew about the risks, and how terrifying the journey is, and I met many people who lost loved ones at sea. It was a desperate decision to take, to leave everything behind, and no one makes this decision easily. If I had been able to simply fly to Australia, it would have taken me less than 24 hours. But getting a visa was impossible. My journey was much longer, much more complicated, and certainly more dangerous, traveling to Thailand by air, and then by road and boat to Malaysia and into Indonesia, paying people and smugglers all the way and spending a lot of time hiding and a lot of time in fear of being caught.\nIn Indonesia, I joined a group of seven asylum seekers. We all shared a bedroom in a town outside of Jakarta called Bogor. After spending a week in Bogor, three of my roommates left for the perilous journey, and we got the news two days later that a distressed boat sank in the sea en route to Christmas Island. We found out that our three roommates -- Nawroz, Jaffar and Shabbir -- were also among those. Only Jaffar was rescued. Shabbir and Nawroz were never seen again. It made me think, am I doing the right thing? I concluded I really had no other choice but to go on.\nA few weeks later, we got the call from the people smuggler to alert us that the boat is ready for us to commence our sea journey. Taken in the night towards the main vessel on a motorboat, we boarded an old fishing boat that was already overloaded. There were 93 of us, and we were all below deck. No one was allowed up on the top. We all paid 6,000 dollars each for this part of the trip. The first night and day went smoothly, but by the second night, the weather turned.\nWaves tossed the boat around, and the timbers groaned. People below deck were crying, praying, recalling their loved ones. They were screaming. It was a terrible moment. It was like a scene from doomsday, or maybe like one of those scenes from those Hollywood movies that shows that everything is breaking apart and the world is just ending. It was happening to us for real. We didn't have any hope. Our boat was floating like a matchbox on the water without any control. The waves were much higher than our boat, and the water poured in faster than the motor pumps could take it out. We all lost hope. We thought, this is the end. We were watching our deaths, and I was documenting it.\nThe captain told us that we are not going to make it, we have to turn back the boat. We went on the deck and turned our torches on and off to attract the attention of any passing boat. We kept trying to attract their attention by waving our life jackets and whistling.\nEventually, we made it to a small island. Our boat crashing onto the rocks, I slipped into the water and destroyed my camera, whatever I had documented. But luckily, the memory card survived.\nIt was a thick forest. We all split up into many groups as we argued over what to do next. We were all scared and confused. Then, after spending the night on the beach, we found a jetty and coconuts. We hailed a boat from a nearby resort, and then were quickly handed over to Indonesian water police.\nAt Serang Detention Center, an immigration officer came and furtively strip-searched us. He took our mobile, my $300 cash, our shoes that we should not be able to escape, but we kept watching the guards, checking their movements, and around 4 a.m. when they sat around a fire, we removed two glass layers from an outside facing window and slipped through. We climbed a tree next to an outer wall that was topped with the shards of glass. We put the pillow on that and wrapped our forearms with bedsheets and climbed the wall, and we ran away with bare feet.\nI was free, with an uncertain future, no money. The only thing I had was the memory card with the pictures and footage. When my documentary was aired on SBS Dateline, many of my friends came to know about my situation, and they tried to help me. They did not allow me to take any other boat to risk my life. I also decided to stay in Indonesia and process my case through UNHCR, but I was really afraid that I would end up in Indonesia for many years doing nothing and unable to work, like every other asylum seeker.\nBut it had happened to be a little bit different with me. I was lucky. My contacts worked to expedite my case through UNHCR, and I got resettled in Australia in May 2013.\nNot every asylum seeker is lucky like me. It is really difficult to live a life with an uncertain fate, in limbo.\nThe issue of asylum seekers in Australia has been so extremely politicized that it has lost its human face. The asylum seekers have been demonized and then presented to the people. I hope my story and the story of other Hazaras could shed some light to show the people how these people are suffering in their countries of origin, and how they suffer, why they risk their lives to seek asylum.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Барат Али Батур: Моё отчаянное путешествие с контрабандистом, перевозящим мигрантов\nTED Talk Subtitles and Transcript: Фотожурналист Барат Али Батур жил в Афганистане до тех пор, пока опасная работа не вынудила его покинуть страну. Но для Батура, члена вытесненной этнической группы хазарейцев, возвращение домой в Пакистан также оказалось опасным. Найти безопасное место было не так просто, как купить билет на самолёт. Вместо этого ему пришлось заплатить перевозившему людей контрабандисту и проделать опасное путешествие на лодке вместе с другими мигрантами, искавшими убежища. Он задокументировал эти душераздирающие скитания по океану убедительными фотографиями.\nЯ — хазареец, и Афганистан — родина моего народа. Как и сотни тысяч других детей-хазарейцев, я родился в изгнании. Постоянные гонения и кампании против хазарейцев вынудили моих родителей покинуть Афганистан.\nИстория гонений имеет длинную историю и связана с правлением короля Абдур Рахмана. Он истребил 63% хазарейского населения. Он воздвигал минареты из их черепов. Многих хазарейцев продавали в рабство, многие бежали из страны в соседние Иран и Пакистан. Мои родители тоже бежали в Пакистан и обосновались в городе Кветта, где я и родился.\nПосле террористической атаки на башни-близнецы 11 сентября у меня впервые появился шанс поехать в Афганистан с иностранными журналистами. Мне было всего 18 лет, и я получил работу устного переводчика. Через 4 года переезд в Афганистан насовсем показался мне достаточно безопасным. Я работал там фотографом-документалистом и делал репортажи о многих историях.\nОдна из самых важных историй в моей работе посвящена афганским мальчикам-танцорам. Это трагическая история об ужасающей традиции. Она касается маленьких мальчиков, танцующих для полевых командиров и влиятельных в обществе людей. Зачастую этих мальчиков похищают или выкупают у неимущих родителей, а затем превращают в сексуальных рабов. Это Шукур. Он был похищен в Кабуле военным командиром. Его привезли в другую провинцию, где сделали сексуальным рабом военного командира и его друзей.\nКогда эта история была опубликована в газете «Washington Post», мне начали угрожать расправой, и я был вынужден покинуть Афганистан, как и мои родители. Вместе с семьёй я вернулся в Кветту. Ситуация в Кветте сильно изменилась с тех пор, как я уехал в 2005 году. Будучи когда-то мирным пристанищем для хазарейцев, сейчас она превратилась в самый опасный город в Пакистане. Места обитания хазарейцев ограничены двумя небольшими районами, их изолировали от общества, образования и финансово. Это Надир. Я знаю его с детства. Он был ранен, когда его фургон попал в засаду террористов в Кветте. Позже он умер от полученных ранений. Около 1 600 хазарейцев были убиты при различных нападениях и около 3 000 были ранены, многие из которых остались инвалидами. Нападения на общины хазарейцев становились только хуже, поэтому не было удивительным то, что многие хотели бежать.\nПосле Афганистана, Ирана и Пакистана Австралия является домом для четвёртой по численности диаспоры хазарейцев в мире. Когда пришло время покинуть Пакистан, Австралия казалась очевидным выбором. Из-за нехватки средств только один из нас мог уехать, и было решено, что поеду я, в надежде на то, что, если я доберусь туда благополучно, я смогу начать работать и забрать к себе остальную часть семьи.\nМы все знали, каковы были риски и каким ужасным будет это путешествие. Я встречал многих людей, потерявших близких в море. Решение оставить всё позади было отчаянным шагом, и оно никому не даётся легко. Если бы я мог просто полететь в Австралию, то это заняло бы у меня менее 24 часов. Но получить визу было просто невозможно. Мой путь был гораздо более долгим, гораздо более сложным и определённо более опасным: до Таиланда по воздуху, затем наземным и водным транспортом до Малайзии и Индонезии, платя контрабандистам на протяжении всего пути и проводя очень много времени, скрываясь в страхе быть пойманным.\nВ Индонезии я присоединился к группе из 7 человек, искавших убежище. Мы все делили одну комнату в городке за пределами Джакарты под названием Богор. Проведя неделю в Богоре, трое из моих соседей отправились в опасный путь. Два дня спустя мы получили вести о том, что лодка потерпела крушение и затонула на пути к острову Рождества. Мы узнали, что трое наших соседей: Навруз, Джаффар и Шаббир были на этой лодке. Спасли только Джаффара. Шаббир и Навруз пропали без вести. Это заставило меня задуматься, поступаю ли я правильно. Я пришёл к выводу, что у меня не было иного выбора, кроме как продолжить путь.\nНесколько недель спустя нам позвонил контрабандист по перевозке людей и сообщил, что лодка для нашего морского путешествия готова. Ночью нас перевезли к главному судну на моторной лодке. Мы сели на старую рыбацкую лодку, которая и так уже была переполнена. Нас было 93, и все мы находились под палубой. Никому не разрешалось выходить наверх. Каждый из нас заплатил по 6 000 долларов за эту часть поездки. Первые день и ночь прошли нормально, но ко второй ночи погода изменилась.\nВолны бросали лодку во все стороны, и брусья скрипели. Люди под палубой плакали, молились, вспоминали своих любимых. Они кричали. Это был страшный момент. Это было похоже на конец света или на сцену из голливудского фильма, где показывают, как всё рушится и мир просто перестаёт существовать. С нами это происходило наяву. У нас не оставалось ни капли надежды. Наша лодка держалась на воде, словно спичечный коробок без какого-либо управления. Волны были гораздо выше лодки, и вода заливалась намного быстрее, чем электронасосы успевали её выкачивать. Мы все потеряли надежду. Мы думали, что это был конец. Мы наблюдали за своей собственной смертью, а я это документировал.\nКапитан сообщил, что нам не удастся добраться до места назначения и что нужно развернуть лодку обратно. Мы вышли на палубу и стали включать и выключать фонари, чтобы привлечь внимание любой проходящей мимо лодки. Мы пытались привлечь внимание, размахивая спасательными жилетами и свистя.\nВ итоге мы доплыли до маленького острова. Лодка ударилась о скалы, я соскользнул в воду и разбил свою камеру со всем, что я cнял. Но к счастью, карта памяти осталась цела.\nНа острове был густой лес. Мы разбились на несколько групп, споря о том, что делать дальше. Мы все были напуганы и сбиты с толку. Затем, проведя ночь на берегу, мы нашли пристань и кокосы. Мы привлекли внимание судна, шедшего из соседнего курорта, а затем нас быстро передали в руки индонезийской водной полиции.\nВ центре временного размещения в Серанге сотрудник миграционной службы тайком провёл полный личный досмотр с раздеванием донага. Он забрал у нас сотовые телефоны, мои 300 долларов, нашу обувь, чтобы мы не смогли сбежать, но мы продолжали наблюдать за охранниками, следя за их движениями, и около 4 часов утра, когда они сидели вокруг костра, мы вытащили 2 стекла из окна, выходящего наружу, и выскользнули оттуда. Мы взобрались на дерево рядом с внешней стеной, покрытой сверху осколками стекла. Мы положили сверху подушку, обернули руки простынями, взобрались на стену и убежали оттуда босиком.\nЯ был свободен — с неопределённым будущим и без денег. Всё, что у меня было, — это карта памяти с фотографиями и кадрами съёмки. Когда мой документальный фильм был показан на канале SBS Dateline, многие мои друзья узнали о моей ситуации и постарались мне помочь. Они не позволили мне плыть ни на одной другой лодке и рисковать своей жизнью. Я решил остаться в Индонезии и вести своё дело через УВКБ, но я очень боялся, что останусь в Индонезии на многие годы, ничем не занимаясь, без возможности работать, как и любой другой человек, ищущий политического убежища.\nНо в моём случае всё произошло немного иначе. Удача улыбнулась мне. Мои доверенные лица работали над ускорением рассмотрения моего дела в УВКБ, и меня переселили в Австралию в мае 2013 года.\nНе каждому беженцу везёт так, как повезло мне. Очень тяжело проживать жизнь с неясной судьбой в подвешенном состоянии.\nВ Австралии проблема людей, ищущих политического убежища, настолько политизирована, что потеряла своё человеческое лицо. Таких беженцев обвиняют во всех грехах, а затем преподносят это народу. Я надеюсь, что моя история и истории других хазарейцев смогут пролить свет на то, что беженцы страдают в своих странах, и то, как они страдают, зачем они рискуют жизнями, чтобы добиться политического убежища?\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Barat Ali Batoor: My desperate journey with a human smuggler
TED Talk Subtitles and Transcript: Photojournalist Barat Ali Batoor was living in Afghanistan -- until his risky work forced him to leave the country. But for Batoor, a member of a displaced ethnic group called the Hazara, moving home to Pakistan proved dangerous too. And finding a safer place wasn't as simple as buying a plane ticket. Instead, he was forced to pay a human smuggler, and join the deadly tidal wave of migrants seeking asylum by boat. He documents the harrowing ocean trip with powerful photographs.
I am a Hazara, and the homeland of my people is Afghanistan. Like hundreds of thousands of other Hazara kids, I was born in exile. The ongoing persecution and operation against the Hazaras forced my parents to leave Afghanistan.
This persecution has had a long history going back to the late 1800s, and the rule of King Abdur Rahman. He killed 63 percent of the Hazara population. He built minarets with their heads. Many Hazaras were sold into slavery, and many others fled the country for neighboring Iran and Pakistan. My parents also fled to Pakistan, and settled in Quetta, where I was born.
After the September 11 attack on the Twin Towers, I got a chance to go to Afghanistan for the first time, with foreign journalists. I was only 18, and I got a job working as an interpreter. After four years, I felt it was safe enough to move to Afghanistan permanently, and I was working there as a documentary photographer, and I worked on many stories.
One of the most important stories that I did was the dancing boys of Afghanistan. It is a tragic story about an appalling tradition. It involves young kids dancing for warlords and powerful men in the society. These boys are often abducted or bought from their poor parents, and they are put to work as sex slaves. This is Shukur. He was kidnapped from Kabul by a warlord. He was taken to another province, where he was forced to work as a sex slave for the warlord and his friends.
When this story was published in the Washington Post, I started receiving death threats, and I was forced to leave Afghanistan, as my parents were. Along with my family, I returned back to Quetta. The situation in Quetta had changed dramatically since I left in 2005. Once a peaceful haven for the Hazaras, it had now turned into the most dangerous city in Pakistan. Hazaras are confined into two small areas, and they are marginalized socially, educationally, and financially. This is Nadir. I had known him since my childhood. He was injured when his van was ambushed by terrorists in Quetta. He later died of his injuries. Around 1,600 Hazara members had been killed in various attacks, and around 3,000 of them were injured, and many of them permanently disabled. The attacks on the Hazara community would only get worse, so it was not surprising that many wanted to flee.
After Afghanistan, Iran, Pakistan, Australia is home to the fourth largest population of Hazaras in the world. When it came time to leave Pakistan, Australia seemed the obvious choice. Financially, only one of us could leave, and it was decided that I would go, in the hope that if I arrived at my destination safely, I could work to get the rest of my family to join me later.
We all knew about the risks, and how terrifying the journey is, and I met many people who lost loved ones at sea. It was a desperate decision to take, to leave everything behind, and no one makes this decision easily. If I had been able to simply fly to Australia, it would have taken me less than 24 hours. But getting a visa was impossible. My journey was much longer, much more complicated, and certainly more dangerous, traveling to Thailand by air, and then by road and boat to Malaysia and into Indonesia, paying people and smugglers all the way and spending a lot of time hiding and a lot of time in fear of being caught.
In Indonesia, I joined a group of seven asylum seekers. We all shared a bedroom in a town outside of Jakarta called Bogor. After spending a week in Bogor, three of my roommates left for the perilous journey, and we got the news two days later that a distressed boat sank in the sea en route to Christmas Island. We found out that our three roommates -- Nawroz, Jaffar and Shabbir -- were also among those. Only Jaffar was rescued. Shabbir and Nawroz were never seen again. It made me think, am I doing the right thing? I concluded I really had no other choice but to go on.
A few weeks later, we got the call from the people smuggler to alert us that the boat is ready for us to commence our sea journey. Taken in the night towards the main vessel on a motorboat, we boarded an old fishing boat that was already overloaded. There were 93 of us, and we were all below deck. No one was allowed up on the top. We all paid 6,000 dollars each for this part of the trip. The first night and day went smoothly, but by the second night, the weather turned.
Waves tossed the boat around, and the timbers groaned. People below deck were crying, praying, recalling their loved ones. They were screaming. It was a terrible moment. It was like a scene from doomsday, or maybe like one of those scenes from those Hollywood movies that shows that everything is breaking apart and the world is just ending. It was happening to us for real. We didn't have any hope. Our boat was floating like a matchbox on the water without any control. The waves were much higher than our boat, and the water poured in faster than the motor pumps could take it out. We all lost hope. We thought, this is the end. We were watching our deaths, and I was documenting it.
The captain told us that we are not going to make it, we have to turn back the boat. We went on the deck and turned our torches on and off to attract the attention of any passing boat. We kept trying to attract their attention by waving our life jackets and whistling.
Eventually, we made it to a small island. Our boat crashing onto the rocks, I slipped into the water and destroyed my camera, whatever I had documented. But luckily, the memory card survived.
It was a thick forest. We all split up into many groups as we argued over what to do next. We were all scared and confused. Then, after spending the night on the beach, we found a jetty and coconuts. We hailed a boat from a nearby resort, and then were quickly handed over to Indonesian water police.
At Serang Detention Center, an immigration officer came and furtively strip-searched us. He took our mobile, my $300 cash, our shoes that we should not be able to escape, but we kept watching the guards, checking their movements, and around 4 a.m. when they sat around a fire, we removed two glass layers from an outside facing window and slipped through. We climbed a tree next to an outer wall that was topped with the shards of glass. We put the pillow on that and wrapped our forearms with bedsheets and climbed the wall, and we ran away with bare feet.
I was free, with an uncertain future, no money. The only thing I had was the memory card with the pictures and footage. When my documentary was aired on SBS Dateline, many of my friends came to know about my situation, and they tried to help me. They did not allow me to take any other boat to risk my life. I also decided to stay in Indonesia and process my case through UNHCR, but I was really afraid that I would end up in Indonesia for many years doing nothing and unable to work, like every other asylum seeker.
But it had happened to be a little bit different with me. I was lucky. My contacts worked to expedite my case through UNHCR, and I got resettled in Australia in May 2013.
Not every asylum seeker is lucky like me. It is really difficult to live a life with an uncertain fate, in limbo.
The issue of asylum seekers in Australia has been so extremely politicized that it has lost its human face. The asylum seekers have been demonized and then presented to the people. I hope my story and the story of other Hazaras could shed some light to show the people how these people are suffering in their countries of origin, and how they suffer, why they risk their lives to seek asylum.
Thank you.
(Applause)
|
Барат Али Батур: Моё отчаянное путешествие с контрабандистом, перевозящим мигрантов
TED Talk Subtitles and Transcript: Фотожурналист Барат Али Батур жил в Афганистане до тех пор, пока опасная работа не вынудила его покинуть страну. Но для Батура, члена вытесненной этнической группы хазарейцев, возвращение домой в Пакистан также оказалось опасным. Найти безопасное место было не так просто, как купить билет на самолёт. Вместо этого ему пришлось заплатить перевозившему людей контрабандисту и проделать опасное путешествие на лодке вместе с другими мигрантами, искавшими убежища. Он задокументировал эти душераздирающие скитания по океану убедительными фотографиями.
Я — хазареец, и Афганистан — родина моего народа. Как и сотни тысяч других детей-хазарейцев, я родился в изгнании. Постоянные гонения и кампании против хазарейцев вынудили моих родителей покинуть Афганистан.
История гонений имеет длинную историю и связана с правлением короля Абдур Рахмана. Он истребил 63% хазарейского населения. Он воздвигал минареты из их черепов. Многих хазарейцев продавали в рабство, многие бежали из страны в соседние Иран и Пакистан. Мои родители тоже бежали в Пакистан и обосновались в городе Кветта, где я и родился.
После террористической атаки на башни-близнецы 11 сентября у меня впервые появился шанс поехать в Афганистан с иностранными журналистами. Мне было всего 18 лет, и я получил работу устного переводчика. Через 4 года переезд в Афганистан насовсем показался мне достаточно безопасным. Я работал там фотографом-документалистом и делал репортажи о многих историях.
Одна из самых важных историй в моей работе посвящена афганским мальчикам-танцорам. Это трагическая история об ужасающей традиции. Она касается маленьких мальчиков, танцующих для полевых командиров и влиятельных в обществе людей. Зачастую этих мальчиков похищают или выкупают у неимущих родителей, а затем превращают в сексуальных рабов. Это Шукур. Он был похищен в Кабуле военным командиром. Его привезли в другую провинцию, где сделали сексуальным рабом военного командира и его друзей.
Когда эта история была опубликована в газете «Washington Post», мне начали угрожать расправой, и я был вынужден покинуть Афганистан, как и мои родители. Вместе с семьёй я вернулся в Кветту. Ситуация в Кветте сильно изменилась с тех пор, как я уехал в 2005 году. Будучи когда-то мирным пристанищем для хазарейцев, сейчас она превратилась в самый опасный город в Пакистане. Места обитания хазарейцев ограничены двумя небольшими районами, их изолировали от общества, образования и финансово. Это Надир. Я знаю его с детства. Он был ранен, когда его фургон попал в засаду террористов в Кветте. Позже он умер от полученных ранений. Около 1 600 хазарейцев были убиты при различных нападениях и около 3 000 были ранены, многие из которых остались инвалидами. Нападения на общины хазарейцев становились только хуже, поэтому не было удивительным то, что многие хотели бежать.
После Афганистана, Ирана и Пакистана Австралия является домом для четвёртой по численности диаспоры хазарейцев в мире. Когда пришло время покинуть Пакистан, Австралия казалась очевидным выбором. Из-за нехватки средств только один из нас мог уехать, и было решено, что поеду я, в надежде на то, что, если я доберусь туда благополучно, я смогу начать работать и забрать к себе остальную часть семьи.
Мы все знали, каковы были риски и каким ужасным будет это путешествие. Я встречал многих людей, потерявших близких в море. Решение оставить всё позади было отчаянным шагом, и оно никому не даётся легко. Если бы я мог просто полететь в Австралию, то это заняло бы у меня менее 24 часов. Но получить визу было просто невозможно. Мой путь был гораздо более долгим, гораздо более сложным и определённо более опасным: до Таиланда по воздуху, затем наземным и водным транспортом до Малайзии и Индонезии, платя контрабандистам на протяжении всего пути и проводя очень много времени, скрываясь в страхе быть пойманным.
В Индонезии я присоединился к группе из 7 человек, искавших убежище. Мы все делили одну комнату в городке за пределами Джакарты под названием Богор. Проведя неделю в Богоре, трое из моих соседей отправились в опасный путь. Два дня спустя мы получили вести о том, что лодка потерпела крушение и затонула на пути к острову Рождества. Мы узнали, что трое наших соседей: Навруз, Джаффар и Шаббир были на этой лодке. Спасли только Джаффара. Шаббир и Навруз пропали без вести. Это заставило меня задуматься, поступаю ли я правильно. Я пришёл к выводу, что у меня не было иного выбора, кроме как продолжить путь.
Несколько недель спустя нам позвонил контрабандист по перевозке людей и сообщил, что лодка для нашего морского путешествия готова. Ночью нас перевезли к главному судну на моторной лодке. Мы сели на старую рыбацкую лодку, которая и так уже была переполнена. Нас было 93, и все мы находились под палубой. Никому не разрешалось выходить наверх. Каждый из нас заплатил по 6 000 долларов за эту часть поездки. Первые день и ночь прошли нормально, но ко второй ночи погода изменилась.
Волны бросали лодку во все стороны, и брусья скрипели. Люди под палубой плакали, молились, вспоминали своих любимых. Они кричали. Это был страшный момент. Это было похоже на конец света или на сцену из голливудского фильма, где показывают, как всё рушится и мир просто перестаёт существовать. С нами это происходило наяву. У нас не оставалось ни капли надежды. Наша лодка держалась на воде, словно спичечный коробок без какого-либо управления. Волны были гораздо выше лодки, и вода заливалась намного быстрее, чем электронасосы успевали её выкачивать. Мы все потеряли надежду. Мы думали, что это был конец. Мы наблюдали за своей собственной смертью, а я это документировал.
Капитан сообщил, что нам не удастся добраться до места назначения и что нужно развернуть лодку обратно. Мы вышли на палубу и стали включать и выключать фонари, чтобы привлечь внимание любой проходящей мимо лодки. Мы пытались привлечь внимание, размахивая спасательными жилетами и свистя.
В итоге мы доплыли до маленького острова. Лодка ударилась о скалы, я соскользнул в воду и разбил свою камеру со всем, что я cнял. Но к счастью, карта памяти осталась цела.
На острове был густой лес. Мы разбились на несколько групп, споря о том, что делать дальше. Мы все были напуганы и сбиты с толку. Затем, проведя ночь на берегу, мы нашли пристань и кокосы. Мы привлекли внимание судна, шедшего из соседнего курорта, а затем нас быстро передали в руки индонезийской водной полиции.
В центре временного размещения в Серанге сотрудник миграционной службы тайком провёл полный личный досмотр с раздеванием донага. Он забрал у нас сотовые телефоны, мои 300 долларов, нашу обувь, чтобы мы не смогли сбежать, но мы продолжали наблюдать за охранниками, следя за их движениями, и около 4 часов утра, когда они сидели вокруг костра, мы вытащили 2 стекла из окна, выходящего наружу, и выскользнули оттуда. Мы взобрались на дерево рядом с внешней стеной, покрытой сверху осколками стекла. Мы положили сверху подушку, обернули руки простынями, взобрались на стену и убежали оттуда босиком.
Я был свободен — с неопределённым будущим и без денег. Всё, что у меня было, — это карта памяти с фотографиями и кадрами съёмки. Когда мой документальный фильм был показан на канале SBS Dateline, многие мои друзья узнали о моей ситуации и постарались мне помочь. Они не позволили мне плыть ни на одной другой лодке и рисковать своей жизнью. Я решил остаться в Индонезии и вести своё дело через УВКБ, но я очень боялся, что останусь в Индонезии на многие годы, ничем не занимаясь, без возможности работать, как и любой другой человек, ищущий политического убежища.
Но в моём случае всё произошло немного иначе. Удача улыбнулась мне. Мои доверенные лица работали над ускорением рассмотрения моего дела в УВКБ, и меня переселили в Австралию в мае 2013 года.
Не каждому беженцу везёт так, как повезло мне. Очень тяжело проживать жизнь с неясной судьбой в подвешенном состоянии.
В Австралии проблема людей, ищущих политического убежища, настолько политизирована, что потеряла своё человеческое лицо. Таких беженцев обвиняют во всех грехах, а затем преподносят это народу. Я надеюсь, что моя история и истории других хазарейцев смогут пролить свет на то, что беженцы страдают в своих странах, и то, как они страдают, зачем они рискуют жизнями, чтобы добиться политического убежища?
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Timothy Prestero: Design for people, not awards\nTED Talk Subtitles and Transcript: Timothy Prestero thought he'd designed the perfect incubator for newborns in the developing world -- but his team learned a hard lesson when it failed to go into production. A manifesto on the importance of designing for real-world use, rather than accolades. (Filmed at TEDxBoston.)\nI've got a great idea that's going to change the world. It's fantastic, it's going to blow your mind. It's my beautiful baby. Here's the thing: everybody loves a beautiful baby. I mean, I was a beautiful baby. Here's me and my dad a couple days after I was born.\nSo in the world of product design, the beautiful baby's like the concept car. It's the knockout. You see it and you go, \"Oh, my God. I'd buy that in a second!\" So why is it that this year's new cars look pretty much exactly like last year's new cars?\n(Laughter)\nWhat went wrong between the design studio and the factory? Today, I don't want to talk about beautiful babies, I want to talk about the awkward adolescence of design -- those sort of dorky teenage years where you're trying to figure out how the world works.\nI'm going to start with an example from some work that we did on newborn health. So here's a problem: four million babies around the world, mostly in developing countries, die every year before their first birthday, even before their first month of life. It turns out half of those kids, or about 1.8 million newborns around the world, would make it if you could just keep them warm for the first three days, maybe the first week.\nSo this is a newborn intensive care unit in Kathmandu, Nepal. All of these kids in blankets belong in incubators -- something like this. This is a donated Japanese Atom incubator that we found in a NICU in Kathmandu. This is what we want. Probably what happened is a hospital in Japan upgraded their equipment and donated their old stuff to Nepal. The problem is, without technicians, without spare parts, donations like this very quickly turn into junk.\nSo this seemed like a problem that we could do something about. Keeping a baby warm for a week -- that's not rocket science. So we got started. We partnered with a leading medical research institution here in Boston. We conducted months of user research overseas, trying to think like designers, human-centered design -- \"Let's figure out what people want.\" We killed thousands of Post-it notes. We made dozens of prototypes to get to this. So this is the NeoNurture infant incubator, and this has a lot of smarts built into it, and we felt great.\nSo the idea here is, unlike the concept car, we want to marry something beautiful with something that actually works. And our idea is that this design would inspire manufacturers and other people of influence to take this model and run with it.\nHere's the bad news: the only baby ever actually put inside the NeoNurture incubator was this kid during a Time magazine photo shoot. So recognition is fantastic. We want design to get out for people to see it. It won lots of awards. But it felt like a booby prize. We wanted to make beautiful things that are going to make the world a better place, and I don't think this kid was even in it long enough to get warm.\nSo it turns out that design for inspiration doesn't really ... I guess what I would say is, for us, for what I want to do, it's either too slow or it just doesn't work, it's ineffective. So, really, I want to design for outcomes. I don't want to make beautiful stuff; I want to make the world a better place. So when we were designing NeoNurture, we paid a lot of attention to the people who are going to use this thing, for example, poor families, rural doctors, overloaded nurses, even repair technicians. We thought we had all our bases covered, we'd done everything right.\nWell, it turns out there's this whole constellation of people who have to be involved in a product for it to be successful: manufacturing, financing, distribution, regulation. Michael Free at PATH says you have to figure out who will \"choose, use and pay the dues\" for a product like this. And I have to ask the question that VCs always ask: \"Sir, what is your business, and who is your customer?\"\nWho is our customer? Well, here's an example. This is a Bangladeshi hospital director outside his facility. It turns out he doesn't buy any of his equipment. Those decisions are made by the Ministry of Health or by foreign donors, and it just kind of shows up. Similarly, here's a multinational medical-device manufacturer. It turns out they've got to fish where the fish are. So it turns out that in emerging markets -- where the fish are -- are the emerging middle class of these countries -- diseases of affluence: heart disease, infertility. So it turns out that design for outcomes in one aspect really means thinking about design for manufacture and distribution. OK, that was an important lesson.\nSecond, we took that lesson and tried to push it into our next project. So we started by finding a manufacturer, an organization called MTTS in Vietnam, that manufactures newborn-care technologies for Southeast Asia. Our other partner is East Meets West, an American foundation that distributes that technology to poor hospitals around that region.\nSo we started with them, saying, \"Well, what do you want? What's a problem you want to solve?\" And they said, \"Let's work on newborn jaundice.\" So this is another one of these mind-boggling global problems. Jaundice affects two-thirds of newborns around the world. Of those newborns, one in 10 roughly, if it's not treated, the jaundice gets so severe that it leads to either a life-long disability, or the kids could even die. There's one way to treat jaundice, and that's what's called an exchange transfusion. So as you can imagine, that's expensive and a little bit dangerous.\nThere is another cure. It's very technological, it's very complex, a little daunting. You've got to shine blue light on the kid.\n(Laughter)\nBright blue light on as much of the skin as you can cover. How is this a hard problem? I went to MIT. OK, we'll figure that out.\n(Laughter)\nSo here's an example. This is an overhead phototherapy device that's designed for American hospitals, and here's how it's supposed to be used. It's over the baby, illuminating a single patient. Take it out of an American hospital, send it overseas to a crowded facility in Asia, here's how it's actually used. The effectiveness of phototherapy is a function of light intensity. These dark blue squares show you where it's effective phototherapy. Here's what it looks like under actual use. So those kids on the edges aren't actually receiving effective phototherapy. But without training, without some kind of light meter, how would you know?\nWe see other examples of problems like this. Here's a neonatal intensive care unit, where moms come in to visit their babies. And keep in mind that Mom maybe just had a C-section, so that's already kind of a bummer. Mom's visiting her kid. She sees her baby naked, lying under some blue lights, looking kind of vulnerable. It's not uncommon for Mom to put a blanket over the baby. From a phototherapy standpoint, maybe not the best behavior. In fact, that sounds kind of dumb. Except, what we've learned is that there's no such thing as a dumb user -- there are only dumb products.\nWe have to think like existentialists: it's not the painting we would have painted, it's the painting that we actually painted. It's the use -- designed for actual use. How are people actually going to use this?\nSo, similarly, when we think about our partner MTTS, they've made some amazing technologies for treating newborn illnesses. So here's an overhead warmer and a CPAP. They're inexpensive, really rugged. They've treated 50,000 kids in Vietnam with this technology. But here's the problem: Every doctor in the world, every hospital administrator, has seen TV -- curse those \"ER\" reruns! Turns out they all know what a medical device is supposed to look like. They want Buck Rogers, they don't want effective. It sounds crazy, it sounds dumb, but there are actually hospitals who would rather have no equipment than something that looks cheap and crummy. So again, if we want people to trust a device, it has to look trustworthy.\nSo thinking about outcomes, it turns out appearances matter. We took all that information together. We tried, this time, to get it right. And here's what we developed. This is the Firefly phototherapy device, except this time, we didn't stop at the concept car. From the very beginning, we started by talking to manufacturers. Our goal is to make a state-of-the-art product that our partner MTTS can actually manufacture. Our goal is to study how they work, the resources they have access to, so that they can make this product.\nSo that's the design for manufacture question. When we think about actual use, you'll notice that Firefly has a single bassinet. It only fits a single baby, and the idea here is it's obvious how you ought to use this device. If you try to put more than one kid in, you're stacking them on top of each other.\n(Laughter)\nSo the idea here is you want to make it hard to use wrong. In other words, you want to make the right way to use it the easiest way to use it. Another example -- again, silly Mom. Silly Mom thinks her baby looks cold, wants to put a blanket over the baby. That's why we have lights above and below the baby in Firefly, so if Mom does put a blanket over the baby, it's still receiving effective phototherapy from below.\nLast story here: I've got a friend in India who told me that you haven't really tested a piece of electronic technology for distribution in Asia, until you've trained a cockroach to climb in and pee on every single little component on the inside.\n(Laughter)\nYou think it's funny. I had a laptop in the Peace Corps, and the screen had all these dead pixels on it. And one day I looked in -- they were all dead ants that had gotten into my laptop and perished. Those poor ants.\n(Laughter)\nSo with Firefly, what we did is -- the problem is electronics get hot, and you have to put in vents or fans to keep them cool -- in most products. We decided we can't put a \"Do not enter\" sign next to the vent. We actually got rid of all that stuff. So Firefly's totally sealed.\nThese are the kinds of lessons -- as awkward as it was to be a pretty goofy teenager, much worse to be a frustrated designer. So I was thinking, \"What I really want to do is change the world. I have to pay attention to manufacturing and distribution. I have to pay attention to how people are actually going to use a device. I actually have to pay attention. There's no excuse for failure.\nI have to think like an existentialist. I have to accept that there are no dumb users, only dumb products.\" We have to ask ourselves hard questions. Are we designing for the world that we want? Are we designing for the world that we have? Are we designing for the world that's coming, whether we're ready or not?\nI got into this business designing products. I've since learned that if you really want to make a difference in the world, you have to design outcomes. And that's design that matters.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Тимоти Престеро: Дизайн для людей, а не для наград\nTED Talk Subtitles and Transcript: Тимоти Престеро думал, что он спроектировал идеальный инкубатор для новорождённых развивающихся стран, но его команду ждал суровый урок, когда продукт не смог уйти в производство. Манифест важности дизайна, который служит практическому применению, а не похвале. (Снято на TEDxBoston)\nУ меня есть отличная идея, которая изменит мир. Она великолепна, она взорвёт ваше сознание. Она — моё прекрасное детище. Все же любят красивых детей. Я тоже был красивым ребёнком — вот моё фото с отцом через несколько дней после рождения.\nВ мире дизайна товаров красивого ребёнка можно сравнить с концепт-каром. Это сенсация. Вы видите его и думаете: «О, боже, я бы тотчас купил его!» Так почему же новые автомобили этого года выглядят один в один как новинки предыдущего?\n(Смех)\nЧто разладилось между дизайн студией и заводом? Сегодня я не намерен говорить о красивых детях, я хочу рассказать о причудливой юности в дизайне, об этих дурацких подростковых годах, когда ты пытаешься выяснить, как устроен мир.\nЯ начну с примера из нашего проекта, связанного со здоровьем новорождённых. Задача выглядит так: 4 миллиона младенцев по всему миру — в основном, в развивающихся странах — умирают в течение первого года жизни или даже первого месяца. Оказывается, половина этих младенцев, около 1,8 миллионов новорождённых мира, выжили бы, если бы их просто держали в тепле первые 3 дня жизни. Возможно, первую неделю.\nЭто отделение интенсивного ухода за новорождёнными в Катманду, Непал. Все дети под одеялами лежат в инкубаторах. Это оборудование, пожертвованное японской медицинской корпорацией ATOM, мы нашли в одном ОРИТ в Катманду. Это именно то, чего мы хотели. Вероятно, поликлиника в Японии обновляла своё оборудование и пожертвовала старое Непалу. Но дело в том, что без техников и запасных частей подарки вроде этого быстро превращаются в мусор.\nМы увидели в этом проблему, которую способны решить. Содержать младенца в тепле одну неделю — это не сверхзадача. Мы приступили. Мы сотрудничали с ведущим исследовательским медицинским институтом в Бостоне, месяцами проводили полевые исследования за рубежом, старались мыслить в ключе человекоориентированного дизайна. Давайте поймём: чего хотят люди? Мы уничтожили тысячи самоклеящихся листочков, сделали десятки прототипов, чтобы подобраться к оригиналу. Позвольте представить: инкубатор для новорождённых NeoNurture. Мы встроили в него много хитрых деталей и были горды собой.\nНаш замысел, в отличие от концепт-кара, состоял в объединении прекрасного с функционирующим. Мы полагали, что наш дизайн вдохновит производителей и другие группы влияния на воплощение нашей модели в жизнь.\nНо вот плохие новости: в инкубаторе NeoNurture за всё время побывал только один младенец — во время фотосессии для журнала Time. Признание зашкаливает. Мы хотели, чтобы люди увидели этот дизайн. Он удостоился многих наград, но все они выглядели как утешительный приз. Мы стремились делать красивые вещи, которые изменят мир в лучшую сторону, но даже тот единственный младенец был в инкубаторе недостаточно долго, чтобы согреться.\nОказывается, что дизайн для вдохновения на самом деле не... Скажу так: для того, что хотим делать мы, он либо слишком медленный, либо не работает совсем. Он неэффективен. Я действительно хочу видеть результативный дизайн, а не создавать красивые безделушки. Я хочу сделать мир лучше. Проектируя NeoNurture, мы уделили много внимания его будущим пользователям: бедным семьям, деревенским докторам, перегруженным медсёстрам, даже ремонтным специалистам. Мы думали, что закрыли все области и сделали работу правильно.\nНо оказалось, что есть обширная совокупность людей, которые также должны участвовать в создании успешного продукта: производители, финансисты, дистрибьюторы, органы регулирования. Майкл Фри из PATH говорит, что нужно определить, кто будет «выбирать, пользоваться и платить пошлины» для такой продукции. Здесь я задам вам один вопрос: венчурные капиталисты всегда спрашивают: «Сэр, чем Вы занимаетесь и кто Ваши покупатели?»\nКто наши покупатели? Есть пример. На фото вы видите директора больницы в Бангладеш перед зданием больницы. Получается, не он покупает оборудование. Решения принимает Министерство здравоохранения, или зарубежные финансирующие организации, или любое случайно заинтересованное лицо. Аналогично для международных производителей медицинского оборудования: они должны ловить рыбу там, где она водится. Получается, на рынках развивающихся стран, где «водится рыба», существует средний класс развивающихся стран с болезнями богатых: пороком сердца и бесплодием. Итак, дизайн для результата с другой стороны также означает дизайн для производства и дизайн для продажи. Это был важный урок.\nМы применили его к нашему следующему проекту. Начали с поиска производителя. Им оказалась вьетнамская компания MTTS, которая специализируется на технологиях по уходу за новорождёнными для Юго-Восточной Азии. Второй наш партнёр – East Meets West. Эта американская организация занимается распространением таких технологий в бедных больницах в регионе.\nМы начали с них, спросив: «Итак, чего вы хотите? Какую проблему намерены решить?» Они предложили поработать над ликвидацией желтухи у новорождённых. Это вторая сражающая глобальная проблема. Две трети новорождённых в мире заболевают желтухой. Примерно у каждого десятого младенца при отсутствии лечения желтуха достигает такой серьёзной степени, что приводит к пожизненной инвалидности или даже смерти. Один из способов вылечиться — обменное переливание крови. Как вы понимаете, он дорогой и слегка опасный.\nЕсть и другой способ, очень технологический, сложный и слегка пугающий: нужно держать ребёнка под синим светом, освещая как можно большую поверхность кожи. Неужели это такая сложная задача? Я пришёл в MIT и заявил: «Мы с этим справимся». (Смех)\nК примеру, вот устройство для фототерапии, предназначенное для больниц в Америке. Правильно его использовать так. Оно окружает ребёнка, воздействует на одного пациента. Вне американской больницы в условиях густонаселённой Азии оно используется так. Эффективность фототерапии зависит от интенсивности света. Тёмно-синие квадраты обозначают участки эффективного воздействия. Такая картина получается на практике. Для детей скраю фототерапия практически не эффективна. Но без обучения и без фотометра, как можно знать об этом?\nЕсть и другие сложности. Отделение интенсивной терапии для новорожденных. Сюда мамы приходят навестить своих младенцев. Помните: маме могли недавно делать кесарево сечение, и это уже небезопасно. Итак, мама, навещающая ребёнка. Она видит его обнажённым под синим светом, от чего он выглядит уязвимым. Нередко она накрывает младенца одеялом. Не лучший поступок с точки зрения фототерапии, я бы даже сказал глупый. Но из того мы поняли, что глупых пользователей не существует – мы этому научились. Существуют только глупые продукты.\nМы должны рассуждать как экзистенциалисты: картины, которую мы могли бы нарисовать, не существует, существует только та, которую мы уже нарисовали. Дело в практике, важен дизайн для практики. Как люди будут этим пользоваться?\nВспомним нашего партнера MTTS: они изобрели потрясающие технологии для лечения новорожденных — согревающее устройство для головы и СИПАП. Они недорогие и выглядят грубо. 50 000 детей во Вьетнаме лечили с помощью этой технологии. Но есть проблема. Все доктора и управляющие клиник смотрят телевизор — будь прокляты повторные показы «Скорой помощи»! Выясняется, что все они знают, как должно выглядеть медицинское оборудование. Им нужен Бак Роджерс [персонаж из научной фантастики], а эффективность безразлична. Звучит безумно и глупо, но некоторые больницы действительно предпочтут не иметь оборудования вообще, чем установить то, которое выглядит второсортным и дешёвым. Повторюсь: для того, чтобы люди доверяли устройству, оно должно выглядеть солидно.\nКогда мы рассуждаем о результатах, оказывается, внешний вид имеет значение. Итак, мы собрали информацию. В этот раз мы старались сделать всё правильно, и вот что у нас получилось — аппарат для фототерапии Firefly — здесь мы пошли дальше концепт-кара. Мы общались с производителями с самого начала. Целью было создание ультрасовременного продукта, который наш партнёр MTTS смог бы производить. Мы намеревались изучить, как они работают и какими ресурсами располагают для изготовления нашего устройства.\nСлучай дизайна для производителя. Думая о фактическом использовании, вы заметите, что в Firefly только одна кроватка, в которую помещается только один ребёнок. Отсюда принцип использования устройства очевиден. Единственный способ разместить больше одного младенца — это складывать их друг на друга столбиком.\n(Смех)\nМожно сказать, мы сильно осложнили неправильное использование. Попросту сделали правильный способ самым лёгким. Ещё один пример: снова дураковатая мама. Она подозревает, что младенцу холодно, и хочет укрыть его одеялом. Против такой ситуации в Firefly лампы размещены над и под ребёнком. Даже если его укроют одеялом, младенец по-прежнему будет получать эффективную дозу фототерапии из-под низа.\nПоследняя история: мой друг в Индии сказал мне, что я не смогу окончательно протестировать электронное устройство для поставки в Азию до тех пор, пока не обучу петуха забираться внутрь и мочиться на каждую его маленькую деталь.\n(Смех)\nВам это кажется смешным. В Корпусе Мира у меня был ноутбук с множеством битых пикселей на экране. Однажды я заглянул внутрь, и обнаружил там мёртвых муравьёв, которые забрались в него и погибли. Бедные создания! В случае с Firefly мы… Проблема электроники в том, что она нагревается, нужно устанавливать вентиляторы и делать отдушины для охлаждения в большинстве устройств. Знак «Не входить!» возле отдушины нам бы не помог. Мы просто избавились от всего подобного, и Firefly полностью запечатан.\nВот такими были наши уроки. Неуютно быть бестолковым подростком, но ещё хуже – разочаровавшимся дизайнером. Я думаю, что действительно хочу изменить мир в лучшую сторону. Я должен уделять внимание производству и дистрибуции. Я должен предугадать, как устройство будут использовать на практике. Я действительно должен уделять внимание этим вещам. Нет оправдания неудаче.\nЯ должен рассуждать, как экзистенциалист. Я должен осознать, что нет глупых пользователей, есть только глупые продукты. Мы должны задавать себе непростые вопросы: создаём ли мы дизайн для того мира, в котором хотели бы жить? Подходит ли этот дизайн миру сегодня? Уживётся ли этот дизайн в том мире, который надвигается, хотим мы того или нет?\nЯ пришёл в этот бизнес, создавая дизайн для продуктов. Сейчас я понимаю, что если я действительно хочу изменить мир к лучшему, я должен создавать дизайн для результата. Это и есть дизайн, имеющий значение.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Timothy Prestero: Design for people, not awards
TED Talk Subtitles and Transcript: Timothy Prestero thought he'd designed the perfect incubator for newborns in the developing world -- but his team learned a hard lesson when it failed to go into production. A manifesto on the importance of designing for real-world use, rather than accolades. (Filmed at TEDxBoston.)
I've got a great idea that's going to change the world. It's fantastic, it's going to blow your mind. It's my beautiful baby. Here's the thing: everybody loves a beautiful baby. I mean, I was a beautiful baby. Here's me and my dad a couple days after I was born.
So in the world of product design, the beautiful baby's like the concept car. It's the knockout. You see it and you go, "Oh, my God. I'd buy that in a second!" So why is it that this year's new cars look pretty much exactly like last year's new cars?
(Laughter)
What went wrong between the design studio and the factory? Today, I don't want to talk about beautiful babies, I want to talk about the awkward adolescence of design -- those sort of dorky teenage years where you're trying to figure out how the world works.
I'm going to start with an example from some work that we did on newborn health. So here's a problem: four million babies around the world, mostly in developing countries, die every year before their first birthday, even before their first month of life. It turns out half of those kids, or about 1.8 million newborns around the world, would make it if you could just keep them warm for the first three days, maybe the first week.
So this is a newborn intensive care unit in Kathmandu, Nepal. All of these kids in blankets belong in incubators -- something like this. This is a donated Japanese Atom incubator that we found in a NICU in Kathmandu. This is what we want. Probably what happened is a hospital in Japan upgraded their equipment and donated their old stuff to Nepal. The problem is, without technicians, without spare parts, donations like this very quickly turn into junk.
So this seemed like a problem that we could do something about. Keeping a baby warm for a week -- that's not rocket science. So we got started. We partnered with a leading medical research institution here in Boston. We conducted months of user research overseas, trying to think like designers, human-centered design -- "Let's figure out what people want." We killed thousands of Post-it notes. We made dozens of prototypes to get to this. So this is the NeoNurture infant incubator, and this has a lot of smarts built into it, and we felt great.
So the idea here is, unlike the concept car, we want to marry something beautiful with something that actually works. And our idea is that this design would inspire manufacturers and other people of influence to take this model and run with it.
Here's the bad news: the only baby ever actually put inside the NeoNurture incubator was this kid during a Time magazine photo shoot. So recognition is fantastic. We want design to get out for people to see it. It won lots of awards. But it felt like a booby prize. We wanted to make beautiful things that are going to make the world a better place, and I don't think this kid was even in it long enough to get warm.
So it turns out that design for inspiration doesn't really ... I guess what I would say is, for us, for what I want to do, it's either too slow or it just doesn't work, it's ineffective. So, really, I want to design for outcomes. I don't want to make beautiful stuff; I want to make the world a better place. So when we were designing NeoNurture, we paid a lot of attention to the people who are going to use this thing, for example, poor families, rural doctors, overloaded nurses, even repair technicians. We thought we had all our bases covered, we'd done everything right.
Well, it turns out there's this whole constellation of people who have to be involved in a product for it to be successful: manufacturing, financing, distribution, regulation. Michael Free at PATH says you have to figure out who will "choose, use and pay the dues" for a product like this. And I have to ask the question that VCs always ask: "Sir, what is your business, and who is your customer?"
Who is our customer? Well, here's an example. This is a Bangladeshi hospital director outside his facility. It turns out he doesn't buy any of his equipment. Those decisions are made by the Ministry of Health or by foreign donors, and it just kind of shows up. Similarly, here's a multinational medical-device manufacturer. It turns out they've got to fish where the fish are. So it turns out that in emerging markets -- where the fish are -- are the emerging middle class of these countries -- diseases of affluence: heart disease, infertility. So it turns out that design for outcomes in one aspect really means thinking about design for manufacture and distribution. OK, that was an important lesson.
Second, we took that lesson and tried to push it into our next project. So we started by finding a manufacturer, an organization called MTTS in Vietnam, that manufactures newborn-care technologies for Southeast Asia. Our other partner is East Meets West, an American foundation that distributes that technology to poor hospitals around that region.
So we started with them, saying, "Well, what do you want? What's a problem you want to solve?" And they said, "Let's work on newborn jaundice." So this is another one of these mind-boggling global problems. Jaundice affects two-thirds of newborns around the world. Of those newborns, one in 10 roughly, if it's not treated, the jaundice gets so severe that it leads to either a life-long disability, or the kids could even die. There's one way to treat jaundice, and that's what's called an exchange transfusion. So as you can imagine, that's expensive and a little bit dangerous.
There is another cure. It's very technological, it's very complex, a little daunting. You've got to shine blue light on the kid.
(Laughter)
Bright blue light on as much of the skin as you can cover. How is this a hard problem? I went to MIT. OK, we'll figure that out.
(Laughter)
So here's an example. This is an overhead phototherapy device that's designed for American hospitals, and here's how it's supposed to be used. It's over the baby, illuminating a single patient. Take it out of an American hospital, send it overseas to a crowded facility in Asia, here's how it's actually used. The effectiveness of phototherapy is a function of light intensity. These dark blue squares show you where it's effective phototherapy. Here's what it looks like under actual use. So those kids on the edges aren't actually receiving effective phototherapy. But without training, without some kind of light meter, how would you know?
We see other examples of problems like this. Here's a neonatal intensive care unit, where moms come in to visit their babies. And keep in mind that Mom maybe just had a C-section, so that's already kind of a bummer. Mom's visiting her kid. She sees her baby naked, lying under some blue lights, looking kind of vulnerable. It's not uncommon for Mom to put a blanket over the baby. From a phototherapy standpoint, maybe not the best behavior. In fact, that sounds kind of dumb. Except, what we've learned is that there's no such thing as a dumb user -- there are only dumb products.
We have to think like existentialists: it's not the painting we would have painted, it's the painting that we actually painted. It's the use -- designed for actual use. How are people actually going to use this?
So, similarly, when we think about our partner MTTS, they've made some amazing technologies for treating newborn illnesses. So here's an overhead warmer and a CPAP. They're inexpensive, really rugged. They've treated 50,000 kids in Vietnam with this technology. But here's the problem: Every doctor in the world, every hospital administrator, has seen TV -- curse those "ER" reruns! Turns out they all know what a medical device is supposed to look like. They want Buck Rogers, they don't want effective. It sounds crazy, it sounds dumb, but there are actually hospitals who would rather have no equipment than something that looks cheap and crummy. So again, if we want people to trust a device, it has to look trustworthy.
So thinking about outcomes, it turns out appearances matter. We took all that information together. We tried, this time, to get it right. And here's what we developed. This is the Firefly phototherapy device, except this time, we didn't stop at the concept car. From the very beginning, we started by talking to manufacturers. Our goal is to make a state-of-the-art product that our partner MTTS can actually manufacture. Our goal is to study how they work, the resources they have access to, so that they can make this product.
So that's the design for manufacture question. When we think about actual use, you'll notice that Firefly has a single bassinet. It only fits a single baby, and the idea here is it's obvious how you ought to use this device. If you try to put more than one kid in, you're stacking them on top of each other.
(Laughter)
So the idea here is you want to make it hard to use wrong. In other words, you want to make the right way to use it the easiest way to use it. Another example -- again, silly Mom. Silly Mom thinks her baby looks cold, wants to put a blanket over the baby. That's why we have lights above and below the baby in Firefly, so if Mom does put a blanket over the baby, it's still receiving effective phototherapy from below.
Last story here: I've got a friend in India who told me that you haven't really tested a piece of electronic technology for distribution in Asia, until you've trained a cockroach to climb in and pee on every single little component on the inside.
(Laughter)
You think it's funny. I had a laptop in the Peace Corps, and the screen had all these dead pixels on it. And one day I looked in -- they were all dead ants that had gotten into my laptop and perished. Those poor ants.
(Laughter)
So with Firefly, what we did is -- the problem is electronics get hot, and you have to put in vents or fans to keep them cool -- in most products. We decided we can't put a "Do not enter" sign next to the vent. We actually got rid of all that stuff. So Firefly's totally sealed.
These are the kinds of lessons -- as awkward as it was to be a pretty goofy teenager, much worse to be a frustrated designer. So I was thinking, "What I really want to do is change the world. I have to pay attention to manufacturing and distribution. I have to pay attention to how people are actually going to use a device. I actually have to pay attention. There's no excuse for failure.
I have to think like an existentialist. I have to accept that there are no dumb users, only dumb products." We have to ask ourselves hard questions. Are we designing for the world that we want? Are we designing for the world that we have? Are we designing for the world that's coming, whether we're ready or not?
I got into this business designing products. I've since learned that if you really want to make a difference in the world, you have to design outcomes. And that's design that matters.
Thank you.
(Applause)
|
Тимоти Престеро: Дизайн для людей, а не для наград
TED Talk Subtitles and Transcript: Тимоти Престеро думал, что он спроектировал идеальный инкубатор для новорождённых развивающихся стран, но его команду ждал суровый урок, когда продукт не смог уйти в производство. Манифест важности дизайна, который служит практическому применению, а не похвале. (Снято на TEDxBoston)
У меня есть отличная идея, которая изменит мир. Она великолепна, она взорвёт ваше сознание. Она — моё прекрасное детище. Все же любят красивых детей. Я тоже был красивым ребёнком — вот моё фото с отцом через несколько дней после рождения.
В мире дизайна товаров красивого ребёнка можно сравнить с концепт-каром. Это сенсация. Вы видите его и думаете: «О, боже, я бы тотчас купил его!» Так почему же новые автомобили этого года выглядят один в один как новинки предыдущего?
(Смех)
Что разладилось между дизайн студией и заводом? Сегодня я не намерен говорить о красивых детях, я хочу рассказать о причудливой юности в дизайне, об этих дурацких подростковых годах, когда ты пытаешься выяснить, как устроен мир.
Я начну с примера из нашего проекта, связанного со здоровьем новорождённых. Задача выглядит так: 4 миллиона младенцев по всему миру — в основном, в развивающихся странах — умирают в течение первого года жизни или даже первого месяца. Оказывается, половина этих младенцев, около 1,8 миллионов новорождённых мира, выжили бы, если бы их просто держали в тепле первые 3 дня жизни. Возможно, первую неделю.
Это отделение интенсивного ухода за новорождёнными в Катманду, Непал. Все дети под одеялами лежат в инкубаторах. Это оборудование, пожертвованное японской медицинской корпорацией ATOM, мы нашли в одном ОРИТ в Катманду. Это именно то, чего мы хотели. Вероятно, поликлиника в Японии обновляла своё оборудование и пожертвовала старое Непалу. Но дело в том, что без техников и запасных частей подарки вроде этого быстро превращаются в мусор.
Мы увидели в этом проблему, которую способны решить. Содержать младенца в тепле одну неделю — это не сверхзадача. Мы приступили. Мы сотрудничали с ведущим исследовательским медицинским институтом в Бостоне, месяцами проводили полевые исследования за рубежом, старались мыслить в ключе человекоориентированного дизайна. Давайте поймём: чего хотят люди? Мы уничтожили тысячи самоклеящихся листочков, сделали десятки прототипов, чтобы подобраться к оригиналу. Позвольте представить: инкубатор для новорождённых NeoNurture. Мы встроили в него много хитрых деталей и были горды собой.
Наш замысел, в отличие от концепт-кара, состоял в объединении прекрасного с функционирующим. Мы полагали, что наш дизайн вдохновит производителей и другие группы влияния на воплощение нашей модели в жизнь.
Но вот плохие новости: в инкубаторе NeoNurture за всё время побывал только один младенец — во время фотосессии для журнала Time. Признание зашкаливает. Мы хотели, чтобы люди увидели этот дизайн. Он удостоился многих наград, но все они выглядели как утешительный приз. Мы стремились делать красивые вещи, которые изменят мир в лучшую сторону, но даже тот единственный младенец был в инкубаторе недостаточно долго, чтобы согреться.
Оказывается, что дизайн для вдохновения на самом деле не... Скажу так: для того, что хотим делать мы, он либо слишком медленный, либо не работает совсем. Он неэффективен. Я действительно хочу видеть результативный дизайн, а не создавать красивые безделушки. Я хочу сделать мир лучше. Проектируя NeoNurture, мы уделили много внимания его будущим пользователям: бедным семьям, деревенским докторам, перегруженным медсёстрам, даже ремонтным специалистам. Мы думали, что закрыли все области и сделали работу правильно.
Но оказалось, что есть обширная совокупность людей, которые также должны участвовать в создании успешного продукта: производители, финансисты, дистрибьюторы, органы регулирования. Майкл Фри из PATH говорит, что нужно определить, кто будет «выбирать, пользоваться и платить пошлины» для такой продукции. Здесь я задам вам один вопрос: венчурные капиталисты всегда спрашивают: «Сэр, чем Вы занимаетесь и кто Ваши покупатели?»
Кто наши покупатели? Есть пример. На фото вы видите директора больницы в Бангладеш перед зданием больницы. Получается, не он покупает оборудование. Решения принимает Министерство здравоохранения, или зарубежные финансирующие организации, или любое случайно заинтересованное лицо. Аналогично для международных производителей медицинского оборудования: они должны ловить рыбу там, где она водится. Получается, на рынках развивающихся стран, где «водится рыба», существует средний класс развивающихся стран с болезнями богатых: пороком сердца и бесплодием. Итак, дизайн для результата с другой стороны также означает дизайн для производства и дизайн для продажи. Это был важный урок.
Мы применили его к нашему следующему проекту. Начали с поиска производителя. Им оказалась вьетнамская компания MTTS, которая специализируется на технологиях по уходу за новорождёнными для Юго-Восточной Азии. Второй наш партнёр – East Meets West. Эта американская организация занимается распространением таких технологий в бедных больницах в регионе.
Мы начали с них, спросив: «Итак, чего вы хотите? Какую проблему намерены решить?» Они предложили поработать над ликвидацией желтухи у новорождённых. Это вторая сражающая глобальная проблема. Две трети новорождённых в мире заболевают желтухой. Примерно у каждого десятого младенца при отсутствии лечения желтуха достигает такой серьёзной степени, что приводит к пожизненной инвалидности или даже смерти. Один из способов вылечиться — обменное переливание крови. Как вы понимаете, он дорогой и слегка опасный.
Есть и другой способ, очень технологический, сложный и слегка пугающий: нужно держать ребёнка под синим светом, освещая как можно большую поверхность кожи. Неужели это такая сложная задача? Я пришёл в MIT и заявил: «Мы с этим справимся». (Смех)
К примеру, вот устройство для фототерапии, предназначенное для больниц в Америке. Правильно его использовать так. Оно окружает ребёнка, воздействует на одного пациента. Вне американской больницы в условиях густонаселённой Азии оно используется так. Эффективность фототерапии зависит от интенсивности света. Тёмно-синие квадраты обозначают участки эффективного воздействия. Такая картина получается на практике. Для детей скраю фототерапия практически не эффективна. Но без обучения и без фотометра, как можно знать об этом?
Есть и другие сложности. Отделение интенсивной терапии для новорожденных. Сюда мамы приходят навестить своих младенцев. Помните: маме могли недавно делать кесарево сечение, и это уже небезопасно. Итак, мама, навещающая ребёнка. Она видит его обнажённым под синим светом, от чего он выглядит уязвимым. Нередко она накрывает младенца одеялом. Не лучший поступок с точки зрения фототерапии, я бы даже сказал глупый. Но из того мы поняли, что глупых пользователей не существует – мы этому научились. Существуют только глупые продукты.
Мы должны рассуждать как экзистенциалисты: картины, которую мы могли бы нарисовать, не существует, существует только та, которую мы уже нарисовали. Дело в практике, важен дизайн для практики. Как люди будут этим пользоваться?
Вспомним нашего партнера MTTS: они изобрели потрясающие технологии для лечения новорожденных — согревающее устройство для головы и СИПАП. Они недорогие и выглядят грубо. 50 000 детей во Вьетнаме лечили с помощью этой технологии. Но есть проблема. Все доктора и управляющие клиник смотрят телевизор — будь прокляты повторные показы «Скорой помощи»! Выясняется, что все они знают, как должно выглядеть медицинское оборудование. Им нужен Бак Роджерс [персонаж из научной фантастики], а эффективность безразлична. Звучит безумно и глупо, но некоторые больницы действительно предпочтут не иметь оборудования вообще, чем установить то, которое выглядит второсортным и дешёвым. Повторюсь: для того, чтобы люди доверяли устройству, оно должно выглядеть солидно.
Когда мы рассуждаем о результатах, оказывается, внешний вид имеет значение. Итак, мы собрали информацию. В этот раз мы старались сделать всё правильно, и вот что у нас получилось — аппарат для фототерапии Firefly — здесь мы пошли дальше концепт-кара. Мы общались с производителями с самого начала. Целью было создание ультрасовременного продукта, который наш партнёр MTTS смог бы производить. Мы намеревались изучить, как они работают и какими ресурсами располагают для изготовления нашего устройства.
Случай дизайна для производителя. Думая о фактическом использовании, вы заметите, что в Firefly только одна кроватка, в которую помещается только один ребёнок. Отсюда принцип использования устройства очевиден. Единственный способ разместить больше одного младенца — это складывать их друг на друга столбиком.
(Смех)
Можно сказать, мы сильно осложнили неправильное использование. Попросту сделали правильный способ самым лёгким. Ещё один пример: снова дураковатая мама. Она подозревает, что младенцу холодно, и хочет укрыть его одеялом. Против такой ситуации в Firefly лампы размещены над и под ребёнком. Даже если его укроют одеялом, младенец по-прежнему будет получать эффективную дозу фототерапии из-под низа.
Последняя история: мой друг в Индии сказал мне, что я не смогу окончательно протестировать электронное устройство для поставки в Азию до тех пор, пока не обучу петуха забираться внутрь и мочиться на каждую его маленькую деталь.
(Смех)
Вам это кажется смешным. В Корпусе Мира у меня был ноутбук с множеством битых пикселей на экране. Однажды я заглянул внутрь, и обнаружил там мёртвых муравьёв, которые забрались в него и погибли. Бедные создания! В случае с Firefly мы… Проблема электроники в том, что она нагревается, нужно устанавливать вентиляторы и делать отдушины для охлаждения в большинстве устройств. Знак «Не входить!» возле отдушины нам бы не помог. Мы просто избавились от всего подобного, и Firefly полностью запечатан.
Вот такими были наши уроки. Неуютно быть бестолковым подростком, но ещё хуже – разочаровавшимся дизайнером. Я думаю, что действительно хочу изменить мир в лучшую сторону. Я должен уделять внимание производству и дистрибуции. Я должен предугадать, как устройство будут использовать на практике. Я действительно должен уделять внимание этим вещам. Нет оправдания неудаче.
Я должен рассуждать, как экзистенциалист. Я должен осознать, что нет глупых пользователей, есть только глупые продукты. Мы должны задавать себе непростые вопросы: создаём ли мы дизайн для того мира, в котором хотели бы жить? Подходит ли этот дизайн миру сегодня? Уживётся ли этот дизайн в том мире, который надвигается, хотим мы того или нет?
Я пришёл в этот бизнес, создавая дизайн для продуктов. Сейчас я понимаю, что если я действительно хочу изменить мир к лучшему, я должен создавать дизайн для результата. Это и есть дизайн, имеющий значение.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Cameron Herold: Let's raise kids to be entrepreneurs\nTED Talk Subtitles and Transcript: Bored in school, failing classes, at odds with peers: This child might be an entrepreneur, says Cameron Herold. In his talk, he makes the case for parenting and education that helps would-be entrepreneurs flourish -- as kids and as adults.\nI would be willing to bet that I'm the dumbest guy in the room because I couldn't get through school. I struggled with school. But what I knew at a very early age was that I loved money and I loved business and I loved this entrepreneurial thing, and I was raised to be an entrepreneur, and what I've been really passionate about ever since -- and I've never spoken about this ever, until now -- so this is the first time anyone's ever heard it, except my wife three days ago, because she said, \"What are you talking about?\" and I told her -- is that I think we miss an opportunity to find these kids who have the entrepreneurial traits, and to groom them or show them that being an entrepreneur is actually a cool thing. It's not something that is a bad thing and is vilified, which is what happens in a lot of society.\nKids, when we grow up, have dreams, and we have passions, and we have visions, and somehow we get those things crushed. We get told that we need to study harder or be more focused or get a tutor. My parents got me a tutor in French, and I still suck in French. Two years ago, I was the highest-rated lecturer at MIT's entrepreneurial master's program. And it was a speaking event in front of groups of entrepreneurs from around the world. When I was in grade two, I won a city-wide speaking competition, but nobody had ever said, \"Hey, this kid's a good speaker. He can't focus, but he loves walking around and getting people energized.\" No one said, \"Get him a coach in speaking.\" They said, get me a tutor in what I suck at.\nSo as kids show these traits -- and we need to start looking for them -- I think we should be raising kids to be entrepreneurs instead of lawyers. Unfortunately the school system is grooming this world to say, \"Hey, let's be a lawyer or let's be a doctor,\" and we're missing that opportunity because no one ever says, \"Hey, be an entrepreneur.\" Entrepreneurs are people -- because we have a lot of them in this room -- who have these ideas and these passions or see these needs in the world and we decide to stand up and do it. And we put everything on the line to make that stuff happen. We have the ability to get those groups of people around us that want to kind of build that dream with us, and I think if we could get kids to embrace the idea at a young age of being entrepreneurial, we could change everything in the world that is a problem today. Every problem that's out there, somebody has the idea for. And as a young kid, nobody can say it can't happen because you're too dumb to realize that you couldn't figure it out.\nI think we have an obligation as parents and a society to start teaching our kids to fish instead of giving them the fish -- the old parable: \"If you give a man a fish, you feed him for a day. If you teach a man to fish, you feed him for a lifetime.\" If we can teach our kids to become entrepreneurial -- the ones that show those traits to be -- like we teach the ones who have science gifts to go on in science, what if we saw the ones who had entrepreneurial traits and taught them to be entrepreneurs? We could actually have all these kids spreading businesses instead of waiting for government handouts.\nWhat we do is we sit and teach our kids all the things they shouldn't do: Don't hit; don't bite; don't swear. Right now we teach our kids to go after really good jobs, you know, and the school system teaches them to go after things like being a doctor and being a lawyer and being an accountant and a dentist and a teacher and a pilot. And the media says that it's really cool if we could go out and be a model or a singer or a sports hero like Luongo, Crosby. Our MBA programs do not teach kids to be entrepreneurs. The reason that I avoided an MBA program -- other than the fact that I couldn't get into any because I had a 61 percent average out of high school and then 61 percent average at the only school in Canada that accepted me, Carlton -- but our MBA programs don't teach kids to be entrepreneurs. They teach them to go work in corporations.\nSo who's starting these companies? It's these random few people. Even in popular literature, the only book I've ever found -- and this should be on all of your reading lists -- the only book I've ever found that makes the entrepreneur into the hero is \"Atlas Shrugged.\" Everything else in the world tends to look at entrepreneurs and say that we're bad people. I look at even my family. Both my grandfathers were entrepreneurs. My dad was an entrepreneur. Both my brother and sister and I, all three of us own companies as well. And we all decided to start these things because it's really the only place we fit. We didn't fit in the normal work. We couldn't work for somebody else because we're too stubborn and we have all these other traits.\nBut kids could be entrepreneurs as well. I'm a big part of a couple organizations globally called the Entrepreneurs' Organization and the Young Presidents' Organization. I just came back from speaking in Barcelona at the YPO global conference, and everyone that I met over there who's an entrepreneur struggled with school. I have 18 out of the 19 signs of attention deficit disorder diagnosed. So this thing right here is freaking me out. (Laughter) It's probably why I'm a little bit panicked right now -- other than all the caffeine that I've had and the sugar -- but this is really creepy for an entrepreneur. Attention deficit disorder, bipolar disorder. Do you know that bipolar disorder is nicknamed the CEO disease? Ted Turner's got it. Steve Jobs has it. All three of the founders of Netscape had it. I could go on and on. Kids -- you can see these signs in kids. And what we're doing is we're giving them Ritalin and saying, \"Don't be an entrepreneurial type. Fit into this other system and try to become a student.\" Sorry, entrepreneurs aren't students. We fast-track. We figure out the game. I stole essays. I cheated on exams. I hired kids to do my accounting assignments in university for 13 consecutive assignments. But as an entrepreneur you don't do accounting, you hire accountants. So I just figured that out earlier.\n(Laughter)\n(Applause)\nAt least I can admit I cheated in university; most of you won't. I'm also quoted -- and I told the person who wrote the textbook -- I'm now quoted in that exact same university textbook in every Canadian university and college studies. In managerial accounting, I'm chapter eight. I open up chapter eight talking about budgeting. And I told the author, after they did my interview, that I cheated in that same course. And she thought it was too funny to not include it anyway.\nBut kids, you can see these signs in them. The definition of an entrepreneur is \"a person who organizes, operates and assumes the risk of a business venture.\" That doesn't mean you have to go to an MBA program. It doesn't mean you have to get through school. It just means that those few things have to feel right in your gut. And we've heard those things about \"is it nurture or is it nature,\" right? Is it thing one or thing two? What is it? Well, I don't think it's either. I think it can be both. I was groomed as an entrepreneur.\nWhen I was growing up as a young kid, I had no choice, because I was taught at a very early, young age -- when my dad realized I wasn't going to fit into everything else that was being taught to me in school -- that he could teach me to figure out business at an early age. He groomed us, the three of us, to hate the thought of having a job and to love the fact of creating companies that we could employ other people.\nMy first little business venture: I was seven years old, I was in Winnipeg, and I was lying in my bedroom with one of those long extension cords. And I was calling all the dry cleaners in Winnipeg to find out how much would the dry cleaners pay me for coat hangers. And my mom came into the room and she said, \"Where are you going to get the coat hangers to sell to the dry cleaners?\" And I said, \"Let's go and look in the basement.\" And we went down to the basement. And I opened up this cupboard. And there was about a thousand coat hangers that I'd collected. Because, when I told her I was going out to play with the kids, I was going door to door in the neighborhood to collect coat hangers to put in the basement to sell. Because I saw her a few weeks before that -- you could get paid. They used to pay you two cents per coat hanger. So I was just like, well there's all kinds of coat hangers. And so I'll just go get them. And I knew she wouldn't want me to go get them, so I just did it anyway. And I learned that you could actually negotiate with people. This one person offered me three cents and I got him up to three and a half. I even knew at a seven-year-old age that I could actually get a fractional percent of a cent, and people would pay that because it multiplied up. At seven years old I figured it out. I got three and a half cents for a thousand coat hangers.\nI sold license plate protectors door to door. My dad actually made me go find someone who would sell me these things at wholesale. And at nine years old, I walked around in the city of Sudbury selling license plate protectors door to door to houses. And I remember this one customer so vividly because I also did some other stuff with these clients. I sold newspapers. And he wouldn't buy a newspaper from me ever. But I was convinced I was going to get him to buy a license plate protector. And he's like, \"Well, we don't need one.\" And I said, \"But you've got two cars ...\" -- I'm nine years old. I'm like, \"But you have two cars and they don't have license plate protectors.\" And he said, \"I know.\" And I said, \"This car here's got one license plate that's all crumpled up.\" And he said, \"Yes, that's my wife's car.\" And I said, \"Why don't we just test one on the front of your wife's car and see if it lasts longer.\" So I knew there were two cars with two license plates on each. If I couldn't sell all four, I could at least get one. I learned that at a young age.\nI did comic book arbitrage. When I was about 10 years old, I sold comic books out of our cottage on Georgian Bay. And I would go biking up to the end of the beach and buy all the comics from the poor kids. And then I would go back to the other end of the beach and sell them to the rich kids. But it was obvious to me, right? Buy low, sell high. You've got this demand over here that has money. Don't try to sell to the poor kids; they don't have cash. The rich people do. Go get some. So that's obvious, right. It's like a recession. So, there's a recession. There's still 13 trillion dollars circulating in the U.S. economy. Go get some of that. And I learned that at a young age. I also learned, don't reveal your source, because I got beat up after about four weeks of doing this because one of the rich kids found out where I was buying my comics from, and he didn't like the fact that he was paying a lot more.\nI was forced to get a paper route at 10 years old. I didn't really want a paper route, but at 10, my dad said, \"That's going to be your next business.\" So not only would he get me one, but I had to get two, and then he wanted me to hire someone to deliver half the papers, which I did, and then I realized that collecting tips was where you made all the money. So I would collect the tips and get payment. So I would go and collect for all the papers. He could just deliver them. Because then I realized I could make the money. By this point, I was definitely not going to be an employee.\n(Laughter)\nMy dad owned an automotive and industrial repair shop. He had all these old automotive parts lying around. They had this old brass and copper. I asked him what he did with it, and he said he just throws it out. I said, \"But wouldn't somebody pay you for that?\" And he goes, \"Maybe.\" Remember at 10 years old -- so 34 years ago I saw opportunity in this stuff. I saw there was money in garbage. And I was actually collecting it from all the automotive shops in the area on my bicycle. And then my dad would drive me on Saturdays to a scrap metal recycler where I got paid. And I thought that was kind of cool. Strangely enough, 30 years later, we're building 1-800-GOT-JUNK? and making money off that too.\nI built these little pincushions when I was 11 years old in Cubs, and we made these pin cushions for our moms for Mother's Day. And you made these pincushions out of wooden clothespins -- when we used to hang clothes on clotheslines outside. And you'd make these chairs. And I had these little pillows that I would sew up. And you could stuff pins in them. Because people used to sew and they needed a pin cushion. But what I realized was that you had to have options. So I actually spray painted a whole bunch of them brown. And then when I went to the door, it wasn't, \"Do you want to buy one?\" It was, \"Which color would you like?\" Like I'm 10 years old; you're not going to say no to me, especially if you have two options -- you have the brown one or the clear one. So I learned that lesson at a young age.\nI learned that manual labor really sucks. Right, like cutting lawns is brutal. But because I had to cut lawns all summer for all of our neighbors and get paid to do that, I realized that recurring revenue from one client is amazing. That if I land this client once, and every week I get paid by that person, that's way better than trying to sell one clothespin thing to one person. Because you can't sell them more. So I love that recurring revenue model I started to learn at a young age.\nRemember, I was being groomed to do this. I was not allowed to have jobs. I would caddy, I would go to the golf course and caddy for people. But I realized that there was this one hill on our golf course, the 13th hole that had this huge hill. And people could never get their bags up it. So I would sit there with a lawn chair and just carry up all the people who didn't have caddies. I would carry their golf bags up to the top, and they'd pay me a dollar. Meanwhile, my friends were working for five hours to haul some guy's bag around and get paid 10 bucks. I'm like, \"That's stupid because you have to work for five hours. That doesn't make any sense.\" You just figure out a way to make more money faster.\nEvery week, I would go to the corner store and buy all these pops. Then I would go up and deliver them to these 70-year-old women playing bridge. And they'd give me their orders for the following week. And then I'd just deliver pop and I'd just charge twice. And I had this captured market. You didn't need contracts. You just needed to have a supply and demand and this audience who bought into you. These women weren't going to go to anybody else because they liked me, and I kind of figured it out.\nI went and got golf balls from golf courses. But everybody else was looking in the bush and looking in the ditches for golf balls. I'm like, screw that. They're all in the pond and nobody's going into the pond. So I would go into the ponds and crawl around and pick them up with my toes. You just pick them up with both feet. You can't do it on stage. You get the golf balls, and you just throw them in your bathing suit trunks and when you're done you've got a couple hundred of them. But the problem is that people all didn't want all the golf balls. So I just packaged them. I'm like 12, right? I packaged them up three ways. I had the Pinnacles and DDHs and the really cool ones back then. Those sold for two dollars each. And then I had all the good ones that didn't look crappy. They were 50 cents each. And then I'd sell 50 at a time of all the crappy ones. And they could use those for practice balls.\nI sold sunglasses, when I was in school, to all the kids in high school. This is what really kind of gets everybody hating you is because you're trying to extract money from all your friends all the time. But it paid the bills. So I sold lots and lots of sunglasses. Then when the school shut me down -- the school actually called me into the office and told me I couldn't do it -- so I went to the gas stations and I sold lots of them to the gas stations and had the gas stations sell them to their customers. That was cool because then I had retail outlets. And I think I was 14.\nThen I paid my entire way through first year university at Carlton by selling wine skins door to door. You know that you can hold a 40-ounce bottle of rum and two bottles of coke in a wineskin? So what, right? Yeah, but you know what? You stuff that down your shorts, when you go into a football game you can get booze in for free, everybody bought them. Supply, demand, big opportunity. I also branded it, so I sold them for five times the normal cost. It had our university logo on it.\nYou know we teach our kids and we buy them games, but why don't we get them games, if they're entrepreneurial kids, that kind of nurture the traits that you need to be entrepreneurs? Why don't you teach them not to waste money? I remember being told to walk out in the middle of a street in Banff, Alberta because I'd thrown a penny out in the street, and my dad said, \"Go pick it up.\" He said, \"I work too damn hard for my money. I'm not going to see you ever waste a penny.\" And I remember that lesson to this day.\nAllowances teach kids the wrong habits. Allowances, by nature, are teaching kids to think about a job. An entrepreneur doesn't expect a regular paycheck. Allowance is breeding kids at a young age to expect a regular paycheck. That's wrong, for me, if you want to raise entrepreneurs. What I do with my kids now -- I've got two, nine and seven -- is I teach them to walk around the house and the yard, looking for stuff that needs to get done. Come to me and tell me what it is. Or I'll come to them and say, \"Here's what I need done.\" And then you know what we do? We negotiate. They go around looking for what it is. But then we negotiate on what they're going to get paid. And then they don't have a regular check, but they have more opportunities to find more stuff, and they learn the skill of negotiating, and they learn the skill of finding opportunities as well.\nYou breed that kind of stuff. Each of my kids has two piggy banks. Fifty percent of all the money that they earn or get gifted, 50 percent goes in their house account, 50 percent goes in their toy account. Anything in their toy account they can spend on whatever they want. The 50 percent that goes in their house account, every six months, goes to the bank. They walk up with me. Every year all the money in the bank goes to their broker. Both my nine- and seven-year-olds have a stock broker already. But I'm teaching them to force that savings habit. It drives me crazy that 30-year-olds are saying, \"Maybe I'll start contributing to my RSP now.\" Shit, you've missed 25 years. You can teach those habits to young kids when they don't even feel the pain yet.\nDon't read them bedtime stories every night. Maybe four nights out of the week read them bedtime stories and three nights of the week have them tell stories. Why don't you sit down with kids and give them four items, a red shirt, a blue tie, a kangaroo and a laptop, and have them tell a story about those four things? My kids do that all the time. It teaches them to sell; it teaches them creativity; it teaches them to think on their feet. Just do that kind of stuff and have fun with it.\nGet kids to stand up in front of groups and talk, even if it's just stand up in front of their friends and do plays and have speeches. Those are entrepreneurial traits that you want to be nurturing. Show the kids what bad customers or bad employees look like. Show them the grumpy employees. When you see grumpy customer service, point that out to them. Say, \"By the way, that guy's a crappy employee.\" And say, \"These ones are good ones.\" (Laughter) If you go into a restaurant and you have bad customer service, show them what bad customer service looks like. (Laughter) We have all these lessons in front of us, but we don't take those opportunities; we teach kids to go get a tutor.\nImagine if you actually took all the kids' junk that's in the house right now, all the toys that they've outgrown two years ago and said, \"Why don't we start selling some of this on Craigslist and Kijiji?\" And they can actually sell it and learn how to find scammers when they get email offers come in. They can come into your account or a sub account or whatever. But teach them how to fix the price, guess the price, pull up the photos. Teach them how to do that kind of stuff and make money. Then the money they get, 50 percent goes in their house account, 50 percent goes in their toy account. My kids love this stuff.\nSome of the entrepreneurial traits that you've got to nurture in kids: attainment, tenacity, leadership, introspection, interdependence, values. All these traits you can find in young kids, and you can help nurture them. Look for that kind of stuff. There's two traits that I want you to also look out for that we don't kind of get out of their system. Don't medicate kids for attention deficit disorder unless it is really, really freaking bad. (Applause) The same with the whole things on mania and stress and depression, unless it is so clinically brutal, man. Bipolar disorder is nicknamed the CEO disease. When Steve Jurvetson and Jim Clark and Jim Barksdale have all got it, and they built Netscape -- imagine if they were given Ritalin. We wouldn't have have that stuff, right? Al Gore really would have had to invented the Internet.\n(Laughter)\nThese skills are the skills we should be teaching in the classroom as well as everything else. I'm not saying don't get kids to want to be lawyers. But how about getting entrepreneurship to be ranked right up there with the rest of them as well? Because there's huge opportunities in that.\nI want to close with a quick little video. It's a video that was done by one of the companies that I mentor. These guys, Grasshopper. It's about kids. It's about entrepreneurship. Hopefully this inspires you to take what you've heard from me and do something with it to change the world. [Kid ... \"And you thought you could do anything?\"] [You still can.] [Because a lot of what we consider impossible ...] [... is easy to overcome] [Because in case you haven't noticed, we live in a place where] [One individual can make a difference] [Want proof?] [Just look at the people who built our country;] [Our parents, grandparents, our aunts, uncles ...] [They were immigrants, newcomers ready to make their mark] [Maybe they came with very little] [Or perhaps they didn't own anything except for ...] [... a single brilliant idea] [These people were thinkers, doers ...] [... innovators ...] [... until they came up with the name ...] [... entrepreneurs!] [They change the way we think about what is possible.] [They have a clear vision of how life can be better] [for all of us, even when times are tough.] [Right now, it's hard to see ...] [... when our view is cluttered with obstacles.] [But turbulence creates opportunities] [for success, achievement, and pushes us ...] [to discover new ways of doing things] [So what opportunities will you go after and why?] [If you're an entrepreneur] [you know that risk isn't the reward.] [No. The rewards are driving innovation ...] [... changing people's lives. Creating jobs.] [Fueling growth.] [And making a better world.] [Entrepreneurs are everywhere.] [They run small businesses that support our economy,] [design tools to help you ...] [... stay connected with friends, family and colleagues around the world.] [And they're finding new ways of helping to solve society's oldest problems.] [Do you know an entrepreneur?] [Entrepreneurs can be anyone ...] [Even ... you!] [So seize the opportunity to create the job you always wanted] [Help heal the economy] [Make a difference.] [Take your business to new heights.] [But most importantly,] [remember when you were a kid ...] [when everything was within you reach,] [and then say to yourself quietly, but with determination:] [\"It still is.\"]\nThank you very much for having me..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Кэмерон Херольд: Давайте растить предпринимателей из детей\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ребенок скучает в школе, прогуливает занятия, не ладит со сверстниками: Этот ребенок может стать предпринимателем, предполагает Кэмерон Херольд. В своем выступлении на TEDxEdmonton он показывает, как можно помочь родителям и системе образования воспитывать успешных предпринимателей - как из детей, так и из взрослых.\nЯ готов поспорить, что являюсь самым глупым парнем в этом зале. потому что я не мог справиться с программой в школе. Я с ней воевал. Но я очень рано понял, что я люблю деньги и я люблю бизнес и я люблю предпринимательство. Из меня растили предпринимателя. И чем я действительно увлекся с тех пор - и я никогда не говорил об этом до сегодняшнего дня - то есть сегодня вы первые услышите это, кроме моей жены, потому что три дня назад она спросила меня: \"О чем ты будешь говорить?\" и я рассказал ей - это то, что, по-моему, мы упускаем возможность находить детей, у которых есть черты предпринимателя. и воспитывать их или показывать им, что быть предпринимателем - это круто. Это не плохая и не приниженная профессия, хотя так многие считают.\nВ детстве у нас есть мечты. И у нас есть увлечения и видения. И каким-то образом все эти вещи рушатся. И нам говорят, что нам нужно учиться усердней или сильнее концентрироваться или находить репетитора. Мои родители нашли мне репетитора по французскому языку, и я до сих пор отстойно говорю по-французски. Два года назад я был лектором с самым высоким рейтингом в программе подготовки профессиональных предпринимателей ТИМ (Технологического института Массачусетса). Там я выступал перед группами предпринимателей со всего мира. Когда я был во втором классе, я победил на общегородском соревновании по выступлениям, но никто никогда мне не говорил, \"Эй, этот ребенок - хороший спикер. Он не может концентрироваться, но он любит наблюдать и воодушевлять людей.\" Никто не сказал: \"Давайте найдем ему репетитора по ораторству\" Мне сказали, что мне нужен учитель по предмету, в котором я полный профан.\nПоэтому, дети проявляют подобные черты. И нам нужно их искать. Я считаю, что нам нужно растить из детей предпринимателей вместо адвокатов. Но к сожалению, школьная система готовит к определенной карьере в этом мире, говоря, \"Эй, будь адвокатом или доктором\", но так мы упускаем возможности, так как никто никогда не говорит: \"Эй, будь предпринимателем\". Предприниматели - это люди, здесь у нас много таких, у которых есть идеи и страсти или которые видят потребности мира и решают подняться и ответить на них. И мы жертвуем всем, чтобы это осуществилось. И у нас есть способность объединить вокруг нас группы людей, которые хотят осуществить эту мечту вместе с нами. И я считаю, если мы сможем помочь детям воспринять идею, в раннем возрасте, как стать предпринимателем, мы можем все изменить в мире, в котором много проблем. На каждую существующую проблему у кого-то есть идея. И будучи ребенком, никто не может тебе сказать, что это не может произойти, так как ты слишком глуп, чтобы понять, что ты не можешь сделать это.\nЯ думаю, что мы, как родители и общество, обязаны научить наших детей рыбачить, вместо того, чтобы дать им рыбу. Старая поговорка \"Если ты дашь человеку рыбу, ты накормишь его на один день. Если ты научишь человека рыбачить, ты накормишь его на всю жизнь\". Если мы сможем научить наших детей предпринимательству, тех, которые показывают предпосылки к этому, также, как мы учим тех, кто имеем таланты в науке, заниматься наукой. Что если мы увидели тех, которые обладают предпринимательскими чертами, и научили их предпринимательству? Мы можем научить всех этих детей распространению бизнеса вместо того, чтобы ждать подачек от правительства.\nВсе, что мы делаем, это сидим и учим наших детей тому, что нельзя делать. Не бей, не кусайся, не ругайся. Сегодня мы учим наших детей получать по-настоящему хорошие профессии, и школьная система учит их учиться на доктора и адвоката и на бухгалтера и дантиста и учителя и пилота. И СМИ показывают, что круто, если мы сможем работать моделью или певицей или стать спортивным героем подобно Сидни Кросби. Наши программы МВА не учат детей становиться предпринимателями. Причина, по которой я избегал программу МВА, помимо того, что я не могу попасть в какую-либо программу, так как набрал только 61% в конце средней школы, и затем этот 61 % приняла только школа в Канаде - Карлтон, но наши программы МВА не учат детей становиться предпринимателями. Они учат детей работать в корпорациях.\nНо кто начинает эти компании? Только несколько человек. Даже среди литературы, единственной книгой, которую я нашел - и она должна быть в вашем списке чтения - единственной книгой, которую я нашел, где предприниматель становится героем, является \"Помятый атлас\". Все в мире склонны наблюдать за предпринимателями и говорить, что мы плохие люди. Взять хотя бы мою семью. Оба моих дедушки были предпринимателями. Мой отец был предпринимателем. Мой брат, сестра и я владеем своими компаниями. И все мы решили начать бизнес, так как это единственное, что нам подходит. Нам не подошла обычная работа. Мы не смогли работать на кого-то, потому что мы слишком упрямы, и у нас есть указанные черты.\nНо дети тоже могут стать предпринимателями. Я состою в двух глобальных организациях, которые называются Организация предпринимателей и Организация юных президентов (ОЮП). Я только что вернулся с выступления в Барселоне на всемирной конференции ОЮП, и всех, кого я там встретил, кто был предпринимателем, плохо учились в школе. У меня выявлено 18 из 19 признаков синдрома нарушения внимания. Поэтому вся эта обстановка ошорашивает меня. (Смех) Может быть поэтому я немного в панике - не смотря на весь кофеин и сахар, который я принял, - но на предпринимателя такая обстановка наводит ужас. Синдром нарушения внимания, биполярное растройство. А вы знаете, что биполярное растройство называют болезнью генеральных директоров? Она есть у Теда Тернера. Она есть у Стива Джобса. Все три основателя Netscape болеют этим недугом. Я могу продолжать и продолжать. Дети - вы можете наблюдать эти признаки в детях. И мы даем им риталин и говорим, \"Не будьте предпринимателями. Приспосабливайтесь к существующей системе и попытайтесь стать студентом.\" Извините, предприниматели - это не студенты. Мы люди дела. Мы решаем проблемы. Я воровал сочинения. Я списывал на экзаменах. Я нанимал детей для написания заданий по бухгалтерии в Университете для 13 последующих заданий. Но будучи предпринимателем, ты не занимаешься бухгалтерией, ты нанимаешь бухгалтеров. Я просто выяснил это раньше.\n(Смех)\n(Апплодисменты)\nСейчас я должен признаться, что списывал в университете, чего не делали большинство из вас. Меня также цитируют - и я сказал человеку, который составлял учебник - И сейчас меня цитируют в том же самом университетском учебнике на занятиях всех канадских университетов и колледжей. В управленческом учете, глава восьмая. Я открываю главу восьмую про бюджетирование. И я сказал автору, после того, как они закончили интервью, что я списывал именно на этом курсе. И она подумала, что будет забавно включить это высказывание в учебник.\nОднако в детях вы можете видеть эти признаки. Определение предпринимателя - \" это человек, который организует, приводит в действие, и берет на себя риски за бизнес\". Это не означает, что вы должны пройти программу МВА. Это не означает, что вам нужно закончить школу. Это только значит, что эти несколько вещей должны хорошо уживаться вместе. И мы слышали такое высказывание:это вопрос воспитания или природы, так? Что первично? Что это? Ну, мне кажется, ничего. Оба значат. Меня воспитали как предпринимателя.\nКогда я был маленьким ребенком, у меня не было выбора, потому что меня научили в очень раннем возрасте - когда мой отец понял, что я не соответствую всему, чему учили в школе - - поэтому он учил меня создавать бизнес в раннем возрасте. Он растил в нас ненависть к получению работы и любовь к созданию компаний, чтобы мы могли сами нанимать людей.\nМой первый небольшой бизнес, мне было 7 лет, я был в Винипеге, и я лежал в своей спальне с одним из удлинителей. И я обслуживал все химчистки в Винипеге, я думал, сколько мне заплатят химчистки за плечики. И в комнату вошла моя мама и сказала: \"Где ты собираешься взять вешалки, чтобы продать их химчисткам?\" Я сказал:\"Давай посмотрим в подвале\". Мы спустились в подвал. И я открыл шкаф. И там было около тысячи скопленных мною вешалок. Потому что, когда я говорил маме, что иду гулять с детьми, я ходил по соседним домам и собирал вешалки, чтобы затем продать их. Потому что я видел её за несколько недель до этого- за это могут заплатить. Обычно мне платили 2 цента за вешалку. Вот так все и было. У меня были все виды вешалок. Поэтому я просто брал их. Я знал, что мама не разрешит идти и просить вешалки, поэтому я делал это тайно. Я понял, что с людьми можно договориться. Один человек предложил мне 3 цента, а я сторговался до 3, 5. Даже в семь лет я знал, что я могу получить небольшой процент с цента, и люди заплатят его, потому что этот процент растет. В семь лет я это понял. Я получил 3,5 цента за тысячу вешалок.\nЯ продавал защиту на номерные знаки по домам. В действительности мой отец заставил меня найти человека, кто продал бы мне эту защиту оптом. И в девять лет я гулял по городу Садбери, продавая по домам защиту на номерные знаки. И я ясно помню одного покупателя, потому что я продавал и другие товары этим людям. Я продавал газеты. И он никогда бы не купил у меня газету. Но я был уверен, что уговорю его купить защиту на номерные знаки. Он сказал: \"Ну, нам это не нужно\". А я сказал:\"Но у вас две машины...\" -- Мне девять лет. Я сказал так: \"Но у вас две машины, но у них нет защиты на номерные знаки.\" И он сказал: \"Я знаю\". И я сказал: \"У вас здесь машина, у которой помялись номерные знаки.\" Он ответил: \"Да, это машина моей жены\". И я сказал:\"Почему бы нам просто не протестировать одну защиту спереди машины вашей жены, и посмотреть, как долго она прослужит.\" То есть я знал, что было две машины, с двумя номерными знаками на каждой. Если я не мог продать все четыре, я мог продать одну. Я понял это в раннем возрасте.\nЯ совершал арбитражные операции с комиксами. Когда мне было около 10 лет, я продавал комиксы за пределами нашего дома, на берегу Георгиевской бухты. И я ехал на велосипеде в один конец пляжа и покупал комиксы у бедных детей. И затем я ехал в другой конец пляжа и продавал комиксы богатым детям. Для меня было очевидным - покупай подешевле, продавай подороже. Вы понимаете эту потребность в деньгах. Не пытайтесь продавать бедным детям; у них нет налички. У богатых есть. Поэтому идите и получите её. И так, это очевидно. Это похоже на возращение средств прежнему владельцу. То есть, это и есть рецессия. В экономике США до сих пор циркулирует 13 триллионов долларов. Идите и получите их. И я усвоил этот урок в раннем возрасте. Я также понял, что не надо показывать свой источник, потому что меня избили после 4 недель моей торговли, так как один из богатых детей обнаружил, где я покупал комиксы, и ему не понравилось то, что он переплачивал.\nВ 10 лет я был вынужден разносить газеты. Я не сильно то и хотел этим заниматься, но в 10 лет мой папа сказал мне: \"Это будет твоим следующим делом\". Итак, он мне дал не только одно дело, но я должен был заниматься двумя, он хотел, чтобы я нанял кого-нибудь для доставки половины газет, что я и делал, затем я понял, что собирать чаевые - это и есть настоящие деньги. Поэтому я получал чаевые и зарплату. Поэтому я ходил и получал за все газеты. Которые он мог им отправить. Потому что я понял тогда, что я могу заработать деньги. В этот момент я точно не собирался быть наемным работником.\n(Смех)\nМой отец владел автомеханической и промышленной ремонтной мастерской. И на территории мастерской валялось много механических деталей. И у них была старая ненужная латунь и медь. И я спросил отца, что он делает со всем этим. Он ответил, что просто выбрасывает детали. Я спросил: \"Может, кто-то заплатит за это?\" Он ответил:\"Может быть\". Вспомните, в 10 лет - 34 года назад я увидел в этом возможность. Я видел деньги в мусоре. Тогда я собрал этот мусор со всей территории мастерской на свой велосипед. Затем по субботам мой отец отвозил меня в пункт приема металлолома, где мне платили. И я подумал - круто. Странно, но спустя 30 лет мы создаем ассенизаторскую фирму \"1-800-GOT-JUNK\" и также зарабатываем деньги на мусоре.\nЯ делал маленькие подушечки для иголок в 11 лет на уроке труда, и мы делали их для наших мам на День Мамы. И мы делали эти подушечки из бельевых прищепок - те,которые используют для развески белья. И делали из них стулья, к которым пришивали маленькие подушечки. И можно было воткнуть в них иголки. Потому что люди шьют, и им нужна подушечка для иголок. Но я понял, что должен быть выбор. Часть подушек я выкрасил в коричневый. И когда я подходил к двери, это выглядило так: \"Хотите купить подушечку?\" \"Какой цвет предпочитаете?\" Представьте, мне 10 лет; вы не собираетесь сказать мне нет, тем более, если у вас есть выбор; коричневая или без цвета. То есть, я усвоил этот урок в раннем возрасте.\nЯ понял, что ручной труд напрягает. Как и стрижка газонов невыносима. Но так как все лето я должен был постригать газоны для всех наших соседей и получал плату за это, я понял, что регулярный доход от одного клиента - это классно. Если я нашел одного клиента, и каждую неделю он платит мне деньги, это лучше, чем пытаться продать одну подушечку для иголок одному человеку. Потому что больше ты ему не продашь. Поэтому я люблю эту модель регулярного дохода, которую начал осваивать в раннем возрасте.\nПомните, меня так воспитывали. Мне не разрешали наниматься на работу. Я подносил клюшки и мячи при игре в гольф. Но я увидел, что на площадке был холм, 13-ая дырка, которая была на этом холме. И люди никогда не носили сумки наверх. Поэтому я садился там на стульчик и просто помогал подниматься всем людям, у которых не было помощников. Я поднимал их сумки для гольфа наверх, а они платили мне по доллару. в тоже самое время, мои друзья работали по пять часов, чтобы таскать сумку какого-нибудь парня, и получали 10 долларов. Я говорю: \" Это глупо, потому что приходиться работать по пять часов. Нет никакого смысла в этом.\" Ты просто находишь путь заработать больше денег быстрее.\nКаждую неделю я ходил в один магазин на углу улицы и покупал всю газировку. Затем я продавал её 70-летним женщинам, играющим в бридж. И они делали свои заказы на следующую неделю. И затем я продавал газировку и получал новые заказы. У меня был завоеванный рынок. Вам не нужны контракты. Вам нужно иметь предложение и спрос, и людей, которые будут покупать у вас. Эти женщины больше ни к кому бы не пошли, потому что я им нравился, и я это понимал.\nЯ пошел собирать мячи для гольфа на полях. Но все искали в кустах и в ямах для мячей. Но я выяснил, что надо делать. Их надо искать в пруду, но никто не хотел лазять в пруду. Я заходил в пруд и щупал ногами дно, и поднимал мячи ногами. Просто надо поднимать их двумя ногами. Вы не можете делать это на сцене. И вы достаете мячи для гольфа и просто бросаете их за шиворот купального костюма, и к концу у вас набирается две сотни мячей. Но проблема в том, что люди не хотят брать старые мячи. Поэтому я просто паковал их. Вы помните, мне 12 лет? Я паковал их тремя способами. В виде Pinnacles, DDH и еще другие. Каждую упаковку продавал по 2 доллара. И также у меня были мячи, которые не выглядили гадко. Они стоили по 50 центов каждый. И также я продавал все испорченные мячи за 50 центов. Которые можно было использовать для тренировки.\nКогда я был в школе, я продавал солнцезащитные очки всем детям из средней школы. Это может вызвать ненависть к тебе, потому что ты пытаешься заработать деньги на твоих друзьях. Но эти деньги оплачивали счета. Поэтому я продавал много солнцезащитных очков. И когда меня застукала школьная администрация -- на самом деле меня вызвали к директору и запретили это делать -- поэтому я пошел на заправки и продавал очки на заправках, и также просил заправки продавать очки своим клиентам. Это было здорово, так как затем у меня появились розничные торговые точки. Думаю, мне было 14.\nПотом я сам оплатил себе первый курс университета в Карлтоне, продавая бурдюки по домам. Знаете, вы можете держать 40 унций рома и две бутылки колы в бурдюке? И что из этого? Но знаете что? Вы прячете выпивку в штаны, когда вы идете на футбольный матч, вы можете пронести выпивку бесплатно, все покупали эти бурдюки. Предложение, спрос, большая возможность. Я также делал бренд для них, поэтому продавал в пять раз дороже обычной цены. На них был логотип нашего университета.\nВы знаете, мы учим наших детей и покупаем им игрушки, но почему мы не мотивируем детей самих приобретать игры, если они предприимчивые дети, не даем им воспитание, черты, необходимые для бизнеса? Почему вы не учите их не транжирить деньги? Я помню, как меня заставили пойти на улицу в Бенфф, Альберта, потому что я бросил пенс на дорогу, И мой отец сказал: \"Иди и подними его\". Он сказал: \"Я зарабатываю деньги тяжелым трудом. Я больше не хочу видеть, как ты соришь деньгами.\" Я помню этот урок по сей день.\nДозволенность вырабатывает в детях плохие привычки. Дозволенность, по своей природе, учит детей думать о работе. И предприниматель не ожидает регулярного чека. Дозволенность учит детей с раннего детства ожидать регулярного чека. Это не правильно, по-моему, если вы хотите вырастить предпринимателя. Что я делаю со своими детьми - у меня двое, девять и семь -- учу их обходить дом и двор, и находить себе дело. Потом придите ко мне, и скажите, что нашли. Или я подхожу к ним и говорю: \"Мне надо вот это сделать.\" И знаете, что мы делаем потом? Мы договариваемся. Они идут и ищут, что я просил их сделать. Потом мы договариваемся, за что они получат плату. И они не получают регулярную зарплату, но у них есть больше возможности найти себе дело, и они приобретают навык переговоров., также они приобретают навык нахождения возможностей.\nВот такому надо учить. У каждого моего ребенка есть по 2 копилки. 50 процентов от всех денег, которые они заработали или получили в подарок, 50 процентов идет на домашний счет, 50 процентов - на счет игрушек. Все, что скопили на игрушки, они могут тратить так, как хотят. 50 процентов, которые на домашнем счете, каждые 6 месяцев, отправляются в банк. Они идут вместе со мной. Каждый год все деньги в банке они отдают брокеру. Оба моих ребенка девяти и семи лет имеют своего биржевого брокера. Я учу их развивать эту привычку сбережений. Мне странно слышать, когда 30-летние говорят, \"Может мне стоит вкладывать деньги в мою пенсионную программу (RSP)\" Черт, вы пропустили 25 лет. Вы можете привить вашим детям эти привычки, когда они еще не чувствуют боли.\nНе читайте им каждый вечер сказки. Может быть, 4 вечера на неделе читайте им сказки на ночь. И три вечера рассказывайте им истории. Почему бы не сесть с детьми и не предложить им четыре предмета, красную рубаху, синий галстук, кенгуру и ноутбук, и попросить их сочинить историю об этих вещях. Мои дети делают так постоянно. Это учит их продавать; это учит изобретательности; Это учит их соображать на ходу. Просто проделывайте подобные вещи и получайте удовольствие.\nСтавьте детей перед группой людей и просите говорить, даже если они будут стоять перед своими друзьями и рассказывать стихи и выступать с речью. Это является предпринимательскими чертами, которые вы хотите воспитать. Показывайте детям, как выглядят плохие покупатели или плохие работники. Показывайте им сварливых работников. Когды вы видите плохое обслуживание, показывайте это детям. Говорите так:\"Кстати, этот парень - паршивый работник.\" И говорите: \"Эти ребята - хорошие работники.\" (Смех) Если вы идете в ресторан, и вас плохо обслужили, укажите детям на это. (Смех) Все эти уроки у нас на глазах происходят, но мы не используем эти возможности; мы учим детей искать репетитора.\nПредставьте, если вы соберете все старье детей, которое есть в доме сейчас, все игрушки, из которых они выросли 2 года назад, и скажете им:\"Почему бы нам не продать некоторые из этих вещей на сайтах Craigslist и Kijiji?\" И они смогут продать их и понять, как распознать мошенников, когда они будут получать письма с предложениями. Они могут заходить на ваш акаунт или саб-акаунт, или другое. Но учите их, как устанавливать цену, угадывать цену, выкладывать фотографии. Учите их этим вещям, учите их зарабатывать деньги. Затем, из полученных денег 50 процентов идет на их домашний счет, 50 процентов - на их игрушки. Моим детям нравятся эти вещи.\nВот предпринимательские черты, которые вы должны воспитать в ваших детях: устремленность, упорство, лидерство, самоанализ, взаимозависимость, ценности. Все эти черты вы можете найти в ваших детях, и вы можете развить эти черты. Обратите внимание на следующее. Есть 2 черты, которые вы можете поискать, которые не получишь из их системы. Не лечите детей от синдрома дефицита внимания, пока действительно не станет все плохо. (Апплодисменты) Тоже самое касается мании, стресса и депрессии, пока не станет клинически неизбежно, друзья. Маниакально-депрессивный психоз называют болезнью генеральных директоров. Когда Стив Юрветсон, Джим Кларк и Джим Барксдейл все получили эту болезнь, и они создали Netscape. Представьте, если бы им дали риталин. У нас не было бы этой компании, правильно? Ал Гор придумал бы интернет.\n(Смех)\nЭти способности мы должны преподавать в наших школах, так же как все остальное. Я не говорю, что мы должны подавлять желание ребенка быть адвокатом. Но как насчет того, чтобы предпринимательство стояло наравне с остальными профессиями. Потому что оно скрывает в себе огромные возможности.\nЯ хотел бы закончить небольшим фильмом. Это видео было сделано одной из компаний, которые я упоминал. Эти ребята, Grasshopper. Он о детях. Он о предпринимательстве. Надеюсь, это вдохновит вас применить то, что вы услышали от меня, для изменения мира. [Ребенок...\"И вы думали, что можете что-то сделать?\"] [Вы еще можете.] [Потому что многое из того, что мы считаем невозможным...] [легко преодолеть] [Потому что, если вы не заметили, мы живем там, где] [один человек может внести свой вклад] [Какое доказательство?] [Просто посмотрите на людей, которые создали нашу страну;] [Наши родители, дедушки и бабушки, наши тети, дяди...] [Они были иммигрантами, первопроходцами, готовыми добиться успеха] [Возможно, они приехали с малым] [Или может быть у них ничего не было кроме...] [...единственной яркой идеи] [Эти люди были мыслителями, делателями...] [...новаторами...] [...пока они не придумали название...] [...предприниматели!] [Они меняют представление о том, что является возможным.] [У них ясное видение того, как жизнь может стать лучше] [для всех нас, даже когда тяжелые времена.] [Прямо сейчас, трудно увидеть...] [...когда наш взгляд затуманен проблемами.] [Но проблемы создают возможности] [для успеха, достижений, они заставляют нас] [находить новые решения] [Поэтому за какими возможностями вы последуете и почему?] [Если вы предприниматель] [вы знаете, что риск не является наградой] [Нет. Наградой является новаторство...] [которое меняет жизни людей.Создает рабочие места.] [Стимулирует рост.] [И создает лучший мир.] [Предприниматели везде.] [Они управляют малым бизнесом, который поддерживает нашу экономику,] [моделирует инструменты, чтобы помочь вам...] [сохранить отношения с друзьями, семьей и коллегами по всему миру.] [и они находят новые пути для решения самых старых проблем общества.] [Вы знаете какого-нибудь предпринимателя?] [Предпринимателем может быть любой...] [Даже...вы!] [Поэтому используйте возможность создать работу, которую вы всегда хотели] [Помогите исцелить экономику] [Внесите свой вклад.] [Возведите свой бизнес на новые высоты.] [Но самое важное,] [вспомните, когда вы были ребенком...] [когда все было в пределах вашей досигаемости,] [и тогда скажите себе тихо, но с уверенностью:] [Все еще так и есть.]\nСпасибо, что приняли меня."
}
] |
Cameron Herold: Let's raise kids to be entrepreneurs
TED Talk Subtitles and Transcript: Bored in school, failing classes, at odds with peers: This child might be an entrepreneur, says Cameron Herold. In his talk, he makes the case for parenting and education that helps would-be entrepreneurs flourish -- as kids and as adults.
I would be willing to bet that I'm the dumbest guy in the room because I couldn't get through school. I struggled with school. But what I knew at a very early age was that I loved money and I loved business and I loved this entrepreneurial thing, and I was raised to be an entrepreneur, and what I've been really passionate about ever since -- and I've never spoken about this ever, until now -- so this is the first time anyone's ever heard it, except my wife three days ago, because she said, "What are you talking about?" and I told her -- is that I think we miss an opportunity to find these kids who have the entrepreneurial traits, and to groom them or show them that being an entrepreneur is actually a cool thing. It's not something that is a bad thing and is vilified, which is what happens in a lot of society.
Kids, when we grow up, have dreams, and we have passions, and we have visions, and somehow we get those things crushed. We get told that we need to study harder or be more focused or get a tutor. My parents got me a tutor in French, and I still suck in French. Two years ago, I was the highest-rated lecturer at MIT's entrepreneurial master's program. And it was a speaking event in front of groups of entrepreneurs from around the world. When I was in grade two, I won a city-wide speaking competition, but nobody had ever said, "Hey, this kid's a good speaker. He can't focus, but he loves walking around and getting people energized." No one said, "Get him a coach in speaking." They said, get me a tutor in what I suck at.
So as kids show these traits -- and we need to start looking for them -- I think we should be raising kids to be entrepreneurs instead of lawyers. Unfortunately the school system is grooming this world to say, "Hey, let's be a lawyer or let's be a doctor," and we're missing that opportunity because no one ever says, "Hey, be an entrepreneur." Entrepreneurs are people -- because we have a lot of them in this room -- who have these ideas and these passions or see these needs in the world and we decide to stand up and do it. And we put everything on the line to make that stuff happen. We have the ability to get those groups of people around us that want to kind of build that dream with us, and I think if we could get kids to embrace the idea at a young age of being entrepreneurial, we could change everything in the world that is a problem today. Every problem that's out there, somebody has the idea for. And as a young kid, nobody can say it can't happen because you're too dumb to realize that you couldn't figure it out.
I think we have an obligation as parents and a society to start teaching our kids to fish instead of giving them the fish -- the old parable: "If you give a man a fish, you feed him for a day. If you teach a man to fish, you feed him for a lifetime." If we can teach our kids to become entrepreneurial -- the ones that show those traits to be -- like we teach the ones who have science gifts to go on in science, what if we saw the ones who had entrepreneurial traits and taught them to be entrepreneurs? We could actually have all these kids spreading businesses instead of waiting for government handouts.
What we do is we sit and teach our kids all the things they shouldn't do: Don't hit; don't bite; don't swear. Right now we teach our kids to go after really good jobs, you know, and the school system teaches them to go after things like being a doctor and being a lawyer and being an accountant and a dentist and a teacher and a pilot. And the media says that it's really cool if we could go out and be a model or a singer or a sports hero like Luongo, Crosby. Our MBA programs do not teach kids to be entrepreneurs. The reason that I avoided an MBA program -- other than the fact that I couldn't get into any because I had a 61 percent average out of high school and then 61 percent average at the only school in Canada that accepted me, Carlton -- but our MBA programs don't teach kids to be entrepreneurs. They teach them to go work in corporations.
So who's starting these companies? It's these random few people. Even in popular literature, the only book I've ever found -- and this should be on all of your reading lists -- the only book I've ever found that makes the entrepreneur into the hero is "Atlas Shrugged." Everything else in the world tends to look at entrepreneurs and say that we're bad people. I look at even my family. Both my grandfathers were entrepreneurs. My dad was an entrepreneur. Both my brother and sister and I, all three of us own companies as well. And we all decided to start these things because it's really the only place we fit. We didn't fit in the normal work. We couldn't work for somebody else because we're too stubborn and we have all these other traits.
But kids could be entrepreneurs as well. I'm a big part of a couple organizations globally called the Entrepreneurs' Organization and the Young Presidents' Organization. I just came back from speaking in Barcelona at the YPO global conference, and everyone that I met over there who's an entrepreneur struggled with school. I have 18 out of the 19 signs of attention deficit disorder diagnosed. So this thing right here is freaking me out. (Laughter) It's probably why I'm a little bit panicked right now -- other than all the caffeine that I've had and the sugar -- but this is really creepy for an entrepreneur. Attention deficit disorder, bipolar disorder. Do you know that bipolar disorder is nicknamed the CEO disease? Ted Turner's got it. Steve Jobs has it. All three of the founders of Netscape had it. I could go on and on. Kids -- you can see these signs in kids. And what we're doing is we're giving them Ritalin and saying, "Don't be an entrepreneurial type. Fit into this other system and try to become a student." Sorry, entrepreneurs aren't students. We fast-track. We figure out the game. I stole essays. I cheated on exams. I hired kids to do my accounting assignments in university for 13 consecutive assignments. But as an entrepreneur you don't do accounting, you hire accountants. So I just figured that out earlier.
(Laughter)
(Applause)
At least I can admit I cheated in university; most of you won't. I'm also quoted -- and I told the person who wrote the textbook -- I'm now quoted in that exact same university textbook in every Canadian university and college studies. In managerial accounting, I'm chapter eight. I open up chapter eight talking about budgeting. And I told the author, after they did my interview, that I cheated in that same course. And she thought it was too funny to not include it anyway.
But kids, you can see these signs in them. The definition of an entrepreneur is "a person who organizes, operates and assumes the risk of a business venture." That doesn't mean you have to go to an MBA program. It doesn't mean you have to get through school. It just means that those few things have to feel right in your gut. And we've heard those things about "is it nurture or is it nature," right? Is it thing one or thing two? What is it? Well, I don't think it's either. I think it can be both. I was groomed as an entrepreneur.
When I was growing up as a young kid, I had no choice, because I was taught at a very early, young age -- when my dad realized I wasn't going to fit into everything else that was being taught to me in school -- that he could teach me to figure out business at an early age. He groomed us, the three of us, to hate the thought of having a job and to love the fact of creating companies that we could employ other people.
My first little business venture: I was seven years old, I was in Winnipeg, and I was lying in my bedroom with one of those long extension cords. And I was calling all the dry cleaners in Winnipeg to find out how much would the dry cleaners pay me for coat hangers. And my mom came into the room and she said, "Where are you going to get the coat hangers to sell to the dry cleaners?" And I said, "Let's go and look in the basement." And we went down to the basement. And I opened up this cupboard. And there was about a thousand coat hangers that I'd collected. Because, when I told her I was going out to play with the kids, I was going door to door in the neighborhood to collect coat hangers to put in the basement to sell. Because I saw her a few weeks before that -- you could get paid. They used to pay you two cents per coat hanger. So I was just like, well there's all kinds of coat hangers. And so I'll just go get them. And I knew she wouldn't want me to go get them, so I just did it anyway. And I learned that you could actually negotiate with people. This one person offered me three cents and I got him up to three and a half. I even knew at a seven-year-old age that I could actually get a fractional percent of a cent, and people would pay that because it multiplied up. At seven years old I figured it out. I got three and a half cents for a thousand coat hangers.
I sold license plate protectors door to door. My dad actually made me go find someone who would sell me these things at wholesale. And at nine years old, I walked around in the city of Sudbury selling license plate protectors door to door to houses. And I remember this one customer so vividly because I also did some other stuff with these clients. I sold newspapers. And he wouldn't buy a newspaper from me ever. But I was convinced I was going to get him to buy a license plate protector. And he's like, "Well, we don't need one." And I said, "But you've got two cars ..." -- I'm nine years old. I'm like, "But you have two cars and they don't have license plate protectors." And he said, "I know." And I said, "This car here's got one license plate that's all crumpled up." And he said, "Yes, that's my wife's car." And I said, "Why don't we just test one on the front of your wife's car and see if it lasts longer." So I knew there were two cars with two license plates on each. If I couldn't sell all four, I could at least get one. I learned that at a young age.
I did comic book arbitrage. When I was about 10 years old, I sold comic books out of our cottage on Georgian Bay. And I would go biking up to the end of the beach and buy all the comics from the poor kids. And then I would go back to the other end of the beach and sell them to the rich kids. But it was obvious to me, right? Buy low, sell high. You've got this demand over here that has money. Don't try to sell to the poor kids; they don't have cash. The rich people do. Go get some. So that's obvious, right. It's like a recession. So, there's a recession. There's still 13 trillion dollars circulating in the U.S. economy. Go get some of that. And I learned that at a young age. I also learned, don't reveal your source, because I got beat up after about four weeks of doing this because one of the rich kids found out where I was buying my comics from, and he didn't like the fact that he was paying a lot more.
I was forced to get a paper route at 10 years old. I didn't really want a paper route, but at 10, my dad said, "That's going to be your next business." So not only would he get me one, but I had to get two, and then he wanted me to hire someone to deliver half the papers, which I did, and then I realized that collecting tips was where you made all the money. So I would collect the tips and get payment. So I would go and collect for all the papers. He could just deliver them. Because then I realized I could make the money. By this point, I was definitely not going to be an employee.
(Laughter)
My dad owned an automotive and industrial repair shop. He had all these old automotive parts lying around. They had this old brass and copper. I asked him what he did with it, and he said he just throws it out. I said, "But wouldn't somebody pay you for that?" And he goes, "Maybe." Remember at 10 years old -- so 34 years ago I saw opportunity in this stuff. I saw there was money in garbage. And I was actually collecting it from all the automotive shops in the area on my bicycle. And then my dad would drive me on Saturdays to a scrap metal recycler where I got paid. And I thought that was kind of cool. Strangely enough, 30 years later, we're building 1-800-GOT-JUNK? and making money off that too.
I built these little pincushions when I was 11 years old in Cubs, and we made these pin cushions for our moms for Mother's Day. And you made these pincushions out of wooden clothespins -- when we used to hang clothes on clotheslines outside. And you'd make these chairs. And I had these little pillows that I would sew up. And you could stuff pins in them. Because people used to sew and they needed a pin cushion. But what I realized was that you had to have options. So I actually spray painted a whole bunch of them brown. And then when I went to the door, it wasn't, "Do you want to buy one?" It was, "Which color would you like?" Like I'm 10 years old; you're not going to say no to me, especially if you have two options -- you have the brown one or the clear one. So I learned that lesson at a young age.
I learned that manual labor really sucks. Right, like cutting lawns is brutal. But because I had to cut lawns all summer for all of our neighbors and get paid to do that, I realized that recurring revenue from one client is amazing. That if I land this client once, and every week I get paid by that person, that's way better than trying to sell one clothespin thing to one person. Because you can't sell them more. So I love that recurring revenue model I started to learn at a young age.
Remember, I was being groomed to do this. I was not allowed to have jobs. I would caddy, I would go to the golf course and caddy for people. But I realized that there was this one hill on our golf course, the 13th hole that had this huge hill. And people could never get their bags up it. So I would sit there with a lawn chair and just carry up all the people who didn't have caddies. I would carry their golf bags up to the top, and they'd pay me a dollar. Meanwhile, my friends were working for five hours to haul some guy's bag around and get paid 10 bucks. I'm like, "That's stupid because you have to work for five hours. That doesn't make any sense." You just figure out a way to make more money faster.
Every week, I would go to the corner store and buy all these pops. Then I would go up and deliver them to these 70-year-old women playing bridge. And they'd give me their orders for the following week. And then I'd just deliver pop and I'd just charge twice. And I had this captured market. You didn't need contracts. You just needed to have a supply and demand and this audience who bought into you. These women weren't going to go to anybody else because they liked me, and I kind of figured it out.
I went and got golf balls from golf courses. But everybody else was looking in the bush and looking in the ditches for golf balls. I'm like, screw that. They're all in the pond and nobody's going into the pond. So I would go into the ponds and crawl around and pick them up with my toes. You just pick them up with both feet. You can't do it on stage. You get the golf balls, and you just throw them in your bathing suit trunks and when you're done you've got a couple hundred of them. But the problem is that people all didn't want all the golf balls. So I just packaged them. I'm like 12, right? I packaged them up three ways. I had the Pinnacles and DDHs and the really cool ones back then. Those sold for two dollars each. And then I had all the good ones that didn't look crappy. They were 50 cents each. And then I'd sell 50 at a time of all the crappy ones. And they could use those for practice balls.
I sold sunglasses, when I was in school, to all the kids in high school. This is what really kind of gets everybody hating you is because you're trying to extract money from all your friends all the time. But it paid the bills. So I sold lots and lots of sunglasses. Then when the school shut me down -- the school actually called me into the office and told me I couldn't do it -- so I went to the gas stations and I sold lots of them to the gas stations and had the gas stations sell them to their customers. That was cool because then I had retail outlets. And I think I was 14.
Then I paid my entire way through first year university at Carlton by selling wine skins door to door. You know that you can hold a 40-ounce bottle of rum and two bottles of coke in a wineskin? So what, right? Yeah, but you know what? You stuff that down your shorts, when you go into a football game you can get booze in for free, everybody bought them. Supply, demand, big opportunity. I also branded it, so I sold them for five times the normal cost. It had our university logo on it.
You know we teach our kids and we buy them games, but why don't we get them games, if they're entrepreneurial kids, that kind of nurture the traits that you need to be entrepreneurs? Why don't you teach them not to waste money? I remember being told to walk out in the middle of a street in Banff, Alberta because I'd thrown a penny out in the street, and my dad said, "Go pick it up." He said, "I work too damn hard for my money. I'm not going to see you ever waste a penny." And I remember that lesson to this day.
Allowances teach kids the wrong habits. Allowances, by nature, are teaching kids to think about a job. An entrepreneur doesn't expect a regular paycheck. Allowance is breeding kids at a young age to expect a regular paycheck. That's wrong, for me, if you want to raise entrepreneurs. What I do with my kids now -- I've got two, nine and seven -- is I teach them to walk around the house and the yard, looking for stuff that needs to get done. Come to me and tell me what it is. Or I'll come to them and say, "Here's what I need done." And then you know what we do? We negotiate. They go around looking for what it is. But then we negotiate on what they're going to get paid. And then they don't have a regular check, but they have more opportunities to find more stuff, and they learn the skill of negotiating, and they learn the skill of finding opportunities as well.
You breed that kind of stuff. Each of my kids has two piggy banks. Fifty percent of all the money that they earn or get gifted, 50 percent goes in their house account, 50 percent goes in their toy account. Anything in their toy account they can spend on whatever they want. The 50 percent that goes in their house account, every six months, goes to the bank. They walk up with me. Every year all the money in the bank goes to their broker. Both my nine- and seven-year-olds have a stock broker already. But I'm teaching them to force that savings habit. It drives me crazy that 30-year-olds are saying, "Maybe I'll start contributing to my RSP now." Shit, you've missed 25 years. You can teach those habits to young kids when they don't even feel the pain yet.
Don't read them bedtime stories every night. Maybe four nights out of the week read them bedtime stories and three nights of the week have them tell stories. Why don't you sit down with kids and give them four items, a red shirt, a blue tie, a kangaroo and a laptop, and have them tell a story about those four things? My kids do that all the time. It teaches them to sell; it teaches them creativity; it teaches them to think on their feet. Just do that kind of stuff and have fun with it.
Get kids to stand up in front of groups and talk, even if it's just stand up in front of their friends and do plays and have speeches. Those are entrepreneurial traits that you want to be nurturing. Show the kids what bad customers or bad employees look like. Show them the grumpy employees. When you see grumpy customer service, point that out to them. Say, "By the way, that guy's a crappy employee." And say, "These ones are good ones." (Laughter) If you go into a restaurant and you have bad customer service, show them what bad customer service looks like. (Laughter) We have all these lessons in front of us, but we don't take those opportunities; we teach kids to go get a tutor.
Imagine if you actually took all the kids' junk that's in the house right now, all the toys that they've outgrown two years ago and said, "Why don't we start selling some of this on Craigslist and Kijiji?" And they can actually sell it and learn how to find scammers when they get email offers come in. They can come into your account or a sub account or whatever. But teach them how to fix the price, guess the price, pull up the photos. Teach them how to do that kind of stuff and make money. Then the money they get, 50 percent goes in their house account, 50 percent goes in their toy account. My kids love this stuff.
Some of the entrepreneurial traits that you've got to nurture in kids: attainment, tenacity, leadership, introspection, interdependence, values. All these traits you can find in young kids, and you can help nurture them. Look for that kind of stuff. There's two traits that I want you to also look out for that we don't kind of get out of their system. Don't medicate kids for attention deficit disorder unless it is really, really freaking bad. (Applause) The same with the whole things on mania and stress and depression, unless it is so clinically brutal, man. Bipolar disorder is nicknamed the CEO disease. When Steve Jurvetson and Jim Clark and Jim Barksdale have all got it, and they built Netscape -- imagine if they were given Ritalin. We wouldn't have have that stuff, right? Al Gore really would have had to invented the Internet.
(Laughter)
These skills are the skills we should be teaching in the classroom as well as everything else. I'm not saying don't get kids to want to be lawyers. But how about getting entrepreneurship to be ranked right up there with the rest of them as well? Because there's huge opportunities in that.
I want to close with a quick little video. It's a video that was done by one of the companies that I mentor. These guys, Grasshopper. It's about kids. It's about entrepreneurship. Hopefully this inspires you to take what you've heard from me and do something with it to change the world. [Kid ... "And you thought you could do anything?"] [You still can.] [Because a lot of what we consider impossible ...] [... is easy to overcome] [Because in case you haven't noticed, we live in a place where] [One individual can make a difference] [Want proof?] [Just look at the people who built our country;] [Our parents, grandparents, our aunts, uncles ...] [They were immigrants, newcomers ready to make their mark] [Maybe they came with very little] [Or perhaps they didn't own anything except for ...] [... a single brilliant idea] [These people were thinkers, doers ...] [... innovators ...] [... until they came up with the name ...] [... entrepreneurs!] [They change the way we think about what is possible.] [They have a clear vision of how life can be better] [for all of us, even when times are tough.] [Right now, it's hard to see ...] [... when our view is cluttered with obstacles.] [But turbulence creates opportunities] [for success, achievement, and pushes us ...] [to discover new ways of doing things] [So what opportunities will you go after and why?] [If you're an entrepreneur] [you know that risk isn't the reward.] [No. The rewards are driving innovation ...] [... changing people's lives. Creating jobs.] [Fueling growth.] [And making a better world.] [Entrepreneurs are everywhere.] [They run small businesses that support our economy,] [design tools to help you ...] [... stay connected with friends, family and colleagues around the world.] [And they're finding new ways of helping to solve society's oldest problems.] [Do you know an entrepreneur?] [Entrepreneurs can be anyone ...] [Even ... you!] [So seize the opportunity to create the job you always wanted] [Help heal the economy] [Make a difference.] [Take your business to new heights.] [But most importantly,] [remember when you were a kid ...] [when everything was within you reach,] [and then say to yourself quietly, but with determination:] ["It still is."]
Thank you very much for having me.
|
Кэмерон Херольд: Давайте растить предпринимателей из детей
TED Talk Subtitles and Transcript: Ребенок скучает в школе, прогуливает занятия, не ладит со сверстниками: Этот ребенок может стать предпринимателем, предполагает Кэмерон Херольд. В своем выступлении на TEDxEdmonton он показывает, как можно помочь родителям и системе образования воспитывать успешных предпринимателей - как из детей, так и из взрослых.
Я готов поспорить, что являюсь самым глупым парнем в этом зале. потому что я не мог справиться с программой в школе. Я с ней воевал. Но я очень рано понял, что я люблю деньги и я люблю бизнес и я люблю предпринимательство. Из меня растили предпринимателя. И чем я действительно увлекся с тех пор - и я никогда не говорил об этом до сегодняшнего дня - то есть сегодня вы первые услышите это, кроме моей жены, потому что три дня назад она спросила меня: "О чем ты будешь говорить?" и я рассказал ей - это то, что, по-моему, мы упускаем возможность находить детей, у которых есть черты предпринимателя. и воспитывать их или показывать им, что быть предпринимателем - это круто. Это не плохая и не приниженная профессия, хотя так многие считают.
В детстве у нас есть мечты. И у нас есть увлечения и видения. И каким-то образом все эти вещи рушатся. И нам говорят, что нам нужно учиться усердней или сильнее концентрироваться или находить репетитора. Мои родители нашли мне репетитора по французскому языку, и я до сих пор отстойно говорю по-французски. Два года назад я был лектором с самым высоким рейтингом в программе подготовки профессиональных предпринимателей ТИМ (Технологического института Массачусетса). Там я выступал перед группами предпринимателей со всего мира. Когда я был во втором классе, я победил на общегородском соревновании по выступлениям, но никто никогда мне не говорил, "Эй, этот ребенок - хороший спикер. Он не может концентрироваться, но он любит наблюдать и воодушевлять людей." Никто не сказал: "Давайте найдем ему репетитора по ораторству" Мне сказали, что мне нужен учитель по предмету, в котором я полный профан.
Поэтому, дети проявляют подобные черты. И нам нужно их искать. Я считаю, что нам нужно растить из детей предпринимателей вместо адвокатов. Но к сожалению, школьная система готовит к определенной карьере в этом мире, говоря, "Эй, будь адвокатом или доктором", но так мы упускаем возможности, так как никто никогда не говорит: "Эй, будь предпринимателем". Предприниматели - это люди, здесь у нас много таких, у которых есть идеи и страсти или которые видят потребности мира и решают подняться и ответить на них. И мы жертвуем всем, чтобы это осуществилось. И у нас есть способность объединить вокруг нас группы людей, которые хотят осуществить эту мечту вместе с нами. И я считаю, если мы сможем помочь детям воспринять идею, в раннем возрасте, как стать предпринимателем, мы можем все изменить в мире, в котором много проблем. На каждую существующую проблему у кого-то есть идея. И будучи ребенком, никто не может тебе сказать, что это не может произойти, так как ты слишком глуп, чтобы понять, что ты не можешь сделать это.
Я думаю, что мы, как родители и общество, обязаны научить наших детей рыбачить, вместо того, чтобы дать им рыбу. Старая поговорка "Если ты дашь человеку рыбу, ты накормишь его на один день. Если ты научишь человека рыбачить, ты накормишь его на всю жизнь". Если мы сможем научить наших детей предпринимательству, тех, которые показывают предпосылки к этому, также, как мы учим тех, кто имеем таланты в науке, заниматься наукой. Что если мы увидели тех, которые обладают предпринимательскими чертами, и научили их предпринимательству? Мы можем научить всех этих детей распространению бизнеса вместо того, чтобы ждать подачек от правительства.
Все, что мы делаем, это сидим и учим наших детей тому, что нельзя делать. Не бей, не кусайся, не ругайся. Сегодня мы учим наших детей получать по-настоящему хорошие профессии, и школьная система учит их учиться на доктора и адвоката и на бухгалтера и дантиста и учителя и пилота. И СМИ показывают, что круто, если мы сможем работать моделью или певицей или стать спортивным героем подобно Сидни Кросби. Наши программы МВА не учат детей становиться предпринимателями. Причина, по которой я избегал программу МВА, помимо того, что я не могу попасть в какую-либо программу, так как набрал только 61% в конце средней школы, и затем этот 61 % приняла только школа в Канаде - Карлтон, но наши программы МВА не учат детей становиться предпринимателями. Они учат детей работать в корпорациях.
Но кто начинает эти компании? Только несколько человек. Даже среди литературы, единственной книгой, которую я нашел - и она должна быть в вашем списке чтения - единственной книгой, которую я нашел, где предприниматель становится героем, является "Помятый атлас". Все в мире склонны наблюдать за предпринимателями и говорить, что мы плохие люди. Взять хотя бы мою семью. Оба моих дедушки были предпринимателями. Мой отец был предпринимателем. Мой брат, сестра и я владеем своими компаниями. И все мы решили начать бизнес, так как это единственное, что нам подходит. Нам не подошла обычная работа. Мы не смогли работать на кого-то, потому что мы слишком упрямы, и у нас есть указанные черты.
Но дети тоже могут стать предпринимателями. Я состою в двух глобальных организациях, которые называются Организация предпринимателей и Организация юных президентов (ОЮП). Я только что вернулся с выступления в Барселоне на всемирной конференции ОЮП, и всех, кого я там встретил, кто был предпринимателем, плохо учились в школе. У меня выявлено 18 из 19 признаков синдрома нарушения внимания. Поэтому вся эта обстановка ошорашивает меня. (Смех) Может быть поэтому я немного в панике - не смотря на весь кофеин и сахар, который я принял, - но на предпринимателя такая обстановка наводит ужас. Синдром нарушения внимания, биполярное растройство. А вы знаете, что биполярное растройство называют болезнью генеральных директоров? Она есть у Теда Тернера. Она есть у Стива Джобса. Все три основателя Netscape болеют этим недугом. Я могу продолжать и продолжать. Дети - вы можете наблюдать эти признаки в детях. И мы даем им риталин и говорим, "Не будьте предпринимателями. Приспосабливайтесь к существующей системе и попытайтесь стать студентом." Извините, предприниматели - это не студенты. Мы люди дела. Мы решаем проблемы. Я воровал сочинения. Я списывал на экзаменах. Я нанимал детей для написания заданий по бухгалтерии в Университете для 13 последующих заданий. Но будучи предпринимателем, ты не занимаешься бухгалтерией, ты нанимаешь бухгалтеров. Я просто выяснил это раньше.
(Смех)
(Апплодисменты)
Сейчас я должен признаться, что списывал в университете, чего не делали большинство из вас. Меня также цитируют - и я сказал человеку, который составлял учебник - И сейчас меня цитируют в том же самом университетском учебнике на занятиях всех канадских университетов и колледжей. В управленческом учете, глава восьмая. Я открываю главу восьмую про бюджетирование. И я сказал автору, после того, как они закончили интервью, что я списывал именно на этом курсе. И она подумала, что будет забавно включить это высказывание в учебник.
Однако в детях вы можете видеть эти признаки. Определение предпринимателя - " это человек, который организует, приводит в действие, и берет на себя риски за бизнес". Это не означает, что вы должны пройти программу МВА. Это не означает, что вам нужно закончить школу. Это только значит, что эти несколько вещей должны хорошо уживаться вместе. И мы слышали такое высказывание:это вопрос воспитания или природы, так? Что первично? Что это? Ну, мне кажется, ничего. Оба значат. Меня воспитали как предпринимателя.
Когда я был маленьким ребенком, у меня не было выбора, потому что меня научили в очень раннем возрасте - когда мой отец понял, что я не соответствую всему, чему учили в школе - - поэтому он учил меня создавать бизнес в раннем возрасте. Он растил в нас ненависть к получению работы и любовь к созданию компаний, чтобы мы могли сами нанимать людей.
Мой первый небольшой бизнес, мне было 7 лет, я был в Винипеге, и я лежал в своей спальне с одним из удлинителей. И я обслуживал все химчистки в Винипеге, я думал, сколько мне заплатят химчистки за плечики. И в комнату вошла моя мама и сказала: "Где ты собираешься взять вешалки, чтобы продать их химчисткам?" Я сказал:"Давай посмотрим в подвале". Мы спустились в подвал. И я открыл шкаф. И там было около тысячи скопленных мною вешалок. Потому что, когда я говорил маме, что иду гулять с детьми, я ходил по соседним домам и собирал вешалки, чтобы затем продать их. Потому что я видел её за несколько недель до этого- за это могут заплатить. Обычно мне платили 2 цента за вешалку. Вот так все и было. У меня были все виды вешалок. Поэтому я просто брал их. Я знал, что мама не разрешит идти и просить вешалки, поэтому я делал это тайно. Я понял, что с людьми можно договориться. Один человек предложил мне 3 цента, а я сторговался до 3, 5. Даже в семь лет я знал, что я могу получить небольшой процент с цента, и люди заплатят его, потому что этот процент растет. В семь лет я это понял. Я получил 3,5 цента за тысячу вешалок.
Я продавал защиту на номерные знаки по домам. В действительности мой отец заставил меня найти человека, кто продал бы мне эту защиту оптом. И в девять лет я гулял по городу Садбери, продавая по домам защиту на номерные знаки. И я ясно помню одного покупателя, потому что я продавал и другие товары этим людям. Я продавал газеты. И он никогда бы не купил у меня газету. Но я был уверен, что уговорю его купить защиту на номерные знаки. Он сказал: "Ну, нам это не нужно". А я сказал:"Но у вас две машины..." -- Мне девять лет. Я сказал так: "Но у вас две машины, но у них нет защиты на номерные знаки." И он сказал: "Я знаю". И я сказал: "У вас здесь машина, у которой помялись номерные знаки." Он ответил: "Да, это машина моей жены". И я сказал:"Почему бы нам просто не протестировать одну защиту спереди машины вашей жены, и посмотреть, как долго она прослужит." То есть я знал, что было две машины, с двумя номерными знаками на каждой. Если я не мог продать все четыре, я мог продать одну. Я понял это в раннем возрасте.
Я совершал арбитражные операции с комиксами. Когда мне было около 10 лет, я продавал комиксы за пределами нашего дома, на берегу Георгиевской бухты. И я ехал на велосипеде в один конец пляжа и покупал комиксы у бедных детей. И затем я ехал в другой конец пляжа и продавал комиксы богатым детям. Для меня было очевидным - покупай подешевле, продавай подороже. Вы понимаете эту потребность в деньгах. Не пытайтесь продавать бедным детям; у них нет налички. У богатых есть. Поэтому идите и получите её. И так, это очевидно. Это похоже на возращение средств прежнему владельцу. То есть, это и есть рецессия. В экономике США до сих пор циркулирует 13 триллионов долларов. Идите и получите их. И я усвоил этот урок в раннем возрасте. Я также понял, что не надо показывать свой источник, потому что меня избили после 4 недель моей торговли, так как один из богатых детей обнаружил, где я покупал комиксы, и ему не понравилось то, что он переплачивал.
В 10 лет я был вынужден разносить газеты. Я не сильно то и хотел этим заниматься, но в 10 лет мой папа сказал мне: "Это будет твоим следующим делом". Итак, он мне дал не только одно дело, но я должен был заниматься двумя, он хотел, чтобы я нанял кого-нибудь для доставки половины газет, что я и делал, затем я понял, что собирать чаевые - это и есть настоящие деньги. Поэтому я получал чаевые и зарплату. Поэтому я ходил и получал за все газеты. Которые он мог им отправить. Потому что я понял тогда, что я могу заработать деньги. В этот момент я точно не собирался быть наемным работником.
(Смех)
Мой отец владел автомеханической и промышленной ремонтной мастерской. И на территории мастерской валялось много механических деталей. И у них была старая ненужная латунь и медь. И я спросил отца, что он делает со всем этим. Он ответил, что просто выбрасывает детали. Я спросил: "Может, кто-то заплатит за это?" Он ответил:"Может быть". Вспомните, в 10 лет - 34 года назад я увидел в этом возможность. Я видел деньги в мусоре. Тогда я собрал этот мусор со всей территории мастерской на свой велосипед. Затем по субботам мой отец отвозил меня в пункт приема металлолома, где мне платили. И я подумал - круто. Странно, но спустя 30 лет мы создаем ассенизаторскую фирму "1-800-GOT-JUNK" и также зарабатываем деньги на мусоре.
Я делал маленькие подушечки для иголок в 11 лет на уроке труда, и мы делали их для наших мам на День Мамы. И мы делали эти подушечки из бельевых прищепок - те,которые используют для развески белья. И делали из них стулья, к которым пришивали маленькие подушечки. И можно было воткнуть в них иголки. Потому что люди шьют, и им нужна подушечка для иголок. Но я понял, что должен быть выбор. Часть подушек я выкрасил в коричневый. И когда я подходил к двери, это выглядило так: "Хотите купить подушечку?" "Какой цвет предпочитаете?" Представьте, мне 10 лет; вы не собираетесь сказать мне нет, тем более, если у вас есть выбор; коричневая или без цвета. То есть, я усвоил этот урок в раннем возрасте.
Я понял, что ручной труд напрягает. Как и стрижка газонов невыносима. Но так как все лето я должен был постригать газоны для всех наших соседей и получал плату за это, я понял, что регулярный доход от одного клиента - это классно. Если я нашел одного клиента, и каждую неделю он платит мне деньги, это лучше, чем пытаться продать одну подушечку для иголок одному человеку. Потому что больше ты ему не продашь. Поэтому я люблю эту модель регулярного дохода, которую начал осваивать в раннем возрасте.
Помните, меня так воспитывали. Мне не разрешали наниматься на работу. Я подносил клюшки и мячи при игре в гольф. Но я увидел, что на площадке был холм, 13-ая дырка, которая была на этом холме. И люди никогда не носили сумки наверх. Поэтому я садился там на стульчик и просто помогал подниматься всем людям, у которых не было помощников. Я поднимал их сумки для гольфа наверх, а они платили мне по доллару. в тоже самое время, мои друзья работали по пять часов, чтобы таскать сумку какого-нибудь парня, и получали 10 долларов. Я говорю: " Это глупо, потому что приходиться работать по пять часов. Нет никакого смысла в этом." Ты просто находишь путь заработать больше денег быстрее.
Каждую неделю я ходил в один магазин на углу улицы и покупал всю газировку. Затем я продавал её 70-летним женщинам, играющим в бридж. И они делали свои заказы на следующую неделю. И затем я продавал газировку и получал новые заказы. У меня был завоеванный рынок. Вам не нужны контракты. Вам нужно иметь предложение и спрос, и людей, которые будут покупать у вас. Эти женщины больше ни к кому бы не пошли, потому что я им нравился, и я это понимал.
Я пошел собирать мячи для гольфа на полях. Но все искали в кустах и в ямах для мячей. Но я выяснил, что надо делать. Их надо искать в пруду, но никто не хотел лазять в пруду. Я заходил в пруд и щупал ногами дно, и поднимал мячи ногами. Просто надо поднимать их двумя ногами. Вы не можете делать это на сцене. И вы достаете мячи для гольфа и просто бросаете их за шиворот купального костюма, и к концу у вас набирается две сотни мячей. Но проблема в том, что люди не хотят брать старые мячи. Поэтому я просто паковал их. Вы помните, мне 12 лет? Я паковал их тремя способами. В виде Pinnacles, DDH и еще другие. Каждую упаковку продавал по 2 доллара. И также у меня были мячи, которые не выглядили гадко. Они стоили по 50 центов каждый. И также я продавал все испорченные мячи за 50 центов. Которые можно было использовать для тренировки.
Когда я был в школе, я продавал солнцезащитные очки всем детям из средней школы. Это может вызвать ненависть к тебе, потому что ты пытаешься заработать деньги на твоих друзьях. Но эти деньги оплачивали счета. Поэтому я продавал много солнцезащитных очков. И когда меня застукала школьная администрация -- на самом деле меня вызвали к директору и запретили это делать -- поэтому я пошел на заправки и продавал очки на заправках, и также просил заправки продавать очки своим клиентам. Это было здорово, так как затем у меня появились розничные торговые точки. Думаю, мне было 14.
Потом я сам оплатил себе первый курс университета в Карлтоне, продавая бурдюки по домам. Знаете, вы можете держать 40 унций рома и две бутылки колы в бурдюке? И что из этого? Но знаете что? Вы прячете выпивку в штаны, когда вы идете на футбольный матч, вы можете пронести выпивку бесплатно, все покупали эти бурдюки. Предложение, спрос, большая возможность. Я также делал бренд для них, поэтому продавал в пять раз дороже обычной цены. На них был логотип нашего университета.
Вы знаете, мы учим наших детей и покупаем им игрушки, но почему мы не мотивируем детей самих приобретать игры, если они предприимчивые дети, не даем им воспитание, черты, необходимые для бизнеса? Почему вы не учите их не транжирить деньги? Я помню, как меня заставили пойти на улицу в Бенфф, Альберта, потому что я бросил пенс на дорогу, И мой отец сказал: "Иди и подними его". Он сказал: "Я зарабатываю деньги тяжелым трудом. Я больше не хочу видеть, как ты соришь деньгами." Я помню этот урок по сей день.
Дозволенность вырабатывает в детях плохие привычки. Дозволенность, по своей природе, учит детей думать о работе. И предприниматель не ожидает регулярного чека. Дозволенность учит детей с раннего детства ожидать регулярного чека. Это не правильно, по-моему, если вы хотите вырастить предпринимателя. Что я делаю со своими детьми - у меня двое, девять и семь -- учу их обходить дом и двор, и находить себе дело. Потом придите ко мне, и скажите, что нашли. Или я подхожу к ним и говорю: "Мне надо вот это сделать." И знаете, что мы делаем потом? Мы договариваемся. Они идут и ищут, что я просил их сделать. Потом мы договариваемся, за что они получат плату. И они не получают регулярную зарплату, но у них есть больше возможности найти себе дело, и они приобретают навык переговоров., также они приобретают навык нахождения возможностей.
Вот такому надо учить. У каждого моего ребенка есть по 2 копилки. 50 процентов от всех денег, которые они заработали или получили в подарок, 50 процентов идет на домашний счет, 50 процентов - на счет игрушек. Все, что скопили на игрушки, они могут тратить так, как хотят. 50 процентов, которые на домашнем счете, каждые 6 месяцев, отправляются в банк. Они идут вместе со мной. Каждый год все деньги в банке они отдают брокеру. Оба моих ребенка девяти и семи лет имеют своего биржевого брокера. Я учу их развивать эту привычку сбережений. Мне странно слышать, когда 30-летние говорят, "Может мне стоит вкладывать деньги в мою пенсионную программу (RSP)" Черт, вы пропустили 25 лет. Вы можете привить вашим детям эти привычки, когда они еще не чувствуют боли.
Не читайте им каждый вечер сказки. Может быть, 4 вечера на неделе читайте им сказки на ночь. И три вечера рассказывайте им истории. Почему бы не сесть с детьми и не предложить им четыре предмета, красную рубаху, синий галстук, кенгуру и ноутбук, и попросить их сочинить историю об этих вещях. Мои дети делают так постоянно. Это учит их продавать; это учит изобретательности; Это учит их соображать на ходу. Просто проделывайте подобные вещи и получайте удовольствие.
Ставьте детей перед группой людей и просите говорить, даже если они будут стоять перед своими друзьями и рассказывать стихи и выступать с речью. Это является предпринимательскими чертами, которые вы хотите воспитать. Показывайте детям, как выглядят плохие покупатели или плохие работники. Показывайте им сварливых работников. Когды вы видите плохое обслуживание, показывайте это детям. Говорите так:"Кстати, этот парень - паршивый работник." И говорите: "Эти ребята - хорошие работники." (Смех) Если вы идете в ресторан, и вас плохо обслужили, укажите детям на это. (Смех) Все эти уроки у нас на глазах происходят, но мы не используем эти возможности; мы учим детей искать репетитора.
Представьте, если вы соберете все старье детей, которое есть в доме сейчас, все игрушки, из которых они выросли 2 года назад, и скажете им:"Почему бы нам не продать некоторые из этих вещей на сайтах Craigslist и Kijiji?" И они смогут продать их и понять, как распознать мошенников, когда они будут получать письма с предложениями. Они могут заходить на ваш акаунт или саб-акаунт, или другое. Но учите их, как устанавливать цену, угадывать цену, выкладывать фотографии. Учите их этим вещям, учите их зарабатывать деньги. Затем, из полученных денег 50 процентов идет на их домашний счет, 50 процентов - на их игрушки. Моим детям нравятся эти вещи.
Вот предпринимательские черты, которые вы должны воспитать в ваших детях: устремленность, упорство, лидерство, самоанализ, взаимозависимость, ценности. Все эти черты вы можете найти в ваших детях, и вы можете развить эти черты. Обратите внимание на следующее. Есть 2 черты, которые вы можете поискать, которые не получишь из их системы. Не лечите детей от синдрома дефицита внимания, пока действительно не станет все плохо. (Апплодисменты) Тоже самое касается мании, стресса и депрессии, пока не станет клинически неизбежно, друзья. Маниакально-депрессивный психоз называют болезнью генеральных директоров. Когда Стив Юрветсон, Джим Кларк и Джим Барксдейл все получили эту болезнь, и они создали Netscape. Представьте, если бы им дали риталин. У нас не было бы этой компании, правильно? Ал Гор придумал бы интернет.
(Смех)
Эти способности мы должны преподавать в наших школах, так же как все остальное. Я не говорю, что мы должны подавлять желание ребенка быть адвокатом. Но как насчет того, чтобы предпринимательство стояло наравне с остальными профессиями. Потому что оно скрывает в себе огромные возможности.
Я хотел бы закончить небольшим фильмом. Это видео было сделано одной из компаний, которые я упоминал. Эти ребята, Grasshopper. Он о детях. Он о предпринимательстве. Надеюсь, это вдохновит вас применить то, что вы услышали от меня, для изменения мира. [Ребенок..."И вы думали, что можете что-то сделать?"] [Вы еще можете.] [Потому что многое из того, что мы считаем невозможным...] [легко преодолеть] [Потому что, если вы не заметили, мы живем там, где] [один человек может внести свой вклад] [Какое доказательство?] [Просто посмотрите на людей, которые создали нашу страну;] [Наши родители, дедушки и бабушки, наши тети, дяди...] [Они были иммигрантами, первопроходцами, готовыми добиться успеха] [Возможно, они приехали с малым] [Или может быть у них ничего не было кроме...] [...единственной яркой идеи] [Эти люди были мыслителями, делателями...] [...новаторами...] [...пока они не придумали название...] [...предприниматели!] [Они меняют представление о том, что является возможным.] [У них ясное видение того, как жизнь может стать лучше] [для всех нас, даже когда тяжелые времена.] [Прямо сейчас, трудно увидеть...] [...когда наш взгляд затуманен проблемами.] [Но проблемы создают возможности] [для успеха, достижений, они заставляют нас] [находить новые решения] [Поэтому за какими возможностями вы последуете и почему?] [Если вы предприниматель] [вы знаете, что риск не является наградой] [Нет. Наградой является новаторство...] [которое меняет жизни людей.Создает рабочие места.] [Стимулирует рост.] [И создает лучший мир.] [Предприниматели везде.] [Они управляют малым бизнесом, который поддерживает нашу экономику,] [моделирует инструменты, чтобы помочь вам...] [сохранить отношения с друзьями, семьей и коллегами по всему миру.] [и они находят новые пути для решения самых старых проблем общества.] [Вы знаете какого-нибудь предпринимателя?] [Предпринимателем может быть любой...] [Даже...вы!] [Поэтому используйте возможность создать работу, которую вы всегда хотели] [Помогите исцелить экономику] [Внесите свой вклад.] [Возведите свой бизнес на новые высоты.] [Но самое важное,] [вспомните, когда вы были ребенком...] [когда все было в пределах вашей досигаемости,] [и тогда скажите себе тихо, но с уверенностью:] [Все еще так и есть.]
Спасибо, что приняли меня.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Thomas Insel: Toward a new understanding of mental illness\nTED Talk Subtitles and Transcript: Today, thanks to better early detection, there are 63% fewer deaths from heart disease than there were just a few decades ago. Thomas Insel, Director of the National Institute of Mental Health, wonders: Could we do the same for depression and schizophrenia? The first step in this new avenue of research, he says, is a crucial reframing: for us to stop thinking about “mental disorders” and start understanding them as “brain disorders.” (Filmed at TEDxCaltech.)\nSo let's start with some good news, and the good news has to do with what do we know based on biomedical research that actually has changed the outcomes for many very serious diseases?\nLet's start with leukemia, acute lymphoblastic leukemia, ALL, the most common cancer of children. When I was a student, the mortality rate was about 95 percent. Today, some 25, 30 years later, we're talking about a mortality rate that's reduced by 85 percent. Six thousand children each year who would have previously died of this disease are cured. If you want the really big numbers, look at these numbers for heart disease. Heart disease used to be the biggest killer, particularly for men in their 40s. Today, we've seen a 63-percent reduction in mortality from heart disease -- remarkably, 1.1 million deaths averted every year. AIDS, incredibly, has just been named, in the past month, a chronic disease, meaning that a 20-year-old who becomes infected with HIV is expected not to live weeks, months, or a couple of years, as we said only a decade ago, but is thought to live decades, probably to die in his '60s or '70s from other causes altogether. These are just remarkable, remarkable changes in the outlook for some of the biggest killers. And one in particular that you probably wouldn't know about, stroke, which has been, along with heart disease, one of the biggest killers in this country, is a disease in which now we know that if you can get people into the emergency room within three hours of the onset, some 30 percent of them will be able to leave the hospital without any disability whatsoever.\nRemarkable stories, good-news stories, all of which boil down to understanding something about the diseases that has allowed us to detect early and intervene early. Early detection, early intervention, that's the story for these successes.\nUnfortunately, the news is not all good. Let's talk about one other story which has to do with suicide. Now this is, of course, not a disease, per se. It's a condition, or it's a situation that leads to mortality. What you may not realize is just how prevalent it is. There are 38,000 suicides each year in the United States. That means one about every 15 minutes. Third most common cause of death amongst people between the ages of 15 and 25. It's kind of an extraordinary story when you realize that this is twice as common as homicide and actually more common as a source of death than traffic fatalities in this country. Now, when we talk about suicide, there is also a medical contribution here, because 90 percent of suicides are related to a mental illness: depression, bipolar disorder, schizophrenia, anorexia, borderline personality. There's a long list of disorders that contribute, and as I mentioned before, often early in life.\nBut it's not just the mortality from these disorders. It's also morbidity. If you look at disability, as measured by the World Health Organization with something they call the Disability Adjusted Life Years, it's kind of a metric that nobody would think of except an economist, except it's one way of trying to capture what is lost in terms of disability from medical causes, and as you can see, virtually 30 percent of all disability from all medical causes can be attributed to mental disorders, neuropsychiatric syndromes.\nYou're probably thinking that doesn't make any sense. I mean, cancer seems far more serious. Heart disease seems far more serious. But you can see actually they are further down this list, and that's because we're talking here about disability. What drives the disability for these disorders like schizophrenia and bipolar and depression? Why are they number one here?\nWell, there are probably three reasons. One is that they're highly prevalent. About one in five people will suffer from one of these disorders in the course of their lifetime. A second, of course, is that, for some people, these become truly disabling, and it's about four to five percent, perhaps one in 20. But what really drives these numbers, this high morbidity, and to some extent the high mortality, is the fact that these start very early in life. Fifty percent will have onset by age 14, 75 percent by age 24, a picture that is very different than what one would see if you're talking about cancer or heart disease, diabetes, hypertension -- most of the major illnesses that we think about as being sources of morbidity and mortality. These are, indeed, the chronic disorders of young people.\nNow, I started by telling you that there were some good-news stories. This is obviously not one of them. This is the part of it that is perhaps most difficult, and in a sense this is a kind of confession for me. My job is to actually make sure that we make progress on all of these disorders. I work for the federal government. Actually, I work for you. You pay my salary. And maybe at this point, when you know what I do, or maybe what I've failed to do, you'll think that I probably ought to be fired, and I could certainly understand that. But what I want to suggest, and the reason I'm here is to tell you that I think we're about to be in a very different world as we think about these illnesses.\nWhat I've been talking to you about so far is mental disorders, diseases of the mind. That's actually becoming a rather unpopular term these days, and people feel that, for whatever reason, it's politically better to use the term behavioral disorders and to talk about these as disorders of behavior. Fair enough. They are disorders of behavior, and they are disorders of the mind. But what I want to suggest to you is that both of those terms, which have been in play for a century or more, are actually now impediments to progress, that what we need conceptually to make progress here is to rethink these disorders as brain disorders.\nNow, for some of you, you're going to say, \"Oh my goodness, here we go again. We're going to hear about a biochemical imbalance or we're going to hear about drugs or we're going to hear about some very simplistic notion that will take our subjective experience and turn it into molecules, or maybe into some sort of very flat, unidimensional understanding of what it is to have depression or schizophrenia.\nWhen we talk about the brain, it is anything but unidimensional or simplistic or reductionistic. It depends, of course, on what scale or what scope you want to think about, but this is an organ of surreal complexity, and we are just beginning to understand how to even study it, whether you're thinking about the 100 billion neurons that are in the cortex or the 100 trillion synapses that make up all the connections. We have just begun to try to figure out how do we take this very complex machine that does extraordinary kinds of information processing and use our own minds to understand this very complex brain that supports our own minds. It's actually a kind of cruel trick of evolution that we simply don't have a brain that seems to be wired well enough to understand itself. In a sense, it actually makes you feel that when you're in the safe zone of studying behavior or cognition, something you can observe, that in a way feels more simplistic and reductionistic than trying to engage this very complex, mysterious organ that we're beginning to try to understand.\nNow, already in the case of the brain disorders that I've been talking to you about, depression, obsessive compulsive disorder, post-traumatic stress disorder, while we don't have an in-depth understanding of how they are abnormally processed or what the brain is doing in these illnesses, we have been able to already identify some of the connectional differences, or some of the ways in which the circuitry is different for people who have these disorders. We call this the human connectome, and you can think about the connectome sort of as the wiring diagram of the brain. You'll hear more about this in a few minutes. The important piece here is that as you begin to look at people who have these disorders, the one in five of us who struggle in some way, you find that there's a lot of variation in the way that the brain is wired, but there are some predictable patterns, and those patterns are risk factors for developing one of these disorders. It's a little different than the way we think about brain disorders like Huntington's or Parkinson's or Alzheimer's disease where you have a bombed-out part of your cortex. Here we're talking about traffic jams, or sometimes detours, or sometimes problems with just the way that things are connected and the way that the brain functions. You could, if you want, compare this to, on the one hand, a myocardial infarction, a heart attack, where you have dead tissue in the heart, versus an arrhythmia, where the organ simply isn't functioning because of the communication problems within it. Either one would kill you; in only one of them will you find a major lesion.\nAs we think about this, probably it's better to actually go a little deeper into one particular disorder, and that would be schizophrenia, because I think that's a good case for helping to understand why thinking of this as a brain disorder matters. These are scans from Judy Rapoport and her colleagues at the National Institute of Mental Health in which they studied children with very early onset schizophrenia, and you can see already in the top there's areas that are red or orange, yellow, are places where there's less gray matter, and as they followed them over five years, comparing them to age match controls, you can see that, particularly in areas like the dorsolateral prefrontal cortex or the superior temporal gyrus, there's a profound loss of gray matter. And it's important, if you try to model this, you can think about normal development as a loss of cortical mass, loss of cortical gray matter, and what's happening in schizophrenia is that you overshoot that mark, and at some point, when you overshoot, you cross a threshold, and it's that threshold where we say, this is a person who has this disease, because they have the behavioral symptoms of hallucinations and delusions. That's something we can observe. But look at this closely and you can see that actually they've crossed a different threshold. They've crossed a brain threshold much earlier, that perhaps not at age 22 or 20, but even by age 15 or 16 you can begin to see the trajectory for development is quite different at the level of the brain, not at the level of behavior.\nWhy does this matter? Well first because, for brain disorders, behavior is the last thing to change. We know that for Alzheimer's, for Parkinson's, for Huntington's. There are changes in the brain a decade or more before you see the first signs of a behavioral change. The tools that we have now allow us to detect these brain changes much earlier, long before the symptoms emerge. But most important, go back to where we started. The good-news stories in medicine are early detection, early intervention. If we waited until the heart attack, we would be sacrificing 1.1 million lives every year in this country to heart disease. That is precisely what we do today when we decide that everybody with one of these brain disorders, brain circuit disorders, has a behavioral disorder. We wait until the behavior becomes manifest. That's not early detection. That's not early intervention.\nNow to be clear, we're not quite ready to do this. We don't have all the facts. We don't actually even know what the tools will be, nor what to precisely look for in every case to be able to get there before the behavior emerges as different. But this tells us how we need to think about it, and where we need to go.\nAre we going to be there soon? I think that this is something that will happen over the course of the next few years, but I'd like to finish with a quote about trying to predict how this will happen by somebody who's thought a lot about changes in concepts and changes in technology.\n\"We always overestimate the change that will occur in the next two years and underestimate the change that will occur in the next 10.\" -- Bill Gates.\nThanks very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Tомас Инсел: На пути к новому осознанию психических болезней\nTED Talk Subtitles and Transcript: В наши дни, благодаря улучшению способов раннего диагностированная, смертность от сердечных заболеваний уменьшилась на 63%, в сравнении с данными всего нескольких десятилитий тому назад. Томас Инсел, директор Государственного института психического здоровья, рассуждает: Возможно ли достигнуть похожие результаты в случае с депрессией или шизофренией? Первый шаг в направлении таких исследований, как он считает, коренное изменение понимания: нам следует перестать воспринимать эти расстройства как \"психические отклонения\", а рассматривать их как \"расстройства мозга\". (Видеозапись TEDxCaltech.)\nИтак, давайте начнем с хороших новостей. И хорошие новости заключаются в знаниях, которые мы получили в результате биомедицинских исследований, которые действительно позволили изменить исходы очень многих болезней.\nДавайте начнем с лейкемии, острой лимфобластной лейкемии (ОЛЛ) - разновидность рака, которая чаще всего порожает детей. Когда я был студентом, уровень смертности был примерно 95 процентов. Сегодня, спустя каких-то 25-30 лет, мы говорим об уровне смертности, сократившемся до 85 процентов. Ежегодно шесть тысяч детей, которые прежде умерли бы от этой болезни, излечиваются. Если хотите действительно больших цифр, посмотрите на ту же статистику у пациентов с пороком сердца. Порок сердца когда-то был самым страшным \"убийцей\", особенно среди мужчин за 40. Сегодня мы наблюдаем снижение смертности на 63 процента от порока сердца, а это значит, целых 1.1 миллионов предотвращенных смертей ежегодно. Поразительно, СПИД был назван в прошлом месяце хроническим заболеванием, имея в виду то, что человек в 20 лет заразившийся ВИЧ проживет не считанные недели, месяцы, или пару лет, как мы говорили всего лишь десятилетие назад, а проживет десятки лет, и возможно умрет в возрасте 60-70 лет совершенно по другим причинам. Это потрясающие, потрясающие изменения, которые коснулись многих летальных болезней-убийц. И в частности ту, о которой вы даже и не подумали бы - инсульт, который, наряду с пороком сердца, является одним из самых распространенных заболеваний в этой стране, и это болезнь, о которой мы знаем: если доставить больного в операционную в течение трех часов с начала приступа, около 30 процентов из них смогут покинуть больницу без серьезных последствий.\nУдивительные истории, позитивные истории, и все они сводятся к пониманию чего-то нового о заболеваниях, что позволяет нам выявлять и предупреждать их развитие на раннем этапе. Своевременное выявление и вмешательство лежат в основе этих побед.\nК сожалению, есть и плохие новости. Давайте поговорим об одном случае, связанным с самоубийством. Конечно же это не совсем болезнь. Это состояние или ситуация, которая приводит к смерти. То, чего вы не осознаете, так это степень распространенности этого явления. Каждый год в Соединенных Штатах происходит 38,000 самоубийств. Это значит, что каждые 15 минут кто-то совершает самоубийство. Это третья из наиболее распространенных причин смерти среди людей в возрасте между 15 и 25. Это тот уникальный пример, который дает вам понять, что самоубийства случаются в два раза чаще убийств и, на самом деле, являются гораздо более распространенной причиной смерти, чем, например, несчастные случаи на дороге. Сейчас , когда мы говорим о самоубийствах, не стоит забывать о медицинских предрасположанностях, так как 90 процентов из случаях, самоубийства связанны с психическими заболеваниями, такими как депрессия, биполарное расстройство, шизофрения, анорексия, пограничное расстройство личности. Список отклонений бесконечен, и расстройства, которые я упомянул выше, часто проявляются уже в ранние годы жизни.\nНо важно помнить не только о смертности в итоге этих болезней, но также и о самом процессе болезни. Если мы посмотрим на инвалидность, измеряемую Всемирной Организацией Здравоохранения так называемыми годами жизни с ограниченными возможностями, неожиданное понятие для измерения, которое мог предложить, скорее всего, экономист, и которое является единственным способом оценки всего того, что человек теряет в следствии медицунских причин, мы можем заметить, что фактически 30 процентов всех инвалидностей по медецинским причинам, могут быть, так или иначе, связанны с психическими отклонениями, нейропсихическими расстройствами.\nВы наверное думаете, что это бессмыслица. Я имею в виду, что рак, кажется более серьезной болезнью. Сердечные заболевания - намного страшнее. Но как вы могли уже заметить, они находятся далеко не на первых позициях в списке, и это потому, что мы говорим сейчас об инвалидности. Что способствует развитию инвалидности в следствии таких отклонений как шизофрения, биполарное расстройство и депрессия? Почему они находятся на первых позициях в нашем списке?\nНу, наверное, можно назвать три причины: Во-первых, они очень распространенны. Примерно один из пяти человек будет страдать от одного из этих расстройств в течении их жизни. Во-вторых, конечно, для некоторых людей, эти отклонения развиваются в настоящую инвалидность, и мы говорим, примерно о 4-5 процентах, или о соотношении, приблизительно, одного к двадцати. Но то, что на самом деле способствуем росту развития таких случаев, такой высокой болезненности, и, в определенных пределах, высокой смертности, это факт их проявления в детстве. 50 процентов сталкиваютса с первыми проявлениями в возрасте 14 лет, 75 процентов - около 24 лет. Это совсем другая картина, нежели та, что мы могли бы предположить. Если мы говорим о раке, сердечных заболеваниях, диабете, гипертении - это основные болезни, о которих мы думаем, вспоминая о причинах смертности. Это, на самом деле, хронические заболевания молодежи.\nИ так, я начал свой рассказ, обещая хорошие новости. И это очевидно не одна из них. Это, наверное, самая сложная часть и, в каком-то смысле - моя исповедь. Моя работа состоит в том, что бы совершать прорывы в познании всех этих отклонений. Я работаю на федеральное правительство. Я, на самом деле, работаю на вас, и вы платите мне зарплату. И может, в этот момент, когда вы знаете, чем я занимаюсь, и где я не справился, вы, наверное, думаете, что меня надо бы было уволить, и я, скорее всего бы, с вами согласился. Но то, что я бы хотел предложить, и причина моего присутствия здесь, в том, что я хочу сказать, что мы находимся в другом пространстве, когда мы думаем об этих болезнях.\nТо, о чем я все это время с вами говорил - это умственные расстройства, болезни разума. Это понятие, на самом деле, становится устаревшим в наши дни, и люди, по каким бы то ни было причинам, все чаще, считают полит-корректным использовать термин поведенческие расстройства и говорят о них, как о расстройствах поведения. Справедливо. Это поведенческие расстройства, и расстройства разума одновременно. Но то, что я хочу вам предложить это то, что оба термина, которые употребляются уже на протяжении последнего столетия, или дольше на самом деле, препятствия на пути прогресса и то, в чем нам надо постоянно развиваться, это переосмысление данных расстройств как отклонений в развитии мозга.\nТеперь, некоторые из вас могут сказать: \" Бог ты мой, вот начинается опать\" Мы услышим о био-химичском дизбалансе о мы услышим о лекарствах, или мы услышим о каком-то простом понятии, которое возмет наше субъективное восприятие и разложит на малекулы, или наоборот, перевернет в какое-то плоское понимание того, что значить страдать депрессией или шизофренией.\nКогда мы говорим о мозге, все как-то на поверхности или примитивно или упрощенно. Все, конечно, зависит от размеров и уровня нашего восприятия но это орган непомерной сложности, и мы только у истоков осознания того, как можно его изучать, касается ли это 100 биллионов нейронов в коре больших полушарий, или 100 триллионов синопсисов, отвечающих за все соединения. Мы толко начинаем узнавать, как беря этот сложнейший механизм, совершающий невероятные информационные процессы мы используем наш ум для постижения всей сложности мозга, поддерживающего, тот же самый наш разум. На самом деле - это жестокая шутка эволюции, что у нас просто не хватает ума, который бы был достаточно отлажен, что бы понать собстенный мозг. В каком-то смысле, осознание того, что, когда мы находимся в безопасной зоне изучения поведения и мышления, всего то го, за чем можно наблюдать в некотором роде, кажется упрощенным и поверхностным, нежели попытки вовлеченя этого сложного механизма, этого загадочного органа который мы начинаем пытаться познавать.\nСейчас, в случае отклонений в развитии мозга, о которых я начал говорит в начале, в случае с депрессией, обсессивно-компульсивное расстройством, пост-травматический синдромом, в то время как мы не достаточно понимаем как они развиваются или что делает мозг в случае этих болезней, мы уже начали различать некоторие общие соединительные моменты, или пути, когда соединительные связи отличаются у людей с этими расстройствами. Мы называем это человеческий коннектом, и вы можете представить себе коннектом, как полное описание структуры связей в мозге. Вы услышите подробнее об этом в ближайшие пару минут. Важный компонент здесь - это то, что когда вы начинаете наблудать за людьми с этими расстройствами, один из пяти среди нас кто страдает, в какой-то мере, вы заметите, что есть много разновидностей в способах соединения, присутствующих в мозге, но есть, так же, и некоторые легко предсказуемые патроны, и эти патроны явлаются факторами, способствующими развитию того или иного расстройства. Ситуация обстоит немного иначе, нежели в случаях с такими болезнями как болезнь Хантингтона, Паркинсона или Альцгеймера когда часть коры большых полушарий фактически разрушена. Сейчас мы говорим, скорее, о пробках, об отклонениях от обычного пути, или о проблемах, когда связи так случайно установлены, и о том, как в этом случае мозг функционирует. Вы можете, если хотите, сравнить это с одной стороны с инфарктом миокарда, сердечным приступом, когда в сердце находятся мертвые ткани и аритмией, когда орган просто не фукцианирует из-за внутри-соединительных связей. Любая из этих болезней может убить вас; но толко в одной из них причиной будет пораженная болезнью ткань.\nВ то время как мы думаем об этом, наверное, било бы лучьше углубиться в одно из расстройств, и это будет шизофрения, так как по-моему, это интересный пример, который может помочь нам понять, почему все же стоит рассматривать это отклонение как болезнь мозга. Вот фотографии сделанные Юди Рапопорт и ее коллегами из Государственного института психического здоровья, где они изучали случаи детей с очень ранним проявлением шизофрении, и как вы уже может заметить с верху есть красные, оранжевые или желтые области, области, где мало видно серое вещество; И продолжая наблюдения в течении последующих пяти лет, сравнивая их с контрольной группой в этой возрастной категории вы видете, что, особенно, в области пре-фронтальной коры головного мозга или в области superior temporal gyrus, очевидно заметное уменьшение серого вещества. И это очень важно, если вы пытаетесь смоделировать это, вы можете взять как должное, снижение кортексальной массы, уменьшение серого вещества, и что происходит в случае с шизофренией, вы можете недооценить и в случае, если вы ошибетесь с оценкой, вы пересечете порог, и это тот порог, когда мы ставим диагноз, что тот или иной человек страдает этим расстройством, так как присутствуют такие симптомы поведения как галлуцинации и бред. Это то, что мы видим невооруженным глзом. Но если вы присмотритесь, вы заметите, что на самом деле они пересекли другой порог. Они пересекли грань умственного рзавития на много раньше, может не в 20-22, а скоре всего в 15-16, когда вы замечаете, что траектория их развития гораздо отличается на уровне мозга, но не на уровне поведения.\nПочему это важно? Во-первых, в случае с расстройствами мозга, поведение - это последне, что нам надо пытаться изменить. Мы это уже знаем в случае с болезнью Алцгэймера, Паркинсона или Хинтингтона. Измененя в мозге происшодят в течение многих лет, прежде чем мы увидим первые признаки их проявленя в изменении поведения. Современные способы позволяют нам определить эти измененя гораздо раньше, чем первые проявления симптомов дадут о себе знать. Но важнее всего, вернемся к тому, с чего мы начали Хорошие новости в области медицины - это раннее определение, реннее вмешательство. Ели мы будем ждать, когда случится сердечный приступ мы будем терять 1,1 миллион человеческих жизней ежегодно в этой стране из-за сердечных болезней И это то, что мы сейчас делаем когда полагаем, что все случаи с тем или инным отклнением в развитии мозга с схемой расстройства, соотносятса с поведенческими отклонениями. Мы ждем, когда поведение проявится. Это не раннее определение. Это не раннее предтвращение\nТеперь, для поной ясности, мы не совсем готовы это делать. У нас нет всех данных. Мы фактически не знаем, какие будут средства, или что конкретно искать в каждом из этих случаев, что бы поставить диагноз, прежде чем поведение начнет меняться. Все это указываем нам на то, как следует мыслить и в каком направление нужно двигаться.\nКак скоро мы этого достигнем? Я думаю, что все произойдет в ближайшие пару лет, но я бы хотел закончить цитируя о предсказании будущего того, кто много думал о концептуальных и технологических изменениях\n\"Мы часто переооцениваем изменения, которые произойдут в ближайшие пару лет, и недооцениваем изменения в ближайшие десять лет\", - Билл Гэйтс.\nБольшое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Thomas Insel: Toward a new understanding of mental illness
TED Talk Subtitles and Transcript: Today, thanks to better early detection, there are 63% fewer deaths from heart disease than there were just a few decades ago. Thomas Insel, Director of the National Institute of Mental Health, wonders: Could we do the same for depression and schizophrenia? The first step in this new avenue of research, he says, is a crucial reframing: for us to stop thinking about “mental disorders” and start understanding them as “brain disorders.” (Filmed at TEDxCaltech.)
So let's start with some good news, and the good news has to do with what do we know based on biomedical research that actually has changed the outcomes for many very serious diseases?
Let's start with leukemia, acute lymphoblastic leukemia, ALL, the most common cancer of children. When I was a student, the mortality rate was about 95 percent. Today, some 25, 30 years later, we're talking about a mortality rate that's reduced by 85 percent. Six thousand children each year who would have previously died of this disease are cured. If you want the really big numbers, look at these numbers for heart disease. Heart disease used to be the biggest killer, particularly for men in their 40s. Today, we've seen a 63-percent reduction in mortality from heart disease -- remarkably, 1.1 million deaths averted every year. AIDS, incredibly, has just been named, in the past month, a chronic disease, meaning that a 20-year-old who becomes infected with HIV is expected not to live weeks, months, or a couple of years, as we said only a decade ago, but is thought to live decades, probably to die in his '60s or '70s from other causes altogether. These are just remarkable, remarkable changes in the outlook for some of the biggest killers. And one in particular that you probably wouldn't know about, stroke, which has been, along with heart disease, one of the biggest killers in this country, is a disease in which now we know that if you can get people into the emergency room within three hours of the onset, some 30 percent of them will be able to leave the hospital without any disability whatsoever.
Remarkable stories, good-news stories, all of which boil down to understanding something about the diseases that has allowed us to detect early and intervene early. Early detection, early intervention, that's the story for these successes.
Unfortunately, the news is not all good. Let's talk about one other story which has to do with suicide. Now this is, of course, not a disease, per se. It's a condition, or it's a situation that leads to mortality. What you may not realize is just how prevalent it is. There are 38,000 suicides each year in the United States. That means one about every 15 minutes. Third most common cause of death amongst people between the ages of 15 and 25. It's kind of an extraordinary story when you realize that this is twice as common as homicide and actually more common as a source of death than traffic fatalities in this country. Now, when we talk about suicide, there is also a medical contribution here, because 90 percent of suicides are related to a mental illness: depression, bipolar disorder, schizophrenia, anorexia, borderline personality. There's a long list of disorders that contribute, and as I mentioned before, often early in life.
But it's not just the mortality from these disorders. It's also morbidity. If you look at disability, as measured by the World Health Organization with something they call the Disability Adjusted Life Years, it's kind of a metric that nobody would think of except an economist, except it's one way of trying to capture what is lost in terms of disability from medical causes, and as you can see, virtually 30 percent of all disability from all medical causes can be attributed to mental disorders, neuropsychiatric syndromes.
You're probably thinking that doesn't make any sense. I mean, cancer seems far more serious. Heart disease seems far more serious. But you can see actually they are further down this list, and that's because we're talking here about disability. What drives the disability for these disorders like schizophrenia and bipolar and depression? Why are they number one here?
Well, there are probably three reasons. One is that they're highly prevalent. About one in five people will suffer from one of these disorders in the course of their lifetime. A second, of course, is that, for some people, these become truly disabling, and it's about four to five percent, perhaps one in 20. But what really drives these numbers, this high morbidity, and to some extent the high mortality, is the fact that these start very early in life. Fifty percent will have onset by age 14, 75 percent by age 24, a picture that is very different than what one would see if you're talking about cancer or heart disease, diabetes, hypertension -- most of the major illnesses that we think about as being sources of morbidity and mortality. These are, indeed, the chronic disorders of young people.
Now, I started by telling you that there were some good-news stories. This is obviously not one of them. This is the part of it that is perhaps most difficult, and in a sense this is a kind of confession for me. My job is to actually make sure that we make progress on all of these disorders. I work for the federal government. Actually, I work for you. You pay my salary. And maybe at this point, when you know what I do, or maybe what I've failed to do, you'll think that I probably ought to be fired, and I could certainly understand that. But what I want to suggest, and the reason I'm here is to tell you that I think we're about to be in a very different world as we think about these illnesses.
What I've been talking to you about so far is mental disorders, diseases of the mind. That's actually becoming a rather unpopular term these days, and people feel that, for whatever reason, it's politically better to use the term behavioral disorders and to talk about these as disorders of behavior. Fair enough. They are disorders of behavior, and they are disorders of the mind. But what I want to suggest to you is that both of those terms, which have been in play for a century or more, are actually now impediments to progress, that what we need conceptually to make progress here is to rethink these disorders as brain disorders.
Now, for some of you, you're going to say, "Oh my goodness, here we go again. We're going to hear about a biochemical imbalance or we're going to hear about drugs or we're going to hear about some very simplistic notion that will take our subjective experience and turn it into molecules, or maybe into some sort of very flat, unidimensional understanding of what it is to have depression or schizophrenia.
When we talk about the brain, it is anything but unidimensional or simplistic or reductionistic. It depends, of course, on what scale or what scope you want to think about, but this is an organ of surreal complexity, and we are just beginning to understand how to even study it, whether you're thinking about the 100 billion neurons that are in the cortex or the 100 trillion synapses that make up all the connections. We have just begun to try to figure out how do we take this very complex machine that does extraordinary kinds of information processing and use our own minds to understand this very complex brain that supports our own minds. It's actually a kind of cruel trick of evolution that we simply don't have a brain that seems to be wired well enough to understand itself. In a sense, it actually makes you feel that when you're in the safe zone of studying behavior or cognition, something you can observe, that in a way feels more simplistic and reductionistic than trying to engage this very complex, mysterious organ that we're beginning to try to understand.
Now, already in the case of the brain disorders that I've been talking to you about, depression, obsessive compulsive disorder, post-traumatic stress disorder, while we don't have an in-depth understanding of how they are abnormally processed or what the brain is doing in these illnesses, we have been able to already identify some of the connectional differences, or some of the ways in which the circuitry is different for people who have these disorders. We call this the human connectome, and you can think about the connectome sort of as the wiring diagram of the brain. You'll hear more about this in a few minutes. The important piece here is that as you begin to look at people who have these disorders, the one in five of us who struggle in some way, you find that there's a lot of variation in the way that the brain is wired, but there are some predictable patterns, and those patterns are risk factors for developing one of these disorders. It's a little different than the way we think about brain disorders like Huntington's or Parkinson's or Alzheimer's disease where you have a bombed-out part of your cortex. Here we're talking about traffic jams, or sometimes detours, or sometimes problems with just the way that things are connected and the way that the brain functions. You could, if you want, compare this to, on the one hand, a myocardial infarction, a heart attack, where you have dead tissue in the heart, versus an arrhythmia, where the organ simply isn't functioning because of the communication problems within it. Either one would kill you; in only one of them will you find a major lesion.
As we think about this, probably it's better to actually go a little deeper into one particular disorder, and that would be schizophrenia, because I think that's a good case for helping to understand why thinking of this as a brain disorder matters. These are scans from Judy Rapoport and her colleagues at the National Institute of Mental Health in which they studied children with very early onset schizophrenia, and you can see already in the top there's areas that are red or orange, yellow, are places where there's less gray matter, and as they followed them over five years, comparing them to age match controls, you can see that, particularly in areas like the dorsolateral prefrontal cortex or the superior temporal gyrus, there's a profound loss of gray matter. And it's important, if you try to model this, you can think about normal development as a loss of cortical mass, loss of cortical gray matter, and what's happening in schizophrenia is that you overshoot that mark, and at some point, when you overshoot, you cross a threshold, and it's that threshold where we say, this is a person who has this disease, because they have the behavioral symptoms of hallucinations and delusions. That's something we can observe. But look at this closely and you can see that actually they've crossed a different threshold. They've crossed a brain threshold much earlier, that perhaps not at age 22 or 20, but even by age 15 or 16 you can begin to see the trajectory for development is quite different at the level of the brain, not at the level of behavior.
Why does this matter? Well first because, for brain disorders, behavior is the last thing to change. We know that for Alzheimer's, for Parkinson's, for Huntington's. There are changes in the brain a decade or more before you see the first signs of a behavioral change. The tools that we have now allow us to detect these brain changes much earlier, long before the symptoms emerge. But most important, go back to where we started. The good-news stories in medicine are early detection, early intervention. If we waited until the heart attack, we would be sacrificing 1.1 million lives every year in this country to heart disease. That is precisely what we do today when we decide that everybody with one of these brain disorders, brain circuit disorders, has a behavioral disorder. We wait until the behavior becomes manifest. That's not early detection. That's not early intervention.
Now to be clear, we're not quite ready to do this. We don't have all the facts. We don't actually even know what the tools will be, nor what to precisely look for in every case to be able to get there before the behavior emerges as different. But this tells us how we need to think about it, and where we need to go.
Are we going to be there soon? I think that this is something that will happen over the course of the next few years, but I'd like to finish with a quote about trying to predict how this will happen by somebody who's thought a lot about changes in concepts and changes in technology.
"We always overestimate the change that will occur in the next two years and underestimate the change that will occur in the next 10." -- Bill Gates.
Thanks very much. (Applause)
|
Tомас Инсел: На пути к новому осознанию психических болезней
TED Talk Subtitles and Transcript: В наши дни, благодаря улучшению способов раннего диагностированная, смертность от сердечных заболеваний уменьшилась на 63%, в сравнении с данными всего нескольких десятилитий тому назад. Томас Инсел, директор Государственного института психического здоровья, рассуждает: Возможно ли достигнуть похожие результаты в случае с депрессией или шизофренией? Первый шаг в направлении таких исследований, как он считает, коренное изменение понимания: нам следует перестать воспринимать эти расстройства как "психические отклонения", а рассматривать их как "расстройства мозга". (Видеозапись TEDxCaltech.)
Итак, давайте начнем с хороших новостей. И хорошие новости заключаются в знаниях, которые мы получили в результате биомедицинских исследований, которые действительно позволили изменить исходы очень многих болезней.
Давайте начнем с лейкемии, острой лимфобластной лейкемии (ОЛЛ) - разновидность рака, которая чаще всего порожает детей. Когда я был студентом, уровень смертности был примерно 95 процентов. Сегодня, спустя каких-то 25-30 лет, мы говорим об уровне смертности, сократившемся до 85 процентов. Ежегодно шесть тысяч детей, которые прежде умерли бы от этой болезни, излечиваются. Если хотите действительно больших цифр, посмотрите на ту же статистику у пациентов с пороком сердца. Порок сердца когда-то был самым страшным "убийцей", особенно среди мужчин за 40. Сегодня мы наблюдаем снижение смертности на 63 процента от порока сердца, а это значит, целых 1.1 миллионов предотвращенных смертей ежегодно. Поразительно, СПИД был назван в прошлом месяце хроническим заболеванием, имея в виду то, что человек в 20 лет заразившийся ВИЧ проживет не считанные недели, месяцы, или пару лет, как мы говорили всего лишь десятилетие назад, а проживет десятки лет, и возможно умрет в возрасте 60-70 лет совершенно по другим причинам. Это потрясающие, потрясающие изменения, которые коснулись многих летальных болезней-убийц. И в частности ту, о которой вы даже и не подумали бы - инсульт, который, наряду с пороком сердца, является одним из самых распространенных заболеваний в этой стране, и это болезнь, о которой мы знаем: если доставить больного в операционную в течение трех часов с начала приступа, около 30 процентов из них смогут покинуть больницу без серьезных последствий.
Удивительные истории, позитивные истории, и все они сводятся к пониманию чего-то нового о заболеваниях, что позволяет нам выявлять и предупреждать их развитие на раннем этапе. Своевременное выявление и вмешательство лежат в основе этих побед.
К сожалению, есть и плохие новости. Давайте поговорим об одном случае, связанным с самоубийством. Конечно же это не совсем болезнь. Это состояние или ситуация, которая приводит к смерти. То, чего вы не осознаете, так это степень распространенности этого явления. Каждый год в Соединенных Штатах происходит 38,000 самоубийств. Это значит, что каждые 15 минут кто-то совершает самоубийство. Это третья из наиболее распространенных причин смерти среди людей в возрасте между 15 и 25. Это тот уникальный пример, который дает вам понять, что самоубийства случаются в два раза чаще убийств и, на самом деле, являются гораздо более распространенной причиной смерти, чем, например, несчастные случаи на дороге. Сейчас , когда мы говорим о самоубийствах, не стоит забывать о медицинских предрасположанностях, так как 90 процентов из случаях, самоубийства связанны с психическими заболеваниями, такими как депрессия, биполарное расстройство, шизофрения, анорексия, пограничное расстройство личности. Список отклонений бесконечен, и расстройства, которые я упомянул выше, часто проявляются уже в ранние годы жизни.
Но важно помнить не только о смертности в итоге этих болезней, но также и о самом процессе болезни. Если мы посмотрим на инвалидность, измеряемую Всемирной Организацией Здравоохранения так называемыми годами жизни с ограниченными возможностями, неожиданное понятие для измерения, которое мог предложить, скорее всего, экономист, и которое является единственным способом оценки всего того, что человек теряет в следствии медицунских причин, мы можем заметить, что фактически 30 процентов всех инвалидностей по медецинским причинам, могут быть, так или иначе, связанны с психическими отклонениями, нейропсихическими расстройствами.
Вы наверное думаете, что это бессмыслица. Я имею в виду, что рак, кажется более серьезной болезнью. Сердечные заболевания - намного страшнее. Но как вы могли уже заметить, они находятся далеко не на первых позициях в списке, и это потому, что мы говорим сейчас об инвалидности. Что способствует развитию инвалидности в следствии таких отклонений как шизофрения, биполарное расстройство и депрессия? Почему они находятся на первых позициях в нашем списке?
Ну, наверное, можно назвать три причины: Во-первых, они очень распространенны. Примерно один из пяти человек будет страдать от одного из этих расстройств в течении их жизни. Во-вторых, конечно, для некоторых людей, эти отклонения развиваются в настоящую инвалидность, и мы говорим, примерно о 4-5 процентах, или о соотношении, приблизительно, одного к двадцати. Но то, что на самом деле способствуем росту развития таких случаев, такой высокой болезненности, и, в определенных пределах, высокой смертности, это факт их проявления в детстве. 50 процентов сталкиваютса с первыми проявлениями в возрасте 14 лет, 75 процентов - около 24 лет. Это совсем другая картина, нежели та, что мы могли бы предположить. Если мы говорим о раке, сердечных заболеваниях, диабете, гипертении - это основные болезни, о которих мы думаем, вспоминая о причинах смертности. Это, на самом деле, хронические заболевания молодежи.
И так, я начал свой рассказ, обещая хорошие новости. И это очевидно не одна из них. Это, наверное, самая сложная часть и, в каком-то смысле - моя исповедь. Моя работа состоит в том, что бы совершать прорывы в познании всех этих отклонений. Я работаю на федеральное правительство. Я, на самом деле, работаю на вас, и вы платите мне зарплату. И может, в этот момент, когда вы знаете, чем я занимаюсь, и где я не справился, вы, наверное, думаете, что меня надо бы было уволить, и я, скорее всего бы, с вами согласился. Но то, что я бы хотел предложить, и причина моего присутствия здесь, в том, что я хочу сказать, что мы находимся в другом пространстве, когда мы думаем об этих болезнях.
То, о чем я все это время с вами говорил - это умственные расстройства, болезни разума. Это понятие, на самом деле, становится устаревшим в наши дни, и люди, по каким бы то ни было причинам, все чаще, считают полит-корректным использовать термин поведенческие расстройства и говорят о них, как о расстройствах поведения. Справедливо. Это поведенческие расстройства, и расстройства разума одновременно. Но то, что я хочу вам предложить это то, что оба термина, которые употребляются уже на протяжении последнего столетия, или дольше на самом деле, препятствия на пути прогресса и то, в чем нам надо постоянно развиваться, это переосмысление данных расстройств как отклонений в развитии мозга.
Теперь, некоторые из вас могут сказать: " Бог ты мой, вот начинается опать" Мы услышим о био-химичском дизбалансе о мы услышим о лекарствах, или мы услышим о каком-то простом понятии, которое возмет наше субъективное восприятие и разложит на малекулы, или наоборот, перевернет в какое-то плоское понимание того, что значить страдать депрессией или шизофренией.
Когда мы говорим о мозге, все как-то на поверхности или примитивно или упрощенно. Все, конечно, зависит от размеров и уровня нашего восприятия но это орган непомерной сложности, и мы только у истоков осознания того, как можно его изучать, касается ли это 100 биллионов нейронов в коре больших полушарий, или 100 триллионов синопсисов, отвечающих за все соединения. Мы толко начинаем узнавать, как беря этот сложнейший механизм, совершающий невероятные информационные процессы мы используем наш ум для постижения всей сложности мозга, поддерживающего, тот же самый наш разум. На самом деле - это жестокая шутка эволюции, что у нас просто не хватает ума, который бы был достаточно отлажен, что бы понать собстенный мозг. В каком-то смысле, осознание того, что, когда мы находимся в безопасной зоне изучения поведения и мышления, всего то го, за чем можно наблюдать в некотором роде, кажется упрощенным и поверхностным, нежели попытки вовлеченя этого сложного механизма, этого загадочного органа который мы начинаем пытаться познавать.
Сейчас, в случае отклонений в развитии мозга, о которых я начал говорит в начале, в случае с депрессией, обсессивно-компульсивное расстройством, пост-травматический синдромом, в то время как мы не достаточно понимаем как они развиваются или что делает мозг в случае этих болезней, мы уже начали различать некоторие общие соединительные моменты, или пути, когда соединительные связи отличаются у людей с этими расстройствами. Мы называем это человеческий коннектом, и вы можете представить себе коннектом, как полное описание структуры связей в мозге. Вы услышите подробнее об этом в ближайшие пару минут. Важный компонент здесь - это то, что когда вы начинаете наблудать за людьми с этими расстройствами, один из пяти среди нас кто страдает, в какой-то мере, вы заметите, что есть много разновидностей в способах соединения, присутствующих в мозге, но есть, так же, и некоторые легко предсказуемые патроны, и эти патроны явлаются факторами, способствующими развитию того или иного расстройства. Ситуация обстоит немного иначе, нежели в случаях с такими болезнями как болезнь Хантингтона, Паркинсона или Альцгеймера когда часть коры большых полушарий фактически разрушена. Сейчас мы говорим, скорее, о пробках, об отклонениях от обычного пути, или о проблемах, когда связи так случайно установлены, и о том, как в этом случае мозг функционирует. Вы можете, если хотите, сравнить это с одной стороны с инфарктом миокарда, сердечным приступом, когда в сердце находятся мертвые ткани и аритмией, когда орган просто не фукцианирует из-за внутри-соединительных связей. Любая из этих болезней может убить вас; но толко в одной из них причиной будет пораженная болезнью ткань.
В то время как мы думаем об этом, наверное, било бы лучьше углубиться в одно из расстройств, и это будет шизофрения, так как по-моему, это интересный пример, который может помочь нам понять, почему все же стоит рассматривать это отклонение как болезнь мозга. Вот фотографии сделанные Юди Рапопорт и ее коллегами из Государственного института психического здоровья, где они изучали случаи детей с очень ранним проявлением шизофрении, и как вы уже может заметить с верху есть красные, оранжевые или желтые области, области, где мало видно серое вещество; И продолжая наблюдения в течении последующих пяти лет, сравнивая их с контрольной группой в этой возрастной категории вы видете, что, особенно, в области пре-фронтальной коры головного мозга или в области superior temporal gyrus, очевидно заметное уменьшение серого вещества. И это очень важно, если вы пытаетесь смоделировать это, вы можете взять как должное, снижение кортексальной массы, уменьшение серого вещества, и что происходит в случае с шизофренией, вы можете недооценить и в случае, если вы ошибетесь с оценкой, вы пересечете порог, и это тот порог, когда мы ставим диагноз, что тот или иной человек страдает этим расстройством, так как присутствуют такие симптомы поведения как галлуцинации и бред. Это то, что мы видим невооруженным глзом. Но если вы присмотритесь, вы заметите, что на самом деле они пересекли другой порог. Они пересекли грань умственного рзавития на много раньше, может не в 20-22, а скоре всего в 15-16, когда вы замечаете, что траектория их развития гораздо отличается на уровне мозга, но не на уровне поведения.
Почему это важно? Во-первых, в случае с расстройствами мозга, поведение - это последне, что нам надо пытаться изменить. Мы это уже знаем в случае с болезнью Алцгэймера, Паркинсона или Хинтингтона. Измененя в мозге происшодят в течение многих лет, прежде чем мы увидим первые признаки их проявленя в изменении поведения. Современные способы позволяют нам определить эти измененя гораздо раньше, чем первые проявления симптомов дадут о себе знать. Но важнее всего, вернемся к тому, с чего мы начали Хорошие новости в области медицины - это раннее определение, реннее вмешательство. Ели мы будем ждать, когда случится сердечный приступ мы будем терять 1,1 миллион человеческих жизней ежегодно в этой стране из-за сердечных болезней И это то, что мы сейчас делаем когда полагаем, что все случаи с тем или инным отклнением в развитии мозга с схемой расстройства, соотносятса с поведенческими отклонениями. Мы ждем, когда поведение проявится. Это не раннее определение. Это не раннее предтвращение
Теперь, для поной ясности, мы не совсем готовы это делать. У нас нет всех данных. Мы фактически не знаем, какие будут средства, или что конкретно искать в каждом из этих случаев, что бы поставить диагноз, прежде чем поведение начнет меняться. Все это указываем нам на то, как следует мыслить и в каком направление нужно двигаться.
Как скоро мы этого достигнем? Я думаю, что все произойдет в ближайшие пару лет, но я бы хотел закончить цитируя о предсказании будущего того, кто много думал о концептуальных и технологических изменениях
"Мы часто переооцениваем изменения, которые произойдут в ближайшие пару лет, и недооцениваем изменения в ближайшие десять лет", - Билл Гэйтс.
Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Rose George: Inside the secret shipping industry\nTED Talk Subtitles and Transcript: Almost everything we own and use, at some point, travels to us by container ship, through a vast network of ocean routes and ports that most of us know almost nothing about. Journalist Rose George tours us through the world of shipping, the underpinning of consumer civilization.\nA couple of years ago, Harvard Business School chose the best business model of that year. It chose Somali piracy. Pretty much around the same time, I discovered that there were 544 seafarers being held hostage on ships, often anchored just off the Somali coast in plain sight.\nAnd I learned these two facts, and I thought, what's going on in shipping? And I thought, would that happen in any other industry? Would we see 544 airline pilots held captive in their jumbo jets on a runway for months, or a year? Would we see 544 Greyhound bus drivers? It wouldn't happen.\nSo I started to get intrigued. And I discovered another fact, which to me was more astonishing almost for the fact that I hadn't known it before at the age of 42, 43. That is how fundamentally we still depend on shipping. Because perhaps the general public thinks of shipping as an old-fashioned industry, something brought by sailboat with Moby Dicks and Jack Sparrows. But shipping isn't that. Shipping is as crucial to us as it has ever been. Shipping brings us 90 percent of world trade. Shipping has quadrupled in size since 1970. We are more dependent on it now than ever. And yet, for such an enormous industry -- there are a 100,000 working vessels on the sea — it's become pretty much invisible.\nNow that sounds absurd in Singapore to say that, because here shipping is so present that you stuck a ship on top of a hotel. (Laughter) But elsewhere in the world, if you ask the general public what they know about shipping and how much trade is carried by sea, you will get essentially a blank face. You will ask someone on the street if they've heard of Microsoft. I should think they'll say yes, because they'll know that they make software that goes on computers, and occasionally works. But if you ask them if they've heard of Maersk, I doubt you'd get the same response, even though Maersk, which is just one shipping company amongst many, has revenues pretty much on a par with Microsoft. [$60.2 billion]\nNow why is this? A few years ago, the first sea lord of the British admiralty -- he is called the first sea lord, although the chief of the army is not called a land lord — he said that we, and he meant in the industrialized nations in the West, that we suffer from sea blindness. We are blind to the sea as a place of industry or of work. It's just something we fly over, a patch of blue on an airline map. Nothing to see, move along.\nSo I wanted to open my own eyes to my own sea blindness, so I ran away to sea. A couple of years ago, I took a passage on the Maersk Kendal, a mid-sized container ship carrying nearly 7,000 boxes, and I departed from Felixstowe, on the south coast of England, and I ended up right here in Singapore five weeks later, considerably less jet-lagged than I am right now. And it was a revelation. We traveled through five seas, two oceans, nine ports, and I learned a lot about shipping.\nAnd one of the first things that surprised me when I got on board Kendal was, where are all the people? I have friends in the Navy who tell me they sail with 1,000 sailors at a time, but on Kendal there were only 21 crew. Now that's because shipping is very efficient. Containerization has made it very efficient. Ships have automation now. They can operate with small crews. But it also means that, in the words of a port chaplain I once met, the average seafarer you're going to find on a container ship is either tired or exhausted, because the pace of modern shipping is quite punishing for what the shipping calls its human element, a strange phrase which they don't seem to realize sounds a little bit inhuman. So most seafarers now working on container ships often have less than two hours in port at a time. They don't have time to relax. They're at sea for months at a time, and even when they're on board, they don't have access to what a five-year-old would take for granted, the Internet.\nAnd another thing that surprised me when I got on board Kendal was who I was sitting next to -- Not the queen; I can't imagine why they put me underneath her portrait -- But around that dining table in the officer's saloon, I was sitting next to a Burmese guy, I was opposite a Romanian, a Moldavian, an Indian. On the next table was a Chinese guy, and in the crew room, it was entirely Filipinos. So that was a normal working ship.\nNow how is that possible? Because the biggest dramatic change in shipping over the last 60 years, when most of the general public stopped noticing it, was something called an open registry, or a flag of convenience. Ships can now fly the flag of any nation that provides a flag registry. You can get a flag from the landlocked nation of Bolivia, or Mongolia, or North Korea, though that's not very popular. (Laughter)\nSo we have these very multinational, global, mobile crews on ships. And that was a surprise to me. And when we got to pirate waters, down the Bab-el-Mandeb strait and into the Indian Ocean, the ship changed. And that was also shocking, because suddenly, I realized, as the captain said to me, that I had been crazy to choose to go through pirate waters on a container ship. We were no longer allowed on deck. There were double pirate watches. And at that time, there were those 544 seafarers being held hostage, and some of them were held hostage for years because of the nature of shipping and the flag of convenience. Not all of them, but some of them were, because for the minority of unscrupulous ship owners, it can be easy to hide behind the anonymity offered by some flags of convenience.\nWhat else does our sea blindness mask? Well, if you go out to sea on a ship or on a cruise ship, and look up to the funnel, you'll see very black smoke. And that's because shipping has very tight margins, and they want cheap fuel, so they use something called bunker fuel, which was described to me by someone in the tanker industry as the dregs of the refinery, or just one step up from asphalt. And shipping is the greenest method of transport. In terms of carbon emissions per ton per mile, it emits about a thousandth of aviation and about a tenth of trucking. But it's not benign, because there's so much of it. So shipping emissions are about three to four percent, almost the same as aviation's. And if you put shipping emissions on a list of the countries' carbon emissions, it would come in about sixth, somewhere near Germany. It was calculated in 2009 that the 15 largest ships pollute in terms of particles and soot and noxious gases as much as all the cars in the world. And the good news is that people are now talking about sustainable shipping. There are interesting initiatives going on. But why has it taken so long? When are we going to start talking and thinking about shipping miles as well as air miles?\nI also traveled to Cape Cod to look at the plight of the North Atlantic right whale, because this to me was one of the most surprising things about my time at sea, and what it made me think about. We know about man's impact on the ocean in terms of fishing and overfishing, but we don't really know much about what's happening underneath the water. And in fact, shipping has a role to play here, because shipping noise has contributed to damaging the acoustic habitats of ocean creatures. Light doesn't penetrate beneath the surface of the water, so ocean creatures like whales and dolphins and even 800 species of fish communicate by sound. And a North Atlantic right whale can transmit across hundreds of miles. A humpback can transmit a sound across a whole ocean. But a supertanker can also be heard coming across a whole ocean, and because the noise that propellers make underwater is sometimes at the same frequency that whales use, then it can damage their acoustic habitat, and they need this for breeding, for finding feeding grounds, for finding mates. And the acoustic habitat of the North Atlantic right whale has been reduced by up to 90 percent. But there are no laws governing acoustic pollution yet.\nAnd when I arrived in Singapore, and I apologize for this, but I didn't want to get off my ship. I'd really loved being on board Kendal. I'd been well treated by the crew, I'd had a garrulous and entertaining captain, and I would happily have signed up for another five weeks, something that the captain also said I was crazy to think about. But I wasn't there for nine months at a time like the Filipino seafarers, who, when I asked them to describe their job to me, called it \"dollar for homesickness.\" They had good salaries, but theirs is still an isolating and difficult life in a dangerous and often difficult element.\nBut when I get to this part, I'm in two minds, because I want to salute those seafarers who bring us 90 percent of everything and get very little thanks or recognition for it. I want to salute the 100,000 ships that are at sea that are doing that work, coming in and out every day, bringing us what we need. But I also want to see shipping, and us, the general public, who know so little about it, to have a bit more scrutiny, to be a bit more transparent, to have 90 percent transparency. Because I think we could all benefit from doing something very simple, which is learning to see the sea.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Роуз Джордж: Внутри секретной индустрии судоходства\nTED Talk Subtitles and Transcript: Почти всё, что мы имеем и используем, в какой-то момент времени попадает к нам на контейнеровозе через обширную систему океанских путей и портов, про которые большинство из нас ничего не знают. Журналист Роуз Джордж проводит нам экскурсию по миру судоходства — основе потребительской цивилизации.\nНесколько лет назад Гарвардская школа бизнеса выбрала лучшую бизнес модель того года. Сомалийские пираты. Примерно в то же самое время я обнаружила, что 544 мореплавателя были заложниками на кораблях, часто стоявших недалеко от побережья Сомали практически на виду.\nУзнав эти два факта, я подумала: что же происходит в судоходстве? Могло ли такое произойти в других отраслях? Могли ли 544 пилота авиакомпаний быть в заложниках на своих самолётах на протяжении месяцев или целого года? Или 544 водителя автобусов Грейхаунд? Этого бы не случилось.\nМеня это заинтриговало. Далее я обнаружила другой факт, который показался мне ещё более поражающим, потому что я не зналa об этом до 42-43 лет. Это то, насколько мы зависим от судоходства. Возможно, основная часть населения видит судоходство как устаревшую индустрию, что-то доставленное на парусных лодках с Моби Диками и Джеками Воробьями. Но судоходство — это совсем другое. Судоходство как и раньше играет огромную роль. Судоходство обеспечивает 90% мировой торговли. Судоходство увеличилось в четыре раза с 1970 года. Мы больше зависим от него сейчас, чем раньше. И всё же, такая огромная индустрия — при 100 000 рабочих в море судов — стала почти невидимкой.\nЗаявить это здесь, в Сингапуре, было бы абсурдом, поскольку значимость судоходства так заметна, что корабль водрузили на верхушку отеля. (Смех) Но в остальных частях мира, если вы спросите простое население, что они знают о судоходстве и какая часть мировой торговли проходит через море, вы не увидите никаких эмоций. На улице вы спросите кого-нибудь, слышали ли они о Майкрософт. Я думаю, они скажут да, потому что они знают их программное обеспечение для компьютеров, которое время от времени работает. Но если вы спросите, слышали ли они про Маерск, я сомневаюсь, что вы получите такой же ответ, хотя Маерск — всего лишь одна компания среди многих — имеет доходы, сопоставимые с Майкрософт. [60.2 миллиардов американских долларов]\nКак так получилось? Несколько лет назад Первый морской лорд Британского Адмиралтейства — это его так называют, хотя главу армии не называют земной лорд — сказал, что мы, и он имел в виду индустриальные страны Запада, страдаем от морской слепоты. Мы не видим, что море — это промышленность и место работы. Это что-то, над чем мы пролетаем, клочок голубого на карте авиалиний. Нечего смотреть, двигайся дальше.\nПоэтому я захотела прозреть, излечиться от морской слепоты, и я сбежала в море. Несколько лет назад я поплыла на Маерск Кендал, контейнерном судне среднего размера, перевозящем примерно 7 000 контейнеров. Я отправилась из Феликстоу, с южного побережья Англии, и очутилась прямо здесь в Сингапуре пять недель спустя, с меньшим джетлагом, чем сейчас. Я сделала много открытий. Мы путешествовали через пять морей, два океана, девять портов, и я узнала очень много о судоходстве.\nИ первое, что меня удивило, когда я взошла на борт Кендалa, было: «Где все люди?». Мои друзья в военно-морском флоте говорят, что они плавают с 1 000 моряками за раз, но на Кендал их было всего 21. Потому что судоходство очень эффективно. Контейнеризация сделала судоходство эффективным. Сейчас все корабли автоматизированы. Небольшой экипаж может легко управиться с работой. Но это также означает, что, словами портового священника, которого я однажды встретила, обычный моряк, которого можно найти на контейнеровозе, или устал, или совсем изнурён, так как темп современного судоходства неблагоприятно влияет на так называемый человеческий элемент. Странное словосочетание, которое, кажется, они сами не осознают. Оно звучит немного бесчеловечно. Большинство моряков, работающих на контейнеровозах, зачастую проводят лишь 2 часа в порту. У них нет времени на отдых. Они месяцами живут на борту, и даже когда они там, у них нет доступа к тому, что пятилетний примет за должное, — к Интернету.\nЕщё одна удивительная вещь. Когда я была на борту Кендал, я сидела рядом, конечно же, не с Королевой — не могу понять, почему они посадили меня под её портретом. За этим обеденным столом в каюте офицера я сидела рядом с бирманцем, румыном, молдаванином и индийцем. За другим столом сидел китаец, а в кабине экипажа почти все были филиппинцами. Это было обычное работающее судно.\nКак это возможно? Самое большое драматическое изменение в судоходстве за последние 60 лет произошло, когда бóльшая часть простого населения перестала замечать судоходство, — это открытый реестр, или «удобные» флаги. Судна могут плыть под флагами любой страны, которая предоставляет регистрацию флага. Вы можете использовать флаги стран, не имеющих доступа к морю, таких как Боливия, или Монголия, или Северная Корея, хотя она не такая популярная. (Смех)\nТаким образом, существуют многонациональные глобальные, мобильные экипажи на кораблях. И это было для меня сюрпризом. Когда мы добрались до пиратских водных зон, вниз по Баб-эль-Мандебскому проливу в Индийский океан, судно поменялось. Я была шокирована, когда внезапно капитан сказал мне, что я сошла с ума, если решила плыть через пиратские воды на контейнеровозе. Нам больше не разрешалось быть на палубе. Там был двойной пиратский надзор. В то время те 544 моряка были в заложниках, некоторые из них прожили годы в заложниках из-за миссии их судна и «удобного» флага. Не все, но некоторые, потому что для маленькой части недобросовестных владельцев судов может быть легко прятаться за анонимностью некоторых «удобных» флагов.\nЧто ещё маскирует наша морская слепота? Если вы выйдете в море на грузовом или на круизном судне и посмотрите на дымовую трубу, вы увидите очень чёрный дым. И это потому, что судоходство имеет очень сжатую прибыль. Они хотят использовать дешёвое топливо, поэтому они используют отработанное бункерное топливо. Кто-то из танкерной промышленности описал мне его как отбросы очистительного завода, или же что-то в шаге от асфальта. Но судоходство является самым зелёным методом транспорта. С точки зрения выбросов углеродов на тону за милю оно выделяет одну тысячную того, что выделяет авиация, и около одной десятой того, что выделяют грузоперевозки. Но выбросы судоходства оказываются вредными, потому что их довольно много. Поэтому они отстают всего примерно на 3-4% от авиации. И если бы судоходство было государством, то по выбросам оно бы заняло примерно шестое место, где-то рядом с Германией. В 2009 было подсчитано, что выбросы 15 самых больших судов с точки зрения частиц, сажи, вредных газов, сопоставимы с выбросами всех машин в мире. Хорошие новости: начался диалог об устойчивом для окружающей среды судоходстве. Есть несколько интересных инициатив. Но почему это заняло так много времени? Когда мы начнём говорить и думать о судоходных милях так же, как и об авиамилях?\nЯ также была на Кейп Коде, чтобы посмотреть на бедственное положение Северного гладкого кита, Для он был одной из самых удивительных вещей во время моего пребывания в море. Он о многом заставил меня задуматься. Мы знаем о влиянии человека на океан с точки зрения рыболовства и улова, но мы почти ничего не знаем о том, что происходит под водой. И на самом деле, судоходство здесь играет большую роль, потому что шум от судоходства способствует разрушению акустической среды обитателей океана. Свет не проникает под поверхность воды, и поэтому океанские обитатели, такие как киты, дельфины и другие 800 видов рыб общаются с помощью звука. Северный гладкий кит может общаться на расстоянии в тысячи километров. Горбатый кит может передавать звук через целый океан. Но и огромный танкер тоже может быть услышан через весь океан. Шум пропеллеров под водой зачастую имеет такую же частоту, которую используют киты. Это может повредить акустическую среду обитания, важную для их размножения, пропитания, нахождения партнёров. Акустическая среда обитания северного гладкого кита была сокращена на 90%. Пока нет законов по защите акустической среды обитания.\nИ когда я прибыла в Сингапур, я прошу прощения за это, но я не хотела сходить с судна. Мне очень понравилось на Кендале. Ко мне очень хорошо относился экипаж, у меня был говорливый капитан, и я бы с радостью согласилась ещё на пять недель, на что капитан бы сказал, что я сумасшедшая. Но я не была там девять месяцев, как филиппинские моряки. Когда я попросила их описать их работу, они ответили, зарабатывают «доллар за тоску по дому». У них хорошие зарплаты, но всё же это изолирующая тяжёлая жизнь в опасной и часто сложной стихии.\nКогда я дохожу до этой части, моё мнение раздваивается. Я хочу поприветствовать тех моряков которые обеспечивают нас 90% всей продукции и получают ничтожное признание и благодарность за свою работу. Я хочу поприветствовать те 100 тысяч кораблей, которые сейчас в море выполняют эту работу, приходят и уходят каждый день, принося то, что нам необходимо. Но я также хочу, чтобы индустрия судоходства и мы, простое население, которое знает так мало, повнимательнее присмотрелись к проблеме, Индустрия должна стать более прозрачной, достигнуть 90% прозрачности. Я думаю, мы только выиграем от простого умения видеть то, что происходит в море.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Rose George: Inside the secret shipping industry
TED Talk Subtitles and Transcript: Almost everything we own and use, at some point, travels to us by container ship, through a vast network of ocean routes and ports that most of us know almost nothing about. Journalist Rose George tours us through the world of shipping, the underpinning of consumer civilization.
A couple of years ago, Harvard Business School chose the best business model of that year. It chose Somali piracy. Pretty much around the same time, I discovered that there were 544 seafarers being held hostage on ships, often anchored just off the Somali coast in plain sight.
And I learned these two facts, and I thought, what's going on in shipping? And I thought, would that happen in any other industry? Would we see 544 airline pilots held captive in their jumbo jets on a runway for months, or a year? Would we see 544 Greyhound bus drivers? It wouldn't happen.
So I started to get intrigued. And I discovered another fact, which to me was more astonishing almost for the fact that I hadn't known it before at the age of 42, 43. That is how fundamentally we still depend on shipping. Because perhaps the general public thinks of shipping as an old-fashioned industry, something brought by sailboat with Moby Dicks and Jack Sparrows. But shipping isn't that. Shipping is as crucial to us as it has ever been. Shipping brings us 90 percent of world trade. Shipping has quadrupled in size since 1970. We are more dependent on it now than ever. And yet, for such an enormous industry -- there are a 100,000 working vessels on the sea — it's become pretty much invisible.
Now that sounds absurd in Singapore to say that, because here shipping is so present that you stuck a ship on top of a hotel. (Laughter) But elsewhere in the world, if you ask the general public what they know about shipping and how much trade is carried by sea, you will get essentially a blank face. You will ask someone on the street if they've heard of Microsoft. I should think they'll say yes, because they'll know that they make software that goes on computers, and occasionally works. But if you ask them if they've heard of Maersk, I doubt you'd get the same response, even though Maersk, which is just one shipping company amongst many, has revenues pretty much on a par with Microsoft. [$60.2 billion]
Now why is this? A few years ago, the first sea lord of the British admiralty -- he is called the first sea lord, although the chief of the army is not called a land lord — he said that we, and he meant in the industrialized nations in the West, that we suffer from sea blindness. We are blind to the sea as a place of industry or of work. It's just something we fly over, a patch of blue on an airline map. Nothing to see, move along.
So I wanted to open my own eyes to my own sea blindness, so I ran away to sea. A couple of years ago, I took a passage on the Maersk Kendal, a mid-sized container ship carrying nearly 7,000 boxes, and I departed from Felixstowe, on the south coast of England, and I ended up right here in Singapore five weeks later, considerably less jet-lagged than I am right now. And it was a revelation. We traveled through five seas, two oceans, nine ports, and I learned a lot about shipping.
And one of the first things that surprised me when I got on board Kendal was, where are all the people? I have friends in the Navy who tell me they sail with 1,000 sailors at a time, but on Kendal there were only 21 crew. Now that's because shipping is very efficient. Containerization has made it very efficient. Ships have automation now. They can operate with small crews. But it also means that, in the words of a port chaplain I once met, the average seafarer you're going to find on a container ship is either tired or exhausted, because the pace of modern shipping is quite punishing for what the shipping calls its human element, a strange phrase which they don't seem to realize sounds a little bit inhuman. So most seafarers now working on container ships often have less than two hours in port at a time. They don't have time to relax. They're at sea for months at a time, and even when they're on board, they don't have access to what a five-year-old would take for granted, the Internet.
And another thing that surprised me when I got on board Kendal was who I was sitting next to -- Not the queen; I can't imagine why they put me underneath her portrait -- But around that dining table in the officer's saloon, I was sitting next to a Burmese guy, I was opposite a Romanian, a Moldavian, an Indian. On the next table was a Chinese guy, and in the crew room, it was entirely Filipinos. So that was a normal working ship.
Now how is that possible? Because the biggest dramatic change in shipping over the last 60 years, when most of the general public stopped noticing it, was something called an open registry, or a flag of convenience. Ships can now fly the flag of any nation that provides a flag registry. You can get a flag from the landlocked nation of Bolivia, or Mongolia, or North Korea, though that's not very popular. (Laughter)
So we have these very multinational, global, mobile crews on ships. And that was a surprise to me. And when we got to pirate waters, down the Bab-el-Mandeb strait and into the Indian Ocean, the ship changed. And that was also shocking, because suddenly, I realized, as the captain said to me, that I had been crazy to choose to go through pirate waters on a container ship. We were no longer allowed on deck. There were double pirate watches. And at that time, there were those 544 seafarers being held hostage, and some of them were held hostage for years because of the nature of shipping and the flag of convenience. Not all of them, but some of them were, because for the minority of unscrupulous ship owners, it can be easy to hide behind the anonymity offered by some flags of convenience.
What else does our sea blindness mask? Well, if you go out to sea on a ship or on a cruise ship, and look up to the funnel, you'll see very black smoke. And that's because shipping has very tight margins, and they want cheap fuel, so they use something called bunker fuel, which was described to me by someone in the tanker industry as the dregs of the refinery, or just one step up from asphalt. And shipping is the greenest method of transport. In terms of carbon emissions per ton per mile, it emits about a thousandth of aviation and about a tenth of trucking. But it's not benign, because there's so much of it. So shipping emissions are about three to four percent, almost the same as aviation's. And if you put shipping emissions on a list of the countries' carbon emissions, it would come in about sixth, somewhere near Germany. It was calculated in 2009 that the 15 largest ships pollute in terms of particles and soot and noxious gases as much as all the cars in the world. And the good news is that people are now talking about sustainable shipping. There are interesting initiatives going on. But why has it taken so long? When are we going to start talking and thinking about shipping miles as well as air miles?
I also traveled to Cape Cod to look at the plight of the North Atlantic right whale, because this to me was one of the most surprising things about my time at sea, and what it made me think about. We know about man's impact on the ocean in terms of fishing and overfishing, but we don't really know much about what's happening underneath the water. And in fact, shipping has a role to play here, because shipping noise has contributed to damaging the acoustic habitats of ocean creatures. Light doesn't penetrate beneath the surface of the water, so ocean creatures like whales and dolphins and even 800 species of fish communicate by sound. And a North Atlantic right whale can transmit across hundreds of miles. A humpback can transmit a sound across a whole ocean. But a supertanker can also be heard coming across a whole ocean, and because the noise that propellers make underwater is sometimes at the same frequency that whales use, then it can damage their acoustic habitat, and they need this for breeding, for finding feeding grounds, for finding mates. And the acoustic habitat of the North Atlantic right whale has been reduced by up to 90 percent. But there are no laws governing acoustic pollution yet.
And when I arrived in Singapore, and I apologize for this, but I didn't want to get off my ship. I'd really loved being on board Kendal. I'd been well treated by the crew, I'd had a garrulous and entertaining captain, and I would happily have signed up for another five weeks, something that the captain also said I was crazy to think about. But I wasn't there for nine months at a time like the Filipino seafarers, who, when I asked them to describe their job to me, called it "dollar for homesickness." They had good salaries, but theirs is still an isolating and difficult life in a dangerous and often difficult element.
But when I get to this part, I'm in two minds, because I want to salute those seafarers who bring us 90 percent of everything and get very little thanks or recognition for it. I want to salute the 100,000 ships that are at sea that are doing that work, coming in and out every day, bringing us what we need. But I also want to see shipping, and us, the general public, who know so little about it, to have a bit more scrutiny, to be a bit more transparent, to have 90 percent transparency. Because I think we could all benefit from doing something very simple, which is learning to see the sea.
Thank you.
(Applause)
|
Роуз Джордж: Внутри секретной индустрии судоходства
TED Talk Subtitles and Transcript: Почти всё, что мы имеем и используем, в какой-то момент времени попадает к нам на контейнеровозе через обширную систему океанских путей и портов, про которые большинство из нас ничего не знают. Журналист Роуз Джордж проводит нам экскурсию по миру судоходства — основе потребительской цивилизации.
Несколько лет назад Гарвардская школа бизнеса выбрала лучшую бизнес модель того года. Сомалийские пираты. Примерно в то же самое время я обнаружила, что 544 мореплавателя были заложниками на кораблях, часто стоявших недалеко от побережья Сомали практически на виду.
Узнав эти два факта, я подумала: что же происходит в судоходстве? Могло ли такое произойти в других отраслях? Могли ли 544 пилота авиакомпаний быть в заложниках на своих самолётах на протяжении месяцев или целого года? Или 544 водителя автобусов Грейхаунд? Этого бы не случилось.
Меня это заинтриговало. Далее я обнаружила другой факт, который показался мне ещё более поражающим, потому что я не зналa об этом до 42-43 лет. Это то, насколько мы зависим от судоходства. Возможно, основная часть населения видит судоходство как устаревшую индустрию, что-то доставленное на парусных лодках с Моби Диками и Джеками Воробьями. Но судоходство — это совсем другое. Судоходство как и раньше играет огромную роль. Судоходство обеспечивает 90% мировой торговли. Судоходство увеличилось в четыре раза с 1970 года. Мы больше зависим от него сейчас, чем раньше. И всё же, такая огромная индустрия — при 100 000 рабочих в море судов — стала почти невидимкой.
Заявить это здесь, в Сингапуре, было бы абсурдом, поскольку значимость судоходства так заметна, что корабль водрузили на верхушку отеля. (Смех) Но в остальных частях мира, если вы спросите простое население, что они знают о судоходстве и какая часть мировой торговли проходит через море, вы не увидите никаких эмоций. На улице вы спросите кого-нибудь, слышали ли они о Майкрософт. Я думаю, они скажут да, потому что они знают их программное обеспечение для компьютеров, которое время от времени работает. Но если вы спросите, слышали ли они про Маерск, я сомневаюсь, что вы получите такой же ответ, хотя Маерск — всего лишь одна компания среди многих — имеет доходы, сопоставимые с Майкрософт. [60.2 миллиардов американских долларов]
Как так получилось? Несколько лет назад Первый морской лорд Британского Адмиралтейства — это его так называют, хотя главу армии не называют земной лорд — сказал, что мы, и он имел в виду индустриальные страны Запада, страдаем от морской слепоты. Мы не видим, что море — это промышленность и место работы. Это что-то, над чем мы пролетаем, клочок голубого на карте авиалиний. Нечего смотреть, двигайся дальше.
Поэтому я захотела прозреть, излечиться от морской слепоты, и я сбежала в море. Несколько лет назад я поплыла на Маерск Кендал, контейнерном судне среднего размера, перевозящем примерно 7 000 контейнеров. Я отправилась из Феликстоу, с южного побережья Англии, и очутилась прямо здесь в Сингапуре пять недель спустя, с меньшим джетлагом, чем сейчас. Я сделала много открытий. Мы путешествовали через пять морей, два океана, девять портов, и я узнала очень много о судоходстве.
И первое, что меня удивило, когда я взошла на борт Кендалa, было: «Где все люди?». Мои друзья в военно-морском флоте говорят, что они плавают с 1 000 моряками за раз, но на Кендал их было всего 21. Потому что судоходство очень эффективно. Контейнеризация сделала судоходство эффективным. Сейчас все корабли автоматизированы. Небольшой экипаж может легко управиться с работой. Но это также означает, что, словами портового священника, которого я однажды встретила, обычный моряк, которого можно найти на контейнеровозе, или устал, или совсем изнурён, так как темп современного судоходства неблагоприятно влияет на так называемый человеческий элемент. Странное словосочетание, которое, кажется, они сами не осознают. Оно звучит немного бесчеловечно. Большинство моряков, работающих на контейнеровозах, зачастую проводят лишь 2 часа в порту. У них нет времени на отдых. Они месяцами живут на борту, и даже когда они там, у них нет доступа к тому, что пятилетний примет за должное, — к Интернету.
Ещё одна удивительная вещь. Когда я была на борту Кендал, я сидела рядом, конечно же, не с Королевой — не могу понять, почему они посадили меня под её портретом. За этим обеденным столом в каюте офицера я сидела рядом с бирманцем, румыном, молдаванином и индийцем. За другим столом сидел китаец, а в кабине экипажа почти все были филиппинцами. Это было обычное работающее судно.
Как это возможно? Самое большое драматическое изменение в судоходстве за последние 60 лет произошло, когда бóльшая часть простого населения перестала замечать судоходство, — это открытый реестр, или «удобные» флаги. Судна могут плыть под флагами любой страны, которая предоставляет регистрацию флага. Вы можете использовать флаги стран, не имеющих доступа к морю, таких как Боливия, или Монголия, или Северная Корея, хотя она не такая популярная. (Смех)
Таким образом, существуют многонациональные глобальные, мобильные экипажи на кораблях. И это было для меня сюрпризом. Когда мы добрались до пиратских водных зон, вниз по Баб-эль-Мандебскому проливу в Индийский океан, судно поменялось. Я была шокирована, когда внезапно капитан сказал мне, что я сошла с ума, если решила плыть через пиратские воды на контейнеровозе. Нам больше не разрешалось быть на палубе. Там был двойной пиратский надзор. В то время те 544 моряка были в заложниках, некоторые из них прожили годы в заложниках из-за миссии их судна и «удобного» флага. Не все, но некоторые, потому что для маленькой части недобросовестных владельцев судов может быть легко прятаться за анонимностью некоторых «удобных» флагов.
Что ещё маскирует наша морская слепота? Если вы выйдете в море на грузовом или на круизном судне и посмотрите на дымовую трубу, вы увидите очень чёрный дым. И это потому, что судоходство имеет очень сжатую прибыль. Они хотят использовать дешёвое топливо, поэтому они используют отработанное бункерное топливо. Кто-то из танкерной промышленности описал мне его как отбросы очистительного завода, или же что-то в шаге от асфальта. Но судоходство является самым зелёным методом транспорта. С точки зрения выбросов углеродов на тону за милю оно выделяет одну тысячную того, что выделяет авиация, и около одной десятой того, что выделяют грузоперевозки. Но выбросы судоходства оказываются вредными, потому что их довольно много. Поэтому они отстают всего примерно на 3-4% от авиации. И если бы судоходство было государством, то по выбросам оно бы заняло примерно шестое место, где-то рядом с Германией. В 2009 было подсчитано, что выбросы 15 самых больших судов с точки зрения частиц, сажи, вредных газов, сопоставимы с выбросами всех машин в мире. Хорошие новости: начался диалог об устойчивом для окружающей среды судоходстве. Есть несколько интересных инициатив. Но почему это заняло так много времени? Когда мы начнём говорить и думать о судоходных милях так же, как и об авиамилях?
Я также была на Кейп Коде, чтобы посмотреть на бедственное положение Северного гладкого кита, Для он был одной из самых удивительных вещей во время моего пребывания в море. Он о многом заставил меня задуматься. Мы знаем о влиянии человека на океан с точки зрения рыболовства и улова, но мы почти ничего не знаем о том, что происходит под водой. И на самом деле, судоходство здесь играет большую роль, потому что шум от судоходства способствует разрушению акустической среды обитателей океана. Свет не проникает под поверхность воды, и поэтому океанские обитатели, такие как киты, дельфины и другие 800 видов рыб общаются с помощью звука. Северный гладкий кит может общаться на расстоянии в тысячи километров. Горбатый кит может передавать звук через целый океан. Но и огромный танкер тоже может быть услышан через весь океан. Шум пропеллеров под водой зачастую имеет такую же частоту, которую используют киты. Это может повредить акустическую среду обитания, важную для их размножения, пропитания, нахождения партнёров. Акустическая среда обитания северного гладкого кита была сокращена на 90%. Пока нет законов по защите акустической среды обитания.
И когда я прибыла в Сингапур, я прошу прощения за это, но я не хотела сходить с судна. Мне очень понравилось на Кендале. Ко мне очень хорошо относился экипаж, у меня был говорливый капитан, и я бы с радостью согласилась ещё на пять недель, на что капитан бы сказал, что я сумасшедшая. Но я не была там девять месяцев, как филиппинские моряки. Когда я попросила их описать их работу, они ответили, зарабатывают «доллар за тоску по дому». У них хорошие зарплаты, но всё же это изолирующая тяжёлая жизнь в опасной и часто сложной стихии.
Когда я дохожу до этой части, моё мнение раздваивается. Я хочу поприветствовать тех моряков которые обеспечивают нас 90% всей продукции и получают ничтожное признание и благодарность за свою работу. Я хочу поприветствовать те 100 тысяч кораблей, которые сейчас в море выполняют эту работу, приходят и уходят каждый день, принося то, что нам необходимо. Но я также хочу, чтобы индустрия судоходства и мы, простое население, которое знает так мало, повнимательнее присмотрелись к проблеме, Индустрия должна стать более прозрачной, достигнуть 90% прозрачности. Я думаю, мы только выиграем от простого умения видеть то, что происходит в море.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: LZ Granderson: The myth of the gay agenda\nTED Talk Subtitles and Transcript: In a funny talk with an urgent message, LZ Granderson points out the absurdity in the idea that there's a \"gay lifestyle,\" much less a \"gay agenda.\" What's actually on his agenda? Being a good partner -- and being a good parent.\nWhen I was about 16 years old I can remember flipping through channels at home during summer vacation, looking for a movie to watch on HBO -- and how many of you remember \"Ferris Bueller's Day Off\"? Oh yeah, great movie, right? -- Well, I saw Matthew Broderick on the screen, and so I thought, \"Sweet! Ferris Bueller. I'll watch this!\" It wasn't Ferris Bueller. And forgive me Matthew Broderick, I know you've done other movies besides Ferris Bueller, but that's how I remember you; you're Ferris. But you weren't doing Ferris-y things at the time; you were doing gay things at the time.\nHe was in a movie called \"Torch Song Trilogy.\" And \"Torch Song Trilogy\" was based on a play about this drag queen who essentially was looking for love. Love and respect -- that's what the whole film was about.\nAnd as I'm watching it, I'm realizing that they're talking about me. Not the drag queen part -- I am not shaving my hair for anyone -- but the gay part. The finding love and respect, the part about trying to find your place in the world. So as I'm watching this, I see this powerful scene that brought me to tears, and it stuck with me for the past 25 years. And there's this quote that the main character, Arnold, tells his mother as they're fighting about who he is and the life that he lives.\n\"There's one thing more -- there's just one more thing you better understand. I've taught myself to sew, cook, fix plumbing, build furniture, I can even pat myself on the back when necessary, all so I don't have to ask anyone for anything. There's nothing I need from anyone except for love and respect, and anyone who can't give me those two things has no place in my life.\"\nI remember that scene like it was yesterday; I was 16, I was in tears, I was in the closet, and I'm looking at these two people, Ferris Bueller and some guy I'd never seen before, fighting for love. When I finally got to a place in my life where I came out and accepted who I was, and was really quite happy, to tell you the truth, I was happily gay and I guess that's supposed to be right because gay means happy too. I realized there were a lot of people who weren't as gay as I was -- gay being happy, not gay being attracted to the same sex. In fact, I heard that there was a lot of hate and a lot of anger and a lot of frustration and a lot of fear about who I was and the gay lifestyle.\nNow, I'm sitting here trying to figure out \"the gay lifestyle,\" \"the gay lifestyle,\" and I keep hearing this word over and over and over again: lifestyle, lifestyle, lifestyle. I've even heard politicians say that the gay lifestyle is a greater threat to civilization than terrorism. That's when I got scared. Because I'm thinking, if I'm gay and I'm doing something that's going to destroy civilization, I need to figure out what this stuff is, and I need to stop doing it right now. (Laughter)\nSo, I took a look at my life, a hard look at my life, and I saw some things very disturbing. (Laughter) And I want to begin sharing these evil things that I've been doing with you, starting with my mornings. I drink coffee. Not only do I drink coffee, I know other gay people who drink coffee. I get stuck in traffic -- evil, evil traffic. Sometimes I get stuck in lines at airports.\nI look around, and I go, \"My God, look at all these gay people! We're all trapped in these lines! These long lines trying to get on an airplane! My God, this lifestyle that I'm living is so freaking evil!\"\nI clean up. This is not an actual photograph of my son's room; his is messier. And because I have a 15-year-old, all I do is cook and cook and cook. Any parents out there of teenagers? All we do is cook for these people -- they eat two, three, four dinners a night -- it's ridiculous! This is the gay lifestyle.\nAnd after I'm done cooking and cleaning and standing in line and getting stuck in traffic, my partner and I, we get together and we decide that we're gonna go and have some wild and crazy fun. (Laughter) We're usually in bed before we find out who's eliminated on \"American Idol.\" We have to wake up and find out the next day who's still on because we're too freaking tired to hear who stays on. This is the super duper evil gay lifestyle. Run for your heterosexual lives, people. (Applause)\nWhen my partner, Steve, and I first started dating, he told me this story about penguins. And I didn't know where he was going with it at first. He was kind of a little bit nervous when he was sharing it with me, but he told me that when a penguin finds a mate that they want to spend the rest of their life with, they present them with a pebble -- the perfect pebble. And then he reaches into his pocket, and he brings this out to me. And I looked at it, and I was like, this is really cool.\nAnd he says, \"I want to spend the rest of my life with you.\"\nSo I wear this whenever I have to do something that makes me a little nervous, like, I don't know, a TEDx talk. I wear this when I am apart from him for a long period of time. And sometimes I just wear it just because.\nHow many people out there are in love? Anyone in love out there? You might be gay. (Laughter) Because I, too, am in love, and apparently that's part of the gay lifestyle that I warned you about. (Applause) You may want to tell your spouse. Who, if they're in love, might be gay as well. How many of you are single? Any single people out there? You too might be gay! Because I know some gay people who are also single. It's really scary, this gay lifestyle thing; it's super duper evil and there's no end to it! It goes and goes and engulfs!\nIt's really quite silly, isn't it? That's why I'm so happy to finally hear President Obama come out and say (Applause) that he supports -- (Applause) that he supports marriage equality. It's a wonderful day in our country's history; it's a wonderful day in the globe's history to be able to have an actual sitting president say, enough of this -- first to himself, and then to the rest of the world. It's wonderful.\nBut there's something that's been disturbing me since he made that remark just a short time ago. And that is, apparently, this is just another move by the gay activists that's on the gay agenda. And I'm disturbed by this because I've been openly gay now for quite some time. I've been to all of the functions, I've been to fundraisers, I've written about the topic, and I have yet to receive my copy of this gay agenda. (Laughter) I've paid my dues on time, (Laughter) I've marched in gay pride flags parades and the whole nine, and I've yet to see a copy of the gay agenda. It's very, very frustrating, and I was feeling left out, like I wasn't quite gay enough.\nBut then something wonderful happened: I was out shopping, as I tend to do, and I came across a bootleg copy of the official gay agenda.\nAnd I said to myself, \"LZ, for so long, you have been denied this. When you get in front of this crowd, you're gonna share the news. You're gonna spread the gay agenda so no one else has to wonder, what exactly is in the gay agenda? What are these gays up to? What do they want?\"\nSo, without further ado, I will present to you, ladies and gentlemen -- now be careful, 'cause it's evil -- a copy, the official copy, of the gay agenda. (Music) The gay agenda, people! (Applause) There it is! Did you soak it all in? The gay agenda.\nSome of you may be calling it, what, the Constitution of the United States, is that what you call it too? The U.S. Constitution is the gay agenda. These gays, people like me, want to be treated like full citizens and it's all written down in plain sight. I was blown away when I saw it. I was like, wait, this is the gay agenda? Why didn't you just call it the Constitution so I knew what you were talking about? I wouldn't have been so confused; I wouldn't have been so upset. But there it is. The gay agenda. Run for your heterosexual lives.\nDid you know that in all the states where there is no shading that people who are gay, lesbian, bisexual or transgendered can be kicked out of their apartments for being gay, lesbian, bisexual or transgendered? That's the only reason that a landlord needs to have them removed, because there's no protection from discrimination of GLBT people. Did you know in the states where there's no shading that you can be fired for being gay, lesbian, bisexual or transgendered? Not based upon the quality of your work, how long you've been there, if you stink, just if you're gay, lesbian, bisexual or transgendered. All of which flies in the face of the gay agenda, also known as the U.S. Constitution. Specifically, this little amendment right here:\n\"No state shall make or enforce any law which shall abridge the privileges or immunities of citizens of the United States.\"\nI'm looking at you, North Carolina. But you're not looking at the U.S. Constitution. This is the gay agenda: equality. Not special rights, but the rights that were already written by these people -- these elitists, if you will. Educated, well-dressed, (Laughter) some would dare say questionably dressed. (Laughter) Nonetheless, our forefathers, right? The people that, we say, knew what they were doing when they wrote the Constitution -- the gay agenda, if you will. All of that flies in the face of what they did.\nThat is the reason why I felt it was imperative that I presented you with this copy of the gay agenda. Because I figured if I made it funny, you wouldn't be as threatened. I figured if I was a bit irreverent, you wouldn't find it serious. But when you see the map, and you see our state of Michigan -- it's legal to fire someone for being gay, lesbian, bisexual or transgendered, that it's legal to remove someone from their home because they're gay, lesbian, bisexual or transgendered, then you realize that this whole conversation about marriage equality is not about stripping someone's rights away, it's about granting them the rights that [have] already been stated. And we're just trying to walk in those rights that have already been stated, that we've already agreed upon. There are people living in fear of losing their jobs so they don't show anyone who they really are right here at home. This isn't just about North Carolina; all those states that were clear, it's legal.\nIf I could brag for a second, I have a 15-year-old son from my marriage. He has a 4.0. He is starting a new club at school, Policy Debate. He's a budding track star; he has almost every single record in middle school for every event that he competed in. He volunteers. He prays before he eats. I would like to think, as his father -- and he lives with me primarily -- that I had a little something to do with all of that. I would like to think that he's a good boy, a respectful young man. I would like to think that I've proven to be a capable father. But if I were to go to the state of Michigan today, and try to adopt a young person who is in an orphanage, I would be disqualified for only one reason: because I'm gay. It doesn't matter what I've already proven, what I can do with my heart. It's because of what the state of Michigan says that I am that I am disqualified for any sort of adoption. And that's not just about me, that's about so many other Michiganders, U.S. citizens, who don't understand why what they are is so much more significant than who they are.\nThis story just keeps playing over and over and over again in our country's history. There was a time in which, I don't know, people who were black couldn't have the same rights. People who happened to be women didn't have the same rights, couldn't vote. There was a point in our history in which, if you were considered disabled, that an employer could just fire you, before the Americans with Disabilities Act. We keep doing this over and over again.\nAnd so here we are, 2012, gay agenda, gay lifestyle, and I'm not a good dad and people don't deserve to be able to protect their families because of what they are, not who they are. So when you hear the words \"gay lifestyle\" and \"gay agenda\" in the future, I encourage you to do two things: One, remember the U.S. Constitution, and then two, if you wouldn't mind looking to your left, please. Look to your right. That person next to you is a brother, is a sister. And they should be treated with love and respect. Thank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "ЛЗ Грандерсон: Миф о гей программе\nTED Talk Subtitles and Transcript: В своём юмористическом, но поднимающем насущную проблему выступлении, ЛЗ Грандерсон демонстрирует всю абсурдность идеи о существовании «образа жизни геев» и уж тем более «гей программы». (Снято на TEDxGrandRapids.)\nЯ помню, когда мне было 16 лет, как-то на летних каникулах, сидя дома, я переключал телеканалы в поисках какого-нибудь фильма на HBO... Кто из вас помнит «Феррис Бьюллер берёт выходной»? Классное кино, правда? Так вот, я увидел на экране Мэттью Бродерика и подумал: «Здорово! Феррис Бьюллер. Это я посмотрю!» Но это был не Феррис Бьюллер. Да простит меня Мэттью Бродерик. Я знаю, что он снялся во многих фильмах, но для меня он всегда будет Феррисом. А в том фильме он вёл себя совсем не по-феррисовски. Он вёл себя, как гей.\nФильм назывался «Сентиментальная песня». Снятый по одноимённой пьесе, он рассказывает историю трансвестита в поисках любви. Любовь и уважение — фильм именно об этом.\nЯ стал смотреть и понял, что это про меня. Не та часть, что про трансвестита — я со своими волосами ни за что не расстанусь, а та, что про геев. Поиск любви и уважения, поиск своего места в жизни. И вот я смотрю кино, и на экране очень волнующая сцена, от которой слёзы навернулись на глаза. Это воспоминание живёт со мной последние 25 лет. Главный герой фильма, Арнольд, спорит со своей матерью о том, кто он такой, и что за жизнь он ведёт.\n«Ты должна понять всего лишь ещё одну вещь. Я научился шить, готовить, чинить водопровод, собирать мебель, я могу сам себя похлопать по плечу, если надо. И всё это ради того, чтобы никого ни о чём не просить. Мне ничего не нужно от других кроме любви и уважения. И тем, кто не может мне этого дать, нет места в моей жизни».\nЯ помню эту сцену, как будто это было вчера. Мне было 16 лет. Я плакал. Я скрывал, что я гей. И я вижу этих двух парней — Ферриса Бьюллера и другого парня, которого я никогда раньше не видел, борющихся за любовь. Когда я пришёл к осознанию и признанию моей сексуальной ориентации, по правде сказать, я был очень счастлив. Я был счастливым геем, и так оно и должно быть, ведь слово «гей» значит «счастливый». Я также увидел, что вокруг есть много людей, которые совсем не так счастливы, как я. В смысле душевного состояния, счастья, а не в смысле сексуальной ориентации. Я узнал, что вокруг есть много злобы и ненависти, много страха и разочарования, связанных с образом жизни геев вообще, и с тем, кем я был, в частности.\nИ я пытался понять, что такое «образ жизни геев». Я всё время натыкался на выражение: «образ жизни», «образ жизни», «образ жизни». Я даже слышал, как политики утверждали, будто образ жизни геев угрожает нашей цивилизации больше, чем терроризм. Вот тут-то я и перепугался. Подумайте сами, вот я — гей и делаю что-то такое, что может уничтожить человечество. Надо срочно понять, что же я такого делаю, и немедленно это прекратить. (Смех)\nПоэтому я очень пристально всмотрелся в свою жизнь и нашёл несколько фактов, вызывающих огромное беспокойство. (Смех) Я хочу поделиться с вами этими ужасными деталями моей жизни. Начну прямо с утра. Я пью кофе. Но это ещё не всё. Я знаю других геев, которые тоже пьют кофе. Я торчу в пробках — жутких, дьявольских пробках. Иногда мне приходится стоять в очередях в аэропорту.\nЯ смотрю вокруг и думаю: «Боже мой, вы только посмотрите на всех этих геев! Мы все пойманы в ловушки очередей! Мы стоим в них, чтобы потом сесть в самолёт! Боже мой, образ жизни, который я веду, просто ужасен!»\nЯ убираю свой дом. Это не настоящая фотография комнаты моего сына. Там бардак ещё больше. А поскольку моему сыну 15 лет, то я только и занят тем, что готовлю ему еду. В зале есть родители подростков? Мы только и делаем, что готовим для них. Они съедают по два, три, четыре ужина за вечер — это нелепость какая-то! Вот такой он, образ жизни геев.\nА после того, как я приготовлю ужин, уберу квартиру, постою в очередях и пробках, мы вместе с моим супругом решаем пойти и повеселиться на полную катушку. (Смех) Обычно мы засыпаем так и не узнав, кто прошёл в следующий круг «Фабрики Звёзд». Мы узнаём об этом только на следующее утро, потому что мы слишком устаём вечером, чтобы сидеть и смотреть, кто же останется. Вот такой вот супер-пупер развратный образ жизни геев. Спасайтесь, кто может, гетеросексуалы! (Аплодисменты)\nКогда мы только начали встречаться с моим супругом Стивом, он рассказал мне историю про пингвинов. Я сначала не мог понять, к чему он клонит. Он немного нервничал, пока рассказывал её мне. Когда пингвин находит себе пару, того, с кем он хотел бы прожить остаток своей жизни, он приносит ему камушек — аккуратный галечный камень. И с этими словам Стив засунул руку в карман и достал вот это. Я посмотрел на этот камень и подумал, как же это здорово.\nА он сказал мне: «Я хочу провести остаток моей жизни с тобой».\nЯ беру этот камень с собой всегда, когда я нервничаю. Например, если мне предстоит выступать на конференции TEDx. Я ношу его, когда мы бываем подолгу в разлуке. А иногда я ношу его просто так.\nКто из вас в аудитории сейчас влюблён? Возможно, что вы гей. (Смех) Потому что я тоже влюблён, а это верный признак образа жизни геев, от которого я вас предостерегал. (Аплодисменты) Не мешало бы предупредить ваших супругов, которые тоже могут оказаться геями, если они влюблены. А холостяки есть сегодня среди аудитории? Вы тоже можете быть геями! Потому что я знаком с геями холостяками. Этот образ жизни геев просто очень страшный, супер-пупер вредный, и конца ему не видно! Он поглощает всех и вся на своём пути!\nВы не находите, что всё это несколько нелепо? Поэтому я очень рад, что наконец-то президент Обама выступил... (Аплодисменты) в поддержку... (Аплодисменты) однополых браков. Это знаменательный день в истории нашей страны, в истории нашей планеты, когда наш действующий президент сказал: «Довольно!» Сначала себе, а потом и всему остальному миру. Это замечательно!\nНо меня кое-что беспокоит с тех пор, как он выступил не так давно с этим заявлением. Оказывается, всё это — лишь очередной ход в игре активистов гей движения. Это часть общей программы геев. Меня всё это беспокоит, потому что я уже очень давно ни от кого не скрываю, что я гей. Я хожу на различные собрания, участвую в сборах благотворительных средств, пишу статьи, а вот копию программы геев мне не выдали. (Смех) Я исправно платил взносы, (Смех) ходил на гей-демонстрации, да чего я только не делал, а копии гей программы у меня как не было, так и нет. Я всем этим крайне разочарован, чувствую себя обделённым, как будто я не достаточно гей.\nНо однажды случилось невероятное: я как обычно пошёл в магазин и там случайно наткнулся на контрабандную копию официальной гей программы.\nЯ сказал себе: «ЛЗ, подумать только, как долго тебе это не давали. Теперь, когда ты выйдешь перед всеми на сцену, ты должен со всеми поделиться этой новостью. Ты должен нести гей программу в массы, чтобы больше никто и никогда не задавался вопросом, что из себя представляет эта программа. Что эти геи там замышляют? Чего им вообще надо?»\nДамы и господа, без дальнейших церемоний разрешите представить вам... Только осторожно, потому что всё это сущее зло! Перед вами официальная копия гей программы. (Музыка) Товарищи, гей программа! (Аплодисменты) Вот она! Вы прониклись? Это же программа геев.\nПравда, некоторые из вас называют её по-другому. Конституция США, так что ли? Конституция США — это гей программа. Все эти геи, люди типа меня, хотят равноправного к себе отношения, и об этом написано чёрным по белому. Я был просто потрясён. Я никак не мог прийти в себя: неужели это и есть программа геев? Почему тогда никто не называет её Конституцией, чтобы избежать путаницы? И я бы не был таким расстроенным и потерянным. Вот она какая, гей программа. Спасайтесь, кто может, гетеросексуалы!\nА вы знаете, что во всех штатах, которые не заштрихованы здесь, если вы гей, лесбиянка, бисексуал или транссексуал, вас могут выселить из квартиры за то, что вы принадлежите к сексуальному меньшинству? Хозяину квартиры этого повода вполне достаточно, потому что здесь нет защиты от дискриминации сексуальных меньшинств. Знаете ли вы, что во всех незаштрихованных штатах вас могут уволить, если вы гей, лесбиянка, бисексуал или транссексуал? Никого не интересует качество вашей работы, сколько лет вы проработали, умеете ли вы хоть что-нибудь. Интересует только вопрос вашей принадлежности к секс-меньшинству. И всё это при том, что существует гей программа, также известная под названием Конституции США. Вот тут есть отдельная небольшая поправка:\n«Штаты не имеют права принимать или приводить в силу законы, ограничивающие права и свободы граждан Соединённых Штатов Америки».\nЭто я к вам обращаюсь, Северная Каролина. Но вы не обращаете внимание на Конституцию США. Вот такая у геев программа — равенство. Не нужны никакие специальные права кроме тех, что были записаны вот этими людьми, элитистами, если позволите. Образованные, хорошо одетые, (Смех) некоторые даже осмелятся сказать, что сомнительно хорошо одетые. (Смех) Тем не менее, это наши с вами отцы-основатели, не так ли? Принято считать, что эти люди понимали, что они делали, когда составляли Конституцию, то есть гей программу, если угодно. А здесь вот всё это бросается им в лицо.\nИ именно поэтому я посчитал крайне важным познакомить вас с этой копией гей программы. Я решил, что если я преподнесу всё с юмором, она не будет выглядеть так устрашающе. Я подумал, что если я буду слегка непочтителен, вы не примете это всерьёз. Но если вы посмотрите на карту, вот здесь в нашем штате Мичиган закон разрешает уволить с работы человека, если он — член секс-меньшинства. Закон также позволяет выселить человека из квартиры, если он — член секс-меньшинства. А теперь подумайте о том, что все разговоры про равноправие браков, они не о том, чтобы отобрать у кого-то его законное право, а о том, чтобы дать им те права, которые уже и так законодательно записаны. Мы всего лишь пытаемся жить по законам, которые уже написаны, и которые уже были всеми признаны. Есть ещё люди, живущие в страхе потерять работу, вынужденные скрывать то, кто они на самом деле. И всё это прямо у нас под носом. Речь не только о Северной Каролине. Речь здесь обо всех незаштрихованных штатах, где есть такие законы.\nРазрешите мне немного похвастаться. У меня есть сын, которому сейчас 15 лет. Он круглый отличник. Он основатель клуба «Политические споры» в своей школе. Он подаёт хорошие надежды в лёгкой атлетике. Он выиграл практически все соревнования, в которых принимал участие в средней школе. Он добросовестный общественник. Он читает молитву перед едой. Мне хотелось бы думать, что будучи его отцом — а живёт он в основном со мной — моя небольшая заслуга в этом тоже есть. Хотелось бы думать, что он хороший мальчик, воспитанный молодой человек. Хотелось бы думать, что я оказался достойным отцом. Но если я обращусь сегодня в штате Мичиган с просьбой усыновить ребёнка из детдома, меня признают негодным по одной единственной причине: по причине того, что я гей. И не важно, что я уже доказал, на что способно моё сердце. Я не могу участвовать в процессе усыновления, потому что штат Мичиган не признаёт то, что я собой представляю. И дело тут не во мне. Дело в том, сколько других жителей Мичигана, граждан США, не понимают, почему то, что они собой представляют, оказывается намного важнее, чем то, кто они такие.\nЭта история без конца повторяется в истории нашей страны. Было время, когда, например, чёрные люди не имели равных со всеми прав. Люди, которым не повезло родиться женщинами, не имели равных прав, не могли голосовать. Был период в нашей истории, когда, если вас считали инвалидом, работодатель мог вас просто так уволить. Это было до принятия закона о правах инвалидов. Мы продолжаем повторять одни и те же ошибки.\nА между тем на дворе 2012-й год, гей программа, образ жизни геев, я плохой отец, люди не достойны права защищать свою семью, потому что они — другие, и никого не волнует, какие они на самом деле. Поэтому в следующий раз, когда вы услышите про «образ жизни геев» или «программу геев», я призываю вас сделать две вещи: во-первых, вспомните про Конституцию США, а во-вторых, если не сложно, посмотрите налево. Теперь посмотрите направо. Человек, сидящий рядом с вами — это брат или сестра. И к ним нужно относиться с любовью и уважением. Спасибо."
}
] |
LZ Granderson: The myth of the gay agenda
TED Talk Subtitles and Transcript: In a funny talk with an urgent message, LZ Granderson points out the absurdity in the idea that there's a "gay lifestyle," much less a "gay agenda." What's actually on his agenda? Being a good partner -- and being a good parent.
When I was about 16 years old I can remember flipping through channels at home during summer vacation, looking for a movie to watch on HBO -- and how many of you remember "Ferris Bueller's Day Off"? Oh yeah, great movie, right? -- Well, I saw Matthew Broderick on the screen, and so I thought, "Sweet! Ferris Bueller. I'll watch this!" It wasn't Ferris Bueller. And forgive me Matthew Broderick, I know you've done other movies besides Ferris Bueller, but that's how I remember you; you're Ferris. But you weren't doing Ferris-y things at the time; you were doing gay things at the time.
He was in a movie called "Torch Song Trilogy." And "Torch Song Trilogy" was based on a play about this drag queen who essentially was looking for love. Love and respect -- that's what the whole film was about.
And as I'm watching it, I'm realizing that they're talking about me. Not the drag queen part -- I am not shaving my hair for anyone -- but the gay part. The finding love and respect, the part about trying to find your place in the world. So as I'm watching this, I see this powerful scene that brought me to tears, and it stuck with me for the past 25 years. And there's this quote that the main character, Arnold, tells his mother as they're fighting about who he is and the life that he lives.
"There's one thing more -- there's just one more thing you better understand. I've taught myself to sew, cook, fix plumbing, build furniture, I can even pat myself on the back when necessary, all so I don't have to ask anyone for anything. There's nothing I need from anyone except for love and respect, and anyone who can't give me those two things has no place in my life."
I remember that scene like it was yesterday; I was 16, I was in tears, I was in the closet, and I'm looking at these two people, Ferris Bueller and some guy I'd never seen before, fighting for love. When I finally got to a place in my life where I came out and accepted who I was, and was really quite happy, to tell you the truth, I was happily gay and I guess that's supposed to be right because gay means happy too. I realized there were a lot of people who weren't as gay as I was -- gay being happy, not gay being attracted to the same sex. In fact, I heard that there was a lot of hate and a lot of anger and a lot of frustration and a lot of fear about who I was and the gay lifestyle.
Now, I'm sitting here trying to figure out "the gay lifestyle," "the gay lifestyle," and I keep hearing this word over and over and over again: lifestyle, lifestyle, lifestyle. I've even heard politicians say that the gay lifestyle is a greater threat to civilization than terrorism. That's when I got scared. Because I'm thinking, if I'm gay and I'm doing something that's going to destroy civilization, I need to figure out what this stuff is, and I need to stop doing it right now. (Laughter)
So, I took a look at my life, a hard look at my life, and I saw some things very disturbing. (Laughter) And I want to begin sharing these evil things that I've been doing with you, starting with my mornings. I drink coffee. Not only do I drink coffee, I know other gay people who drink coffee. I get stuck in traffic -- evil, evil traffic. Sometimes I get stuck in lines at airports.
I look around, and I go, "My God, look at all these gay people! We're all trapped in these lines! These long lines trying to get on an airplane! My God, this lifestyle that I'm living is so freaking evil!"
I clean up. This is not an actual photograph of my son's room; his is messier. And because I have a 15-year-old, all I do is cook and cook and cook. Any parents out there of teenagers? All we do is cook for these people -- they eat two, three, four dinners a night -- it's ridiculous! This is the gay lifestyle.
And after I'm done cooking and cleaning and standing in line and getting stuck in traffic, my partner and I, we get together and we decide that we're gonna go and have some wild and crazy fun. (Laughter) We're usually in bed before we find out who's eliminated on "American Idol." We have to wake up and find out the next day who's still on because we're too freaking tired to hear who stays on. This is the super duper evil gay lifestyle. Run for your heterosexual lives, people. (Applause)
When my partner, Steve, and I first started dating, he told me this story about penguins. And I didn't know where he was going with it at first. He was kind of a little bit nervous when he was sharing it with me, but he told me that when a penguin finds a mate that they want to spend the rest of their life with, they present them with a pebble -- the perfect pebble. And then he reaches into his pocket, and he brings this out to me. And I looked at it, and I was like, this is really cool.
And he says, "I want to spend the rest of my life with you."
So I wear this whenever I have to do something that makes me a little nervous, like, I don't know, a TEDx talk. I wear this when I am apart from him for a long period of time. And sometimes I just wear it just because.
How many people out there are in love? Anyone in love out there? You might be gay. (Laughter) Because I, too, am in love, and apparently that's part of the gay lifestyle that I warned you about. (Applause) You may want to tell your spouse. Who, if they're in love, might be gay as well. How many of you are single? Any single people out there? You too might be gay! Because I know some gay people who are also single. It's really scary, this gay lifestyle thing; it's super duper evil and there's no end to it! It goes and goes and engulfs!
It's really quite silly, isn't it? That's why I'm so happy to finally hear President Obama come out and say (Applause) that he supports -- (Applause) that he supports marriage equality. It's a wonderful day in our country's history; it's a wonderful day in the globe's history to be able to have an actual sitting president say, enough of this -- first to himself, and then to the rest of the world. It's wonderful.
But there's something that's been disturbing me since he made that remark just a short time ago. And that is, apparently, this is just another move by the gay activists that's on the gay agenda. And I'm disturbed by this because I've been openly gay now for quite some time. I've been to all of the functions, I've been to fundraisers, I've written about the topic, and I have yet to receive my copy of this gay agenda. (Laughter) I've paid my dues on time, (Laughter) I've marched in gay pride flags parades and the whole nine, and I've yet to see a copy of the gay agenda. It's very, very frustrating, and I was feeling left out, like I wasn't quite gay enough.
But then something wonderful happened: I was out shopping, as I tend to do, and I came across a bootleg copy of the official gay agenda.
And I said to myself, "LZ, for so long, you have been denied this. When you get in front of this crowd, you're gonna share the news. You're gonna spread the gay agenda so no one else has to wonder, what exactly is in the gay agenda? What are these gays up to? What do they want?"
So, without further ado, I will present to you, ladies and gentlemen -- now be careful, 'cause it's evil -- a copy, the official copy, of the gay agenda. (Music) The gay agenda, people! (Applause) There it is! Did you soak it all in? The gay agenda.
Some of you may be calling it, what, the Constitution of the United States, is that what you call it too? The U.S. Constitution is the gay agenda. These gays, people like me, want to be treated like full citizens and it's all written down in plain sight. I was blown away when I saw it. I was like, wait, this is the gay agenda? Why didn't you just call it the Constitution so I knew what you were talking about? I wouldn't have been so confused; I wouldn't have been so upset. But there it is. The gay agenda. Run for your heterosexual lives.
Did you know that in all the states where there is no shading that people who are gay, lesbian, bisexual or transgendered can be kicked out of their apartments for being gay, lesbian, bisexual or transgendered? That's the only reason that a landlord needs to have them removed, because there's no protection from discrimination of GLBT people. Did you know in the states where there's no shading that you can be fired for being gay, lesbian, bisexual or transgendered? Not based upon the quality of your work, how long you've been there, if you stink, just if you're gay, lesbian, bisexual or transgendered. All of which flies in the face of the gay agenda, also known as the U.S. Constitution. Specifically, this little amendment right here:
"No state shall make or enforce any law which shall abridge the privileges or immunities of citizens of the United States."
I'm looking at you, North Carolina. But you're not looking at the U.S. Constitution. This is the gay agenda: equality. Not special rights, but the rights that were already written by these people -- these elitists, if you will. Educated, well-dressed, (Laughter) some would dare say questionably dressed. (Laughter) Nonetheless, our forefathers, right? The people that, we say, knew what they were doing when they wrote the Constitution -- the gay agenda, if you will. All of that flies in the face of what they did.
That is the reason why I felt it was imperative that I presented you with this copy of the gay agenda. Because I figured if I made it funny, you wouldn't be as threatened. I figured if I was a bit irreverent, you wouldn't find it serious. But when you see the map, and you see our state of Michigan -- it's legal to fire someone for being gay, lesbian, bisexual or transgendered, that it's legal to remove someone from their home because they're gay, lesbian, bisexual or transgendered, then you realize that this whole conversation about marriage equality is not about stripping someone's rights away, it's about granting them the rights that [have] already been stated. And we're just trying to walk in those rights that have already been stated, that we've already agreed upon. There are people living in fear of losing their jobs so they don't show anyone who they really are right here at home. This isn't just about North Carolina; all those states that were clear, it's legal.
If I could brag for a second, I have a 15-year-old son from my marriage. He has a 4.0. He is starting a new club at school, Policy Debate. He's a budding track star; he has almost every single record in middle school for every event that he competed in. He volunteers. He prays before he eats. I would like to think, as his father -- and he lives with me primarily -- that I had a little something to do with all of that. I would like to think that he's a good boy, a respectful young man. I would like to think that I've proven to be a capable father. But if I were to go to the state of Michigan today, and try to adopt a young person who is in an orphanage, I would be disqualified for only one reason: because I'm gay. It doesn't matter what I've already proven, what I can do with my heart. It's because of what the state of Michigan says that I am that I am disqualified for any sort of adoption. And that's not just about me, that's about so many other Michiganders, U.S. citizens, who don't understand why what they are is so much more significant than who they are.
This story just keeps playing over and over and over again in our country's history. There was a time in which, I don't know, people who were black couldn't have the same rights. People who happened to be women didn't have the same rights, couldn't vote. There was a point in our history in which, if you were considered disabled, that an employer could just fire you, before the Americans with Disabilities Act. We keep doing this over and over again.
And so here we are, 2012, gay agenda, gay lifestyle, and I'm not a good dad and people don't deserve to be able to protect their families because of what they are, not who they are. So when you hear the words "gay lifestyle" and "gay agenda" in the future, I encourage you to do two things: One, remember the U.S. Constitution, and then two, if you wouldn't mind looking to your left, please. Look to your right. That person next to you is a brother, is a sister. And they should be treated with love and respect. Thank you.
|
ЛЗ Грандерсон: Миф о гей программе
TED Talk Subtitles and Transcript: В своём юмористическом, но поднимающем насущную проблему выступлении, ЛЗ Грандерсон демонстрирует всю абсурдность идеи о существовании «образа жизни геев» и уж тем более «гей программы». (Снято на TEDxGrandRapids.)
Я помню, когда мне было 16 лет, как-то на летних каникулах, сидя дома, я переключал телеканалы в поисках какого-нибудь фильма на HBO... Кто из вас помнит «Феррис Бьюллер берёт выходной»? Классное кино, правда? Так вот, я увидел на экране Мэттью Бродерика и подумал: «Здорово! Феррис Бьюллер. Это я посмотрю!» Но это был не Феррис Бьюллер. Да простит меня Мэттью Бродерик. Я знаю, что он снялся во многих фильмах, но для меня он всегда будет Феррисом. А в том фильме он вёл себя совсем не по-феррисовски. Он вёл себя, как гей.
Фильм назывался «Сентиментальная песня». Снятый по одноимённой пьесе, он рассказывает историю трансвестита в поисках любви. Любовь и уважение — фильм именно об этом.
Я стал смотреть и понял, что это про меня. Не та часть, что про трансвестита — я со своими волосами ни за что не расстанусь, а та, что про геев. Поиск любви и уважения, поиск своего места в жизни. И вот я смотрю кино, и на экране очень волнующая сцена, от которой слёзы навернулись на глаза. Это воспоминание живёт со мной последние 25 лет. Главный герой фильма, Арнольд, спорит со своей матерью о том, кто он такой, и что за жизнь он ведёт.
«Ты должна понять всего лишь ещё одну вещь. Я научился шить, готовить, чинить водопровод, собирать мебель, я могу сам себя похлопать по плечу, если надо. И всё это ради того, чтобы никого ни о чём не просить. Мне ничего не нужно от других кроме любви и уважения. И тем, кто не может мне этого дать, нет места в моей жизни».
Я помню эту сцену, как будто это было вчера. Мне было 16 лет. Я плакал. Я скрывал, что я гей. И я вижу этих двух парней — Ферриса Бьюллера и другого парня, которого я никогда раньше не видел, борющихся за любовь. Когда я пришёл к осознанию и признанию моей сексуальной ориентации, по правде сказать, я был очень счастлив. Я был счастливым геем, и так оно и должно быть, ведь слово «гей» значит «счастливый». Я также увидел, что вокруг есть много людей, которые совсем не так счастливы, как я. В смысле душевного состояния, счастья, а не в смысле сексуальной ориентации. Я узнал, что вокруг есть много злобы и ненависти, много страха и разочарования, связанных с образом жизни геев вообще, и с тем, кем я был, в частности.
И я пытался понять, что такое «образ жизни геев». Я всё время натыкался на выражение: «образ жизни», «образ жизни», «образ жизни». Я даже слышал, как политики утверждали, будто образ жизни геев угрожает нашей цивилизации больше, чем терроризм. Вот тут-то я и перепугался. Подумайте сами, вот я — гей и делаю что-то такое, что может уничтожить человечество. Надо срочно понять, что же я такого делаю, и немедленно это прекратить. (Смех)
Поэтому я очень пристально всмотрелся в свою жизнь и нашёл несколько фактов, вызывающих огромное беспокойство. (Смех) Я хочу поделиться с вами этими ужасными деталями моей жизни. Начну прямо с утра. Я пью кофе. Но это ещё не всё. Я знаю других геев, которые тоже пьют кофе. Я торчу в пробках — жутких, дьявольских пробках. Иногда мне приходится стоять в очередях в аэропорту.
Я смотрю вокруг и думаю: «Боже мой, вы только посмотрите на всех этих геев! Мы все пойманы в ловушки очередей! Мы стоим в них, чтобы потом сесть в самолёт! Боже мой, образ жизни, который я веду, просто ужасен!»
Я убираю свой дом. Это не настоящая фотография комнаты моего сына. Там бардак ещё больше. А поскольку моему сыну 15 лет, то я только и занят тем, что готовлю ему еду. В зале есть родители подростков? Мы только и делаем, что готовим для них. Они съедают по два, три, четыре ужина за вечер — это нелепость какая-то! Вот такой он, образ жизни геев.
А после того, как я приготовлю ужин, уберу квартиру, постою в очередях и пробках, мы вместе с моим супругом решаем пойти и повеселиться на полную катушку. (Смех) Обычно мы засыпаем так и не узнав, кто прошёл в следующий круг «Фабрики Звёзд». Мы узнаём об этом только на следующее утро, потому что мы слишком устаём вечером, чтобы сидеть и смотреть, кто же останется. Вот такой вот супер-пупер развратный образ жизни геев. Спасайтесь, кто может, гетеросексуалы! (Аплодисменты)
Когда мы только начали встречаться с моим супругом Стивом, он рассказал мне историю про пингвинов. Я сначала не мог понять, к чему он клонит. Он немного нервничал, пока рассказывал её мне. Когда пингвин находит себе пару, того, с кем он хотел бы прожить остаток своей жизни, он приносит ему камушек — аккуратный галечный камень. И с этими словам Стив засунул руку в карман и достал вот это. Я посмотрел на этот камень и подумал, как же это здорово.
А он сказал мне: «Я хочу провести остаток моей жизни с тобой».
Я беру этот камень с собой всегда, когда я нервничаю. Например, если мне предстоит выступать на конференции TEDx. Я ношу его, когда мы бываем подолгу в разлуке. А иногда я ношу его просто так.
Кто из вас в аудитории сейчас влюблён? Возможно, что вы гей. (Смех) Потому что я тоже влюблён, а это верный признак образа жизни геев, от которого я вас предостерегал. (Аплодисменты) Не мешало бы предупредить ваших супругов, которые тоже могут оказаться геями, если они влюблены. А холостяки есть сегодня среди аудитории? Вы тоже можете быть геями! Потому что я знаком с геями холостяками. Этот образ жизни геев просто очень страшный, супер-пупер вредный, и конца ему не видно! Он поглощает всех и вся на своём пути!
Вы не находите, что всё это несколько нелепо? Поэтому я очень рад, что наконец-то президент Обама выступил... (Аплодисменты) в поддержку... (Аплодисменты) однополых браков. Это знаменательный день в истории нашей страны, в истории нашей планеты, когда наш действующий президент сказал: «Довольно!» Сначала себе, а потом и всему остальному миру. Это замечательно!
Но меня кое-что беспокоит с тех пор, как он выступил не так давно с этим заявлением. Оказывается, всё это — лишь очередной ход в игре активистов гей движения. Это часть общей программы геев. Меня всё это беспокоит, потому что я уже очень давно ни от кого не скрываю, что я гей. Я хожу на различные собрания, участвую в сборах благотворительных средств, пишу статьи, а вот копию программы геев мне не выдали. (Смех) Я исправно платил взносы, (Смех) ходил на гей-демонстрации, да чего я только не делал, а копии гей программы у меня как не было, так и нет. Я всем этим крайне разочарован, чувствую себя обделённым, как будто я не достаточно гей.
Но однажды случилось невероятное: я как обычно пошёл в магазин и там случайно наткнулся на контрабандную копию официальной гей программы.
Я сказал себе: «ЛЗ, подумать только, как долго тебе это не давали. Теперь, когда ты выйдешь перед всеми на сцену, ты должен со всеми поделиться этой новостью. Ты должен нести гей программу в массы, чтобы больше никто и никогда не задавался вопросом, что из себя представляет эта программа. Что эти геи там замышляют? Чего им вообще надо?»
Дамы и господа, без дальнейших церемоний разрешите представить вам... Только осторожно, потому что всё это сущее зло! Перед вами официальная копия гей программы. (Музыка) Товарищи, гей программа! (Аплодисменты) Вот она! Вы прониклись? Это же программа геев.
Правда, некоторые из вас называют её по-другому. Конституция США, так что ли? Конституция США — это гей программа. Все эти геи, люди типа меня, хотят равноправного к себе отношения, и об этом написано чёрным по белому. Я был просто потрясён. Я никак не мог прийти в себя: неужели это и есть программа геев? Почему тогда никто не называет её Конституцией, чтобы избежать путаницы? И я бы не был таким расстроенным и потерянным. Вот она какая, гей программа. Спасайтесь, кто может, гетеросексуалы!
А вы знаете, что во всех штатах, которые не заштрихованы здесь, если вы гей, лесбиянка, бисексуал или транссексуал, вас могут выселить из квартиры за то, что вы принадлежите к сексуальному меньшинству? Хозяину квартиры этого повода вполне достаточно, потому что здесь нет защиты от дискриминации сексуальных меньшинств. Знаете ли вы, что во всех незаштрихованных штатах вас могут уволить, если вы гей, лесбиянка, бисексуал или транссексуал? Никого не интересует качество вашей работы, сколько лет вы проработали, умеете ли вы хоть что-нибудь. Интересует только вопрос вашей принадлежности к секс-меньшинству. И всё это при том, что существует гей программа, также известная под названием Конституции США. Вот тут есть отдельная небольшая поправка:
«Штаты не имеют права принимать или приводить в силу законы, ограничивающие права и свободы граждан Соединённых Штатов Америки».
Это я к вам обращаюсь, Северная Каролина. Но вы не обращаете внимание на Конституцию США. Вот такая у геев программа — равенство. Не нужны никакие специальные права кроме тех, что были записаны вот этими людьми, элитистами, если позволите. Образованные, хорошо одетые, (Смех) некоторые даже осмелятся сказать, что сомнительно хорошо одетые. (Смех) Тем не менее, это наши с вами отцы-основатели, не так ли? Принято считать, что эти люди понимали, что они делали, когда составляли Конституцию, то есть гей программу, если угодно. А здесь вот всё это бросается им в лицо.
И именно поэтому я посчитал крайне важным познакомить вас с этой копией гей программы. Я решил, что если я преподнесу всё с юмором, она не будет выглядеть так устрашающе. Я подумал, что если я буду слегка непочтителен, вы не примете это всерьёз. Но если вы посмотрите на карту, вот здесь в нашем штате Мичиган закон разрешает уволить с работы человека, если он — член секс-меньшинства. Закон также позволяет выселить человека из квартиры, если он — член секс-меньшинства. А теперь подумайте о том, что все разговоры про равноправие браков, они не о том, чтобы отобрать у кого-то его законное право, а о том, чтобы дать им те права, которые уже и так законодательно записаны. Мы всего лишь пытаемся жить по законам, которые уже написаны, и которые уже были всеми признаны. Есть ещё люди, живущие в страхе потерять работу, вынужденные скрывать то, кто они на самом деле. И всё это прямо у нас под носом. Речь не только о Северной Каролине. Речь здесь обо всех незаштрихованных штатах, где есть такие законы.
Разрешите мне немного похвастаться. У меня есть сын, которому сейчас 15 лет. Он круглый отличник. Он основатель клуба «Политические споры» в своей школе. Он подаёт хорошие надежды в лёгкой атлетике. Он выиграл практически все соревнования, в которых принимал участие в средней школе. Он добросовестный общественник. Он читает молитву перед едой. Мне хотелось бы думать, что будучи его отцом — а живёт он в основном со мной — моя небольшая заслуга в этом тоже есть. Хотелось бы думать, что он хороший мальчик, воспитанный молодой человек. Хотелось бы думать, что я оказался достойным отцом. Но если я обращусь сегодня в штате Мичиган с просьбой усыновить ребёнка из детдома, меня признают негодным по одной единственной причине: по причине того, что я гей. И не важно, что я уже доказал, на что способно моё сердце. Я не могу участвовать в процессе усыновления, потому что штат Мичиган не признаёт то, что я собой представляю. И дело тут не во мне. Дело в том, сколько других жителей Мичигана, граждан США, не понимают, почему то, что они собой представляют, оказывается намного важнее, чем то, кто они такие.
Эта история без конца повторяется в истории нашей страны. Было время, когда, например, чёрные люди не имели равных со всеми прав. Люди, которым не повезло родиться женщинами, не имели равных прав, не могли голосовать. Был период в нашей истории, когда, если вас считали инвалидом, работодатель мог вас просто так уволить. Это было до принятия закона о правах инвалидов. Мы продолжаем повторять одни и те же ошибки.
А между тем на дворе 2012-й год, гей программа, образ жизни геев, я плохой отец, люди не достойны права защищать свою семью, потому что они — другие, и никого не волнует, какие они на самом деле. Поэтому в следующий раз, когда вы услышите про «образ жизни геев» или «программу геев», я призываю вас сделать две вещи: во-первых, вспомните про Конституцию США, а во-вторых, если не сложно, посмотрите налево. Теперь посмотрите направо. Человек, сидящий рядом с вами — это брат или сестра. И к ним нужно относиться с любовью и уважением. Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Paul Root Wolpe: It's time to question bio-engineering\nTED Talk Subtitles and Transcript: Glowing dogs ... mice that grow human ears ... bioethicist Paul Root Wolpe describes an astonishing series of recent bio-engineering experiments, and asks: Isn't it time to set some ground rules?\nToday I want to talk about design, but not design as we usually think about it. I want to talk about what is happening now in our scientific, biotechnological culture, where, for really the first time in history, we have the power to design bodies, to design animal bodies, to design human bodies. In the history of our planet, there have been three great waves of evolution.\nThe first wave of evolution is what we think of as Darwinian evolution. So, as you all know, species lived in particular ecological niches and particular environments, and the pressures of those environments selected which changes, through random mutation in species, were going to be preserved. Then human beings stepped out of the Darwinian flow of evolutionary history and created the second great wave of evolution, which was we changed the environment in which we evolved. We altered our ecological niche by creating civilization. And that has been the second great -- couple 100,000 years, 150,000 years -- flow of our evolution. By changing our environment, we put new pressures on our bodies to evolve. Whether it was through settling down in agricultural communities, all the way through modern medicine, we have changed our own evolution. Now we're entering a third great wave of evolutionary history, which has been called many things: \"intentional evolution,\" \"evolution by design\" -- very different than intelligent design -- whereby we are actually now intentionally designing and altering the physiological forms that inhabit our planet.\nSo I want to take you through a kind of whirlwind tour of that and then at the end talk a little bit about what some of the implications are for us and for our species, as well as our cultures, because of this change. Now we actually have been doing it for a long time. We started selectively breeding animals many, many thousands of years ago. And if you think of dogs for example, dogs are now intentionally-designed creatures. There isn't a dog on this earth that's a natural creature. Dogs are the result of selectively breeding traits that we like. But we had to do it the hard way in the old days by choosing offspring that looked a particular way and then breeding them. We don't have to do it that way anymore.\nThis is a beefalo. A beefalo is a buffalo-cattle hybrid. And they are now making them, and someday, perhaps pretty soon, you will have beefalo patties in your local supermarket. This is a geep, a goat-sheep hybrid. The scientists that made this cute little creature ended up slaughtering it and eating it afterwards. I think they said it tasted like chicken. This is a cama. A cama is a camel-llama hybrid, created to try to get the hardiness of a camel with some of the personality traits of a llama. And they are now using these in certain cultures. Then there's the liger. This is the largest cat in the world -- the lion-tiger hybrid. It's bigger than a tiger. And in the case of the liger, there actually have been one or two that have been seen in the wild. But these were created by scientists using both selective breeding and genetic technology. And then finally, everybody's favorite, the zorse. None of this is Photoshopped. These are real creatures. And so one of the things we've been doing is using genetic enhancement, or genetic manipulation, of normal selective breeding pushed a little bit through genetics. And if that were all this was about, then it would be an interesting thing. But something much, much more powerful is happening now.\nThese are normal mammalian cells genetically engineered with a bioluminescent gene taken out of deep-sea jellyfish. We all know that some deep-sea creatures glow. Well, they've now taken that gene, that bioluminescent gene, and put it into mammal cells. These are normal cells. And what you see here is these cells glowing in the dark under certain wavelengths of light. Once they could do that with cells, they could do it with organisms. So they did it with mouse pups, kittens. And by the way, the reason the kittens here are orange and these are green is because that's a bioluminescent gene from coral, while this is from jellyfish. They did it with pigs. They did it with puppies. And, in fact, they did it with monkeys. And if you can do it with monkeys -- though the great leap in trying to genetically manipulate is actually between monkeys and apes -- if they can do it in monkeys, they can probably figure out how to do it in apes, which means they can do it in human beings. In other words, it is theoretically possible that before too long we will be biotechnologically capable of creating human beings that glow in the dark. Be easier to find us at night.\nAnd in fact, right now in many states, you can go out and you can buy bioluminescent pets. These are zebra fish. They're normally black and silver. These are zebra fish that have been genetically engineered to be yellow, green, red, and they are actually available now in certain states. Other states have banned them. Nobody knows what to do with these kinds of creatures. There is no area of the government -- not the EPA or the FDA -- that controls genetically-engineered pets. And so some states have decided to allow them, some states have decided to ban them.\nSome of you may have read about the FDA's consideration right now of genetically-engineered salmon. The salmon on top is a genetically engineered Chinook salmon, using a gene from these salmon and from one other fish that we eat, to make it grow much faster using a lot less feed. And right now the FDA is trying to make a final decision on whether, pretty soon, you could be eating this fish -- it'll be sold in the stores. And before you get too worried about it, here in the United States, the majority of food you buy in the supermarket already has genetically-modified components to it. So even as we worry about it, we have allowed it to go on in this country -- much different in Europe -- without any regulation, and even without any identification on the package.\nThese are all the first cloned animals of their type. So in the lower right here, you have Dolly, the first cloned sheep -- now happily stuffed in a museum in Edinburgh; Ralph the rat, the first cloned rat; CC the cat, for cloned cat; Snuppy, the first cloned dog -- Snuppy for Seoul National University puppy -- created in South Korea by the very same man that some of you may remember had to end up resigning in disgrace because he claimed he had cloned a human embryo, which he had not. He actually was the first person to clone a dog, which is a very difficult thing to do, because dog genomes are very plastic. This is Prometea, the first cloned horse. It's a Haflinger horse cloned in Italy, a real \"gold ring\" of cloning, because there are many horses that win important races who are geldings. In other words, the equipment to put them out to stud has been removed. But if you can clone that horse, you can have both the advantage of having a gelding run in the race and his identical genetic duplicate can then be put out to stud. These were the first cloned calves, the first cloned grey wolves, and then, finally, the first cloned piglets: Alexis, Chista, Carrel, Janie and Dotcom.\n(Laughter)\nIn addition, we've started to use cloning technology to try to save endangered species. This is the use of animals now to create drugs and other things in their bodies that we want to create. So with antithrombin in that goat -- that goat has been genetically modified so that the molecules of its milk actually include the molecule of antithrombin that GTC Genetics wants to create. And then in addition, transgenic pigs, knockout pigs, from the National Institute of Animal Science in South Korea, are pigs that they are going to use, in fact, to try to create all kinds of drugs and other industrial types of chemicals that they want the blood and the milk of these animals to produce for them, instead of producing them in an industrial way.\nThese are two creatures that were created in order to save endangered species. The guar is an endangered Southeast Asian ungulate. A somatic cell, a body cell, was taken from its body, gestated in the ovum of a cow, and then that cow gave birth to a guar. Same thing happened with the mouflon, where it's an endangered species of sheep. It was gestated in a regular sheep body, which actually raises an interesting biological problem. We have two kinds of DNA in our bodies. We have our nucleic DNA that everybody thinks of as our DNA, but we also have DNA in our mitochondria, which are the energy packets of the cell. That DNA is passed down through our mothers. So really, what you end up having here is not a guar and not a mouflon, but a guar with cow mitochondria, and therefore cow mitochondrial DNA, and a mouflon with another species of sheep's mitochondrial DNA. These are really hybrids, not pure animals. And it raises the question of how we're going to define animal species in the age of biotechnology -- a question that we're not really sure yet how to solve.\nThis lovely creature is an Asian cockroach. And what they've done here is they've put electrodes in its ganglia and its brain and then a transmitter on top, and it's on a big computer tracking ball. And now, using a joystick, they can send this creature around the lab and control whether it goes left or right, forwards or backwards. They've created a kind of insect bot, or bugbot. It gets worse than that -- or perhaps better than that. This actually is one of DARPA's very important -- DARPA is the Defense Research Agency -- one of their projects. These goliath beetles are wired in their wings. They have a computer chip strapped to their backs, and they can fly these creatures around the lab. They can make them go left, right. They can make them take off. They can't actually make them land. They put them about one inch above the ground, and then they shut everything off and they go pfft. But it's the closest they can get to a landing.\nAnd in fact, this technology has gotten so developed that this creature -- this is a moth -- this is the moth in its pupa stage, and that's when they put the wires in and they put in the computer technology, so that when the moth actually emerges as a moth, it is already prewired. The wires are already in its body, and they can just hook it up to their technology, and now they've got these bugbots that they can send out for surveillance. They can put little cameras on them and perhaps someday deliver other kinds of ordinance to warzones.\nIt's not just insects. This is the ratbot, or the robo-rat by Sanjiv Talwar at SUNY Downstate. Again, it's got technology -- it's got electrodes going into its left and right hemispheres; it's got a camera on top of its head. The scientists can make this creature go left, right. They have it running through mazes, controlling where it's going. They've now created an organic robot. The graduate students in Sanjiv Talwar's lab said, \"Is this ethical? We've taken away the autonomy of this animal.\" I'll get back to that in a minute.\nThere's also been work done with monkeys. This is Miguel Nicolelis of Duke. He took owl monkeys, wired them up so that a computer watched their brains while they moved, especially looking at the movement of their right arm. The computer learned what the monkey brain did to move its arm in various ways. They then hooked it up to a prosthetic arm, which you see here in the picture, put the arm in another room. Pretty soon, the computer learned, by reading the monkey's brainwaves, to make that arm in the other room do whatever the monkey's arm did. Then he put a video monitor in the monkey's cage that showed the monkey this prosthetic arm, and the monkey got fascinated. The monkey recognized that whatever she did with her arm, this prosthetic arm would do. And eventually she was moving it and moving it, and eventually stopped moving her right arm and, staring at the screen, could move the prosthetic arm in the other room only with her brainwaves -- which means that monkey became the first primate in the history of the world to have three independent functional arms.\nAnd it's not just technology that we're putting into animals. This is Thomas DeMarse at the University of Florida. He took 20,000 and then 60,000 disaggregated rat neurons -- so these are just individual neurons from rats -- put them on a chip. They self-aggregated into a network, became an integrated chip. And he used that as the IT piece of a mechanism which ran a flight simulator. So now we have organic computer chips made out of living, self-aggregating neurons. Finally, Mussa-Ivaldi of Northwestern took a completely intact, independent lamprey eel brain. This is a brain from a lamprey eel. It is living -- fully-intact brain in a nutrient medium with these electrodes going off to the sides, attached photosensitive sensors to the brain, put it into a cart -- here's the cart, the brain is sitting there in the middle -- and using this brain as the sole processor for this cart, when you turn on a light and shine it at the cart, the cart moves toward the light; when you turn it off, it moves away. It's photophilic. So now we have a complete living lamprey eel brain. Is it thinking lamprey eel thoughts, sitting there in its nutrient medium? I don't know, but in fact it is a fully living brain that we have managed to keep alive to do our bidding.\nSo, we are now at the stage where we are creating creatures for our own purposes. This is a mouse created by Charles Vacanti of the University of Massachusetts. He altered this mouse so that it was genetically engineered to have skin that was less immunoreactive to human skin, put a polymer scaffolding of an ear under it and created an ear that could then be taken off the mouse and transplanted onto a human being. Genetic engineering coupled with polymer physiotechnology coupled with xenotransplantation. This is where we are in this process.\nFinally, not that long ago, Craig Venter created the first artificial cell, where he took a cell, took a DNA synthesizer, which is a machine, created an artificial genome, put it in a different cell -- the genome was not of the cell he put it in -- and that cell then reproduced as the other cell. In other words, that was the first creature in the history of the world that had a computer as its parent -- it did not have an organic parent. And so, asks The Economist: \"The first artificial organism and its consequences.\"\nSo you may have thought that the creation of life was going to happen in something that looked like that. (Laughter) But in fact, that's not what Frankenstein's lab looks like. This is what Frankenstein's lab looks like. This is a DNA synthesizer, and here at the bottom are just bottles of A, T, C and G -- the four chemicals that make up our DNA chain.\nAnd so, we need to ask ourselves some questions. For the first time in the history of this planet, we are able to directly design organisms. We can manipulate the plasmas of life with unprecedented power, and it confers on us a responsibility. Is everything okay? Is it okay to manipulate and create whatever creatures we want? Do we have free reign to design animals? Do we get to go someday to Pets 'R' Us and say, \"Look, I want a dog. I'd like it to have the head of a Dachshund, the body of a retriever, maybe some pink fur, and let's make it glow in the dark\"? Does industry get to create creatures who, in their milk, in their blood, and in their saliva and other bodily fluids, create the drugs and industrial molecules we want and then warehouse them as organic manufacturing machines? Do we get to create organic robots, where we remove the autonomy from these animals and turn them just into our playthings?\nAnd then the final step of this, once we perfect these technologies in animals and we start using them in human beings, what are the ethical guidelines that we will use then? It's already happening. It's not science fiction. We are not only already using these things in animals, some of them we're already beginning to use on our own bodies.\nWe are now taking control of our own evolution. We are directly designing the future of the species of this planet. It confers upon us an enormous responsibility that is not just the responsibility of the scientists and the ethicists who are thinking about it and writing about it now. It is the responsibility of everybody because it will determine what kind of planet and what kind of bodies we will have in the future.\nThanks.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Пол Рут Вольп: Пора подумать о том, что происходит в биоинженерии\nTED Talk Subtitles and Transcript: На презентации TEDxPeachtree специалист в области биоэтики Пол Рут Вольп рассказывает об удивительных экспериментах в области биоинженерии, от гибридных домашних животных до мышей c человеческим ухом на спине. Не пора ли установить ряд норм и правил?, спрашивает Пол.\nСегодня я хочу поговорить о дизайне, но речь пойдет не о дизайне в обычном понимании этого слова. Я хочу поговорить о том, что сейчас происходит в нашей научной биотехнологической среде, где, впервые в истории, мы получили возможность конструировать тела, конструировать тела животных, конструировать человеческие тела. В истории нашей планеты было три больших волны эволюции.\nПервая волна эволюции - это то, что мы называем эволюцией по Дарвину. Согласно ей, как вы знаете, биологические виды обитали в определенных экологических нишах и определенных средах, и воздействие этих сред, определяло какие изменения путем случайных мутаций в видах, сохранятся. Затем человечество вышло за пределы эволюционной истории по Дарвину и породило вторую большую волну эволюции - которая заключалась в изменении самой среды обитания, в которой мы до этого эволюционировали. Мы изменили нашу экологическую нишу, когда мы создали цивилизации. И это был второй большой - почти двести тысяч лет, 150 000-летний период нашей эволюции. Изменив нашу среду обитания, мы оказали воздействие на наши тела, что заставило их эволюционировать. От перехода к оседлому аграрному обществу, через всю современную медицину, мы поменяли ход нашей собственной эволюции. Сейчас мы вступаем в третий большой период эволюционной истории, который уже называют разными именами: намеренная эволюция, эволюция по плану, (не путать с Разумным замыслом, движением креационистов) на этом третьем этапе эволюции мы намеренно конструируем и меняем формы жизни, населяющие нашу планету.\nТеперь я хочу устроить вам быстрый экскурс в эту тему и в заключении поговорить о том, какие последствия для нас как биологического вида и как совокупности культур могут иметь эти изменения. На самом деле, мы все это делаем уже довольно давно. Мы начали заниматься селекцией животных много-много тысяч лет назад. И если взять собак, например, собаки - это существа, созданные по плану. Нет на земле такой собаки, которая была бы природным созданием. Собаки - это результат селекции тех черт, которые нам понравились. В давние времена нам приходилось идти сложным путем, выбирая отпрысков, которые имели особые внешние черты, и скрещивая их. Теперь нам не нужно это делать.\nЭто - бифало. Бифало - это гибрид американского бизона (буффало) и домашней коровы. Их теперь разводят, и, когда-нибудь, возможно, очень скоро, у нас будут продавать котлеты из бифало в местных супермаркетах. Это - гип, гибрид козы и овцы. Ученые, которые создали это милое существо, в итоге зарезали и съели его. По-моему, они говорили, что по вкусу это было похоже на курицу. Это - кама. Кама - это гибрид верблюда и ламы, созданный, чтобы совместить выносливость верблюда с некоторыми особенностями характера ламы. И этот гибрид теперь используется в некоторых странах. А вот лигр - самая большой представитель семейства кошачьих в мире - гибрид льва и тигра. Он больше, чем тигр. И одну или две особи лигра, уже видели на воле. Но они были созданы учеными с помощью селекции и генных технологий. И, наконец, всеобщий любимец зеброид (гибрид зебры и лошади). Ни один из этих примеров не был отредактирован в Photoshop; все это настоящие животные. Таким образом, что мы делаем, это генные улучшения, или генетические манипуляции в процессе обычной селекции, ускоренные с помощью генетики. И если бы на этом все остановилось, это было бы просто занятной штукой. Но нечто более значительное происходит сейчас.\nЭто - обычные клетки млекопитающего, в которые был добавлен биолюминесцентный ген, взятый у глубоководной медузы. Мы все знаем, что некоторые глубоководные создания светятся. Так вот, этот ген, биолюминесцентный ген, был взят и добавлен в клетку млекопитающего. Это - нормальные клетки. А здесь вы видите как те же клетки светятся в темноте в лучах света с определенной длиной волны. И, как только это получилось сделать с клетками, то же самое можно сделать с организмами. Что и было сделано с мышатами, котятами. И, кстати, одни котята оранжевые, а другие - зеленые потому, что у первых биолюминесцентный ген взят из коралла, в то время как у вторых - из медузы. Это же было сделано со свиньями, с щенками, и, на самом деле, с обезьянами. А если это можно сделать с обезьянами - хотя есть огромный скачек между генетическими манипуляциями с мартышковыми и человекообразными обезьянами если это можно сделать с обезьянами, скорее всего можно разобраться, как сделать тоже самое с гоминидами, что означает, что это можно сделать с человекообразными обезьянами и людьми. Другими словами, теоретически возможно, что достаточно скоро мы сможем с помощью биотехнологий создать человеческие существа, которые светятся в темноте. Чтобы нас было легче найти в темноте.\nНа самом деле, уже сейчас во многих американских штатах можно пойти и купить биолюминесцентных питомцев. Это - рыба-зебра. Они обычно черно-серебрянные. Эти рыбки были генетически модифицированы так, чтобы быть желтыми, зелеными, красными, и их можно купить в некоторых штатах в США. A некоторые штаты запретили их. Никто не знает, что делать с существами такого рода. Нет такого государственного учреждения - ни EPA (агентство по охране окружающей среды), ни FDA (Управление по контролю за качеством продуктов и лекарств) которое регулировало бы генетически модифицированных животных. В результате некоторые штаты решили их разрешить, а некоторые - запретить.\nКто-то из вас, наверное, читал о рассмотрении Управлением по контролю за качеством продуктов и лекарств вопроса о генетически модифицированном лососе. Лосось сверху - это генетически модифицированная чавыча, у которой есть гены самой чавычи и гены другой рыбы, которую мы употребляем в пищу, чтобы она росла намного быстрее, но потребляла намного меньше корма. В настоящее время FDA пытается принять окончательное решение, будем ли мы скоро есть такую рыбу - будет ли она продаваться в магазинах. И, пока вы ее не сильно забеспокоились, здесь, в Соединенных Штатах, большинство еды, которую вы покупаете в супермаркетах, уже имеет генетически модифицированные компоненты. Так что, даже если это нас волнует, мы уже разрешили этому происходить в нашей стране - в отличие от Европы - без всяких законов, и даже без какого-либо уведомления на упаковках.\nЭто - первые клонированные животные в их видах. Внизу справа, у нас Долли, первая клонированная овца, которая теперь хранится в виде чучела в музее в Эдинбурге; Ральф, первая клонированная крыса; Сиси - клонированная кошка; Снаппи, первая клонированная собака, Снаппи - аббревиатура от английского \"щенок Национального Университета Сеула\" - был создан в Южной Корее тем самым человеком, которого некоторые из вас могут помнить как с позором ушедшего в отставку, из-за того, что он объявил о клонировании человеческого эмбриона, а на самом деле этого не сделал. Он, на самом деле, был первым человеком, клонировавшим собаку, что очень трудно сделать, поскольку геном собаки очень пластичен. Это - Прометея, первая клонированная лошадь. Это лошадь породы Хафлингер, клонированная в Италии, воистину венец клонирования, потому что множество лошадей, которые выигрывают скачки, кастрированы. Другими словами, инструмент, необходимый для того, чтобы размножать лошадей-победителей, удаляется. Но если лошадь сначала клонировать, то можно использовать как кастрированного коня, принимающего участие в скачках, так и его генетического дубликата, который станет жеребцом-производителем. Это - первые клонированные телята, первые клонированные волки. И, наконец, первые клонированные поросята: Алексис, Криста, Каррэл, Джэни и Точка-ком.\n(Смех)\nТакже мы начали использовать технологию клонирования для того, чтобы спасти вымирающие виды. Это - использование животных для создания лекарств и других вещей в их организмах, которые нам нужны. Эта коза дает антитромбин - коза была генетически модицифицирована так, чтобы молекулы ее молока содержали антитромбин, который компания GTC Genetics хочет получить. Сюда же можно добавить трансгенетических свиней, уникальных свиней, из Национального Института Животноводческих Наук в Южной Кореи, этих свиней собираются использовать, для создания любых медикаментов и разных промышленных химикатов, чтобы кровь и молоко этих животных вырабатывали все это, вместо того, чтобы производить это промышленным путем.\nЭто - два существа, которые были созданы для того, чтобы спасти вымирающие виды. Гаур - копытное животное Юговосточной Азии, находящееся под угрозой исчезновения. Соматическая клетка, клетка тела, была взята из его тела, пересажена в яйцеклетку коровы, после чего корова выносила гаура. То же самое сделали с муфлоном, вымирающим видом овцы. Его клетка была пересажена в тело обычной овцы, что, кстати, создает интересную биологическую проблему. У нас есть два типа ДНК в наших телах. У нас есть нуклеиновая ДНК - то, что все подразумевают под ДНК - но у нас также есть ДНК в наших митохондриях, энергетических хранилищах клеток. Митохондриальная ДНК передается по матери. Так что на самом деле то, что мы получаем, это не гаур и не муфлон, а гаур с коровьей митохондрией, и, следовательно, коровьей митохондриальной ДНК, и муфлон с митохондриальной ДНК другого вида овцы. Они на самом деле гибриды, а не чистые животные. И это поднимает проблему определения видов животных в эпоху биотехнологий, проблему, которую мы пока не знаем как решить.\nЭто чудесное создание - Aзиатский таракан. И, что тут было сделано, это они прикрепили электроды к его ганглиям (нервным узлам) и к его мозгу и передатчик сверху, который соединен с компьютером. И теперь, используя джойстик, можно гонять это существо по лаборатории и контролировать, идти ему влево или вправо, вперед или назад. Они создали что-то вроде робота-насекомого, жукобота. Дальше еще хуже - или, может быть, еще лучше. Это очень важный проект агентства DARPA DARPA - это Агентство Оборонных Исследований - это один из их проектов. У этих жуков-голиафов провода на крыльях. К их спинам прикреплен компьютерный чип, и их полетом можно управлять. Их можно послать налево, направо. Можно заставить взлететь. Только они не могут их заставить приземлиться. Так, они оставляют их на уровне 2.5 см над поверхностью, и выключают, и жуки шлепаются на землю. И это самое близкое к посадке, что они смогли сделать.\nКстати, эта технология теперь настолько развита, что вот это существо - это моль. Моль в стадии куколки, и уже в этой стадии они вставили провода и компьютерный чип. Так что когда куколка превращается в моль, она уже готова к подключению. Провода уже внутри ее тела, их надо только подключить к технике, и получатся жукоботы, которых можно посылать на разведку. Можно поместить на них маленькие камеры, и, возможно, когда-нибудь они смогут доставлять оружие в военные зоны.\nЭто не просто насекомые. Это крысобот, или робокрыса, созданная Сандживом Талваром в одном из университетов штата Нью-Йорк. Опять-таки, в ней есть техника, электроды идут к ее левому и правому полушариям, на голове установлена камера. Ученые могут заставить это существо идти влево, вправо. Они проводят ее через лабиринты, контролируя, куда она идет, То есть они создали органического робота. Студенты из лаборатории Санджива Талвара задались вопросом: \"Этично ли это? Ведь этого животного лишили автономии.\" Я вернусь к этому через минуту.\nПохожая работа была также проделана с обезьянами. Это Мигель Николелис (Miguel Nicolelis) из Университета Дьюка. Он взял ночных обезьян, подключил к ним провода так, чтобы компьютер следил за их мозгом, пока они двигаются, особенно, когда они двигают правой рукой. Компьютер следил, за тем, что делал обезьяний мозг, чтобы двигать рукой в разных направлениях. Затем они подключили его к протезной руке, которую вы видите здесь, на картинке, и положили руку в другую комнату. Довольно скоро компьютер \"научился\", считывая мозговые волны обезьяны, заставлять руку в другой комнате делать то же самое, что делает рука обезьяны. Затем они поставили видеомонитор в клетку обезьяны, который показывал обезьяне ту протезную руку, и обезьяна очень заинтересовалась. Обезьяна заметила, что все, что она делает своей рукой, протезная рука повторяет. И она все двигала и двигала рукой, и в конце концов перестала двигать правой рукой и, смотря на экран, двигала протезную руку в другой комнате только с помощью своих мозговых волн - что означает, что эта обезьяна стала первым приматом в истории, имеющим три независимых функционирующих руки.\nИ это не просто технология, для использования на животных. Это - Томас ДеМарс (Thomas DeMarse) из Университета Флориды. Он взял сначала 20 000, а затем 60 000 разъединенных крысиных нейронов - так, чтобы это были просто отдельные нейроны крысы - и поместил их на чип. Они сами сгруппировались в сеть, стали интегрированным чипом. И он использовал это, как комплектующую часть механизма, который работал как имитатор полета. Так что теперь у нас есть органические компьютерные чипы, сделанные из живых самогруппирующихся нейронов. Наконец, Мусса-Ивальди (Mussa-Ivaldi) из Северо-западного университета (Northwestern) взял целый, независимый мозг миноги. Это мозг миноги. Это живой, целый мозг в питательной среде с электродами по бокам и прикрепленными светочувствительными сенсорами, помещенный в тележку - вот тележка, мозг там, в середине, и мозг используется в качестве единственного процессора, когда вы включаете свет и направляете его на тележку, тележка двигается на свет; когда вы выключаете свет, она двигается в противоположную сторону. Она светолюбивая. Так что теперь у нас есть целый живой мозг миноги. Думает ли он мысли миноги, находясь в своей питательной среде? Я не знаю, но это полностью живой мозг, который удалось сохранить живым для выполнения задач человека.\nТак что мы на стадии создания существ для наших собственных целей. Это - мышь, созданная Чарльзом Ваканти (Charles Vacanti) из Университета Массачусетса. Он изменил эту мышь, она генетически модифицирована чтобы выращивать кожу, которая менее иммунореактивна к человеческой коже, и он поместил полимерный макет уха ей под кожу и создал ухо, которое можно потом взять у мыши и пересадить человеку. Генетическая инженерия вместе с полимерной физиотехнологией вместе с ксенотрансплантацией. Вот такими вещами мы сейчас занимаемся.\nНаконец, не так давно Крэг Вентер (Craig Venter) создал первую искусственную клетку, он взял клетку, взял синтезатор ДНК такое устройство, и создал искусственный геном, затем поместил его в другую клетку - геном был не того организма, в клетку которого он его поместил - и та клетка размножилась как другая клетка. Другими словами, это было первое существо в истории, у которого родителем был компьютер - у которого не было живого родителя. И вот, журнал \"Экономист\" (The Economist) пишет: \"Первый искусственный организм и его последствия.\"\nВы могли подумать, что создание жизни будет происходить вот в таком стиле. (Смех) Но на самом деле лаборатория Франкенштейна выглядит не так. Вот как выглядит лаборатория Франкенштейна. Это синтезатор ДНК, и здесь, внизу, просто бутылки с А, Т, Ц и Г - четырьмя химикатами, которые составляют цепочку ДНК.\nТак что мы должны задать себе несколько вопросов. Впервые в истории нашей планеты мы можем напрямую конструировать организмы. Мы можем манипулировать плазмами жизни, на беспрецедентном уровне. Это накладывает на нас серьезную ответственность. Все ли идет в правильном направлении? Правильно ли менять и создавать любые существа, которые мы хотим? Есть ли у нас право конструировать животных? Придем ли мы когда-нибудь в зоомагазин и скажем, \"Слушайте, я хочу собаку, с головой таксы, телом охотничьей собаки, может, немного розовой шерсти и давайте сделаем ее светящейся в темноте.\" Будет ли промышленность создавать существа, которые в молоке, крови, слюне и других жидкостях тела будут производить лекарства и промышленные химикаты, которые нам нужны, и затем складировать их, как органические станки? Будем ли мы создавать органических роботов, отбирая у животных независимость и превращая их в наши игрушки?\nИ, наконец, последний шаг: как только мы доведем до совершенства эти технологии на животных и начнем использовать их на человеческих существах, какими будут этические нормы, на которые мы сможем положиться? Это уже происходит; это вовсе не фантастика. Мы не только уже все это делаем на животных, кое-что мы уже начинаем использовать на себе.\nМы берем под контроль нашу собственную эволюцию. Мы напрямую конструируем будущее биологических видов этой планеты. Это накладывает на нас громадную ответственность, и это не только ответственность ученых и философов-этиков, которые думают и пишут об этом сейчас. Это ответственность каждого, потому что речь идет о том, какая планета и какие существа ждут нас в будущем.\nСпасибо.\n(Апплодисменты)"
}
] |
Paul Root Wolpe: It's time to question bio-engineering
TED Talk Subtitles and Transcript: Glowing dogs ... mice that grow human ears ... bioethicist Paul Root Wolpe describes an astonishing series of recent bio-engineering experiments, and asks: Isn't it time to set some ground rules?
Today I want to talk about design, but not design as we usually think about it. I want to talk about what is happening now in our scientific, biotechnological culture, where, for really the first time in history, we have the power to design bodies, to design animal bodies, to design human bodies. In the history of our planet, there have been three great waves of evolution.
The first wave of evolution is what we think of as Darwinian evolution. So, as you all know, species lived in particular ecological niches and particular environments, and the pressures of those environments selected which changes, through random mutation in species, were going to be preserved. Then human beings stepped out of the Darwinian flow of evolutionary history and created the second great wave of evolution, which was we changed the environment in which we evolved. We altered our ecological niche by creating civilization. And that has been the second great -- couple 100,000 years, 150,000 years -- flow of our evolution. By changing our environment, we put new pressures on our bodies to evolve. Whether it was through settling down in agricultural communities, all the way through modern medicine, we have changed our own evolution. Now we're entering a third great wave of evolutionary history, which has been called many things: "intentional evolution," "evolution by design" -- very different than intelligent design -- whereby we are actually now intentionally designing and altering the physiological forms that inhabit our planet.
So I want to take you through a kind of whirlwind tour of that and then at the end talk a little bit about what some of the implications are for us and for our species, as well as our cultures, because of this change. Now we actually have been doing it for a long time. We started selectively breeding animals many, many thousands of years ago. And if you think of dogs for example, dogs are now intentionally-designed creatures. There isn't a dog on this earth that's a natural creature. Dogs are the result of selectively breeding traits that we like. But we had to do it the hard way in the old days by choosing offspring that looked a particular way and then breeding them. We don't have to do it that way anymore.
This is a beefalo. A beefalo is a buffalo-cattle hybrid. And they are now making them, and someday, perhaps pretty soon, you will have beefalo patties in your local supermarket. This is a geep, a goat-sheep hybrid. The scientists that made this cute little creature ended up slaughtering it and eating it afterwards. I think they said it tasted like chicken. This is a cama. A cama is a camel-llama hybrid, created to try to get the hardiness of a camel with some of the personality traits of a llama. And they are now using these in certain cultures. Then there's the liger. This is the largest cat in the world -- the lion-tiger hybrid. It's bigger than a tiger. And in the case of the liger, there actually have been one or two that have been seen in the wild. But these were created by scientists using both selective breeding and genetic technology. And then finally, everybody's favorite, the zorse. None of this is Photoshopped. These are real creatures. And so one of the things we've been doing is using genetic enhancement, or genetic manipulation, of normal selective breeding pushed a little bit through genetics. And if that were all this was about, then it would be an interesting thing. But something much, much more powerful is happening now.
These are normal mammalian cells genetically engineered with a bioluminescent gene taken out of deep-sea jellyfish. We all know that some deep-sea creatures glow. Well, they've now taken that gene, that bioluminescent gene, and put it into mammal cells. These are normal cells. And what you see here is these cells glowing in the dark under certain wavelengths of light. Once they could do that with cells, they could do it with organisms. So they did it with mouse pups, kittens. And by the way, the reason the kittens here are orange and these are green is because that's a bioluminescent gene from coral, while this is from jellyfish. They did it with pigs. They did it with puppies. And, in fact, they did it with monkeys. And if you can do it with monkeys -- though the great leap in trying to genetically manipulate is actually between monkeys and apes -- if they can do it in monkeys, they can probably figure out how to do it in apes, which means they can do it in human beings. In other words, it is theoretically possible that before too long we will be biotechnologically capable of creating human beings that glow in the dark. Be easier to find us at night.
And in fact, right now in many states, you can go out and you can buy bioluminescent pets. These are zebra fish. They're normally black and silver. These are zebra fish that have been genetically engineered to be yellow, green, red, and they are actually available now in certain states. Other states have banned them. Nobody knows what to do with these kinds of creatures. There is no area of the government -- not the EPA or the FDA -- that controls genetically-engineered pets. And so some states have decided to allow them, some states have decided to ban them.
Some of you may have read about the FDA's consideration right now of genetically-engineered salmon. The salmon on top is a genetically engineered Chinook salmon, using a gene from these salmon and from one other fish that we eat, to make it grow much faster using a lot less feed. And right now the FDA is trying to make a final decision on whether, pretty soon, you could be eating this fish -- it'll be sold in the stores. And before you get too worried about it, here in the United States, the majority of food you buy in the supermarket already has genetically-modified components to it. So even as we worry about it, we have allowed it to go on in this country -- much different in Europe -- without any regulation, and even without any identification on the package.
These are all the first cloned animals of their type. So in the lower right here, you have Dolly, the first cloned sheep -- now happily stuffed in a museum in Edinburgh; Ralph the rat, the first cloned rat; CC the cat, for cloned cat; Snuppy, the first cloned dog -- Snuppy for Seoul National University puppy -- created in South Korea by the very same man that some of you may remember had to end up resigning in disgrace because he claimed he had cloned a human embryo, which he had not. He actually was the first person to clone a dog, which is a very difficult thing to do, because dog genomes are very plastic. This is Prometea, the first cloned horse. It's a Haflinger horse cloned in Italy, a real "gold ring" of cloning, because there are many horses that win important races who are geldings. In other words, the equipment to put them out to stud has been removed. But if you can clone that horse, you can have both the advantage of having a gelding run in the race and his identical genetic duplicate can then be put out to stud. These were the first cloned calves, the first cloned grey wolves, and then, finally, the first cloned piglets: Alexis, Chista, Carrel, Janie and Dotcom.
(Laughter)
In addition, we've started to use cloning technology to try to save endangered species. This is the use of animals now to create drugs and other things in their bodies that we want to create. So with antithrombin in that goat -- that goat has been genetically modified so that the molecules of its milk actually include the molecule of antithrombin that GTC Genetics wants to create. And then in addition, transgenic pigs, knockout pigs, from the National Institute of Animal Science in South Korea, are pigs that they are going to use, in fact, to try to create all kinds of drugs and other industrial types of chemicals that they want the blood and the milk of these animals to produce for them, instead of producing them in an industrial way.
These are two creatures that were created in order to save endangered species. The guar is an endangered Southeast Asian ungulate. A somatic cell, a body cell, was taken from its body, gestated in the ovum of a cow, and then that cow gave birth to a guar. Same thing happened with the mouflon, where it's an endangered species of sheep. It was gestated in a regular sheep body, which actually raises an interesting biological problem. We have two kinds of DNA in our bodies. We have our nucleic DNA that everybody thinks of as our DNA, but we also have DNA in our mitochondria, which are the energy packets of the cell. That DNA is passed down through our mothers. So really, what you end up having here is not a guar and not a mouflon, but a guar with cow mitochondria, and therefore cow mitochondrial DNA, and a mouflon with another species of sheep's mitochondrial DNA. These are really hybrids, not pure animals. And it raises the question of how we're going to define animal species in the age of biotechnology -- a question that we're not really sure yet how to solve.
This lovely creature is an Asian cockroach. And what they've done here is they've put electrodes in its ganglia and its brain and then a transmitter on top, and it's on a big computer tracking ball. And now, using a joystick, they can send this creature around the lab and control whether it goes left or right, forwards or backwards. They've created a kind of insect bot, or bugbot. It gets worse than that -- or perhaps better than that. This actually is one of DARPA's very important -- DARPA is the Defense Research Agency -- one of their projects. These goliath beetles are wired in their wings. They have a computer chip strapped to their backs, and they can fly these creatures around the lab. They can make them go left, right. They can make them take off. They can't actually make them land. They put them about one inch above the ground, and then they shut everything off and they go pfft. But it's the closest they can get to a landing.
And in fact, this technology has gotten so developed that this creature -- this is a moth -- this is the moth in its pupa stage, and that's when they put the wires in and they put in the computer technology, so that when the moth actually emerges as a moth, it is already prewired. The wires are already in its body, and they can just hook it up to their technology, and now they've got these bugbots that they can send out for surveillance. They can put little cameras on them and perhaps someday deliver other kinds of ordinance to warzones.
It's not just insects. This is the ratbot, or the robo-rat by Sanjiv Talwar at SUNY Downstate. Again, it's got technology -- it's got electrodes going into its left and right hemispheres; it's got a camera on top of its head. The scientists can make this creature go left, right. They have it running through mazes, controlling where it's going. They've now created an organic robot. The graduate students in Sanjiv Talwar's lab said, "Is this ethical? We've taken away the autonomy of this animal." I'll get back to that in a minute.
There's also been work done with monkeys. This is Miguel Nicolelis of Duke. He took owl monkeys, wired them up so that a computer watched their brains while they moved, especially looking at the movement of their right arm. The computer learned what the monkey brain did to move its arm in various ways. They then hooked it up to a prosthetic arm, which you see here in the picture, put the arm in another room. Pretty soon, the computer learned, by reading the monkey's brainwaves, to make that arm in the other room do whatever the monkey's arm did. Then he put a video monitor in the monkey's cage that showed the monkey this prosthetic arm, and the monkey got fascinated. The monkey recognized that whatever she did with her arm, this prosthetic arm would do. And eventually she was moving it and moving it, and eventually stopped moving her right arm and, staring at the screen, could move the prosthetic arm in the other room only with her brainwaves -- which means that monkey became the first primate in the history of the world to have three independent functional arms.
And it's not just technology that we're putting into animals. This is Thomas DeMarse at the University of Florida. He took 20,000 and then 60,000 disaggregated rat neurons -- so these are just individual neurons from rats -- put them on a chip. They self-aggregated into a network, became an integrated chip. And he used that as the IT piece of a mechanism which ran a flight simulator. So now we have organic computer chips made out of living, self-aggregating neurons. Finally, Mussa-Ivaldi of Northwestern took a completely intact, independent lamprey eel brain. This is a brain from a lamprey eel. It is living -- fully-intact brain in a nutrient medium with these electrodes going off to the sides, attached photosensitive sensors to the brain, put it into a cart -- here's the cart, the brain is sitting there in the middle -- and using this brain as the sole processor for this cart, when you turn on a light and shine it at the cart, the cart moves toward the light; when you turn it off, it moves away. It's photophilic. So now we have a complete living lamprey eel brain. Is it thinking lamprey eel thoughts, sitting there in its nutrient medium? I don't know, but in fact it is a fully living brain that we have managed to keep alive to do our bidding.
So, we are now at the stage where we are creating creatures for our own purposes. This is a mouse created by Charles Vacanti of the University of Massachusetts. He altered this mouse so that it was genetically engineered to have skin that was less immunoreactive to human skin, put a polymer scaffolding of an ear under it and created an ear that could then be taken off the mouse and transplanted onto a human being. Genetic engineering coupled with polymer physiotechnology coupled with xenotransplantation. This is where we are in this process.
Finally, not that long ago, Craig Venter created the first artificial cell, where he took a cell, took a DNA synthesizer, which is a machine, created an artificial genome, put it in a different cell -- the genome was not of the cell he put it in -- and that cell then reproduced as the other cell. In other words, that was the first creature in the history of the world that had a computer as its parent -- it did not have an organic parent. And so, asks The Economist: "The first artificial organism and its consequences."
So you may have thought that the creation of life was going to happen in something that looked like that. (Laughter) But in fact, that's not what Frankenstein's lab looks like. This is what Frankenstein's lab looks like. This is a DNA synthesizer, and here at the bottom are just bottles of A, T, C and G -- the four chemicals that make up our DNA chain.
And so, we need to ask ourselves some questions. For the first time in the history of this planet, we are able to directly design organisms. We can manipulate the plasmas of life with unprecedented power, and it confers on us a responsibility. Is everything okay? Is it okay to manipulate and create whatever creatures we want? Do we have free reign to design animals? Do we get to go someday to Pets 'R' Us and say, "Look, I want a dog. I'd like it to have the head of a Dachshund, the body of a retriever, maybe some pink fur, and let's make it glow in the dark"? Does industry get to create creatures who, in their milk, in their blood, and in their saliva and other bodily fluids, create the drugs and industrial molecules we want and then warehouse them as organic manufacturing machines? Do we get to create organic robots, where we remove the autonomy from these animals and turn them just into our playthings?
And then the final step of this, once we perfect these technologies in animals and we start using them in human beings, what are the ethical guidelines that we will use then? It's already happening. It's not science fiction. We are not only already using these things in animals, some of them we're already beginning to use on our own bodies.
We are now taking control of our own evolution. We are directly designing the future of the species of this planet. It confers upon us an enormous responsibility that is not just the responsibility of the scientists and the ethicists who are thinking about it and writing about it now. It is the responsibility of everybody because it will determine what kind of planet and what kind of bodies we will have in the future.
Thanks.
(Applause)
|
Пол Рут Вольп: Пора подумать о том, что происходит в биоинженерии
TED Talk Subtitles and Transcript: На презентации TEDxPeachtree специалист в области биоэтики Пол Рут Вольп рассказывает об удивительных экспериментах в области биоинженерии, от гибридных домашних животных до мышей c человеческим ухом на спине. Не пора ли установить ряд норм и правил?, спрашивает Пол.
Сегодня я хочу поговорить о дизайне, но речь пойдет не о дизайне в обычном понимании этого слова. Я хочу поговорить о том, что сейчас происходит в нашей научной биотехнологической среде, где, впервые в истории, мы получили возможность конструировать тела, конструировать тела животных, конструировать человеческие тела. В истории нашей планеты было три больших волны эволюции.
Первая волна эволюции - это то, что мы называем эволюцией по Дарвину. Согласно ей, как вы знаете, биологические виды обитали в определенных экологических нишах и определенных средах, и воздействие этих сред, определяло какие изменения путем случайных мутаций в видах, сохранятся. Затем человечество вышло за пределы эволюционной истории по Дарвину и породило вторую большую волну эволюции - которая заключалась в изменении самой среды обитания, в которой мы до этого эволюционировали. Мы изменили нашу экологическую нишу, когда мы создали цивилизации. И это был второй большой - почти двести тысяч лет, 150 000-летний период нашей эволюции. Изменив нашу среду обитания, мы оказали воздействие на наши тела, что заставило их эволюционировать. От перехода к оседлому аграрному обществу, через всю современную медицину, мы поменяли ход нашей собственной эволюции. Сейчас мы вступаем в третий большой период эволюционной истории, который уже называют разными именами: намеренная эволюция, эволюция по плану, (не путать с Разумным замыслом, движением креационистов) на этом третьем этапе эволюции мы намеренно конструируем и меняем формы жизни, населяющие нашу планету.
Теперь я хочу устроить вам быстрый экскурс в эту тему и в заключении поговорить о том, какие последствия для нас как биологического вида и как совокупности культур могут иметь эти изменения. На самом деле, мы все это делаем уже довольно давно. Мы начали заниматься селекцией животных много-много тысяч лет назад. И если взять собак, например, собаки - это существа, созданные по плану. Нет на земле такой собаки, которая была бы природным созданием. Собаки - это результат селекции тех черт, которые нам понравились. В давние времена нам приходилось идти сложным путем, выбирая отпрысков, которые имели особые внешние черты, и скрещивая их. Теперь нам не нужно это делать.
Это - бифало. Бифало - это гибрид американского бизона (буффало) и домашней коровы. Их теперь разводят, и, когда-нибудь, возможно, очень скоро, у нас будут продавать котлеты из бифало в местных супермаркетах. Это - гип, гибрид козы и овцы. Ученые, которые создали это милое существо, в итоге зарезали и съели его. По-моему, они говорили, что по вкусу это было похоже на курицу. Это - кама. Кама - это гибрид верблюда и ламы, созданный, чтобы совместить выносливость верблюда с некоторыми особенностями характера ламы. И этот гибрид теперь используется в некоторых странах. А вот лигр - самая большой представитель семейства кошачьих в мире - гибрид льва и тигра. Он больше, чем тигр. И одну или две особи лигра, уже видели на воле. Но они были созданы учеными с помощью селекции и генных технологий. И, наконец, всеобщий любимец зеброид (гибрид зебры и лошади). Ни один из этих примеров не был отредактирован в Photoshop; все это настоящие животные. Таким образом, что мы делаем, это генные улучшения, или генетические манипуляции в процессе обычной селекции, ускоренные с помощью генетики. И если бы на этом все остановилось, это было бы просто занятной штукой. Но нечто более значительное происходит сейчас.
Это - обычные клетки млекопитающего, в которые был добавлен биолюминесцентный ген, взятый у глубоководной медузы. Мы все знаем, что некоторые глубоководные создания светятся. Так вот, этот ген, биолюминесцентный ген, был взят и добавлен в клетку млекопитающего. Это - нормальные клетки. А здесь вы видите как те же клетки светятся в темноте в лучах света с определенной длиной волны. И, как только это получилось сделать с клетками, то же самое можно сделать с организмами. Что и было сделано с мышатами, котятами. И, кстати, одни котята оранжевые, а другие - зеленые потому, что у первых биолюминесцентный ген взят из коралла, в то время как у вторых - из медузы. Это же было сделано со свиньями, с щенками, и, на самом деле, с обезьянами. А если это можно сделать с обезьянами - хотя есть огромный скачек между генетическими манипуляциями с мартышковыми и человекообразными обезьянами если это можно сделать с обезьянами, скорее всего можно разобраться, как сделать тоже самое с гоминидами, что означает, что это можно сделать с человекообразными обезьянами и людьми. Другими словами, теоретически возможно, что достаточно скоро мы сможем с помощью биотехнологий создать человеческие существа, которые светятся в темноте. Чтобы нас было легче найти в темноте.
На самом деле, уже сейчас во многих американских штатах можно пойти и купить биолюминесцентных питомцев. Это - рыба-зебра. Они обычно черно-серебрянные. Эти рыбки были генетически модифицированы так, чтобы быть желтыми, зелеными, красными, и их можно купить в некоторых штатах в США. A некоторые штаты запретили их. Никто не знает, что делать с существами такого рода. Нет такого государственного учреждения - ни EPA (агентство по охране окружающей среды), ни FDA (Управление по контролю за качеством продуктов и лекарств) которое регулировало бы генетически модифицированных животных. В результате некоторые штаты решили их разрешить, а некоторые - запретить.
Кто-то из вас, наверное, читал о рассмотрении Управлением по контролю за качеством продуктов и лекарств вопроса о генетически модифицированном лососе. Лосось сверху - это генетически модифицированная чавыча, у которой есть гены самой чавычи и гены другой рыбы, которую мы употребляем в пищу, чтобы она росла намного быстрее, но потребляла намного меньше корма. В настоящее время FDA пытается принять окончательное решение, будем ли мы скоро есть такую рыбу - будет ли она продаваться в магазинах. И, пока вы ее не сильно забеспокоились, здесь, в Соединенных Штатах, большинство еды, которую вы покупаете в супермаркетах, уже имеет генетически модифицированные компоненты. Так что, даже если это нас волнует, мы уже разрешили этому происходить в нашей стране - в отличие от Европы - без всяких законов, и даже без какого-либо уведомления на упаковках.
Это - первые клонированные животные в их видах. Внизу справа, у нас Долли, первая клонированная овца, которая теперь хранится в виде чучела в музее в Эдинбурге; Ральф, первая клонированная крыса; Сиси - клонированная кошка; Снаппи, первая клонированная собака, Снаппи - аббревиатура от английского "щенок Национального Университета Сеула" - был создан в Южной Корее тем самым человеком, которого некоторые из вас могут помнить как с позором ушедшего в отставку, из-за того, что он объявил о клонировании человеческого эмбриона, а на самом деле этого не сделал. Он, на самом деле, был первым человеком, клонировавшим собаку, что очень трудно сделать, поскольку геном собаки очень пластичен. Это - Прометея, первая клонированная лошадь. Это лошадь породы Хафлингер, клонированная в Италии, воистину венец клонирования, потому что множество лошадей, которые выигрывают скачки, кастрированы. Другими словами, инструмент, необходимый для того, чтобы размножать лошадей-победителей, удаляется. Но если лошадь сначала клонировать, то можно использовать как кастрированного коня, принимающего участие в скачках, так и его генетического дубликата, который станет жеребцом-производителем. Это - первые клонированные телята, первые клонированные волки. И, наконец, первые клонированные поросята: Алексис, Криста, Каррэл, Джэни и Точка-ком.
(Смех)
Также мы начали использовать технологию клонирования для того, чтобы спасти вымирающие виды. Это - использование животных для создания лекарств и других вещей в их организмах, которые нам нужны. Эта коза дает антитромбин - коза была генетически модицифицирована так, чтобы молекулы ее молока содержали антитромбин, который компания GTC Genetics хочет получить. Сюда же можно добавить трансгенетических свиней, уникальных свиней, из Национального Института Животноводческих Наук в Южной Кореи, этих свиней собираются использовать, для создания любых медикаментов и разных промышленных химикатов, чтобы кровь и молоко этих животных вырабатывали все это, вместо того, чтобы производить это промышленным путем.
Это - два существа, которые были созданы для того, чтобы спасти вымирающие виды. Гаур - копытное животное Юговосточной Азии, находящееся под угрозой исчезновения. Соматическая клетка, клетка тела, была взята из его тела, пересажена в яйцеклетку коровы, после чего корова выносила гаура. То же самое сделали с муфлоном, вымирающим видом овцы. Его клетка была пересажена в тело обычной овцы, что, кстати, создает интересную биологическую проблему. У нас есть два типа ДНК в наших телах. У нас есть нуклеиновая ДНК - то, что все подразумевают под ДНК - но у нас также есть ДНК в наших митохондриях, энергетических хранилищах клеток. Митохондриальная ДНК передается по матери. Так что на самом деле то, что мы получаем, это не гаур и не муфлон, а гаур с коровьей митохондрией, и, следовательно, коровьей митохондриальной ДНК, и муфлон с митохондриальной ДНК другого вида овцы. Они на самом деле гибриды, а не чистые животные. И это поднимает проблему определения видов животных в эпоху биотехнологий, проблему, которую мы пока не знаем как решить.
Это чудесное создание - Aзиатский таракан. И, что тут было сделано, это они прикрепили электроды к его ганглиям (нервным узлам) и к его мозгу и передатчик сверху, который соединен с компьютером. И теперь, используя джойстик, можно гонять это существо по лаборатории и контролировать, идти ему влево или вправо, вперед или назад. Они создали что-то вроде робота-насекомого, жукобота. Дальше еще хуже - или, может быть, еще лучше. Это очень важный проект агентства DARPA DARPA - это Агентство Оборонных Исследований - это один из их проектов. У этих жуков-голиафов провода на крыльях. К их спинам прикреплен компьютерный чип, и их полетом можно управлять. Их можно послать налево, направо. Можно заставить взлететь. Только они не могут их заставить приземлиться. Так, они оставляют их на уровне 2.5 см над поверхностью, и выключают, и жуки шлепаются на землю. И это самое близкое к посадке, что они смогли сделать.
Кстати, эта технология теперь настолько развита, что вот это существо - это моль. Моль в стадии куколки, и уже в этой стадии они вставили провода и компьютерный чип. Так что когда куколка превращается в моль, она уже готова к подключению. Провода уже внутри ее тела, их надо только подключить к технике, и получатся жукоботы, которых можно посылать на разведку. Можно поместить на них маленькие камеры, и, возможно, когда-нибудь они смогут доставлять оружие в военные зоны.
Это не просто насекомые. Это крысобот, или робокрыса, созданная Сандживом Талваром в одном из университетов штата Нью-Йорк. Опять-таки, в ней есть техника, электроды идут к ее левому и правому полушариям, на голове установлена камера. Ученые могут заставить это существо идти влево, вправо. Они проводят ее через лабиринты, контролируя, куда она идет, То есть они создали органического робота. Студенты из лаборатории Санджива Талвара задались вопросом: "Этично ли это? Ведь этого животного лишили автономии." Я вернусь к этому через минуту.
Похожая работа была также проделана с обезьянами. Это Мигель Николелис (Miguel Nicolelis) из Университета Дьюка. Он взял ночных обезьян, подключил к ним провода так, чтобы компьютер следил за их мозгом, пока они двигаются, особенно, когда они двигают правой рукой. Компьютер следил, за тем, что делал обезьяний мозг, чтобы двигать рукой в разных направлениях. Затем они подключили его к протезной руке, которую вы видите здесь, на картинке, и положили руку в другую комнату. Довольно скоро компьютер "научился", считывая мозговые волны обезьяны, заставлять руку в другой комнате делать то же самое, что делает рука обезьяны. Затем они поставили видеомонитор в клетку обезьяны, который показывал обезьяне ту протезную руку, и обезьяна очень заинтересовалась. Обезьяна заметила, что все, что она делает своей рукой, протезная рука повторяет. И она все двигала и двигала рукой, и в конце концов перестала двигать правой рукой и, смотря на экран, двигала протезную руку в другой комнате только с помощью своих мозговых волн - что означает, что эта обезьяна стала первым приматом в истории, имеющим три независимых функционирующих руки.
И это не просто технология, для использования на животных. Это - Томас ДеМарс (Thomas DeMarse) из Университета Флориды. Он взял сначала 20 000, а затем 60 000 разъединенных крысиных нейронов - так, чтобы это были просто отдельные нейроны крысы - и поместил их на чип. Они сами сгруппировались в сеть, стали интегрированным чипом. И он использовал это, как комплектующую часть механизма, который работал как имитатор полета. Так что теперь у нас есть органические компьютерные чипы, сделанные из живых самогруппирующихся нейронов. Наконец, Мусса-Ивальди (Mussa-Ivaldi) из Северо-западного университета (Northwestern) взял целый, независимый мозг миноги. Это мозг миноги. Это живой, целый мозг в питательной среде с электродами по бокам и прикрепленными светочувствительными сенсорами, помещенный в тележку - вот тележка, мозг там, в середине, и мозг используется в качестве единственного процессора, когда вы включаете свет и направляете его на тележку, тележка двигается на свет; когда вы выключаете свет, она двигается в противоположную сторону. Она светолюбивая. Так что теперь у нас есть целый живой мозг миноги. Думает ли он мысли миноги, находясь в своей питательной среде? Я не знаю, но это полностью живой мозг, который удалось сохранить живым для выполнения задач человека.
Так что мы на стадии создания существ для наших собственных целей. Это - мышь, созданная Чарльзом Ваканти (Charles Vacanti) из Университета Массачусетса. Он изменил эту мышь, она генетически модифицирована чтобы выращивать кожу, которая менее иммунореактивна к человеческой коже, и он поместил полимерный макет уха ей под кожу и создал ухо, которое можно потом взять у мыши и пересадить человеку. Генетическая инженерия вместе с полимерной физиотехнологией вместе с ксенотрансплантацией. Вот такими вещами мы сейчас занимаемся.
Наконец, не так давно Крэг Вентер (Craig Venter) создал первую искусственную клетку, он взял клетку, взял синтезатор ДНК такое устройство, и создал искусственный геном, затем поместил его в другую клетку - геном был не того организма, в клетку которого он его поместил - и та клетка размножилась как другая клетка. Другими словами, это было первое существо в истории, у которого родителем был компьютер - у которого не было живого родителя. И вот, журнал "Экономист" (The Economist) пишет: "Первый искусственный организм и его последствия."
Вы могли подумать, что создание жизни будет происходить вот в таком стиле. (Смех) Но на самом деле лаборатория Франкенштейна выглядит не так. Вот как выглядит лаборатория Франкенштейна. Это синтезатор ДНК, и здесь, внизу, просто бутылки с А, Т, Ц и Г - четырьмя химикатами, которые составляют цепочку ДНК.
Так что мы должны задать себе несколько вопросов. Впервые в истории нашей планеты мы можем напрямую конструировать организмы. Мы можем манипулировать плазмами жизни, на беспрецедентном уровне. Это накладывает на нас серьезную ответственность. Все ли идет в правильном направлении? Правильно ли менять и создавать любые существа, которые мы хотим? Есть ли у нас право конструировать животных? Придем ли мы когда-нибудь в зоомагазин и скажем, "Слушайте, я хочу собаку, с головой таксы, телом охотничьей собаки, может, немного розовой шерсти и давайте сделаем ее светящейся в темноте." Будет ли промышленность создавать существа, которые в молоке, крови, слюне и других жидкостях тела будут производить лекарства и промышленные химикаты, которые нам нужны, и затем складировать их, как органические станки? Будем ли мы создавать органических роботов, отбирая у животных независимость и превращая их в наши игрушки?
И, наконец, последний шаг: как только мы доведем до совершенства эти технологии на животных и начнем использовать их на человеческих существах, какими будут этические нормы, на которые мы сможем положиться? Это уже происходит; это вовсе не фантастика. Мы не только уже все это делаем на животных, кое-что мы уже начинаем использовать на себе.
Мы берем под контроль нашу собственную эволюцию. Мы напрямую конструируем будущее биологических видов этой планеты. Это накладывает на нас громадную ответственность, и это не только ответственность ученых и философов-этиков, которые думают и пишут об этом сейчас. Это ответственность каждого, потому что речь идет о том, какая планета и какие существа ждут нас в будущем.
Спасибо.
(Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Lee Mokobe: A powerful poem about what it feels like to be transgender\nTED Talk Subtitles and Transcript: \"I was the mystery of an anatomy, a question asked but not answered,\" says poet Lee Mokobe, a TED Fellow, in this gripping and poetic exploration of identity and transition. It's a thoughtful reflection on bodies, and the meanings poured into them.\nThe first time I uttered a prayer was in a glass-stained cathedral.\nI was kneeling long after the congregation was on its feet,\ndip both hands into holy water,\ntrace the trinity across my chest,\nmy tiny body drooping like a question mark\nall over the wooden pew.\nI asked Jesus to fix me,\nand when he did not answer\nI befriended silence in the hopes that my sin would burn\nand salve my mouth would dissolve like sugar on tongue,\nbut shame lingered as an aftertaste.\nAnd in an attempt to reintroduce me to sanctity,\nmy mother told me of the miracle I was,\nsaid I could grow up to be anything I want.\nI decided to be a boy.\nIt was cute.\nI had snapback, toothless grin,\nused skinned knees as street cred,\nplayed hide and seek with what was left of my goal.\nI was it.\nThe winner to a game the other kids couldn't play,\nI was the mystery of an anatomy,\na question asked but not answered,\ntightroping between awkward boy and apologetic girl,\nand when I turned 12, the boy phase wasn't deemed cute anymore.\nIt was met with nostalgic aunts who missed seeing my knees in the shadow of skirts,\nwho reminded me that my kind of attitude would never bring a husband home,\nthat I exist for heterosexual marriage and child-bearing.\nAnd I swallowed their insults along with their slurs.\nNaturally, I did not come out of the closet.\nThe kids at my school opened it without my permission.\nCalled me by a name I did not recognize,\nsaid \"lesbian,\"\nbut I was more boy than girl, more Ken than Barbie.\nIt had nothing to do with hating my body,\nI just love it enough to let it go,\nI treat it like a house,\nand when your house is falling apart,\nyou do not evacuate,\nyou make it comfortable enough to house all your insides,\nyou make it pretty enough to invite guests over,\nyou make the floorboards strong enough to stand on.\nMy mother fears I have named myself after fading things.\nAs she counts the echoes left behind by Mya Hall, Leelah Alcorn, Blake Brockington.\nShe fears that I'll die without a whisper,\nthat I'll turn into \"what a shame\" conversations at the bus stop.\nShe claims I have turned myself into a mausoleum,\nthat I am a walking casket,\nnews headlines have turned my identity into a spectacle,\nBruce Jenner on everyone's lips while the brutality of living in this body\nbecomes an asterisk at the bottom of equality pages.\nNo one ever thinks of us as human\nbecause we are more ghost than flesh,\nbecause people fear that my gender expression is a trick,\nthat it exists to be perverse,\nthat it ensnares them without their consent,\nthat my body is a feast for their eyes and hands\nand once they have fed off my queer,\nthey'll regurgitate all the parts they did not like.\nThey'll put me back into the closet, hang me with all the other skeletons.\nI will be the best attraction.\nCan you see how easy it is to talk people into coffins,\nto misspell their names on gravestones.\nAnd people still wonder why there are boys rotting,\nthey go away in high school hallways\nthey are afraid of becoming another hashtag in a second\nafraid of classroom discussions becoming like judgment day\nand now oncoming traffic is embracing more transgender children than parents.\nI wonder how long it will be\nbefore the trans suicide notes start to feel redundant,\nbefore we realize that our bodies become lessons about sin\nway before we learn how to love them.\nLike God didn't save all this breath and mercy,\nlike my blood is not the wine that washed over Jesus' feet.\nMy prayers are now getting stuck in my throat.\nMaybe I am finally fixed,\nmaybe I just don't care,\nmaybe God finally listened to my prayers.\nThank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ли Мокобе: Сильное стихотворение о том, каково быть трансгендером\nTED Talk Subtitles and Transcript: «Я был анатомической загадкой, вопросом без ответа», — говорит поэт Ли Мокобе, стипендиат TED, в своём цепляющем и поэтичном исследовании личности и перевоплощения. Его стихотворение — размышление о теле и наполняющем его смысле.\nВпервые я произнёс молитву в витражном соборе.\nЯ стоял на коленях ещё долго после того, как прихожане поднялись на ноги,\nокунул обе руки в святую воду,\nперекрестился.\nМоё крохотное тело поникло, похожее на вопросительный знак,\nзастывшее на деревянной скамье.\nЯ попросил Иисуса исправить меня.\nА когда он не ответил,\nя подружился с тишиной в надежде, что мой грех сгорит,\nстанет бальзамом для моих губ, растворится на языке как сахар,\nно остался привкус стыда.\nВ попытке возвратить меня к святости\nмоя мать рассказала мне о том, каким чудом я был;\nсказала, что я могу стать кем захочу, когда вырасту.\nЯ решил стать мальчиком.\nБыло забавно.\nЯ пошёл на поправку — с беззубой улыбкой,\nпытаясь стёртыми коленками заслужить уважение,\nиграл в прятки с тем, что осталось от моей цели.\nЯ был «оно».\nПобедитель в игре, о которой не знали другие дети.\nЯ был анатомической загадкой,\nвопросом без ответа,\nбалансируя между неловким мальчиком и стеснительной девочкой.\nА когда мне исполнилось 12 лет, мальчишеский образ перестал быть милым.\nТётушки с ностальгией говорили, что скучают по виду моих коленок в тени юбки,\nнапомнив мне, что моё поведение не поможет мне выйти замуж,\nчто я рождён для традиционного брака и вынашивания детей.\nЯ проглотил их оскорбления вместе с унижением.\nЕстественно, я не раскрыл свою тайну.\nДети в школе заставили меня её открыть.\nНазывали меня непонятным мне словом —\n«лесбиянка».\nНо я был больше мальчиком, чем девочкой; Кеном, а не Барби.\nПричиной тому была не ненависть к моему телу.\nПросто я люблю его так, что могу отпустить,\nотношусь к нему, как к дому.\nА когда дом рушится,\nты не эвакуируешься,\nа делаешь его достаточно комфортным для того, что есть внутри;\nдостаточно привлекательным для визита гостей;\nчинишь пол, чтобы можно было уверенно стоять.\nМоя мать страшится, что я назвал себя увядшим.\nПока она считает отголоски эхо, оставленного Мией Холл, Лилой Алкорн, Блейком Брокингтоном,\nона опасается, что я умру бесследно,\nстану темой для разговоров из категории «вот стыд-то».\nОна заявляет, будто я превратил себя в мавзолей,\nходячий гроб;\nгазетные заголовки сделали из моей личности спектакль.\nИмя Брюса Дженнера у всех на устах, в то время как мучения от жизни в его теле\nстановятся лишь сноской внизу похожих страниц.\nНикто не считает нас людьми.\nВедь мы, скорее, призраки, нежели плоть.\nПотому что люди опасаются, что мой гендерный поиск — обман,\nизвращённый каприз,\nнезаметно заманивающий их в ловушку;\nмоё тело — пир для их глаз и рук,\nи раз накормившись от моей уловки,\nони срыгнут всё то, что им не понравилось.\nОни засунут меня обратно в шкаф висеть среди остальных скелетов.\nЯ буду самым занятным аттракционом.\nВы замечаете, как это легко — вогнать людей в гробы,\nдопустить ошибку в имени на надгробии?\nА люди всё удивляются, от чего это чахнут их дети?\nОни бегут из коридоров школы,\nбоясь за секунду стать очередным хэштегом,\nв страхе, что разговоры в классе превратятся в Судный день.\nСегодня встречные машины «обнимают» больше трансгендерных детей, чем их родители.\nИнтересно, сколько пройдёт времени,\nпрежде чем станет достаточно предсмертных записок трансов,\nпрежде чем мы поймём, что наши тела становятся уроками о грехе\nкуда раньше уроков о любви к ним?\nКак будто Бог не спас нас в своём милосердии;\nбудто моя кровь не вино, омывающее ноги Иисуса.\nМолитвы застревают комом в горле.\nМожет, я нормальный.\nМожет, мне всё равно.\nМожет, Господь наконец услышал мои молитвы.\nСпасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Lee Mokobe: A powerful poem about what it feels like to be transgender
TED Talk Subtitles and Transcript: "I was the mystery of an anatomy, a question asked but not answered," says poet Lee Mokobe, a TED Fellow, in this gripping and poetic exploration of identity and transition. It's a thoughtful reflection on bodies, and the meanings poured into them.
The first time I uttered a prayer was in a glass-stained cathedral.
I was kneeling long after the congregation was on its feet,
dip both hands into holy water,
trace the trinity across my chest,
my tiny body drooping like a question mark
all over the wooden pew.
I asked Jesus to fix me,
and when he did not answer
I befriended silence in the hopes that my sin would burn
and salve my mouth would dissolve like sugar on tongue,
but shame lingered as an aftertaste.
And in an attempt to reintroduce me to sanctity,
my mother told me of the miracle I was,
said I could grow up to be anything I want.
I decided to be a boy.
It was cute.
I had snapback, toothless grin,
used skinned knees as street cred,
played hide and seek with what was left of my goal.
I was it.
The winner to a game the other kids couldn't play,
I was the mystery of an anatomy,
a question asked but not answered,
tightroping between awkward boy and apologetic girl,
and when I turned 12, the boy phase wasn't deemed cute anymore.
It was met with nostalgic aunts who missed seeing my knees in the shadow of skirts,
who reminded me that my kind of attitude would never bring a husband home,
that I exist for heterosexual marriage and child-bearing.
And I swallowed their insults along with their slurs.
Naturally, I did not come out of the closet.
The kids at my school opened it without my permission.
Called me by a name I did not recognize,
said "lesbian,"
but I was more boy than girl, more Ken than Barbie.
It had nothing to do with hating my body,
I just love it enough to let it go,
I treat it like a house,
and when your house is falling apart,
you do not evacuate,
you make it comfortable enough to house all your insides,
you make it pretty enough to invite guests over,
you make the floorboards strong enough to stand on.
My mother fears I have named myself after fading things.
As she counts the echoes left behind by Mya Hall, Leelah Alcorn, Blake Brockington.
She fears that I'll die without a whisper,
that I'll turn into "what a shame" conversations at the bus stop.
She claims I have turned myself into a mausoleum,
that I am a walking casket,
news headlines have turned my identity into a spectacle,
Bruce Jenner on everyone's lips while the brutality of living in this body
becomes an asterisk at the bottom of equality pages.
No one ever thinks of us as human
because we are more ghost than flesh,
because people fear that my gender expression is a trick,
that it exists to be perverse,
that it ensnares them without their consent,
that my body is a feast for their eyes and hands
and once they have fed off my queer,
they'll regurgitate all the parts they did not like.
They'll put me back into the closet, hang me with all the other skeletons.
I will be the best attraction.
Can you see how easy it is to talk people into coffins,
to misspell their names on gravestones.
And people still wonder why there are boys rotting,
they go away in high school hallways
they are afraid of becoming another hashtag in a second
afraid of classroom discussions becoming like judgment day
and now oncoming traffic is embracing more transgender children than parents.
I wonder how long it will be
before the trans suicide notes start to feel redundant,
before we realize that our bodies become lessons about sin
way before we learn how to love them.
Like God didn't save all this breath and mercy,
like my blood is not the wine that washed over Jesus' feet.
My prayers are now getting stuck in my throat.
Maybe I am finally fixed,
maybe I just don't care,
maybe God finally listened to my prayers.
Thank you. (Applause)
|
Ли Мокобе: Сильное стихотворение о том, каково быть трансгендером
TED Talk Subtitles and Transcript: «Я был анатомической загадкой, вопросом без ответа», — говорит поэт Ли Мокобе, стипендиат TED, в своём цепляющем и поэтичном исследовании личности и перевоплощения. Его стихотворение — размышление о теле и наполняющем его смысле.
Впервые я произнёс молитву в витражном соборе.
Я стоял на коленях ещё долго после того, как прихожане поднялись на ноги,
окунул обе руки в святую воду,
перекрестился.
Моё крохотное тело поникло, похожее на вопросительный знак,
застывшее на деревянной скамье.
Я попросил Иисуса исправить меня.
А когда он не ответил,
я подружился с тишиной в надежде, что мой грех сгорит,
станет бальзамом для моих губ, растворится на языке как сахар,
но остался привкус стыда.
В попытке возвратить меня к святости
моя мать рассказала мне о том, каким чудом я был;
сказала, что я могу стать кем захочу, когда вырасту.
Я решил стать мальчиком.
Было забавно.
Я пошёл на поправку — с беззубой улыбкой,
пытаясь стёртыми коленками заслужить уважение,
играл в прятки с тем, что осталось от моей цели.
Я был «оно».
Победитель в игре, о которой не знали другие дети.
Я был анатомической загадкой,
вопросом без ответа,
балансируя между неловким мальчиком и стеснительной девочкой.
А когда мне исполнилось 12 лет, мальчишеский образ перестал быть милым.
Тётушки с ностальгией говорили, что скучают по виду моих коленок в тени юбки,
напомнив мне, что моё поведение не поможет мне выйти замуж,
что я рождён для традиционного брака и вынашивания детей.
Я проглотил их оскорбления вместе с унижением.
Естественно, я не раскрыл свою тайну.
Дети в школе заставили меня её открыть.
Называли меня непонятным мне словом —
«лесбиянка».
Но я был больше мальчиком, чем девочкой; Кеном, а не Барби.
Причиной тому была не ненависть к моему телу.
Просто я люблю его так, что могу отпустить,
отношусь к нему, как к дому.
А когда дом рушится,
ты не эвакуируешься,
а делаешь его достаточно комфортным для того, что есть внутри;
достаточно привлекательным для визита гостей;
чинишь пол, чтобы можно было уверенно стоять.
Моя мать страшится, что я назвал себя увядшим.
Пока она считает отголоски эхо, оставленного Мией Холл, Лилой Алкорн, Блейком Брокингтоном,
она опасается, что я умру бесследно,
стану темой для разговоров из категории «вот стыд-то».
Она заявляет, будто я превратил себя в мавзолей,
ходячий гроб;
газетные заголовки сделали из моей личности спектакль.
Имя Брюса Дженнера у всех на устах, в то время как мучения от жизни в его теле
становятся лишь сноской внизу похожих страниц.
Никто не считает нас людьми.
Ведь мы, скорее, призраки, нежели плоть.
Потому что люди опасаются, что мой гендерный поиск — обман,
извращённый каприз,
незаметно заманивающий их в ловушку;
моё тело — пир для их глаз и рук,
и раз накормившись от моей уловки,
они срыгнут всё то, что им не понравилось.
Они засунут меня обратно в шкаф висеть среди остальных скелетов.
Я буду самым занятным аттракционом.
Вы замечаете, как это легко — вогнать людей в гробы,
допустить ошибку в имени на надгробии?
А люди всё удивляются, от чего это чахнут их дети?
Они бегут из коридоров школы,
боясь за секунду стать очередным хэштегом,
в страхе, что разговоры в классе превратятся в Судный день.
Сегодня встречные машины «обнимают» больше трансгендерных детей, чем их родители.
Интересно, сколько пройдёт времени,
прежде чем станет достаточно предсмертных записок трансов,
прежде чем мы поймём, что наши тела становятся уроками о грехе
куда раньше уроков о любви к ним?
Как будто Бог не спас нас в своём милосердии;
будто моя кровь не вино, омывающее ноги Иисуса.
Молитвы застревают комом в горле.
Может, я нормальный.
Может, мне всё равно.
Может, Господь наконец услышал мои молитвы.
Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Devdutt Pattanaik: East vs. West -- the myths that mystify\nTED Talk Subtitles and Transcript: Devdutt Pattanaik takes an eye-opening look at the myths of India and of the West -- and shows how these two fundamentally different sets of beliefs about God, death and heaven help us consistently misunderstand one another.\nTo understand the business of mythology and what a Chief Belief Officer is supposed to do, you have to hear a story of Ganesha, the elephant-headed god who is the scribe of storytellers, and his brother, the athletic warlord of the gods, Kartikeya. The two brothers one day decided to go on a race, three times around the world. Kartikeya leapt on his peacock and flew around the continents and the mountains and the oceans. He went around once, he went around twice, he went around thrice. But his brother, Ganesha, simply walked around his parents once, twice, thrice, and said, \"I won.\" \"How come?\" said Kartikeya. And Ganesha said, \"You went around 'the world.' I went around 'my world.'\" What matters more?\nIf you understand the difference between 'the world' and 'my world,' you understand the difference between logos and mythos. 'The world' is objective, logical, universal, factual, scientific. 'My world' is subjective. It's emotional. It's personal. It's perceptions, thoughts, feelings, dreams. It is the belief system that we carry. It's the myth that we live in.\n'The world' tells us how the world functions, how the sun rises, how we are born. 'My world' tells us why the sun rises, why we were born. Every culture is trying to understand itself: \"Why do we exist?\" And every culture comes up with its own understanding of life, its own customized version of mythology.\nCulture is a reaction to nature, and this understanding of our ancestors is transmitted generation from generation in the form of stories, symbols and rituals, which are always indifferent to rationality. And so, when you study it, you realize that different people of the world have a different understanding of the world. Different people see things differently -- different viewpoints.\nThere is my world and there is your world, and my world is always better than your world, because my world, you see, is rational and yours is superstition. Yours is faith. Yours is illogical. This is the root of the clash of civilizations. It took place, once, in 326 B.C. on the banks of a river called the Indus, now in Pakistan. This river lends itself to India's name. India. Indus.\nAlexander, a young Macedonian, met there what he called a \"gymnosophist,\" which means \"the naked, wise man.\" We don't know who he was. Perhaps he was a Jain monk, like Bahubali over here, the Gomateshwara Bahubali whose image is not far from Mysore. Or perhaps he was just a yogi who was sitting on a rock, staring at the sky and the sun and the moon.\nAlexander asked, \"What are you doing?\" and the gymnosophist answered, \"I'm experiencing nothingness.\" Then the gymnosophist asked, \"What are you doing?\" and Alexander said, \"I am conquering the world.\" And they both laughed. Each one thought that the other was a fool. The gymnosophist said, \"Why is he conquering the world? It's pointless.\" And Alexander thought, \"Why is he sitting around, doing nothing? What a waste of a life.\"\nTo understand this difference in viewpoints, we have to understand the subjective truth of Alexander -- his myth, and the mythology that constructed it. Alexander's mother, his parents, his teacher Aristotle told him the story of Homer's \"Iliad.\" They told him of a great hero called Achilles, who, when he participated in battle, victory was assured, but when he withdrew from the battle, defeat was inevitable. \"Achilles was a man who could shape history, a man of destiny, and this is what you should be, Alexander.\" That's what he heard.\n\"What should you not be? You should not be Sisyphus, who rolls a rock up a mountain all day only to find the boulder rolled down at night. Don't live a life which is monotonous, mediocre, meaningless. Be spectacular! -- like the Greek heroes, like Jason, who went across the sea with the Argonauts and fetched the Golden Fleece. Be spectacular like Theseus, who entered the labyrinth and killed the bull-headed Minotaur. When you play in a race, win! -- because when you win, the exhilaration of victory is the closest you will come to the ambrosia of the gods.\"\nBecause, you see, the Greeks believed you live only once, and when you die, you have to cross the River Styx. And if you have lived an extraordinary life, you will be welcomed to Elysium, or what the French call \"Champs-Élysées\" -- (Laughter) -- the heaven of the heroes.\nBut these are not the stories that the gymnosophist heard. He heard a very different story. He heard of a man called Bharat, after whom India is called Bhārata. Bharat also conquered the world. And then he went to the top-most peak of the greatest mountain of the center of the world called Meru. And he wanted to hoist his flag to say, \"I was here first.\" But when he reached the mountain peak, he found the peak covered with countless flags of world-conquerors before him, each one claiming \"'I was here first' ... that's what I thought until I came here.\" And suddenly, in this canvas of infinity, Bharat felt insignificant. This was the mythology of the gymnosophist.\nYou see, he had heroes, like Ram -- Raghupati Ram and Krishna, Govinda Hari. But they were not two characters on two different adventures. They were two lifetimes of the same hero. When the Ramayana ends the Mahabharata begins. When Ram dies, Krishna is born. When Krishna dies, eventually he will be back as Ram.\nYou see, the Indians also had a river that separates the land of the living from the land of the dead. But you don't cross it once. You go to and fro endlessly. It was called the Vaitarani. You go again and again and again. Because, you see, nothing lasts forever in India, not even death. And so, you have these grand rituals where great images of mother goddesses are built and worshiped for 10 days ... And what do you do at the end of 10 days? You dunk it in the river. Because it has to end. And next year, she will come back. What goes around always comes around, and this rule applies not just to man, but also the gods. You see, the gods have to come back again and again and again as Ram, as Krishna. Not only do they live infinite lives, but the same life is lived infinite times till you get to the point of it all. \"Groundhog Day.\" (Laughter)\nTwo different mythologies. Which is right? Two different mythologies, two different ways of looking at the world. One linear, one cyclical. One believes this is the one and only life. The other believes this is one of many lives. And so, the denominator of Alexander's life was one. So, the value of his life was the sum total of his achievements. The denominator of the gymnosophist's life was infinity. So, no matter what he did, it was always zero. And I believe it is this mythological paradigm that inspired Indian mathematicians to discover the number zero. Who knows?\nAnd that brings us to the mythology of business. If Alexander's belief influenced his behavior, if the gymnosophist's belief influences his behavior, then it was bound to influence the business they were in. You see, what is business but the result of how the market behaves and how the organization behaves? And if you look at cultures around the world, all you have to do is understand the mythology and you will see how they behave and how they do business.\nTake a look. If you live only once, in one-life cultures around the world, you will see an obsession with binary logic, absolute truth, standardization, absoluteness, linear patterns in design. But if you look at cultures which have cyclical and based on infinite lives, you will see a comfort with fuzzy logic, with opinion, with contextual thinking, with everything is relative, sort of -- (Laughter) mostly. (Laughter)\nYou look at art. Look at the ballerina, how linear she is in her performance. And then look at the Indian classical dancer, the Kuchipudi dancer, the Bharatanatyam dancer, curvaceous. (Laughter)\nAnd then look at business. Standard business model: vision, mission, values, processes. Sounds very much like the journey through the wilderness to the promised land, with the commandments held by the leader. And if you comply, you will go to heaven.\nBut in India there is no \"the\" promised land. There are many promised lands, depending on your station in society, depending on your stage of life. You see, businesses are not run as institutions, by the idiosyncrasies of individuals. It's always about taste. It's always about my taste.\nYou see, Indian music, for example, does not have the concept of harmony. There is no orchestra conductor. There is one performer standing there, and everybody follows. And you can never replicate that performance twice. It is not about documentation and contract. It's about conversation and faith. It's not about compliance. It's about setting, getting the job done, by bending or breaking the rules -- just look at your Indian people around here, you'll see them smile; they know what it is. (Laughter) And then look at people who have done business in India, you'll see the exasperation on their faces. (Laughter) (Applause)\nYou see, this is what India is today. The ground reality is based on a cyclical world view. So, it's rapidly changing, highly diverse, chaotic, ambiguous, unpredictable. And people are okay with it. And then globalization is taking place. The demands of modern institutional thinking is coming in. Which is rooted in one-life culture. And a clash is going to take place, like on the banks of the Indus. It is bound to happen.\nI have personally experienced it. I'm trained as a medical doctor. I did not want to study surgery. Don't ask me why. I love mythology too much. I wanted to learn mythology. But there is nowhere you can study. So, I had to teach it to myself. And mythology does not pay, well, until now. (Laughter) So, I had to take up a job. And I worked in the pharma industry. And I worked in the healthcare industry. And I worked as a marketing guy, and a sales guy, and a knowledge guy, and a content guy, and a training guy. I even was a business consultant, doing strategies and tactics. And I would see the exasperation between my American and European colleagues, when they were dealing with India.\nExample: Please tell us the process to invoice hospitals. Step A. Step B. Step C. Mostly. (Laughter) How do you parameterize \"mostly\"? How do you put it in a nice little software? You can't.\nI would give my viewpoints to people. But nobody was interested in listening to it, you see, until I met Kishore Biyani of the Future group. You see, he has established the largest retail chain, called Big Bazaar. And there are more than 200 formats, across 50 cities and towns of India. And he was dealing with diverse and dynamic markets. And he knew very intuitively, that best practices, developed in Japan and China and Europe and America will not work in India. He knew that institutional thinking doesn't work in India. Individual thinking does. He had an intuitive understanding of the mythic structure of India.\nSo, he had asked me to be the Chief Belief Officer, and said, \"All I want to do is align belief.\" Sounds so simple. But belief is not measurable. You can't measure it. You can't manage it. So, how do you construct belief? How do you enhance the sensitivity of people to Indian-ness. Even if you are Indian, it is not very explicit, it is not very obvious.\nSo, I tried to work on the standard model of culture, which is, develop stories, symbols and rituals. And I will share one of the rituals with you. You see it is based on the Hindu ritual of Darshan. Hindus don't have the concept of commandments. So, there is nothing right or wrong in what you do in life. So, you're not really sure how you stand in front of God. So, when you go to the temple, all you seek is an audience with God. You want to see God. And you want God to see you, and hence the gods have very large eyes, large unblinking eyes, sometimes made of silver, so they look at you. Because you don't know whether you're right or wrong, and so all you seek is divine empathy. \"Just know where I came from, why I did the Jugaad.\" (Laughter) \"Why did I do the setting, why I don't care for the processes. Just understand me, please.\"\nAnd based on this, we created a ritual for leaders. After a leader completes his training and is about to take over the store, we blindfold him, we surround him with the stakeholders, the customer, his family, his team, his boss. You read out his KRA, his KPI, you give him the keys, and then you remove the blindfold. And invariably, you see a tear, because the penny has dropped. He realizes that to succeed, he does not have to be a \"professional,\" he does not have to cut out his emotions, he has to include all these people in his world to succeed, to make them happy, to make the boss happy, to make everyone happy. The customer is happy, because the customer is God.\nThat sensitivity is what we need. Once this belief enters, behavior will happen, business will happen. And it has. So, then we come back to Alexander and to the gymnosophist. And everybody asks me, \"Which is the better way, this way or that way?\" And it's a very dangerous question, because it leads you to the path of fundamentalism and violence. So, I will not answer the question. What I will give you is an Indian answer, the Indian head-shake. (Laughter) (Applause)\nDepending on the context, depending on the outcome, choose your paradigm. You see, because both the paradigms are human constructions. They are cultural creations, not natural phenomena. And so the next time you meet someone, a stranger, one request: Understand that you live in the subjective truth, and so does he. Understand it. And when you understand it you will discover something spectacular. You will discover that within infinite myths lies the eternal truth. Who sees it all? Varuna has but a thousand eyes. Indra, a hundred. You and I, only two. Thank you. Namaste. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Девдутт Паттанаик: Восток и Запад – отуманивающие дело мифы.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Девдутт Паттанаик предлагает неожиданный взгляд на мифологию Индии и Запада и показывает, как эти два фундаментально отличающихся мировоззрения о Боге, смерти и небесах систематически способствуют нашему непониманию друг друга.\nЧтобы понять сферу мифологии и сферу ответственности Управляющего по Религии, надо услышать историю Ганеши, слоноликого бога, Ганеши, слоноликого бога, писца сказочников, и его брата, писца сказочников, и его брата, атлетического полководца богов, бога Картикея. Однажды два брата решили устроить гонку, кто быстрее обойдёт трижды вокруг мира. Картикея прыгнул на своего петуха и облетел континенты, горы и океаны. и облетел континенты, горы и океаны. Облетел один раз, второй, третий. второй, третий. Но его брат Ганеша просто обошел вокруг своих родителей один раз, два раза, три, и сказал: \"Я выиграл\" \"Как же так?\" сказал Картикея. А Ганеша сказал: «Ты обошел 'наш мир'. А Ганеша сказал: «Ты обошел 'наш мир'. Я обошёл 'мой мир'». Что важнее?\nПоняв разницу между ‘нашим миром’ и ‘моим миром’, можно понять разницу между мифом и тем, что называется логос. ‘Наш мир’ – понятие объективное, логическое, универсальное, фактическое, научное. ‘Мой мир’ – понятие субъективное, эмоциональное, личное. Это – восприятия, мысли, чувства, мечты. Это – внутренняя система убеждений. Это – переживаемый человеком миф.\n‘Наш мир’ говорит о том, как устроен мир: как встает солнце, как человек появляется на свет. ‘Мой мир’ говорит, почему встает солнце, почему человек появляется на свет. Каждая культура стремится постичь себя, \"Для чего мы здесь?\" Каждая культура предлагает собственное понимание жизни, собственную адаптацию мифологии.\nКультура – это реакция на природу. Культура – понимание наших предков. Она передается из поколения в поколение в форме историй, символов и ритуалов, вечно неподвластных доводам разума. Поэтому при её изучении становится ясно, что разные народы имеют разное представление о мире. Разные народы видят мир по-разному, имеют разные точки зрения.\nВот – мой мир, а вот – твой мир. ‘Мой мир’ всегда лучше, чем ‘твой мир’, потому что мой мир, видишь ли, разумный, а твой суеверный, твой основан на вере, он нелогичен. В этом – корень столкновения цивилизаций. Такое произошло однажды, в 326 г. до н.э. на берегах реки Инд, что сейчас на территории Пакистана. Река названа от слова Индия. Индия. Инд.\nМолодой македонец Александр повстречал там человека, которого он назвал \"гимнософист\", что означает «нагой мудрец». Нам неизвестно, кто это был. Возможно, это был монах джайн, как, напрмер, Бахубали, статуя его, его, Гомматешвара Бахубали, находится недалеко отсюда, от Майсура. А возможно, это просто был йог, созерцавший, сидя на скале, небо, солнце и луну.\nАлександр спросил: \"Что ты делаешь?\" и нагой мудрец ответил: \"Я испытываю небытие\". Затем гимнософист спросил: \"Что ты делаешь?\" и Александр ответил: \"Я завоевываю мир\". Они оба рассмеялись. Каждый из них подумал, что его собеседник глупец. Гимнософист подумал: \"Зачем ему завоевывать мир? Это бессмысленно\". А Александр подумал, \"Почему он сидит и ничего не делает? Жизнь проходит зря\".\nЧтобы понять различие этих взглядов, надо понять субъективную истину Александра: его миф и соответствующую мифологию. Мать Александра, его родители, его учитель Аристотель, рассказали ему \"Илиаду\" Гомера. Ему рассказали о великом герое по имени Ахилл. Участие Ахилла в битве было гарантией победы, но в его отсутствие поражение было неизбежно. \"Ахилл был человеком, готовым творить историю, хозяином судьбы. Таким и должен ты стать, Александр\". Вот, что он слышал.\n\"А на кого не надо быть похожим? На Сизифа. Этот – весь день катит камень в гору, а вечером глыба скатывается обратно. Твоя жизнь не должна быть монотонной, посредственной, бессмысленной. Ты должен быть впечатляющим! Как герои греков, как Ясон, переплывший с аргонавтами море и захвативший золотое руно. Ты должен быть впечатляющим, как Тесей, когда тот вошел в лабиринт и убил быкоголового Минотавра. Если участвуешь в гонках – ты должен побеждать! Ибо восторг от победы – это чувство, ближайшее к божественному наслаждению\".\nВедь греки верили, что человек живёт один раз, и при смерти переходит реку Стикс, и если ты прожил выдающуюся жизнь, тебя примут на Элизии (Поля блаженных) – по-французски называется \"Елисейские поля\". (Смех) Это – рай для героев.\nНо у гимнософиста в голове были совсем другие истории. Он слышал совершенно другую историю. Он слышал о человеке по имени Бхарат: в честь него Индия называется Бхарата. Бхарат тоже завоевал мир и поднялся на самую высокую вершину величайшей горы в центре мира, горы Меру. величайшей горы в центре мира, горы Меру. Он хотел водрузить там свой флаг со словами: \"Я был здесь первым\". Но когда он достиг вершины горы, то обнаружил, что вся вершина утыкана флагами прежних завоевателей мира, и на каждом из них было написано: «‘Я был здесь первым’ – так я думал, пока не поднялся сюда\". На этом фоне бесконечности Бхарат вдруг почувствовал свою незначительность. В этом заключалась мифология гимнософиста.\nЕго героями были такие, как Рам - Рагхупати Рам и Кришна, Говинда Хари. Это – не два героя двух похождений. Они олицетворяют две жизни одного и того же героя. Когда заканчивается Рамаяна, начинается Махабхарата. Когда умирает Рам, рождается Кришна. Когда Кришна умрёт, он вернётся в конечном итоге как Рам.\nУ индусов тоже была река, отделяющая землю живых от земли мертвых. Но она не такая, что перейти можно только раз. Её переходят и туда и обратно бесконечно. Называлась она Вайтарани. Переходить её можно снова и снова, и снова. Ведь в Индии ничего нет вечного, даже смерть не вечна. Ведь в Индии ничего нет вечного, даже смерть не вечна. А отсюда – величественные ритуалы, когда возводятся прекрасные образы богоматери и она превращается в течение 10 дней в центр поклонения. А что же происходит в завершение этих 10 дней? Статую сбрасывают в реку. Потому всё должно иметь конец. На следующий год она вернётся. Ведь говорят же: «Как уйдёт, так и придёт». Это правило относится не только к человеку, но и к богам. Боги обязаны вернуться снова, и снова, и снова – как Рам, как Кришна. Они не только проживают бесконечные жизни: одну и ту же жизнь они проживают несчётное число раз, пока не будет постигнут смысл. [Как в фильме] «День Сурка». (Смех)\nДве различные мифологии. Какая из них правильная? Две различные мифологии, два различных мировоззрения. Одно – линейное, другое –цикличное. Первое считает, что жизнь бывает только раз. Второе считает, что наша жизнь – одна в ряду жизней. Поскольку для Александра жизнь сводится к единичному знаменателю ценность его собственной жизни – это сумма всего, что он сможет достичь в течение этой жизни. Для гимнософиста жизнь сводится к бесконечному знаменателю, и все его действия [в этой жизни] всегда имеют результатом нуль. Я думаю, что эта мифологическая система взглядов помогла индийским математикам придумать число ноль. Вполне возможно.\nИ вот мы подошли к мифологии делового мира. Раз уж убеждения Александра влияют на его поведение, раз уж убеждения гимнософиста влияют на его поведение, то они неизбежно влияют на дело, которым каждый из них занимался. Ведь дело, бизнес, – не что иное, как результат поведения рынка и поведения организации. При изучении различных культур, необходимо прежде всего понять их мифологию, и тогда станут ясны и их поведение и их способ ведения дел.\nВзгляните вот сюда. Те, кто живут, согласно их культурам, один только раз, одержимы двузначной логикой, абсолютной истиной, стандартизацией, абсолютизацией, линейными структурами. Но те, кто живут, согласно их культурам, циклично и бесконечно, спокойно уживаются с нечёткой логикой, с субъективным мнением, с ситуативным мышлением, где всё относительно – «вроде бы как»... (Смех) «Ну, почти». (Смех)\nВозьмём искусство. Взглянем на балерину: её движения так линейны! А теперь возьмём классический индийский танец, танцора Кучипуди, танцора Бхаратанатьям. Тут – сплошные изгибы. (Смех)\nА затем возьмём бизнес. Стандартная модель бизнеса: видение, миссия, ценности, процессы. Очень похоже на странствие через пустыню к Земле обетованной. У лидера в руках – заповеди: соблюдай – попадёшь в рай.\nНо в Индии нет одной-единственной Земли обетованной. Есть много обетованных земель, в зависимости от общественного положения, в зависимости от жизненного этапа. Бизнес основан не на правилах управления организацией, а на особенностях действующих в нём лиц. В основе всего лежит вкус. Всё всегда определяется моим вкусом.\nК примеру, индийская музыка не использует понятие гармонии. У оркестра нет нужды в дирижёре. Один исполнитель ведёт остальных за собой. Каждое исполнение не поддаётся повтору. Речь не идёт о документации и контракте. Речь – о диалоге и доверии. Речь идёт не о соблюдении правил, а о создании атмосферы, о том, чтобы добиться требуемого, нарушив или обойдя, если надо, правила… Взгляните на присутствующих здесь индийцев, на улыбку на их лицах – они знают, о чём речь. (Смех) А теперь взгляните на тех, кто занимался в Индии бизнесом, и вы увидите отчаяние на их лицах. (Смех) (Аплодисменты)\nТак и обстоят дела в Индии сегодня. Местные реалии исходят из цикличного мировоззрения. Мир быстро меняется, крайне разнообразен, хаотичен, двусмыслен, непредсказуем. И люди с этим уживаются. Затем наступает процесс глобализации. На первый план выходят требования современного институционального мышления. Оно происходит от культуры верований в уникальность жизни. Вот тогда будет столкновение, как на берегах реки Инд. Это неизбежно.\nЯ испытал это на себе. По образованию я – врач. Я не хотел изучать хирургию – не спрашивайте почему. Я слишком сильно люблю мифологию. Я хотел изучать мифологию. Но этому нигде не учат. Поэтому я занялся самообразованием. Но мифология – дело неприбыльное, по крайней мере, на сегодня. (Смех) Пришлось устраиваться на работу. Я поработал в фармацевтике, в здравоохранении. Был работником отдела маркетинга, продаж, экспертного отдела, контент менеджмента, тренинга. Даже был бизнес консультантом, разрабатывал стратегию и тактику. Я видел отчаяние на лицах моих американских и европейских коллег, при их столкновении с реалиями Индии.\nПример. «Пожалуйста, изложите нам процесс выставления счёта больнице.» «Пункт А, В, С. Ну, почти.» (Смех) Как выразить «ну, почти» в цифрах? Как записать это в виде красивенькой программы? Никак.\nЯ излагал свою точку зрения, но она никого не интересовала, пока я не повстречал Кишора Бияни из Future Group. Этот человек основал крупнейшую в Индии сеть розничных магазинов Биг Базар. Магазины имеют более 200 различных структур и расположены в 50 городах и посёлках Индии. Кишор Бияни столкнулся с разнообразием и динамикой рынка, и он знал на глубоко интуитивном уровне, что лучшие бизнес модели, разработанные в Японии, Китае, Европе и Америке, не сработают в Индии. Он знал: в Индии работает не институциональное мышление, а индивидуальное. У него было интуитивное понимание структуры мифов Индии.\nПоэтому он попросил меня стать Управляющим по Религии, сказав: «От тебя требуется только навести порядок в убеждениях». Звучит так просто. Но убеждения не поддаются измерению. Они неизмеримы. Они неуправляемы. Как создать убеждения? Как повысить у людей чувство принадлежности к Индии? Ведь даже тот факт, что кто-то – индиец, не совсем чёткий, не совсем очевидный.\nИ вот я попытался использовать стандартную модель культуры, то есть, разработать истории, символы и ритуалы. Про один из ритуалов я вам и расскажу. Он происходит от индуистского ритуала Даршан. У индусов нет понятия заповедей, а потому поступки не бывают хорошие и плохие, и человек не уверен, насколько Бог хорошо его оценивает. Поэтому, целью каждого визита в храм является встреча с Богом. Именно встреча с Богом. Цель – чтобы Бог увидел тебя, а потому у Богов очень большие глаза, большие немигающие глаза, иногда сделанные из серебра. И глаза божьи смотрят на тебя. А поскольку ты не уверен, прав ты или нет, то ты стремишься получить божье сочувствие. \"Учти, откуда я родом и почему я смухлевал! (Смех) \"Почему я создавал атмосферу, и почему меня не волнуют процессы. Просто пойми меня, пожалуйста\".\nИ на основе этого мы создали ритуал для лидеров. Перед тем, как лидер, закончив обучение, приступит к управлению магазином, ему завязываются глаза, вокруг него выстраиваются все заинтересованные лица: клиент, семья, подчинённые, начальник. Ему зачитываются его плановые экономические показатели, он получает ключи, и повязка с глаз снимается. Можете быть уверены, что у него слёзы в глазах, потому что до него дошла важность всего этого. Он осознает, что для успеха не нужно быть «профессионалом», не нужно отказывать себе в эмоциях. Нет, надо задействовать людей своего окружения, чтобы иметь успех, принести им радость, порадовать начальника, порадовать всех. Клиент счастлив, потому что клиент – это Бог.\nТакая чувственность нам нужна. Будет верование – будет нужное поведение, будет работать бизнес. А это действительно работает. Итак, вернемся к Александру и гимнософисту. Меня все спрашивают: \"Какой путь лучше, тот или этот\"? Вопрос очень опасный: он приведёт вас на путь фундаментализма и насилия. Поэтому, ответа на него я не дам. Вместо этого я вам дам ответ по-индийски, характерно покачаю головой. (Смех) (Аплодисменты)\nВыбирайте себе мировоззрение в зависимости от контекста, в зависимости от результата. Ведь оба мировоззрения - творения человека. Это – творения культуры, а не природные явления. А потому, когда вы в следующий раз встретите незнакомца, к вам одна просьба: Постарайтесь понять, что вы живете в своей субъективной истине, а он – в своей. Постарайтесь это понять. А вот когда вы поймёте это, вы откроете для себя нечто потрясающее. Вы откроете, что в дебрях бесконечных мифов скрыта вечная истина. Кто видит её всю? У Варуны – тысяча глаз, не больше. У Индры – сто. У нас с вами – всего лишь по два. Благодарю вас. (Аплодисменты)"
}
] |
Devdutt Pattanaik: East vs. West -- the myths that mystify
TED Talk Subtitles and Transcript: Devdutt Pattanaik takes an eye-opening look at the myths of India and of the West -- and shows how these two fundamentally different sets of beliefs about God, death and heaven help us consistently misunderstand one another.
To understand the business of mythology and what a Chief Belief Officer is supposed to do, you have to hear a story of Ganesha, the elephant-headed god who is the scribe of storytellers, and his brother, the athletic warlord of the gods, Kartikeya. The two brothers one day decided to go on a race, three times around the world. Kartikeya leapt on his peacock and flew around the continents and the mountains and the oceans. He went around once, he went around twice, he went around thrice. But his brother, Ganesha, simply walked around his parents once, twice, thrice, and said, "I won." "How come?" said Kartikeya. And Ganesha said, "You went around 'the world.' I went around 'my world.'" What matters more?
If you understand the difference between 'the world' and 'my world,' you understand the difference between logos and mythos. 'The world' is objective, logical, universal, factual, scientific. 'My world' is subjective. It's emotional. It's personal. It's perceptions, thoughts, feelings, dreams. It is the belief system that we carry. It's the myth that we live in.
'The world' tells us how the world functions, how the sun rises, how we are born. 'My world' tells us why the sun rises, why we were born. Every culture is trying to understand itself: "Why do we exist?" And every culture comes up with its own understanding of life, its own customized version of mythology.
Culture is a reaction to nature, and this understanding of our ancestors is transmitted generation from generation in the form of stories, symbols and rituals, which are always indifferent to rationality. And so, when you study it, you realize that different people of the world have a different understanding of the world. Different people see things differently -- different viewpoints.
There is my world and there is your world, and my world is always better than your world, because my world, you see, is rational and yours is superstition. Yours is faith. Yours is illogical. This is the root of the clash of civilizations. It took place, once, in 326 B.C. on the banks of a river called the Indus, now in Pakistan. This river lends itself to India's name. India. Indus.
Alexander, a young Macedonian, met there what he called a "gymnosophist," which means "the naked, wise man." We don't know who he was. Perhaps he was a Jain monk, like Bahubali over here, the Gomateshwara Bahubali whose image is not far from Mysore. Or perhaps he was just a yogi who was sitting on a rock, staring at the sky and the sun and the moon.
Alexander asked, "What are you doing?" and the gymnosophist answered, "I'm experiencing nothingness." Then the gymnosophist asked, "What are you doing?" and Alexander said, "I am conquering the world." And they both laughed. Each one thought that the other was a fool. The gymnosophist said, "Why is he conquering the world? It's pointless." And Alexander thought, "Why is he sitting around, doing nothing? What a waste of a life."
To understand this difference in viewpoints, we have to understand the subjective truth of Alexander -- his myth, and the mythology that constructed it. Alexander's mother, his parents, his teacher Aristotle told him the story of Homer's "Iliad." They told him of a great hero called Achilles, who, when he participated in battle, victory was assured, but when he withdrew from the battle, defeat was inevitable. "Achilles was a man who could shape history, a man of destiny, and this is what you should be, Alexander." That's what he heard.
"What should you not be? You should not be Sisyphus, who rolls a rock up a mountain all day only to find the boulder rolled down at night. Don't live a life which is monotonous, mediocre, meaningless. Be spectacular! -- like the Greek heroes, like Jason, who went across the sea with the Argonauts and fetched the Golden Fleece. Be spectacular like Theseus, who entered the labyrinth and killed the bull-headed Minotaur. When you play in a race, win! -- because when you win, the exhilaration of victory is the closest you will come to the ambrosia of the gods."
Because, you see, the Greeks believed you live only once, and when you die, you have to cross the River Styx. And if you have lived an extraordinary life, you will be welcomed to Elysium, or what the French call "Champs-Élysées" -- (Laughter) -- the heaven of the heroes.
But these are not the stories that the gymnosophist heard. He heard a very different story. He heard of a man called Bharat, after whom India is called Bhārata. Bharat also conquered the world. And then he went to the top-most peak of the greatest mountain of the center of the world called Meru. And he wanted to hoist his flag to say, "I was here first." But when he reached the mountain peak, he found the peak covered with countless flags of world-conquerors before him, each one claiming "'I was here first' ... that's what I thought until I came here." And suddenly, in this canvas of infinity, Bharat felt insignificant. This was the mythology of the gymnosophist.
You see, he had heroes, like Ram -- Raghupati Ram and Krishna, Govinda Hari. But they were not two characters on two different adventures. They were two lifetimes of the same hero. When the Ramayana ends the Mahabharata begins. When Ram dies, Krishna is born. When Krishna dies, eventually he will be back as Ram.
You see, the Indians also had a river that separates the land of the living from the land of the dead. But you don't cross it once. You go to and fro endlessly. It was called the Vaitarani. You go again and again and again. Because, you see, nothing lasts forever in India, not even death. And so, you have these grand rituals where great images of mother goddesses are built and worshiped for 10 days ... And what do you do at the end of 10 days? You dunk it in the river. Because it has to end. And next year, she will come back. What goes around always comes around, and this rule applies not just to man, but also the gods. You see, the gods have to come back again and again and again as Ram, as Krishna. Not only do they live infinite lives, but the same life is lived infinite times till you get to the point of it all. "Groundhog Day." (Laughter)
Two different mythologies. Which is right? Two different mythologies, two different ways of looking at the world. One linear, one cyclical. One believes this is the one and only life. The other believes this is one of many lives. And so, the denominator of Alexander's life was one. So, the value of his life was the sum total of his achievements. The denominator of the gymnosophist's life was infinity. So, no matter what he did, it was always zero. And I believe it is this mythological paradigm that inspired Indian mathematicians to discover the number zero. Who knows?
And that brings us to the mythology of business. If Alexander's belief influenced his behavior, if the gymnosophist's belief influences his behavior, then it was bound to influence the business they were in. You see, what is business but the result of how the market behaves and how the organization behaves? And if you look at cultures around the world, all you have to do is understand the mythology and you will see how they behave and how they do business.
Take a look. If you live only once, in one-life cultures around the world, you will see an obsession with binary logic, absolute truth, standardization, absoluteness, linear patterns in design. But if you look at cultures which have cyclical and based on infinite lives, you will see a comfort with fuzzy logic, with opinion, with contextual thinking, with everything is relative, sort of -- (Laughter) mostly. (Laughter)
You look at art. Look at the ballerina, how linear she is in her performance. And then look at the Indian classical dancer, the Kuchipudi dancer, the Bharatanatyam dancer, curvaceous. (Laughter)
And then look at business. Standard business model: vision, mission, values, processes. Sounds very much like the journey through the wilderness to the promised land, with the commandments held by the leader. And if you comply, you will go to heaven.
But in India there is no "the" promised land. There are many promised lands, depending on your station in society, depending on your stage of life. You see, businesses are not run as institutions, by the idiosyncrasies of individuals. It's always about taste. It's always about my taste.
You see, Indian music, for example, does not have the concept of harmony. There is no orchestra conductor. There is one performer standing there, and everybody follows. And you can never replicate that performance twice. It is not about documentation and contract. It's about conversation and faith. It's not about compliance. It's about setting, getting the job done, by bending or breaking the rules -- just look at your Indian people around here, you'll see them smile; they know what it is. (Laughter) And then look at people who have done business in India, you'll see the exasperation on their faces. (Laughter) (Applause)
You see, this is what India is today. The ground reality is based on a cyclical world view. So, it's rapidly changing, highly diverse, chaotic, ambiguous, unpredictable. And people are okay with it. And then globalization is taking place. The demands of modern institutional thinking is coming in. Which is rooted in one-life culture. And a clash is going to take place, like on the banks of the Indus. It is bound to happen.
I have personally experienced it. I'm trained as a medical doctor. I did not want to study surgery. Don't ask me why. I love mythology too much. I wanted to learn mythology. But there is nowhere you can study. So, I had to teach it to myself. And mythology does not pay, well, until now. (Laughter) So, I had to take up a job. And I worked in the pharma industry. And I worked in the healthcare industry. And I worked as a marketing guy, and a sales guy, and a knowledge guy, and a content guy, and a training guy. I even was a business consultant, doing strategies and tactics. And I would see the exasperation between my American and European colleagues, when they were dealing with India.
Example: Please tell us the process to invoice hospitals. Step A. Step B. Step C. Mostly. (Laughter) How do you parameterize "mostly"? How do you put it in a nice little software? You can't.
I would give my viewpoints to people. But nobody was interested in listening to it, you see, until I met Kishore Biyani of the Future group. You see, he has established the largest retail chain, called Big Bazaar. And there are more than 200 formats, across 50 cities and towns of India. And he was dealing with diverse and dynamic markets. And he knew very intuitively, that best practices, developed in Japan and China and Europe and America will not work in India. He knew that institutional thinking doesn't work in India. Individual thinking does. He had an intuitive understanding of the mythic structure of India.
So, he had asked me to be the Chief Belief Officer, and said, "All I want to do is align belief." Sounds so simple. But belief is not measurable. You can't measure it. You can't manage it. So, how do you construct belief? How do you enhance the sensitivity of people to Indian-ness. Even if you are Indian, it is not very explicit, it is not very obvious.
So, I tried to work on the standard model of culture, which is, develop stories, symbols and rituals. And I will share one of the rituals with you. You see it is based on the Hindu ritual of Darshan. Hindus don't have the concept of commandments. So, there is nothing right or wrong in what you do in life. So, you're not really sure how you stand in front of God. So, when you go to the temple, all you seek is an audience with God. You want to see God. And you want God to see you, and hence the gods have very large eyes, large unblinking eyes, sometimes made of silver, so they look at you. Because you don't know whether you're right or wrong, and so all you seek is divine empathy. "Just know where I came from, why I did the Jugaad." (Laughter) "Why did I do the setting, why I don't care for the processes. Just understand me, please."
And based on this, we created a ritual for leaders. After a leader completes his training and is about to take over the store, we blindfold him, we surround him with the stakeholders, the customer, his family, his team, his boss. You read out his KRA, his KPI, you give him the keys, and then you remove the blindfold. And invariably, you see a tear, because the penny has dropped. He realizes that to succeed, he does not have to be a "professional," he does not have to cut out his emotions, he has to include all these people in his world to succeed, to make them happy, to make the boss happy, to make everyone happy. The customer is happy, because the customer is God.
That sensitivity is what we need. Once this belief enters, behavior will happen, business will happen. And it has. So, then we come back to Alexander and to the gymnosophist. And everybody asks me, "Which is the better way, this way or that way?" And it's a very dangerous question, because it leads you to the path of fundamentalism and violence. So, I will not answer the question. What I will give you is an Indian answer, the Indian head-shake. (Laughter) (Applause)
Depending on the context, depending on the outcome, choose your paradigm. You see, because both the paradigms are human constructions. They are cultural creations, not natural phenomena. And so the next time you meet someone, a stranger, one request: Understand that you live in the subjective truth, and so does he. Understand it. And when you understand it you will discover something spectacular. You will discover that within infinite myths lies the eternal truth. Who sees it all? Varuna has but a thousand eyes. Indra, a hundred. You and I, only two. Thank you. Namaste. (Applause)
|
Девдутт Паттанаик: Восток и Запад – отуманивающие дело мифы.
TED Talk Subtitles and Transcript: Девдутт Паттанаик предлагает неожиданный взгляд на мифологию Индии и Запада и показывает, как эти два фундаментально отличающихся мировоззрения о Боге, смерти и небесах систематически способствуют нашему непониманию друг друга.
Чтобы понять сферу мифологии и сферу ответственности Управляющего по Религии, надо услышать историю Ганеши, слоноликого бога, Ганеши, слоноликого бога, писца сказочников, и его брата, писца сказочников, и его брата, атлетического полководца богов, бога Картикея. Однажды два брата решили устроить гонку, кто быстрее обойдёт трижды вокруг мира. Картикея прыгнул на своего петуха и облетел континенты, горы и океаны. и облетел континенты, горы и океаны. Облетел один раз, второй, третий. второй, третий. Но его брат Ганеша просто обошел вокруг своих родителей один раз, два раза, три, и сказал: "Я выиграл" "Как же так?" сказал Картикея. А Ганеша сказал: «Ты обошел 'наш мир'. А Ганеша сказал: «Ты обошел 'наш мир'. Я обошёл 'мой мир'». Что важнее?
Поняв разницу между ‘нашим миром’ и ‘моим миром’, можно понять разницу между мифом и тем, что называется логос. ‘Наш мир’ – понятие объективное, логическое, универсальное, фактическое, научное. ‘Мой мир’ – понятие субъективное, эмоциональное, личное. Это – восприятия, мысли, чувства, мечты. Это – внутренняя система убеждений. Это – переживаемый человеком миф.
‘Наш мир’ говорит о том, как устроен мир: как встает солнце, как человек появляется на свет. ‘Мой мир’ говорит, почему встает солнце, почему человек появляется на свет. Каждая культура стремится постичь себя, "Для чего мы здесь?" Каждая культура предлагает собственное понимание жизни, собственную адаптацию мифологии.
Культура – это реакция на природу. Культура – понимание наших предков. Она передается из поколения в поколение в форме историй, символов и ритуалов, вечно неподвластных доводам разума. Поэтому при её изучении становится ясно, что разные народы имеют разное представление о мире. Разные народы видят мир по-разному, имеют разные точки зрения.
Вот – мой мир, а вот – твой мир. ‘Мой мир’ всегда лучше, чем ‘твой мир’, потому что мой мир, видишь ли, разумный, а твой суеверный, твой основан на вере, он нелогичен. В этом – корень столкновения цивилизаций. Такое произошло однажды, в 326 г. до н.э. на берегах реки Инд, что сейчас на территории Пакистана. Река названа от слова Индия. Индия. Инд.
Молодой македонец Александр повстречал там человека, которого он назвал "гимнософист", что означает «нагой мудрец». Нам неизвестно, кто это был. Возможно, это был монах джайн, как, напрмер, Бахубали, статуя его, его, Гомматешвара Бахубали, находится недалеко отсюда, от Майсура. А возможно, это просто был йог, созерцавший, сидя на скале, небо, солнце и луну.
Александр спросил: "Что ты делаешь?" и нагой мудрец ответил: "Я испытываю небытие". Затем гимнософист спросил: "Что ты делаешь?" и Александр ответил: "Я завоевываю мир". Они оба рассмеялись. Каждый из них подумал, что его собеседник глупец. Гимнософист подумал: "Зачем ему завоевывать мир? Это бессмысленно". А Александр подумал, "Почему он сидит и ничего не делает? Жизнь проходит зря".
Чтобы понять различие этих взглядов, надо понять субъективную истину Александра: его миф и соответствующую мифологию. Мать Александра, его родители, его учитель Аристотель, рассказали ему "Илиаду" Гомера. Ему рассказали о великом герое по имени Ахилл. Участие Ахилла в битве было гарантией победы, но в его отсутствие поражение было неизбежно. "Ахилл был человеком, готовым творить историю, хозяином судьбы. Таким и должен ты стать, Александр". Вот, что он слышал.
"А на кого не надо быть похожим? На Сизифа. Этот – весь день катит камень в гору, а вечером глыба скатывается обратно. Твоя жизнь не должна быть монотонной, посредственной, бессмысленной. Ты должен быть впечатляющим! Как герои греков, как Ясон, переплывший с аргонавтами море и захвативший золотое руно. Ты должен быть впечатляющим, как Тесей, когда тот вошел в лабиринт и убил быкоголового Минотавра. Если участвуешь в гонках – ты должен побеждать! Ибо восторг от победы – это чувство, ближайшее к божественному наслаждению".
Ведь греки верили, что человек живёт один раз, и при смерти переходит реку Стикс, и если ты прожил выдающуюся жизнь, тебя примут на Элизии (Поля блаженных) – по-французски называется "Елисейские поля". (Смех) Это – рай для героев.
Но у гимнософиста в голове были совсем другие истории. Он слышал совершенно другую историю. Он слышал о человеке по имени Бхарат: в честь него Индия называется Бхарата. Бхарат тоже завоевал мир и поднялся на самую высокую вершину величайшей горы в центре мира, горы Меру. величайшей горы в центре мира, горы Меру. Он хотел водрузить там свой флаг со словами: "Я был здесь первым". Но когда он достиг вершины горы, то обнаружил, что вся вершина утыкана флагами прежних завоевателей мира, и на каждом из них было написано: «‘Я был здесь первым’ – так я думал, пока не поднялся сюда". На этом фоне бесконечности Бхарат вдруг почувствовал свою незначительность. В этом заключалась мифология гимнософиста.
Его героями были такие, как Рам - Рагхупати Рам и Кришна, Говинда Хари. Это – не два героя двух похождений. Они олицетворяют две жизни одного и того же героя. Когда заканчивается Рамаяна, начинается Махабхарата. Когда умирает Рам, рождается Кришна. Когда Кришна умрёт, он вернётся в конечном итоге как Рам.
У индусов тоже была река, отделяющая землю живых от земли мертвых. Но она не такая, что перейти можно только раз. Её переходят и туда и обратно бесконечно. Называлась она Вайтарани. Переходить её можно снова и снова, и снова. Ведь в Индии ничего нет вечного, даже смерть не вечна. Ведь в Индии ничего нет вечного, даже смерть не вечна. А отсюда – величественные ритуалы, когда возводятся прекрасные образы богоматери и она превращается в течение 10 дней в центр поклонения. А что же происходит в завершение этих 10 дней? Статую сбрасывают в реку. Потому всё должно иметь конец. На следующий год она вернётся. Ведь говорят же: «Как уйдёт, так и придёт». Это правило относится не только к человеку, но и к богам. Боги обязаны вернуться снова, и снова, и снова – как Рам, как Кришна. Они не только проживают бесконечные жизни: одну и ту же жизнь они проживают несчётное число раз, пока не будет постигнут смысл. [Как в фильме] «День Сурка». (Смех)
Две различные мифологии. Какая из них правильная? Две различные мифологии, два различных мировоззрения. Одно – линейное, другое –цикличное. Первое считает, что жизнь бывает только раз. Второе считает, что наша жизнь – одна в ряду жизней. Поскольку для Александра жизнь сводится к единичному знаменателю ценность его собственной жизни – это сумма всего, что он сможет достичь в течение этой жизни. Для гимнософиста жизнь сводится к бесконечному знаменателю, и все его действия [в этой жизни] всегда имеют результатом нуль. Я думаю, что эта мифологическая система взглядов помогла индийским математикам придумать число ноль. Вполне возможно.
И вот мы подошли к мифологии делового мира. Раз уж убеждения Александра влияют на его поведение, раз уж убеждения гимнософиста влияют на его поведение, то они неизбежно влияют на дело, которым каждый из них занимался. Ведь дело, бизнес, – не что иное, как результат поведения рынка и поведения организации. При изучении различных культур, необходимо прежде всего понять их мифологию, и тогда станут ясны и их поведение и их способ ведения дел.
Взгляните вот сюда. Те, кто живут, согласно их культурам, один только раз, одержимы двузначной логикой, абсолютной истиной, стандартизацией, абсолютизацией, линейными структурами. Но те, кто живут, согласно их культурам, циклично и бесконечно, спокойно уживаются с нечёткой логикой, с субъективным мнением, с ситуативным мышлением, где всё относительно – «вроде бы как»... (Смех) «Ну, почти». (Смех)
Возьмём искусство. Взглянем на балерину: её движения так линейны! А теперь возьмём классический индийский танец, танцора Кучипуди, танцора Бхаратанатьям. Тут – сплошные изгибы. (Смех)
А затем возьмём бизнес. Стандартная модель бизнеса: видение, миссия, ценности, процессы. Очень похоже на странствие через пустыню к Земле обетованной. У лидера в руках – заповеди: соблюдай – попадёшь в рай.
Но в Индии нет одной-единственной Земли обетованной. Есть много обетованных земель, в зависимости от общественного положения, в зависимости от жизненного этапа. Бизнес основан не на правилах управления организацией, а на особенностях действующих в нём лиц. В основе всего лежит вкус. Всё всегда определяется моим вкусом.
К примеру, индийская музыка не использует понятие гармонии. У оркестра нет нужды в дирижёре. Один исполнитель ведёт остальных за собой. Каждое исполнение не поддаётся повтору. Речь не идёт о документации и контракте. Речь – о диалоге и доверии. Речь идёт не о соблюдении правил, а о создании атмосферы, о том, чтобы добиться требуемого, нарушив или обойдя, если надо, правила… Взгляните на присутствующих здесь индийцев, на улыбку на их лицах – они знают, о чём речь. (Смех) А теперь взгляните на тех, кто занимался в Индии бизнесом, и вы увидите отчаяние на их лицах. (Смех) (Аплодисменты)
Так и обстоят дела в Индии сегодня. Местные реалии исходят из цикличного мировоззрения. Мир быстро меняется, крайне разнообразен, хаотичен, двусмыслен, непредсказуем. И люди с этим уживаются. Затем наступает процесс глобализации. На первый план выходят требования современного институционального мышления. Оно происходит от культуры верований в уникальность жизни. Вот тогда будет столкновение, как на берегах реки Инд. Это неизбежно.
Я испытал это на себе. По образованию я – врач. Я не хотел изучать хирургию – не спрашивайте почему. Я слишком сильно люблю мифологию. Я хотел изучать мифологию. Но этому нигде не учат. Поэтому я занялся самообразованием. Но мифология – дело неприбыльное, по крайней мере, на сегодня. (Смех) Пришлось устраиваться на работу. Я поработал в фармацевтике, в здравоохранении. Был работником отдела маркетинга, продаж, экспертного отдела, контент менеджмента, тренинга. Даже был бизнес консультантом, разрабатывал стратегию и тактику. Я видел отчаяние на лицах моих американских и европейских коллег, при их столкновении с реалиями Индии.
Пример. «Пожалуйста, изложите нам процесс выставления счёта больнице.» «Пункт А, В, С. Ну, почти.» (Смех) Как выразить «ну, почти» в цифрах? Как записать это в виде красивенькой программы? Никак.
Я излагал свою точку зрения, но она никого не интересовала, пока я не повстречал Кишора Бияни из Future Group. Этот человек основал крупнейшую в Индии сеть розничных магазинов Биг Базар. Магазины имеют более 200 различных структур и расположены в 50 городах и посёлках Индии. Кишор Бияни столкнулся с разнообразием и динамикой рынка, и он знал на глубоко интуитивном уровне, что лучшие бизнес модели, разработанные в Японии, Китае, Европе и Америке, не сработают в Индии. Он знал: в Индии работает не институциональное мышление, а индивидуальное. У него было интуитивное понимание структуры мифов Индии.
Поэтому он попросил меня стать Управляющим по Религии, сказав: «От тебя требуется только навести порядок в убеждениях». Звучит так просто. Но убеждения не поддаются измерению. Они неизмеримы. Они неуправляемы. Как создать убеждения? Как повысить у людей чувство принадлежности к Индии? Ведь даже тот факт, что кто-то – индиец, не совсем чёткий, не совсем очевидный.
И вот я попытался использовать стандартную модель культуры, то есть, разработать истории, символы и ритуалы. Про один из ритуалов я вам и расскажу. Он происходит от индуистского ритуала Даршан. У индусов нет понятия заповедей, а потому поступки не бывают хорошие и плохие, и человек не уверен, насколько Бог хорошо его оценивает. Поэтому, целью каждого визита в храм является встреча с Богом. Именно встреча с Богом. Цель – чтобы Бог увидел тебя, а потому у Богов очень большие глаза, большие немигающие глаза, иногда сделанные из серебра. И глаза божьи смотрят на тебя. А поскольку ты не уверен, прав ты или нет, то ты стремишься получить божье сочувствие. "Учти, откуда я родом и почему я смухлевал! (Смех) "Почему я создавал атмосферу, и почему меня не волнуют процессы. Просто пойми меня, пожалуйста".
И на основе этого мы создали ритуал для лидеров. Перед тем, как лидер, закончив обучение, приступит к управлению магазином, ему завязываются глаза, вокруг него выстраиваются все заинтересованные лица: клиент, семья, подчинённые, начальник. Ему зачитываются его плановые экономические показатели, он получает ключи, и повязка с глаз снимается. Можете быть уверены, что у него слёзы в глазах, потому что до него дошла важность всего этого. Он осознает, что для успеха не нужно быть «профессионалом», не нужно отказывать себе в эмоциях. Нет, надо задействовать людей своего окружения, чтобы иметь успех, принести им радость, порадовать начальника, порадовать всех. Клиент счастлив, потому что клиент – это Бог.
Такая чувственность нам нужна. Будет верование – будет нужное поведение, будет работать бизнес. А это действительно работает. Итак, вернемся к Александру и гимнософисту. Меня все спрашивают: "Какой путь лучше, тот или этот"? Вопрос очень опасный: он приведёт вас на путь фундаментализма и насилия. Поэтому, ответа на него я не дам. Вместо этого я вам дам ответ по-индийски, характерно покачаю головой. (Смех) (Аплодисменты)
Выбирайте себе мировоззрение в зависимости от контекста, в зависимости от результата. Ведь оба мировоззрения - творения человека. Это – творения культуры, а не природные явления. А потому, когда вы в следующий раз встретите незнакомца, к вам одна просьба: Постарайтесь понять, что вы живете в своей субъективной истине, а он – в своей. Постарайтесь это понять. А вот когда вы поймёте это, вы откроете для себя нечто потрясающее. Вы откроете, что в дебрях бесконечных мифов скрыта вечная истина. Кто видит её всю? У Варуны – тысяча глаз, не больше. У Индры – сто. У нас с вами – всего лишь по два. Благодарю вас. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: His Holiness the Karmapa: The technology of the heart\nTED Talk Subtitles and Transcript: His Holiness the Karmapa talks about how he was discovered to be the reincarnation of a revered figure in Tibetan Buddhism. In telling his story, he urges us to work on not just technology and design, but the technology and design of the heart. He is translated onstage by Tyler Dewar.\nTyler Dewar: The way I feel right now is that all of the other speakers have said exactly what I wanted to say. (Laughter) And it seems that the only thing left for me to say is to thank you all for your kindness.\nTD: But maybe in the spirit of appreciating the kindness of you all, I could share with you a little story about myself.\nTD: From the time I was very young, onward, I was given a lot of different responsibilities, and it always seemed to me, when I was young, that everything was laid out before me. All of the plans for me were already made. I was given the clothes that I needed to wear and told where I needed to be, given these very precious and holy looking robes to wear, with the understanding that it was something sacred or important.\nTD: But before that kind of formal lifestyle happened for me, I was living in eastern Tibet with my family. And when I was seven years old, all of a sudden, a search party arrived at my home. They were looking the next Karmapa, and I noticed they were talking to my mom and dad, and the news came to me that they were telling me that I was the Karmapa. And these days, people ask me a lot, how did that feel. How did that feel when they came and whisked you away, and your lifestyle completely changed? And what I mostly say is that, at that time, it was a pretty interesting idea to me. I thought that things would be pretty fun and there would be more things to play with.\n(Laughter)\nTD: But it didn't turn out to be so fun and entertaining, as I thought it would have been. I was placed in a pretty strictly controlled environment. And immediately, a lot of different responsibilities, in terms of my education and so forth, were heaped upon me. I was separated, largely, from my family, including my mother and father. I didn't have have many personal friends to spend time with, but I was expected to perform these prescribed duties. So it turned out that my fantasy about an entertaining life of being the Karmapa wasn't going to come true. It more felt to be the case to me that I was being treated like a statue, and I was to sit in one place like a statue would.\nTD: Nevertheless, I felt that, even though I've been separated from my loved ones -- and, of course, now I'm even further away. When I was 14, I escaped from Tibet and became even further removed from my mother and father, my relatives, my friends and my homeland. But nevertheless, there's no real sense of separation from me in my heart, in terms of the love that I feel for these people. I feel, still, a very strong connection of love for all of these people and for the land.\nTD: And I still do get to keep in touch with my mother and father, albeit infrequently. I talk to my mother once in a blue moon on the telephone. And my experience is that, when I'm talking to her, with every second that passes during our conversation, the feeling of love that binds us is bringing us closer and closer together.\nTD: So those were just a few remarks about my personal background. And in terms of other things that I wanted to share with you, in terms of ideas, I think it's wonderful to have a situation like this, where so many people from different backgrounds and places can come together, exchange their ideas and form relationships of friendship with each other. And I think that's symbolic of what we're seeing in the world in general, that the world is becoming smaller and smaller, and that all of the peoples in the world are enjoying more opportunities for connection. That's wonderful, but we should also remember that we should have a similar process happening on the inside. Along with outward development and increase of opportunity, there should be inward development and deepening of our heart connections as well as our outward connections. So we spoke and we heard some about design this week. I think that it's important for us to remember that we need to keep pushing forward on the endeavor of the design of the heart. We heard a lot about technology this week, and it's important for us to remember to invest a lot of our energy in improving the technology of the heart.\nTD: So, even though I'm somewhat happy about the wonderful developments that are happening in the world, still, I feel a sense of impediment, when it comes to the ability that we have to connect with each other on a heart-to-heart, or a mind-to-mind, level. I feel that there are some things that are getting in the way.\nTC: My relationship to this concept of heart-to-heart connection, or mind-to-mind connection, is an interesting one, because, as a spiritual leader, I'm always attempting to open my heart to others and offer myself up for heart-to-heart and mind-to-mind connections in a genuine way with other people, but at the same time, I've always been advised that I need to emphasize intelligence over the heart-to-heart connections, because, being someone in a position like mine, if I don't rely primarily on intelligence, then something dangerous may happen to me. So it's an interesting paradox at play there. But I had a really striking experience once, when a group from Afghanistan came to visit me, and we had a really interesting conversation.\nTD: So we ended up talking about the Bamiyan Buddhas, which, as you know, were destroyed some years ago in Afghanistan. But the basis of our conversation was the different approach to spirituality on the part of the Muslim and Buddhist traditions. Of course, in Muslim, because of the teachings around the concept of idolatry, you don't find as many physical representations of divinity or of spiritual liberation as you do in the Buddhist tradition, where, of course, there are many statues of the Buddha that are highly revered. So, we were talking about the differences between the traditions and what many people perceived as the tragedy of the destruction of the Bamiyan Buddhas, but I offered the suggestion that perhaps we could look at this in a positive way. What we saw in the destruction of the Bamiyan Buddhas was the depletion of matter, some solid substance falling down and disintegrating. Maybe we could look at that to be more similar to the falling of the Berlin Wall, where a divide that had kept two types of people apart had collapsed and opened up a door for further communication. So I think that, in this way, it's always possible for us to derive something positive that can help us understand one another better.\nTD: So, with regard to the development that we've been talking about here at this conference, I really feel that the development that we make shouldn't create a further burden for us as human beings, but should be used to improve our fundamental lifestyle of how we live in the world.\nTD: Of course, I rejoice in the development and the growth and the rise of the noble land of India, the great country of India, but at the same time, I think, as some of us have acknowledged, we need to be aware that some aspects of this rise are coming at the cost of the very ground on which we stand. So, as we are climbing the tree, some of the things that we're doing in order to climb the tree are actually undermining the tree's very root. And so, what I think it comes down to is a question of, not only having information of what's going on, but paying attention to that and letting that shift our motivation to become more sincere and genuinely positive. We have hear, this week, about the horrible sufferings, for example, that so many women of the world are enduring day-to-day. We have that information, but what often happens to us is that we don't really choose to pay attention to it. We don't really choose to allow that to cause there to be a shift in our hearts. So I think the way forward for the world -- one that will bring the path of outer development in harmony with the real root of happiness -- is that we allow the information that we have to really make a change in our heart.\nTD: So I think that sincere motivation is very important for our future well-being, or deep sense of well-being as humans, and I think that means sinking in to whatever it is you're doing now. Whatever work you're trying to do now to benefit the world, sink into that, get a full taste of that.\nTD: So, since we've been here this week, we've taken millions of breaths, collectively, and perhaps we haven't witnessed any course changes happening in our lives, but we often miss the very subtle changes. And I think that sometimes we develop grand concepts of what happiness might look like for us, but that, if we pay attention, we can see that there are little symbols of happiness in every breath that we take.\nTD: So, every one of you who has come here is so talented, and you have so much to offer to the world, I think it would be a good note to conclude on then to just take a moment to appreciate how fortunate we are to have come together in this way and exchanged ideas and really form a strong aspiration and energy within ourselves that we will take the good that has come from this conference, the momentum, the positivity, and we will spread that and plant it in all of the corners of the world.\nHis Holiness the Karmapa: Tomorrow is my Talk.\nTD: Lakshmi has worked incredibly hard, even in inviting me, let alone everything else that she has done to make this happen, and I was somewhat resistant at times, and I was also very nervous throughout this week. I was feeling under the weather and dizzy and so forth, and people would ask me, why. I would tell them, \"It's because I have to talk tomorrow.\" And so Lakshmi had to put up with me through all of that, but I very much appreciate the opportunity she's given me to be here. And to you, everyone, thank you very much.\n(Applause)\nHH: Thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Его Святейшество Кармапа: технология сердца.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Его Святейшество Кармапа рассказывает, как было обнаружено, что он является реинкарнацией легендарной личности в Тибетском Буддизме. В своем рассказе он призывает нас работать не только над технологией и дизайном, но и над технологией и дизайном своих сердец. Синхронный перевод осуществляет Тайлер Дьюер (Tyler Dewar).\nТайлер Дьюер: У меня сейчас такое чувство, что все, кто здесь выступал, сказали именно то, что хотел сказать я. (Смех) И, наверное, единственное, что я могу добавить - поблагодарить вас всех за вашу доброту.\nИ, может быть, в духе уважения к вашей доброте, я расскажу вам немного о себе.\nС самого детства у меня было много разных обязанностей. и, когда я был маленьким, мне всегда казалось, что все было предопределено. Все планы уже были сделаны. Мне давали одежду. Говорили, куда идти, одев эти очень ценные одежды, которые выглядят священными. Я думал, что это было что-то святое или важное.\nНо до того, как я начал жить таким образом, я с семьей жил в восточном Тибете. Когда мне было 7 лет, внезапно группа прибыла в мой дом. Они искали следующего Кармапу. Я заметил, что они разговаривают с моими родителями и я узнал, что они сказали, что я был Кармапой. Сейчас многие меня часто спрашивают, что я чувствовал в тот момент. Каково это было, когда они пришли, забрали тебя, и твой образ жизни полностью изменился? И я обычно говорю, что в то время это было интересно. Я думал, что это будет весело, будет много игрушек.\n(Смех)\nНо все оказалось не так весело и занимательно, как я себе представлял. Меня поместили в довольно строго контролируемую среду. И сразу же много различных обязанностей, связанных с моим образованием и так далее, были возложены на меня. Я был оторван от семьи, включая родителей. У меня было мало друзей, с которыми можно было провести время, вместо этого я должен был исполнять предписанные мне обязанности. Оказалось, что моим фантазиям о занимательной жизни Кармапы не суждено было сбыться. Мне больше казалось, что ко мне относились как к статуе, и я должен был сидеть на одном месте как статуя.\nТем не менее, я чувствовал, что хоть я и был отделен от тех, кого я любил, и, конечно, теперь я еще дальше. Когда мне было 14, я убежал из Тибета и стал еще дальше от родителей, родственников, друзей, родины. Но тем не менее в моем сердце нет настоящего чувства отделенности от той любви, которую я чувствую к этим людям. Я все еще чувствую очень сильную любовь ко всем этим людям и к той земле.\nИ я все еще могу общаться с родителями, хоть и нечасто. Очень редко я разговариваю со своей матерью по телефону. И я чувствую, что когда я разговариваю с ней, с каждой секундой нашего разговора любовь, которая связывает нас, все больше и больше сближает нас.\nНу вот, это немного обо мне. А теперь о других вещах, которыми я бы хотел поделиться с вами, об идеях. Я думаю, что это замечательно, когда так много разных людей из разных мест могут собраться, обменяться своими идеями и подружиться друг с другом. И я думаю, что это символизирует то, что мы наблюдаем во всем мире - мир становится все меньше и меньше, все народы мира используют все больше возможностей для общения. Это замечательно, но мы также должны помнить, что такой же процесс должен происходить внутри нас. Наряду с внешним развитием и увеличением количества возможностей должно проходить внутреннее развитие, углубление сердечных связей, также как и внешних связей. На этой неделе мы говорили и слушали выступления о дизайне. Я думаю, что нам важно помнить, что необходимо двигаться вперед в развитии сердца. На этой неделе мы много слышали о технологии, и нам важно помнить о том, что необходимо вкладывать много энергии в усовершенствование технологии сердца.\nТо есть хотя я в какой-то мере счастлив, наблюдая за замечательным развитием мира, тем не менее, я чувствую некие трудности на пути нашей способности соединяться друг с другом сердцем или разумом. У меня чувство, что что-то препятствует этому.\nМое отношение к идее связи друг с другом через сердце или разум довольно интересно. Как духовный лидер, я всегда стараюсь открыть свое сердце другим и быть доступным для связи через сердце и разум с другими людьми со всей искренностью. Но в то же время, мне всегда советовали делать упор на интеллект, а не на связь от сердца к сердцу, потому что, находясь в позиции подобной моей, если я не буду полагаться в основном на интеллект, со мной может случиться что-то опасное. Таким образом возникает интересный парадокс. Но однажды со мной приключилась потрясающая вещь. Ко мне приехала группа из Афганистана и у нас был очень интересный разговор.\nМы начали говорить о статуях будд в Бамиане, которые, как вы знаете, были разрушены некоторое время назад в Афганистане. Но в основе нашего разговора лежал разный подход к духовности со стороны мусульманских и со стороны буддийских традиций. В Исламе, из-за существующего учения об идолопоклонстве, не существует большого количества изображений божеств или духовного освобождения, как в будиийской традиции, где существует множество статуй Будд, которые высоко почитаются. Здесь мы говорим о различиях между традициями и тем, что многие люди воспринимают, как трагедию разрушения Будд в Бамиане. Но я предложил, что может быть, мы может взглянуть на это с позитивной точки зрения. Когда были разрушены Будды в Бамиане, была уничтожена материя, некая твердая субстанция упала и разрушилась. Может быть, можно думать об этом, как о разрушении Берлинской стены, когда то, что разделяло два разных типа людей обрушилось и открыло двери для дальнешего общения. Таким образом, я думаю, мы всегда можем найти что-то положительное, что поможет нам понять друг друга лучше.\nПоэтому, говоря о развитии, которое мы обсуждаем на этой конференции, я думаю, что наше развитие не должно создавать нагрузку на людей, а должно быть использовано для улучшения основного образа жизни, того, как мы живем в этом мире.\nКонечно, я радуюсь развитию, росту и подъему великой Индии, но в то же время, я думаю, как некоторые уже признали, мы должны помнить, что некоторые аспекты этого подъема достигаются за счет той самой земли, на которой мы стоим. Поэтому, пока мы забираемся на дерево, некоторые вещи, которые мы делаем, чтобы на него залезть, разрушают корень этого дерева. Поэтому, я думаю, что все сводится не только к тому, что мы знаем о происходящем вокруг, но и уделяем этому внимание, и это влияет на наше желание стать более искренними и по настоящему позитивными. Например, на этой неделе мы слышали об ужасных страданиях, которые многие женщины испытывают каждый день. Мы владеем этой информацией, но очень часто мы решаем не обращать на это внимание. Мы не решаем этому вызвать изменения в наших сердцах. Поэтому я думаю, что для нашего мира движение вперед - то, что приведет наше внешнее развитие к гармонии с источником счастья - это то, что мы позволим информации, которой мы владеем, изменить наши сердца.\nЯ думаю,что искреннее желание очень важно для нашего будущего благополучия, или чувства благополучия как людей, и, я думаю, это означает полное погружение в то, что вы сейчас делаете. Что бы вы не делали, чтобы помочь миру, погрузитесь в это, полностью ощущите вкус этого.\nС начала этой недели, что мы провели здесь, мы все вместе вдохнули миллион раз и хотя мы не заметили никаких радикальных изменений в нашей жизни, но мы очень часто пропускаем едва уловимые изменения. И я думаю, что иногда мы создаем некие грандиозные картины того, что может с нами произойти, но, если мы будем внимательны, увидим, что нас окружают маленькие символы счастья в каждом нашем вдохе.\nКаждый, пришедший сюда, очень талантлив, вы можете многое дать миру, и я думаю, что можно завершить на этой ноте - остановимся на мгновение, чтобы оценить то, как нам повезло, что мы вот так объединились и обменялись идеями и на самом деле почувствовали сильное желание и энергию внутри нас, чтобы использовать то хорошее, что было на этой конференции, этот момент, эту позитивность, и мы будем распространять их и насаждать их во всех уголках мира.\nЕго святейшество Кармапа: Завтра мое выступление.\nТД: Лакшми очень много работала, даже чтобы пригласить меня, не говоря уже обо всем том, что она сделала, чтобы это осуществить, и я иногда сопротивлялся, и очень нервничал все эту неделю. Я неважно себя чувствовал, голова кружилась и прочее, и меня спрашивали: \"Почему?\" Я отвечал: \"Потому что завтра мне нужно выступать\". И Лакшми пришлось со всем этим мириться, но я очень ценю ту возможность, которую она мне дала, быть здесь. И всем вам - большое спасибо.\n(Аплодисменты)\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
His Holiness the Karmapa: The technology of the heart
TED Talk Subtitles and Transcript: His Holiness the Karmapa talks about how he was discovered to be the reincarnation of a revered figure in Tibetan Buddhism. In telling his story, he urges us to work on not just technology and design, but the technology and design of the heart. He is translated onstage by Tyler Dewar.
Tyler Dewar: The way I feel right now is that all of the other speakers have said exactly what I wanted to say. (Laughter) And it seems that the only thing left for me to say is to thank you all for your kindness.
TD: But maybe in the spirit of appreciating the kindness of you all, I could share with you a little story about myself.
TD: From the time I was very young, onward, I was given a lot of different responsibilities, and it always seemed to me, when I was young, that everything was laid out before me. All of the plans for me were already made. I was given the clothes that I needed to wear and told where I needed to be, given these very precious and holy looking robes to wear, with the understanding that it was something sacred or important.
TD: But before that kind of formal lifestyle happened for me, I was living in eastern Tibet with my family. And when I was seven years old, all of a sudden, a search party arrived at my home. They were looking the next Karmapa, and I noticed they were talking to my mom and dad, and the news came to me that they were telling me that I was the Karmapa. And these days, people ask me a lot, how did that feel. How did that feel when they came and whisked you away, and your lifestyle completely changed? And what I mostly say is that, at that time, it was a pretty interesting idea to me. I thought that things would be pretty fun and there would be more things to play with.
(Laughter)
TD: But it didn't turn out to be so fun and entertaining, as I thought it would have been. I was placed in a pretty strictly controlled environment. And immediately, a lot of different responsibilities, in terms of my education and so forth, were heaped upon me. I was separated, largely, from my family, including my mother and father. I didn't have have many personal friends to spend time with, but I was expected to perform these prescribed duties. So it turned out that my fantasy about an entertaining life of being the Karmapa wasn't going to come true. It more felt to be the case to me that I was being treated like a statue, and I was to sit in one place like a statue would.
TD: Nevertheless, I felt that, even though I've been separated from my loved ones -- and, of course, now I'm even further away. When I was 14, I escaped from Tibet and became even further removed from my mother and father, my relatives, my friends and my homeland. But nevertheless, there's no real sense of separation from me in my heart, in terms of the love that I feel for these people. I feel, still, a very strong connection of love for all of these people and for the land.
TD: And I still do get to keep in touch with my mother and father, albeit infrequently. I talk to my mother once in a blue moon on the telephone. And my experience is that, when I'm talking to her, with every second that passes during our conversation, the feeling of love that binds us is bringing us closer and closer together.
TD: So those were just a few remarks about my personal background. And in terms of other things that I wanted to share with you, in terms of ideas, I think it's wonderful to have a situation like this, where so many people from different backgrounds and places can come together, exchange their ideas and form relationships of friendship with each other. And I think that's symbolic of what we're seeing in the world in general, that the world is becoming smaller and smaller, and that all of the peoples in the world are enjoying more opportunities for connection. That's wonderful, but we should also remember that we should have a similar process happening on the inside. Along with outward development and increase of opportunity, there should be inward development and deepening of our heart connections as well as our outward connections. So we spoke and we heard some about design this week. I think that it's important for us to remember that we need to keep pushing forward on the endeavor of the design of the heart. We heard a lot about technology this week, and it's important for us to remember to invest a lot of our energy in improving the technology of the heart.
TD: So, even though I'm somewhat happy about the wonderful developments that are happening in the world, still, I feel a sense of impediment, when it comes to the ability that we have to connect with each other on a heart-to-heart, or a mind-to-mind, level. I feel that there are some things that are getting in the way.
TC: My relationship to this concept of heart-to-heart connection, or mind-to-mind connection, is an interesting one, because, as a spiritual leader, I'm always attempting to open my heart to others and offer myself up for heart-to-heart and mind-to-mind connections in a genuine way with other people, but at the same time, I've always been advised that I need to emphasize intelligence over the heart-to-heart connections, because, being someone in a position like mine, if I don't rely primarily on intelligence, then something dangerous may happen to me. So it's an interesting paradox at play there. But I had a really striking experience once, when a group from Afghanistan came to visit me, and we had a really interesting conversation.
TD: So we ended up talking about the Bamiyan Buddhas, which, as you know, were destroyed some years ago in Afghanistan. But the basis of our conversation was the different approach to spirituality on the part of the Muslim and Buddhist traditions. Of course, in Muslim, because of the teachings around the concept of idolatry, you don't find as many physical representations of divinity or of spiritual liberation as you do in the Buddhist tradition, where, of course, there are many statues of the Buddha that are highly revered. So, we were talking about the differences between the traditions and what many people perceived as the tragedy of the destruction of the Bamiyan Buddhas, but I offered the suggestion that perhaps we could look at this in a positive way. What we saw in the destruction of the Bamiyan Buddhas was the depletion of matter, some solid substance falling down and disintegrating. Maybe we could look at that to be more similar to the falling of the Berlin Wall, where a divide that had kept two types of people apart had collapsed and opened up a door for further communication. So I think that, in this way, it's always possible for us to derive something positive that can help us understand one another better.
TD: So, with regard to the development that we've been talking about here at this conference, I really feel that the development that we make shouldn't create a further burden for us as human beings, but should be used to improve our fundamental lifestyle of how we live in the world.
TD: Of course, I rejoice in the development and the growth and the rise of the noble land of India, the great country of India, but at the same time, I think, as some of us have acknowledged, we need to be aware that some aspects of this rise are coming at the cost of the very ground on which we stand. So, as we are climbing the tree, some of the things that we're doing in order to climb the tree are actually undermining the tree's very root. And so, what I think it comes down to is a question of, not only having information of what's going on, but paying attention to that and letting that shift our motivation to become more sincere and genuinely positive. We have hear, this week, about the horrible sufferings, for example, that so many women of the world are enduring day-to-day. We have that information, but what often happens to us is that we don't really choose to pay attention to it. We don't really choose to allow that to cause there to be a shift in our hearts. So I think the way forward for the world -- one that will bring the path of outer development in harmony with the real root of happiness -- is that we allow the information that we have to really make a change in our heart.
TD: So I think that sincere motivation is very important for our future well-being, or deep sense of well-being as humans, and I think that means sinking in to whatever it is you're doing now. Whatever work you're trying to do now to benefit the world, sink into that, get a full taste of that.
TD: So, since we've been here this week, we've taken millions of breaths, collectively, and perhaps we haven't witnessed any course changes happening in our lives, but we often miss the very subtle changes. And I think that sometimes we develop grand concepts of what happiness might look like for us, but that, if we pay attention, we can see that there are little symbols of happiness in every breath that we take.
TD: So, every one of you who has come here is so talented, and you have so much to offer to the world, I think it would be a good note to conclude on then to just take a moment to appreciate how fortunate we are to have come together in this way and exchanged ideas and really form a strong aspiration and energy within ourselves that we will take the good that has come from this conference, the momentum, the positivity, and we will spread that and plant it in all of the corners of the world.
His Holiness the Karmapa: Tomorrow is my Talk.
TD: Lakshmi has worked incredibly hard, even in inviting me, let alone everything else that she has done to make this happen, and I was somewhat resistant at times, and I was also very nervous throughout this week. I was feeling under the weather and dizzy and so forth, and people would ask me, why. I would tell them, "It's because I have to talk tomorrow." And so Lakshmi had to put up with me through all of that, but I very much appreciate the opportunity she's given me to be here. And to you, everyone, thank you very much.
(Applause)
HH: Thank you very much.
(Applause)
|
Его Святейшество Кармапа: технология сердца.
TED Talk Subtitles and Transcript: Его Святейшество Кармапа рассказывает, как было обнаружено, что он является реинкарнацией легендарной личности в Тибетском Буддизме. В своем рассказе он призывает нас работать не только над технологией и дизайном, но и над технологией и дизайном своих сердец. Синхронный перевод осуществляет Тайлер Дьюер (Tyler Dewar).
Тайлер Дьюер: У меня сейчас такое чувство, что все, кто здесь выступал, сказали именно то, что хотел сказать я. (Смех) И, наверное, единственное, что я могу добавить - поблагодарить вас всех за вашу доброту.
И, может быть, в духе уважения к вашей доброте, я расскажу вам немного о себе.
С самого детства у меня было много разных обязанностей. и, когда я был маленьким, мне всегда казалось, что все было предопределено. Все планы уже были сделаны. Мне давали одежду. Говорили, куда идти, одев эти очень ценные одежды, которые выглядят священными. Я думал, что это было что-то святое или важное.
Но до того, как я начал жить таким образом, я с семьей жил в восточном Тибете. Когда мне было 7 лет, внезапно группа прибыла в мой дом. Они искали следующего Кармапу. Я заметил, что они разговаривают с моими родителями и я узнал, что они сказали, что я был Кармапой. Сейчас многие меня часто спрашивают, что я чувствовал в тот момент. Каково это было, когда они пришли, забрали тебя, и твой образ жизни полностью изменился? И я обычно говорю, что в то время это было интересно. Я думал, что это будет весело, будет много игрушек.
(Смех)
Но все оказалось не так весело и занимательно, как я себе представлял. Меня поместили в довольно строго контролируемую среду. И сразу же много различных обязанностей, связанных с моим образованием и так далее, были возложены на меня. Я был оторван от семьи, включая родителей. У меня было мало друзей, с которыми можно было провести время, вместо этого я должен был исполнять предписанные мне обязанности. Оказалось, что моим фантазиям о занимательной жизни Кармапы не суждено было сбыться. Мне больше казалось, что ко мне относились как к статуе, и я должен был сидеть на одном месте как статуя.
Тем не менее, я чувствовал, что хоть я и был отделен от тех, кого я любил, и, конечно, теперь я еще дальше. Когда мне было 14, я убежал из Тибета и стал еще дальше от родителей, родственников, друзей, родины. Но тем не менее в моем сердце нет настоящего чувства отделенности от той любви, которую я чувствую к этим людям. Я все еще чувствую очень сильную любовь ко всем этим людям и к той земле.
И я все еще могу общаться с родителями, хоть и нечасто. Очень редко я разговариваю со своей матерью по телефону. И я чувствую, что когда я разговариваю с ней, с каждой секундой нашего разговора любовь, которая связывает нас, все больше и больше сближает нас.
Ну вот, это немного обо мне. А теперь о других вещах, которыми я бы хотел поделиться с вами, об идеях. Я думаю, что это замечательно, когда так много разных людей из разных мест могут собраться, обменяться своими идеями и подружиться друг с другом. И я думаю, что это символизирует то, что мы наблюдаем во всем мире - мир становится все меньше и меньше, все народы мира используют все больше возможностей для общения. Это замечательно, но мы также должны помнить, что такой же процесс должен происходить внутри нас. Наряду с внешним развитием и увеличением количества возможностей должно проходить внутреннее развитие, углубление сердечных связей, также как и внешних связей. На этой неделе мы говорили и слушали выступления о дизайне. Я думаю, что нам важно помнить, что необходимо двигаться вперед в развитии сердца. На этой неделе мы много слышали о технологии, и нам важно помнить о том, что необходимо вкладывать много энергии в усовершенствование технологии сердца.
То есть хотя я в какой-то мере счастлив, наблюдая за замечательным развитием мира, тем не менее, я чувствую некие трудности на пути нашей способности соединяться друг с другом сердцем или разумом. У меня чувство, что что-то препятствует этому.
Мое отношение к идее связи друг с другом через сердце или разум довольно интересно. Как духовный лидер, я всегда стараюсь открыть свое сердце другим и быть доступным для связи через сердце и разум с другими людьми со всей искренностью. Но в то же время, мне всегда советовали делать упор на интеллект, а не на связь от сердца к сердцу, потому что, находясь в позиции подобной моей, если я не буду полагаться в основном на интеллект, со мной может случиться что-то опасное. Таким образом возникает интересный парадокс. Но однажды со мной приключилась потрясающая вещь. Ко мне приехала группа из Афганистана и у нас был очень интересный разговор.
Мы начали говорить о статуях будд в Бамиане, которые, как вы знаете, были разрушены некоторое время назад в Афганистане. Но в основе нашего разговора лежал разный подход к духовности со стороны мусульманских и со стороны буддийских традиций. В Исламе, из-за существующего учения об идолопоклонстве, не существует большого количества изображений божеств или духовного освобождения, как в будиийской традиции, где существует множество статуй Будд, которые высоко почитаются. Здесь мы говорим о различиях между традициями и тем, что многие люди воспринимают, как трагедию разрушения Будд в Бамиане. Но я предложил, что может быть, мы может взглянуть на это с позитивной точки зрения. Когда были разрушены Будды в Бамиане, была уничтожена материя, некая твердая субстанция упала и разрушилась. Может быть, можно думать об этом, как о разрушении Берлинской стены, когда то, что разделяло два разных типа людей обрушилось и открыло двери для дальнешего общения. Таким образом, я думаю, мы всегда можем найти что-то положительное, что поможет нам понять друг друга лучше.
Поэтому, говоря о развитии, которое мы обсуждаем на этой конференции, я думаю, что наше развитие не должно создавать нагрузку на людей, а должно быть использовано для улучшения основного образа жизни, того, как мы живем в этом мире.
Конечно, я радуюсь развитию, росту и подъему великой Индии, но в то же время, я думаю, как некоторые уже признали, мы должны помнить, что некоторые аспекты этого подъема достигаются за счет той самой земли, на которой мы стоим. Поэтому, пока мы забираемся на дерево, некоторые вещи, которые мы делаем, чтобы на него залезть, разрушают корень этого дерева. Поэтому, я думаю, что все сводится не только к тому, что мы знаем о происходящем вокруг, но и уделяем этому внимание, и это влияет на наше желание стать более искренними и по настоящему позитивными. Например, на этой неделе мы слышали об ужасных страданиях, которые многие женщины испытывают каждый день. Мы владеем этой информацией, но очень часто мы решаем не обращать на это внимание. Мы не решаем этому вызвать изменения в наших сердцах. Поэтому я думаю, что для нашего мира движение вперед - то, что приведет наше внешнее развитие к гармонии с источником счастья - это то, что мы позволим информации, которой мы владеем, изменить наши сердца.
Я думаю,что искреннее желание очень важно для нашего будущего благополучия, или чувства благополучия как людей, и, я думаю, это означает полное погружение в то, что вы сейчас делаете. Что бы вы не делали, чтобы помочь миру, погрузитесь в это, полностью ощущите вкус этого.
С начала этой недели, что мы провели здесь, мы все вместе вдохнули миллион раз и хотя мы не заметили никаких радикальных изменений в нашей жизни, но мы очень часто пропускаем едва уловимые изменения. И я думаю, что иногда мы создаем некие грандиозные картины того, что может с нами произойти, но, если мы будем внимательны, увидим, что нас окружают маленькие символы счастья в каждом нашем вдохе.
Каждый, пришедший сюда, очень талантлив, вы можете многое дать миру, и я думаю, что можно завершить на этой ноте - остановимся на мгновение, чтобы оценить то, как нам повезло, что мы вот так объединились и обменялись идеями и на самом деле почувствовали сильное желание и энергию внутри нас, чтобы использовать то хорошее, что было на этой конференции, этот момент, эту позитивность, и мы будем распространять их и насаждать их во всех уголках мира.
Его святейшество Кармапа: Завтра мое выступление.
ТД: Лакшми очень много работала, даже чтобы пригласить меня, не говоря уже обо всем том, что она сделала, чтобы это осуществить, и я иногда сопротивлялся, и очень нервничал все эту неделю. Я неважно себя чувствовал, голова кружилась и прочее, и меня спрашивали: "Почему?" Я отвечал: "Потому что завтра мне нужно выступать". И Лакшми пришлось со всем этим мириться, но я очень ценю ту возможность, которую она мне дала, быть здесь. И всем вам - большое спасибо.
(Аплодисменты)
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Brewster Kahle: A free digital library\nTED Talk Subtitles and Transcript: Brewster Kahle is building a truly huge digital library -- every book ever published, every movie ever released, all the strata of web history ... It's all free to the public -- unless someone else gets to it first.\nWe really need to put the best we have to offer within reach of our children. If we don't do that, we're going to get the generation we deserve. They're going to learn from whatever it is they have around them.\nAnd we, as now the elite, parents, librarians, professionals, whatever it is, a bunch of our activities are, in fact, in trying to get the best we have to offer within reach of those around us, or as broadly as we can. I'm going to start and end this talk with a couple things that are carved in stone. One is what's on the Boston Public Library. Carved above their door is, \"Free to All.\" It's kind of an inspiring statement, and I'll go back at the end of this. I'm a librarian, and what I'm trying to do is bring all of the works of knowledge to as many people as want to read it. And the idea of using technology is perfect for us. I think we have the opportunity to one-up the Greeks. It's not easy to one-up the Greeks. But with the industriousness of the Egyptians, they were able to build the Library of Alexandria -- the idea of a copy of every book of all the peoples of the world. The problem was you actually had to go to Alexandria to go to it. On the other hand, if you did, then great things happened. I think we can one-up the Greeks and achieve something. And I'm going to try to argue only one point today: that universal access to all knowledge is within our grasp. So if I'm successful, then you'll actually come away thinking, yeah, we could actually achieve the great vision of everything ever published, everything that was ever meant for distribution, available to anybody in the world that's ever wanted to have access to it.\nYes, there's issues about how money should be distributed, and that's still being refigured out. But I'd say there's plenty of money, and there's plenty of demand, so we can actually achieve that. But I'm going to go over the technological, social and sort of where are we as a whole, trying to get to that particular vision. And the way I'm going to try to do this is do it like the Amazon.com website, the books, music, video and just go step -- media type by media type, just go and say, all right, how're we doing on this?\nSo if we start with books, you know, sort of where are we? Well, first you have to, as an engineer, scope the problem. How big is it? If you wanted to put all of the published works online so that anybody could have it available, well, how big a problem is it? Well, we don't really know, but the largest print library in the world is the Library of Congress. It's 26 million volumes, 26 million volumes. It is, by far and away, the largest print library in the world. And a book, if you had a book, is about a megabyte, so -- you know, if you had it in Microsoft Word. So a megabyte, 26 million megabytes is 26 terabytes -- it goes mega-, giga-, tera-. 26 terabytes. 26 terabytes fits in a computer system that's about this big, on spinning Linux drives, and it costs about 60,000 dollars. So for the cost of a house -- or around here, a garage -- you can put, you can have spinning all of the words in the Library of Congress. That's pretty neat.\nThen the question is, what do you get? You know, is it worth trying to get there? Do you actually want it online? Some of the first things that people do is they make book readers that allow you to search inside the books, and that's kind of fun. And you can download these things, and look around them in new and different ways. And you can get at them remotely, if you happen to have a laptop. There's starting to be some of these sort of page turn-y interfaces that look a whole lot like books in certain ways, and you can search them, make little tabs, and it's kind of cute -- still very book-like -- on your laptop. But I don't know, reading things on a laptop -- whenever I pull up my laptop, it always feels like work. I think that's one of the reasons why the Kindle is so great. I don't have to feel like I'm at work to read a Kindle. It's starting to be a little bit more specified. But I have to say that there's older technologies that I tend to like. I like the physical book. And I think we can go and use our technology to go and digitize things, put them on the Net, and then download, print them and bind them, and end up with books again.\nAnd we sort of said, well, how hard is this? And it turns out to not be very hard. We actually went off to make a bookmobile. And a bookmobile -- the size of a van with a satellite dish, a printer, binder and cutter, and kids make their own books. It costs about three dollars to download, print and bind a normal, old book. And they actually come out kind of nice looking. You can actually get really good-looking books for on the order of one penny per page, sort of the parts cost for doing this.\nSo the idea of -- this technology actually may end up putting books back in people's hands again. There are some other bookmobiles running around. This is Eric Eldred making books at Walden Pond -- Thoreau's works. This is just before he got kicked out by the Parks Services, for competing with the bookstore there. In India, they've got another couple bookmobiles running around. And this is the opening day at the Library of Alexandria, the new Library of Alexandria, in Egypt. It was quite popularly attended. And kids starting to make their own books, and a happy kid with the first book that he's ever owned. So the idea of being able to use this technology to end up with paper where I can handle sort of sounds a little retro, but I think it still has its place. And being from the Silicon Valley, sort of utopian sort of world, we thought, if we can make this technology work in rural Uganda, we might have something. So we actually got some funding from the World Bank to try it out. And we found in about 30 days we could go and take a couple folks from Silicon Valley, fly them to Uganda, buy a car, set up the first Internet connection at the National Library of Uganda, figure out what they wanted, and get a program going making books in rural Uganda. And it actually -- so technologically, it works.\nWhat we found out of this is we didn't have the right books. So the books were in the library. We could get it to people, if they're digitized, but we didn't know how to quite get them digitized. Everybody thought the answer is, send things to India and China. And so we've tried that, and I'll go over that in a moment. There are some newer technologies for delivering that have happened that are actually quite exciting as well. One is a print-on-demand machine that looks like a Rube Goldberg machine. We have one of these things now. It's completely cool. It's all conveyor belt, and it makes a book. And it's called the \"Espresso Book Machine,\" and in about 10 minutes, you can press a button and make a book.\nSomething else I'm quite excited about in this particular domain, beyond these sort of kiosk-y things where you can get books on demand, is some of these new little screens that are coming out. And one of my favorites in this is the $100 laptop. And I don't mean to steal any thunder here, but we've gone and used one of these things to be an e-book reader. So here's one of the beta units and you can -- it actually turns out to be a really good-looking e-book reader. And we have a quick hack that we did to try to put one of our books on it, and it turns out that 200 dots per inch means that you can put scanned books on them that look really good. At 200 dots per inch, it's kind of the equivalent of a 300 dot print laser printer. We're in good enough shape. You actually can go and read scanned books quite easily.\nSo the idea of electronic books is starting to come about. But how do you go about doing all this scanning? So we thought, okay, well, let's try out this send books to India thing. And there was a project with, funded by the National Science Foundation -- sent a bunch of scanners, and the American libraries were supposed to send books. Well, they didn't. They didn't want to send their books. So we bought 100,000 books and sent them to India. And then we learned why you don't want to send books to India. The lesson we learned out of this is, scan your own books. If you really care about books, you're going to scan them better, especially if they're valuable books. If they're new books and you can just, you know, butcher them, because you could just buy another one, that's not such a big deal in terms of doing high-quality scanning. But do things that you love. But the Indians have been scanning a lot of their own books -- about 300,000 now -- doing very well. The Chinese did over a million, and the Egyptians are about 30,000.\nBut we sent -- thought, OK, if we're going to need to do this, let's do it in-library. How do we go and do this, and how do we get it down so that it's a cost point that we could afford? And we sort of picked the price point of 10 cents a page. If it's basically the cost of xeroxing to basically digitize, OCR, package it up, make it so that you could download, print and bind it -- the whole shebang -- we would have achieved something. So we started out trying to figure out. How do we get to 10 cents? And we tried these robot things, and they worked pretty well -- sort of these auto-page-turning things. If we can have Mars Rovers, you'd think you could turn pages. But it actually turns out to be pretty hard to turn pages, and the volume isn't there. So anyway -- so we ended up making our own book scanner, and with two digital, high-grade, professional digital cameras, controlled museum lighting, so even if it's a black and white book, you can go and get the proper intonation. So you basically do a beautiful, respectful job. This is not a fax, this is -- the idea is to do a beautiful job as you're going through these libraries. And we've been able to achieve 10 cents a page if we run things in volume. This is what it looks like at the University of Toronto. And actually, it turns out to, you know, pay a living wage. People seem to love it. Yes, it's a little boring, but some people kind of get into the Zen of it. (Laughter) And especially if it's kind of interesting books that you care about, in languages that you can read. We actually have been able to do a pretty good job of this, at getting 10 cents a page. So 10 cents a page, 300 pages in your average book, 30 dollars a book. The Library of Congress, if you did the whole darn thing -- 26 million books -- is about 750 million dollars, right? But a million books, I think, actually would be a pretty good start, and that would cost 30 million dollars. That's not that big a bill.\nAnd what we've been able to do is get into libraries. We've now got eight of these scanning centers in three countries, and libraries are up for having their books scanned. The Getty here is moving their books to the UCLA, which is where we have one these scanning centers, and scanning their out-of-copyright books, which is fabulous. So we're starting to get the institutional responsibility. The thing we're missing is the 10 cents. If we can get the 10 cents, all the rest of it flows. We've scanned about 200,000 books. Now we're scanning about 15,000 books a month, and it's starting to gear up another factor of two from there.\nSo all in all, that's going very well. And we're starting to move out of the just out-of-copyright into the out-of-print world. So I think of -- we're kind of going from the out-of-copyright, library stuff, and Amazon.com is coming from the in-print world. And I think we'll meet in the middle some place, and have the classic thing that you have, which is a publishing system and a library system working in parallel. And so we're starting up a program to do out-of-print works, but loaning them. Exactly what loaning means, I'm not quite sure. But anyway, loaning out-of-print works from the Boston Public Library, the Woods Hole Oceanographic Institute and a few other libraries that are starting to participate in this program, to try out this model of where does a library stop and where does the bookstore take over. So all in all, it's possible to do this in large scale. We're also going back over microfilm and getting that online. So, we can do 10 cents a page, we're going 15,000 books a month and we've got about 250,000 books online, counting all the other projects that are starting to add in. So what I wanted to argue is, books are within our grasp. The idea of taking on the whole ball of wax is not that big a deal. Yes, it costs tens of millions, low hundreds of millions, but one time shot and we've got basically the history of printed literature online. And then, there's business model issues about how to try to effectively market it and get it to people. But it is within our grasp, technologically and law-wise, at least for the out of print and out of copyright, we suggest, to be able to get the whole darn thing online.\nNow let's go for audio, and I'm going to go through these. So how much is there? Well, as best we can tell, there are about two to three million disks having been published -- so 78s, long-playing records and CDs -- or at least that's the largest archives of published materials we've been able to sort of point at. It costs about 10 dollars a piece to go and take a disk and put it online, if you're doing things in volume. But we've found that the rights issues are really quite thorny. This is a fairly heavily litigated area, so we've found that there are niches in the music world that aren't served terribly well by the classic commercial publishing system. And we've been starting to make these available by going and offering shelf space on the Net. In the United States, it doesn't cost you to give something away. Right? If you give something to a charity or to the public, you get a pat on the back and a tax donation -- except on the Net, where you can go broke. If you put up a video of your garage band, and it starts getting heavily accessed, you can lose your guitars or your house.\nThis doesn't make any sense. So we've offered unlimited storage, unlimited bandwidth, forever, for free, to anybody that has something to share that belongs in a library. And we've been getting a lot of takers. One is the rock 'n' rollers. The rock 'n' rollers had a tradition of sharing, as long as nobody made any money. You could -- concert recordings, it's not the commercial recordings, but concert recordings, started by the Grateful Dead. And we get about two or three bands a day signing up. They give permission, and we get about 40 or 50 concerts a day. We have about 40,000 concerts, everything the Grateful Dead ever did, up on the Net, so that people can see it and listen to this material. So audio is possible to put up, but the rights issues are really pretty thorny. We've got a lot of collections now -- a couple hundred thousand items -- and it's growing over time.\nMoving images: if you think of theatrical releases, there are not that many of them. As best we can tell, there are about 150,000 to 200,000 movies ever that are really meant for a large-scale theatrical distribution. It's just not that many. But half of those were Indian. But anyway, it's doable, but we've only found about a thousand of these things that -- to be out of copyright. So we've digitized those and made those available. But we've found that there's lots of other types of movies that haven't really seen the light of day -- archival films. We've found, also, a lot of political films, a lot of amateur films, all sorts of things that are basically needing a home, a permanent home. So we've been starting to make these available and it's grown to be very popular. We're not quite a YouTube. We tended towards longer-term things and also things that people can reuse and make into new movies, which has just been great fun.\nTelevision comes quite a bit larger. We started recording 20 channels of television 24 hours a day. It's sort of the biggest TiVo box you've ever seen. It's about a petabyte, so far, of worldwide television -- Russian, Chinese, Japanese, Iraqi, Al Jazeera, BBC, CNN, ABC, CBS, NBC -- 24 hours a day. We only put one week up, which is mostly for cost reasons, which is the 9/11, sort of from 9/11/2001. For one week, what did the world see? CNN was saying that Palestinians were dancing in the streets. Were they? Let's look at the Palestinian television and find out. How can we have critical thinking without being able to quote and being able to compare what happened in the past? And television is dreadfully unrecorded and unquotable, except by Jon Stewart, who does a fabulous job. So anyway, television is, I would suggest, within our grasp. So 15 dollars per video hour, and also about 100 dollars to 150 dollars per celluloid hour, we're able to go and get materials online very inexpensively and have them up on the Net. And we've got, now, a lot of these materials. So we've got about 100,000 pieces up there. So books, music, video, software. There's only 50,000 titles of it. Mostly the issues there are legal issues and breaking copy protections. But we've worked through some of those, but we've still got real problems in Washington.\nWell, we're best known as the World Wide Web. We've been archiving the World Wide Web since 1996. We take a snapshot of every website and all of the pages on it, every two months. And actually, it's really been pioneered by Alexa Internet, which donates this collection to the Internet Archive. And it's been growing along for the last 11 years, and it's a fantastic resource. And we've made a Wayback Machine that you can then go and see old websites kind of the way they were. If you go and search on something -- this is Google.com, the different versions of it that we have, this is what it looks like when it was an alpha release, and this is what it looked like at Stanford. So anyway, you've got basically an idea of where things came from. Mostly, people want to see their old stuff out of this. If there's one thing that we want to learn from the Library of Alexandria version one, which is probably best known for burning, is, don't just have one copy. So we've started to -- we've made another copy of all of this and we actually put it back in the Library of Alexandria. So this is a picture of the Internet Archive at the Library of Alexandria. And we now have also another copy building up in Amsterdam. So, we should put it in the San Andreas Fault Line in San Francisco, flood zone in Amsterdam and in the Middle East. Right, so anyway ... so we're hedging our bets here. If we go and put it in a couple more places, I think we'll be in good shape.\nThere's a political and social question out of this. Is all of this, as we go digital, is it going to be public or private? There's some large companies that have seen this vision, that are doing large-scale digitization, but they're locking up the public domain. The question is, is that the world that we really want to live in? What's the role of the public versus the private as things go forward? How do we go and have a world where we both have libraries and publishing in the future, just as we basically benefited as we were growing up? So universal access to all knowledge -- I think it can be one of the greatest achievements of humankind, like the man on the moon, or the Gutenberg Bible, or the Library of Alexandria. It could be something that we're remembered for, for millennia, for having achieved. And as I said before, I'll end with something that's carved above the door of the Carnegie Library. Carnegie -- one of the great capitalists of this country -- carved above his legacy, \"Free to the People.\" Thank you very much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Брюстер Кейл создает открытую цифровую библиотеку\nTED Talk Subtitles and Transcript: Брюстер Кейл создаёт поистине огромную цифровую библиотеку — все изданные книги, все вышедшие в прокат кинокартины, все уровни интернет истории... Всё это открыто обществу — до тех пор, пока кто-то не доберётся до них первый.\nНам действительно необходимо сделать доступным нашим детям всё лучшее, что у нас есть. Если мы этого не сделаем, у нас будет поколение, которое мы заслуживаем. Они будут учиться на том, что их окружает.\nИ сейчас мы как элита, родители, библиотекари, профессионалы, кем бы мы ни были, наши действия фактически — это попытка сделать доступным всё лучшее, что у нас есть тем, кто вокруг нас, или как можно шире. Я хочу начать и закончить это выступление парой высказываний, которые выбиты на камне. Одна из них на общественной библиотеке Бостона. Над её дверью написано «Свободно для всех». Это вдохновляющее утверждение и в конце мы вновь к нему вернёмся. Я библиотекарь, и я пытаюсь передать все труды и знания как можно большему количеству людей, которые желают их прочитать. Идея использования технологий идеальна для нас. Я думаю, у нас есть возможность превзойти греков. Это не так просто. Но с трудолюбивостью египтян — они смогли построить Александрийскую библиотеку — идея сделать копии всех книг всех народов мира. Проблема была в том, что фактически нужно было поехать в Александрию, чтобы пойти в эту библиотеку. С другой стороны, сделав это, перед человеком открывались большие возможности. Я думаю, мы можем превзойти греков и кое-чего достичь. И сегодня я попытаюсь аргументировать только одну мысль: в наших силах организовать всеобщий доступ ко всем знаниям. И если я буду убедительным, вы уйдёте, думая, да, мы действительно можем претворить в жизнь мечту, сделать доступным всё, что было когда-либо опубликовано, всё то, что было предназначено для распространения, сделать доступным для всех в мире, кто желает получить доступ.\nДа, остаётся вопрос, как распределить средства и мы ещё думаем об этом. Но я скажу вам, что у нас достаточно средств, и существует большой спрос, так что мы, действительно, можем этого достичь. Но я хочу говорить о технологических, социальных вопросах, стараясь понять, где мы находимся по пути к осуществлению этого проекта. И я думаю осуществить этот проект по примеру веб-сайта Amazon.com — книги, музыка, видео — шаг за шагом, вы наверно скажете, что всё хорошо, но как мы осуществим это?\nТак что, если начать с книг, то где мы находимся? В первую очередь мы должны, как инженеры, определить проблему. Насколько она велика? Если вы хотите поместить все книги в интернете так, чтобы они были доступны для всех, какой размер будет у проекта? В действительности мы этого не знаем, но самая большая бумажная библиотека в мире это библиотека Конгресса США, которая насчитывает 26 млн томов. Это действительно, самая большая печатная библиотека в мире. И если когда-либо у вас была книга, то вы знаете, что в формате Microsoft Word это около 1 мегабайта. В мегабайтах: 26 миллионов мегабайт, это 26 терабайт. Порядок таков: мега, гига, тера. А тут — 26 терабайт. 26 терабайт умещается в компьютерную систему примерно такого размера, на дисках, вращающихся под управлением Linux, и стоит около 60 тысяч долларов. Итак, примерно за стоимость одного дома, а здесь скорее только гаража вы можете заставить вращаться слова целой библиотеки Конгресса США. Что ж, неплохо.\nТогда возникает вопрос: что вы за это получите? А стоит ли вообще этим заниматься? Хотите ли вы вообще иметь всё это онлайн? В первую очередь, люди создали функцию чтения книги, которая позволяет искать информацию внутри книги, это интересно. Можно загрузить эту программу и посмотреть на книги в новом свете. Можете найти эту информацию удалённо, если у вас есть ноутбук. Сейчас также появились интерфейсы, имитирующие переворачивание страниц и вся программа выглядит как книга, можно проводить поиск и делать заметки и это здорово — также как книга, но в вашем ноутбуке. Но я не знаю, каково это, читать книжки в ноутбуке. Когда я вытаскиваю свой ноутбук, то чувствую себя как бы за работой. И я думаю, вот почему Kindle так великолепен. Я не чувствую, что я работаю, когда я читаю через Kindle, потому что это более подходящее. Но я должен признаться, что есть старые технологии, которые мне нравятся. Мне нравятся настоящие книги. И я думаю, что мы можем использовать наши технологии и оцифровать книги, разместить их в интернете и потом скачивать, распечатать их и сшить и это будет выглядеть снова как книги.\nИ мы думали, насколько же это трудно? Оказывается это не очень трудно. И мы пошли дальше и создали книгомобиль. По размерам, книгомобиль как микроавтобус со спутниковой антенной, принтером, скоросшивателем и резаком, и дети смогут изготавливать свои собственные книги. Это стоит всего 3 доллара, чтобы скачать, распечатать и сшить в виде обычной старой книги. И вообще-то они выглядят довольно привлекательно. В принципе, у вас получатся красивые книги по цене копейка за страницу, это стоимость части работы.\nИтак, идея данной технологии, возможно, приведёт к тому, что люди снова смогут держать книги в руках. Вокруг есть и другие разновидности книгомобилей. Это Эрик Элдред, который изготовляет труды Генри Дэвида Торо, около Уолденского пруда. Это было до того, как служба парка вышвырнула его за конкуренцию с книжным магазином в том районе. В Индии тоже есть парочка книгомобилей, разъезжающих туда-сюда. А это открытие Александрийской Библиотеки, новой библиотеки в Египте. Было достаточно много народу. Дети начали делать свои книги, и ребёнок счастлив своей первой книге. Итак, данная технология с использованием бумаги несколько старомодна, но я думаю, это до сих пор имеет смысл. Начавшись в Силиконовой Долине, в эдаком идеальном месте, мы подумали, если это заработает в Уганде, возможно, у нас что-то получилось. Мы даже получили финансирование от Всемирного Банка на тестирование. За 30 дней мы смогли взять пару парней из Силиконовой Долины, отправить их самолётом в Уганду, купить машину, настроить первое интернет-соединение в Национальной Библиотеке Уганды, понять, что они хотят и заставить эту программу печатать книги в сёлах Уганды. Технология заработала.\nНо мы обнаружили, что у нас нет нужных книг. Итак, книги были в наличии в библиотеке. Мы могли бы доставить их людям, если бы могли их оцифровать, но мы не знали, как именно оцифровывать их. Все думали — отправить всё в Китай или Индию. И мы попробовали это; я вернусь к этому через минуту. Есть более новые технологии для доставки которые уже имели место быть и достаточно интересны. Одна это машина по типу печать-по-запросу, которая выглядит как «Машина Руба Голдберга». У нас есть одна из этих штук. Это очень классно. Это конвейер для изготовления книг. И она называется «Эспрессо машина для книг», вы можете нажать кнопку и за 10 минут сделать книгу.\nЕсть ещё что-то, что волнует меня в этой области, кроме этих киоскоподобных штук, где можно получить книги по требованию, это некоторые из маленьких экранов, которые скоро выпустят. Один из моих любимых — 100-долларовый ноутбук. И… мне не нужно чужой славы, но мы взяли и использовали один из них для чтения электронных книг. Вот предварительная версия устройства. Как оказалось, это устройство хорошо выглядит для электронной книги. Мы попытались загрузить одну из книг в эту штуку, качество оказалось 200 точек на дюйм, и это означает, что сканированные книги выглядят очень хорошо. К слову, 200 точек на дюйм — это эквивалент лазерного принтера. Это достаточно хорошо. Оказывается, читать сканированные книги довольно легко.\nИдея электронных книг становится более популярной. Но как нужно сканировать? Мы думали, хорошо, давайте попробуем отправить книги в Индию. И этот проект был профинансирован Национальным Фондом Науки, отправили несколько сканнеров и американские библиотеки должны были отправить книги. А они этого не сделали, они не хотели отправлять книги. Тогда мы купили 100 тысяч книг и отправили в Индию. И мы узнали, почему они решили не отправлять книги в Индию. Урок, который мы извлекли, сканируй свои книги. Если вы действительно заботитесь о книгах, вы будете сканировать их лучше, особенно если это ценные книги. Если это современные книги, то, вы можете забить на них, потому что всегда можно купить другую, это не так уж проблематично для сканирования высокого качества. Занимайтесь тем, что вы любите. Индийцы сканировали очень много своих книг — около 300 тысяч — сделанных отлично. Китайцы отсканировали около миллиона, египтяне — около 30 тысяч.\nНо мы отправили и подумали, если мы хотим продолжать это делать, то надо сканировать в библиотеке. Но какой подход нам выбрать и сделать это, как нам всё это туда отправить так, чтобы это не ударило по карману? Поэтому мы выбрали стоимость 10 центов за страницу. Это, в основном, стоимость копирования, чтобы отсканировать и упаковать, для того чтобы вы могли скачать, распечатать и сшить всё это вместе, мы бы могли достигнуть этого. Итак, мы начали выяснять, как нам снизить себестоимость до 10 центов? Мы попробовали автоматическое устройство, и всё сработало очень хорошо — это, как бы автоматически переворачивающиеся страницы. Если у нас есть марсоход, можно предположить, что у нас получится переворачивать страницы. Но оказалось, переворачивать страницы очень трудно, особенно в больших объёмах. Так мы остановились на своём сканере книг. Также мы использовали профессиональные цифровые камеры высокого класса, контролируемое музейное освещение, и даже если это черно-белая книга, можно видеть разные оттенки. Таким образом, мы проделали превосходную и достойную уважения работу. Это не качество факса, а идея в том, что вся работа должна была быть сделана красиво по мере того, как вы проходите через эти библиотеки. И мы смогли достигнуть стоимости в 10 центов за страницу, когда мы сканировали большие объёмы. Вот как это выглядит в Университете Торонто. И даже это покрывает расходы на проживание. Людям это нравится. Да, это немного скучно, но некоторые люди в восторге от этого. (Смех) И особенно это касается книг, которые вам небезразличны и на языках, на которых вы читаете. Нам вообще-то удалось хорошо потрудиться для того, чтобы стоимость стала 10 центов за страницу. Итак, 10 центов за страницу, обычно книга состоит из 300 страниц и стоит 30 долларов. Библиотека Конгресса США, если вы проделаете всю эту муторную работу – состоящая из 26 миллионов книг, стоимостью 750 миллионов долларов, так? Но один миллион книг, я думаю, может стать достаточно хорошим стартом для проекта, и будет стоить 30 миллионов долларов. Это значительно дешевле.\nИ что нам удалось, так это то, что библиотеки согласились. Теперь у нас есть восемь центров сканирования в трёх странах, и библиотеки согласны, чтобы их книги были отсканированы. Библиотека Гетти переправляет свои книги в Калифорнийский Университет в Лос-Анжелесе, где у нас уже есть один из центров сканирования, и сканирует свои книги без авторских прав, это потрясающе. Итак, мы внедряем институциональную ответственность. Но мы упустили вопрос о 10 центах. Если мы получим 10 центов, всё остальное образуется. Мы просканировали 200 тысяч книг. Теперь мы сканируем 15 тысяч книг за месяц, и так начинается процесс ускорения одного фактора из двух других.\nТаким образом, всё идёт хорошо. И мы переходим, от книг, на которые срок авторских прав истёк на те, которые вышли из печати. Поэтому, я думаю, мы, начав с книг с истекшими авторскими правами в библиотеках, а сайт Amazon.com, начавший с книг в печати, встретимся где-то посередине, основав классическую систему, где публикующая и библиотечная системы работают параллельно. Итак, мы начинаем программу с книг, вышедших из печати, которые можно давать взаймы. Я не совсем уверен, что означает давать взаймы. Но всё равно, давая взаймы работы из Бостонской Общественной Библиотеки, Океанографического Института им. Вудса Холла и некоторых других библиотек, которые начинают принимать участие в этой программе, чтобы испытать модель, в которой модель библиотечного бутика переходит в идею виртуального книжного магазина. В целом, это возможно сделать в больших масштабах. Мы также собираемся перейти на микрофильмы и перевести их онлайн. Итак, мы можем получить 10 центов за страницу, мы оцифровываем 15 тысяч книг в месяц и у нас есть 250 тысяч книг онлайн, считая и все другие проекты, которые прибавляются. Я могу сказать, что книги в пределах нашей досягаемости. Идея взяться за всё, не так уж страшна. Да, это стоит десятки миллионов, пару сотен миллионов, но в короткий промежуток времени, мы получим печатную литературу онлайн. Затем есть сложности с бизнес-моделью, как донести это до рынка, до людей. Но это доступно, технологически и юридически, как минимум для работ вне печати и с истёкшими авторскими правами, мы думаем, можно сделать их доступными онлайн.\nДавайте теперь об аудио, сейчас я об этом расскажу. Итак, сколько его есть? Насколько нам известно, были опубликованы от 2-х до 3-х миллионов дисков, пластинки на 78 оборотов, долгоиграющие записи, компакт-диски. Как минимум, это крупнейшие архивы, до которых мы добрались. Это стоит около 10 долларов за штуку, чтобы пойти и взять диск и поместить в Интернет, если объёмы велики. Но мы выяснили, что правовой вопрос действительно весьма сложен. Это очень спорная область. Мы обнаружили ниши в мире музыки, от которых не было пользы для типичной коммерческой издательской системы. И мы уже начали делать их доступными для продажи в сети. В Соединённых Штатах, отдать что-то — бесплатно. Верно? Если вы оказываете благотворительность, вы получите поддержку и налоговые льготы, но не в интернет, где вы можете разориться. Если вы опубликовали видео своей группы, и оно стало популярным, вы можете лишиться гитар или дома.\nЭто бессмысленно. Поэтому, мы предложили неограниченное хранение, неограниченную пропускную способность, всегда и бесплатно любому, кому есть чем поделиться с библиотекой. И у нас много клиентов. Например, рокеры. У рокеров есть традиция делиться с друзьями, до тех пор, пока на этом не делаются деньги. Можно записывать концерты, если это не на продажу, начала это группа Grateful Dead. Мы получаем около двух или трёх подписок в день. Они дают разрешение, и мы получаем 40 или 50 концертов ежедневно. У нас около 40 тысяч концертов, всё, что сделали Grateful Dead, размещённых в сети, чтобы люди могли увидеть и услышать этот материал. Итак, звук можно разместить, но юридические вопросы очень трудные. В настоящее время у нас есть много коллекций — это несколько сотен тысяч единиц хранения, увеличивающихся с течением времени.\nФильмы: если вы думаете о театральных релизах, их не так уж много. В лучшем случае, можно насчитать от 150 000 до 200 000 фильмов, предназначенных для крупномасштабного кинопроката. Это не так много. Половина из них были индийские. В любом случае, это выполнимо, но мы обнаружили только около тысячи объектов с истекшими авторскими правами. Мы их оцифровали и опубликовали. И обнаружили, что есть много других типов фильмов, которые не были в прокате — архивные фильмы. Мы также нашли много политических фильмов, любительских, самые разные вещи, которые нужно приютить. Начали их публиковать, и это быстро оказалось популярным. Мы пока ещё не YouTube. У нас больше полнометражных фильмов, роликов, которые можно использовать повторно для новых фильмов, что оказалось очень интересно.\nС телевидением всего намного больше. Мы начали записывать 20 телевизионных каналов круглосуточно. Это самый большой цифровой видеоплеер TiVo. Это уже примерно петабайт телевидения со всего мира — русского, китайского, японского, иракского, Аль-Джазира, BBC, CNN, ABC, CBS, NBC — 24 часа в сутки. Мы опубликовали только одну неделю, из экономических соображений, неделю 11-го сентября. Что смотрел мир на протяжении недели? CNN передаёт, что палестинцы танцевали на улицах. Действительно? Давайте посмотрим палестинское телевидение и узнаем. Как мы можем критиковать, не имея возможности цитировать и сравнивать, что произошло в прошлом? А телевидение не записывается и его нельзя процитировать, кроме Джона Стюарта, который проделал невероятную работу. Так или иначе, но телевидение в пределах досягаемости. Итак, за 15 долларов за час видео и от 100 до 150 долларов за час кинопленки, мы можем опубликовать материал онлайн, и иметь их в сети. И сейчас, у нас есть многое из этих материалов. У нас примерно 100 тысяч роликов онлайн. Книги, музыка, видео, программное обеспечение. Там только 50 тысяч названий. Основные вопросы, это правовые и о нарушении защиты от копирования. Мы решили некоторые из них, но ещё есть реальные проблемы в Вашингтоне.\nМы лучше всего известны, как World Wide Web — всемирная паутина. Начиная с 1996-го года мы архивировали World Wide Web. Мы делаем снимок каждого веб-сайта, всех его страниц, каждые два месяца. На самом деле пионерами здесь были Alexa Internet, которые подарили эту коллекцию Архиву Интернета. Последние 11 лет она росла, это фантастический ресурс. Ещё мы сделали веб-сервис Архива, который позволяет видеть веб-сайты как много лет назад. Если поискать — вот Google.com, у нас есть разные его версии, вот его ранние версии, вот как он выглядел в Стэнфорде. Вот примерно идея, с чего всё начиналось. В основном людям интересны старые вещи. Самый главный урок Александрийской библиотеки первой версии, известной своим пожаром: делайте больше одной копии. С этого мы и начали — сделали ещё одну копию всего этого, и поместили обратно в Александрийскую библиотеку. Это фото Архива Интернета в Александрийской библиотеке. И сейчас в Амстердаме создаётся другая копия. Мы разместим её вдоль разлома Сан-Андреас в Сан-Франциско, в зоне затопления в Амстердаме и на Ближнем Востоке. Итак… мы страхуем свои риски. Я думаю ещё пара мест, и всё будет в порядке.\nИз этого вытекают политические и социальные вопросы. После оцифровки, всё это будет общественным или частным? Есть некоторые крупные компании, которые разделяют это видение, которые делают крупномасштабную оцифровку, но они закрывают общественное достояние. Хотим ли мы жить в таком мире? Каким будет противостояние общественного и частного по мере развития событий? Как прийти к миру с библиотеками и издателями, такому же, из какого мы извлекали пользу до сих пор? Общедоступное знание — я думаю, это может стать одним из величайших достижений человечества, как высадка на Луну, Библия Гутенберга, или Александрийская библиотека. За это нас запомнят на века. Как я сказал, я завершу кое-чем, что высечено над дверью Библиотеки Карнеги. Карнеги — один из величайших капиталистов этой страны — высек над своим наследием: «Свободно для Народа». Большое спасибо."
}
] |
Brewster Kahle: A free digital library
TED Talk Subtitles and Transcript: Brewster Kahle is building a truly huge digital library -- every book ever published, every movie ever released, all the strata of web history ... It's all free to the public -- unless someone else gets to it first.
We really need to put the best we have to offer within reach of our children. If we don't do that, we're going to get the generation we deserve. They're going to learn from whatever it is they have around them.
And we, as now the elite, parents, librarians, professionals, whatever it is, a bunch of our activities are, in fact, in trying to get the best we have to offer within reach of those around us, or as broadly as we can. I'm going to start and end this talk with a couple things that are carved in stone. One is what's on the Boston Public Library. Carved above their door is, "Free to All." It's kind of an inspiring statement, and I'll go back at the end of this. I'm a librarian, and what I'm trying to do is bring all of the works of knowledge to as many people as want to read it. And the idea of using technology is perfect for us. I think we have the opportunity to one-up the Greeks. It's not easy to one-up the Greeks. But with the industriousness of the Egyptians, they were able to build the Library of Alexandria -- the idea of a copy of every book of all the peoples of the world. The problem was you actually had to go to Alexandria to go to it. On the other hand, if you did, then great things happened. I think we can one-up the Greeks and achieve something. And I'm going to try to argue only one point today: that universal access to all knowledge is within our grasp. So if I'm successful, then you'll actually come away thinking, yeah, we could actually achieve the great vision of everything ever published, everything that was ever meant for distribution, available to anybody in the world that's ever wanted to have access to it.
Yes, there's issues about how money should be distributed, and that's still being refigured out. But I'd say there's plenty of money, and there's plenty of demand, so we can actually achieve that. But I'm going to go over the technological, social and sort of where are we as a whole, trying to get to that particular vision. And the way I'm going to try to do this is do it like the Amazon.com website, the books, music, video and just go step -- media type by media type, just go and say, all right, how're we doing on this?
So if we start with books, you know, sort of where are we? Well, first you have to, as an engineer, scope the problem. How big is it? If you wanted to put all of the published works online so that anybody could have it available, well, how big a problem is it? Well, we don't really know, but the largest print library in the world is the Library of Congress. It's 26 million volumes, 26 million volumes. It is, by far and away, the largest print library in the world. And a book, if you had a book, is about a megabyte, so -- you know, if you had it in Microsoft Word. So a megabyte, 26 million megabytes is 26 terabytes -- it goes mega-, giga-, tera-. 26 terabytes. 26 terabytes fits in a computer system that's about this big, on spinning Linux drives, and it costs about 60,000 dollars. So for the cost of a house -- or around here, a garage -- you can put, you can have spinning all of the words in the Library of Congress. That's pretty neat.
Then the question is, what do you get? You know, is it worth trying to get there? Do you actually want it online? Some of the first things that people do is they make book readers that allow you to search inside the books, and that's kind of fun. And you can download these things, and look around them in new and different ways. And you can get at them remotely, if you happen to have a laptop. There's starting to be some of these sort of page turn-y interfaces that look a whole lot like books in certain ways, and you can search them, make little tabs, and it's kind of cute -- still very book-like -- on your laptop. But I don't know, reading things on a laptop -- whenever I pull up my laptop, it always feels like work. I think that's one of the reasons why the Kindle is so great. I don't have to feel like I'm at work to read a Kindle. It's starting to be a little bit more specified. But I have to say that there's older technologies that I tend to like. I like the physical book. And I think we can go and use our technology to go and digitize things, put them on the Net, and then download, print them and bind them, and end up with books again.
And we sort of said, well, how hard is this? And it turns out to not be very hard. We actually went off to make a bookmobile. And a bookmobile -- the size of a van with a satellite dish, a printer, binder and cutter, and kids make their own books. It costs about three dollars to download, print and bind a normal, old book. And they actually come out kind of nice looking. You can actually get really good-looking books for on the order of one penny per page, sort of the parts cost for doing this.
So the idea of -- this technology actually may end up putting books back in people's hands again. There are some other bookmobiles running around. This is Eric Eldred making books at Walden Pond -- Thoreau's works. This is just before he got kicked out by the Parks Services, for competing with the bookstore there. In India, they've got another couple bookmobiles running around. And this is the opening day at the Library of Alexandria, the new Library of Alexandria, in Egypt. It was quite popularly attended. And kids starting to make their own books, and a happy kid with the first book that he's ever owned. So the idea of being able to use this technology to end up with paper where I can handle sort of sounds a little retro, but I think it still has its place. And being from the Silicon Valley, sort of utopian sort of world, we thought, if we can make this technology work in rural Uganda, we might have something. So we actually got some funding from the World Bank to try it out. And we found in about 30 days we could go and take a couple folks from Silicon Valley, fly them to Uganda, buy a car, set up the first Internet connection at the National Library of Uganda, figure out what they wanted, and get a program going making books in rural Uganda. And it actually -- so technologically, it works.
What we found out of this is we didn't have the right books. So the books were in the library. We could get it to people, if they're digitized, but we didn't know how to quite get them digitized. Everybody thought the answer is, send things to India and China. And so we've tried that, and I'll go over that in a moment. There are some newer technologies for delivering that have happened that are actually quite exciting as well. One is a print-on-demand machine that looks like a Rube Goldberg machine. We have one of these things now. It's completely cool. It's all conveyor belt, and it makes a book. And it's called the "Espresso Book Machine," and in about 10 minutes, you can press a button and make a book.
Something else I'm quite excited about in this particular domain, beyond these sort of kiosk-y things where you can get books on demand, is some of these new little screens that are coming out. And one of my favorites in this is the $100 laptop. And I don't mean to steal any thunder here, but we've gone and used one of these things to be an e-book reader. So here's one of the beta units and you can -- it actually turns out to be a really good-looking e-book reader. And we have a quick hack that we did to try to put one of our books on it, and it turns out that 200 dots per inch means that you can put scanned books on them that look really good. At 200 dots per inch, it's kind of the equivalent of a 300 dot print laser printer. We're in good enough shape. You actually can go and read scanned books quite easily.
So the idea of electronic books is starting to come about. But how do you go about doing all this scanning? So we thought, okay, well, let's try out this send books to India thing. And there was a project with, funded by the National Science Foundation -- sent a bunch of scanners, and the American libraries were supposed to send books. Well, they didn't. They didn't want to send their books. So we bought 100,000 books and sent them to India. And then we learned why you don't want to send books to India. The lesson we learned out of this is, scan your own books. If you really care about books, you're going to scan them better, especially if they're valuable books. If they're new books and you can just, you know, butcher them, because you could just buy another one, that's not such a big deal in terms of doing high-quality scanning. But do things that you love. But the Indians have been scanning a lot of their own books -- about 300,000 now -- doing very well. The Chinese did over a million, and the Egyptians are about 30,000.
But we sent -- thought, OK, if we're going to need to do this, let's do it in-library. How do we go and do this, and how do we get it down so that it's a cost point that we could afford? And we sort of picked the price point of 10 cents a page. If it's basically the cost of xeroxing to basically digitize, OCR, package it up, make it so that you could download, print and bind it -- the whole shebang -- we would have achieved something. So we started out trying to figure out. How do we get to 10 cents? And we tried these robot things, and they worked pretty well -- sort of these auto-page-turning things. If we can have Mars Rovers, you'd think you could turn pages. But it actually turns out to be pretty hard to turn pages, and the volume isn't there. So anyway -- so we ended up making our own book scanner, and with two digital, high-grade, professional digital cameras, controlled museum lighting, so even if it's a black and white book, you can go and get the proper intonation. So you basically do a beautiful, respectful job. This is not a fax, this is -- the idea is to do a beautiful job as you're going through these libraries. And we've been able to achieve 10 cents a page if we run things in volume. This is what it looks like at the University of Toronto. And actually, it turns out to, you know, pay a living wage. People seem to love it. Yes, it's a little boring, but some people kind of get into the Zen of it. (Laughter) And especially if it's kind of interesting books that you care about, in languages that you can read. We actually have been able to do a pretty good job of this, at getting 10 cents a page. So 10 cents a page, 300 pages in your average book, 30 dollars a book. The Library of Congress, if you did the whole darn thing -- 26 million books -- is about 750 million dollars, right? But a million books, I think, actually would be a pretty good start, and that would cost 30 million dollars. That's not that big a bill.
And what we've been able to do is get into libraries. We've now got eight of these scanning centers in three countries, and libraries are up for having their books scanned. The Getty here is moving their books to the UCLA, which is where we have one these scanning centers, and scanning their out-of-copyright books, which is fabulous. So we're starting to get the institutional responsibility. The thing we're missing is the 10 cents. If we can get the 10 cents, all the rest of it flows. We've scanned about 200,000 books. Now we're scanning about 15,000 books a month, and it's starting to gear up another factor of two from there.
So all in all, that's going very well. And we're starting to move out of the just out-of-copyright into the out-of-print world. So I think of -- we're kind of going from the out-of-copyright, library stuff, and Amazon.com is coming from the in-print world. And I think we'll meet in the middle some place, and have the classic thing that you have, which is a publishing system and a library system working in parallel. And so we're starting up a program to do out-of-print works, but loaning them. Exactly what loaning means, I'm not quite sure. But anyway, loaning out-of-print works from the Boston Public Library, the Woods Hole Oceanographic Institute and a few other libraries that are starting to participate in this program, to try out this model of where does a library stop and where does the bookstore take over. So all in all, it's possible to do this in large scale. We're also going back over microfilm and getting that online. So, we can do 10 cents a page, we're going 15,000 books a month and we've got about 250,000 books online, counting all the other projects that are starting to add in. So what I wanted to argue is, books are within our grasp. The idea of taking on the whole ball of wax is not that big a deal. Yes, it costs tens of millions, low hundreds of millions, but one time shot and we've got basically the history of printed literature online. And then, there's business model issues about how to try to effectively market it and get it to people. But it is within our grasp, technologically and law-wise, at least for the out of print and out of copyright, we suggest, to be able to get the whole darn thing online.
Now let's go for audio, and I'm going to go through these. So how much is there? Well, as best we can tell, there are about two to three million disks having been published -- so 78s, long-playing records and CDs -- or at least that's the largest archives of published materials we've been able to sort of point at. It costs about 10 dollars a piece to go and take a disk and put it online, if you're doing things in volume. But we've found that the rights issues are really quite thorny. This is a fairly heavily litigated area, so we've found that there are niches in the music world that aren't served terribly well by the classic commercial publishing system. And we've been starting to make these available by going and offering shelf space on the Net. In the United States, it doesn't cost you to give something away. Right? If you give something to a charity or to the public, you get a pat on the back and a tax donation -- except on the Net, where you can go broke. If you put up a video of your garage band, and it starts getting heavily accessed, you can lose your guitars or your house.
This doesn't make any sense. So we've offered unlimited storage, unlimited bandwidth, forever, for free, to anybody that has something to share that belongs in a library. And we've been getting a lot of takers. One is the rock 'n' rollers. The rock 'n' rollers had a tradition of sharing, as long as nobody made any money. You could -- concert recordings, it's not the commercial recordings, but concert recordings, started by the Grateful Dead. And we get about two or three bands a day signing up. They give permission, and we get about 40 or 50 concerts a day. We have about 40,000 concerts, everything the Grateful Dead ever did, up on the Net, so that people can see it and listen to this material. So audio is possible to put up, but the rights issues are really pretty thorny. We've got a lot of collections now -- a couple hundred thousand items -- and it's growing over time.
Moving images: if you think of theatrical releases, there are not that many of them. As best we can tell, there are about 150,000 to 200,000 movies ever that are really meant for a large-scale theatrical distribution. It's just not that many. But half of those were Indian. But anyway, it's doable, but we've only found about a thousand of these things that -- to be out of copyright. So we've digitized those and made those available. But we've found that there's lots of other types of movies that haven't really seen the light of day -- archival films. We've found, also, a lot of political films, a lot of amateur films, all sorts of things that are basically needing a home, a permanent home. So we've been starting to make these available and it's grown to be very popular. We're not quite a YouTube. We tended towards longer-term things and also things that people can reuse and make into new movies, which has just been great fun.
Television comes quite a bit larger. We started recording 20 channels of television 24 hours a day. It's sort of the biggest TiVo box you've ever seen. It's about a petabyte, so far, of worldwide television -- Russian, Chinese, Japanese, Iraqi, Al Jazeera, BBC, CNN, ABC, CBS, NBC -- 24 hours a day. We only put one week up, which is mostly for cost reasons, which is the 9/11, sort of from 9/11/2001. For one week, what did the world see? CNN was saying that Palestinians were dancing in the streets. Were they? Let's look at the Palestinian television and find out. How can we have critical thinking without being able to quote and being able to compare what happened in the past? And television is dreadfully unrecorded and unquotable, except by Jon Stewart, who does a fabulous job. So anyway, television is, I would suggest, within our grasp. So 15 dollars per video hour, and also about 100 dollars to 150 dollars per celluloid hour, we're able to go and get materials online very inexpensively and have them up on the Net. And we've got, now, a lot of these materials. So we've got about 100,000 pieces up there. So books, music, video, software. There's only 50,000 titles of it. Mostly the issues there are legal issues and breaking copy protections. But we've worked through some of those, but we've still got real problems in Washington.
Well, we're best known as the World Wide Web. We've been archiving the World Wide Web since 1996. We take a snapshot of every website and all of the pages on it, every two months. And actually, it's really been pioneered by Alexa Internet, which donates this collection to the Internet Archive. And it's been growing along for the last 11 years, and it's a fantastic resource. And we've made a Wayback Machine that you can then go and see old websites kind of the way they were. If you go and search on something -- this is Google.com, the different versions of it that we have, this is what it looks like when it was an alpha release, and this is what it looked like at Stanford. So anyway, you've got basically an idea of where things came from. Mostly, people want to see their old stuff out of this. If there's one thing that we want to learn from the Library of Alexandria version one, which is probably best known for burning, is, don't just have one copy. So we've started to -- we've made another copy of all of this and we actually put it back in the Library of Alexandria. So this is a picture of the Internet Archive at the Library of Alexandria. And we now have also another copy building up in Amsterdam. So, we should put it in the San Andreas Fault Line in San Francisco, flood zone in Amsterdam and in the Middle East. Right, so anyway ... so we're hedging our bets here. If we go and put it in a couple more places, I think we'll be in good shape.
There's a political and social question out of this. Is all of this, as we go digital, is it going to be public or private? There's some large companies that have seen this vision, that are doing large-scale digitization, but they're locking up the public domain. The question is, is that the world that we really want to live in? What's the role of the public versus the private as things go forward? How do we go and have a world where we both have libraries and publishing in the future, just as we basically benefited as we were growing up? So universal access to all knowledge -- I think it can be one of the greatest achievements of humankind, like the man on the moon, or the Gutenberg Bible, or the Library of Alexandria. It could be something that we're remembered for, for millennia, for having achieved. And as I said before, I'll end with something that's carved above the door of the Carnegie Library. Carnegie -- one of the great capitalists of this country -- carved above his legacy, "Free to the People." Thank you very much.
|
Брюстер Кейл создает открытую цифровую библиотеку
TED Talk Subtitles and Transcript: Брюстер Кейл создаёт поистине огромную цифровую библиотеку — все изданные книги, все вышедшие в прокат кинокартины, все уровни интернет истории... Всё это открыто обществу — до тех пор, пока кто-то не доберётся до них первый.
Нам действительно необходимо сделать доступным нашим детям всё лучшее, что у нас есть. Если мы этого не сделаем, у нас будет поколение, которое мы заслуживаем. Они будут учиться на том, что их окружает.
И сейчас мы как элита, родители, библиотекари, профессионалы, кем бы мы ни были, наши действия фактически — это попытка сделать доступным всё лучшее, что у нас есть тем, кто вокруг нас, или как можно шире. Я хочу начать и закончить это выступление парой высказываний, которые выбиты на камне. Одна из них на общественной библиотеке Бостона. Над её дверью написано «Свободно для всех». Это вдохновляющее утверждение и в конце мы вновь к нему вернёмся. Я библиотекарь, и я пытаюсь передать все труды и знания как можно большему количеству людей, которые желают их прочитать. Идея использования технологий идеальна для нас. Я думаю, у нас есть возможность превзойти греков. Это не так просто. Но с трудолюбивостью египтян — они смогли построить Александрийскую библиотеку — идея сделать копии всех книг всех народов мира. Проблема была в том, что фактически нужно было поехать в Александрию, чтобы пойти в эту библиотеку. С другой стороны, сделав это, перед человеком открывались большие возможности. Я думаю, мы можем превзойти греков и кое-чего достичь. И сегодня я попытаюсь аргументировать только одну мысль: в наших силах организовать всеобщий доступ ко всем знаниям. И если я буду убедительным, вы уйдёте, думая, да, мы действительно можем претворить в жизнь мечту, сделать доступным всё, что было когда-либо опубликовано, всё то, что было предназначено для распространения, сделать доступным для всех в мире, кто желает получить доступ.
Да, остаётся вопрос, как распределить средства и мы ещё думаем об этом. Но я скажу вам, что у нас достаточно средств, и существует большой спрос, так что мы, действительно, можем этого достичь. Но я хочу говорить о технологических, социальных вопросах, стараясь понять, где мы находимся по пути к осуществлению этого проекта. И я думаю осуществить этот проект по примеру веб-сайта Amazon.com — книги, музыка, видео — шаг за шагом, вы наверно скажете, что всё хорошо, но как мы осуществим это?
Так что, если начать с книг, то где мы находимся? В первую очередь мы должны, как инженеры, определить проблему. Насколько она велика? Если вы хотите поместить все книги в интернете так, чтобы они были доступны для всех, какой размер будет у проекта? В действительности мы этого не знаем, но самая большая бумажная библиотека в мире это библиотека Конгресса США, которая насчитывает 26 млн томов. Это действительно, самая большая печатная библиотека в мире. И если когда-либо у вас была книга, то вы знаете, что в формате Microsoft Word это около 1 мегабайта. В мегабайтах: 26 миллионов мегабайт, это 26 терабайт. Порядок таков: мега, гига, тера. А тут — 26 терабайт. 26 терабайт умещается в компьютерную систему примерно такого размера, на дисках, вращающихся под управлением Linux, и стоит около 60 тысяч долларов. Итак, примерно за стоимость одного дома, а здесь скорее только гаража вы можете заставить вращаться слова целой библиотеки Конгресса США. Что ж, неплохо.
Тогда возникает вопрос: что вы за это получите? А стоит ли вообще этим заниматься? Хотите ли вы вообще иметь всё это онлайн? В первую очередь, люди создали функцию чтения книги, которая позволяет искать информацию внутри книги, это интересно. Можно загрузить эту программу и посмотреть на книги в новом свете. Можете найти эту информацию удалённо, если у вас есть ноутбук. Сейчас также появились интерфейсы, имитирующие переворачивание страниц и вся программа выглядит как книга, можно проводить поиск и делать заметки и это здорово — также как книга, но в вашем ноутбуке. Но я не знаю, каково это, читать книжки в ноутбуке. Когда я вытаскиваю свой ноутбук, то чувствую себя как бы за работой. И я думаю, вот почему Kindle так великолепен. Я не чувствую, что я работаю, когда я читаю через Kindle, потому что это более подходящее. Но я должен признаться, что есть старые технологии, которые мне нравятся. Мне нравятся настоящие книги. И я думаю, что мы можем использовать наши технологии и оцифровать книги, разместить их в интернете и потом скачивать, распечатать их и сшить и это будет выглядеть снова как книги.
И мы думали, насколько же это трудно? Оказывается это не очень трудно. И мы пошли дальше и создали книгомобиль. По размерам, книгомобиль как микроавтобус со спутниковой антенной, принтером, скоросшивателем и резаком, и дети смогут изготавливать свои собственные книги. Это стоит всего 3 доллара, чтобы скачать, распечатать и сшить в виде обычной старой книги. И вообще-то они выглядят довольно привлекательно. В принципе, у вас получатся красивые книги по цене копейка за страницу, это стоимость части работы.
Итак, идея данной технологии, возможно, приведёт к тому, что люди снова смогут держать книги в руках. Вокруг есть и другие разновидности книгомобилей. Это Эрик Элдред, который изготовляет труды Генри Дэвида Торо, около Уолденского пруда. Это было до того, как служба парка вышвырнула его за конкуренцию с книжным магазином в том районе. В Индии тоже есть парочка книгомобилей, разъезжающих туда-сюда. А это открытие Александрийской Библиотеки, новой библиотеки в Египте. Было достаточно много народу. Дети начали делать свои книги, и ребёнок счастлив своей первой книге. Итак, данная технология с использованием бумаги несколько старомодна, но я думаю, это до сих пор имеет смысл. Начавшись в Силиконовой Долине, в эдаком идеальном месте, мы подумали, если это заработает в Уганде, возможно, у нас что-то получилось. Мы даже получили финансирование от Всемирного Банка на тестирование. За 30 дней мы смогли взять пару парней из Силиконовой Долины, отправить их самолётом в Уганду, купить машину, настроить первое интернет-соединение в Национальной Библиотеке Уганды, понять, что они хотят и заставить эту программу печатать книги в сёлах Уганды. Технология заработала.
Но мы обнаружили, что у нас нет нужных книг. Итак, книги были в наличии в библиотеке. Мы могли бы доставить их людям, если бы могли их оцифровать, но мы не знали, как именно оцифровывать их. Все думали — отправить всё в Китай или Индию. И мы попробовали это; я вернусь к этому через минуту. Есть более новые технологии для доставки которые уже имели место быть и достаточно интересны. Одна это машина по типу печать-по-запросу, которая выглядит как «Машина Руба Голдберга». У нас есть одна из этих штук. Это очень классно. Это конвейер для изготовления книг. И она называется «Эспрессо машина для книг», вы можете нажать кнопку и за 10 минут сделать книгу.
Есть ещё что-то, что волнует меня в этой области, кроме этих киоскоподобных штук, где можно получить книги по требованию, это некоторые из маленьких экранов, которые скоро выпустят. Один из моих любимых — 100-долларовый ноутбук. И… мне не нужно чужой славы, но мы взяли и использовали один из них для чтения электронных книг. Вот предварительная версия устройства. Как оказалось, это устройство хорошо выглядит для электронной книги. Мы попытались загрузить одну из книг в эту штуку, качество оказалось 200 точек на дюйм, и это означает, что сканированные книги выглядят очень хорошо. К слову, 200 точек на дюйм — это эквивалент лазерного принтера. Это достаточно хорошо. Оказывается, читать сканированные книги довольно легко.
Идея электронных книг становится более популярной. Но как нужно сканировать? Мы думали, хорошо, давайте попробуем отправить книги в Индию. И этот проект был профинансирован Национальным Фондом Науки, отправили несколько сканнеров и американские библиотеки должны были отправить книги. А они этого не сделали, они не хотели отправлять книги. Тогда мы купили 100 тысяч книг и отправили в Индию. И мы узнали, почему они решили не отправлять книги в Индию. Урок, который мы извлекли, сканируй свои книги. Если вы действительно заботитесь о книгах, вы будете сканировать их лучше, особенно если это ценные книги. Если это современные книги, то, вы можете забить на них, потому что всегда можно купить другую, это не так уж проблематично для сканирования высокого качества. Занимайтесь тем, что вы любите. Индийцы сканировали очень много своих книг — около 300 тысяч — сделанных отлично. Китайцы отсканировали около миллиона, египтяне — около 30 тысяч.
Но мы отправили и подумали, если мы хотим продолжать это делать, то надо сканировать в библиотеке. Но какой подход нам выбрать и сделать это, как нам всё это туда отправить так, чтобы это не ударило по карману? Поэтому мы выбрали стоимость 10 центов за страницу. Это, в основном, стоимость копирования, чтобы отсканировать и упаковать, для того чтобы вы могли скачать, распечатать и сшить всё это вместе, мы бы могли достигнуть этого. Итак, мы начали выяснять, как нам снизить себестоимость до 10 центов? Мы попробовали автоматическое устройство, и всё сработало очень хорошо — это, как бы автоматически переворачивающиеся страницы. Если у нас есть марсоход, можно предположить, что у нас получится переворачивать страницы. Но оказалось, переворачивать страницы очень трудно, особенно в больших объёмах. Так мы остановились на своём сканере книг. Также мы использовали профессиональные цифровые камеры высокого класса, контролируемое музейное освещение, и даже если это черно-белая книга, можно видеть разные оттенки. Таким образом, мы проделали превосходную и достойную уважения работу. Это не качество факса, а идея в том, что вся работа должна была быть сделана красиво по мере того, как вы проходите через эти библиотеки. И мы смогли достигнуть стоимости в 10 центов за страницу, когда мы сканировали большие объёмы. Вот как это выглядит в Университете Торонто. И даже это покрывает расходы на проживание. Людям это нравится. Да, это немного скучно, но некоторые люди в восторге от этого. (Смех) И особенно это касается книг, которые вам небезразличны и на языках, на которых вы читаете. Нам вообще-то удалось хорошо потрудиться для того, чтобы стоимость стала 10 центов за страницу. Итак, 10 центов за страницу, обычно книга состоит из 300 страниц и стоит 30 долларов. Библиотека Конгресса США, если вы проделаете всю эту муторную работу – состоящая из 26 миллионов книг, стоимостью 750 миллионов долларов, так? Но один миллион книг, я думаю, может стать достаточно хорошим стартом для проекта, и будет стоить 30 миллионов долларов. Это значительно дешевле.
И что нам удалось, так это то, что библиотеки согласились. Теперь у нас есть восемь центров сканирования в трёх странах, и библиотеки согласны, чтобы их книги были отсканированы. Библиотека Гетти переправляет свои книги в Калифорнийский Университет в Лос-Анжелесе, где у нас уже есть один из центров сканирования, и сканирует свои книги без авторских прав, это потрясающе. Итак, мы внедряем институциональную ответственность. Но мы упустили вопрос о 10 центах. Если мы получим 10 центов, всё остальное образуется. Мы просканировали 200 тысяч книг. Теперь мы сканируем 15 тысяч книг за месяц, и так начинается процесс ускорения одного фактора из двух других.
Таким образом, всё идёт хорошо. И мы переходим, от книг, на которые срок авторских прав истёк на те, которые вышли из печати. Поэтому, я думаю, мы, начав с книг с истекшими авторскими правами в библиотеках, а сайт Amazon.com, начавший с книг в печати, встретимся где-то посередине, основав классическую систему, где публикующая и библиотечная системы работают параллельно. Итак, мы начинаем программу с книг, вышедших из печати, которые можно давать взаймы. Я не совсем уверен, что означает давать взаймы. Но всё равно, давая взаймы работы из Бостонской Общественной Библиотеки, Океанографического Института им. Вудса Холла и некоторых других библиотек, которые начинают принимать участие в этой программе, чтобы испытать модель, в которой модель библиотечного бутика переходит в идею виртуального книжного магазина. В целом, это возможно сделать в больших масштабах. Мы также собираемся перейти на микрофильмы и перевести их онлайн. Итак, мы можем получить 10 центов за страницу, мы оцифровываем 15 тысяч книг в месяц и у нас есть 250 тысяч книг онлайн, считая и все другие проекты, которые прибавляются. Я могу сказать, что книги в пределах нашей досягаемости. Идея взяться за всё, не так уж страшна. Да, это стоит десятки миллионов, пару сотен миллионов, но в короткий промежуток времени, мы получим печатную литературу онлайн. Затем есть сложности с бизнес-моделью, как донести это до рынка, до людей. Но это доступно, технологически и юридически, как минимум для работ вне печати и с истёкшими авторскими правами, мы думаем, можно сделать их доступными онлайн.
Давайте теперь об аудио, сейчас я об этом расскажу. Итак, сколько его есть? Насколько нам известно, были опубликованы от 2-х до 3-х миллионов дисков, пластинки на 78 оборотов, долгоиграющие записи, компакт-диски. Как минимум, это крупнейшие архивы, до которых мы добрались. Это стоит около 10 долларов за штуку, чтобы пойти и взять диск и поместить в Интернет, если объёмы велики. Но мы выяснили, что правовой вопрос действительно весьма сложен. Это очень спорная область. Мы обнаружили ниши в мире музыки, от которых не было пользы для типичной коммерческой издательской системы. И мы уже начали делать их доступными для продажи в сети. В Соединённых Штатах, отдать что-то — бесплатно. Верно? Если вы оказываете благотворительность, вы получите поддержку и налоговые льготы, но не в интернет, где вы можете разориться. Если вы опубликовали видео своей группы, и оно стало популярным, вы можете лишиться гитар или дома.
Это бессмысленно. Поэтому, мы предложили неограниченное хранение, неограниченную пропускную способность, всегда и бесплатно любому, кому есть чем поделиться с библиотекой. И у нас много клиентов. Например, рокеры. У рокеров есть традиция делиться с друзьями, до тех пор, пока на этом не делаются деньги. Можно записывать концерты, если это не на продажу, начала это группа Grateful Dead. Мы получаем около двух или трёх подписок в день. Они дают разрешение, и мы получаем 40 или 50 концертов ежедневно. У нас около 40 тысяч концертов, всё, что сделали Grateful Dead, размещённых в сети, чтобы люди могли увидеть и услышать этот материал. Итак, звук можно разместить, но юридические вопросы очень трудные. В настоящее время у нас есть много коллекций — это несколько сотен тысяч единиц хранения, увеличивающихся с течением времени.
Фильмы: если вы думаете о театральных релизах, их не так уж много. В лучшем случае, можно насчитать от 150 000 до 200 000 фильмов, предназначенных для крупномасштабного кинопроката. Это не так много. Половина из них были индийские. В любом случае, это выполнимо, но мы обнаружили только около тысячи объектов с истекшими авторскими правами. Мы их оцифровали и опубликовали. И обнаружили, что есть много других типов фильмов, которые не были в прокате — архивные фильмы. Мы также нашли много политических фильмов, любительских, самые разные вещи, которые нужно приютить. Начали их публиковать, и это быстро оказалось популярным. Мы пока ещё не YouTube. У нас больше полнометражных фильмов, роликов, которые можно использовать повторно для новых фильмов, что оказалось очень интересно.
С телевидением всего намного больше. Мы начали записывать 20 телевизионных каналов круглосуточно. Это самый большой цифровой видеоплеер TiVo. Это уже примерно петабайт телевидения со всего мира — русского, китайского, японского, иракского, Аль-Джазира, BBC, CNN, ABC, CBS, NBC — 24 часа в сутки. Мы опубликовали только одну неделю, из экономических соображений, неделю 11-го сентября. Что смотрел мир на протяжении недели? CNN передаёт, что палестинцы танцевали на улицах. Действительно? Давайте посмотрим палестинское телевидение и узнаем. Как мы можем критиковать, не имея возможности цитировать и сравнивать, что произошло в прошлом? А телевидение не записывается и его нельзя процитировать, кроме Джона Стюарта, который проделал невероятную работу. Так или иначе, но телевидение в пределах досягаемости. Итак, за 15 долларов за час видео и от 100 до 150 долларов за час кинопленки, мы можем опубликовать материал онлайн, и иметь их в сети. И сейчас, у нас есть многое из этих материалов. У нас примерно 100 тысяч роликов онлайн. Книги, музыка, видео, программное обеспечение. Там только 50 тысяч названий. Основные вопросы, это правовые и о нарушении защиты от копирования. Мы решили некоторые из них, но ещё есть реальные проблемы в Вашингтоне.
Мы лучше всего известны, как World Wide Web — всемирная паутина. Начиная с 1996-го года мы архивировали World Wide Web. Мы делаем снимок каждого веб-сайта, всех его страниц, каждые два месяца. На самом деле пионерами здесь были Alexa Internet, которые подарили эту коллекцию Архиву Интернета. Последние 11 лет она росла, это фантастический ресурс. Ещё мы сделали веб-сервис Архива, который позволяет видеть веб-сайты как много лет назад. Если поискать — вот Google.com, у нас есть разные его версии, вот его ранние версии, вот как он выглядел в Стэнфорде. Вот примерно идея, с чего всё начиналось. В основном людям интересны старые вещи. Самый главный урок Александрийской библиотеки первой версии, известной своим пожаром: делайте больше одной копии. С этого мы и начали — сделали ещё одну копию всего этого, и поместили обратно в Александрийскую библиотеку. Это фото Архива Интернета в Александрийской библиотеке. И сейчас в Амстердаме создаётся другая копия. Мы разместим её вдоль разлома Сан-Андреас в Сан-Франциско, в зоне затопления в Амстердаме и на Ближнем Востоке. Итак… мы страхуем свои риски. Я думаю ещё пара мест, и всё будет в порядке.
Из этого вытекают политические и социальные вопросы. После оцифровки, всё это будет общественным или частным? Есть некоторые крупные компании, которые разделяют это видение, которые делают крупномасштабную оцифровку, но они закрывают общественное достояние. Хотим ли мы жить в таком мире? Каким будет противостояние общественного и частного по мере развития событий? Как прийти к миру с библиотеками и издателями, такому же, из какого мы извлекали пользу до сих пор? Общедоступное знание — я думаю, это может стать одним из величайших достижений человечества, как высадка на Луну, Библия Гутенберга, или Александрийская библиотека. За это нас запомнят на века. Как я сказал, я завершу кое-чем, что высечено над дверью Библиотеки Карнеги. Карнеги — один из величайших капиталистов этой страны — высек над своим наследием: «Свободно для Народа». Большое спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Hanna Rosin: New data on the rise of women\nTED Talk Subtitles and Transcript: Hanna Rosin reviews startling new data that shows women actually surpassing men in several important measures, such as college graduation rates. Do these trends, both US-centric and global, signal the \"end of men\"? Probably not -- but they point toward an important societal shift worth deep discussion.\nWe are now going through an amazing and unprecedented moment where the power dynamics between men and women are shifting very rapidly, and in many of the places where it counts the most, women are, in fact, taking control of everything. In my mother's day, she didn't go to college. Not a lot of women did. And now, for every two men who get a college degree, three women will do the same. Women, for the first time this year, became the majority of the American workforce. And they're starting to dominate lots of professions -- doctors, lawyers, bankers, accountants. Over 50 percent of managers are women these days, and in the 15 professions projected to grow the most in the next decade, all but two of them are dominated by women. So the global economy is becoming a place where women are more successful than men, believe it or not, and these economic changes are starting to rapidly affect our culture -- what our romantic comedies look like, what our marriages look like, what our dating lives look like, and our new set of superheroes.\nFor a long time, this is the image of American manhood that dominated -- tough, rugged, in control of his own environment. A few years ago, the Marlboro Man was retired and replaced by this much less impressive specimen, who is a parody of American manhood, and that's what we have in our commercials today. The phrase \"first-born son\" is so deeply ingrained in our consciousness that this statistic alone shocked me. In American fertility clinics, 75 percent of couples are requesting girls and not boys. And in places where you wouldn't think, such as South Korea, India and China, the very strict patriarchal societies are starting to break down a little, and families are no longer strongly preferring first-born sons.\nIf you think about this, if you just open your eyes to this possibility and start to connect the dots, you can see the evidence everywhere. You can see it in college graduation patterns, in job projections, in our marriage statistics, you can see it in the Icelandic elections, which you'll hear about later, and you can see it on South Korean surveys on son preference, that something amazing and unprecedented is happening with women. Certainly this is not the first time that we've had great progress with women. The '20s and the '60s also come to mind. But the difference is that, back then, it was driven by a very passionate feminist movement that was trying to project its own desires, whereas this time, it's not about passion, and it's not about any kind of movement. This is really just about the facts of this economic moment that we live in. The 200,000-year period in which men have been top dog is truly coming to an end, believe it or not, and that's why I talk about the \"end of men.\"\nNow all you men out there, this is not the moment where you tune out or throw some tomatoes, because the point is that this is happening to all of us. I myself have a husband and a father and two sons whom I dearly love. And this is why I like to talk about this, because if we don't acknowledge it, then the transition will be pretty painful. But if we do take account of it, then I think it will go much more smoothly. I first started thinking about this about a year and a half ago. I was reading headlines about the recession just like anyone else, and I started to notice a distinct pattern -- that the recession was affecting men much more deeply than it was affecting women. And I remembered back to about 10 years ago when I read a book by Susan Faludi called \"Stiffed: The Betrayal of the American Man,\" in which she described how hard the recession had hit men, and I started to think about whether it had gotten worse this time around in this recession. And I realized that two things were different this time around. The first was that these were no longer just temporary hits that the recession was giving men -- that this was reflecting a deeper underlying shift in our global economy. And second, that the story was no longer just about the crisis of men, but it was also about what was happening to women.\nAnd now look at this second set of slides. These are headlines about what's been going on with women in the next few years. These are things we never could have imagined a few years ago. Women, a majority of the workplace. And labor statistics: women take up most managerial jobs. This second set of headlines -- you can see that families and marriages are starting to shift. And look at that last headline -- young women earning more than young men. That particular headline comes to me from a market research firm. They were basically asked by one of their clients who was going to buy houses in that neighborhood in the future. And they expected that it would be young families, or young men, just like it had always been. But in fact, they found something very surprising. It was young, single women who were the major purchasers of houses in the neighborhood. And so they decided, because they were intrigued by this finding, to do a nationwide survey. So they spread out all the census data, and what they found, the guy described to me as a shocker, which is that in 1,997 out of 2,000 communities, women, young women, were making more money than young men. So here you have a generation of young women who grow up thinking of themselves as being more powerful earners than the young men around them.\nNow, I've just laid out the picture for you, but I still haven't explained to you why this is happening. And in a moment, I'm going to show you a graph, and what you'll see on this graph -- it begins in 1973, just before women start flooding the workforce, and it brings us up to our current day. And basically what you'll see is what economists talk about as the polarization of the economy. Now what does that mean? It means that the economy is dividing into high-skill, high-wage jobs and low-skill, low-wage jobs -- and that the middle, the middle-skill jobs, and the middle-earning jobs, are starting to drop out of the economy. This has been going on for 40 years now. But this process is affecting men very differently than it's affecting women. You'll see the women in red, and you'll see the men in blue. You'll watch them both drop out of the middle class, but see what happens to women and see what happens to men. There we go. So watch that. You see them both drop out of the middle class. Watch what happens to the women. Watch what happens to the men. The men sort of stagnate there, while the women zoom up in those high-skill jobs. So what's that about? It looks like women got some power boost on a video game, or like they snuck in some secret serum into their birth-control pills that lets them shoot up high. But of course, it's not about that.\nWhat it's about is that the economy has changed a lot. We used to have a manufacturing economy, which was about building goods and products, and now we have a service economy and an information and creative economy. Those two economies require very different skills, and as it happens, women have been much better at acquiring the new set of skills than men have been. It used to be that you were a guy who went to high school who didn't have a college degree, but you had a specific set of skills, and with the help of a union, you could make yourself a pretty good middle-class life. But that really isn't true anymore. This new economy is pretty indifferent to size and strength, which is what's helped men along all these years. What the economy requires now is a whole different set of skills. You basically need intelligence, you need an ability to sit still and focus, to communicate openly, to be able to listen to people and to operate in a workplace that is much more fluid than it used to be, and those are things that women do extremely well, as we're seeing.\nIf you look at management theory these days, it used to be that our ideal leader sounded something like General Patton, right? You would be issuing orders from above. You would be very hierarchical. You would tell everyone below you what to do. But that's not what an ideal leader is like now. If you read management books now, a leader is somebody who can foster creativity, who can get his -- get the employees -- see, I still say \"his\" -- who can get the employees to talk to each other, who can basically build teams and get them to be creative. And those are all things that women do very well.\nAnd then on top of that, that's created a kind of cascading effect. Women enter the workplace at the top, and then at the working class, all the new jobs that are created are the kinds of jobs that wives used to do for free at home. So that's childcare, elder care and food preparation. So those are all the jobs that are growing, and those are jobs that women tend to do. Now one day it might be that mothers will hire an out-of-work, middle-aged, former steelworker guy to watch their children at home, and that would be good for the men, but that hasn't quite happened yet.\nTo see what's going to happen, you can't just look at the workforce that is now, you have to look at our future workforce. And here the story is fairly simple. Women are getting college degrees at a faster rate than men. Why? This is a real mystery. People have asked men, why don't they just go back to college, to community college, say, and retool themselves, learn a new set of skills? Well it turns out that they're just very uncomfortable doing that. They're used to thinking of themselves as providers, and they can't seem to build the social networks that allow them to get through college. So for some reason men just don't end up going back to college. And what's even more disturbing is what's happening with younger boys. There's been about a decade of research about what people are calling the \"boy crisis.\" Now the boy crisis is this idea that very young boys, for whatever reason, are doing worse in school than very young girls, and people have theories about that. Is it because we have an excessively verbal curriculum, and little girls are better at that than little boys? Or that we require kids to sit still too much, and so boys initially feel like failures? And some people say it's because, in 9th grade, boys start dropping out of school. Because I'm writing a book about all this, I'm still looking into it, so I don't have the answer. But in the mean time, I'm going to call on the worldwide education expert, who's my 10-year-old daughter, Noa, to talk to you about why the boys in her class do worse.\n(Video) Noa: The girls are obviously smarter. I mean they have much larger vocabulary. They learn much faster. They are more controlled. On the board today for losing recess tomorrow, only boys.\nHanna Rosin: And why is that?\nNoa: Why? They were just not listening to the class while the girls sat there very nicely.\nHR: So there you go. This whole thesis really came home to me when I went to visit a college in Kansas City -- working-class college. Certainly, when I was in college, I had certain expectations about my life -- that my husband and I would both work, and that we would equally raise the children. But these college girls had a completely different view of their future. Basically, the way they said it to me is that they would be working 18 hours a day, that their husband would maybe have a job, but that mostly he would be at home taking care of the kiddies. And this was kind of a shocker to me. And then here's my favorite quote from one of the girls: \"Men are the new ball and chain.\"\n(Laughter)\nNow you laugh, but that quote has kind of a sting to it, right? And I think the reason it has a sting is because thousands of years of history don't reverse themselves without a lot of pain, and that's why I talk about us all going through this together. The night after I talked to these college girls, I also went to a men's group in Kansas, and these were exactly the kind of victims of the manufacturing economy which I spoke to you about earlier. They were men who had been contractors, or they had been building houses and they had lost their jobs after the housing boom, and they were in this group because they were failing to pay their child support. And the instructor was up there in the class explaining to them all the ways in which they had lost their identity in this new age. He was telling them they no longer had any moral authority, that nobody needed them for emotional support anymore, and they were not really the providers. So who were they? And this was very disheartening for them. And what he did was he wrote down on the board \"$85,000,\" and he said, \"That's her salary,\" and then he wrote down \"$12,000.\" \"That's your salary. So who's the man now?\" he asked them. \"Who's the damn man? She's the man now.\" And that really sent a shudder through the room. And that's part of the reason I like to talk about this, because I think it can be pretty painful, and we really have to work through it.\nAnd the other reason it's kind of urgent is because it's not just happening in the U.S. It's happening all over the world. In India, poor women are learning English faster than their male counterparts in order to staff the new call centers that are growing in India. In China, a lot of the opening up of private entrepreneurship is happening because women are starting businesses, small businesses, faster than men. And here's my favorite example, which is in South Korea. Over several decades, South Korea built one of the most patriarchal societies we know about. They basically enshrined the second-class status of women in the civil code. And if women failed to birth male children, they were basically treated like domestic servants. And sometimes family would pray to the spirits to kill off a girl child so they could have a male child. But over the '70s and '80s, the South Korea government decided they wanted to rapidly industrialize, and so what they did was, they started to push women into the workforce. Now they've been asking a question since 1985: \"How strongly do you prefer a first-born son?\" And now look at the chart. That's from 1985 to 2003. How much do you prefer a first-born son?\nSo you can see that these economic changes really do have a strong effect on our culture. Now because we haven't fully processed this information, it's kind of coming back to us in our pop culture in these kind of weird and exaggerated ways, where you can see that the stereotypes are changing. And so we have on the male side what one of my colleagues likes to call the \"omega males\" popping up, who are the males who are romantically challenged losers who can't find a job. And they come up in lots of different forms. So we have the perpetual adolescent. We have the charmless misanthrope. Then we have our Bud Light guy who's the happy couch potato. And then here's a shocker: even America's most sexiest man alive, the sexiest man alive gets romantically played these days in a movie. And then on the female side, you have the opposite, in which you have these crazy superhero women. You've got Lady Gaga. You've got our new James Bond, who's Angelina Jolie. And it's not just for the young, right? Even Helen Mirren can hold a gun these days. And so it feels like we have to move from this place where we've got these uber-exaggerated images into something that feels a little more normal.\nSo for a long time in the economic sphere, we've lived with the term \"glass ceiling.\" Now I've never really liked this term. For one thing, it puts men and women in a really antagonistic relationship with one another, because the men are these devious tricksters up there who've put up this glass ceiling. And we're always below the glass ceiling, the women. And we have a lot of skill and experience, but it's a trick, so how are you supposed to prepare to get through that glass ceiling? And also, \"shattering the glass ceiling\" is a terrible phrase. What crazy person would pop their head through a glass ceiling?\nSo the image that I like to think of, instead of glass ceiling, is the high bridge. It's definitely terrifying to stand at the foot of a high bridge, but it's also pretty exhilarating, because it's beautiful up there, and you're looking out on a beautiful view. And the great thing is there's no trick like with the glass ceiling. There's no man or woman standing in the middle about to cut the cables. There's no hole in the middle that you're going to fall through. And the great thing is that you can take anyone along with you. You can bring your husband along. You can bring your friends, or your colleagues, or your babysitter to walk along with you. And husbands can drag their wives across, if their wives don't feel ready. But the point about the high bridge is that you have to have the confidence to know that you deserve to be on that bridge, that you have all the skills and experience you need in order to walk across the high bridge, but you just have to make the decision to take the first step and do it.\nThanks very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ханна Розин: новые данные о возвышении женщин.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ханна Розин рассказывает новую, удивительную информацию, которая показывает, что женщины опережают мужчин во многих важных сферах, например таких как высшее образование. Обозначают ли эти тренды (в масштабе США и всего мира) о \"закате мужчин\"? Видимо, нет. Но они указывают на важный социальный пробел, заслуживающий широкого обсуждения.\nСейчас в мире идёт потрясающий и беспрецедентный процесс, когда динамика сил между мужчинами и женщинами перераспределяется очень быстро. И во многих местах женщины, по факту, контролируют всё. Моя мама не ходила в колледж. И не только она, так как лишь немногие девушки поступали в колледж. А сейчас на каждых двух мужчин, получивших высшее образование, приходится 3 женщины. В этом году женщины впервые представили большинство трудоспособного населения Америки.♪ И они начали доминировать во множестве профессий: доктора, адвокаты, банкиры, бухгалтеры. Больше 50% менеджеров в наши дни - женщины. И в 15 других профессиях, как прогнозируют, число женщин в большей степени возрастёт в ближайшее десятилетие, во всех профессиях, кроме двух, доминируют женщины. Так что глобальная экономика становится местом, где женщины более успешны, чем мужчины, хотите верьте, хотите нет. И эти экономические изменения начинают активно воздействовать на нашу культуру: присмотритесь к современным романтическим комедиям, к свадьбам, к свиданиям и к набору современных супергероев.\nНа протяжении долгого времени в Америке мужчина в основном изображался жестким, грубым, ответственным за его личное пространство. Несколько лет назад Ковбой Мальборо был отправлен на пенсию и заменен этим, гораздо менее впечатляющим типом, который по сути является пародией на американских мужчин. Вот что мы видим в современной рекламе. Фраза \"мальчик-первенец\" так глубоко проникла в наше сознание, что одна эта статистика просто шокировала меня. В американских роддомах 75% пар хотят девочек, а не мальчиков. В том числе в странах, для которых такая ситуация абсолютно несвойственна, таких как Южная Корея, Индия и Китай. В них, где общество всегда было крайне патриархальным, ситуация начинает понемногу изменяться. Многие семьи больше не ждут, что их первым ребёнком должен стать только мальчик.\nЕсли вы задумаетесь об этом, если вы просто допустите такую возможность и начнете соединять все эти точки между собой, то вы сможете увидеть доказательства этому повсюду. Вы можете наблюдать это в списках выпускников, на работе, в свадебной статистике, в выборах в Исландии, о которых я расскажу позднее. Вы увидите это в Южной Корее в исследованиях о предпочтении сына. Что-то изумительное и беспрецедентное происходит с женщинами. Безусловно, это не первый раз, когда случается такой потрясающий прогресс. На ум тут же приходят 20-е и 60-е года. Но разница в том, что тогда именно активное феминистическое движение, которое пыталось защитить собственные интересы и желания, дало этому развитие. В то время как сейчас, дело не в активности, это не является неким движением. Это просто то, как обстоят дела на настоящий период времени. 200 000-летний период, когда мужчины были вожаками, очевидно подходит к концу, хотим мы этого или нет. Поэтому я и говорю о \"закате\" мужчин.\nЭй, вы мужчины, не надо только сейчас игнорировать разговор или закидывать меня помидорами, потому что главное, что я хочу сказать - этот процесс касается всех. У меня у самой есть муж, отец, и двое сыновей, которых я очень люблю. Именно поэтому мне нравиться говорить об этих изменениях. Если мы будем и дальше игнорировать это, тогда переход будет довольно болезненным. Но если мы примем это во внимание , тогда, я думаю, всё пройдет гладко. Впервые я начала думать об этих изменениях где-то полтора года назад. Я читала заголовки о финансовом кризисе, как и все из нас, и я заметила очень явную закономерность - кризис отразился на мужчинах гораздо сильнее, чем на женщинах. И я вернулась на 10 лет назад, вспомнив, как я читала книгу Сюзанны Фалуди, которая называлась \"Закостенелость или как американские мужчины были преданы\" (прим: вольный перевод), где она описывает, как сильно кризис повлиял на мужчин. И я начала думать: а не стало это отрицательное воздействие ещё сильнее во время последнего кризиса. И я обнаружила два различия. Первое различие: последствия от тех ударов, которые получают мужчины во время кризиса теперь носят не временный характер -- и это отражает более глубокий, основной сдвиг в глобальной экономике. И второе отличие: теперь любой кризис касается не только мужчин. Теперь все кризисные ситуации затрагивают и женщин.\nТеперь посмотрите на эти слайды. В заголовках вы видите то, что случится с женщинами в ближайшие несколько лет. Еще пару лет назад мы не могли себе такого представить. Женщины являются большинством в числе работающих людей. Немного статистики: женщин-управленцев больше, чем мужчин. Это вторая часть заголовков: вы можете видеть, что семьи и свадьбы начинают меняться. И теперь посмотрите на последний заголовок: молодые девушки зарабатывают больше, чем их сверстники-мужчины. Конкретно это утверждение я почерпнула в фирме, занимающейся исследованиями рынка. Один из их клиентов поинтересовался, кто предположительнее всего будет покупать дома по соседству с ним. Они думали, что это будут либо молодые семьи, либо молодые мужчины, как это и было раньше. Но в ходе исследования они обнаружили нечто очень удивительное. Именно одинокие молодые женщины были главными покупателями домов в этом районе. Агентство настолько заинтересовалось этими результатами, что они решили провести подобное исследование по всей стране. Затем данные опубликовали . И то, что они обнаружили, было шокирующим. В 1997 из 2000 различных социальных объединений женщины, молодые женщины, зарабатывали больше, чем молодые мужчины. То есть существует поколение молодых девушек, которые выросли, воспринимая себя, как более сильные \"добытчики\", чем окружающие их мужчины.\nТолько что я вам описала всю картину, но я так и не объяснила, почему это происходит. Один момент и я покажу вам график, который многое объяснит. Всё началось в 1973 году, прямо перед тем, как женщины начали заполонять рабочие места. И вот к чему это привело сегодня. В общем-то вы увидите то, что экономистами называется поляризацией экономики. Что же это значит? Это значит, что экономика делится на высококвалифицированный и высокооплачиваемый труд, на низкоквалифицированный и низкооплачиваемый труд. и на работу, которая требует средних навыков и оплачивается средне. На рынке началась ликвидация вот этих \"средних\" рабочих мест. Это продолжается уже 40 лет. Но этот процесс влияет на мужчин иначе, чем на женщин. Вы увидите красные столбцы для женщин и голубые столбцы для мужчин. Они оба выпали из среднего класса, но посмотрите, что стало с женщиной и что случилось с мужчиной. И так. Смотрите. Вы видите их обоих, больше не принадлежащих к среднему классу. Смотрите, что стало с женщиной. Посмотрите, что случилось с мужчиной. Мужчины застревают, в то время когда женщины концентрируются и получают \"элитные\" должности, требующие сложных навыков. И о чём нам это говорит? Кажется, что женщины включают какой-то \"ускоритель\", как в видео-играх, или принимают таблетки с секретной сывороткой, которая позволяет им так выстреливать. Но очевидно, что истинная причина кроется в чём-то другом.\nПричина в том, что экономика очень изменилась. Раньше мы жили в условиях экономики производства, где главным было создание товаров и услуг. А теперь пришло время экономики сервисов, информации и креатива. Эти два строя требуют совершенно разных навыков. И как это часто случается, женщины оказались значительно лучше, чем мужчины, в способности развить в себе новый, востребованный набор навыков. Раньше было как: молодой человек ходил в старшую школу, но у него не было высшего образования. Зато у него были некие отличительные умения. С помощью профсоюза, он мог стать успешным представителем среднего класса. Но подобная схема в прошлом. Новая экономика индифферентна к размерам и силе, на которые полагались мужчины все эти годы. Новая экономика требует совершенно другие характеристики и умения. Для успеха необходим интеллект и острый ум, усидчивость и сосредоточенность, открытость, коммуникативность умение слушать людей и умение эффективно работать в постоянно меняющейся среде. Именно это женщины делают лучше всего, что мы и наблюдаем.\nЕсли взглянуть на теорию менеджмента, окажется, что идеалом лидера долгое время был кто-то вроде генерала Паттона (прим: американский военный деятель). Будучи лидером, ты должен выполнять приказы сверху. Должен быть вписан в строгую иерархию. Отдавать приказы тем, кто ниже тебя. Но современный образ лидера совершенно другой. Если вы почитаете книги по менеджменту, то узнаете, что лидер это тот, кто поощряет креативность, тот, кто призывает его работников.. хм, видите я до сих пор говорю \"его\".. Тот, кто призывает работников общаться между собой, кто может создать хорошую креативную команду. И со всем этим отлично справляются женщины.\nВсё вышесказанное создаёт что-то вроде каскадного эффекта. Женщин становится всё больше, как и среди топ-менеджеров, так и среди рабочего класса. Все новые профессии - это то, что раньше домохозяйки делали бесплатно в своих домах. Это забота о детях, забота о пожилых людях, приготовление еды. Это те профессии, которые развиваются, и как раз к ним у женщин есть большие способности. Может быть наступит день, когда матери будут нанимать безработных парней, среднего возраста, бывших сталеваров, чтобы те присматривали за их детьми. И это будет очень неплохой сценарий для мужчин. Но такой день ещё не настал.\nЧтобы предвидеть, что случится, недостаточно просто смотреть на нынешнюю ситуацию. Нужно представлять, что будет дальше. А ситуация довольно проста. Женщины получают высшее образование быстрее, чем мужчины. Почему? Это загадка. Мужчин спросили, почему бы им не вернутся в колледж, техникум и не освоить новые навыки и знания. Оказывается, им просто некомфортно это делать. Они привыкли воспринимать себя, как производителей и они не могут представить, что им придётся налаживать новые знакомства, которые и помогут им закончить колледж. Так что по той или иной причине мужчины просто не возвращаются в колледж. Но ещё большее беспокойство вызывает то, что происходит с молодыми ребятами. Около 10 лет проводились исследования явления, которое называют \"кризисом юного возраста\". Суть в том, что совсем мальчики, по какой бы то ни было причине, учатся в школе гораздо хуже, чем девочки. Об это существуют теории. А не потому ли это, что в начальной школе больше всего предметов задействуют вербальный навык, и девочкам это удаётся лучше, чем мальчикам. Или потому, что дети в школе очень много времени проводят сидя за партой и для мальчиков это противоестественно? Кто-то говорит это потому, что после 9-го класса парни начинают уходить из школы. Я пишу книгу об этом и потому этот вопрос я изучаю до сих пор. Так что точного ответа у меня нет. Но пока я собираюсь обратиться к международному эксперту в сфере образования, моей 10-летней дочери, Нойе. чтобы поговорить о том, почему мальчики в её классе учатся хуже.\n(Видео) Ноа: девочки однозначно умнее. В смысле у них гораздо больший словарный запас. Они быстрее обучаются. И они более послушны. Сегодня было объявлены ученики, кто лишится перемен завтра. И это были только мальчики.\nХанна Розин: И почему так получилось?\nНоа: Почему? Да они просто не слушали учителя, а девочки вели себя хорошо.\nХанна: Спасибо. Я столкнулась с этим в реальности, когда приехала в Канзас, для визита в колледж, в колледж для рабочего класса. Определённо, когда я училась в колледже, у меня были вполне определенные планы на мою жизнь: что и я, и мой муж будем работать, и что мы в равной степени будем растить наших детей. Но у девочек в этом колледже были абсолютно другие виды на своё будущее. В общем и целом, они мне сказали, что они будут работать по 18 часов в день, что их мужья, возможно, будут работать, но в основном они будут сидеть дома и заботиться о котятах. Это меня шокировало. А одна девушка произнесла фразу, которая стала моей любимой цитатой: \"Мужчины - это новые оковы\".\n(Смех)\nСейчас вы смеётесь. Но эта фраза содержит очень много сарказма. А причиной для этого сарказма, я полагаю, стало то, что на протяжении тысячелетий женщины не могли ничего поменять без больших жертв и боли. И вот почему я говорю о нас, которые проходят через это вместе. После того, как я поговорила с этими девушками из колледжа, я также встретилась с группой мужчин из Канзаса. И они были прекрасным примером жертв производственной экономики, о которых я вам рассказывала ранее. Все они были наёмными рабочими, строителями домов, и все они потеряли работу после того, как случился квартирный бум. А попали они в эту группу, так как не могли обеспечить своих детей. И там был инструктор, которые рассказывал этим мужчинам о том, что они потеряли свои позиции и свою власть. Он рассказывал им о том, что у них больше нет морального превосходства, женщины больше не нуждаются в их эмоциональной поддержке, и что они больше не добытчики. Так кто же они? Для этих мужчин, слышать это было настоящим испытанием. А затем он написал на доске $85,000, и сказал \"Это её зарплата.\" А затем он написал $12,000. \"Это ваша зарплата.\" \"Так кем же сейчас является мужчина?\" спросил он их. \"И кто теперь, чёрт побери, является мужчиной? Отныне она - это мужчина.\" И эти слова действительно бросили в дрожь присутствующих. И отчасти поэтому я считаю очень важным говорить об этом, потому что да - это болезненно. И нам нужно действительно постараться, чтобы пройти через это.\nА другая причина, почему я выбрала подобную тему, - это её срочность. Потому что эти процессы идут не только в США, а по всему миру. В Индии бедные женщины изучают английский быстрее, чем их мужчины-сверстники, для того чтобы получить работу в колл-центрах, число которых в Индии возрастает. В Китае многие частные предприятия существуют потому, что женщины быстрее, чем мужчины, могут открывать небольшие компании и бизнес-проекты. А вот мой любимый пример из Южной Кореи. На протяжении нескольких десятилетий Южная Корея была одним из самых патриархальных обществ в мире. Они бережно лелеяли статус женщины как второстепенной личности в гражданском кодексе. И если женщина рожала девочку, а не мальчика, то с ней обращались, как с прислугой. Иногда вся семья молилась, чтобы новорождённая девочка погибла, чтобы им затем ниспослали мальчика. Но в 70-х и 80-х годах правительство Южной Кореи решили, что они хотят быстрой индустриализации, и вот что они сделали: они стали делать женщин составной частью работающего населения. Начиная с 1985 года в Южной Корее задавался вопрос: \"Как сильно вы хотите, чтобы вашим первенец был мальчиком?\" А теперь посмотрите на график. Вот это период с 1985 до 2003. Как сильно вы хотите, чтобы вашим первенец был мальчиком?\nВы можете видеть, как действительно сильно экономические изменения повлияли на всю культуру. И теперь, так как мы все так и не смогли до конца осознать всю эту информацию, для общества настала пора своеобразного возврата, в нашей поп-культуре в немного странных и преувеличенных образах, которые позволяют проследить изменение стереотипов. И теперь мы можем наблюдать появление \"омега мужчин\", как их называет один из моих коллег. Это такие неромантичные неудачники неспособные найти работу. И проявление таких мужчин очень разнообразно. И мы теперь имеем этаких \"вечных юношей\"; непривлекательных мизантропов; и мужланов, для которых главное счастье - это выпить бутылочку пива и поваляться перед телевизором. И вот вам один шокирующий факт: даже самый сексуальный американский мужчина из ныне живущих теперь в кино изображается как романтичный герой. А с женщинами абсолютно противоположная картина. Все самые яркие женщины - этакие сумасшедшие супергероини. Леди Гага. Или новый Джеймс Бонд - Анджелина Джоли. И согласитесь, это ведь верно не только для молодого поколения? Даже Хелен Миррен можно увидеть в фильмах с пистолетом в руке. И мне кажется, настала пора уйти от этих сверхпреувеличенных образов к чему-то более нормальному.\nНа протяжении долгого времени в экономической сфере все женщины натыкались на стеклянный потолок (неформальную дискриминацию женщин на работе). Честно говоря, мне никогда не нравился этот термин. С одной стороны, это по умолчанию ставит мужчин и женщин в очень антагонистические отношения друг с другом. Потому что мужчины представляются бесчестными обманщиками, которые устанавливают этот \"стеклянный потолок\". А мы, женщины, всегда оказываемся под ним. Пусть у нас много опыта и навыков, но мы в любом случае попадём в эту западню. Как можно преодолеть потолок, которого не видно, которого официально не существует. Есть еще одна ужасная фраза \"разрушение стеклянного потолка\". Какой сумасшедший будет биться головой о потолок?\nПоэтому мне больше нравится представлять, вместо стеклянного потолка, стеклянный мост. Это очень страшно стоять y основания высокого моста, но это также очень приятно и волнительно: там наверху красиво и перед тобой открывается прекрасный вид. И самое главное, что здесь нет никакой ловушки, как со стеклянным потолком. Никто не стоит посередине ни мужчина, ни женщина, и никому не преграждает путь. Нет никакой ямы, в которую ты можешь угодить. Что самое прекоасное, ты можешь взять с собой кого угодно в этот путь. Ты можешь пойти на вершину вместе со своим мужем. С друзьями или с коллегами. Или взять туда наверх няню твоих детей. Или мужья могут затащить туда своих жён, если жёны ещё не готовы подняться сами. Но что самое главное в этой теории \"высокого моста\": вам нужно быть абсолютно уверенными в себе и знать, что вы заслужили оказаться на вершине этого моста; что у вас есть все необходимые навыки и нужный опыт для того, чтобы подняться на этот мост. Нужно только принять решение и сделать первый шаг.\nБольшое спасибо.\n(Апплодисменты)"
}
] |
Hanna Rosin: New data on the rise of women
TED Talk Subtitles and Transcript: Hanna Rosin reviews startling new data that shows women actually surpassing men in several important measures, such as college graduation rates. Do these trends, both US-centric and global, signal the "end of men"? Probably not -- but they point toward an important societal shift worth deep discussion.
We are now going through an amazing and unprecedented moment where the power dynamics between men and women are shifting very rapidly, and in many of the places where it counts the most, women are, in fact, taking control of everything. In my mother's day, she didn't go to college. Not a lot of women did. And now, for every two men who get a college degree, three women will do the same. Women, for the first time this year, became the majority of the American workforce. And they're starting to dominate lots of professions -- doctors, lawyers, bankers, accountants. Over 50 percent of managers are women these days, and in the 15 professions projected to grow the most in the next decade, all but two of them are dominated by women. So the global economy is becoming a place where women are more successful than men, believe it or not, and these economic changes are starting to rapidly affect our culture -- what our romantic comedies look like, what our marriages look like, what our dating lives look like, and our new set of superheroes.
For a long time, this is the image of American manhood that dominated -- tough, rugged, in control of his own environment. A few years ago, the Marlboro Man was retired and replaced by this much less impressive specimen, who is a parody of American manhood, and that's what we have in our commercials today. The phrase "first-born son" is so deeply ingrained in our consciousness that this statistic alone shocked me. In American fertility clinics, 75 percent of couples are requesting girls and not boys. And in places where you wouldn't think, such as South Korea, India and China, the very strict patriarchal societies are starting to break down a little, and families are no longer strongly preferring first-born sons.
If you think about this, if you just open your eyes to this possibility and start to connect the dots, you can see the evidence everywhere. You can see it in college graduation patterns, in job projections, in our marriage statistics, you can see it in the Icelandic elections, which you'll hear about later, and you can see it on South Korean surveys on son preference, that something amazing and unprecedented is happening with women. Certainly this is not the first time that we've had great progress with women. The '20s and the '60s also come to mind. But the difference is that, back then, it was driven by a very passionate feminist movement that was trying to project its own desires, whereas this time, it's not about passion, and it's not about any kind of movement. This is really just about the facts of this economic moment that we live in. The 200,000-year period in which men have been top dog is truly coming to an end, believe it or not, and that's why I talk about the "end of men."
Now all you men out there, this is not the moment where you tune out or throw some tomatoes, because the point is that this is happening to all of us. I myself have a husband and a father and two sons whom I dearly love. And this is why I like to talk about this, because if we don't acknowledge it, then the transition will be pretty painful. But if we do take account of it, then I think it will go much more smoothly. I first started thinking about this about a year and a half ago. I was reading headlines about the recession just like anyone else, and I started to notice a distinct pattern -- that the recession was affecting men much more deeply than it was affecting women. And I remembered back to about 10 years ago when I read a book by Susan Faludi called "Stiffed: The Betrayal of the American Man," in which she described how hard the recession had hit men, and I started to think about whether it had gotten worse this time around in this recession. And I realized that two things were different this time around. The first was that these were no longer just temporary hits that the recession was giving men -- that this was reflecting a deeper underlying shift in our global economy. And second, that the story was no longer just about the crisis of men, but it was also about what was happening to women.
And now look at this second set of slides. These are headlines about what's been going on with women in the next few years. These are things we never could have imagined a few years ago. Women, a majority of the workplace. And labor statistics: women take up most managerial jobs. This second set of headlines -- you can see that families and marriages are starting to shift. And look at that last headline -- young women earning more than young men. That particular headline comes to me from a market research firm. They were basically asked by one of their clients who was going to buy houses in that neighborhood in the future. And they expected that it would be young families, or young men, just like it had always been. But in fact, they found something very surprising. It was young, single women who were the major purchasers of houses in the neighborhood. And so they decided, because they were intrigued by this finding, to do a nationwide survey. So they spread out all the census data, and what they found, the guy described to me as a shocker, which is that in 1,997 out of 2,000 communities, women, young women, were making more money than young men. So here you have a generation of young women who grow up thinking of themselves as being more powerful earners than the young men around them.
Now, I've just laid out the picture for you, but I still haven't explained to you why this is happening. And in a moment, I'm going to show you a graph, and what you'll see on this graph -- it begins in 1973, just before women start flooding the workforce, and it brings us up to our current day. And basically what you'll see is what economists talk about as the polarization of the economy. Now what does that mean? It means that the economy is dividing into high-skill, high-wage jobs and low-skill, low-wage jobs -- and that the middle, the middle-skill jobs, and the middle-earning jobs, are starting to drop out of the economy. This has been going on for 40 years now. But this process is affecting men very differently than it's affecting women. You'll see the women in red, and you'll see the men in blue. You'll watch them both drop out of the middle class, but see what happens to women and see what happens to men. There we go. So watch that. You see them both drop out of the middle class. Watch what happens to the women. Watch what happens to the men. The men sort of stagnate there, while the women zoom up in those high-skill jobs. So what's that about? It looks like women got some power boost on a video game, or like they snuck in some secret serum into their birth-control pills that lets them shoot up high. But of course, it's not about that.
What it's about is that the economy has changed a lot. We used to have a manufacturing economy, which was about building goods and products, and now we have a service economy and an information and creative economy. Those two economies require very different skills, and as it happens, women have been much better at acquiring the new set of skills than men have been. It used to be that you were a guy who went to high school who didn't have a college degree, but you had a specific set of skills, and with the help of a union, you could make yourself a pretty good middle-class life. But that really isn't true anymore. This new economy is pretty indifferent to size and strength, which is what's helped men along all these years. What the economy requires now is a whole different set of skills. You basically need intelligence, you need an ability to sit still and focus, to communicate openly, to be able to listen to people and to operate in a workplace that is much more fluid than it used to be, and those are things that women do extremely well, as we're seeing.
If you look at management theory these days, it used to be that our ideal leader sounded something like General Patton, right? You would be issuing orders from above. You would be very hierarchical. You would tell everyone below you what to do. But that's not what an ideal leader is like now. If you read management books now, a leader is somebody who can foster creativity, who can get his -- get the employees -- see, I still say "his" -- who can get the employees to talk to each other, who can basically build teams and get them to be creative. And those are all things that women do very well.
And then on top of that, that's created a kind of cascading effect. Women enter the workplace at the top, and then at the working class, all the new jobs that are created are the kinds of jobs that wives used to do for free at home. So that's childcare, elder care and food preparation. So those are all the jobs that are growing, and those are jobs that women tend to do. Now one day it might be that mothers will hire an out-of-work, middle-aged, former steelworker guy to watch their children at home, and that would be good for the men, but that hasn't quite happened yet.
To see what's going to happen, you can't just look at the workforce that is now, you have to look at our future workforce. And here the story is fairly simple. Women are getting college degrees at a faster rate than men. Why? This is a real mystery. People have asked men, why don't they just go back to college, to community college, say, and retool themselves, learn a new set of skills? Well it turns out that they're just very uncomfortable doing that. They're used to thinking of themselves as providers, and they can't seem to build the social networks that allow them to get through college. So for some reason men just don't end up going back to college. And what's even more disturbing is what's happening with younger boys. There's been about a decade of research about what people are calling the "boy crisis." Now the boy crisis is this idea that very young boys, for whatever reason, are doing worse in school than very young girls, and people have theories about that. Is it because we have an excessively verbal curriculum, and little girls are better at that than little boys? Or that we require kids to sit still too much, and so boys initially feel like failures? And some people say it's because, in 9th grade, boys start dropping out of school. Because I'm writing a book about all this, I'm still looking into it, so I don't have the answer. But in the mean time, I'm going to call on the worldwide education expert, who's my 10-year-old daughter, Noa, to talk to you about why the boys in her class do worse.
(Video) Noa: The girls are obviously smarter. I mean they have much larger vocabulary. They learn much faster. They are more controlled. On the board today for losing recess tomorrow, only boys.
Hanna Rosin: And why is that?
Noa: Why? They were just not listening to the class while the girls sat there very nicely.
HR: So there you go. This whole thesis really came home to me when I went to visit a college in Kansas City -- working-class college. Certainly, when I was in college, I had certain expectations about my life -- that my husband and I would both work, and that we would equally raise the children. But these college girls had a completely different view of their future. Basically, the way they said it to me is that they would be working 18 hours a day, that their husband would maybe have a job, but that mostly he would be at home taking care of the kiddies. And this was kind of a shocker to me. And then here's my favorite quote from one of the girls: "Men are the new ball and chain."
(Laughter)
Now you laugh, but that quote has kind of a sting to it, right? And I think the reason it has a sting is because thousands of years of history don't reverse themselves without a lot of pain, and that's why I talk about us all going through this together. The night after I talked to these college girls, I also went to a men's group in Kansas, and these were exactly the kind of victims of the manufacturing economy which I spoke to you about earlier. They were men who had been contractors, or they had been building houses and they had lost their jobs after the housing boom, and they were in this group because they were failing to pay their child support. And the instructor was up there in the class explaining to them all the ways in which they had lost their identity in this new age. He was telling them they no longer had any moral authority, that nobody needed them for emotional support anymore, and they were not really the providers. So who were they? And this was very disheartening for them. And what he did was he wrote down on the board "$85,000," and he said, "That's her salary," and then he wrote down "$12,000." "That's your salary. So who's the man now?" he asked them. "Who's the damn man? She's the man now." And that really sent a shudder through the room. And that's part of the reason I like to talk about this, because I think it can be pretty painful, and we really have to work through it.
And the other reason it's kind of urgent is because it's not just happening in the U.S. It's happening all over the world. In India, poor women are learning English faster than their male counterparts in order to staff the new call centers that are growing in India. In China, a lot of the opening up of private entrepreneurship is happening because women are starting businesses, small businesses, faster than men. And here's my favorite example, which is in South Korea. Over several decades, South Korea built one of the most patriarchal societies we know about. They basically enshrined the second-class status of women in the civil code. And if women failed to birth male children, they were basically treated like domestic servants. And sometimes family would pray to the spirits to kill off a girl child so they could have a male child. But over the '70s and '80s, the South Korea government decided they wanted to rapidly industrialize, and so what they did was, they started to push women into the workforce. Now they've been asking a question since 1985: "How strongly do you prefer a first-born son?" And now look at the chart. That's from 1985 to 2003. How much do you prefer a first-born son?
So you can see that these economic changes really do have a strong effect on our culture. Now because we haven't fully processed this information, it's kind of coming back to us in our pop culture in these kind of weird and exaggerated ways, where you can see that the stereotypes are changing. And so we have on the male side what one of my colleagues likes to call the "omega males" popping up, who are the males who are romantically challenged losers who can't find a job. And they come up in lots of different forms. So we have the perpetual adolescent. We have the charmless misanthrope. Then we have our Bud Light guy who's the happy couch potato. And then here's a shocker: even America's most sexiest man alive, the sexiest man alive gets romantically played these days in a movie. And then on the female side, you have the opposite, in which you have these crazy superhero women. You've got Lady Gaga. You've got our new James Bond, who's Angelina Jolie. And it's not just for the young, right? Even Helen Mirren can hold a gun these days. And so it feels like we have to move from this place where we've got these uber-exaggerated images into something that feels a little more normal.
So for a long time in the economic sphere, we've lived with the term "glass ceiling." Now I've never really liked this term. For one thing, it puts men and women in a really antagonistic relationship with one another, because the men are these devious tricksters up there who've put up this glass ceiling. And we're always below the glass ceiling, the women. And we have a lot of skill and experience, but it's a trick, so how are you supposed to prepare to get through that glass ceiling? And also, "shattering the glass ceiling" is a terrible phrase. What crazy person would pop their head through a glass ceiling?
So the image that I like to think of, instead of glass ceiling, is the high bridge. It's definitely terrifying to stand at the foot of a high bridge, but it's also pretty exhilarating, because it's beautiful up there, and you're looking out on a beautiful view. And the great thing is there's no trick like with the glass ceiling. There's no man or woman standing in the middle about to cut the cables. There's no hole in the middle that you're going to fall through. And the great thing is that you can take anyone along with you. You can bring your husband along. You can bring your friends, or your colleagues, or your babysitter to walk along with you. And husbands can drag their wives across, if their wives don't feel ready. But the point about the high bridge is that you have to have the confidence to know that you deserve to be on that bridge, that you have all the skills and experience you need in order to walk across the high bridge, but you just have to make the decision to take the first step and do it.
Thanks very much.
(Applause)
|
Ханна Розин: новые данные о возвышении женщин.
TED Talk Subtitles and Transcript: Ханна Розин рассказывает новую, удивительную информацию, которая показывает, что женщины опережают мужчин во многих важных сферах, например таких как высшее образование. Обозначают ли эти тренды (в масштабе США и всего мира) о "закате мужчин"? Видимо, нет. Но они указывают на важный социальный пробел, заслуживающий широкого обсуждения.
Сейчас в мире идёт потрясающий и беспрецедентный процесс, когда динамика сил между мужчинами и женщинами перераспределяется очень быстро. И во многих местах женщины, по факту, контролируют всё. Моя мама не ходила в колледж. И не только она, так как лишь немногие девушки поступали в колледж. А сейчас на каждых двух мужчин, получивших высшее образование, приходится 3 женщины. В этом году женщины впервые представили большинство трудоспособного населения Америки.♪ И они начали доминировать во множестве профессий: доктора, адвокаты, банкиры, бухгалтеры. Больше 50% менеджеров в наши дни - женщины. И в 15 других профессиях, как прогнозируют, число женщин в большей степени возрастёт в ближайшее десятилетие, во всех профессиях, кроме двух, доминируют женщины. Так что глобальная экономика становится местом, где женщины более успешны, чем мужчины, хотите верьте, хотите нет. И эти экономические изменения начинают активно воздействовать на нашу культуру: присмотритесь к современным романтическим комедиям, к свадьбам, к свиданиям и к набору современных супергероев.
На протяжении долгого времени в Америке мужчина в основном изображался жестким, грубым, ответственным за его личное пространство. Несколько лет назад Ковбой Мальборо был отправлен на пенсию и заменен этим, гораздо менее впечатляющим типом, который по сути является пародией на американских мужчин. Вот что мы видим в современной рекламе. Фраза "мальчик-первенец" так глубоко проникла в наше сознание, что одна эта статистика просто шокировала меня. В американских роддомах 75% пар хотят девочек, а не мальчиков. В том числе в странах, для которых такая ситуация абсолютно несвойственна, таких как Южная Корея, Индия и Китай. В них, где общество всегда было крайне патриархальным, ситуация начинает понемногу изменяться. Многие семьи больше не ждут, что их первым ребёнком должен стать только мальчик.
Если вы задумаетесь об этом, если вы просто допустите такую возможность и начнете соединять все эти точки между собой, то вы сможете увидеть доказательства этому повсюду. Вы можете наблюдать это в списках выпускников, на работе, в свадебной статистике, в выборах в Исландии, о которых я расскажу позднее. Вы увидите это в Южной Корее в исследованиях о предпочтении сына. Что-то изумительное и беспрецедентное происходит с женщинами. Безусловно, это не первый раз, когда случается такой потрясающий прогресс. На ум тут же приходят 20-е и 60-е года. Но разница в том, что тогда именно активное феминистическое движение, которое пыталось защитить собственные интересы и желания, дало этому развитие. В то время как сейчас, дело не в активности, это не является неким движением. Это просто то, как обстоят дела на настоящий период времени. 200 000-летний период, когда мужчины были вожаками, очевидно подходит к концу, хотим мы этого или нет. Поэтому я и говорю о "закате" мужчин.
Эй, вы мужчины, не надо только сейчас игнорировать разговор или закидывать меня помидорами, потому что главное, что я хочу сказать - этот процесс касается всех. У меня у самой есть муж, отец, и двое сыновей, которых я очень люблю. Именно поэтому мне нравиться говорить об этих изменениях. Если мы будем и дальше игнорировать это, тогда переход будет довольно болезненным. Но если мы примем это во внимание , тогда, я думаю, всё пройдет гладко. Впервые я начала думать об этих изменениях где-то полтора года назад. Я читала заголовки о финансовом кризисе, как и все из нас, и я заметила очень явную закономерность - кризис отразился на мужчинах гораздо сильнее, чем на женщинах. И я вернулась на 10 лет назад, вспомнив, как я читала книгу Сюзанны Фалуди, которая называлась "Закостенелость или как американские мужчины были преданы" (прим: вольный перевод), где она описывает, как сильно кризис повлиял на мужчин. И я начала думать: а не стало это отрицательное воздействие ещё сильнее во время последнего кризиса. И я обнаружила два различия. Первое различие: последствия от тех ударов, которые получают мужчины во время кризиса теперь носят не временный характер -- и это отражает более глубокий, основной сдвиг в глобальной экономике. И второе отличие: теперь любой кризис касается не только мужчин. Теперь все кризисные ситуации затрагивают и женщин.
Теперь посмотрите на эти слайды. В заголовках вы видите то, что случится с женщинами в ближайшие несколько лет. Еще пару лет назад мы не могли себе такого представить. Женщины являются большинством в числе работающих людей. Немного статистики: женщин-управленцев больше, чем мужчин. Это вторая часть заголовков: вы можете видеть, что семьи и свадьбы начинают меняться. И теперь посмотрите на последний заголовок: молодые девушки зарабатывают больше, чем их сверстники-мужчины. Конкретно это утверждение я почерпнула в фирме, занимающейся исследованиями рынка. Один из их клиентов поинтересовался, кто предположительнее всего будет покупать дома по соседству с ним. Они думали, что это будут либо молодые семьи, либо молодые мужчины, как это и было раньше. Но в ходе исследования они обнаружили нечто очень удивительное. Именно одинокие молодые женщины были главными покупателями домов в этом районе. Агентство настолько заинтересовалось этими результатами, что они решили провести подобное исследование по всей стране. Затем данные опубликовали . И то, что они обнаружили, было шокирующим. В 1997 из 2000 различных социальных объединений женщины, молодые женщины, зарабатывали больше, чем молодые мужчины. То есть существует поколение молодых девушек, которые выросли, воспринимая себя, как более сильные "добытчики", чем окружающие их мужчины.
Только что я вам описала всю картину, но я так и не объяснила, почему это происходит. Один момент и я покажу вам график, который многое объяснит. Всё началось в 1973 году, прямо перед тем, как женщины начали заполонять рабочие места. И вот к чему это привело сегодня. В общем-то вы увидите то, что экономистами называется поляризацией экономики. Что же это значит? Это значит, что экономика делится на высококвалифицированный и высокооплачиваемый труд, на низкоквалифицированный и низкооплачиваемый труд. и на работу, которая требует средних навыков и оплачивается средне. На рынке началась ликвидация вот этих "средних" рабочих мест. Это продолжается уже 40 лет. Но этот процесс влияет на мужчин иначе, чем на женщин. Вы увидите красные столбцы для женщин и голубые столбцы для мужчин. Они оба выпали из среднего класса, но посмотрите, что стало с женщиной и что случилось с мужчиной. И так. Смотрите. Вы видите их обоих, больше не принадлежащих к среднему классу. Смотрите, что стало с женщиной. Посмотрите, что случилось с мужчиной. Мужчины застревают, в то время когда женщины концентрируются и получают "элитные" должности, требующие сложных навыков. И о чём нам это говорит? Кажется, что женщины включают какой-то "ускоритель", как в видео-играх, или принимают таблетки с секретной сывороткой, которая позволяет им так выстреливать. Но очевидно, что истинная причина кроется в чём-то другом.
Причина в том, что экономика очень изменилась. Раньше мы жили в условиях экономики производства, где главным было создание товаров и услуг. А теперь пришло время экономики сервисов, информации и креатива. Эти два строя требуют совершенно разных навыков. И как это часто случается, женщины оказались значительно лучше, чем мужчины, в способности развить в себе новый, востребованный набор навыков. Раньше было как: молодой человек ходил в старшую школу, но у него не было высшего образования. Зато у него были некие отличительные умения. С помощью профсоюза, он мог стать успешным представителем среднего класса. Но подобная схема в прошлом. Новая экономика индифферентна к размерам и силе, на которые полагались мужчины все эти годы. Новая экономика требует совершенно другие характеристики и умения. Для успеха необходим интеллект и острый ум, усидчивость и сосредоточенность, открытость, коммуникативность умение слушать людей и умение эффективно работать в постоянно меняющейся среде. Именно это женщины делают лучше всего, что мы и наблюдаем.
Если взглянуть на теорию менеджмента, окажется, что идеалом лидера долгое время был кто-то вроде генерала Паттона (прим: американский военный деятель). Будучи лидером, ты должен выполнять приказы сверху. Должен быть вписан в строгую иерархию. Отдавать приказы тем, кто ниже тебя. Но современный образ лидера совершенно другой. Если вы почитаете книги по менеджменту, то узнаете, что лидер это тот, кто поощряет креативность, тот, кто призывает его работников.. хм, видите я до сих пор говорю "его".. Тот, кто призывает работников общаться между собой, кто может создать хорошую креативную команду. И со всем этим отлично справляются женщины.
Всё вышесказанное создаёт что-то вроде каскадного эффекта. Женщин становится всё больше, как и среди топ-менеджеров, так и среди рабочего класса. Все новые профессии - это то, что раньше домохозяйки делали бесплатно в своих домах. Это забота о детях, забота о пожилых людях, приготовление еды. Это те профессии, которые развиваются, и как раз к ним у женщин есть большие способности. Может быть наступит день, когда матери будут нанимать безработных парней, среднего возраста, бывших сталеваров, чтобы те присматривали за их детьми. И это будет очень неплохой сценарий для мужчин. Но такой день ещё не настал.
Чтобы предвидеть, что случится, недостаточно просто смотреть на нынешнюю ситуацию. Нужно представлять, что будет дальше. А ситуация довольно проста. Женщины получают высшее образование быстрее, чем мужчины. Почему? Это загадка. Мужчин спросили, почему бы им не вернутся в колледж, техникум и не освоить новые навыки и знания. Оказывается, им просто некомфортно это делать. Они привыкли воспринимать себя, как производителей и они не могут представить, что им придётся налаживать новые знакомства, которые и помогут им закончить колледж. Так что по той или иной причине мужчины просто не возвращаются в колледж. Но ещё большее беспокойство вызывает то, что происходит с молодыми ребятами. Около 10 лет проводились исследования явления, которое называют "кризисом юного возраста". Суть в том, что совсем мальчики, по какой бы то ни было причине, учатся в школе гораздо хуже, чем девочки. Об это существуют теории. А не потому ли это, что в начальной школе больше всего предметов задействуют вербальный навык, и девочкам это удаётся лучше, чем мальчикам. Или потому, что дети в школе очень много времени проводят сидя за партой и для мальчиков это противоестественно? Кто-то говорит это потому, что после 9-го класса парни начинают уходить из школы. Я пишу книгу об этом и потому этот вопрос я изучаю до сих пор. Так что точного ответа у меня нет. Но пока я собираюсь обратиться к международному эксперту в сфере образования, моей 10-летней дочери, Нойе. чтобы поговорить о том, почему мальчики в её классе учатся хуже.
(Видео) Ноа: девочки однозначно умнее. В смысле у них гораздо больший словарный запас. Они быстрее обучаются. И они более послушны. Сегодня было объявлены ученики, кто лишится перемен завтра. И это были только мальчики.
Ханна Розин: И почему так получилось?
Ноа: Почему? Да они просто не слушали учителя, а девочки вели себя хорошо.
Ханна: Спасибо. Я столкнулась с этим в реальности, когда приехала в Канзас, для визита в колледж, в колледж для рабочего класса. Определённо, когда я училась в колледже, у меня были вполне определенные планы на мою жизнь: что и я, и мой муж будем работать, и что мы в равной степени будем растить наших детей. Но у девочек в этом колледже были абсолютно другие виды на своё будущее. В общем и целом, они мне сказали, что они будут работать по 18 часов в день, что их мужья, возможно, будут работать, но в основном они будут сидеть дома и заботиться о котятах. Это меня шокировало. А одна девушка произнесла фразу, которая стала моей любимой цитатой: "Мужчины - это новые оковы".
(Смех)
Сейчас вы смеётесь. Но эта фраза содержит очень много сарказма. А причиной для этого сарказма, я полагаю, стало то, что на протяжении тысячелетий женщины не могли ничего поменять без больших жертв и боли. И вот почему я говорю о нас, которые проходят через это вместе. После того, как я поговорила с этими девушками из колледжа, я также встретилась с группой мужчин из Канзаса. И они были прекрасным примером жертв производственной экономики, о которых я вам рассказывала ранее. Все они были наёмными рабочими, строителями домов, и все они потеряли работу после того, как случился квартирный бум. А попали они в эту группу, так как не могли обеспечить своих детей. И там был инструктор, которые рассказывал этим мужчинам о том, что они потеряли свои позиции и свою власть. Он рассказывал им о том, что у них больше нет морального превосходства, женщины больше не нуждаются в их эмоциональной поддержке, и что они больше не добытчики. Так кто же они? Для этих мужчин, слышать это было настоящим испытанием. А затем он написал на доске $85,000, и сказал "Это её зарплата." А затем он написал $12,000. "Это ваша зарплата." "Так кем же сейчас является мужчина?" спросил он их. "И кто теперь, чёрт побери, является мужчиной? Отныне она - это мужчина." И эти слова действительно бросили в дрожь присутствующих. И отчасти поэтому я считаю очень важным говорить об этом, потому что да - это болезненно. И нам нужно действительно постараться, чтобы пройти через это.
А другая причина, почему я выбрала подобную тему, - это её срочность. Потому что эти процессы идут не только в США, а по всему миру. В Индии бедные женщины изучают английский быстрее, чем их мужчины-сверстники, для того чтобы получить работу в колл-центрах, число которых в Индии возрастает. В Китае многие частные предприятия существуют потому, что женщины быстрее, чем мужчины, могут открывать небольшие компании и бизнес-проекты. А вот мой любимый пример из Южной Кореи. На протяжении нескольких десятилетий Южная Корея была одним из самых патриархальных обществ в мире. Они бережно лелеяли статус женщины как второстепенной личности в гражданском кодексе. И если женщина рожала девочку, а не мальчика, то с ней обращались, как с прислугой. Иногда вся семья молилась, чтобы новорождённая девочка погибла, чтобы им затем ниспослали мальчика. Но в 70-х и 80-х годах правительство Южной Кореи решили, что они хотят быстрой индустриализации, и вот что они сделали: они стали делать женщин составной частью работающего населения. Начиная с 1985 года в Южной Корее задавался вопрос: "Как сильно вы хотите, чтобы вашим первенец был мальчиком?" А теперь посмотрите на график. Вот это период с 1985 до 2003. Как сильно вы хотите, чтобы вашим первенец был мальчиком?
Вы можете видеть, как действительно сильно экономические изменения повлияли на всю культуру. И теперь, так как мы все так и не смогли до конца осознать всю эту информацию, для общества настала пора своеобразного возврата, в нашей поп-культуре в немного странных и преувеличенных образах, которые позволяют проследить изменение стереотипов. И теперь мы можем наблюдать появление "омега мужчин", как их называет один из моих коллег. Это такие неромантичные неудачники неспособные найти работу. И проявление таких мужчин очень разнообразно. И мы теперь имеем этаких "вечных юношей"; непривлекательных мизантропов; и мужланов, для которых главное счастье - это выпить бутылочку пива и поваляться перед телевизором. И вот вам один шокирующий факт: даже самый сексуальный американский мужчина из ныне живущих теперь в кино изображается как романтичный герой. А с женщинами абсолютно противоположная картина. Все самые яркие женщины - этакие сумасшедшие супергероини. Леди Гага. Или новый Джеймс Бонд - Анджелина Джоли. И согласитесь, это ведь верно не только для молодого поколения? Даже Хелен Миррен можно увидеть в фильмах с пистолетом в руке. И мне кажется, настала пора уйти от этих сверхпреувеличенных образов к чему-то более нормальному.
На протяжении долгого времени в экономической сфере все женщины натыкались на стеклянный потолок (неформальную дискриминацию женщин на работе). Честно говоря, мне никогда не нравился этот термин. С одной стороны, это по умолчанию ставит мужчин и женщин в очень антагонистические отношения друг с другом. Потому что мужчины представляются бесчестными обманщиками, которые устанавливают этот "стеклянный потолок". А мы, женщины, всегда оказываемся под ним. Пусть у нас много опыта и навыков, но мы в любом случае попадём в эту западню. Как можно преодолеть потолок, которого не видно, которого официально не существует. Есть еще одна ужасная фраза "разрушение стеклянного потолка". Какой сумасшедший будет биться головой о потолок?
Поэтому мне больше нравится представлять, вместо стеклянного потолка, стеклянный мост. Это очень страшно стоять y основания высокого моста, но это также очень приятно и волнительно: там наверху красиво и перед тобой открывается прекрасный вид. И самое главное, что здесь нет никакой ловушки, как со стеклянным потолком. Никто не стоит посередине ни мужчина, ни женщина, и никому не преграждает путь. Нет никакой ямы, в которую ты можешь угодить. Что самое прекоасное, ты можешь взять с собой кого угодно в этот путь. Ты можешь пойти на вершину вместе со своим мужем. С друзьями или с коллегами. Или взять туда наверх няню твоих детей. Или мужья могут затащить туда своих жён, если жёны ещё не готовы подняться сами. Но что самое главное в этой теории "высокого моста": вам нужно быть абсолютно уверенными в себе и знать, что вы заслужили оказаться на вершине этого моста; что у вас есть все необходимые навыки и нужный опыт для того, чтобы подняться на этот мост. Нужно только принять решение и сделать первый шаг.
Большое спасибо.
(Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Phil Hansen: Embrace the shake\nTED Talk Subtitles and Transcript: In art school, Phil Hansen developed an unruly tremor in his hand that kept him from creating the pointillist drawings he loved. Hansen was devastated, floating without a sense of purpose. Until a neurologist made a simple suggestion: embrace this limitation ... and transcend it.\nSo, when I was in art school, I developed a shake in my hand, and this was the straightest line I could draw. Now in hindsight, it was actually good for some things, like mixing a can of paint or shaking a Polaroid, but at the time this was really doomsday. This was the destruction of my dream of becoming an artist.\nThe shake developed out of, really, a single-minded pursuit of pointillism, just years of making tiny, tiny dots. And eventually these dots went from being perfectly round to looking more like tadpoles, because of the shake. So to compensate, I'd hold the pen tighter, and this progressively made the shake worse, so I'd hold the pen tighter still. And this became a vicious cycle that ended up causing so much pain and joint issues, I had trouble holding anything. And after spending all my life wanting to do art, I left art school, and then I left art completely.\nBut after a few years, I just couldn't stay away from art, and I decided to go to a neurologist about the shake and discovered I had permanent nerve damage. And he actually took one look at my squiggly line, and said, \"Well, why don't you just embrace the shake?\"\nSo I did. I went home, I grabbed a pencil, and I just started letting my hand shake and shake. I was making all these scribble pictures. And even though it wasn't the kind of art that I was ultimately passionate about, it felt great. And more importantly, once I embraced the shake, I realized I could still make art. I just had to find a different approach to making the art that I wanted.\nNow, I still enjoyed the fragmentation of pointillism, seeing these little tiny dots come together to make this unified whole. So I began experimenting with other ways to fragment images where the shake wouldn't affect the work, like dipping my feet in paint and walking on a canvas, or, in a 3D structure consisting of two-by-fours, creating a 2D image by burning it with a blowtorch. I discovered that, if I worked on a larger scale and with bigger materials, my hand really wouldn't hurt, and after having gone from a single approach to art, I ended up having an approach to creativity that completely changed my artistic horizons. This was the first time I'd encountered this idea that embracing a limitation could actually drive creativity.\nAt the time, I was finishing up school, and I was so excited to get a real job and finally afford new art supplies. I had this horrible little set of tools, and I felt like I could do so much more with the supplies I thought an artist was supposed to have. I actually didn't even have a regular pair of scissors. I was using these metal shears until I stole a pair from the office that I worked at.\nSo I got out of school, I got a job, I got a paycheck, I got myself to the art store, and I just went nuts buying supplies. And then when I got home, I sat down and I set myself to task to really try to create something just completely outside of the box. But I sat there for hours, and nothing came to mind. The same thing the next day, and then the next, quickly slipping into a creative slump. And I was in a dark place for a long time, unable to create. And it didn't make any sense, because I was finally able to support my art, and yet I was creatively blank.\nBut as I searched around in the darkness, I realized I was actually paralyzed by all of the choices that I never had before. And it was then that I thought back to my jittery hands. Embrace the shake. And I realized, if I ever wanted my creativity back, I had to quit trying so hard to think outside of the box and get back into it.\nI wondered, could you become more creative, then, by looking for limitations? What if I could only create with a dollar's worth of supplies? At this point, I was spending a lot of my evenings in -- well, I guess I still spend a lot of my evenings in Starbucks — but I know you can ask for an extra cup if you want one, so I decided to ask for 50. Surprisingly, they just handed them right over, and then with some pencils I already had, I made this project for only 80 cents. It really became a moment of clarification for me that we need to first be limited in order to become limitless.\nI took this approach of thinking inside the box to my canvas, and wondered what if, instead of painting on a canvas, I could only paint on my chest? So I painted 30 images, one layer at a time, one on top of another, with each picture representing an influence in my life. Or what if, instead of painting with a brush, I could only paint with karate chops? (Laughter) So I'd dip my hands in paint, and I just attacked the canvas, and I actually hit so hard that I bruised a joint in my pinkie and it was stuck straight for a couple of weeks.\n(Laughter) (Applause)\nOr, what if instead of relying on myself, I had to rely on other people to create the content for the art? So for six days, I lived in front of a webcam. I slept on the floor and I ate takeout, and I asked people to call me and share a story with me about a life-changing moment. Their stories became the art as I wrote them onto the revolving canvas.\n(Applause) Or what if instead of making art to display, I had to destroy it? This seemed like the ultimate limitation, being an artist without art. This destruction idea turned into a yearlong project that I called Goodbye Art, where each and every piece of art had to be destroyed after its creation. In the beginning of Goodbye Art, I focused on forced destruction, like this image of Jimi Hendrix, made with over 7,000 matches. (Laughter) Then I opened it up to creating art that was destroyed naturally. I looked for temporary materials, like spitting out food -- (Laughter) — sidewalk chalk and even frozen wine.\nThe last iteration of destruction was to try to produce something that didn't actually exist in the first place. So I organized candles on a table, I lit them, and then blew them out, then repeated this process over and over with the same set of candles, then assembled the videos into the larger image. So the end image was never visible as a physical whole. It was destroyed before it ever existed.\nIn the course of this Goodbye Art series, I created 23 different pieces with nothing left to physically display. What I thought would be the ultimate limitation actually turned out to be the ultimate liberation, as each time I created, the destruction brought me back to a neutral place where I felt refreshed and ready to start the next project. It did not happen overnight. There were times when my projects failed to get off the ground, or, even worse, after spending tons of time on them the end image was kind of embarrassing. But having committed to the process, I continued on,\nand something really surprising came out of this. As I destroyed each project, I was learning to let go, let go of outcomes, let go of failures, and let go of imperfections. And in return, I found a process of creating art that's perpetual and unencumbered by results. I found myself in a state of constant creation, thinking only of what's next and coming up with more ideas than ever.\nWhen I think back to my three years away from art, away from my dream, just going through the motions, instead of trying to find a different way to continue that dream, I just quit, I gave up. And what if I didn't embrace the shake? Because embracing the shake for me wasn't just about art and having art skills. It turned out to be about life, and having life skills. Because ultimately, most of what we do takes place here, inside the box, with limited resources. Learning to be creative within the confines of our limitations is the best hope we have to transform ourselves and, collectively, transform our world.\nLooking at limitations as a source of creativity changed the course of my life. Now, when I run into a barrier or I find myself creatively stumped, I sometimes still struggle, but I continue to show up for the process and try to remind myself of the possibilities, like using hundreds of real, live worms to make an image, using a pushpin to tattoo a banana, or painting a picture with hamburger grease.\n(Laughter)\nOne of my most recent endeavors is to try to translate the habits of creativity that I've learned into something others can replicate.\nLimitations may be the most unlikely of places to harness creativity, but perhaps one of the best ways to get ourselves out of ruts, rethink categories and challenge accepted norms. And instead of telling each other to seize the day, maybe we can remind ourselves every day to seize the limitation.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Фил Хансен: Смирись с дрожью\nTED Talk Subtitles and Transcript: Когда Фил Хансен учился в школе искусств, у него развилась неконтролируемая дрожь руки, что заставило его отказаться от создания картин в его любимом стиле живописи — пуантилизме. Хансен был буквально раздавлен, он жил, не видя перед собой цели. И так продолжалось до тех пор, пока невропатолог не дал ему простой совет: «Смирись c этим ограничением и превзойди его».\nКогда я учился в школе искусств, у меня развилась дрожь руки. Это самая прямая линия, какую я мог нарисовать. Это очень полезно для смешивания краски в банке или проявки снимка Полароида, но тогда это был смертный приговор. Это означало конец моей мечте стать художником.\nДрожь появилась из-за моих упорных занятий пуантилизмом, когда я годами рисовал крошечные точки. В конце концов, из идеально округлых, точки стали похожи на головастиков, из-за дрожи в руках. Я старался держать ручку крепче, но дрожь от этого становилась только сильнее, а, в ответ, я сжимал её ещё сильнее. Это был заколдованный круг. В итоге, из-за боли и проблем c суставами, я вообще мог с трудом что-нибудь держать. Всю жизнь, я хотел заниматься искусством, но я ушёл из школы искусств, а потом вовсе перестал творить.\nЧерез несколько лет, я понял, что не могу жить без искусства, и решил проконсультироваться у невропатолога на счёт тремора, его диагноз был — необратимое повреждение нерва. Он посмотрел на мою волнистую линию и сказал — «Смирись-ка и прими свою дрожь?».\nЯ так и сделал. Вернулся домой, взял карандаш и стал рисовать, позволяя руке дрожать сколько угодно. Я рисовал всевозможные рисунки каракулями. Это было не то искусство, которым я страстно увлекался, но я чувствовал себя великолепно. Как только я смирился с дрожью, я осознал, что всё ещё могу творить. Я просто должен найти иной способ, чтобы создавать то искусство, которое я хотел.\nМне по-прежнему нравилась фрагментация пуантилизма, нравилось видеть эти крошечные точки, которые вместе создают единое целое. Я экспериментировал с разными способами фрагментирования изображения, где дрожь не могла повлиять на конечный результат, например, я окунал ноги в краску и ходил по холсту, или на трёхмерной фактуре, состоящей из досок, создавал двухмерные рисунки, прожигая их паяльной лампой. Я понял? что если работать с крупными масштабами и материалами, то мои руки не будут болеть, и, таким образом, от единой техники творения, я перешёл к целостному подходу к процессу творчества, который полностью изменил мои возможности как художника. Я впервые столкнулся с идеей, что принимая ограничения можно вдохновить творческое развитие.\nМоё обучение в школе подходило к концу, я был рад пойти работать и наконец позволить себе новые художественные принадлежности. У меня тогда был ужасный, маленький набор инструментов, и я думал, что смогу сделать намного больше с инструментами которые должны быть у настоящего художника. У меня тогда даже ножниц приличных не было. Я использовал листовые ножницы, пока не украл обычные из офиса, в котором работал.\nЯ закончил школу, начал работать и получил зарплату. Я пошёл в магазин художественного инвентаря и скупил материалы словно сумасшедший. Вернувшись домой, я сел и поставил перед собой задачу создать совершенно нестандартное, неординарное. Я сидел часами, и ничего не приходило в голову. И так день за днём, день за днём — у меня очень быстро наступил творческий кризис. Он продолжался очень долго, я не мог творить. Это было нелепо, ведь у меня наконец была возможность финансировать моё творчество, но я был творчески пуст.\nПытаясь нащупать выход в этом тупике, я осознал, что меня парализует множество выбора которого я не имел прежде. И тогда, я снова вспомнил совет врача. «Смирись с тем, что твои руки дрожат». Я понял, что если я хочу вернуть себе способность творить, я должен перестать так упорно пытаться создать что-то нестандартное, а просто снова начать творить.\nЯ подумал, можно ли стать более креативным выискивая ограничения? Могу ли я создать что-то, из материалов стоимостью один доллар? Я часто проводил вечера — я и сейчас их часто провожу — в Старбаксе, там можно попросить дополнительный стаканчик, я попросил 50. К моему удивлению, мне их сразу выдали. Используя карандаши, которые у меня уже были, я создал этот проект за 80 центов. Это был момент истины и ясности. Мы должны быть изначально ограничены, чтобы творить без ограничений.\nЯ применил этот, теперь уже ординарный, подход, изображениям на холсте. Я решил, а что если вместо холста, я могу лишь рисовать на своей груди? Я нарисовал 30 рисунков, один за другим, один поверх другого, с изображением того, что повлияло на мою жизнь. Или вместо кисти, я мог рисовать только рубящими ударами ладонью как в карате? (Смех) Я так и сделал, я окунал руки в краску и буквально нападал на холст, я бил так сильно, что набил синяки на костяшках мизинца, и они не сгибались несколько недель.\n(Смех) (Аплодисменты)\nИли вместо того, чтобы полагаться на самого себя, я положусь на других людей, чтобы создать тему для моего творчества? В течение шести дней, я жил перед веб-камерой. Спал на полу, а еду заказывал домой. Я попросил звонить мне и делиться своими историями о моментах, которые изменили их жизнь. Их истории стали картиной, когда я написал их на вращающемся холсте.\n(Аплодисменты) Или вместо создания произведения искусства напоказ, я должен был его уничтожить? Это казалось предельным ограничением, быть художником, но не иметь работ. Идея разрушения вылилась в годовой проект, называющийся — «Прощай, искусство», где каждое произведение должно быть уничтожено после создания. В начале проекта «Прощай, искусство», я концентрировался на принудительном уничтожении, как с этим изображением Джимми Хендрикса — оно сделано из более чем 7 000 спичек. (Смех) Но, потом я начал создавать самоуничтожающиеся объекты. Я искал недолговечные материалы, такие как выплюнутая еда — (Смех) — тротуарный мел или даже замороженное вино.\nПоследнее воплощение идеи уничтожения было создание того, что никогда по сути не существовало. Я расставил свечи на столе, зажёг их, а затем задул, потом повторил это много раз с тем же набором свечей, а затем собрал видеоклипы, в одно большое изображение. Следовательно, конечное изображение никогда физически не существовало. Оно было уничтожено прежде, чем было реально создано.\nВ рамках проекта «Прощай, искусство», я создал 23 работы, но у меня не осталось ничего, что можно было бы выставить на показ. То, что я считал невероятным ограничением, обернулось высшей степенью свободы, каждый раз, когда я что-то создавал, разрушение возвращало меня к нейтральной позиции, где я чувствовал себя освежённым и готовым начать новый проект. Все это не произошло в одночасье. Иногда, мне не удавалось запустить свои проекты, или, хуже того, я тратил на них огромное количество времени, а в итоге мне было стыдно за результат. Посвятив себя этому процессу, я не останавливался,\nи пришёл к весьма любопытному итогу. Когда я уничтожал свои работы, я учился освобождаться, не зацикливаться на результатах, не думать о просчётах и не думать о несовершенстве. Я обрёл непрерывный процесс создания искусства, не обременённый конечным результатом. Я стал жить, постоянно созидая, думая только о том, чем я займусь дальше, придумывая больше, чем когда-либо ещё.\nКогда я провёл три года без искусства, отказавшись от своей мечты, двигаясь на автопилоте, вместо того, чтобы искать новые пути и продолжать следовать за мечтой, я всё бросил, я сдался. А если бы я не смирился с дрожью? Смириться и принять дрожь, оказалось для меня не только об искусстве и наличии этих творческих навыков, а так же для жизни, как жизненно важные умения. Ведь большая часть того, что мы делаем, мы делаем здесь, в ординарном мире, используя ограниченные ресурсы. Учиться созидать в рамках наших ограниченных возможностей, это лучшее, что мы можем сделать, чтобы изменить себя, а затем, всем вместе, изменить и наш мир.\nНаходить вдохновение в ограничениях, изменило ход моей жизни. Сталкиваясь с препятствием, или переживая творческий спад, я всё же иногда буду мучиться, но я продолжу этот творческий процесс, напоминаю себе о всех возможностях, например, чтобы создать изображение из сотен настоящих живых червей, или при помощи канцелярской кнопки нанести татуировку на банан, или нарисовать картину жиром от гамбургеров.\n(Смех)\nОдна из моих недавних затей заключается в попытке перевести мои творческие привычки, которые я открыл для себя, в нечто такое, что другие могли бы повторить.\nМы едва ли рассматриваем ограничения как источник творчества но быть может это лучший способ вытащить себя из застоя и переосмыслить категории, а так же бросить вызов общепринятым нормам. И вместо того чтобы говорить друг другу — «Лови момент!», нужно каждый день самим себе напоминать, что нужно «ловить ограничения».\nСпасибо!\n(Аплодисменты)"
}
] |
Phil Hansen: Embrace the shake
TED Talk Subtitles and Transcript: In art school, Phil Hansen developed an unruly tremor in his hand that kept him from creating the pointillist drawings he loved. Hansen was devastated, floating without a sense of purpose. Until a neurologist made a simple suggestion: embrace this limitation ... and transcend it.
So, when I was in art school, I developed a shake in my hand, and this was the straightest line I could draw. Now in hindsight, it was actually good for some things, like mixing a can of paint or shaking a Polaroid, but at the time this was really doomsday. This was the destruction of my dream of becoming an artist.
The shake developed out of, really, a single-minded pursuit of pointillism, just years of making tiny, tiny dots. And eventually these dots went from being perfectly round to looking more like tadpoles, because of the shake. So to compensate, I'd hold the pen tighter, and this progressively made the shake worse, so I'd hold the pen tighter still. And this became a vicious cycle that ended up causing so much pain and joint issues, I had trouble holding anything. And after spending all my life wanting to do art, I left art school, and then I left art completely.
But after a few years, I just couldn't stay away from art, and I decided to go to a neurologist about the shake and discovered I had permanent nerve damage. And he actually took one look at my squiggly line, and said, "Well, why don't you just embrace the shake?"
So I did. I went home, I grabbed a pencil, and I just started letting my hand shake and shake. I was making all these scribble pictures. And even though it wasn't the kind of art that I was ultimately passionate about, it felt great. And more importantly, once I embraced the shake, I realized I could still make art. I just had to find a different approach to making the art that I wanted.
Now, I still enjoyed the fragmentation of pointillism, seeing these little tiny dots come together to make this unified whole. So I began experimenting with other ways to fragment images where the shake wouldn't affect the work, like dipping my feet in paint and walking on a canvas, or, in a 3D structure consisting of two-by-fours, creating a 2D image by burning it with a blowtorch. I discovered that, if I worked on a larger scale and with bigger materials, my hand really wouldn't hurt, and after having gone from a single approach to art, I ended up having an approach to creativity that completely changed my artistic horizons. This was the first time I'd encountered this idea that embracing a limitation could actually drive creativity.
At the time, I was finishing up school, and I was so excited to get a real job and finally afford new art supplies. I had this horrible little set of tools, and I felt like I could do so much more with the supplies I thought an artist was supposed to have. I actually didn't even have a regular pair of scissors. I was using these metal shears until I stole a pair from the office that I worked at.
So I got out of school, I got a job, I got a paycheck, I got myself to the art store, and I just went nuts buying supplies. And then when I got home, I sat down and I set myself to task to really try to create something just completely outside of the box. But I sat there for hours, and nothing came to mind. The same thing the next day, and then the next, quickly slipping into a creative slump. And I was in a dark place for a long time, unable to create. And it didn't make any sense, because I was finally able to support my art, and yet I was creatively blank.
But as I searched around in the darkness, I realized I was actually paralyzed by all of the choices that I never had before. And it was then that I thought back to my jittery hands. Embrace the shake. And I realized, if I ever wanted my creativity back, I had to quit trying so hard to think outside of the box and get back into it.
I wondered, could you become more creative, then, by looking for limitations? What if I could only create with a dollar's worth of supplies? At this point, I was spending a lot of my evenings in -- well, I guess I still spend a lot of my evenings in Starbucks — but I know you can ask for an extra cup if you want one, so I decided to ask for 50. Surprisingly, they just handed them right over, and then with some pencils I already had, I made this project for only 80 cents. It really became a moment of clarification for me that we need to first be limited in order to become limitless.
I took this approach of thinking inside the box to my canvas, and wondered what if, instead of painting on a canvas, I could only paint on my chest? So I painted 30 images, one layer at a time, one on top of another, with each picture representing an influence in my life. Or what if, instead of painting with a brush, I could only paint with karate chops? (Laughter) So I'd dip my hands in paint, and I just attacked the canvas, and I actually hit so hard that I bruised a joint in my pinkie and it was stuck straight for a couple of weeks.
(Laughter) (Applause)
Or, what if instead of relying on myself, I had to rely on other people to create the content for the art? So for six days, I lived in front of a webcam. I slept on the floor and I ate takeout, and I asked people to call me and share a story with me about a life-changing moment. Their stories became the art as I wrote them onto the revolving canvas.
(Applause) Or what if instead of making art to display, I had to destroy it? This seemed like the ultimate limitation, being an artist without art. This destruction idea turned into a yearlong project that I called Goodbye Art, where each and every piece of art had to be destroyed after its creation. In the beginning of Goodbye Art, I focused on forced destruction, like this image of Jimi Hendrix, made with over 7,000 matches. (Laughter) Then I opened it up to creating art that was destroyed naturally. I looked for temporary materials, like spitting out food -- (Laughter) — sidewalk chalk and even frozen wine.
The last iteration of destruction was to try to produce something that didn't actually exist in the first place. So I organized candles on a table, I lit them, and then blew them out, then repeated this process over and over with the same set of candles, then assembled the videos into the larger image. So the end image was never visible as a physical whole. It was destroyed before it ever existed.
In the course of this Goodbye Art series, I created 23 different pieces with nothing left to physically display. What I thought would be the ultimate limitation actually turned out to be the ultimate liberation, as each time I created, the destruction brought me back to a neutral place where I felt refreshed and ready to start the next project. It did not happen overnight. There were times when my projects failed to get off the ground, or, even worse, after spending tons of time on them the end image was kind of embarrassing. But having committed to the process, I continued on,
and something really surprising came out of this. As I destroyed each project, I was learning to let go, let go of outcomes, let go of failures, and let go of imperfections. And in return, I found a process of creating art that's perpetual and unencumbered by results. I found myself in a state of constant creation, thinking only of what's next and coming up with more ideas than ever.
When I think back to my three years away from art, away from my dream, just going through the motions, instead of trying to find a different way to continue that dream, I just quit, I gave up. And what if I didn't embrace the shake? Because embracing the shake for me wasn't just about art and having art skills. It turned out to be about life, and having life skills. Because ultimately, most of what we do takes place here, inside the box, with limited resources. Learning to be creative within the confines of our limitations is the best hope we have to transform ourselves and, collectively, transform our world.
Looking at limitations as a source of creativity changed the course of my life. Now, when I run into a barrier or I find myself creatively stumped, I sometimes still struggle, but I continue to show up for the process and try to remind myself of the possibilities, like using hundreds of real, live worms to make an image, using a pushpin to tattoo a banana, or painting a picture with hamburger grease.
(Laughter)
One of my most recent endeavors is to try to translate the habits of creativity that I've learned into something others can replicate.
Limitations may be the most unlikely of places to harness creativity, but perhaps one of the best ways to get ourselves out of ruts, rethink categories and challenge accepted norms. And instead of telling each other to seize the day, maybe we can remind ourselves every day to seize the limitation.
Thank you.
(Applause)
|
Фил Хансен: Смирись с дрожью
TED Talk Subtitles and Transcript: Когда Фил Хансен учился в школе искусств, у него развилась неконтролируемая дрожь руки, что заставило его отказаться от создания картин в его любимом стиле живописи — пуантилизме. Хансен был буквально раздавлен, он жил, не видя перед собой цели. И так продолжалось до тех пор, пока невропатолог не дал ему простой совет: «Смирись c этим ограничением и превзойди его».
Когда я учился в школе искусств, у меня развилась дрожь руки. Это самая прямая линия, какую я мог нарисовать. Это очень полезно для смешивания краски в банке или проявки снимка Полароида, но тогда это был смертный приговор. Это означало конец моей мечте стать художником.
Дрожь появилась из-за моих упорных занятий пуантилизмом, когда я годами рисовал крошечные точки. В конце концов, из идеально округлых, точки стали похожи на головастиков, из-за дрожи в руках. Я старался держать ручку крепче, но дрожь от этого становилась только сильнее, а, в ответ, я сжимал её ещё сильнее. Это был заколдованный круг. В итоге, из-за боли и проблем c суставами, я вообще мог с трудом что-нибудь держать. Всю жизнь, я хотел заниматься искусством, но я ушёл из школы искусств, а потом вовсе перестал творить.
Через несколько лет, я понял, что не могу жить без искусства, и решил проконсультироваться у невропатолога на счёт тремора, его диагноз был — необратимое повреждение нерва. Он посмотрел на мою волнистую линию и сказал — «Смирись-ка и прими свою дрожь?».
Я так и сделал. Вернулся домой, взял карандаш и стал рисовать, позволяя руке дрожать сколько угодно. Я рисовал всевозможные рисунки каракулями. Это было не то искусство, которым я страстно увлекался, но я чувствовал себя великолепно. Как только я смирился с дрожью, я осознал, что всё ещё могу творить. Я просто должен найти иной способ, чтобы создавать то искусство, которое я хотел.
Мне по-прежнему нравилась фрагментация пуантилизма, нравилось видеть эти крошечные точки, которые вместе создают единое целое. Я экспериментировал с разными способами фрагментирования изображения, где дрожь не могла повлиять на конечный результат, например, я окунал ноги в краску и ходил по холсту, или на трёхмерной фактуре, состоящей из досок, создавал двухмерные рисунки, прожигая их паяльной лампой. Я понял? что если работать с крупными масштабами и материалами, то мои руки не будут болеть, и, таким образом, от единой техники творения, я перешёл к целостному подходу к процессу творчества, который полностью изменил мои возможности как художника. Я впервые столкнулся с идеей, что принимая ограничения можно вдохновить творческое развитие.
Моё обучение в школе подходило к концу, я был рад пойти работать и наконец позволить себе новые художественные принадлежности. У меня тогда был ужасный, маленький набор инструментов, и я думал, что смогу сделать намного больше с инструментами которые должны быть у настоящего художника. У меня тогда даже ножниц приличных не было. Я использовал листовые ножницы, пока не украл обычные из офиса, в котором работал.
Я закончил школу, начал работать и получил зарплату. Я пошёл в магазин художественного инвентаря и скупил материалы словно сумасшедший. Вернувшись домой, я сел и поставил перед собой задачу создать совершенно нестандартное, неординарное. Я сидел часами, и ничего не приходило в голову. И так день за днём, день за днём — у меня очень быстро наступил творческий кризис. Он продолжался очень долго, я не мог творить. Это было нелепо, ведь у меня наконец была возможность финансировать моё творчество, но я был творчески пуст.
Пытаясь нащупать выход в этом тупике, я осознал, что меня парализует множество выбора которого я не имел прежде. И тогда, я снова вспомнил совет врача. «Смирись с тем, что твои руки дрожат». Я понял, что если я хочу вернуть себе способность творить, я должен перестать так упорно пытаться создать что-то нестандартное, а просто снова начать творить.
Я подумал, можно ли стать более креативным выискивая ограничения? Могу ли я создать что-то, из материалов стоимостью один доллар? Я часто проводил вечера — я и сейчас их часто провожу — в Старбаксе, там можно попросить дополнительный стаканчик, я попросил 50. К моему удивлению, мне их сразу выдали. Используя карандаши, которые у меня уже были, я создал этот проект за 80 центов. Это был момент истины и ясности. Мы должны быть изначально ограничены, чтобы творить без ограничений.
Я применил этот, теперь уже ординарный, подход, изображениям на холсте. Я решил, а что если вместо холста, я могу лишь рисовать на своей груди? Я нарисовал 30 рисунков, один за другим, один поверх другого, с изображением того, что повлияло на мою жизнь. Или вместо кисти, я мог рисовать только рубящими ударами ладонью как в карате? (Смех) Я так и сделал, я окунал руки в краску и буквально нападал на холст, я бил так сильно, что набил синяки на костяшках мизинца, и они не сгибались несколько недель.
(Смех) (Аплодисменты)
Или вместо того, чтобы полагаться на самого себя, я положусь на других людей, чтобы создать тему для моего творчества? В течение шести дней, я жил перед веб-камерой. Спал на полу, а еду заказывал домой. Я попросил звонить мне и делиться своими историями о моментах, которые изменили их жизнь. Их истории стали картиной, когда я написал их на вращающемся холсте.
(Аплодисменты) Или вместо создания произведения искусства напоказ, я должен был его уничтожить? Это казалось предельным ограничением, быть художником, но не иметь работ. Идея разрушения вылилась в годовой проект, называющийся — «Прощай, искусство», где каждое произведение должно быть уничтожено после создания. В начале проекта «Прощай, искусство», я концентрировался на принудительном уничтожении, как с этим изображением Джимми Хендрикса — оно сделано из более чем 7 000 спичек. (Смех) Но, потом я начал создавать самоуничтожающиеся объекты. Я искал недолговечные материалы, такие как выплюнутая еда — (Смех) — тротуарный мел или даже замороженное вино.
Последнее воплощение идеи уничтожения было создание того, что никогда по сути не существовало. Я расставил свечи на столе, зажёг их, а затем задул, потом повторил это много раз с тем же набором свечей, а затем собрал видеоклипы, в одно большое изображение. Следовательно, конечное изображение никогда физически не существовало. Оно было уничтожено прежде, чем было реально создано.
В рамках проекта «Прощай, искусство», я создал 23 работы, но у меня не осталось ничего, что можно было бы выставить на показ. То, что я считал невероятным ограничением, обернулось высшей степенью свободы, каждый раз, когда я что-то создавал, разрушение возвращало меня к нейтральной позиции, где я чувствовал себя освежённым и готовым начать новый проект. Все это не произошло в одночасье. Иногда, мне не удавалось запустить свои проекты, или, хуже того, я тратил на них огромное количество времени, а в итоге мне было стыдно за результат. Посвятив себя этому процессу, я не останавливался,
и пришёл к весьма любопытному итогу. Когда я уничтожал свои работы, я учился освобождаться, не зацикливаться на результатах, не думать о просчётах и не думать о несовершенстве. Я обрёл непрерывный процесс создания искусства, не обременённый конечным результатом. Я стал жить, постоянно созидая, думая только о том, чем я займусь дальше, придумывая больше, чем когда-либо ещё.
Когда я провёл три года без искусства, отказавшись от своей мечты, двигаясь на автопилоте, вместо того, чтобы искать новые пути и продолжать следовать за мечтой, я всё бросил, я сдался. А если бы я не смирился с дрожью? Смириться и принять дрожь, оказалось для меня не только об искусстве и наличии этих творческих навыков, а так же для жизни, как жизненно важные умения. Ведь большая часть того, что мы делаем, мы делаем здесь, в ординарном мире, используя ограниченные ресурсы. Учиться созидать в рамках наших ограниченных возможностей, это лучшее, что мы можем сделать, чтобы изменить себя, а затем, всем вместе, изменить и наш мир.
Находить вдохновение в ограничениях, изменило ход моей жизни. Сталкиваясь с препятствием, или переживая творческий спад, я всё же иногда буду мучиться, но я продолжу этот творческий процесс, напоминаю себе о всех возможностях, например, чтобы создать изображение из сотен настоящих живых червей, или при помощи канцелярской кнопки нанести татуировку на банан, или нарисовать картину жиром от гамбургеров.
(Смех)
Одна из моих недавних затей заключается в попытке перевести мои творческие привычки, которые я открыл для себя, в нечто такое, что другие могли бы повторить.
Мы едва ли рассматриваем ограничения как источник творчества но быть может это лучший способ вытащить себя из застоя и переосмыслить категории, а так же бросить вызов общепринятым нормам. И вместо того чтобы говорить друг другу — «Лови момент!», нужно каждый день самим себе напоминать, что нужно «ловить ограничения».
Спасибо!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sheryl WuDunn: Our century's greatest injustice\nTED Talk Subtitles and Transcript: Sheryl WuDunn's book \"Half the Sky\" investigates the oppression of women globally. Her stories shock. Only when women in developing countries have equal access to education and economic opportunity will we be using all our human resources.\nThe global challenge that I want to talk to you about today rarely makes the front pages. It, however, is enormous in both scale and importance. Look, you all are very well traveled; this is TEDGlobal after all. But I do hope to take you to some places you've never been to before.\nSo, let's start off in China. This photo was taken two weeks ago. Actually, one indication is that little boy on my husband's shoulders has just graduated from high school. (Laughter) But this is Tiananmen Square. Many of you have been there. It's not the real China. Let me take you to the real China. This is in the Dabian Mountains in the remote part of Hubei province in central China. Dai Manju is 13 years old at the time the story starts. She lives with her parents, her two brothers and her great-aunt. They have a hut that has no electricity, no running water, no wristwatch, no bicycle. And they share this great splendor with a very large pig. Dai Manju was in sixth grade when her parents said, \"We're going to pull you out of school because the 13-dollar school fees are too much for us. You're going to be spending the rest of your life in the rice paddies. Why would we waste this money on you?\" This is what happens to girls in remote areas.\nTurns out that Dai Manju was the best pupil in her grade. She still made the two-hour trek to the schoolhouse and tried to catch every little bit of information that seeped out of the doors. We wrote about her in The New York Times. We got a flood of donations -- mostly 13-dollar checks because New York Times readers are very generous in tiny amounts (Laughter) but then, we got a money transfer for $10,000 -- really nice guy. We turned the money over to that man there, the principal of the school. He was delighted. He thought, \"Oh, I can renovate the school. I can give scholarships to all the girls, you know, if they work hard and stay in school. So Dai Manju basically finished out middle school. She went to high school. She went to vocational school for accounting. She scouted for jobs down in Guangdong province in the south. She found a job, she scouted for jobs for her classmates and her friends. She sent money back to her family. They built a new house, this time with running water, electricity, a bicycle, no pig.\nWhat we saw was a natural experiment. It is rare to get an exogenous investment in girls' education. And over the years, as we followed Dai Manju, we were able to see that she was able to move out of a vicious cycle and into a virtuous cycle. She not only changed her own dynamic, she changed her household, she changed her family, her village. The village became a real standout. Of course, most of China was flourishing at the time, but they were able to get a road built to link them up to the rest of China.\nAnd that brings me to my first major of two tenets of \"Half the Sky.\" And that is that the central moral challenge of this century is gender inequity. In the 19th century, it was slavery. In the 20th century, it was totalitarianism. The cause of our time is the brutality that so many people face around the world because of their gender. So some of you may be thinking, \"Gosh, that's hyperbole. She's exaggerating.\" Well, let me ask you this question. How many of you think there are more males or more females in the world? Let me take a poll. How many of you think there are more males in the world? Hands up, please. How many of you think -- a few -- how many of you there are more females in the world? Okay, most of you. Well, you know this latter group, you're wrong. There are, true enough, in Europe and the West, when women and men have equal access to food and health care, there are more women, we live longer. But in most of the rest of the world, that's not the case. In fact, demographers have shown that there are anywhere between 60 million and 100 million missing females in the current population.\nAnd, you know, it happens for several reasons. For instance, in the last half-century, more girls were discriminated to death than all the people killed on all the battlefields in the 20th century. Sometimes it's also because of the sonogram. Girls get aborted before they're even born when there are scarce resources. This girl here, for instance, is in a feeding center in Ethiopia. The entire center was filled with girls like her. What's remarkable is that her brothers, in the same family, were totally fine. In India, in the first year of life, from zero to one, boy and girl babies basically survive at the same rate because they depend upon the breast, and the breast shows no son preference. From one to five, girls die at a 50 percent higher mortality rate than boys, in all of India.\nThe second tenet of \"Half the Sky\" is that, let's put aside the morality of all the right and wrong of it all, and just on a purely practical level, we think that one of the best ways to fight poverty and to fight terrorism is to educate girls and to bring women into the formal labor force. Poverty, for instance. There are three reasons why this is the case. For one, overpopulation is one of the persistent causes of poverty. And you know, when you educate a boy, his family tends to have fewer kids, but only slightly. When you educate a girl, she tends to have significantly fewer kids. The second reason is it has to do with spending. It's kind of like the dirty, little secret of poverty, which is that, not only do poor people take in very little income, but also, the income that they take in, they don't spend it very wisely, and unfortunately, most of that spending is done by men. So research has shown, if you look at people who live under two dollars a day -- one metric of poverty -- two percent of that take-home pay goes to this basket here, in education. 20 percent goes to a basket that is a combination of alcohol, tobacco, sugary drinks -- and prostitution and festivals. If you just take four percentage points and put it into this basket, you would have a transformative effect.\nThe last reason has to do with women being part of the solution, not the problem. You need to use scarce resources. It's a waste of resources if you don't use someone like Dai Manju. Bill Gates put it very well when he was traveling through Saudi Arabia. He was speaking to an audience much like yourselves. However, two-thirds of the way there was a barrier. On this side was men, and then the barrier, and this side was women. And someone from this side of the room got up and said, \"Mr. Gates, we have here as our goal in Saudi Arabia to be one of the top 10 countries when it comes to technology. Do you think we'll make it?\" So Bill Gates, as he was staring out at the audience, he said, \"If you're not fully utilizing half the resources in your country, there is no way you will get anywhere near the top 10.\" So here is Bill of Arabia.\n(Laughter)\nSo what would some of the specific challenges look like? I would say, on the top of the agenda is sex trafficking. And I'll just say two things about this. The slavery at the peak of the slave trade in the 1780s: there were about 80,000 slaves transported from Africa to the New World. Now, modern slavery: according to State Department rough statistics, there are about 800,000 -- 10 times the number -- that are trafficked across international borders. And that does not even include those that are trafficked within country borders, which is a substantial portion. And if you look at another factor, another contrast, a slave back then is worth about $40,000 in today's money. Today, you can buy a girl trafficked for a few hundred dollars, which means she's actually more disposable. But you know, there is progress being made in places like Cambodia and Thailand. We don't have to expect a world where girls are bought and sold or killed.\nThe second item on the agenda is maternal mortality. You know, childbirth in this part of the world is a wonderful event. In Niger, one in seven women can expect to die during childbirth. Around the world, one woman dies every minute and a half from childbirth. You know, it's not as though we don't have the technological solution, but these women have three strikes against them: they are poor, they are rural and they are female. You know, for every woman who does die, there are 20 who survive but end up with an injury. And the most devastating injury is obstetric fistula. It's a tearing during obstructed labor that leaves a woman incontinent.\nLet me tell you about Mahabuba. She lives in Ethiopia. She was married against her will at age 13. She got pregnant, ran to the bush to have the baby, but you know, her body was very immature, and she ended up having obstructed labor. The baby died, and she ended up with a fistula. So that meant she was incontinent; she couldn't control her wastes. In a word, she stank. The villagers thought she was cursed; they didn't know what to do with her. So finally, they put her at the edge of the village in a hut. They ripped off the door so that the hyenas would get her at night. That night, there was a stick in the hut. She fought off the hyenas with that stick. And the next morning, she knew if she could get to a nearby village where there was a foreign missionary, she would be saved. Because she had some damage to her nerves, she crawled all the way -- 30 miles -- to that doorstep, half dead. The foreign missionary opened the door, knew exactly what had happened, took her to a nearby fistula hospital in Addis Ababa, and she was repaired with a 350-dollar operation. The doctors and nurses there noticed that she was not only a survivor, she was really clever, and they made her a nurse. So now, Mahabuba, she is saving the lives of hundreds, thousands, of women. She has become part of the solution, not the problem. She's moved out of a vicious cycle and into a virtuous cycle.\nI've talked about some of the challenges, let me talk about some of the solutions, and there are predictable solutions. I've hinted at them: education and also economic opportunity. So of course, when you educate a girl, she tends to get married later on in life, she tends to have kids later on in life, she tends to have fewer kids, and those kids that she does have, she educates them in a more enlightened fashion. With economic opportunity, it can be transformative.\nLet me tell you about Saima. She lives in a small village outside Lahore, Pakistan. And at the time, she was miserable. She was beaten every single day by her husband, who was unemployed. He was kind of a gambler type -- and unemployable, therefore -- and took his frustrations out on her. Well, when she had her second daughter, her mother in-law told her son, \"I think you'd better get a second wife. Saima's not going to produce you a son.\" This is when she had her second daughter. At the time, there was a microlending group in the village that gave her a 65-dollar loan. Saima took that money, and she started an embroidery business. The merchants liked her embroidery; it sold very well, and they kept asking for more. And when she couldn't produce enough, she hired other women in the village. Pretty soon she had 30 women in the village working for her embroidery business. And then, when she had to transport all of the embroidery goods from the village to the marketplace, she needed someone to help her do the transport, so she hired her husband. So now they're in it together. He does the transportation and distribution, and she does the production and sourcing. And now they have a third daughter, and the daughters, all of them, are being tutored in education because Saima knows what's really important.\nWhich brings me to the final element, which is education. Larry Summers, when he was chief economist at the World Bank, once said that, \"It may well be that the highest return on investment in the developing world is in girls' education.\" Let me tell you about Beatrice Biira. Beatrice was living in Uganda near the Congo border, and like Dai Manju, she didn't go to school. Actually, she had never been to school, not to a lick, one day. Her parents, again, said, \"Why should we spend the money on her? She's going to spend most of her life lugging water back and forth.\" Well, it just so happens, at that time, there was a group in Connecticut called the Niantic Community Church Group in Connecticut. They made a donation to an organization based in Arkansas called Heifer International. Heifer sent two goats to Africa. One of them ended up with Beatrice's parents, and that goat had twins. The twins started producing milk. They sold the milk for cash. The cash started accumulating, and pretty soon the parents said, \"You know, we've got enough money. Let's send Beatrice to school.\" So at nine years of age, Beatrice started in first grade -- after all, she'd never been to a lick of school -- with a six year-old. No matter, she was just delighted to be in school. She rocketed to the top of her class. She stayed at the top of her class through elementary school, middle school, and then in high school, she scored brilliantly on the national examinations so that she became the first person in her village, ever, to come to the United States on scholarship. Two years ago, she graduated from Connecticut College. On the day of her graduation, she said, \"I am the luckiest girl alive because of a goat.\" (Laughter) And that goat was $120.\nSo you see how transformative little bits of help can be. But I want to give you a reality check. Look: U.S. aid, helping people is not easy, and there have been books that have criticized U.S. aid. There's Bill Easterly's book. There's a book called \"Dead Aid.\" You know, the criticism is fair; it isn't easy. You know, people say how half of all water well projects, a year later, are failed. When I was in Zimbabwe, we were touring a place with the village chief -- he wanted to raise money for a secondary school -- and there was some construction a few yards away, and I said, \"What's that?\" He sort of mumbled. Turns out that it's a failed irrigation project. A few yards away was a failed chicken coop. One year, all the chickens died, and no one wanted to put the chickens in there. It's true, but we think that you don't through the baby out with the bathwater; you actually improve. You learn from your mistakes, and you continuously improve.\nWe also think that individuals can make a difference, and they should, because individuals, together, we can all help create a movement. And a movement of men and women is what's needed to bring about social change, change that will address this great moral challenge. So then, I ask, what's in it for you? You're probably asking that. Why should you care? I will just leave you with two things. One is that research shows that once you have all of your material needs taken care of -- which most of us, all of us, here in this room do -- research shows that there are very few things in life that can actually elevate your level of happiness. One of those things is contributing to a cause larger than yourself.\nAnd the second thing, it's an anecdote that I'll leave you with. And that is the story of an aid worker in Darfur. Here was a woman who had worked in Darfur, seeing things that no human being should see. Throughout her time there, she was strong, she was steadfast. She never broke down. And then she came back to the United States and was on break, Christmas break. She was in her grandmother's backyard, and she saw something that made her break down in tears. What that was was a bird feeder. And she realized that she had the great fortune to be born in a country where we take security for granted, where we not only can feed, clothe and house ourselves, but also provide for wild birds so they don't go hungry in the winter. And she realized that with that great fortune comes great responsibility. And so, like her, you, me, we have all won the lottery of life. And so the question becomes: how do we discharge that responsibility?\nSo, here's the cause. Join the movement. Feel happier and help save the world.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Шерил ВуДанн: Величайшая несправедливость нашего века\nTED Talk Subtitles and Transcript: Книга Шерил ВуДанн «Половина неба» исследует притеснения женщин по всему миру. Её истории шокируют. Только тогда, когда женщины в развивающихся странах получат равный доступ к образованию и экономическим возможностям, мы сможем использовать все наши человеческие ресурсы.\nГлобальные трудности, о которых я хочу сегодня поговорить, редко появляются на первых полосах. Однако они гигантские и по масштабам, и по значимости. Все вы много путешествуете, в конце концов это TEDGlobal. Но я рассчитываю взять вас в некоторые места, где вы не бывали раньше.\nИтак, давайте отправимся в Китай. Это фото было сделано две недели назад. Одна подсказка: маленький мальчик на плечах моего мужа только что окончил среднюю школу. (Смех) Но это площадь Тяньаньмэнь. Многие из вас бывали там. Это ненастоящий Китай. Давайте отправимся в настоящий Китай. В горы Дабе удалённой части провинции Хубэй центрального Китая. Дай Манджу 13 лет в момент начала рассказа. Она живёт с родителями, двумя братьями и двоюродной бабушкой. Они живут в бараке, где нет электричества, воды, наручных часов, велосипеда. И разделяют всю эту неимоверную роскошь с очень большой свиньёй. Дай Манджу была в шестом классе, когда её родители сказали: «Мы забираем тебя из школы, потому что 13 долларов оплаты за школу это слишком дорого для нас. Ты проведёшь всю свою жизнь на рисовом поле. Почему же мы должны тратить на тебя деньги?» Вот что случается с девочками в удалённых районах.\nОказывается, Дай Манджу была лучшей ученицей в классе. Она всё ещё совершала двухчасовой путь в школу и старалась ухватить хоть немного информации, которая просачивалась через двери. Мы написали о ней в «Нью-Йорк таймс». И получили поток пожертвований, в основном чеки на 13 долларов, потому что читатели «Нью-Йорк таймс» очень великодушны в крошечных размерах. (Смех) Но позже мы получили денежный перевод на 10 тысяч долларов — по настоящему хороший парень. Мы передали деньги директору школы. Он был восхищён. Он подумал: «Я смогу реконструировать школу. И дать стипендии всем девочкам». Если они будут стараться и останутся в школе. Поэтому Дай Манджу окончила промежуточную школу. И пошла в среднюю школу. Потом в профессиональное училище на бухгалтерский учёт. Она искала работу даже в провинции Гуандун, что на юге. Нашла себе работу и стала искать работу для одноклассников и друзей. Она вернула деньги родителям. Они построили новый дом, в этот раз с водой, электричеством, велосипедом и без свиньи.\nТо, что мы увидели, — естественный эксперимент. Это редкий случай получения внешних вложений в образование девочек. И за годы, что мы наблюдали за Дай Манджу, мы увидели, что она оказалась способной вырваться из порочного круга в круг добродетельный. Она не только изменила собственную динамику, она изменила свой дом, свою семью, свою деревню. Превращение деревни бросалось в глаза. Конечно, в то время большая часть Китая процветала, но им удалось построить дорогу, соединяющую их с остальным Китаем.\nИ это подводит меня к первому из двух важных принципов «Половины неба». Он заключается в том, что оснавная нравственная трудность этого века — это неравенство полов. В 19-м веке было рабство. В 20-м — тоталитаризм. Проблема нашего времени — это жестокость, с которой так много людей по всему миру сталкиваются из-за своего пола. Многие из вас могут подумать: «Чёрт возьми, это гипербола. Она преувеличивает». В таком случае позвольте задать вам вопрос. Кто из вас думает, что в мире больше мужчин или женщин? Хочу провести опрос. Кто из вас считает, что в мире больше мужчин? Пожалуйста, поднимите руки. Кто из вас считает — немного — кто из вас считает, что в мире больше женщин? Понятно, большинство. Вы знаете, вторая группа, вы неправы. Действительно в Европе и на западе, где женщины и мужчины имеют одинаковый доступ к пище и здравоохранению, больше женщин и мы живём дольше. Но в большинстве других стран это не так. На самом деле демографы установили, что отсутствуют где-то между 60 миллионами и 100 миллионами женщин в нынешнем населении.\nИ вы знаете, это происходит по нескольким причинам. Например, за прошлые полвека число девочек, притеснённых до смерти, больше, чем число всех людей, убитых на всех полях битв в 20-м веке. Иногда это также из-за сонограммы. От девочек избавляются даже до их рождения, когда недостаточно ресурсов. Например, эта девочка находится в центре кормления в Эфиопии. Весь центр заполнен такими же девочками. Что удивительно — её братья, из той же самой семьи, полностью здоровы. В Индии в первый год жизни, от 0 до 1, мальчики и девочки в основном выживают с одинаковой вероятностью, потому что их жизнь зависит от груди, а грудь не демонстрирует предпочтение сыну. От года до пяти девочки умирают с коэффициентом смертности на 50 процентов выше, чем мальчики по всей Индии.\nВторой принцип «Половины неба» вот в чём: давайте отложим в сторону нравственную сторону. Просто на чисто практическом уровне мы считаем, что один из лучших способов бороться с бедностью и терроризмом заключается в обучении девочек и присоединении женщин к официальной рабочей силе. Например, бедность. Есть три причины, почему это тот самый случай. Во-первых, перенаселённость — это одна из устойчивых причин бедности. И вы знаете, что обучая мальчика, его семья стремится иметь меньше детей, но незначительно. Когда вы обучаете девочку, она стремится иметь значительно меньше детей. Вторая причина связана с расходами. Это некий маленький грязный секрет бедности, заключающийся в том, что бедные люди не только имеют очень низкие доходы, но также полученные доходы они тратят не очень разумно. К сожалению, большинство денег расходуется мужчинами. Итак, исследование установило, что если взять людей, живущих на меньше, чем 2 доллара в день — один показатель бедности — два процента чистой зарплаты идёт в эту корзину — в образование. 20 процентов идёт в корзину, сочетающую алкоголь, табак, сладкие напитки, проституток и вечеринки. Но если вы всего лишь возьмёте отметку в 4 процента и добавите в эту корзину, вы получите результат, ведущий к изменениям.\nПоследняя причина связана с тем, что женщины это часть решения, a не проблемы. Вам нужно использовать скудные ресурсы. Это ненужная трата ресурсов, если вы не используете кого-то, как Дай Манджу. Билл Гейтс выразился очень верно, когда путешествовал по Саудовской Аравии. Он разговаривал с такой же аудиторией, как вы. Однако на две трети в этом направлении была перегородка. На этой стороне мужчины, потом перегородка, а на этой стороне женщины. И кто-то из этой части комнаты встал и сказал: «Господин Гейтс, в Судовской Аравии наша цель — быть одной из 10 ведущих стран, когда речь идёт о технологии. Вы считаете, это возможно?» И Билл Гейтс, глядя в аудиторию, сказал: «Если вы неполностью используете половину ресурсов своей страны, у вас нет шансов оказаться где-либо около ведущей десятки». Такой вот Билл из Аравии.\n(Смех)\nИтак, как некоторые характерные испытания выглядят? Я бы сказала, что во главе повестки дня сексуальное рабство. Скажу только две вещи об этом. Рабство на пике работорговли в 1780-х: около 80 тысяч рабов были перевезены из Африки в Новый Свет. А теперь современное рабство: согласно приблизительной статистике Государственного департамента около 800 тысяч — в 10 раз больше — незаконно продано через международные границы. И это даже не включая тех, кто был незаконно продан внутри страны, что является значительной долей А посмотрите на другой фактор, другой контраст: в прошлом раб стоил около 40 тысяч долларов нынешних денег. Сегодня вы можете купить девочку, проданную за несколько сотен долларов, что означает, что она вообще-то более одноразовая. Но знаете, улучшения есть в таких странах, как Камбоджа и Тайланд. Нам не следует рассчитывать на мир, где девочек покупают, продают и убивают.\nВторой пункт повестки дня — материнская смертность. Знаете, рождение ребёнка в этой части мира это удивительное событие. В Нигере одна из семи женщин вероятно умрёт во время родов. Во всём мире каждые полторы минуты одна женщина умирает в родах. Это не из-за того, что у нас нет технического решения, но на этих женщин обрушиваются три удара: они бедные, живут в деревне и они женщины. Вы знаете, на каждую умершую женщину найдутся 20, которые выжили, но остались травмированными. И наиболее разрушительная травма это акушерская фистула. Это разрыв во время затруднённых родов, который приводит к тому, что женщина страдает недержанием.\nПозвольте мне рассказать вам о Махабубе. Она живёт в Эфиопии. Её выдали замуж против её воли в возрасте 13 лет. Она забеременела, побежала в кусты, чтобы родить, но её тело было ещё незрелым, поэтому её роды были затруднены. Ребёнок умер, а у неё появилась фистула. Что значит, что она страдала недержанием — не могла контролировать выделения организма. Одним словом, воняла. Жители деревни решили, что её прокляли, — не знали, что с ней делать. Наконец они поместили её в барак на краю деревни. И вырвали дверь, чтобы гиены могли добраться до неё ночью. В ту ночь у неё была палка в бараке. Она выгнала гиен этой палкой. А на следующее утро она поняла, что если она доберётся до ближайшей деревни, где живёт иностранный миссионер, она будет спасена. Так как её нервы были повреждены, она ползла всю дорогу — 48 км — до того порога, полумёртвая. Иностранный миссионер открыл дверь, понял в точности, что произошло, привёл её в ближайщую больницу, где лечат фистулу, в Аддис-Абебе, и её вылечили 350-долларовой операцией. Доктора и медсёстры обратили внимание, что она только преодолела трудности, но и была очень умной, и они сделали её медсестрой. И вот Махабуба сейчас спасает жизни сотен, тысяч женщин. Она стала частью решения, не проблемы. Она вырвалась из порочного круга в круг действенный.\nЯ рассказала о некоторых трудностях. теперь позвольте мне рассказать о некоторых решениях, и это предсказуемые решения. Я уже намекала на них: образование и экономические возможности. Несомненно, если вы обучаете девочку, она стремится позже выйти замуж, позже завести детей, иметь меньше детей, а имеющихся детей она обучит в более просвещённой манере. С экономическими возможностями есть возможность к изменениям.\nПозвольте рассказать вам о Саиме. Она живёт в маленькой деревне под Лахором, Пакистан. И в то время она была несчастна. Её безработный муж бил её каждый день. Он был игрок по натуре, кроме того, безработный, поэтому своё разочарование он выплёскивал на неё. Когда у неё родилась вторая дочь, её свекровь сказала сыну: «Думаю, тебе лучше взять вторую жену. Саима не собирается рожать тебе сына». Это когда у неё родилась вторая дочь. В то время в деревне была группа микрокредитования, которая дала ей 65-долларовый заём. Саима взяла деньги и открыла вышивальное дело. Торговцам нравились её вышивки — продавались очень хорошо — и они продолжали просить больше. А когда она не могла изготовлять достаточно, она наняла других женщин из деревни. Довольно скоро 30 женщин из деревни работали в её вышивальном деле. А потом, когда нужно было везти все вышивки из деревни на рынок, ей понадобился человек, который помог бы с перевозками, поэтому она наняла своего мужа. Теперь они заняты вместе. Он занимается перевозками и распространением, она — изготовлением, материалами и наймом. У них родилась третья дочь, и все дочери получают образование, потому что Саима знает, что действительно важно.\nЧто приводит меня к заключительному элементу — образованию. Лэрри Саммерс, будучи главным экономистом Всемирного банка, однажды сказал: «Быть может, это хорошо, что наивысший доход по инвестициям в развивающемся мире в обучении девочек». Позвольте рассказать вам о Беатрис Биира. Беатрис жила в Уганде, около границы с Конго, и, как Дай Манджу, она не ходила в школу. Вообще-то она никогда не была в школе, даже ненадолго, даже дня. Снова родители сказали: «Почему мы должны тратить на неё деньги? Она всю жизнь будет таскать туда-сюда воду». Так случилось, что в то время в Коннектикуте была группа, называемая Общинной церковью Ниантика в Коннектикуте. Они сделали пожертвование в организацию, расположенную в Арканзасе, которая называется «Хейфер Интернэшнл». «Хейфер» отправила две козы в Африку. Одна из них попала к родителям Беатрис. У козы родилась двойня. Двойня стала давать молоко. Они продавали молоко за наличные. Наличные стали накапливаться, и очень скоро родители сказали: «У нас достаточно денег. Отправим Беатрис в школу». Итак, в возрасте девяти лет Беатрис начала первый класс — в конце концов, она никогда даже ненадолго не была в школе — вместе с шестилетними. Не имеет значения — она наслаждалась школой. Она взлетела на вершину класса. И осталась лидером класса на протяжении начальной, промежуточной, а потом и средней школы, у неё были блестящие результаты на государственных экзаменах, так что она стала первой в своей деревне, кто когда-либо приезжал в США по стипендии. Два года назад она окончила колледж Коннектикута. В выпускной день она сказала: «Я самая счастливая девочка в мире благодаря козе». (Смех) А та коза стоила 120 долларов.\nИтак, вы видите, как крохи помощи способны изменять. Но хочу показать вам, как обстоят дела в действительности. Например, помощь США — помогать людям непросто. И есть книги, критикующие помощь США. Например, книга Билла Истерли. Или книга «Мёртвая помощь». Видите ли, критика справедлива — это непросто. Люди говорят, как годом позже половина всех проектов строительства колодцев потерпела неудачу. Когда я была в Зимбабве, мы объезжали страну с главой деревни — он хотел собрать деньги для средней школы — и там было строение в нескольких сотнях метров от нас, я спросила: «Что это?» Он что-то пробурчал. Оказалось, это был проваленный проект по орошению. В нескольких сотнях метров был заброшенный курятник. Однажды все куры подохли, и никто не хотел помещать туда других. Это верно, но мы не думаем, что следует вместе в водой выплёскивать ребенка, нужно исправляться. Вы учитесь на своих ошибках и постоянно исправляетесь.\nМы также считаем, что личности могут изменить мир и они должны, потому что все вместе мы можем помочь созданию движения. А движение мужчин и женщин это то, что нужно для осуществления социальных сдвигов, сдвигов, которые обратят внимание на эти огромные нравственные испытания. Теперь у меня вопрос: что же здесь для вас? У вас, вероятно, тот же вопрос. Почему это должно волновать вас? Напоследок я просто скажу вам две вещи. Первая: исследование демонстрирует, что когда все ваши материальные нужды удовлетворены, чем большинство, все мы в этой комнате заняты, исследование демонстрирует, что существует всего несколько вещей в жизни, действительно способных повысить вашу степень счастья. Одна из таких вещей это содействие делу, которое масштабнее, чем вы сами.\nИ вторая вещь. Это случай, я расскажу вам напоследок. Это история сотрудника гуманитарной организации в Дарфуре. Это была женщина, работавшая в Дарфуре, которая видела то, что ни один человек не должен видеть. За всё время там она оставалась сильной и стойкой. Она никогда не теряла самообладания. А потом она вернулась в США на каникулы, рождественские каникулы. Она была во дворе дома её бабушки и увидела что-то, что заставило её разрыдаться. Это была кормушка для птиц И она поняла, что это её большая удача родиться в стране, где мы принимаем благополучие, как само собой разумеющееся, где мы не только можем кормить, одевать и обеспечивать себя жильём, но и не забывать про диких птиц, чтобы они не голодали зимой. И она осознала, что с этой большой удачей связана большая ответственность. И так же, как она, вы и я — все мы выиграли в лотерее жизни. И задача такая: как мы выплатим эту ответственность?\nИтак, сейчас тот самый случай. Присоединяйтесь к движению. Почувствуйте себя счастливей и помогите спасти мир.\nСпасибо большое.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Sheryl WuDunn: Our century's greatest injustice
TED Talk Subtitles and Transcript: Sheryl WuDunn's book "Half the Sky" investigates the oppression of women globally. Her stories shock. Only when women in developing countries have equal access to education and economic opportunity will we be using all our human resources.
The global challenge that I want to talk to you about today rarely makes the front pages. It, however, is enormous in both scale and importance. Look, you all are very well traveled; this is TEDGlobal after all. But I do hope to take you to some places you've never been to before.
So, let's start off in China. This photo was taken two weeks ago. Actually, one indication is that little boy on my husband's shoulders has just graduated from high school. (Laughter) But this is Tiananmen Square. Many of you have been there. It's not the real China. Let me take you to the real China. This is in the Dabian Mountains in the remote part of Hubei province in central China. Dai Manju is 13 years old at the time the story starts. She lives with her parents, her two brothers and her great-aunt. They have a hut that has no electricity, no running water, no wristwatch, no bicycle. And they share this great splendor with a very large pig. Dai Manju was in sixth grade when her parents said, "We're going to pull you out of school because the 13-dollar school fees are too much for us. You're going to be spending the rest of your life in the rice paddies. Why would we waste this money on you?" This is what happens to girls in remote areas.
Turns out that Dai Manju was the best pupil in her grade. She still made the two-hour trek to the schoolhouse and tried to catch every little bit of information that seeped out of the doors. We wrote about her in The New York Times. We got a flood of donations -- mostly 13-dollar checks because New York Times readers are very generous in tiny amounts (Laughter) but then, we got a money transfer for $10,000 -- really nice guy. We turned the money over to that man there, the principal of the school. He was delighted. He thought, "Oh, I can renovate the school. I can give scholarships to all the girls, you know, if they work hard and stay in school. So Dai Manju basically finished out middle school. She went to high school. She went to vocational school for accounting. She scouted for jobs down in Guangdong province in the south. She found a job, she scouted for jobs for her classmates and her friends. She sent money back to her family. They built a new house, this time with running water, electricity, a bicycle, no pig.
What we saw was a natural experiment. It is rare to get an exogenous investment in girls' education. And over the years, as we followed Dai Manju, we were able to see that she was able to move out of a vicious cycle and into a virtuous cycle. She not only changed her own dynamic, she changed her household, she changed her family, her village. The village became a real standout. Of course, most of China was flourishing at the time, but they were able to get a road built to link them up to the rest of China.
And that brings me to my first major of two tenets of "Half the Sky." And that is that the central moral challenge of this century is gender inequity. In the 19th century, it was slavery. In the 20th century, it was totalitarianism. The cause of our time is the brutality that so many people face around the world because of their gender. So some of you may be thinking, "Gosh, that's hyperbole. She's exaggerating." Well, let me ask you this question. How many of you think there are more males or more females in the world? Let me take a poll. How many of you think there are more males in the world? Hands up, please. How many of you think -- a few -- how many of you there are more females in the world? Okay, most of you. Well, you know this latter group, you're wrong. There are, true enough, in Europe and the West, when women and men have equal access to food and health care, there are more women, we live longer. But in most of the rest of the world, that's not the case. In fact, demographers have shown that there are anywhere between 60 million and 100 million missing females in the current population.
And, you know, it happens for several reasons. For instance, in the last half-century, more girls were discriminated to death than all the people killed on all the battlefields in the 20th century. Sometimes it's also because of the sonogram. Girls get aborted before they're even born when there are scarce resources. This girl here, for instance, is in a feeding center in Ethiopia. The entire center was filled with girls like her. What's remarkable is that her brothers, in the same family, were totally fine. In India, in the first year of life, from zero to one, boy and girl babies basically survive at the same rate because they depend upon the breast, and the breast shows no son preference. From one to five, girls die at a 50 percent higher mortality rate than boys, in all of India.
The second tenet of "Half the Sky" is that, let's put aside the morality of all the right and wrong of it all, and just on a purely practical level, we think that one of the best ways to fight poverty and to fight terrorism is to educate girls and to bring women into the formal labor force. Poverty, for instance. There are three reasons why this is the case. For one, overpopulation is one of the persistent causes of poverty. And you know, when you educate a boy, his family tends to have fewer kids, but only slightly. When you educate a girl, she tends to have significantly fewer kids. The second reason is it has to do with spending. It's kind of like the dirty, little secret of poverty, which is that, not only do poor people take in very little income, but also, the income that they take in, they don't spend it very wisely, and unfortunately, most of that spending is done by men. So research has shown, if you look at people who live under two dollars a day -- one metric of poverty -- two percent of that take-home pay goes to this basket here, in education. 20 percent goes to a basket that is a combination of alcohol, tobacco, sugary drinks -- and prostitution and festivals. If you just take four percentage points and put it into this basket, you would have a transformative effect.
The last reason has to do with women being part of the solution, not the problem. You need to use scarce resources. It's a waste of resources if you don't use someone like Dai Manju. Bill Gates put it very well when he was traveling through Saudi Arabia. He was speaking to an audience much like yourselves. However, two-thirds of the way there was a barrier. On this side was men, and then the barrier, and this side was women. And someone from this side of the room got up and said, "Mr. Gates, we have here as our goal in Saudi Arabia to be one of the top 10 countries when it comes to technology. Do you think we'll make it?" So Bill Gates, as he was staring out at the audience, he said, "If you're not fully utilizing half the resources in your country, there is no way you will get anywhere near the top 10." So here is Bill of Arabia.
(Laughter)
So what would some of the specific challenges look like? I would say, on the top of the agenda is sex trafficking. And I'll just say two things about this. The slavery at the peak of the slave trade in the 1780s: there were about 80,000 slaves transported from Africa to the New World. Now, modern slavery: according to State Department rough statistics, there are about 800,000 -- 10 times the number -- that are trafficked across international borders. And that does not even include those that are trafficked within country borders, which is a substantial portion. And if you look at another factor, another contrast, a slave back then is worth about $40,000 in today's money. Today, you can buy a girl trafficked for a few hundred dollars, which means she's actually more disposable. But you know, there is progress being made in places like Cambodia and Thailand. We don't have to expect a world where girls are bought and sold or killed.
The second item on the agenda is maternal mortality. You know, childbirth in this part of the world is a wonderful event. In Niger, one in seven women can expect to die during childbirth. Around the world, one woman dies every minute and a half from childbirth. You know, it's not as though we don't have the technological solution, but these women have three strikes against them: they are poor, they are rural and they are female. You know, for every woman who does die, there are 20 who survive but end up with an injury. And the most devastating injury is obstetric fistula. It's a tearing during obstructed labor that leaves a woman incontinent.
Let me tell you about Mahabuba. She lives in Ethiopia. She was married against her will at age 13. She got pregnant, ran to the bush to have the baby, but you know, her body was very immature, and she ended up having obstructed labor. The baby died, and she ended up with a fistula. So that meant she was incontinent; she couldn't control her wastes. In a word, she stank. The villagers thought she was cursed; they didn't know what to do with her. So finally, they put her at the edge of the village in a hut. They ripped off the door so that the hyenas would get her at night. That night, there was a stick in the hut. She fought off the hyenas with that stick. And the next morning, she knew if she could get to a nearby village where there was a foreign missionary, she would be saved. Because she had some damage to her nerves, she crawled all the way -- 30 miles -- to that doorstep, half dead. The foreign missionary opened the door, knew exactly what had happened, took her to a nearby fistula hospital in Addis Ababa, and she was repaired with a 350-dollar operation. The doctors and nurses there noticed that she was not only a survivor, she was really clever, and they made her a nurse. So now, Mahabuba, she is saving the lives of hundreds, thousands, of women. She has become part of the solution, not the problem. She's moved out of a vicious cycle and into a virtuous cycle.
I've talked about some of the challenges, let me talk about some of the solutions, and there are predictable solutions. I've hinted at them: education and also economic opportunity. So of course, when you educate a girl, she tends to get married later on in life, she tends to have kids later on in life, she tends to have fewer kids, and those kids that she does have, she educates them in a more enlightened fashion. With economic opportunity, it can be transformative.
Let me tell you about Saima. She lives in a small village outside Lahore, Pakistan. And at the time, she was miserable. She was beaten every single day by her husband, who was unemployed. He was kind of a gambler type -- and unemployable, therefore -- and took his frustrations out on her. Well, when she had her second daughter, her mother in-law told her son, "I think you'd better get a second wife. Saima's not going to produce you a son." This is when she had her second daughter. At the time, there was a microlending group in the village that gave her a 65-dollar loan. Saima took that money, and she started an embroidery business. The merchants liked her embroidery; it sold very well, and they kept asking for more. And when she couldn't produce enough, she hired other women in the village. Pretty soon she had 30 women in the village working for her embroidery business. And then, when she had to transport all of the embroidery goods from the village to the marketplace, she needed someone to help her do the transport, so she hired her husband. So now they're in it together. He does the transportation and distribution, and she does the production and sourcing. And now they have a third daughter, and the daughters, all of them, are being tutored in education because Saima knows what's really important.
Which brings me to the final element, which is education. Larry Summers, when he was chief economist at the World Bank, once said that, "It may well be that the highest return on investment in the developing world is in girls' education." Let me tell you about Beatrice Biira. Beatrice was living in Uganda near the Congo border, and like Dai Manju, she didn't go to school. Actually, she had never been to school, not to a lick, one day. Her parents, again, said, "Why should we spend the money on her? She's going to spend most of her life lugging water back and forth." Well, it just so happens, at that time, there was a group in Connecticut called the Niantic Community Church Group in Connecticut. They made a donation to an organization based in Arkansas called Heifer International. Heifer sent two goats to Africa. One of them ended up with Beatrice's parents, and that goat had twins. The twins started producing milk. They sold the milk for cash. The cash started accumulating, and pretty soon the parents said, "You know, we've got enough money. Let's send Beatrice to school." So at nine years of age, Beatrice started in first grade -- after all, she'd never been to a lick of school -- with a six year-old. No matter, she was just delighted to be in school. She rocketed to the top of her class. She stayed at the top of her class through elementary school, middle school, and then in high school, she scored brilliantly on the national examinations so that she became the first person in her village, ever, to come to the United States on scholarship. Two years ago, she graduated from Connecticut College. On the day of her graduation, she said, "I am the luckiest girl alive because of a goat." (Laughter) And that goat was $120.
So you see how transformative little bits of help can be. But I want to give you a reality check. Look: U.S. aid, helping people is not easy, and there have been books that have criticized U.S. aid. There's Bill Easterly's book. There's a book called "Dead Aid." You know, the criticism is fair; it isn't easy. You know, people say how half of all water well projects, a year later, are failed. When I was in Zimbabwe, we were touring a place with the village chief -- he wanted to raise money for a secondary school -- and there was some construction a few yards away, and I said, "What's that?" He sort of mumbled. Turns out that it's a failed irrigation project. A few yards away was a failed chicken coop. One year, all the chickens died, and no one wanted to put the chickens in there. It's true, but we think that you don't through the baby out with the bathwater; you actually improve. You learn from your mistakes, and you continuously improve.
We also think that individuals can make a difference, and they should, because individuals, together, we can all help create a movement. And a movement of men and women is what's needed to bring about social change, change that will address this great moral challenge. So then, I ask, what's in it for you? You're probably asking that. Why should you care? I will just leave you with two things. One is that research shows that once you have all of your material needs taken care of -- which most of us, all of us, here in this room do -- research shows that there are very few things in life that can actually elevate your level of happiness. One of those things is contributing to a cause larger than yourself.
And the second thing, it's an anecdote that I'll leave you with. And that is the story of an aid worker in Darfur. Here was a woman who had worked in Darfur, seeing things that no human being should see. Throughout her time there, she was strong, she was steadfast. She never broke down. And then she came back to the United States and was on break, Christmas break. She was in her grandmother's backyard, and she saw something that made her break down in tears. What that was was a bird feeder. And she realized that she had the great fortune to be born in a country where we take security for granted, where we not only can feed, clothe and house ourselves, but also provide for wild birds so they don't go hungry in the winter. And she realized that with that great fortune comes great responsibility. And so, like her, you, me, we have all won the lottery of life. And so the question becomes: how do we discharge that responsibility?
So, here's the cause. Join the movement. Feel happier and help save the world.
Thank you very much.
(Applause)
|
Шерил ВуДанн: Величайшая несправедливость нашего века
TED Talk Subtitles and Transcript: Книга Шерил ВуДанн «Половина неба» исследует притеснения женщин по всему миру. Её истории шокируют. Только тогда, когда женщины в развивающихся странах получат равный доступ к образованию и экономическим возможностям, мы сможем использовать все наши человеческие ресурсы.
Глобальные трудности, о которых я хочу сегодня поговорить, редко появляются на первых полосах. Однако они гигантские и по масштабам, и по значимости. Все вы много путешествуете, в конце концов это TEDGlobal. Но я рассчитываю взять вас в некоторые места, где вы не бывали раньше.
Итак, давайте отправимся в Китай. Это фото было сделано две недели назад. Одна подсказка: маленький мальчик на плечах моего мужа только что окончил среднюю школу. (Смех) Но это площадь Тяньаньмэнь. Многие из вас бывали там. Это ненастоящий Китай. Давайте отправимся в настоящий Китай. В горы Дабе удалённой части провинции Хубэй центрального Китая. Дай Манджу 13 лет в момент начала рассказа. Она живёт с родителями, двумя братьями и двоюродной бабушкой. Они живут в бараке, где нет электричества, воды, наручных часов, велосипеда. И разделяют всю эту неимоверную роскошь с очень большой свиньёй. Дай Манджу была в шестом классе, когда её родители сказали: «Мы забираем тебя из школы, потому что 13 долларов оплаты за школу это слишком дорого для нас. Ты проведёшь всю свою жизнь на рисовом поле. Почему же мы должны тратить на тебя деньги?» Вот что случается с девочками в удалённых районах.
Оказывается, Дай Манджу была лучшей ученицей в классе. Она всё ещё совершала двухчасовой путь в школу и старалась ухватить хоть немного информации, которая просачивалась через двери. Мы написали о ней в «Нью-Йорк таймс». И получили поток пожертвований, в основном чеки на 13 долларов, потому что читатели «Нью-Йорк таймс» очень великодушны в крошечных размерах. (Смех) Но позже мы получили денежный перевод на 10 тысяч долларов — по настоящему хороший парень. Мы передали деньги директору школы. Он был восхищён. Он подумал: «Я смогу реконструировать школу. И дать стипендии всем девочкам». Если они будут стараться и останутся в школе. Поэтому Дай Манджу окончила промежуточную школу. И пошла в среднюю школу. Потом в профессиональное училище на бухгалтерский учёт. Она искала работу даже в провинции Гуандун, что на юге. Нашла себе работу и стала искать работу для одноклассников и друзей. Она вернула деньги родителям. Они построили новый дом, в этот раз с водой, электричеством, велосипедом и без свиньи.
То, что мы увидели, — естественный эксперимент. Это редкий случай получения внешних вложений в образование девочек. И за годы, что мы наблюдали за Дай Манджу, мы увидели, что она оказалась способной вырваться из порочного круга в круг добродетельный. Она не только изменила собственную динамику, она изменила свой дом, свою семью, свою деревню. Превращение деревни бросалось в глаза. Конечно, в то время большая часть Китая процветала, но им удалось построить дорогу, соединяющую их с остальным Китаем.
И это подводит меня к первому из двух важных принципов «Половины неба». Он заключается в том, что оснавная нравственная трудность этого века — это неравенство полов. В 19-м веке было рабство. В 20-м — тоталитаризм. Проблема нашего времени — это жестокость, с которой так много людей по всему миру сталкиваются из-за своего пола. Многие из вас могут подумать: «Чёрт возьми, это гипербола. Она преувеличивает». В таком случае позвольте задать вам вопрос. Кто из вас думает, что в мире больше мужчин или женщин? Хочу провести опрос. Кто из вас считает, что в мире больше мужчин? Пожалуйста, поднимите руки. Кто из вас считает — немного — кто из вас считает, что в мире больше женщин? Понятно, большинство. Вы знаете, вторая группа, вы неправы. Действительно в Европе и на западе, где женщины и мужчины имеют одинаковый доступ к пище и здравоохранению, больше женщин и мы живём дольше. Но в большинстве других стран это не так. На самом деле демографы установили, что отсутствуют где-то между 60 миллионами и 100 миллионами женщин в нынешнем населении.
И вы знаете, это происходит по нескольким причинам. Например, за прошлые полвека число девочек, притеснённых до смерти, больше, чем число всех людей, убитых на всех полях битв в 20-м веке. Иногда это также из-за сонограммы. От девочек избавляются даже до их рождения, когда недостаточно ресурсов. Например, эта девочка находится в центре кормления в Эфиопии. Весь центр заполнен такими же девочками. Что удивительно — её братья, из той же самой семьи, полностью здоровы. В Индии в первый год жизни, от 0 до 1, мальчики и девочки в основном выживают с одинаковой вероятностью, потому что их жизнь зависит от груди, а грудь не демонстрирует предпочтение сыну. От года до пяти девочки умирают с коэффициентом смертности на 50 процентов выше, чем мальчики по всей Индии.
Второй принцип «Половины неба» вот в чём: давайте отложим в сторону нравственную сторону. Просто на чисто практическом уровне мы считаем, что один из лучших способов бороться с бедностью и терроризмом заключается в обучении девочек и присоединении женщин к официальной рабочей силе. Например, бедность. Есть три причины, почему это тот самый случай. Во-первых, перенаселённость — это одна из устойчивых причин бедности. И вы знаете, что обучая мальчика, его семья стремится иметь меньше детей, но незначительно. Когда вы обучаете девочку, она стремится иметь значительно меньше детей. Вторая причина связана с расходами. Это некий маленький грязный секрет бедности, заключающийся в том, что бедные люди не только имеют очень низкие доходы, но также полученные доходы они тратят не очень разумно. К сожалению, большинство денег расходуется мужчинами. Итак, исследование установило, что если взять людей, живущих на меньше, чем 2 доллара в день — один показатель бедности — два процента чистой зарплаты идёт в эту корзину — в образование. 20 процентов идёт в корзину, сочетающую алкоголь, табак, сладкие напитки, проституток и вечеринки. Но если вы всего лишь возьмёте отметку в 4 процента и добавите в эту корзину, вы получите результат, ведущий к изменениям.
Последняя причина связана с тем, что женщины это часть решения, a не проблемы. Вам нужно использовать скудные ресурсы. Это ненужная трата ресурсов, если вы не используете кого-то, как Дай Манджу. Билл Гейтс выразился очень верно, когда путешествовал по Саудовской Аравии. Он разговаривал с такой же аудиторией, как вы. Однако на две трети в этом направлении была перегородка. На этой стороне мужчины, потом перегородка, а на этой стороне женщины. И кто-то из этой части комнаты встал и сказал: «Господин Гейтс, в Судовской Аравии наша цель — быть одной из 10 ведущих стран, когда речь идёт о технологии. Вы считаете, это возможно?» И Билл Гейтс, глядя в аудиторию, сказал: «Если вы неполностью используете половину ресурсов своей страны, у вас нет шансов оказаться где-либо около ведущей десятки». Такой вот Билл из Аравии.
(Смех)
Итак, как некоторые характерные испытания выглядят? Я бы сказала, что во главе повестки дня сексуальное рабство. Скажу только две вещи об этом. Рабство на пике работорговли в 1780-х: около 80 тысяч рабов были перевезены из Африки в Новый Свет. А теперь современное рабство: согласно приблизительной статистике Государственного департамента около 800 тысяч — в 10 раз больше — незаконно продано через международные границы. И это даже не включая тех, кто был незаконно продан внутри страны, что является значительной долей А посмотрите на другой фактор, другой контраст: в прошлом раб стоил около 40 тысяч долларов нынешних денег. Сегодня вы можете купить девочку, проданную за несколько сотен долларов, что означает, что она вообще-то более одноразовая. Но знаете, улучшения есть в таких странах, как Камбоджа и Тайланд. Нам не следует рассчитывать на мир, где девочек покупают, продают и убивают.
Второй пункт повестки дня — материнская смертность. Знаете, рождение ребёнка в этой части мира это удивительное событие. В Нигере одна из семи женщин вероятно умрёт во время родов. Во всём мире каждые полторы минуты одна женщина умирает в родах. Это не из-за того, что у нас нет технического решения, но на этих женщин обрушиваются три удара: они бедные, живут в деревне и они женщины. Вы знаете, на каждую умершую женщину найдутся 20, которые выжили, но остались травмированными. И наиболее разрушительная травма это акушерская фистула. Это разрыв во время затруднённых родов, который приводит к тому, что женщина страдает недержанием.
Позвольте мне рассказать вам о Махабубе. Она живёт в Эфиопии. Её выдали замуж против её воли в возрасте 13 лет. Она забеременела, побежала в кусты, чтобы родить, но её тело было ещё незрелым, поэтому её роды были затруднены. Ребёнок умер, а у неё появилась фистула. Что значит, что она страдала недержанием — не могла контролировать выделения организма. Одним словом, воняла. Жители деревни решили, что её прокляли, — не знали, что с ней делать. Наконец они поместили её в барак на краю деревни. И вырвали дверь, чтобы гиены могли добраться до неё ночью. В ту ночь у неё была палка в бараке. Она выгнала гиен этой палкой. А на следующее утро она поняла, что если она доберётся до ближайшей деревни, где живёт иностранный миссионер, она будет спасена. Так как её нервы были повреждены, она ползла всю дорогу — 48 км — до того порога, полумёртвая. Иностранный миссионер открыл дверь, понял в точности, что произошло, привёл её в ближайщую больницу, где лечат фистулу, в Аддис-Абебе, и её вылечили 350-долларовой операцией. Доктора и медсёстры обратили внимание, что она только преодолела трудности, но и была очень умной, и они сделали её медсестрой. И вот Махабуба сейчас спасает жизни сотен, тысяч женщин. Она стала частью решения, не проблемы. Она вырвалась из порочного круга в круг действенный.
Я рассказала о некоторых трудностях. теперь позвольте мне рассказать о некоторых решениях, и это предсказуемые решения. Я уже намекала на них: образование и экономические возможности. Несомненно, если вы обучаете девочку, она стремится позже выйти замуж, позже завести детей, иметь меньше детей, а имеющихся детей она обучит в более просвещённой манере. С экономическими возможностями есть возможность к изменениям.
Позвольте рассказать вам о Саиме. Она живёт в маленькой деревне под Лахором, Пакистан. И в то время она была несчастна. Её безработный муж бил её каждый день. Он был игрок по натуре, кроме того, безработный, поэтому своё разочарование он выплёскивал на неё. Когда у неё родилась вторая дочь, её свекровь сказала сыну: «Думаю, тебе лучше взять вторую жену. Саима не собирается рожать тебе сына». Это когда у неё родилась вторая дочь. В то время в деревне была группа микрокредитования, которая дала ей 65-долларовый заём. Саима взяла деньги и открыла вышивальное дело. Торговцам нравились её вышивки — продавались очень хорошо — и они продолжали просить больше. А когда она не могла изготовлять достаточно, она наняла других женщин из деревни. Довольно скоро 30 женщин из деревни работали в её вышивальном деле. А потом, когда нужно было везти все вышивки из деревни на рынок, ей понадобился человек, который помог бы с перевозками, поэтому она наняла своего мужа. Теперь они заняты вместе. Он занимается перевозками и распространением, она — изготовлением, материалами и наймом. У них родилась третья дочь, и все дочери получают образование, потому что Саима знает, что действительно важно.
Что приводит меня к заключительному элементу — образованию. Лэрри Саммерс, будучи главным экономистом Всемирного банка, однажды сказал: «Быть может, это хорошо, что наивысший доход по инвестициям в развивающемся мире в обучении девочек». Позвольте рассказать вам о Беатрис Биира. Беатрис жила в Уганде, около границы с Конго, и, как Дай Манджу, она не ходила в школу. Вообще-то она никогда не была в школе, даже ненадолго, даже дня. Снова родители сказали: «Почему мы должны тратить на неё деньги? Она всю жизнь будет таскать туда-сюда воду». Так случилось, что в то время в Коннектикуте была группа, называемая Общинной церковью Ниантика в Коннектикуте. Они сделали пожертвование в организацию, расположенную в Арканзасе, которая называется «Хейфер Интернэшнл». «Хейфер» отправила две козы в Африку. Одна из них попала к родителям Беатрис. У козы родилась двойня. Двойня стала давать молоко. Они продавали молоко за наличные. Наличные стали накапливаться, и очень скоро родители сказали: «У нас достаточно денег. Отправим Беатрис в школу». Итак, в возрасте девяти лет Беатрис начала первый класс — в конце концов, она никогда даже ненадолго не была в школе — вместе с шестилетними. Не имеет значения — она наслаждалась школой. Она взлетела на вершину класса. И осталась лидером класса на протяжении начальной, промежуточной, а потом и средней школы, у неё были блестящие результаты на государственных экзаменах, так что она стала первой в своей деревне, кто когда-либо приезжал в США по стипендии. Два года назад она окончила колледж Коннектикута. В выпускной день она сказала: «Я самая счастливая девочка в мире благодаря козе». (Смех) А та коза стоила 120 долларов.
Итак, вы видите, как крохи помощи способны изменять. Но хочу показать вам, как обстоят дела в действительности. Например, помощь США — помогать людям непросто. И есть книги, критикующие помощь США. Например, книга Билла Истерли. Или книга «Мёртвая помощь». Видите ли, критика справедлива — это непросто. Люди говорят, как годом позже половина всех проектов строительства колодцев потерпела неудачу. Когда я была в Зимбабве, мы объезжали страну с главой деревни — он хотел собрать деньги для средней школы — и там было строение в нескольких сотнях метров от нас, я спросила: «Что это?» Он что-то пробурчал. Оказалось, это был проваленный проект по орошению. В нескольких сотнях метров был заброшенный курятник. Однажды все куры подохли, и никто не хотел помещать туда других. Это верно, но мы не думаем, что следует вместе в водой выплёскивать ребенка, нужно исправляться. Вы учитесь на своих ошибках и постоянно исправляетесь.
Мы также считаем, что личности могут изменить мир и они должны, потому что все вместе мы можем помочь созданию движения. А движение мужчин и женщин это то, что нужно для осуществления социальных сдвигов, сдвигов, которые обратят внимание на эти огромные нравственные испытания. Теперь у меня вопрос: что же здесь для вас? У вас, вероятно, тот же вопрос. Почему это должно волновать вас? Напоследок я просто скажу вам две вещи. Первая: исследование демонстрирует, что когда все ваши материальные нужды удовлетворены, чем большинство, все мы в этой комнате заняты, исследование демонстрирует, что существует всего несколько вещей в жизни, действительно способных повысить вашу степень счастья. Одна из таких вещей это содействие делу, которое масштабнее, чем вы сами.
И вторая вещь. Это случай, я расскажу вам напоследок. Это история сотрудника гуманитарной организации в Дарфуре. Это была женщина, работавшая в Дарфуре, которая видела то, что ни один человек не должен видеть. За всё время там она оставалась сильной и стойкой. Она никогда не теряла самообладания. А потом она вернулась в США на каникулы, рождественские каникулы. Она была во дворе дома её бабушки и увидела что-то, что заставило её разрыдаться. Это была кормушка для птиц И она поняла, что это её большая удача родиться в стране, где мы принимаем благополучие, как само собой разумеющееся, где мы не только можем кормить, одевать и обеспечивать себя жильём, но и не забывать про диких птиц, чтобы они не голодали зимой. И она осознала, что с этой большой удачей связана большая ответственность. И так же, как она, вы и я — все мы выиграли в лотерее жизни. И задача такая: как мы выплатим эту ответственность?
Итак, сейчас тот самый случай. Присоединяйтесь к движению. Почувствуйте себя счастливей и помогите спасти мир.
Спасибо большое.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Todd Humphreys: How to fool a GPS\nTED Talk Subtitles and Transcript: Todd Humphreys forecasts the near-future of geolocation when millimeter-accurate GPS \"dots\" will enable you to find pin-point locations, index-search your physical possessions ... or to track people without their knowledge. And the response to the sinister side of this technology may have unintended consequences of its own.\nSomething happened in the early morning hours of May 2nd, 2000, that had a profound effect on the way our society operates. Ironically, hardly anyone noticed at the time. The change was silent, imperceptible, unless you knew exactly what to look for. On that morning, U.S. President Bill Clinton ordered that a special switch be thrown in the orbiting satellites of the Global Positioning System. Instantaneously, every civilian GPS receiver around the globe went from errors the size of a football field to errors the size of a small room.\nIt's hard to overstate the effect that this change in accuracy has had on us. Before this switch was thrown, we didn't have in-car navigation systems giving turn-by-turn directions, because back then, GPS couldn't tell you what block you were on, let alone what street.\nFor geolocation, accuracy matters, and things have only improved over the last 10 years. With more base stations, more ground stations, better receivers and better algorithms, GPS can now not only tell you what street you are on, but what part of the street.\nThis level of accuracy has unleashed a firestorm of innovation. In fact, many of you navigated here today with the help of your TomTom or your smartphone. Paper maps are becoming obsolete.\nBut we now stand on the verge of another revolution in geolocation accuracy. What if I told you that the two-meter positioning that our current cell phones and our TomToms give us is pathetic compared to what we could be getting? For some time now, it's been known that if you pay attention to the carrier phase of the GPS signal, and if you have an Internet connection, then you can go from meter level to centimeter level, even millimeter-level positioning.\nSo why don't we have this capability on our phones? Only, I believe, for a lack of imagination. Manufacturers haven't built this carrier phase technique into their cheap GPS chips because they're not sure what the general public would do with geolocation so accurate that you could pinpoint the wrinkles in the palm of your hand. But you and I and other innovators, we can see the potential in this next leap in accuracy. Imagine, for example, an augmented reality app that overlays a virtual world to millimeter-level precision on top of the physical world. I could build for you a structure up here in 3D, millimeter accurate, that only you could see, or my friends at home.\nSo this level of positioning, this is what we're looking for, and I believe that, within the next few years, I predict, that this kind of hyper-precise, carrier phase-based positioning will become cheap and ubiquitous, and the consequences will be fantastic.\nThe Holy Grail, of course, is the GPS dot. Do you remember the movie \"The Da Vinci Code?\" Here's Professor Langdon examining a GPS dot, which his accomplice tells him is a tracking device accurate within two feet anywhere on the globe, but we know that in the world of nonfiction, the GPS dot is impossible, right? For one thing, GPS doesn't work indoors, and for another, they don't make devices quite this small, especially when those devices have to relay their measurements back over a network.\nWell, these objections were perfectly reasonable a few years ago, but things have changed. There's been a strong trend toward miniaturization, better sensitivity, so much so that, a few years ago, a GPS tracking device looked like this clunky box to the left of the keys. Compare that with the device released just months ago that's now packaged into something the size of a key fob, and if you take a look at the state of the art for a complete GPS receiver, which is only a centimeter on a side and more sensitive than ever, you realize that the GPS dot will soon move from fiction to nonfiction.\nImagine what we could do with a world full of GPS dots. It's not just that you'll never lose your wallet or your keys anymore, or your child when you're at Disneyland. You'll buy GPS dots in bulk, and you'll stick them on everything you own worth more than a few tens of dollars.\nI couldn't find my shoes one recent morning, and, as usual, had to ask my wife if she had seen them. But I shouldn't have to bother my wife with that kind of triviality. I should be able to ask my house where my shoes are. (Laughter)\nThose of you who have made the switch to Gmail, remember how refreshing it was to go from organizing all of your email to simply searching it. The GPS dot will do the same for our possessions.\nNow, of course, there is a flip side to the GPS dot. I was in my office some months back and got a telephone call. The woman on the other end of the line, we'll call her Carol, was panicked. Apparently, an ex-boyfriend of Carol's from California had found her in Texas and was following her around. So you might ask at this point why she's calling you. Well, so did I. But it turned out there was a technical twist to Carol's case. Every time her ex-boyfriend would show up, at the most improbable times and the most improbable locations, he was carrying an open laptop, and over time Carol realized that he had planted a GPS tracking device on her car, so she was calling me for help to disable it.\n\"Well, you should go to a good mechanic and have him look at your car,\" I said.\n\"I already have,\" she told me. \"He didn't see anything obvious, and he said he'd have to take the car apart piece by piece.\"\n\"Well then, you'd better go to the police,\" I said.\n\"I already have,\" she replied. \"They're not sure this rises to the level of harassment, and they're not set up technically to find the device.\"\n\"Okay, what about the FBI?\"\n\"I've talked to them too, and same story.\"\nWe then talked about her coming to my lab and us performing a radio sweep of her car, but I wasn't even sure that would work, given that some of these devices are configured to only transmit when they're inside safe zones or when the car is moving.\nSo, there we were. Carol isn't the first, and certainly won't be the last, to find herself in this kind of fearsome environment, worrisome situation caused by GPS tracking.\nIn fact, as I looked into her case, I discovered to my surprise that it's not clearly illegal for you or me to put a tracking device on someone else's car. The Supreme Court ruled last month that a policeman has to get a warrant if he wants to do prolonged tracking, but the law isn't clear about civilians doing this to one another, so it's not just Big Brother we have to worry about, but Big Neighbor. (Laughter)\nThere is one alternative that Carol could have taken, very effective. It's called the Wave Bubble. It's an open-source GPS jammer, developed by Limor Fried, a graduate student at MIT, and Limor calls it \"a tool for reclaiming our personal space.\" With a flip of the switch you create a bubble around you within which GPS signals can't reside. They get drowned out by the bubble. And Limor designed this, in part, because, like Carol, she felt threatened by GPS tracking. Then she posted her design to the web, and if you don't have time to build your own, you can buy one. Chinese manufacturers now sell thousands of nearly identical devices on the Internet.\nSo you might be thinking, the Wave Bubble sounds great. I should have one. Might come in handy if somebody ever puts a tracking device on my car. But you should be aware that its use is very much illegal in the United States. And why is that? Well, because it's not a bubble at all. Its jamming signals don't stop at the edge of your personal space or at the edge of your car. They go on to jam innocent GPS receivers for miles around you. (Laughter)\nNow, if you're Carol or Limor, or someone who feels threatened by GPS tracking, it might not feel wrong to turn on a Wave Bubble, but in fact, the results can be disastrous. Imagine, for example, you're the captain of a cruise ship trying to make your way through a thick fog and some passenger in the back turns on a Wave Bubble. All of a sudden your GPS readout goes blank, and now it's just you and the fog and whatever you can pull off the radar system if you remember how to work it. They -- in fact, they don't update or upkeep lighthouses anymore, and LORAN, the only backup to GPS, was discontinued last year.\nOur modern society has a special relationship with GPS. We're almost blindly reliant on it. It's built deeply into our systems and infrastructure. Some call it \"the invisible utility.\" So, turning on a Wave Bubble might not just cause inconvenience. It might be deadly.\nBut as it turns out, for purposes of protecting your privacy at the expense of general GPS reliability, there's something even more potent and more subversive than a Wave Bubble, and that is a GPS spoofer.\nThe idea behind the GPS spoofer is simple. Instead of jamming the GPS signals, you fake them. You imitate them, and if you do it right, the device you're attacking doesn't even know it's being spoofed.\nSo let me show you how this works. In any GPS receiver, there's a peak inside that corresponds to the authentic signals. These three red dots represent the tracking points that try to keep themselves centered on that peak. But if you send in a fake GPS signal, another peak pops up, and if you can get these two peaks perfectly aligned, the tracking points can't tell the difference, and they get hijacked by the stronger counterfeit signal, with the authentic peak getting forced off. At this point, the game is over. The fake signals now completely control this GPS receiver.\nSo is this really possible? Can someone really manipulate the timing and positioning of a GPS receiver just like that, with a spoofer? Well, the short answer is yes. The key is that civil GPS signals are completely open. They have no encryption. They have no authentication. They're wide open, vulnerable to a kind of spoofing attack. Even so, up until very recently, nobody worried about GPS spoofers. People figured that it would be too complex or too expensive for some hacker to build one.\nBut I, and a friend of mine from graduate school, we didn't see it that way. We knew it wasn't going to be so hard, and we wanted to be the first to build one so we could get out in front of the problem and help protect against GPS spoofing. I remember vividly the week it all came together. We built it at my home, which means that I got a little extra help from my three-year-old son Ramon. Here's Ramon — (Laughter) — looking for a little attention from Dad that week. At first, the spoofer was just a jumble of cables and computers, though we eventually got it packaged into a small box.\nNow, the Dr. Frankenstein moment, when the spoofer finally came alive and I glimpsed its awful potential, came late one night when I tested the spoofer against my iPhone. Let me show you some actual footage from that very first experiment. I had come to completely trust this little blue dot and its reassuring blue halo. They seemed to speak to me. They'd say, \"Here you are. Here you are.\" (Laughter) And \"you can trust us.\" So something felt very wrong about the world. It was a sense, almost, of betrayal, when this little blue dot started at my house, and went running off toward the north leaving me behind. I wasn't moving. What I then saw in this little moving blue dot was the potential for chaos. I saw airplanes and ships veering off course, with the captain learning only too late that something was wrong. I saw the GPS-derived timing of the New York Stock Exchange being manipulated by hackers. You can scarcely imagine the kind of havoc you could cause if you knew what you were doing with a GPS spoofer.\nThere is, though, one redeeming feature of the GPS spoofer. It's the ultimate weapon against an invasion of GPS dots. Imagine, for example, you're being tracked. Well, you can play the tracker for a fool, pretending to be at work when you're really on vacation. Or, if you're Carol, you could lure your ex-boyfriend into some empty parking lot where the police are waiting for him.\nSo I'm fascinated by this conflict, a looming conflict, between privacy on the one hand and the need for a clean radio spectrum on the other. We simply cannot tolerate GPS jammers and spoofers, and yet, given the lack of effective legal means for protecting our privacy from the GPS dot, can you really blame people for wanting to turn them on, for wanting to use them?\nI hold out hope that we'll be able to reconcile this conflict with some sort of, some yet uninvented technology. But meanwhile, grab some popcorn, because things are going to get interesting.\nWithin the next few years, many of you will be the proud owner of a GPS dot. Maybe you'll have a whole bag full of them. You'll never lose track of your things again. The GPS dot will fundamentally reorder your life. But will you be able to resist the temptation to track your fellow man? Or will you be able to resist the temptation to turn on a GPS spoofer or a Wave Bubble to protect your own privacy?\nSo, as usual, what we see just beyond the horizon is full of promise and peril. It'll be fascinating to see how this all turns out.\nThanks. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Тодд Хамфрис: Как обмануть GPS\nTED Talk Subtitles and Transcript: Тодд Хамфрис прогнозирует ближайшее будущее геолокации, когда GPS позволит определять положение с миллиметровой точностью, искать ваши вещи или… отслеживать людей без их ведома. И ответ на зловещую сторону этой технологии может иметь свои собственные непредсказуемые последствия. (Снято на TEDxAustin)\nРанним утром 2-ого мая 2000 года произошло событие, оказавшее глубокий эффект на наше общество. Иронично, но почти никто этого тогда не заметил. Изменение было тихим и незаметным, разве что вы знали точно, что искать. В то утро президент США Билл Клинтон отдал приказ на модификацию сигнала орбитальных спутников Глобальной Системы позиционирования. В тот же момент каждый гражданский приёмник GPS по всему миру увеличил точность с ошибок размером в футбольное поле до ошибок размером с небольшую комнату.\nТрудно переоценить, какой эффект это изменение точности оказало на нас. До этого изменения у нас не было автомобильных систем навигации, которые бы указывали направление поворот за поворотом, потому что тогда GPS не могла сказать, в каком вы квартале, не говоря уже о том, на какой улице.\nДля геопозиционирования точность имеет значение, и она только улучшилась за последние 10 лет. С увеличением числа базовых станций, наземных станций, с лучшими приёмниками и лучшими алгоритмами, GPS теперь может сказать не только, на какой улице вы находитесь, но и с какой стороны.\nТакой уровень точности дал толчок огромному количеству инноваций. По дороге сюда многие из вас сегодня использовали TomTom или смартфон. Бумажные карты выходят из употребления.\nСейчас мы стоим на пороге новой революции в увеличении точности геолокации. Что если я вам скажу, что точность позиционирования в 2 метра, которую нынешние мобильные телефоны и навигация TomTom дают нам сегодня, выглядит жалко в сравнении с тем, что мы могли бы иметь? Уже некоторое время известно, что если вы обратите внимание на фазу несущей частоты GPS сигнала, и если у вас есть подключение к Интернету, то вы можете повысить точность до уровня сантиметров, даже до позиционирования на уровне миллиметров.\nТак почему же мы не имеем таких возможностей на наших телефонах? Мне кажется, только из-за нехватки воображения. Производители не встроили эту особенность фазы несущей частоты в свои GPS микросхемы, потому что они не уверены, что именно широкая публика сделает с геопозиционированием такой точности, позволяющим указать координаты морщины на ладони. Но вы, я и другие инноваторы видят потенциал в следующем прыжке увеличения точности. Представьте, к примеру, приложение дополненной реальности, которое накладывает виртуальный мир на реальный мир с миллиметровой точностью. Я бы мог с миллиметровой точностью создать для вас строение в 3D, которое могли бы видеть только вы или мои друзья у себя дома.\nЭтот уровень точности позиционирования и есть то, что мы ищем, и, мне кажется, в течение нескольких следующих лет такой тип гиперточного позиционирования, основанного на фазе несущей частоты, станет дешёвым и повсеместным, и последствия будут просто фантастическими.\nСвященным Граалем тут является, конечно же, GPS точка. Помните фильм «Код да Винчи»? Вот профессор Лэнгдон изучает GPS точку, которая, как ему сказал его сообщник, является устройством для слежки с точностью до метра в любой точке планеты. Однако мы знаем, что в реальном мире GPS точка невозможна, не так ли? С одной стороны, GPS не работает в помещениях, с другой — таких маленьких устройств не производят. Особенно, если эти устройства должны передавать свои данные через сеть.\nЭти возражения были вполне резонными несколько лет назад, но ситуация изменилась. Устойчивая тенденция минимизации и повышения чувствительности привела к тому, что несколько лет назад устройство GPS выглядело как этот неуклюжий ящик слева от ключей. Сравните это с устройством, которое выпустили всего месяц назад. Оно размещено в чём-то размером с брелок, и, если вы посмотрите на этот современный GPS приёмник, с длиной стороны всего в сантиметр и с чувствительностью выше всех предыдущих, вы поймёте, что GPS точка скоро перейдёт из фантастики в реальность.\nПредставьте наши возможности в мире, полном GPS точек. Вы бы не только никогда не теряли свои ключи или кошелёк, или своего ребёнка в Диснейленде. Вы бы покупали GPS точки большими партиями и цепляли бы их на все свои вещи, которые дороже нескольких десятков долларов.\nНедавним утром я не мог найти свои туфли и как обычно пришлось спрашивать жену, не видела ли она их. Но я не должен беспокоить свою жену такими элементарными вещами. Я должен иметь возможность спросить свой дом, где находятся мои туфли. (Смех)\nТе из вас, кто перешёл на Gmail, помнят, как свежо это было перейти от упорядочивания всех своих писем к простому поиску среди них. GPS точка сделает то же для нашего имущества.\nКонечно же, имеется и обратная сторона использования GPS точек. Несколько месяцев назад я был в своём офисе, и мне позвонили. Звонившая женщина, назовём её Кэрол, была в панике. По-видимому, бывший парень Кэрол, который проживает в Калифорнии, нашёл её в Техасе и следил за ней. Вы спросите, какой смысл ей был звонить тебе. Я так и сделал. Оказалось, что в случае с Кэрол это была техническая сторона. Каждый раз, когда её парень появлялся в самое маловероятное время и в самых маловероятных местах, он носил с собой открытый ноутбук. Со временем Кэрол поняла, что он разместил устройство GPS слежения на её машине. Она звонила мне, чтобы попросить помочь отключить это устройство.\n«Вам следует обратиться к хорошему механику, чтобы он посмотрел вашу машину», — сказал я.\n«Я уже обращалась, — ответила она. — Он ничего не заметил и сказал, что ему придётся перебрать машину по частям».\n«Тогда обратитесь в полицию», — сказал я.\n«Я уже обращалась», — ответила она. — Они не уверены, что это дотягивает до уровня преследования, и у них нет оборудования для поиска этого устройства».\n«Хорошо, а как насчёт ФБР?»\n«С ними тоже разговаривала, та же история».\nПотом мы обсудили возможность её визита в мою лабораторию и то, как провести радио-сканирование её автомобиля, но я не был уверен, что это сработает, учитывая, что некоторые устройства настроены на передачу данных только когда они внутри безопасной зоны, или когда автомобиль движется.\nВ такой ситуации мы и оказались. Кэрол не первая, и, конечно же, не последняя, кто оказался в такого рода устрашающей ситуации, тревожной ситуации, вызванной GPS слежкой.\nВообще-то при рассмотрении её случая к своему удивлению я обнаружил, что это не так уж и незаконно для вас или меня установить средство слежения на чью-то машину. Верховный Суд постановил в прошлом месяце, что полицейский должен получить ордер, если он хочет провести длительную слежку, но закон ничего не говорит о гражданском населении, желающим следить друг за другом, так что мы должны опасаться не только Большого Брата, но и Большого Соседа. (Смех)\nЕсть одна очень эффективная альтернатива, которой Кэрол могла бы воспользоваться. Называется Wave Bubble [волновой пузырь]. Это открытый проект по разработке GPS «глушилки», разработанный Лимор Фрайд, аспиранткой Массачусетского технологического института. Лимор называет его «средство для возвращения своего личного пространства». Нажатием кнопки вы можете создать «пузырь» вокруг себя, внутри которого GPS сигналы не могут распространяться. Они заглушаются пузырём. Лимор разработала это частично из-за того, что она, как и Кэрол, ощущала угрозу GPS слежки. Потом она выложила свою разработку в сеть, и, если у вас нет времени сделать своё собственное устройство, вы можете купить готовое. Китайские производители сейчас продают тысячи почти идентичных устройств в интернете.\nИтак, вам может показаться, что Wave Bubble — прекрасное решение. Мне следует завести такой. На случай, если кто-нибудь поставит устройство слежения на мою машину. Но вы должны знать, что его использование в большинстве случаев является незаконным на территории США. Почему? Потому что это вовсе не «пузырь». Его заглушающий сигнал не останавливается на границе вашего личного пространства или на краю вашей машины. Он заглушает невинные GPS приёмники на километры вокруг. (Смех)\nИтак, если вы Кэрол или Лимор, или кто-то, кто опасается GPS слежки, включение Wave Bubble не покажется неправильным, но, на самом деле, результат может быть катастрофичным. Представьте, к примеру, что вы — капитан круизного судна который пытается пройти сквозь густой туман, и какой-то пассажир включил Wave Bubble. Вдруг показатели GPS исчезли, и остались только вы, туман и всё, что вы сможете «вытащить» из радара, если вы помните, как он работает. На самом деле, маяки больше не поддерживаются и не обновляются, и LORAN, единственный запасной вариант к GPS, был закрыт в прошлом году.\nУ современного общества особые отношения с GPS. Мы почти слепо полагаемся на неё. Она глубоко внедрилась в наши системы и инфраструктуру. Некоторые называют её «невидимым помощником». Поэтому включение Wave Bubble вызовет не только неудобства. Это может быть смертельно.\nНо, как оказалось, для защиты вашей частной жизни за счёт общей надёжности GPS системы есть ещё кое-что даже более мощное и более «подрывное», чем Wave Bubble. Это GPS-обманка.\nВ основе GPS-обманки лежит простая идея. Вместо глушения GPS сигнала вы подделываете его. Вы имитируете его, и, если вы делаете это правильно, устройство, которое вы атакуете, не подозревает, что его обманывают.\nДавайте я вам покажу, как это работает. Внутри каждого GPS приёмника есть пик, который отвечает аутентичному сигналу. Эти три красные точки отображают точки отслеживания, которые пытаются удерживать себя центрированными на этом пике. Но если вы пошлёте фальшивый GPS сигнал, появится другой пик, и, если у вас получится наложить эти пики почти идеально друг на друга, то отслеживающие точки не смогут их различить, и они будут захвачены более сильным поддельным сигналом, а аутентичный пик будет вытеснен. Как только это произойдёт — игра окончена. Поддельный сигнал теперь полностью контролирует это GPS устройство.\nВозможно ли такое на самом деле? Может ли кто-то манипулировать синхронностью и позиционированием GPS приёмника при помощи обманки? Короткий ответ — да. Ключом является то, что гражданские GPS сигналы полностью открыты. У них нет шифрования. У них нет аутентификации. Они открыты и уязвимы к атакам по принципу «обманки». Даже так, до недавнего времени, никто не волновался по поводу GPS-обманок. Люди думали, что будет слишком сложно или слишком дорого какому-нибудь хакеру построить такое устройство.\nНо я и мой друг из аспирантуры, видели проблему по-другому. Мы знали, что это будет не так сложно, и мы хотели быть первыми, кто создаст такое устройство, чтобы иметь возможность противостоять проблеме и помочь защититься от GPS-обманок. Я хорошо помню неделю, когда всё собралось воедино. Мы собирали его у меня дома, что означает то, что мне немного помогал мой трёхлетний сын Рамон. Вот Рамон — (Смех) — ищет немного отцовского внимания на той неделе. Сперва обманка была просто нагромождением кабелей и компьютеров, но в конечном итоге мы её упаковали в небольшую коробку.\nИтак, момент Доктора Франкенштейна, когда обманка наконец заработала. Я увидел её ужасающий потенциал одним поздним вечером, когда я тестировал обманку на своём iPhone. Давайте я вам покажу некоторые реальные кадры из этого самого первого эксперимента. Я привык полностью доверять этой маленькой синей точке и её обнадёживающему синему ореолу. Казалось, будто они разговаривают со мной. Они говорят «Ты находишься тут. Ты находишься тут». (Смех) И «ты можешь нам доверять». Поэтому что-то в этом мире мне показалось очень неправильным. Это было чувство почти предательства, когда эта маленькая синяя точка от моего дома начала двигаться на север, оставляя меня позади. Я не двигался. Потом в этой маленькой движущейся точке я увидел потенциал создания хаоса. Я увидел самолёты и корабли, сбившиеся с курса, с капитаном, который слишком поздно узнал, что что-то не так. Я увидел, как основанная на GPS синхронизация Нью-Йоркской биржи поддаётся манипуляциям хакеров. Трудно представить, какой хаос можно вызвать, если чётко знать, что нужно делать при помощи GPS-обманки.\nОднако существует одно смягчающее обстоятельство при использовании GPS-обманки. Это абсолютное оружие против засилья GPS точек. Представьте, к примеру, что вас отслеживают. Вы можете обмануть следящего, притворившись, что находитесь на работе, когда на самом деле вы на отдыхе. Или если вы Кэрол, вы можете заманить бывшего парня на какую-то пустую автостоянку, где его будет ожидать полиция.\nЯ очарован этим конфликтом, назревающим конфликтом между частной жизнью с одной стороны и необходимостью в чистом радиодиапазоне с другой стороны. Мы просто не можем поощрить GPS-глушилки и обманки, но, учитывая нехватку эффективных легальных способов защиты нашей частной жизни от GPS точек, можете ли вы по-настоящему винить людей за желание включить их, за желание использовать их?\nЯ надеюсь, что мы сможем найти примирение в этом конфликте при помощи какой-то ещё не изобретённой технологии. А тем временем хватайте попкорн, будет интересно.\nВ течение нескольких следующих лет многие из вас будут гордыми обладателями GPS точки. Возможно, у вас будет полная сумка таких точек. Вы никогда более не будете терять свои вещи. GPS точка кардинально изменит уклад вашей жизни. Но сможете ли вы устоять перед искушением отследить передвижения ваших близких? И сможете ли вы устоять перед искушением включить GPS-обманку или Wave Bubble, чтобы защитить свою частную жизнь?\nКак обычно, то, что мы видим за горизонтом полно надежд и опасностей. Будет очень интересно увидеть, чем это всё обернётся.\nСпасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Todd Humphreys: How to fool a GPS
TED Talk Subtitles and Transcript: Todd Humphreys forecasts the near-future of geolocation when millimeter-accurate GPS "dots" will enable you to find pin-point locations, index-search your physical possessions ... or to track people without their knowledge. And the response to the sinister side of this technology may have unintended consequences of its own.
Something happened in the early morning hours of May 2nd, 2000, that had a profound effect on the way our society operates. Ironically, hardly anyone noticed at the time. The change was silent, imperceptible, unless you knew exactly what to look for. On that morning, U.S. President Bill Clinton ordered that a special switch be thrown in the orbiting satellites of the Global Positioning System. Instantaneously, every civilian GPS receiver around the globe went from errors the size of a football field to errors the size of a small room.
It's hard to overstate the effect that this change in accuracy has had on us. Before this switch was thrown, we didn't have in-car navigation systems giving turn-by-turn directions, because back then, GPS couldn't tell you what block you were on, let alone what street.
For geolocation, accuracy matters, and things have only improved over the last 10 years. With more base stations, more ground stations, better receivers and better algorithms, GPS can now not only tell you what street you are on, but what part of the street.
This level of accuracy has unleashed a firestorm of innovation. In fact, many of you navigated here today with the help of your TomTom or your smartphone. Paper maps are becoming obsolete.
But we now stand on the verge of another revolution in geolocation accuracy. What if I told you that the two-meter positioning that our current cell phones and our TomToms give us is pathetic compared to what we could be getting? For some time now, it's been known that if you pay attention to the carrier phase of the GPS signal, and if you have an Internet connection, then you can go from meter level to centimeter level, even millimeter-level positioning.
So why don't we have this capability on our phones? Only, I believe, for a lack of imagination. Manufacturers haven't built this carrier phase technique into their cheap GPS chips because they're not sure what the general public would do with geolocation so accurate that you could pinpoint the wrinkles in the palm of your hand. But you and I and other innovators, we can see the potential in this next leap in accuracy. Imagine, for example, an augmented reality app that overlays a virtual world to millimeter-level precision on top of the physical world. I could build for you a structure up here in 3D, millimeter accurate, that only you could see, or my friends at home.
So this level of positioning, this is what we're looking for, and I believe that, within the next few years, I predict, that this kind of hyper-precise, carrier phase-based positioning will become cheap and ubiquitous, and the consequences will be fantastic.
The Holy Grail, of course, is the GPS dot. Do you remember the movie "The Da Vinci Code?" Here's Professor Langdon examining a GPS dot, which his accomplice tells him is a tracking device accurate within two feet anywhere on the globe, but we know that in the world of nonfiction, the GPS dot is impossible, right? For one thing, GPS doesn't work indoors, and for another, they don't make devices quite this small, especially when those devices have to relay their measurements back over a network.
Well, these objections were perfectly reasonable a few years ago, but things have changed. There's been a strong trend toward miniaturization, better sensitivity, so much so that, a few years ago, a GPS tracking device looked like this clunky box to the left of the keys. Compare that with the device released just months ago that's now packaged into something the size of a key fob, and if you take a look at the state of the art for a complete GPS receiver, which is only a centimeter on a side and more sensitive than ever, you realize that the GPS dot will soon move from fiction to nonfiction.
Imagine what we could do with a world full of GPS dots. It's not just that you'll never lose your wallet or your keys anymore, or your child when you're at Disneyland. You'll buy GPS dots in bulk, and you'll stick them on everything you own worth more than a few tens of dollars.
I couldn't find my shoes one recent morning, and, as usual, had to ask my wife if she had seen them. But I shouldn't have to bother my wife with that kind of triviality. I should be able to ask my house where my shoes are. (Laughter)
Those of you who have made the switch to Gmail, remember how refreshing it was to go from organizing all of your email to simply searching it. The GPS dot will do the same for our possessions.
Now, of course, there is a flip side to the GPS dot. I was in my office some months back and got a telephone call. The woman on the other end of the line, we'll call her Carol, was panicked. Apparently, an ex-boyfriend of Carol's from California had found her in Texas and was following her around. So you might ask at this point why she's calling you. Well, so did I. But it turned out there was a technical twist to Carol's case. Every time her ex-boyfriend would show up, at the most improbable times and the most improbable locations, he was carrying an open laptop, and over time Carol realized that he had planted a GPS tracking device on her car, so she was calling me for help to disable it.
"Well, you should go to a good mechanic and have him look at your car," I said.
"I already have," she told me. "He didn't see anything obvious, and he said he'd have to take the car apart piece by piece."
"Well then, you'd better go to the police," I said.
"I already have," she replied. "They're not sure this rises to the level of harassment, and they're not set up technically to find the device."
"Okay, what about the FBI?"
"I've talked to them too, and same story."
We then talked about her coming to my lab and us performing a radio sweep of her car, but I wasn't even sure that would work, given that some of these devices are configured to only transmit when they're inside safe zones or when the car is moving.
So, there we were. Carol isn't the first, and certainly won't be the last, to find herself in this kind of fearsome environment, worrisome situation caused by GPS tracking.
In fact, as I looked into her case, I discovered to my surprise that it's not clearly illegal for you or me to put a tracking device on someone else's car. The Supreme Court ruled last month that a policeman has to get a warrant if he wants to do prolonged tracking, but the law isn't clear about civilians doing this to one another, so it's not just Big Brother we have to worry about, but Big Neighbor. (Laughter)
There is one alternative that Carol could have taken, very effective. It's called the Wave Bubble. It's an open-source GPS jammer, developed by Limor Fried, a graduate student at MIT, and Limor calls it "a tool for reclaiming our personal space." With a flip of the switch you create a bubble around you within which GPS signals can't reside. They get drowned out by the bubble. And Limor designed this, in part, because, like Carol, she felt threatened by GPS tracking. Then she posted her design to the web, and if you don't have time to build your own, you can buy one. Chinese manufacturers now sell thousands of nearly identical devices on the Internet.
So you might be thinking, the Wave Bubble sounds great. I should have one. Might come in handy if somebody ever puts a tracking device on my car. But you should be aware that its use is very much illegal in the United States. And why is that? Well, because it's not a bubble at all. Its jamming signals don't stop at the edge of your personal space or at the edge of your car. They go on to jam innocent GPS receivers for miles around you. (Laughter)
Now, if you're Carol or Limor, or someone who feels threatened by GPS tracking, it might not feel wrong to turn on a Wave Bubble, but in fact, the results can be disastrous. Imagine, for example, you're the captain of a cruise ship trying to make your way through a thick fog and some passenger in the back turns on a Wave Bubble. All of a sudden your GPS readout goes blank, and now it's just you and the fog and whatever you can pull off the radar system if you remember how to work it. They -- in fact, they don't update or upkeep lighthouses anymore, and LORAN, the only backup to GPS, was discontinued last year.
Our modern society has a special relationship with GPS. We're almost blindly reliant on it. It's built deeply into our systems and infrastructure. Some call it "the invisible utility." So, turning on a Wave Bubble might not just cause inconvenience. It might be deadly.
But as it turns out, for purposes of protecting your privacy at the expense of general GPS reliability, there's something even more potent and more subversive than a Wave Bubble, and that is a GPS spoofer.
The idea behind the GPS spoofer is simple. Instead of jamming the GPS signals, you fake them. You imitate them, and if you do it right, the device you're attacking doesn't even know it's being spoofed.
So let me show you how this works. In any GPS receiver, there's a peak inside that corresponds to the authentic signals. These three red dots represent the tracking points that try to keep themselves centered on that peak. But if you send in a fake GPS signal, another peak pops up, and if you can get these two peaks perfectly aligned, the tracking points can't tell the difference, and they get hijacked by the stronger counterfeit signal, with the authentic peak getting forced off. At this point, the game is over. The fake signals now completely control this GPS receiver.
So is this really possible? Can someone really manipulate the timing and positioning of a GPS receiver just like that, with a spoofer? Well, the short answer is yes. The key is that civil GPS signals are completely open. They have no encryption. They have no authentication. They're wide open, vulnerable to a kind of spoofing attack. Even so, up until very recently, nobody worried about GPS spoofers. People figured that it would be too complex or too expensive for some hacker to build one.
But I, and a friend of mine from graduate school, we didn't see it that way. We knew it wasn't going to be so hard, and we wanted to be the first to build one so we could get out in front of the problem and help protect against GPS spoofing. I remember vividly the week it all came together. We built it at my home, which means that I got a little extra help from my three-year-old son Ramon. Here's Ramon — (Laughter) — looking for a little attention from Dad that week. At first, the spoofer was just a jumble of cables and computers, though we eventually got it packaged into a small box.
Now, the Dr. Frankenstein moment, when the spoofer finally came alive and I glimpsed its awful potential, came late one night when I tested the spoofer against my iPhone. Let me show you some actual footage from that very first experiment. I had come to completely trust this little blue dot and its reassuring blue halo. They seemed to speak to me. They'd say, "Here you are. Here you are." (Laughter) And "you can trust us." So something felt very wrong about the world. It was a sense, almost, of betrayal, when this little blue dot started at my house, and went running off toward the north leaving me behind. I wasn't moving. What I then saw in this little moving blue dot was the potential for chaos. I saw airplanes and ships veering off course, with the captain learning only too late that something was wrong. I saw the GPS-derived timing of the New York Stock Exchange being manipulated by hackers. You can scarcely imagine the kind of havoc you could cause if you knew what you were doing with a GPS spoofer.
There is, though, one redeeming feature of the GPS spoofer. It's the ultimate weapon against an invasion of GPS dots. Imagine, for example, you're being tracked. Well, you can play the tracker for a fool, pretending to be at work when you're really on vacation. Or, if you're Carol, you could lure your ex-boyfriend into some empty parking lot where the police are waiting for him.
So I'm fascinated by this conflict, a looming conflict, between privacy on the one hand and the need for a clean radio spectrum on the other. We simply cannot tolerate GPS jammers and spoofers, and yet, given the lack of effective legal means for protecting our privacy from the GPS dot, can you really blame people for wanting to turn them on, for wanting to use them?
I hold out hope that we'll be able to reconcile this conflict with some sort of, some yet uninvented technology. But meanwhile, grab some popcorn, because things are going to get interesting.
Within the next few years, many of you will be the proud owner of a GPS dot. Maybe you'll have a whole bag full of them. You'll never lose track of your things again. The GPS dot will fundamentally reorder your life. But will you be able to resist the temptation to track your fellow man? Or will you be able to resist the temptation to turn on a GPS spoofer or a Wave Bubble to protect your own privacy?
So, as usual, what we see just beyond the horizon is full of promise and peril. It'll be fascinating to see how this all turns out.
Thanks. (Applause)
|
Тодд Хамфрис: Как обмануть GPS
TED Talk Subtitles and Transcript: Тодд Хамфрис прогнозирует ближайшее будущее геолокации, когда GPS позволит определять положение с миллиметровой точностью, искать ваши вещи или… отслеживать людей без их ведома. И ответ на зловещую сторону этой технологии может иметь свои собственные непредсказуемые последствия. (Снято на TEDxAustin)
Ранним утром 2-ого мая 2000 года произошло событие, оказавшее глубокий эффект на наше общество. Иронично, но почти никто этого тогда не заметил. Изменение было тихим и незаметным, разве что вы знали точно, что искать. В то утро президент США Билл Клинтон отдал приказ на модификацию сигнала орбитальных спутников Глобальной Системы позиционирования. В тот же момент каждый гражданский приёмник GPS по всему миру увеличил точность с ошибок размером в футбольное поле до ошибок размером с небольшую комнату.
Трудно переоценить, какой эффект это изменение точности оказало на нас. До этого изменения у нас не было автомобильных систем навигации, которые бы указывали направление поворот за поворотом, потому что тогда GPS не могла сказать, в каком вы квартале, не говоря уже о том, на какой улице.
Для геопозиционирования точность имеет значение, и она только улучшилась за последние 10 лет. С увеличением числа базовых станций, наземных станций, с лучшими приёмниками и лучшими алгоритмами, GPS теперь может сказать не только, на какой улице вы находитесь, но и с какой стороны.
Такой уровень точности дал толчок огромному количеству инноваций. По дороге сюда многие из вас сегодня использовали TomTom или смартфон. Бумажные карты выходят из употребления.
Сейчас мы стоим на пороге новой революции в увеличении точности геолокации. Что если я вам скажу, что точность позиционирования в 2 метра, которую нынешние мобильные телефоны и навигация TomTom дают нам сегодня, выглядит жалко в сравнении с тем, что мы могли бы иметь? Уже некоторое время известно, что если вы обратите внимание на фазу несущей частоты GPS сигнала, и если у вас есть подключение к Интернету, то вы можете повысить точность до уровня сантиметров, даже до позиционирования на уровне миллиметров.
Так почему же мы не имеем таких возможностей на наших телефонах? Мне кажется, только из-за нехватки воображения. Производители не встроили эту особенность фазы несущей частоты в свои GPS микросхемы, потому что они не уверены, что именно широкая публика сделает с геопозиционированием такой точности, позволяющим указать координаты морщины на ладони. Но вы, я и другие инноваторы видят потенциал в следующем прыжке увеличения точности. Представьте, к примеру, приложение дополненной реальности, которое накладывает виртуальный мир на реальный мир с миллиметровой точностью. Я бы мог с миллиметровой точностью создать для вас строение в 3D, которое могли бы видеть только вы или мои друзья у себя дома.
Этот уровень точности позиционирования и есть то, что мы ищем, и, мне кажется, в течение нескольких следующих лет такой тип гиперточного позиционирования, основанного на фазе несущей частоты, станет дешёвым и повсеместным, и последствия будут просто фантастическими.
Священным Граалем тут является, конечно же, GPS точка. Помните фильм «Код да Винчи»? Вот профессор Лэнгдон изучает GPS точку, которая, как ему сказал его сообщник, является устройством для слежки с точностью до метра в любой точке планеты. Однако мы знаем, что в реальном мире GPS точка невозможна, не так ли? С одной стороны, GPS не работает в помещениях, с другой — таких маленьких устройств не производят. Особенно, если эти устройства должны передавать свои данные через сеть.
Эти возражения были вполне резонными несколько лет назад, но ситуация изменилась. Устойчивая тенденция минимизации и повышения чувствительности привела к тому, что несколько лет назад устройство GPS выглядело как этот неуклюжий ящик слева от ключей. Сравните это с устройством, которое выпустили всего месяц назад. Оно размещено в чём-то размером с брелок, и, если вы посмотрите на этот современный GPS приёмник, с длиной стороны всего в сантиметр и с чувствительностью выше всех предыдущих, вы поймёте, что GPS точка скоро перейдёт из фантастики в реальность.
Представьте наши возможности в мире, полном GPS точек. Вы бы не только никогда не теряли свои ключи или кошелёк, или своего ребёнка в Диснейленде. Вы бы покупали GPS точки большими партиями и цепляли бы их на все свои вещи, которые дороже нескольких десятков долларов.
Недавним утром я не мог найти свои туфли и как обычно пришлось спрашивать жену, не видела ли она их. Но я не должен беспокоить свою жену такими элементарными вещами. Я должен иметь возможность спросить свой дом, где находятся мои туфли. (Смех)
Те из вас, кто перешёл на Gmail, помнят, как свежо это было перейти от упорядочивания всех своих писем к простому поиску среди них. GPS точка сделает то же для нашего имущества.
Конечно же, имеется и обратная сторона использования GPS точек. Несколько месяцев назад я был в своём офисе, и мне позвонили. Звонившая женщина, назовём её Кэрол, была в панике. По-видимому, бывший парень Кэрол, который проживает в Калифорнии, нашёл её в Техасе и следил за ней. Вы спросите, какой смысл ей был звонить тебе. Я так и сделал. Оказалось, что в случае с Кэрол это была техническая сторона. Каждый раз, когда её парень появлялся в самое маловероятное время и в самых маловероятных местах, он носил с собой открытый ноутбук. Со временем Кэрол поняла, что он разместил устройство GPS слежения на её машине. Она звонила мне, чтобы попросить помочь отключить это устройство.
«Вам следует обратиться к хорошему механику, чтобы он посмотрел вашу машину», — сказал я.
«Я уже обращалась, — ответила она. — Он ничего не заметил и сказал, что ему придётся перебрать машину по частям».
«Тогда обратитесь в полицию», — сказал я.
«Я уже обращалась», — ответила она. — Они не уверены, что это дотягивает до уровня преследования, и у них нет оборудования для поиска этого устройства».
«Хорошо, а как насчёт ФБР?»
«С ними тоже разговаривала, та же история».
Потом мы обсудили возможность её визита в мою лабораторию и то, как провести радио-сканирование её автомобиля, но я не был уверен, что это сработает, учитывая, что некоторые устройства настроены на передачу данных только когда они внутри безопасной зоны, или когда автомобиль движется.
В такой ситуации мы и оказались. Кэрол не первая, и, конечно же, не последняя, кто оказался в такого рода устрашающей ситуации, тревожной ситуации, вызванной GPS слежкой.
Вообще-то при рассмотрении её случая к своему удивлению я обнаружил, что это не так уж и незаконно для вас или меня установить средство слежения на чью-то машину. Верховный Суд постановил в прошлом месяце, что полицейский должен получить ордер, если он хочет провести длительную слежку, но закон ничего не говорит о гражданском населении, желающим следить друг за другом, так что мы должны опасаться не только Большого Брата, но и Большого Соседа. (Смех)
Есть одна очень эффективная альтернатива, которой Кэрол могла бы воспользоваться. Называется Wave Bubble [волновой пузырь]. Это открытый проект по разработке GPS «глушилки», разработанный Лимор Фрайд, аспиранткой Массачусетского технологического института. Лимор называет его «средство для возвращения своего личного пространства». Нажатием кнопки вы можете создать «пузырь» вокруг себя, внутри которого GPS сигналы не могут распространяться. Они заглушаются пузырём. Лимор разработала это частично из-за того, что она, как и Кэрол, ощущала угрозу GPS слежки. Потом она выложила свою разработку в сеть, и, если у вас нет времени сделать своё собственное устройство, вы можете купить готовое. Китайские производители сейчас продают тысячи почти идентичных устройств в интернете.
Итак, вам может показаться, что Wave Bubble — прекрасное решение. Мне следует завести такой. На случай, если кто-нибудь поставит устройство слежения на мою машину. Но вы должны знать, что его использование в большинстве случаев является незаконным на территории США. Почему? Потому что это вовсе не «пузырь». Его заглушающий сигнал не останавливается на границе вашего личного пространства или на краю вашей машины. Он заглушает невинные GPS приёмники на километры вокруг. (Смех)
Итак, если вы Кэрол или Лимор, или кто-то, кто опасается GPS слежки, включение Wave Bubble не покажется неправильным, но, на самом деле, результат может быть катастрофичным. Представьте, к примеру, что вы — капитан круизного судна который пытается пройти сквозь густой туман, и какой-то пассажир включил Wave Bubble. Вдруг показатели GPS исчезли, и остались только вы, туман и всё, что вы сможете «вытащить» из радара, если вы помните, как он работает. На самом деле, маяки больше не поддерживаются и не обновляются, и LORAN, единственный запасной вариант к GPS, был закрыт в прошлом году.
У современного общества особые отношения с GPS. Мы почти слепо полагаемся на неё. Она глубоко внедрилась в наши системы и инфраструктуру. Некоторые называют её «невидимым помощником». Поэтому включение Wave Bubble вызовет не только неудобства. Это может быть смертельно.
Но, как оказалось, для защиты вашей частной жизни за счёт общей надёжности GPS системы есть ещё кое-что даже более мощное и более «подрывное», чем Wave Bubble. Это GPS-обманка.
В основе GPS-обманки лежит простая идея. Вместо глушения GPS сигнала вы подделываете его. Вы имитируете его, и, если вы делаете это правильно, устройство, которое вы атакуете, не подозревает, что его обманывают.
Давайте я вам покажу, как это работает. Внутри каждого GPS приёмника есть пик, который отвечает аутентичному сигналу. Эти три красные точки отображают точки отслеживания, которые пытаются удерживать себя центрированными на этом пике. Но если вы пошлёте фальшивый GPS сигнал, появится другой пик, и, если у вас получится наложить эти пики почти идеально друг на друга, то отслеживающие точки не смогут их различить, и они будут захвачены более сильным поддельным сигналом, а аутентичный пик будет вытеснен. Как только это произойдёт — игра окончена. Поддельный сигнал теперь полностью контролирует это GPS устройство.
Возможно ли такое на самом деле? Может ли кто-то манипулировать синхронностью и позиционированием GPS приёмника при помощи обманки? Короткий ответ — да. Ключом является то, что гражданские GPS сигналы полностью открыты. У них нет шифрования. У них нет аутентификации. Они открыты и уязвимы к атакам по принципу «обманки». Даже так, до недавнего времени, никто не волновался по поводу GPS-обманок. Люди думали, что будет слишком сложно или слишком дорого какому-нибудь хакеру построить такое устройство.
Но я и мой друг из аспирантуры, видели проблему по-другому. Мы знали, что это будет не так сложно, и мы хотели быть первыми, кто создаст такое устройство, чтобы иметь возможность противостоять проблеме и помочь защититься от GPS-обманок. Я хорошо помню неделю, когда всё собралось воедино. Мы собирали его у меня дома, что означает то, что мне немного помогал мой трёхлетний сын Рамон. Вот Рамон — (Смех) — ищет немного отцовского внимания на той неделе. Сперва обманка была просто нагромождением кабелей и компьютеров, но в конечном итоге мы её упаковали в небольшую коробку.
Итак, момент Доктора Франкенштейна, когда обманка наконец заработала. Я увидел её ужасающий потенциал одним поздним вечером, когда я тестировал обманку на своём iPhone. Давайте я вам покажу некоторые реальные кадры из этого самого первого эксперимента. Я привык полностью доверять этой маленькой синей точке и её обнадёживающему синему ореолу. Казалось, будто они разговаривают со мной. Они говорят «Ты находишься тут. Ты находишься тут». (Смех) И «ты можешь нам доверять». Поэтому что-то в этом мире мне показалось очень неправильным. Это было чувство почти предательства, когда эта маленькая синяя точка от моего дома начала двигаться на север, оставляя меня позади. Я не двигался. Потом в этой маленькой движущейся точке я увидел потенциал создания хаоса. Я увидел самолёты и корабли, сбившиеся с курса, с капитаном, который слишком поздно узнал, что что-то не так. Я увидел, как основанная на GPS синхронизация Нью-Йоркской биржи поддаётся манипуляциям хакеров. Трудно представить, какой хаос можно вызвать, если чётко знать, что нужно делать при помощи GPS-обманки.
Однако существует одно смягчающее обстоятельство при использовании GPS-обманки. Это абсолютное оружие против засилья GPS точек. Представьте, к примеру, что вас отслеживают. Вы можете обмануть следящего, притворившись, что находитесь на работе, когда на самом деле вы на отдыхе. Или если вы Кэрол, вы можете заманить бывшего парня на какую-то пустую автостоянку, где его будет ожидать полиция.
Я очарован этим конфликтом, назревающим конфликтом между частной жизнью с одной стороны и необходимостью в чистом радиодиапазоне с другой стороны. Мы просто не можем поощрить GPS-глушилки и обманки, но, учитывая нехватку эффективных легальных способов защиты нашей частной жизни от GPS точек, можете ли вы по-настоящему винить людей за желание включить их, за желание использовать их?
Я надеюсь, что мы сможем найти примирение в этом конфликте при помощи какой-то ещё не изобретённой технологии. А тем временем хватайте попкорн, будет интересно.
В течение нескольких следующих лет многие из вас будут гордыми обладателями GPS точки. Возможно, у вас будет полная сумка таких точек. Вы никогда более не будете терять свои вещи. GPS точка кардинально изменит уклад вашей жизни. Но сможете ли вы устоять перед искушением отследить передвижения ваших близких? И сможете ли вы устоять перед искушением включить GPS-обманку или Wave Bubble, чтобы защитить свою частную жизнь?
Как обычно, то, что мы видим за горизонтом полно надежд и опасностей. Будет очень интересно увидеть, чем это всё обернётся.
Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ze Frank: My web playroom\nTED Talk Subtitles and Transcript: On the web, a new \"Friend\" may be just a click away, but true connection is harder to find and express. Ze Frank presents a medley of zany Internet toys that require deep participation -- and reward it with something more nourishing. You're invited, if you promise you'll share.\nEvery presentation needs this slide in it. (Laughter) It's beautiful, isn't it? Do you see? All the points, all the lines -- it's incredible. It is the network; and in my case, the network has been important in media, because I get to connect to people. Isn't it amazing? Through that, I connect to people. And the way that I've been doing it has been multifaceted. For example, I get people to dress up their vacuum cleaners. (Laughter) I put together projects like Earth Sandwich, where I ask people to try and simultaneously place two pieces of bread perfectly opposite each other on the Earth. And people started laying bread in tribute, and eventually a team was able to do it between New Zealand and Spain. It's pretty incredible -- the video's online. Connecting to people in projects like YoungmeNowme for example. In YoungmeNowme, the audience was asked to find a childhood photograph of themselves and restage it as an adult. (Laughter) This is the same person -- top photo, James, bottom photo, [Jennifer]. Poignant. This was a Mother's Day gift. (Laughter) Particularly creepy. (Applause) (Laughter) My favorite of these photos, which I couldn't find, is there's a picture of a 30 year-old woman or so with a little baby on her lap, and the next photo is a 220-lb man with a tiny, little old lady peaking over his shoulder.\nBut this project changed the way that I thought about connecting to people. This is project called Ray. And what happened was I was sent this piece of audio and had no idea who generated the audio. Somebody said, \"You have to listen to this.\" And this is what came to me.\nRecording: Hi, my name is Ray, and on yesterday my daughter called me because she was stressed out because of things that were going on on her job that she felt was quite unfair. Being quite disturbed, she called for comfort, and I didn't really know what to tell her, because we have to deal with so much mess in our society. So I was led to write this song just for her, just to give her some encouragement while dealing with stress and pressures on her job. And I figured I'd put it on the Internet for all employees under stress to help you better deal with what you're going through on your job. Here's how the song goes.\n♫ I'm about to whip somebody's ass ♫\n♫ Oh, I'm about to whip somebody's ass ♫\n♫ Oh, if you don't leave me alone, ♫\n♫ you gonna have to send me home ♫\n♫ 'Cause I'm about to whip somebody's ass ♫\nNow you might not be able to sing that out loud, but you can hum it to yourself, and you know what the words are. And let it give you some strength to get the next few moments on your job. All right. Stay strong. Peace.\nZe Frank: So -- yeah. No, no, no, shush. We've got to go quickly. So I was so moved by this -- this is incredible. This was connecting, right. This was, at a distance, realizing that someone was feeling something, wanting to affect them in a particular way, using media to do it, putting it online and realizing that there was a greater impact. This was incredible; this is what I wanted to do. So the first thing I thought of is we have to thank him. And I asked my audience, I said, \"Listen to this piece of audio. We have to remix it. He's got a great voice. It's actually in the key of B flat. And have to do something with it.\" Hundreds of remixes came back -- lots of different attempts. One stood out in particular. It was done by a guy named Goose.\nRemix: ♫ I'm about to whip somebody's ass ♫\n♫ Oh, I'm about to whip somebody's ass ♫\n♫ Oh, if you don't leave me alone, ♫\n♫ You gonna have to send me home ♫\n♫ Cuz I'm about to whip somebody's ass ♫\n♫ I'm about to whip some ♫ --\nZF: Great, so it was incredible. That song -- (Applause) Thank you. So that song, somebody told me that it was at a baseball game in Kansas City. In the end, it was one of the top downloads on a whole bunch of music streaming services. And so I said, \"Let's put this together in an album.\" And the audience came together, and they designed an album cover. And I said, \"If you put it all on this, I'm going to deliver it to him, if you can figure out who this person is,\" because all I had was his name -- Ray -- and this little piece of audio and the fact that his daughter was upset. In two weeks, they found him. I received and email and it said, \"Hi, I'm Ray. I heard you were looking for me.\" (Laughter) And I was like, \"Yeah, Ray. It's been an interesting two weeks.\" And so I flew to St. Louis and met Ray, and he's a preacher -- (Laughter) among other things.\nSo but anyways, here's the thing -- is it reminds me of this, which is a sign that you see in Amsterdam on every street corner. And it's sort of a metaphor for me for the virtual world. I look at this photo, and he seems really interested in what's going on with that button, but it doesn't seem like he is really that interested in crossing the street. (Laughter) And it makes me think of this. On street corners everywhere, people are looking at their cell phones, and it's easy to dismiss this as some sort of bad trend in human culture. But the truth is life is being lived there. When they smile -- right, you've seen people stop -- all of a sudden, life is being lived there, somewhere up in that weird, dense network. And this is it, right, to feel and be felt. It's the fundamental force that we're all after. We can build all sorts of environments to make it a little bit easier, but ultimately, what we're trying to do is really connect with one other person. And that's not always going to happen in physical spaces. It's also going to now happen in virtual spaces, and we have to get better at figuring that out. I think, of the people that build all this technology in the network, a lot of them aren't very good at connecting with people. This is kind of like something I used to do in third grade.\n(Laughter)\nSo here's a series of projects over the last few years where I've been inspired by trying to figure out how to really facilitate close connection. Sometimes they're very, very simple things. A Childhood Walk, which is a project where I ask people to remember a walk that they used to take as a child over and over again that was sort of meaningless -- like on the route to the bus stop, to a neighbor's house, and take it inside of Google Streetview. And I promise you, if you take that walk inside Google Streetview, you come to a moment where something comes back and hits you in the face. And I collected those moments -- the photos inside Google Streetview and the memories, specifically. \"Our conversation started with me saying, 'I'm bored,' and her replying, 'When I'm bored I eat pretzels.' I remember this distinctly because it came up a lot.\" \"Right after he told me and my brother he was going to be separating from my mom, I remember walking to a convenience store and getting a cherry cola.\" \"They used some of the morbidly artist footage, a close-up of Chad's shoes in the middle of the highway. I guess the shoes came off when he was hit. He slept over at my house once, and he left his pillow. It had 'Chad' written in magic marker on it. He died long after he left the pillow at my house, but we never got around to returning it.\"\nSometimes they're a little bit more abstract. This is Pain Pack. Right after September 11th, last year, I was thinking about pain and the way that we disperse it, the way that we excise it from our bodies. So what I did is I opened up a hotline -- a hotline where people could leave voicemails of their pain, not necessarily related to that event. And people called in and left messages like this.\nRecording: Okay, here's something. I'm not alone, and I am loved. I'm really fortunate. But sometimes I feel really lonely. And when I feel that way even the smallest act of kindness can make me cry. Like even people in convenience stores saying, \"Have a nice day,\" when they're accidentally looking me in the eye.\nZF: So what I did was I took those voicemails, and with their permission, converted them to MP3s and distributed them to sound editors who created short sounds using just those voicemails. And those were then distributed to DJs who have made hundreds of songs using that source material. (Music) We don't have time to play much of it. You can look at it online.\n\"From 52 to 48 with love\" was a project around the time of the last election cycle, where McCain and Obama both, in their speeches after the election, talked about reconciliation, and I was like, \"What the hell does that look like?\" So I thought, \"Well let's just give it a try. Let's have people hold up signs about reconciliation.\" And so some really nice things came together. \"I voted blue. I voted red. Together, for our future.\" These are very, very cute little things right. Some came from the winning party. \"Dear 48, I promise to listen to you, to fight for you, to respect you always.\" Some came from the party who had just lost. \"From a 48 to a 52, may your party's leadership be as classy as you, but I doubt it.\" But the truth was that as this start becoming popular, a couple rightwing blogs and some message boards apparently found it to be a little patronizing, which I could also see. And so I started getting amazing amounts of hate mail, death threats even. And one guy in particular kept on writing me these pretty awful messages, and he was dressed as Batman. And he said, \"I'm dressed as Batman to hide my identity.\" Just in case I thought the real Batman was coming after me; which actually made me feel a little better -- like, \"Phew, it's not him.\"\nSo what I did -- unfortunately, I was harboring all this kind of awful experience and this pain inside of me, and it started to eat away at my psyche. And I was protecting the project from it, I realized. I was protecting it -- I didn't want this special, little group of photographs to get sullied in some way. So what I did, I took all those emails, and I put them together into something called Angrigami, which was an origami template made out of this sort of vile stuff. And I asked people to send me beautiful things made out of the Angrigami. (Laughter) But this was the emotional moment. One of my viewer's uncles died on a particular day and he chose to commemorate it with a piece of hate. It's amazing.\nThe last thing I'm going to tell you about is a series of projects called Songs You Already Know, where the idea was, I was trying to figure out to address particular kinds of emotions with group projects. So one of them was fairly straightforward. A guy said that his daughter got scared at night and could I write a song for her, his daughter. And I said, \"Oh yeah, I'll try to write a mantra that she can sing to herself to help herself go to sleep.\" And this was \"Scared.\"\n(Video) ♫ This is a song that I sing when I'm scared of something ♫\n♫ I don't know why but it helps me get over it ♫\n♫ The words of the song just move me along ♫\n♫ And somehow I get over it ♫\n♫ At least I don't suck at life ♫\n♫ I keep on trying despite ♫\n♫ At least I don't suck at life ♫\n♫ I keep on trying despite ♫\n♫ This is a song that I sing when I'm scared of something ♫\nOkay, so I wrote that song, right. Thank you. So the nice thing was is he walked by his daughter's room at some point, and she actually was singing that song to herself. So I was like, \"Awesome. This is great.\"\nAnd then I got this email. And there's a little bit of a back story to this. And I don't have much time. But the idea was that at one point I did a project called Facebook Me Equals You, where I wanted to experience what it was like to live as another person. So I asked for people's usernames and passwords to be sent to me. And I got a lot, like 30 in a half an hour. And I shut that part down. And I chose two people to be, and I asked them to send me descriptions of how to act as them on Facebook. One person sent me a very detailed description; the other person didn't. And the person who didn't, it turned out, had just moved to a new city and taken on a new job. So, you know, people were writing me and saying, \"How's your new job?\" I was like, \"I don't know. Didn't know I had one.\"\nBut anyway, this same person, Laura, ended up emailing me a little bit after that project. And I felt badly for not having done a good job. And she said, \"I'm really anxious, I just moved to a new town, I have this new job, and I've just had this incredible amount of anxiety.\" So she had seen the \"Scared\" song and wondered if I could do something. So I asked her, \"What does it feel like when you feel this way?\" And she wrote a sort of descriptive set of what it felt like to have had this anxiety. And so what I decided to do. I said, \"Okay, I'll think about it.\" And so quietly in the background, I started sending people this.\n(Audio) ♫ Hey ♫\n♫ You're okay ♫\n♫ You'll be fine ♫\nSo I asked people whether they had basic audio capabilities, just so they could sing along to the song with headphones on, so I could just get their voices back. And this is the kind of thing that I got back.\nRecording: ♫ Hey ♫\n♫ You're okay ♫\n♫ You'll be fine ♫\nZF: So that's one of the better ones, really. But what's awesome is, as I started getting more and more and more of them, all of a sudden I had 30, 40 voices from around the world. And when you put them together, something magical happens, something absolutely incredible happens, and all of a sudden I get a chorus from around the world. And what was really great is, I'm putting all this work together in the background, and Laura sent me a follow-up email because a good month had passed by. And she said, \"I know you've forgotten about me. I just want to say thanks for even considering it.\" And then a few days later I sent her this.\n(Audio) ♫ Right now, it feels like I forgot to turn the light on ♫\n♫ And things that looked so good yesterday ♫\n♫ are now shades of gray ♫\n♫ And it seems like the world is spinning ♫\n♫ while I'm standing still ♫\n♫ Or maybe I am spinning I can't tell ♫\n♫ And then you say ♫\n♫ Hey ♫\n♫ You're okay ♫\n♫ You'll be fine ♫\n♫ Just breathe ♫\n♫ And now the words sing ♫\n♫ Hey ♫\n♫ You're okay ♫\n♫ You'll be fine ♫\n♫ Just breathe ♫\n♫ Now everybody sings ♫\n♫ Hey ♫\n♫ You're okay ♫\n♫ You'll be fine ♫\n♫ Just breathe ♫\n♫ Hey ♫\n♫ You're okay ♫\n♫ You'll be fine ♫\n♫ Just breathe ♫\n♫ Hey ♫\n♫ You're okay ♫\n♫ You'll be fine ♫\n♫ Just breathe ♫\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Интернетная игровая комната Ze Frank'a\nTED Talk Subtitles and Transcript: В интернете сделать человека своим \"другом\" можно одним щелчком мыши, но достичь и выразить настоящую связь намного сложнее. Зи Фрэнк представляет попурри из чудаковатых онлайн-игрушек, требующих от игрока глубокого участия и вознаграждающих за него чем-то более светлым. Вас приглашают сыграть, если пообещаете делиться.\nВ любой презентации должен быть такой слайд. (Смех) Красиво, не так ли? Вы видите? Все эти точки, все эти линии. Просто невероятно. Это сеть. А в моем случае, сеть играет большую роль, ведь с ее помощью я объединяю людей. Восхитительно, не правда ли? Через эту сеть я налаживаю связь с людьми. И использую для этого разнообразные способы. Например, я прошу людей наряжать свои пылесосы. (Смех) Осуществляю проекты наподобие Планетарного бутерброда, в ходе которого я просил людей попытаться одновременно поместить два куска хлеба строго на противоположных концах Земли. И люди начали раскладывать хлеб, и наконец одна команда смогла сделать бутерброд, поместив хлеб в Новой Зеландии и Испании. Довольно впечатляюще. Видео можно посмотреть в сети. Налаживаю связь с людьми с помощью проектов, наподобие ЯмолодойЯтеперешний. В этом проекте я просил людей найти свои детские фотографии и переснять их, уже будучи взрослыми. (Смех) Это один и тот же человек - сверху - Джеймс, снизу - Дженнифер. Пикантно. А это подарок на День Матери. (Смех) Особенно жутковато. (Аплодисменты) (Смех) Я не смог найти свою любимую пару фотографий. На первой была изображена 30-летняя женщина с маленьким ребенком на коленях, а на второй - стокилограммовый мужик и крохотная старушка, выглядывающая из-за его плеча.\nА этот проект изменил мой взгляд на то, как находить подход к людям. Он называется Рэй. Как-то раз мне прислали аудио-файл, и я понятия не имел, чей голос был на записи. В письме говорилось: \"Ты должен это послушать\". И вот, что я услышал.\nЗапись: Привет, меня зовут Рэй. Вчера мне позвонила моя дочь, она была очень подавлена - у нее на работе происходят разные вещи, которые она считает совершенно несправедливыми. Она была очень расстроена и искала утешения, а я совершенно не знал, что ей сказать, ведь нас сегодня окружает столько всего негативного. И я решил написать эту песню специально для нее, просто чтобы слегка ее подбодрить, помочь справиться со стрессом и давлением на работе. И я решил разместить эту песню в интернете, для всех тех, кто испытывает стресс на работе, чтобы помочь им легче преодолевать трудности. Вот эта песня.\n♫ Я сейчас кое-кому надеру задницу ♫\n♫ Оу, я сейчас кое-кому надеру задницу ♫\n♫ Оу, если ты не отстанешь от меня, ♫\n♫ придется тебе отправить меня домой, ♫\n♫ потому как я сейчас кое-кому надеру задницу ♫\nВы, вероятно, не сможете петь ее вслух, но, зная слова, можно напевать про себя. И пусть эта песня придаст вам сил справляться с неприятными моментами на работе. Вот и все. Крепитесь. Мир.\nЗи Фрэнк: Итак ... Да. Нет, нет, нет, тихо. У нас мало времени. Итак, меня это очень тронуло. Ведь это же поразительно. Это отличный пример людского взаимопонимания и поддержки. Понимание того, что кто-то далеко от тебя испытывает определенные чувства, желание особым образом воздействовать на них, использование для этой цели средств связи и осознание того, что удалось добиться хороших результатов. Это было удивительно. Это было именно то, чем я хотел заниматься. Первое, о чем я подумал - нам надо его отблагодарить. И я обратился к своим читателям: \"Послушайте вот эту запись. Надо сделать на нее ремикс. У него отличный голос. В тональности си-бемоль. Надо с ним похимичить\". В ответ я получил сотни ремиксов - множество различных вариантов. Один из них особенно выделялся. Его сделал некто Goose.\nРемикс: ♫ Я сейчас кое-кому надеру задницу ♫\n♫ Оу, я сейчас кое-кому надеру задницу ♫\n♫ Оу, если ты не отстанешь от меня, ♫\n♫ придется тебе отправить меня домой, ♫\n♫ потому как я сейчас кое-кому надеру задницу ♫\n♫ Я сейчас кое-кому надеру... ♫\nЗи Фрэнк: Вот так. Да, это было великолепно. Эту песню... (Аплодисменты). Спасибо. Кто-то мне сказал, что эту песню крутили во время бейсбольного матча в Канзасе. В конце-концов, она стала входить в списки самых скачиваемых песен на многочисленных музыкальных сайтах. И тогда я предложил: \"Давайте сделаем музыкальный альбом\". Собралась аудитория, разработали обложку для альбома. Я пообещал: \"Я доставлю этот альбом ему, если вы выясните, кто он такой\". Ведь у меня было только его имя, Рэй, и эта небольшая запись, и то, что его дочь была огорчена. Они нашли его за две недели. Я получил письмо со словами: \"Привет, я Рэй. Слышал, что ты меня ищешь\". (Смех) И я такой: \"Ну да, Рэй. Довольно веселые были две недели\". И я полетел в Сент Луис и встретился с Рэем, он, кстати, оказался священником. (Смех) Среди всего прочего.\nНо не суть. А дело вот в чем: все это напоминает мне одну картинку. Это знак, который в Амстердаме можно встретить на каждом перекрестке. И для меня он символизирует виртуальный мир. На этой фотографии я вижу, что человечек явно очень увлечен этой кнопкой. И не похоже, чтоб его сильно интересовал переход черезу дорогу. (Смех) И это заставило меня задуматься. На каждом перекрестке множество людей пристально смотрят в свои телефоны. Можно относиться к этому с презрением как к некой негативной тенденции человеческой культуры. Но дело в том, что ТАМ идет жизнь. Когда они улыбаются - вы ведь видели, как люди вдруг останавливаются - неожиданно понимаешь, что жизнь происходит где-то ТАМ, в этой странной, всеобъемлющей сети. А ведь это очень важно - чувствовать других людей и понимать, что они чувствуют тебя. Это та основа, к которой мы все стремимся. Можно создавать различные окружения, чтобы облегчить этот процесс, но так или иначе, все, чего мы хотим достичь это по-настоящему наладить связь с другим человеком. А это не всегда будет происходить в реальном мире. Теперь это перемещается и в виртуальный мир, и нам надо учиться лучше осознавать происходящее. Если говорить о людях, которые создают все эти средства общения в сети, то многие из них, на мой взгляд, не умеют налаживать взаимопонимание с людьми. Нечто похожее я делал в третьем классе.\n(Смех)\nЯ хочу представить ряд проектов, созданных мной за последние несколько лет, работая над которыми, я руководствовался желанием понять, как достичь по-настоящему близкой связи и взаимопонимания. Иногда это очень - очень простые вещи. Прогулка детства - это проект, в ходе которого я просил людей вспомнить прогулку, которую они изо дня в день совершали, будучи детьми, и которая не имела особого значения, например, путь до автобусной остановки или соседнего дома, и совершить эту прогулку в Google Streetview. Я вам обещаю, если вы таким образом \"прогуляетесь\" в Google Streetview, рано или поздно наступит момент, когда что-то всплывет из прошлого и вас захлестнут воспоминания. И я стал собирать эти моменты - фотографии из Google Streetview и особенно сами воспоминания. \"Наш разговор начался с того, что я сказал: \"Мне скучно\", а она ответила: \"Когда мне скучно, я ем печеньки\". Я так отчетливо это помню, потому что мы часто об этом говорили\". \"Сразу после того, как он сказал нам с братом, что собирается жить отдельно от мамы, я помню, как пошел в магазин и купил вишневую колу\". \"Они использовали какие-то нездорово художественные кадры: ботинок Чада крупным планом посреди шоссе. Думаю, ботинок слетел, когда его сбило. Однажды он спал у меня дома и забыл свою подушку. На ней фломастером было написано \"Чад\". Он оставил эту подушку задолго до своей смерти, но у нас все не доходили руки ее вернуть\".\nИногда проекты носят более абстрактный характер. Этот называется Упаковка боли. В прошлом году, сразу после 11го сентября, я думал о боли и о том, как мы ее рассеиваем, вытесняем из себя. И я открыл горячую линию, по которой люди могли звонить и ставлять сообщения о своих тяжелых переживаниях, не обязательно связанных с этим событием. И люди стали звонить и оставлять такие сообщения.\nЗапись: Вот кое-что. Я не одна, и меня любят. Мне очень повезло. Но иногда я чувствую себя очень одиноко. И в эти минуты даже самое малейшее проявление доброты может вызвать у меня слезы. Даже люди в магазине, говорящие: \"Всего доброго\", случайно встретившись со мной взглядом.\nЗи Фрэнк: И я взял эти сообщения, и, с разрешения авторов, сконвертировал их в формат MP3 и разослал их звукооператорам, которые нарезали короткие звуки из этих голосовых сообщений. Эти звуки потом были переданы диджеям, которые записали сотни песен, используя этот материал. (Музыка) У нас нет времени все это слушать. Все это есть в сети.\nПроект \"От 52 к 48 с любовью\" родился в период прошлых выборов, когда после выборов оба кандидата, Маккейн и Обама, в своих обращениях говорили о примирении. Тогда я подумал: \"На что, черт побери, это похоже?\" И потом решил: \"А почему бы не попробовать? Пусть люди фотографируются с плакатами о примирении\". В итоге появились по-настоящему хорошие работы. \"Я голосовал за демократов. Я голосовала за республиканцев Вместе за наше будущее\". Все это очень и очень мило, не так ли? Некоторые обращения были от сторонников победившей партии. \"Дорогие 48, я обещаю всегда прислушиваться к вам, сражаться за вас, уважать вас\". Некоторые - от проигравшей. \"От 48 к 52, пусть руководство вашей партии будет таким же классным, как и вы. Хотя я лично сомневаюсь\". И в то время, как инициатива набирала популярность, пара правосторонних блогов и несколько месседж бордов посчитали, что она носит слегка снисходительный характер, что я тоже заметил. И мне стало приходить огромное количество гневных писем, были даже угрозы расправы. А один, мало того, что писал кучи довольно неприятных сообщений, так еще и одет был в костюм бэтмэна. Он сказал: \"Я одет как бэтмэн, чтобы скрыть свою личность\". Это чтобы я не подумал, что настоящий бэтмэн пришел по мою душу. Что, кстати, меня немного успокоило. Типа: \"Фух, слава богу, это не он\".\nИ что я тогда сделал - к несчастью, весь этот негатив и всю эту боль я стал накапливать внутри себя, и это стало угнетать мою психику. Я осознал, что пытаюсь защитить проект от всего этого. Я не хотел, чтобы эту особую, маленькую группку фотографий очерняли тем или иным способом. И тогда я взял все эти гневные письма и скомпоновал из них Злоригами - заготовку для оригами, целиком составленную из мерзких высказываний такого рода. И я попросил людей прислать мне красивые вещи, сделанные из Злоригами. (Смех) А это был очень трогательный момент. У одного из моих читателей умер дядя, и он решил почтить его память кусочком ненависти. Просто невероятно.\nПоследнее, о чем я вам расскажу, это серия проектов под названием \"Песни, которые вы уже знаете\". Идея заключалась в том, что я пытался понять, как воздействовать на определенные эмоции с помощью групповых проектов. Один из них был довольно простым. Один парень сказал мне, что его дочь пугается по ночам и попросил написать для нее песню. Я сказал: \"Хорошо, я попытаюсь написать ей мантру, которую она сможет петь себе перед сном. Так появилась песня \"Scared\".\n(Видео) ♫ Эту песню я пою, когда мне страшно ♫\n♫ Не знаю почему, но она помогает мне справиться ♫\n♫ Слова этой песни несут меня вперед ♫\n♫ И мне удается справиться ♫\n♫ Зато у меня хорошая жизнь ♫\n♫ Я не сдаюсь, несмотря ни на что ♫\n♫ Зато у меня хорошая жизнь ♫\n♫ Я не сдаюсь, несмотря ни на что ♫\n♫ Эту песню я пою, когда мне страшно ♫\nНу так вот, я написал эту песню. Спасибо. Я был очень рад, когда узнал, что, проходя как-то мимо комнаты своей дочери, отец услышал, как она поет эту песню. Я сказал: \"Отлично. Это очень здорово\".\nА потом я получил письмо. И тут есть небольшая предыстория. У меня осталось не очень много времени. Но суть в том, что как-то раз я делал проект, который назывался \"Facebook. Я = Ты\", в ходе которого я хотел ощутить на себе, каково это - жить жизнью другого человека. Я попросил людей выслать мне свои логины и пароли. И получил очень много, около 30 штук за полчаса. После чего закрыл эту часть проекта. Затем я выбрал двух человек, которыми хотел стать, и попросил их выслать описание того, как надо себя вести в Facebook, чтобы меня приняли за них. Один выслал очень детальную инструкцию. А вторая - нет. И как оказалось, та, которая не выслала, только что переехала в другой город и сменила работу. Люди стали писать мне, спрашивали, как моя новая работа? Я отвечал: \"Без понятия. Вообще не знал, что она у меня есть\".\nВ общем, после окончания проекта, эта же девушка, Лаура, пару раз присылала мне письма. Мне было стыдно, что я не справился. Она сказала:\" Я очень сильно переживаю. Я только переехала в новый город, стала ходить на новую работу, и за последнее время у меня накопилось очень много стресса. Она слышала песню \"Scared\" и попросила меня сделать что-нибудь подобное. Я спросил у нее, как именно она себя чувствовала. И она написала целый список тех ощущений, которые она переживала, испытывая стресс. И вот что я решил сделать. Я сказал, что подумаю над ее просьбой. А между тем стал, в тайне от нее, рассылать людям это.\n(Аудио): ♫ Эй ♫\n♫ Все окей ♫\n♫ Ты будешь в порядке ♫\nИ я попросил людей, независимо от их вокальных данных, подпевать этой песне, слушая ее в наушниках, чтобы я смог собрать их голоса. И вот что я получил.\n(Запись): ♫ Эй ♫\n♫ Все окей ♫\n♫ Ты будешь в порядке ♫\nЗи Фрэнк: Честно говоря, это одна из лучших записей. Но, что удивительно, я стал получать все больше и больше записей, и вот у меня уже 30-40 голосов со всего мира. А когда я объединил их, получилось нечто волшебное, нечто абсолютно невероятное, совершенно неожиданно у меня сложился хор из голосов всего мира. И что особенно приятно, пока я проделывал все это втихомолку, прошло около месяца и Лаура прислала мне новое письмо. Она писала: \"Я знаю, ты уже забыл обо мне. Просто хотела тебя поблагодарить хотя бы за внимание\". А через несколько дней я прислал ей это.\n(Аудио): ♫ Сейчас может показаться, что я забыл включить свет ♫\n♫ И то, что вчера выглядело таким хорошим ♫\n♫ Теперь померкло ♫\n♫ Кажется, будто мир проносится мимо ♫\n♫ Пока я стою на месте ♫\n♫ Или проношусь мимо я сам? ♫\n♫ А потом ты говоришь ♫\n♫ Эй ♫\n♫ Все окей ♫\n♫ Ты будешь в порядке ♫\n♫ Просто дыши ♫\n♫ А теперь все поют ♫\n♫ Эй ♫\n♫ Все окей ♫\n♫ Ты будешь в порядке ♫\n♫ Просто дыши ♫\n♫ А теперь все поют ♫\n♫ Эй ♫\n♫ Все окей ♫\n♫ Ты будешь в порядке ♫\n♫ Просто дыши ♫\n♫ Эй ♫\n♫ Все окей ♫\n♫ Ты будешь в порядке ♫\n♫ Просто дыши ♫\n♫ Эй ♫\n♫ Все окей ♫\n♫ Ты будешь в порядке ♫\n♫ Просто дыши ♫\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Ze Frank: My web playroom
TED Talk Subtitles and Transcript: On the web, a new "Friend" may be just a click away, but true connection is harder to find and express. Ze Frank presents a medley of zany Internet toys that require deep participation -- and reward it with something more nourishing. You're invited, if you promise you'll share.
Every presentation needs this slide in it. (Laughter) It's beautiful, isn't it? Do you see? All the points, all the lines -- it's incredible. It is the network; and in my case, the network has been important in media, because I get to connect to people. Isn't it amazing? Through that, I connect to people. And the way that I've been doing it has been multifaceted. For example, I get people to dress up their vacuum cleaners. (Laughter) I put together projects like Earth Sandwich, where I ask people to try and simultaneously place two pieces of bread perfectly opposite each other on the Earth. And people started laying bread in tribute, and eventually a team was able to do it between New Zealand and Spain. It's pretty incredible -- the video's online. Connecting to people in projects like YoungmeNowme for example. In YoungmeNowme, the audience was asked to find a childhood photograph of themselves and restage it as an adult. (Laughter) This is the same person -- top photo, James, bottom photo, [Jennifer]. Poignant. This was a Mother's Day gift. (Laughter) Particularly creepy. (Applause) (Laughter) My favorite of these photos, which I couldn't find, is there's a picture of a 30 year-old woman or so with a little baby on her lap, and the next photo is a 220-lb man with a tiny, little old lady peaking over his shoulder.
But this project changed the way that I thought about connecting to people. This is project called Ray. And what happened was I was sent this piece of audio and had no idea who generated the audio. Somebody said, "You have to listen to this." And this is what came to me.
Recording: Hi, my name is Ray, and on yesterday my daughter called me because she was stressed out because of things that were going on on her job that she felt was quite unfair. Being quite disturbed, she called for comfort, and I didn't really know what to tell her, because we have to deal with so much mess in our society. So I was led to write this song just for her, just to give her some encouragement while dealing with stress and pressures on her job. And I figured I'd put it on the Internet for all employees under stress to help you better deal with what you're going through on your job. Here's how the song goes.
♫ I'm about to whip somebody's ass ♫
♫ Oh, I'm about to whip somebody's ass ♫
♫ Oh, if you don't leave me alone, ♫
♫ you gonna have to send me home ♫
♫ 'Cause I'm about to whip somebody's ass ♫
Now you might not be able to sing that out loud, but you can hum it to yourself, and you know what the words are. And let it give you some strength to get the next few moments on your job. All right. Stay strong. Peace.
Ze Frank: So -- yeah. No, no, no, shush. We've got to go quickly. So I was so moved by this -- this is incredible. This was connecting, right. This was, at a distance, realizing that someone was feeling something, wanting to affect them in a particular way, using media to do it, putting it online and realizing that there was a greater impact. This was incredible; this is what I wanted to do. So the first thing I thought of is we have to thank him. And I asked my audience, I said, "Listen to this piece of audio. We have to remix it. He's got a great voice. It's actually in the key of B flat. And have to do something with it." Hundreds of remixes came back -- lots of different attempts. One stood out in particular. It was done by a guy named Goose.
Remix: ♫ I'm about to whip somebody's ass ♫
♫ Oh, I'm about to whip somebody's ass ♫
♫ Oh, if you don't leave me alone, ♫
♫ You gonna have to send me home ♫
♫ Cuz I'm about to whip somebody's ass ♫
♫ I'm about to whip some ♫ --
ZF: Great, so it was incredible. That song -- (Applause) Thank you. So that song, somebody told me that it was at a baseball game in Kansas City. In the end, it was one of the top downloads on a whole bunch of music streaming services. And so I said, "Let's put this together in an album." And the audience came together, and they designed an album cover. And I said, "If you put it all on this, I'm going to deliver it to him, if you can figure out who this person is," because all I had was his name -- Ray -- and this little piece of audio and the fact that his daughter was upset. In two weeks, they found him. I received and email and it said, "Hi, I'm Ray. I heard you were looking for me." (Laughter) And I was like, "Yeah, Ray. It's been an interesting two weeks." And so I flew to St. Louis and met Ray, and he's a preacher -- (Laughter) among other things.
So but anyways, here's the thing -- is it reminds me of this, which is a sign that you see in Amsterdam on every street corner. And it's sort of a metaphor for me for the virtual world. I look at this photo, and he seems really interested in what's going on with that button, but it doesn't seem like he is really that interested in crossing the street. (Laughter) And it makes me think of this. On street corners everywhere, people are looking at their cell phones, and it's easy to dismiss this as some sort of bad trend in human culture. But the truth is life is being lived there. When they smile -- right, you've seen people stop -- all of a sudden, life is being lived there, somewhere up in that weird, dense network. And this is it, right, to feel and be felt. It's the fundamental force that we're all after. We can build all sorts of environments to make it a little bit easier, but ultimately, what we're trying to do is really connect with one other person. And that's not always going to happen in physical spaces. It's also going to now happen in virtual spaces, and we have to get better at figuring that out. I think, of the people that build all this technology in the network, a lot of them aren't very good at connecting with people. This is kind of like something I used to do in third grade.
(Laughter)
So here's a series of projects over the last few years where I've been inspired by trying to figure out how to really facilitate close connection. Sometimes they're very, very simple things. A Childhood Walk, which is a project where I ask people to remember a walk that they used to take as a child over and over again that was sort of meaningless -- like on the route to the bus stop, to a neighbor's house, and take it inside of Google Streetview. And I promise you, if you take that walk inside Google Streetview, you come to a moment where something comes back and hits you in the face. And I collected those moments -- the photos inside Google Streetview and the memories, specifically. "Our conversation started with me saying, 'I'm bored,' and her replying, 'When I'm bored I eat pretzels.' I remember this distinctly because it came up a lot." "Right after he told me and my brother he was going to be separating from my mom, I remember walking to a convenience store and getting a cherry cola." "They used some of the morbidly artist footage, a close-up of Chad's shoes in the middle of the highway. I guess the shoes came off when he was hit. He slept over at my house once, and he left his pillow. It had 'Chad' written in magic marker on it. He died long after he left the pillow at my house, but we never got around to returning it."
Sometimes they're a little bit more abstract. This is Pain Pack. Right after September 11th, last year, I was thinking about pain and the way that we disperse it, the way that we excise it from our bodies. So what I did is I opened up a hotline -- a hotline where people could leave voicemails of their pain, not necessarily related to that event. And people called in and left messages like this.
Recording: Okay, here's something. I'm not alone, and I am loved. I'm really fortunate. But sometimes I feel really lonely. And when I feel that way even the smallest act of kindness can make me cry. Like even people in convenience stores saying, "Have a nice day," when they're accidentally looking me in the eye.
ZF: So what I did was I took those voicemails, and with their permission, converted them to MP3s and distributed them to sound editors who created short sounds using just those voicemails. And those were then distributed to DJs who have made hundreds of songs using that source material. (Music) We don't have time to play much of it. You can look at it online.
"From 52 to 48 with love" was a project around the time of the last election cycle, where McCain and Obama both, in their speeches after the election, talked about reconciliation, and I was like, "What the hell does that look like?" So I thought, "Well let's just give it a try. Let's have people hold up signs about reconciliation." And so some really nice things came together. "I voted blue. I voted red. Together, for our future." These are very, very cute little things right. Some came from the winning party. "Dear 48, I promise to listen to you, to fight for you, to respect you always." Some came from the party who had just lost. "From a 48 to a 52, may your party's leadership be as classy as you, but I doubt it." But the truth was that as this start becoming popular, a couple rightwing blogs and some message boards apparently found it to be a little patronizing, which I could also see. And so I started getting amazing amounts of hate mail, death threats even. And one guy in particular kept on writing me these pretty awful messages, and he was dressed as Batman. And he said, "I'm dressed as Batman to hide my identity." Just in case I thought the real Batman was coming after me; which actually made me feel a little better -- like, "Phew, it's not him."
So what I did -- unfortunately, I was harboring all this kind of awful experience and this pain inside of me, and it started to eat away at my psyche. And I was protecting the project from it, I realized. I was protecting it -- I didn't want this special, little group of photographs to get sullied in some way. So what I did, I took all those emails, and I put them together into something called Angrigami, which was an origami template made out of this sort of vile stuff. And I asked people to send me beautiful things made out of the Angrigami. (Laughter) But this was the emotional moment. One of my viewer's uncles died on a particular day and he chose to commemorate it with a piece of hate. It's amazing.
The last thing I'm going to tell you about is a series of projects called Songs You Already Know, where the idea was, I was trying to figure out to address particular kinds of emotions with group projects. So one of them was fairly straightforward. A guy said that his daughter got scared at night and could I write a song for her, his daughter. And I said, "Oh yeah, I'll try to write a mantra that she can sing to herself to help herself go to sleep." And this was "Scared."
(Video) ♫ This is a song that I sing when I'm scared of something ♫
♫ I don't know why but it helps me get over it ♫
♫ The words of the song just move me along ♫
♫ And somehow I get over it ♫
♫ At least I don't suck at life ♫
♫ I keep on trying despite ♫
♫ At least I don't suck at life ♫
♫ I keep on trying despite ♫
♫ This is a song that I sing when I'm scared of something ♫
Okay, so I wrote that song, right. Thank you. So the nice thing was is he walked by his daughter's room at some point, and she actually was singing that song to herself. So I was like, "Awesome. This is great."
And then I got this email. And there's a little bit of a back story to this. And I don't have much time. But the idea was that at one point I did a project called Facebook Me Equals You, where I wanted to experience what it was like to live as another person. So I asked for people's usernames and passwords to be sent to me. And I got a lot, like 30 in a half an hour. And I shut that part down. And I chose two people to be, and I asked them to send me descriptions of how to act as them on Facebook. One person sent me a very detailed description; the other person didn't. And the person who didn't, it turned out, had just moved to a new city and taken on a new job. So, you know, people were writing me and saying, "How's your new job?" I was like, "I don't know. Didn't know I had one."
But anyway, this same person, Laura, ended up emailing me a little bit after that project. And I felt badly for not having done a good job. And she said, "I'm really anxious, I just moved to a new town, I have this new job, and I've just had this incredible amount of anxiety." So she had seen the "Scared" song and wondered if I could do something. So I asked her, "What does it feel like when you feel this way?" And she wrote a sort of descriptive set of what it felt like to have had this anxiety. And so what I decided to do. I said, "Okay, I'll think about it." And so quietly in the background, I started sending people this.
(Audio) ♫ Hey ♫
♫ You're okay ♫
♫ You'll be fine ♫
So I asked people whether they had basic audio capabilities, just so they could sing along to the song with headphones on, so I could just get their voices back. And this is the kind of thing that I got back.
Recording: ♫ Hey ♫
♫ You're okay ♫
♫ You'll be fine ♫
ZF: So that's one of the better ones, really. But what's awesome is, as I started getting more and more and more of them, all of a sudden I had 30, 40 voices from around the world. And when you put them together, something magical happens, something absolutely incredible happens, and all of a sudden I get a chorus from around the world. And what was really great is, I'm putting all this work together in the background, and Laura sent me a follow-up email because a good month had passed by. And she said, "I know you've forgotten about me. I just want to say thanks for even considering it." And then a few days later I sent her this.
(Audio) ♫ Right now, it feels like I forgot to turn the light on ♫
♫ And things that looked so good yesterday ♫
♫ are now shades of gray ♫
♫ And it seems like the world is spinning ♫
♫ while I'm standing still ♫
♫ Or maybe I am spinning I can't tell ♫
♫ And then you say ♫
♫ Hey ♫
♫ You're okay ♫
♫ You'll be fine ♫
♫ Just breathe ♫
♫ And now the words sing ♫
♫ Hey ♫
♫ You're okay ♫
♫ You'll be fine ♫
♫ Just breathe ♫
♫ Now everybody sings ♫
♫ Hey ♫
♫ You're okay ♫
♫ You'll be fine ♫
♫ Just breathe ♫
♫ Hey ♫
♫ You're okay ♫
♫ You'll be fine ♫
♫ Just breathe ♫
♫ Hey ♫
♫ You're okay ♫
♫ You'll be fine ♫
♫ Just breathe ♫
Thank you.
(Applause)
|
Интернетная игровая комната Ze Frank'a
TED Talk Subtitles and Transcript: В интернете сделать человека своим "другом" можно одним щелчком мыши, но достичь и выразить настоящую связь намного сложнее. Зи Фрэнк представляет попурри из чудаковатых онлайн-игрушек, требующих от игрока глубокого участия и вознаграждающих за него чем-то более светлым. Вас приглашают сыграть, если пообещаете делиться.
В любой презентации должен быть такой слайд. (Смех) Красиво, не так ли? Вы видите? Все эти точки, все эти линии. Просто невероятно. Это сеть. А в моем случае, сеть играет большую роль, ведь с ее помощью я объединяю людей. Восхитительно, не правда ли? Через эту сеть я налаживаю связь с людьми. И использую для этого разнообразные способы. Например, я прошу людей наряжать свои пылесосы. (Смех) Осуществляю проекты наподобие Планетарного бутерброда, в ходе которого я просил людей попытаться одновременно поместить два куска хлеба строго на противоположных концах Земли. И люди начали раскладывать хлеб, и наконец одна команда смогла сделать бутерброд, поместив хлеб в Новой Зеландии и Испании. Довольно впечатляюще. Видео можно посмотреть в сети. Налаживаю связь с людьми с помощью проектов, наподобие ЯмолодойЯтеперешний. В этом проекте я просил людей найти свои детские фотографии и переснять их, уже будучи взрослыми. (Смех) Это один и тот же человек - сверху - Джеймс, снизу - Дженнифер. Пикантно. А это подарок на День Матери. (Смех) Особенно жутковато. (Аплодисменты) (Смех) Я не смог найти свою любимую пару фотографий. На первой была изображена 30-летняя женщина с маленьким ребенком на коленях, а на второй - стокилограммовый мужик и крохотная старушка, выглядывающая из-за его плеча.
А этот проект изменил мой взгляд на то, как находить подход к людям. Он называется Рэй. Как-то раз мне прислали аудио-файл, и я понятия не имел, чей голос был на записи. В письме говорилось: "Ты должен это послушать". И вот, что я услышал.
Запись: Привет, меня зовут Рэй. Вчера мне позвонила моя дочь, она была очень подавлена - у нее на работе происходят разные вещи, которые она считает совершенно несправедливыми. Она была очень расстроена и искала утешения, а я совершенно не знал, что ей сказать, ведь нас сегодня окружает столько всего негативного. И я решил написать эту песню специально для нее, просто чтобы слегка ее подбодрить, помочь справиться со стрессом и давлением на работе. И я решил разместить эту песню в интернете, для всех тех, кто испытывает стресс на работе, чтобы помочь им легче преодолевать трудности. Вот эта песня.
♫ Я сейчас кое-кому надеру задницу ♫
♫ Оу, я сейчас кое-кому надеру задницу ♫
♫ Оу, если ты не отстанешь от меня, ♫
♫ придется тебе отправить меня домой, ♫
♫ потому как я сейчас кое-кому надеру задницу ♫
Вы, вероятно, не сможете петь ее вслух, но, зная слова, можно напевать про себя. И пусть эта песня придаст вам сил справляться с неприятными моментами на работе. Вот и все. Крепитесь. Мир.
Зи Фрэнк: Итак ... Да. Нет, нет, нет, тихо. У нас мало времени. Итак, меня это очень тронуло. Ведь это же поразительно. Это отличный пример людского взаимопонимания и поддержки. Понимание того, что кто-то далеко от тебя испытывает определенные чувства, желание особым образом воздействовать на них, использование для этой цели средств связи и осознание того, что удалось добиться хороших результатов. Это было удивительно. Это было именно то, чем я хотел заниматься. Первое, о чем я подумал - нам надо его отблагодарить. И я обратился к своим читателям: "Послушайте вот эту запись. Надо сделать на нее ремикс. У него отличный голос. В тональности си-бемоль. Надо с ним похимичить". В ответ я получил сотни ремиксов - множество различных вариантов. Один из них особенно выделялся. Его сделал некто Goose.
Ремикс: ♫ Я сейчас кое-кому надеру задницу ♫
♫ Оу, я сейчас кое-кому надеру задницу ♫
♫ Оу, если ты не отстанешь от меня, ♫
♫ придется тебе отправить меня домой, ♫
♫ потому как я сейчас кое-кому надеру задницу ♫
♫ Я сейчас кое-кому надеру... ♫
Зи Фрэнк: Вот так. Да, это было великолепно. Эту песню... (Аплодисменты). Спасибо. Кто-то мне сказал, что эту песню крутили во время бейсбольного матча в Канзасе. В конце-концов, она стала входить в списки самых скачиваемых песен на многочисленных музыкальных сайтах. И тогда я предложил: "Давайте сделаем музыкальный альбом". Собралась аудитория, разработали обложку для альбома. Я пообещал: "Я доставлю этот альбом ему, если вы выясните, кто он такой". Ведь у меня было только его имя, Рэй, и эта небольшая запись, и то, что его дочь была огорчена. Они нашли его за две недели. Я получил письмо со словами: "Привет, я Рэй. Слышал, что ты меня ищешь". (Смех) И я такой: "Ну да, Рэй. Довольно веселые были две недели". И я полетел в Сент Луис и встретился с Рэем, он, кстати, оказался священником. (Смех) Среди всего прочего.
Но не суть. А дело вот в чем: все это напоминает мне одну картинку. Это знак, который в Амстердаме можно встретить на каждом перекрестке. И для меня он символизирует виртуальный мир. На этой фотографии я вижу, что человечек явно очень увлечен этой кнопкой. И не похоже, чтоб его сильно интересовал переход черезу дорогу. (Смех) И это заставило меня задуматься. На каждом перекрестке множество людей пристально смотрят в свои телефоны. Можно относиться к этому с презрением как к некой негативной тенденции человеческой культуры. Но дело в том, что ТАМ идет жизнь. Когда они улыбаются - вы ведь видели, как люди вдруг останавливаются - неожиданно понимаешь, что жизнь происходит где-то ТАМ, в этой странной, всеобъемлющей сети. А ведь это очень важно - чувствовать других людей и понимать, что они чувствуют тебя. Это та основа, к которой мы все стремимся. Можно создавать различные окружения, чтобы облегчить этот процесс, но так или иначе, все, чего мы хотим достичь это по-настоящему наладить связь с другим человеком. А это не всегда будет происходить в реальном мире. Теперь это перемещается и в виртуальный мир, и нам надо учиться лучше осознавать происходящее. Если говорить о людях, которые создают все эти средства общения в сети, то многие из них, на мой взгляд, не умеют налаживать взаимопонимание с людьми. Нечто похожее я делал в третьем классе.
(Смех)
Я хочу представить ряд проектов, созданных мной за последние несколько лет, работая над которыми, я руководствовался желанием понять, как достичь по-настоящему близкой связи и взаимопонимания. Иногда это очень - очень простые вещи. Прогулка детства - это проект, в ходе которого я просил людей вспомнить прогулку, которую они изо дня в день совершали, будучи детьми, и которая не имела особого значения, например, путь до автобусной остановки или соседнего дома, и совершить эту прогулку в Google Streetview. Я вам обещаю, если вы таким образом "прогуляетесь" в Google Streetview, рано или поздно наступит момент, когда что-то всплывет из прошлого и вас захлестнут воспоминания. И я стал собирать эти моменты - фотографии из Google Streetview и особенно сами воспоминания. "Наш разговор начался с того, что я сказал: "Мне скучно", а она ответила: "Когда мне скучно, я ем печеньки". Я так отчетливо это помню, потому что мы часто об этом говорили". "Сразу после того, как он сказал нам с братом, что собирается жить отдельно от мамы, я помню, как пошел в магазин и купил вишневую колу". "Они использовали какие-то нездорово художественные кадры: ботинок Чада крупным планом посреди шоссе. Думаю, ботинок слетел, когда его сбило. Однажды он спал у меня дома и забыл свою подушку. На ней фломастером было написано "Чад". Он оставил эту подушку задолго до своей смерти, но у нас все не доходили руки ее вернуть".
Иногда проекты носят более абстрактный характер. Этот называется Упаковка боли. В прошлом году, сразу после 11го сентября, я думал о боли и о том, как мы ее рассеиваем, вытесняем из себя. И я открыл горячую линию, по которой люди могли звонить и ставлять сообщения о своих тяжелых переживаниях, не обязательно связанных с этим событием. И люди стали звонить и оставлять такие сообщения.
Запись: Вот кое-что. Я не одна, и меня любят. Мне очень повезло. Но иногда я чувствую себя очень одиноко. И в эти минуты даже самое малейшее проявление доброты может вызвать у меня слезы. Даже люди в магазине, говорящие: "Всего доброго", случайно встретившись со мной взглядом.
Зи Фрэнк: И я взял эти сообщения, и, с разрешения авторов, сконвертировал их в формат MP3 и разослал их звукооператорам, которые нарезали короткие звуки из этих голосовых сообщений. Эти звуки потом были переданы диджеям, которые записали сотни песен, используя этот материал. (Музыка) У нас нет времени все это слушать. Все это есть в сети.
Проект "От 52 к 48 с любовью" родился в период прошлых выборов, когда после выборов оба кандидата, Маккейн и Обама, в своих обращениях говорили о примирении. Тогда я подумал: "На что, черт побери, это похоже?" И потом решил: "А почему бы не попробовать? Пусть люди фотографируются с плакатами о примирении". В итоге появились по-настоящему хорошие работы. "Я голосовал за демократов. Я голосовала за республиканцев Вместе за наше будущее". Все это очень и очень мило, не так ли? Некоторые обращения были от сторонников победившей партии. "Дорогие 48, я обещаю всегда прислушиваться к вам, сражаться за вас, уважать вас". Некоторые - от проигравшей. "От 48 к 52, пусть руководство вашей партии будет таким же классным, как и вы. Хотя я лично сомневаюсь". И в то время, как инициатива набирала популярность, пара правосторонних блогов и несколько месседж бордов посчитали, что она носит слегка снисходительный характер, что я тоже заметил. И мне стало приходить огромное количество гневных писем, были даже угрозы расправы. А один, мало того, что писал кучи довольно неприятных сообщений, так еще и одет был в костюм бэтмэна. Он сказал: "Я одет как бэтмэн, чтобы скрыть свою личность". Это чтобы я не подумал, что настоящий бэтмэн пришел по мою душу. Что, кстати, меня немного успокоило. Типа: "Фух, слава богу, это не он".
И что я тогда сделал - к несчастью, весь этот негатив и всю эту боль я стал накапливать внутри себя, и это стало угнетать мою психику. Я осознал, что пытаюсь защитить проект от всего этого. Я не хотел, чтобы эту особую, маленькую группку фотографий очерняли тем или иным способом. И тогда я взял все эти гневные письма и скомпоновал из них Злоригами - заготовку для оригами, целиком составленную из мерзких высказываний такого рода. И я попросил людей прислать мне красивые вещи, сделанные из Злоригами. (Смех) А это был очень трогательный момент. У одного из моих читателей умер дядя, и он решил почтить его память кусочком ненависти. Просто невероятно.
Последнее, о чем я вам расскажу, это серия проектов под названием "Песни, которые вы уже знаете". Идея заключалась в том, что я пытался понять, как воздействовать на определенные эмоции с помощью групповых проектов. Один из них был довольно простым. Один парень сказал мне, что его дочь пугается по ночам и попросил написать для нее песню. Я сказал: "Хорошо, я попытаюсь написать ей мантру, которую она сможет петь себе перед сном. Так появилась песня "Scared".
(Видео) ♫ Эту песню я пою, когда мне страшно ♫
♫ Не знаю почему, но она помогает мне справиться ♫
♫ Слова этой песни несут меня вперед ♫
♫ И мне удается справиться ♫
♫ Зато у меня хорошая жизнь ♫
♫ Я не сдаюсь, несмотря ни на что ♫
♫ Зато у меня хорошая жизнь ♫
♫ Я не сдаюсь, несмотря ни на что ♫
♫ Эту песню я пою, когда мне страшно ♫
Ну так вот, я написал эту песню. Спасибо. Я был очень рад, когда узнал, что, проходя как-то мимо комнаты своей дочери, отец услышал, как она поет эту песню. Я сказал: "Отлично. Это очень здорово".
А потом я получил письмо. И тут есть небольшая предыстория. У меня осталось не очень много времени. Но суть в том, что как-то раз я делал проект, который назывался "Facebook. Я = Ты", в ходе которого я хотел ощутить на себе, каково это - жить жизнью другого человека. Я попросил людей выслать мне свои логины и пароли. И получил очень много, около 30 штук за полчаса. После чего закрыл эту часть проекта. Затем я выбрал двух человек, которыми хотел стать, и попросил их выслать описание того, как надо себя вести в Facebook, чтобы меня приняли за них. Один выслал очень детальную инструкцию. А вторая - нет. И как оказалось, та, которая не выслала, только что переехала в другой город и сменила работу. Люди стали писать мне, спрашивали, как моя новая работа? Я отвечал: "Без понятия. Вообще не знал, что она у меня есть".
В общем, после окончания проекта, эта же девушка, Лаура, пару раз присылала мне письма. Мне было стыдно, что я не справился. Она сказала:" Я очень сильно переживаю. Я только переехала в новый город, стала ходить на новую работу, и за последнее время у меня накопилось очень много стресса. Она слышала песню "Scared" и попросила меня сделать что-нибудь подобное. Я спросил у нее, как именно она себя чувствовала. И она написала целый список тех ощущений, которые она переживала, испытывая стресс. И вот что я решил сделать. Я сказал, что подумаю над ее просьбой. А между тем стал, в тайне от нее, рассылать людям это.
(Аудио): ♫ Эй ♫
♫ Все окей ♫
♫ Ты будешь в порядке ♫
И я попросил людей, независимо от их вокальных данных, подпевать этой песне, слушая ее в наушниках, чтобы я смог собрать их голоса. И вот что я получил.
(Запись): ♫ Эй ♫
♫ Все окей ♫
♫ Ты будешь в порядке ♫
Зи Фрэнк: Честно говоря, это одна из лучших записей. Но, что удивительно, я стал получать все больше и больше записей, и вот у меня уже 30-40 голосов со всего мира. А когда я объединил их, получилось нечто волшебное, нечто абсолютно невероятное, совершенно неожиданно у меня сложился хор из голосов всего мира. И что особенно приятно, пока я проделывал все это втихомолку, прошло около месяца и Лаура прислала мне новое письмо. Она писала: "Я знаю, ты уже забыл обо мне. Просто хотела тебя поблагодарить хотя бы за внимание". А через несколько дней я прислал ей это.
(Аудио): ♫ Сейчас может показаться, что я забыл включить свет ♫
♫ И то, что вчера выглядело таким хорошим ♫
♫ Теперь померкло ♫
♫ Кажется, будто мир проносится мимо ♫
♫ Пока я стою на месте ♫
♫ Или проношусь мимо я сам? ♫
♫ А потом ты говоришь ♫
♫ Эй ♫
♫ Все окей ♫
♫ Ты будешь в порядке ♫
♫ Просто дыши ♫
♫ А теперь все поют ♫
♫ Эй ♫
♫ Все окей ♫
♫ Ты будешь в порядке ♫
♫ Просто дыши ♫
♫ А теперь все поют ♫
♫ Эй ♫
♫ Все окей ♫
♫ Ты будешь в порядке ♫
♫ Просто дыши ♫
♫ Эй ♫
♫ Все окей ♫
♫ Ты будешь в порядке ♫
♫ Просто дыши ♫
♫ Эй ♫
♫ Все окей ♫
♫ Ты будешь в порядке ♫
♫ Просто дыши ♫
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Elizabeth Loftus: How reliable is your memory?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Psychologist Elizabeth Loftus studies memories. More precisely, she studies false memories, when people either remember things that didn't happen or remember them differently from the way they really were. It's more common than you might think, and Loftus shares some startling stories and statistics -- and raises some important ethical questions.\nI'd like to tell you about a legal case that I worked on involving a man named Steve Titus.\nTitus was a restaurant manager. He was 31 years old, he lived in Seattle, Washington, he was engaged to Gretchen, about to be married, she was the love of his life. And one night, the couple went out for a romantic restaurant meal. They were on their way home, and they were pulled over by a police officer. You see, Titus' car sort of resembled a car that was driven earlier in the evening by a man who raped a female hitchhiker, and Titus kind of resembled that rapist. So the police took a picture of Titus, they put it in a photo lineup, they later showed it to the victim, and she pointed to Titus' photo. She said, \"That one's the closest.\" The police and the prosecution proceeded with a trial, and when Steve Titus was put on trial for rape, the rape victim got on the stand and said, \"I'm absolutely positive that's the man.\" And Titus was convicted. He proclaimed his innocence, his family screamed at the jury, his fiancée collapsed on the floor sobbing, and Titus is taken away to jail.\nSo what would you do at this point? What would you do? Well, Titus lost complete faith in the legal system, and yet he got an idea. He called up the local newspaper, he got the interest of an investigative journalist, and that journalist actually found the real rapist, a man who ultimately confessed to this rape, a man who was thought to have committed 50 rapes in that area, and when this information was given to the judge, the judge set Titus free.\nAnd really, that's where this case should have ended. It should have been over. Titus should have thought of this as a horrible year, a year of accusation and trial, but over.\nIt didn't end that way. Titus was so bitter. He'd lost his job. He couldn't get it back. He lost his fiancée. She couldn't put up with his persistent anger. He lost his entire savings, and so he decided to file a lawsuit against the police and others whom he felt were responsible for his suffering.\nAnd that's when I really started working on this case, trying to figure out how did that victim go from \"That one's the closest\" to \"I'm absolutely positive that's the guy.\"\nWell, Titus was consumed with his civil case. He spent every waking moment thinking about it, and just days before he was to have his day in court, he woke up in the morning, doubled over in pain, and died of a stress-related heart attack. He was 35 years old.\nSo I was asked to work on Titus' case because I'm a psychological scientist. I study memory. I've studied memory for decades. And if I meet somebody on an airplane -- this happened on the way over to Scotland -- if I meet somebody on an airplane, and we ask each other, \"What do you do? What do you do?\" and I say \"I study memory,\" they usually want to tell me how they have trouble remembering names, or they've got a relative who's got Alzheimer's or some kind of memory problem, but I have to tell them I don't study when people forget. I study the opposite: when they remember, when they remember things that didn't happen or remember things that were different from the way they really were. I study false memories.\nUnhappily, Steve Titus is not the only person to be convicted based on somebody's false memory. In one project in the United States, information has been gathered on 300 innocent people, 300 defendants who were convicted of crimes they didn't do. They spent 10, 20, 30 years in prison for these crimes, and now DNA testing has proven that they are actually innocent. And when those cases have been analyzed, three quarters of them are due to faulty memory, faulty eyewitness memory.\nWell, why? Like the jurors who convicted those innocent people and the jurors who convicted Titus, many people believe that memory works like a recording device. You just record the information, then you call it up and play it back when you want to answer questions or identify images. But decades of work in psychology has shown that this just isn't true. Our memories are constructive. They're reconstructive. Memory works a little bit more like a Wikipedia page: You can go in there and change it, but so can other people. I first started studying this constructive memory process in the 1970s. I did my experiments that involved showing people simulated crimes and accidents and asking them questions about what they remember. In one study, we showed people a simulated accident and we asked people, how fast were the cars going when they hit each other? And we asked other people, how fast were the cars going when they smashed into each other? And if we asked the leading \"smashed\" question, the witnesses told us the cars were going faster, and moreover, that leading \"smashed\" question caused people to be more likely to tell us that they saw broken glass in the accident scene when there wasn't any broken glass at all. In another study, we showed a simulated accident where a car went through an intersection with a stop sign, and if we asked a question that insinuated it was a yield sign, many witnesses told us they remember seeing a yield sign at the intersection, not a stop sign.\nAnd you might be thinking, well, you know, these are filmed events, they are not particularly stressful. Would the same kind of mistakes be made with a really stressful event? In a study we published just a few months ago, we have an answer to this question, because what was unusual about this study is we arranged for people to have a very stressful experience. The subjects in this study were members of the U.S. military who were undergoing a harrowing training exercise to teach them what it's going to be like for them if they are ever captured as prisoners of war. And as part of this training exercise, these soldiers are interrogated in an aggressive, hostile, physically abusive fashion for 30 minutes and later on they have to try to identify the person who conducted that interrogation. And when we feed them suggestive information that insinuates it's a different person, many of them misidentify their interrogator, often identifying someone who doesn't even remotely resemble the real interrogator.\nAnd so what these studies are showing is that when you feed people misinformation about some experience that they may have had, you can distort or contaminate or change their memory.\nWell out there in the real world, misinformation is everywhere. We get misinformation not only if we're questioned in a leading way, but if we talk to other witnesses who might consciously or inadvertently feed us some erroneous information, or if we see media coverage about some event we might have experienced, all of these provide the opportunity for this kind of contamination of our memory.\nIn the 1990s, we began to see an even more extreme kind of memory problem. Some patients were going into therapy with one problem -- maybe they had depression, an eating disorder -- and they were coming out of therapy with a different problem. Extreme memories for horrific brutalizations, sometimes in satanic rituals, sometimes involving really bizarre and unusual elements. One woman came out of psychotherapy believing that she'd endured years of ritualistic abuse, where she was forced into a pregnancy and that the baby was cut from her belly. But there were no physical scars or any kind of physical evidence that could have supported her story. And when I began looking into these cases, I was wondering, where do these bizarre memories come from? And what I found is that most of these situations involved some particular form of psychotherapy. And so I asked, were some of the things going on in this psychotherapy -- like the imagination exercises or dream interpretation, or in some cases hypnosis, or in some cases exposure to false information -- were these leading these patients to develop these very bizarre, unlikely memories? And I designed some experiments to try to study the processes that were being used in this psychotherapy so I could study the development of these very rich false memories.\nIn one of the first studies we did, we used suggestion, a method inspired by the psychotherapy we saw in these cases, we used this kind of suggestion and planted a false memory that when you were a kid, five or six years old, you were lost in a shopping mall. You were frightened. You were crying. You were ultimately rescued by an elderly person and reunited with the family. And we succeeded in planting this memory in the minds of about a quarter of our subjects. And you might be thinking, well, that's not particularly stressful. But we and other investigators have planted rich false memories of things that were much more unusual and much more stressful. So in a study done in Tennessee, researchers planted the false memory that when you were a kid, you nearly drowned and had to be rescued by a life guard. And in a study done in Canada, researchers planted the false memory that when you were a kid, something as awful as being attacked by a vicious animal happened to you, succeeding with about half of their subjects. And in a study done in Italy, researchers planted the false memory, when you were a kid, you witnessed demonic possession.\nI do want to add that it might seem like we are traumatizing these experimental subjects in the name of science, but our studies have gone through thorough evaluation by research ethics boards that have made the decision that the temporary discomfort that some of these subjects might experience in these studies is outweighed by the importance of this problem for understanding memory processes and the abuse of memory that is going on in some places in the world.\nWell, to my surprise, when I published this work and began to speak out against this particular brand of psychotherapy, it created some pretty bad problems for me: hostilities, primarily from the repressed memory therapists, who felt under attack, and by the patients whom they had influenced. I had sometimes armed guards at speeches that I was invited to give, people trying to drum up letter-writing campaigns to get me fired. But probably the worst was I suspected that a woman was innocent of abuse that was being claimed by her grown daughter. She accused her mother of sexual abuse based on a repressed memory. And this accusing daughter had actually allowed her story to be filmed and presented in public places. I was suspicious of this story, and so I started to investigate, and eventually found information that convinced me that this mother was innocent. I published an exposé on the case, and a little while later, the accusing daughter filed a lawsuit. Even though I'd never mentioned her name, she sued me for defamation and invasion of privacy. And I went through nearly five years of dealing with this messy, unpleasant litigation, but finally, finally, it was over and I could really get back to my work. In the process, however, I became part of a disturbing trend in America where scientists are being sued for simply speaking out on matters of great public controversy.\nWhen I got back to my work, I asked this question: if I plant a false memory in your mind, does it have repercussions? Does it affect your later thoughts, your later behaviors? Our first study planted a false memory that you got sick as a child eating certain foods: hard-boiled eggs, dill pickles, strawberry ice cream. And we found that once we planted this false memory, people didn't want to eat the foods as much at an outdoor picnic. The false memories aren't necessarily bad or unpleasant. If we planted a warm, fuzzy memory involving a healthy food like asparagus, we could get people to want to eat asparagus more. And so what these studies are showing is that you can plant false memories and they have repercussions that affect behavior long after the memories take hold.\nWell, along with this ability to plant memories and control behavior obviously come some important ethical issues, like, when should we use this mind technology? And should we ever ban its use? Therapists can't ethically plant false memories in the mind of their patients even if it would help the patient, but there's nothing to stop a parent from trying this out on their overweight or obese teenager. And when I suggested this publicly, it created an outcry again. \"There she goes. She's advocating that parents lie to their children.\"\nHello, Santa Claus. (Laughter)\nI mean, another way to think about this is, which would you rather have, a kid with obesity, diabetes, shortened lifespan, all the things that go with it, or a kid with one little extra bit of false memory? I know what I would choose for a kid of mine.\nBut maybe my work has made me different from most people. Most people cherish their memories, know that they represent their identity, who they are, where they came from. And I appreciate that. I feel that way too. But I know from my work how much fiction is already in there. If I've learned anything from these decades of working on these problems, it's this: just because somebody tells you something and they say it with confidence, just because they say it with lots of detail, just because they express emotion when they say it, it doesn't mean that it really happened. We can't reliably distinguish true memories from false memories. We need independent corroboration. Such a discovery has made me more tolerant of the everyday memory mistakes that my friends and family members make. Such a discovery might have saved Steve Titus, the man whose whole future was snatched away by a false memory.\nBut meanwhile, we should all keep in mind, we'd do well to, that memory, like liberty, is a fragile thing. Thank you. Thank you. Thank you. (Applause) Thanks very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Элизабет Лофтус: Фиктивность воспоминаний\nTED Talk Subtitles and Transcript: Психолог Элизабет Лофтус изучает воспоминания. Если быть более точным, она изучает ложные воспоминания, когда люди либо помнят события, которых никогда не было, либо помнят их совершенно не так, как они происходили в действительности. Это встречается чаще, чем вы могли бы подумать. Лофтус делится некоторыми поразительными историями и статистическими данными и поднимает важные этические вопросы, над которыми нам всем следует задуматься.\nЯ хотела бы вам рассказать о судебном деле, над которым я работала. Дело касалось человека по имени Стив Тайтус.\nТайтус был менеджером ресторана. Ему было 31, он жил в Сиэтле, штат Вашингтон, он был помолвлен с Гретхен, они собирались пожениться, она была любовью всей его жизни. И однажды вечером пара пошла на романтический ужин в ресторан. Они были на пути домой, когда сотрудник полиции остановил их машину. Автомобиль Тайтуса был как-бы похож на автомобиль мужчины, который ранее вечером изнасиловал женщину, путешествующую автостопом, и Тайтус был вроде как похож на насильника. Полицейские сфотографировали Тайтуса, положили его фото в ряд с другими. Позже эти фотографии были показаны жертве, и она указала на Тайтуса. Она сказала: «Этот похож больше всех». Полиция и прокуратура завели судебное дело, и когда Стив Тайтус предстал перед судом за изнасилование, потерпевшая при даче показаний сказала: «Я абсолютно уверена, что это он». И Тайтус был признан виновным. Он заявил о своей невиновности, его семья кричала на присяжных, его невеста упала на пол в истерике, но Тайтуса забрали в тюрьму.\nА что бы вы сделали в такой ситуации? Что сделали бы вы? Абсолютно утративший веру в правовую систему, Тайтус всё же имел план. Он позвонил в местную газету, репортёр-следователь заинтересовался им, и этот репортёр нашёл истинного насильника, человека, который в итоге признался в совершении этого изнасилования, человека, который, как предполагалось, совершил 50 изнасилований на данной территории. И когда эта информация была предоставлена судье, Тайтус был освобождён.\nИ вот тут всё должно было бы закончиться. Конец страданиям. Тайтусу следовало бы отнестись ко всему, как к чёрной полосе в его жизни, которая, наконец-то, позади.\nНо так это всё не закончилось. Тайтус был обозлён. Он потерял свою работу. Он не мог получить её обратно. Он потерял свою невесту. Она не могла смириться с его постоянным гневом. Он потерял все свои сбережения. И поэтому он решил подать иск против сотрудников полиции и других лиц, которых он считал ответственными за свои страдания.\nИменно тогда я начала работать над этим делом, пытаясь выяснить, каким образом потерпевшая перешла от «Этот похож больше всех» к «Я абсолютно уверена, что это он».\nТайтус был поглощён гражданским иском. Он проводил каждое мгновение, думая о нём. И всего за несколько дней до начала суда он проснулся утром, скрючиваясь от боли. Он умер от сердечного приступа, связанного со стрессом. Ему было 35 лет.\nМеня попросили работать над делом Тайтуса, потому что я учёный-психолог. Я изучаю память. Я изучала память на протяжении десятилетий. И если я знакомлюсь с кем-то в самолете — это случилось на пути в Шотландию — если я знакомлюсь с кем-то на борту самолета, и мы спрашиваем друг друга: «Чем Вы занимаетесь?», я отвечаю: «Я изучаю память». Люди обычно рассказывают мне, что у них проблемы с запоминанием имён или что у них есть родственник, у которого Альцгеймер или какие-то проблемы с памятью. Но я вынуждена говорить им, что я не занимаюсь потерей памяти. Я изучаю обратное: память как таковую, то, что люди помнят. Если они помнят то, чего никогда не было, или помнят происшествия совершенно не так, как они происходили в действительности. Я изучаю ложные воспоминания.\nК сожалению, Стив Тайтус является не единственным человеком, который был осуждён из-за чьих-то ложных воспоминаний. В одном проекте в Соединенных Штатах собранная информация выявила 300 невиновных. 300 обвиняемых были осуждены за преступления, которые они не совершали. Они провели 10, 20, 30 лет в тюрьме за эти преступления, а теперь ДНК тест доказал, что на самом деле они невиновны. И когда эти случаи были проанализированы, оказалось, что три четверти невиновных были осуждены из-за ложных воспоминаний очевидцев.\nЧто ж, почему? Как присяжные, осудившие тех невиновных, и присяжные, осудившие Тайтуса, многие люди считают, что память работает как записывающее устройство. Вы просто записываете информацию, затем вызываете её и воспроизводите, когда вы хотите ответить на вопросы или опознать изображения. Но десятилетия работы в психологии показали, что это просто не соответствует действительности. Наши воспоминания способны меняться. Они способны восстанавливаться. Память немного похожа на страницу Википедии: вы можете изменить её, но и другие люди тоже могут это сделать. Я впервые начала изучать процесс изменения памяти в 1970-х. Я проводила эксперименты, в которых людям показывали смоделированные преступления и несчастные случаи, а затем задавали вопросы о том, что они помнят. В одном исследовании мы показали людям имитацию аварии и спросили их, с какой скоростью двигались автомобили до столкновения. А других людей мы спросили, с какой скоростью двигались автомобили до катастрофы. И когда мы использовали слово «катастрофа», свидетели говорили, что автомобили двигались быстрее. Кроме того, наличие слова «катастрофа» в вопросе побуждало людей утверждать, что они видели битое стекло на месте происшествия, когда битых стёкол не было вообще. В другом исследовании мы показали имитацию аварии, где автомобиль проехал на перекресток со знаком «стоп». И если мы задавали вопрос, который исподволь внушал, что это был знак «уступите дорогу», многие свидетели говорили нам, что они помнят знак «уступите дорогу» на перекрестке, а не знак «стоп».\nИ вы могли бы думать, ведь это были экранизированные события, они не являются особо стрессовыми. Будут ли совершены ошибки такого же рода в действительно стрессовых ситуациях? В исследовании, которое мы опубликовали несколько месяцев назад, имеется ответ на этот вопрос. Необычным в этом исследовании было то, что мы устроили для людей очень стрессовое испытание. Субъектами этого исследования были военнослужащие США, которые проходили мучительные учения, призванные подготовить их к тому, что с ними будет, если они когда-либо будут захвачены в плен. В рамках учения этих солдат допрашивали в агрессивной, враждебной, насильственной форме на протяжении 30 минут. Позже они должны были опознать человека, который проводил допрос. И когда мы исподволь внушали им, что это другой человек, многие из них идентифицировали допрашивающего неверно. Часто опознавали кого-то, кто даже отдалённо не похож на истинного допрашивающего.\nЭти исследования демонстрируют, что, если исподволь дезинформировать людей о некоторых событиях, которые происходили с ними, можно исказить, засорить или изменить их память.\nВ реальном мире дезинформация есть везде. Мы получаем дезинформацию не только, когда нам задают наводящие вопросы, но и когда мы общаемся с другими свидетелями, которые могли сознательно или случайно снабдить нас ошибочными данными. Или когда мы видим освещение в СМИ некоторых событий, которые произошли с нами. Всё это обеспечивает возможные загрязнения нашей памяти.\nВ 1990-х мы начали наблюдать ещё более критические виды проблем с памятью. Некоторые пациенты начинали лечение одной проблемы — возможно, депрессии, расстройства пищеварения — а заканчивали его с другой проблемой. Воспоминаниями непомерно чудовищного отношения к себе, иногда сатанинских ритуалов, иногда с участием действительно странных и необычных элементов. Одна женщина прошла курс психотерапии, полагая, что она пережила годы ритуального насилия, где она забеременела насильственным путём, а ребенка вырезали из её живота. Но на теле не было никаких шрамов или каких-либо телесных признаков, которые могли бы подтвердить её рассказ. И когда я начала изучать подобные случаи, мне было интересно, откуда берутся эти странные воспоминания? И я обнаружила, что большинство этих случаев включали в себя некоторые особые формы психотерапии. Я выясняла, включала ли в себя эта психотерапия такие вещи как упражнения на воображение, или толкование снов, или, в некоторых случаях, гипноз, или, в некоторых случаях, воздействие ложной информацией. Было ли это причиной формирования этих очень странных, маловероятных воспоминаний? И я разработала некоторые эксперименты для изучения тех приёмов, которые использовались в этой психотерапии, для того чтобы изучить развитие этих очень богатых ложных воспоминаний.\nВ одном из первых исследований, которые мы провели, мы применили внушение — один из методов психотерапии, которую мы наблюдали. Мы применили такое же внушение и поселили ложные воспоминания о том, что когда вы были ребёнком, пяти или шести лет, вы потерялись в торговом центре. Вы были напуганы. Вы плакали. В конце концов пожилой человек спас вас и воссоединил с семьёй. И нам удалось поселить такие воспоминания в головы около четверти испытуемых. Вы можете подумать: «Ну, эти воспоминания не особо стрессовые». Но мы и другие исследователи внушили богатые ложные воспоминания о вещах, которые были гораздо более необычными и гораздо более стрессовыми. Таким образом, в исследовании, проведённом в Теннесси, учёные внушили ложные воспоминания о том, что, будучи ребенком, вы чуть не утонули, и вас спасли спасатели. А в исследовании, проведённом в Канаде, учёные внушили ложные воспоминания, что когда вы были ребёнком, на вас напало озлобленное животное. Внушение прошло успешно с половиной испытуемых. А в исследовании, проведённом в Италии, исследователи внушили ложные воспоминания, что, когда вы были ребёнком, вы были свидетелем демонической одержимости.\nВам может показаться, что мы травмировали наших испытуемых во имя науки. Но наши исследования прошли тщательную оценку учреждениями по вопросам этики научных исследований, которые приняли решение, что временный дискомфорт, который некоторые испытуемые могут испытывать при этих исследованиях, перевешивается важностью проблемы понимания процессов в памяти и злоупотребления памятью, которое происходит в некоторых местах в мире.\nК моему удивлению, когда я опубликовала эту работу и начала выступать против этого конкретного вида психотерапии, я создала себе достаточно большие проблемы. Враждебность психологов, восстанавливающих подавленные воспоминания, которые чувствовали нападение, и пациентов, на которых эти психологи повлияли. Когда меня приглашали выступить с речью, со мной иногда были вооруженные охранники. Люди посылали горы писем с требованием уволить меня. Но, вероятно, наихудшим было следующее. Я подозревала, что одна женщина была невиновна в совращении малолетней. Её уже взрослая дочь заявила о совращении. Она обвинила свою мать в сексуальном насилии на основе подавленных воспоминаний. И эта дочь дала своё согласие на то, чтобы по мотивам её истории был снят фильм и показан в общественных местах. Я подозрительно отнеслась к этой истории и начала расследование. В конечном итоге я нашла информацию, которая убедила меня, что мать была невиновна. Я опубликовала разоблачение по этому делу, и некоторое время спустя та самая дочь подала на меня в суд. Даже несмотря на то, что я никогда не упоминала её имени, она подала иск о клевете и вторжении в частную жизнь. И я прожила почти пять лет с этим грязным, неприятным судебным разбирательством, но наконец, наконец, всё было кончено, и я могла действительно вернуться к своей работе. Однако в процессе я стала частью тревожной тенденции в Америке, где на учёных подают в суд просто за высказывание по вопросам общественных разногласий.\nКогда я вернулась к работе, я задала такой вопрос: «Если я подсаживаю вам ложные воспоминания, имеют ли они последствия? Влияют ли они на ваши последующие мысли, на ваше последующее поведение?» В первом исследовании мы внушили воспоминание, что в детстве вам было плохо от определённых продуктов: от яиц, сваренных вкрутую, от солёных огурцов и клубничного мороженого. И мы обнаружили, что как только мы внедрили эти ложные воспоминания, люди перестали есть эти продукты на пикнике на открытом воздухе. Ложные воспоминания не обязательно являются плохими или неприятными. При внушении тёплых, приятных воспоминаний о такой здоровой пище как спаржа, мы могли бы обрести людей, которые хотят есть больше спаржи. Эти исследования показывают, что вы можете внедрить ложные воспоминания и они будут иметь последствия, которые влияют на поведение ещё долго после формирования этих воспоминаний.\nЧто ж, наряду со способностью внедрять воспоминания и контролировать поведение возникают также этические проблемы, например, когда мы должны использовать эту технологию разума? И должны ли мы когда-либо запретить её использование? Психологи не имеют права внедрять ложные воспоминания своим пациентам, даже если это поможет им. Но ничто не может помешать родителю испробовать этот метод на своём ребёнке, который страдает ожирением. И когда я предложила это публично, снова зародился протест. «Опять она. Она советует, чтобы родители лгали своим детям».\nЗдравствуйте, Дед Мороз. (Смех)\nЯ имею в виду, посмотрите на это с другой стороны, что бы вы предпочли, ребёнка с ожирением, диабетом, низкой продолжительностью жизни и всем остальным прилагающимся, или ребёнка с одной маленькой частичкой ложных воспоминаний? Я знаю, что выбрала бы я для своего ребёнка.\nНо, возможно, моя работа сделала меня не похожей на других людей. Большинство людей ценят свои воспоминания, осознают, что они представляют их личность, то, кто они, откуда они. И я ценю это. У меня такие же чувства. Но я знаю из своей работы, сколько вымысла там уже находится. И если я и узнала что-то из десятилетий работы над этой проблемой, так это то, что просто потому, что люди говорят вам что-то и делают это с уверенностью, просто потому, что они говорят это с большим количеством деталей, просто потому, что они выражают эмоции, когда говорят, не означает, что это действительно произошло. Мы не можем надёжно отличать истинные воспоминания от ложных. Нам нужны независимые подтверждения. Такое открытие сделало меня более терпимой к ежедневным ошибкам памяти моих друзей и членов семьи. Такое открытие могло бы спасти Стива Тайтуса, человека, будущее которого было украдено ложными воспоминаниями.\nНо в то же время мы все должны помнить, сделать всё возможное, чтобы помнить, что память, как и свобода, — хрупкая вещь. Спасибо. Спасибо. Спасибо. (Аплодисменты) Большое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Elizabeth Loftus: How reliable is your memory?
TED Talk Subtitles and Transcript: Psychologist Elizabeth Loftus studies memories. More precisely, she studies false memories, when people either remember things that didn't happen or remember them differently from the way they really were. It's more common than you might think, and Loftus shares some startling stories and statistics -- and raises some important ethical questions.
I'd like to tell you about a legal case that I worked on involving a man named Steve Titus.
Titus was a restaurant manager. He was 31 years old, he lived in Seattle, Washington, he was engaged to Gretchen, about to be married, she was the love of his life. And one night, the couple went out for a romantic restaurant meal. They were on their way home, and they were pulled over by a police officer. You see, Titus' car sort of resembled a car that was driven earlier in the evening by a man who raped a female hitchhiker, and Titus kind of resembled that rapist. So the police took a picture of Titus, they put it in a photo lineup, they later showed it to the victim, and she pointed to Titus' photo. She said, "That one's the closest." The police and the prosecution proceeded with a trial, and when Steve Titus was put on trial for rape, the rape victim got on the stand and said, "I'm absolutely positive that's the man." And Titus was convicted. He proclaimed his innocence, his family screamed at the jury, his fiancée collapsed on the floor sobbing, and Titus is taken away to jail.
So what would you do at this point? What would you do? Well, Titus lost complete faith in the legal system, and yet he got an idea. He called up the local newspaper, he got the interest of an investigative journalist, and that journalist actually found the real rapist, a man who ultimately confessed to this rape, a man who was thought to have committed 50 rapes in that area, and when this information was given to the judge, the judge set Titus free.
And really, that's where this case should have ended. It should have been over. Titus should have thought of this as a horrible year, a year of accusation and trial, but over.
It didn't end that way. Titus was so bitter. He'd lost his job. He couldn't get it back. He lost his fiancée. She couldn't put up with his persistent anger. He lost his entire savings, and so he decided to file a lawsuit against the police and others whom he felt were responsible for his suffering.
And that's when I really started working on this case, trying to figure out how did that victim go from "That one's the closest" to "I'm absolutely positive that's the guy."
Well, Titus was consumed with his civil case. He spent every waking moment thinking about it, and just days before he was to have his day in court, he woke up in the morning, doubled over in pain, and died of a stress-related heart attack. He was 35 years old.
So I was asked to work on Titus' case because I'm a psychological scientist. I study memory. I've studied memory for decades. And if I meet somebody on an airplane -- this happened on the way over to Scotland -- if I meet somebody on an airplane, and we ask each other, "What do you do? What do you do?" and I say "I study memory," they usually want to tell me how they have trouble remembering names, or they've got a relative who's got Alzheimer's or some kind of memory problem, but I have to tell them I don't study when people forget. I study the opposite: when they remember, when they remember things that didn't happen or remember things that were different from the way they really were. I study false memories.
Unhappily, Steve Titus is not the only person to be convicted based on somebody's false memory. In one project in the United States, information has been gathered on 300 innocent people, 300 defendants who were convicted of crimes they didn't do. They spent 10, 20, 30 years in prison for these crimes, and now DNA testing has proven that they are actually innocent. And when those cases have been analyzed, three quarters of them are due to faulty memory, faulty eyewitness memory.
Well, why? Like the jurors who convicted those innocent people and the jurors who convicted Titus, many people believe that memory works like a recording device. You just record the information, then you call it up and play it back when you want to answer questions or identify images. But decades of work in psychology has shown that this just isn't true. Our memories are constructive. They're reconstructive. Memory works a little bit more like a Wikipedia page: You can go in there and change it, but so can other people. I first started studying this constructive memory process in the 1970s. I did my experiments that involved showing people simulated crimes and accidents and asking them questions about what they remember. In one study, we showed people a simulated accident and we asked people, how fast were the cars going when they hit each other? And we asked other people, how fast were the cars going when they smashed into each other? And if we asked the leading "smashed" question, the witnesses told us the cars were going faster, and moreover, that leading "smashed" question caused people to be more likely to tell us that they saw broken glass in the accident scene when there wasn't any broken glass at all. In another study, we showed a simulated accident where a car went through an intersection with a stop sign, and if we asked a question that insinuated it was a yield sign, many witnesses told us they remember seeing a yield sign at the intersection, not a stop sign.
And you might be thinking, well, you know, these are filmed events, they are not particularly stressful. Would the same kind of mistakes be made with a really stressful event? In a study we published just a few months ago, we have an answer to this question, because what was unusual about this study is we arranged for people to have a very stressful experience. The subjects in this study were members of the U.S. military who were undergoing a harrowing training exercise to teach them what it's going to be like for them if they are ever captured as prisoners of war. And as part of this training exercise, these soldiers are interrogated in an aggressive, hostile, physically abusive fashion for 30 minutes and later on they have to try to identify the person who conducted that interrogation. And when we feed them suggestive information that insinuates it's a different person, many of them misidentify their interrogator, often identifying someone who doesn't even remotely resemble the real interrogator.
And so what these studies are showing is that when you feed people misinformation about some experience that they may have had, you can distort or contaminate or change their memory.
Well out there in the real world, misinformation is everywhere. We get misinformation not only if we're questioned in a leading way, but if we talk to other witnesses who might consciously or inadvertently feed us some erroneous information, or if we see media coverage about some event we might have experienced, all of these provide the opportunity for this kind of contamination of our memory.
In the 1990s, we began to see an even more extreme kind of memory problem. Some patients were going into therapy with one problem -- maybe they had depression, an eating disorder -- and they were coming out of therapy with a different problem. Extreme memories for horrific brutalizations, sometimes in satanic rituals, sometimes involving really bizarre and unusual elements. One woman came out of psychotherapy believing that she'd endured years of ritualistic abuse, where she was forced into a pregnancy and that the baby was cut from her belly. But there were no physical scars or any kind of physical evidence that could have supported her story. And when I began looking into these cases, I was wondering, where do these bizarre memories come from? And what I found is that most of these situations involved some particular form of psychotherapy. And so I asked, were some of the things going on in this psychotherapy -- like the imagination exercises or dream interpretation, or in some cases hypnosis, or in some cases exposure to false information -- were these leading these patients to develop these very bizarre, unlikely memories? And I designed some experiments to try to study the processes that were being used in this psychotherapy so I could study the development of these very rich false memories.
In one of the first studies we did, we used suggestion, a method inspired by the psychotherapy we saw in these cases, we used this kind of suggestion and planted a false memory that when you were a kid, five or six years old, you were lost in a shopping mall. You were frightened. You were crying. You were ultimately rescued by an elderly person and reunited with the family. And we succeeded in planting this memory in the minds of about a quarter of our subjects. And you might be thinking, well, that's not particularly stressful. But we and other investigators have planted rich false memories of things that were much more unusual and much more stressful. So in a study done in Tennessee, researchers planted the false memory that when you were a kid, you nearly drowned and had to be rescued by a life guard. And in a study done in Canada, researchers planted the false memory that when you were a kid, something as awful as being attacked by a vicious animal happened to you, succeeding with about half of their subjects. And in a study done in Italy, researchers planted the false memory, when you were a kid, you witnessed demonic possession.
I do want to add that it might seem like we are traumatizing these experimental subjects in the name of science, but our studies have gone through thorough evaluation by research ethics boards that have made the decision that the temporary discomfort that some of these subjects might experience in these studies is outweighed by the importance of this problem for understanding memory processes and the abuse of memory that is going on in some places in the world.
Well, to my surprise, when I published this work and began to speak out against this particular brand of psychotherapy, it created some pretty bad problems for me: hostilities, primarily from the repressed memory therapists, who felt under attack, and by the patients whom they had influenced. I had sometimes armed guards at speeches that I was invited to give, people trying to drum up letter-writing campaigns to get me fired. But probably the worst was I suspected that a woman was innocent of abuse that was being claimed by her grown daughter. She accused her mother of sexual abuse based on a repressed memory. And this accusing daughter had actually allowed her story to be filmed and presented in public places. I was suspicious of this story, and so I started to investigate, and eventually found information that convinced me that this mother was innocent. I published an exposé on the case, and a little while later, the accusing daughter filed a lawsuit. Even though I'd never mentioned her name, she sued me for defamation and invasion of privacy. And I went through nearly five years of dealing with this messy, unpleasant litigation, but finally, finally, it was over and I could really get back to my work. In the process, however, I became part of a disturbing trend in America where scientists are being sued for simply speaking out on matters of great public controversy.
When I got back to my work, I asked this question: if I plant a false memory in your mind, does it have repercussions? Does it affect your later thoughts, your later behaviors? Our first study planted a false memory that you got sick as a child eating certain foods: hard-boiled eggs, dill pickles, strawberry ice cream. And we found that once we planted this false memory, people didn't want to eat the foods as much at an outdoor picnic. The false memories aren't necessarily bad or unpleasant. If we planted a warm, fuzzy memory involving a healthy food like asparagus, we could get people to want to eat asparagus more. And so what these studies are showing is that you can plant false memories and they have repercussions that affect behavior long after the memories take hold.
Well, along with this ability to plant memories and control behavior obviously come some important ethical issues, like, when should we use this mind technology? And should we ever ban its use? Therapists can't ethically plant false memories in the mind of their patients even if it would help the patient, but there's nothing to stop a parent from trying this out on their overweight or obese teenager. And when I suggested this publicly, it created an outcry again. "There she goes. She's advocating that parents lie to their children."
Hello, Santa Claus. (Laughter)
I mean, another way to think about this is, which would you rather have, a kid with obesity, diabetes, shortened lifespan, all the things that go with it, or a kid with one little extra bit of false memory? I know what I would choose for a kid of mine.
But maybe my work has made me different from most people. Most people cherish their memories, know that they represent their identity, who they are, where they came from. And I appreciate that. I feel that way too. But I know from my work how much fiction is already in there. If I've learned anything from these decades of working on these problems, it's this: just because somebody tells you something and they say it with confidence, just because they say it with lots of detail, just because they express emotion when they say it, it doesn't mean that it really happened. We can't reliably distinguish true memories from false memories. We need independent corroboration. Such a discovery has made me more tolerant of the everyday memory mistakes that my friends and family members make. Such a discovery might have saved Steve Titus, the man whose whole future was snatched away by a false memory.
But meanwhile, we should all keep in mind, we'd do well to, that memory, like liberty, is a fragile thing. Thank you. Thank you. Thank you. (Applause) Thanks very much. (Applause)
|
Элизабет Лофтус: Фиктивность воспоминаний
TED Talk Subtitles and Transcript: Психолог Элизабет Лофтус изучает воспоминания. Если быть более точным, она изучает ложные воспоминания, когда люди либо помнят события, которых никогда не было, либо помнят их совершенно не так, как они происходили в действительности. Это встречается чаще, чем вы могли бы подумать. Лофтус делится некоторыми поразительными историями и статистическими данными и поднимает важные этические вопросы, над которыми нам всем следует задуматься.
Я хотела бы вам рассказать о судебном деле, над которым я работала. Дело касалось человека по имени Стив Тайтус.
Тайтус был менеджером ресторана. Ему было 31, он жил в Сиэтле, штат Вашингтон, он был помолвлен с Гретхен, они собирались пожениться, она была любовью всей его жизни. И однажды вечером пара пошла на романтический ужин в ресторан. Они были на пути домой, когда сотрудник полиции остановил их машину. Автомобиль Тайтуса был как-бы похож на автомобиль мужчины, который ранее вечером изнасиловал женщину, путешествующую автостопом, и Тайтус был вроде как похож на насильника. Полицейские сфотографировали Тайтуса, положили его фото в ряд с другими. Позже эти фотографии были показаны жертве, и она указала на Тайтуса. Она сказала: «Этот похож больше всех». Полиция и прокуратура завели судебное дело, и когда Стив Тайтус предстал перед судом за изнасилование, потерпевшая при даче показаний сказала: «Я абсолютно уверена, что это он». И Тайтус был признан виновным. Он заявил о своей невиновности, его семья кричала на присяжных, его невеста упала на пол в истерике, но Тайтуса забрали в тюрьму.
А что бы вы сделали в такой ситуации? Что сделали бы вы? Абсолютно утративший веру в правовую систему, Тайтус всё же имел план. Он позвонил в местную газету, репортёр-следователь заинтересовался им, и этот репортёр нашёл истинного насильника, человека, который в итоге признался в совершении этого изнасилования, человека, который, как предполагалось, совершил 50 изнасилований на данной территории. И когда эта информация была предоставлена судье, Тайтус был освобождён.
И вот тут всё должно было бы закончиться. Конец страданиям. Тайтусу следовало бы отнестись ко всему, как к чёрной полосе в его жизни, которая, наконец-то, позади.
Но так это всё не закончилось. Тайтус был обозлён. Он потерял свою работу. Он не мог получить её обратно. Он потерял свою невесту. Она не могла смириться с его постоянным гневом. Он потерял все свои сбережения. И поэтому он решил подать иск против сотрудников полиции и других лиц, которых он считал ответственными за свои страдания.
Именно тогда я начала работать над этим делом, пытаясь выяснить, каким образом потерпевшая перешла от «Этот похож больше всех» к «Я абсолютно уверена, что это он».
Тайтус был поглощён гражданским иском. Он проводил каждое мгновение, думая о нём. И всего за несколько дней до начала суда он проснулся утром, скрючиваясь от боли. Он умер от сердечного приступа, связанного со стрессом. Ему было 35 лет.
Меня попросили работать над делом Тайтуса, потому что я учёный-психолог. Я изучаю память. Я изучала память на протяжении десятилетий. И если я знакомлюсь с кем-то в самолете — это случилось на пути в Шотландию — если я знакомлюсь с кем-то на борту самолета, и мы спрашиваем друг друга: «Чем Вы занимаетесь?», я отвечаю: «Я изучаю память». Люди обычно рассказывают мне, что у них проблемы с запоминанием имён или что у них есть родственник, у которого Альцгеймер или какие-то проблемы с памятью. Но я вынуждена говорить им, что я не занимаюсь потерей памяти. Я изучаю обратное: память как таковую, то, что люди помнят. Если они помнят то, чего никогда не было, или помнят происшествия совершенно не так, как они происходили в действительности. Я изучаю ложные воспоминания.
К сожалению, Стив Тайтус является не единственным человеком, который был осуждён из-за чьих-то ложных воспоминаний. В одном проекте в Соединенных Штатах собранная информация выявила 300 невиновных. 300 обвиняемых были осуждены за преступления, которые они не совершали. Они провели 10, 20, 30 лет в тюрьме за эти преступления, а теперь ДНК тест доказал, что на самом деле они невиновны. И когда эти случаи были проанализированы, оказалось, что три четверти невиновных были осуждены из-за ложных воспоминаний очевидцев.
Что ж, почему? Как присяжные, осудившие тех невиновных, и присяжные, осудившие Тайтуса, многие люди считают, что память работает как записывающее устройство. Вы просто записываете информацию, затем вызываете её и воспроизводите, когда вы хотите ответить на вопросы или опознать изображения. Но десятилетия работы в психологии показали, что это просто не соответствует действительности. Наши воспоминания способны меняться. Они способны восстанавливаться. Память немного похожа на страницу Википедии: вы можете изменить её, но и другие люди тоже могут это сделать. Я впервые начала изучать процесс изменения памяти в 1970-х. Я проводила эксперименты, в которых людям показывали смоделированные преступления и несчастные случаи, а затем задавали вопросы о том, что они помнят. В одном исследовании мы показали людям имитацию аварии и спросили их, с какой скоростью двигались автомобили до столкновения. А других людей мы спросили, с какой скоростью двигались автомобили до катастрофы. И когда мы использовали слово «катастрофа», свидетели говорили, что автомобили двигались быстрее. Кроме того, наличие слова «катастрофа» в вопросе побуждало людей утверждать, что они видели битое стекло на месте происшествия, когда битых стёкол не было вообще. В другом исследовании мы показали имитацию аварии, где автомобиль проехал на перекресток со знаком «стоп». И если мы задавали вопрос, который исподволь внушал, что это был знак «уступите дорогу», многие свидетели говорили нам, что они помнят знак «уступите дорогу» на перекрестке, а не знак «стоп».
И вы могли бы думать, ведь это были экранизированные события, они не являются особо стрессовыми. Будут ли совершены ошибки такого же рода в действительно стрессовых ситуациях? В исследовании, которое мы опубликовали несколько месяцев назад, имеется ответ на этот вопрос. Необычным в этом исследовании было то, что мы устроили для людей очень стрессовое испытание. Субъектами этого исследования были военнослужащие США, которые проходили мучительные учения, призванные подготовить их к тому, что с ними будет, если они когда-либо будут захвачены в плен. В рамках учения этих солдат допрашивали в агрессивной, враждебной, насильственной форме на протяжении 30 минут. Позже они должны были опознать человека, который проводил допрос. И когда мы исподволь внушали им, что это другой человек, многие из них идентифицировали допрашивающего неверно. Часто опознавали кого-то, кто даже отдалённо не похож на истинного допрашивающего.
Эти исследования демонстрируют, что, если исподволь дезинформировать людей о некоторых событиях, которые происходили с ними, можно исказить, засорить или изменить их память.
В реальном мире дезинформация есть везде. Мы получаем дезинформацию не только, когда нам задают наводящие вопросы, но и когда мы общаемся с другими свидетелями, которые могли сознательно или случайно снабдить нас ошибочными данными. Или когда мы видим освещение в СМИ некоторых событий, которые произошли с нами. Всё это обеспечивает возможные загрязнения нашей памяти.
В 1990-х мы начали наблюдать ещё более критические виды проблем с памятью. Некоторые пациенты начинали лечение одной проблемы — возможно, депрессии, расстройства пищеварения — а заканчивали его с другой проблемой. Воспоминаниями непомерно чудовищного отношения к себе, иногда сатанинских ритуалов, иногда с участием действительно странных и необычных элементов. Одна женщина прошла курс психотерапии, полагая, что она пережила годы ритуального насилия, где она забеременела насильственным путём, а ребенка вырезали из её живота. Но на теле не было никаких шрамов или каких-либо телесных признаков, которые могли бы подтвердить её рассказ. И когда я начала изучать подобные случаи, мне было интересно, откуда берутся эти странные воспоминания? И я обнаружила, что большинство этих случаев включали в себя некоторые особые формы психотерапии. Я выясняла, включала ли в себя эта психотерапия такие вещи как упражнения на воображение, или толкование снов, или, в некоторых случаях, гипноз, или, в некоторых случаях, воздействие ложной информацией. Было ли это причиной формирования этих очень странных, маловероятных воспоминаний? И я разработала некоторые эксперименты для изучения тех приёмов, которые использовались в этой психотерапии, для того чтобы изучить развитие этих очень богатых ложных воспоминаний.
В одном из первых исследований, которые мы провели, мы применили внушение — один из методов психотерапии, которую мы наблюдали. Мы применили такое же внушение и поселили ложные воспоминания о том, что когда вы были ребёнком, пяти или шести лет, вы потерялись в торговом центре. Вы были напуганы. Вы плакали. В конце концов пожилой человек спас вас и воссоединил с семьёй. И нам удалось поселить такие воспоминания в головы около четверти испытуемых. Вы можете подумать: «Ну, эти воспоминания не особо стрессовые». Но мы и другие исследователи внушили богатые ложные воспоминания о вещах, которые были гораздо более необычными и гораздо более стрессовыми. Таким образом, в исследовании, проведённом в Теннесси, учёные внушили ложные воспоминания о том, что, будучи ребенком, вы чуть не утонули, и вас спасли спасатели. А в исследовании, проведённом в Канаде, учёные внушили ложные воспоминания, что когда вы были ребёнком, на вас напало озлобленное животное. Внушение прошло успешно с половиной испытуемых. А в исследовании, проведённом в Италии, исследователи внушили ложные воспоминания, что, когда вы были ребёнком, вы были свидетелем демонической одержимости.
Вам может показаться, что мы травмировали наших испытуемых во имя науки. Но наши исследования прошли тщательную оценку учреждениями по вопросам этики научных исследований, которые приняли решение, что временный дискомфорт, который некоторые испытуемые могут испытывать при этих исследованиях, перевешивается важностью проблемы понимания процессов в памяти и злоупотребления памятью, которое происходит в некоторых местах в мире.
К моему удивлению, когда я опубликовала эту работу и начала выступать против этого конкретного вида психотерапии, я создала себе достаточно большие проблемы. Враждебность психологов, восстанавливающих подавленные воспоминания, которые чувствовали нападение, и пациентов, на которых эти психологи повлияли. Когда меня приглашали выступить с речью, со мной иногда были вооруженные охранники. Люди посылали горы писем с требованием уволить меня. Но, вероятно, наихудшим было следующее. Я подозревала, что одна женщина была невиновна в совращении малолетней. Её уже взрослая дочь заявила о совращении. Она обвинила свою мать в сексуальном насилии на основе подавленных воспоминаний. И эта дочь дала своё согласие на то, чтобы по мотивам её истории был снят фильм и показан в общественных местах. Я подозрительно отнеслась к этой истории и начала расследование. В конечном итоге я нашла информацию, которая убедила меня, что мать была невиновна. Я опубликовала разоблачение по этому делу, и некоторое время спустя та самая дочь подала на меня в суд. Даже несмотря на то, что я никогда не упоминала её имени, она подала иск о клевете и вторжении в частную жизнь. И я прожила почти пять лет с этим грязным, неприятным судебным разбирательством, но наконец, наконец, всё было кончено, и я могла действительно вернуться к своей работе. Однако в процессе я стала частью тревожной тенденции в Америке, где на учёных подают в суд просто за высказывание по вопросам общественных разногласий.
Когда я вернулась к работе, я задала такой вопрос: «Если я подсаживаю вам ложные воспоминания, имеют ли они последствия? Влияют ли они на ваши последующие мысли, на ваше последующее поведение?» В первом исследовании мы внушили воспоминание, что в детстве вам было плохо от определённых продуктов: от яиц, сваренных вкрутую, от солёных огурцов и клубничного мороженого. И мы обнаружили, что как только мы внедрили эти ложные воспоминания, люди перестали есть эти продукты на пикнике на открытом воздухе. Ложные воспоминания не обязательно являются плохими или неприятными. При внушении тёплых, приятных воспоминаний о такой здоровой пище как спаржа, мы могли бы обрести людей, которые хотят есть больше спаржи. Эти исследования показывают, что вы можете внедрить ложные воспоминания и они будут иметь последствия, которые влияют на поведение ещё долго после формирования этих воспоминаний.
Что ж, наряду со способностью внедрять воспоминания и контролировать поведение возникают также этические проблемы, например, когда мы должны использовать эту технологию разума? И должны ли мы когда-либо запретить её использование? Психологи не имеют права внедрять ложные воспоминания своим пациентам, даже если это поможет им. Но ничто не может помешать родителю испробовать этот метод на своём ребёнке, который страдает ожирением. И когда я предложила это публично, снова зародился протест. «Опять она. Она советует, чтобы родители лгали своим детям».
Здравствуйте, Дед Мороз. (Смех)
Я имею в виду, посмотрите на это с другой стороны, что бы вы предпочли, ребёнка с ожирением, диабетом, низкой продолжительностью жизни и всем остальным прилагающимся, или ребёнка с одной маленькой частичкой ложных воспоминаний? Я знаю, что выбрала бы я для своего ребёнка.
Но, возможно, моя работа сделала меня не похожей на других людей. Большинство людей ценят свои воспоминания, осознают, что они представляют их личность, то, кто они, откуда они. И я ценю это. У меня такие же чувства. Но я знаю из своей работы, сколько вымысла там уже находится. И если я и узнала что-то из десятилетий работы над этой проблемой, так это то, что просто потому, что люди говорят вам что-то и делают это с уверенностью, просто потому, что они говорят это с большим количеством деталей, просто потому, что они выражают эмоции, когда говорят, не означает, что это действительно произошло. Мы не можем надёжно отличать истинные воспоминания от ложных. Нам нужны независимые подтверждения. Такое открытие сделало меня более терпимой к ежедневным ошибкам памяти моих друзей и членов семьи. Такое открытие могло бы спасти Стива Тайтуса, человека, будущее которого было украдено ложными воспоминаниями.
Но в то же время мы все должны помнить, сделать всё возможное, чтобы помнить, что память, как и свобода, — хрупкая вещь. Спасибо. Спасибо. Спасибо. (Аплодисменты) Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Stewart Brand: The dawn of de-extinction. Are you ready?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Throughout humankind's history, we've driven species after species extinct: the passenger pigeon, the Eastern cougar, the dodo ... But now, says Stewart Brand, we have the technology (and the biology) to bring back species that humanity wiped out. So -- should we? Which ones? He asks a big question whose answer is closer than you may think.\nNow, extinction is a different kind of death. It's bigger. We didn't really realize that until 1914, when the last passenger pigeon, a female named Martha, died at the Cincinnati zoo. This had been the most abundant bird in the world that'd been in North America for six million years. Suddenly it wasn't here at all. Flocks that were a mile wide and 400 miles long used to darken the sun. Aldo Leopold said this was a biological storm, a feathered tempest. And indeed it was a keystone species that enriched the entire eastern deciduous forest, from the Mississippi to the Atlantic, from Canada down to the Gulf. But it went from five billion birds to zero in just a couple decades. What happened?\nWell, commercial hunting happened. These birds were hunted for meat that was sold by the ton, and it was easy to do because when those big flocks came down to the ground, they were so dense that hundreds of hunters and netters could show up and slaughter them by the tens of thousands. It was the cheapest source of protein in America. By the end of the century, there was nothing left but these beautiful skins in museum specimen drawers.\nThere's an upside to the story. This made people realize that the same thing was about to happen to the American bison, and so these birds saved the buffalos.\nBut a lot of other animals weren't saved. The Carolina parakeet was a parrot that lit up backyards everywhere. It was hunted to death for its feathers. There was a bird that people liked on the East Coast called the heath hen. It was loved. They tried to protect it. It died anyway. A local newspaper spelled out, \"There is no survivor, there is no future, there is no life to be recreated in this form ever again.\" There's a sense of deep tragedy that goes with these things, and it happened to lots of birds that people loved. It happened to lots of mammals. Another keystone species is a famous animal called the European aurochs. There was sort of a movie made about it recently. And the aurochs was like the bison. This was an animal that basically kept the forest mixed with grasslands across the entire Europe and Asian continent, from Spain to Korea. The documentation of this animal goes back to the Lascaux cave paintings.\nThe extinctions still go on. There's an ibex in Spain called the bucardo. It went extinct in 2000. There was a marvelous animal, a marsupial wolf called the thylacine in Tasmania, south of Australia, called the Tasmanian tiger. It was hunted until there were just a few left to die in zoos. A little bit of film was shot.\nSorrow, anger, mourning. Don't mourn. Organize. What if you could find out that, using the DNA in museum specimens, fossils maybe up to 200,000 years old could be used to bring species back, what would you do? Where would you start?\nWell, you'd start by finding out if the biotech is really there. I started with my wife, Ryan Phelan, who ran a biotech business called DNA Direct, and through her, one of her colleagues, George Church, one of the leading genetic engineers who turned out to be also obsessed with passenger pigeons and a lot of confidence that methodologies he was working on might actually do the deed.\nSo he and Ryan organized and hosted a meeting at the Wyss Institute in Harvard bringing together specialists on passenger pigeons, conservation ornithologists, bioethicists, and fortunately passenger pigeon DNA had already been sequenced by a molecular biologist named Beth Shapiro. All she needed from those specimens at the Smithsonian was a little bit of toe pad tissue, because down in there is what is called ancient DNA. It's DNA which is pretty badly fragmented, but with good techniques now, you can basically reassemble the whole genome.\nThen the question is, can you reassemble, with that genome, the whole bird? George Church thinks you can. So in his book, \"Regenesis,\" which I recommend, he has a chapter on the science of bringing back extinct species, and he has a machine called the Multiplex Automated Genome Engineering machine. It's kind of like an evolution machine. You try combinations of genes that you write at the cell level and then in organs on a chip, and the ones that win, that you can then put into a living organism. It'll work. The precision of this, one of George's famous unreadable slides, nevertheless points out that there's a level of precision here right down to the individual base pair. The passenger pigeon has 1.3 billion base pairs in its genome.\nSo what you're getting is the capability now of replacing one gene with another variation of that gene. It's called an allele. Well that's what happens in normal hybridization anyway. So this is a form of synthetic hybridization of the genome of an extinct species with the genome of its closest living relative. Now along the way, George points out that his technology, the technology of synthetic biology, is currently accelerating at four times the rate of Moore's Law. It's been doing that since 2005, and it's likely to continue.\nOkay, the closest living relative of the passenger pigeon is the band-tailed pigeon. They're abundant. There's some around here. Genetically, the band-tailed pigeon already is mostly living passenger pigeon. There's just some bits that are band-tailed pigeon. If you replace those bits with passenger pigeon bits, you've got the extinct bird back, cooing at you.\nNow, there's work to do. You have to figure out exactly what genes matter. So there's genes for the short tail in the band-tailed pigeon, genes for the long tail in the passenger pigeon, and so on with the red eye, peach-colored breast, flocking, and so on. Add them all up and the result won't be perfect. But it should be be perfect enough, because nature doesn't do perfect either.\nSo this meeting in Boston led to three things.\nFirst off, Ryan and I decided to create a nonprofit called Revive and Restore that would push de-extinction generally and try to have it go in a responsible way, and we would push ahead with the passenger pigeon.\nAnother direct result was a young grad student named Ben Novak, who had been obsessed with passenger pigeons since he was 14 and had also learned how to work with ancient DNA, himself sequenced the passenger pigeon, using money from his family and friends. We hired him full-time. Now, this photograph I took of him last year at the Smithsonian, he's looking down at Martha, the last passenger pigeon alive. So if he's successful, she won't be the last.\nThe third result of the Boston meeting was the realization that there are scientists all over the world working on various forms of de-extinction, but they'd never met each other. And National Geographic got interested because National Geographic has the theory that the last century, discovery was basically finding things, and in this century, discovery is basically making things. De-extinction falls in that category. So they hosted and funded this meeting. And 35 scientists, they were conservation biologists and molecular biologists, basically meeting to see if they had work to do together. Some of these conservation biologists are pretty radical. There's three of them who are not just re-creating ancient species, they're recreating extinct ecosystems in northern Siberia, in the Netherlands, and in Hawaii.\nHenri, from the Netherlands, with a Dutch last name I won't try to pronounce, is working on the aurochs. The aurochs is the ancestor of all domestic cattle, and so basically its genome is alive, it's just unevenly distributed. So what they're doing is working with seven breeds of primitive, hardy-looking cattle like that Maremmana primitivo on the top there to rebuild, over time, with selective back-breeding, the aurochs. Now, re-wilding is moving faster in Korea than it is in America, and so the plan is, with these re-wilded areas all over Europe, they will introduce the aurochs to do its old job, its old ecological role, of clearing the somewhat barren, closed-canopy forest so that it has these biodiverse meadows in it.\nAnother amazing story came from Alberto Fernández-Arias. Alberto worked with the bucardo in Spain. The last bucardo was a female named Celia who was still alive, but then they captured her, they got a little bit of tissue from her ear, they cryopreserved it in liquid nitrogen, released her back into the wild, but a few months later, she was found dead under a fallen tree. They took the DNA from that ear, they planted it as a cloned egg in a goat, the pregnancy came to term, and a live baby bucardo was born. It was the first de-extinction in history.\n(Applause)\nIt was short-lived. Sometimes interspecies clones have respiration problems. This one had a malformed lung and died after 10 minutes, but Alberto was confident that cloning has moved along well since then, and this will move ahead, and eventually there will be a population of bucardos back in the mountains in northern Spain.\nCryopreservation pioneer of great depth is Oliver Ryder. At the San Diego zoo, his frozen zoo has collected the tissues from over 1,000 species over the last 35 years. Now, when it's frozen that deep, minus 196 degrees Celsius, the cells are intact and the DNA is intact. They're basically viable cells, so someone like Bob Lanza at Advanced Cell Technology took some of that tissue from an endangered animal called the Javan banteng, put it in a cow, the cow went to term, and what was born was a live, healthy baby Javan banteng, who thrived and is still alive.\nThe most exciting thing for Bob Lanza is the ability now to take any kind of cell with induced pluripotent stem cells and turn it into germ cells, like sperm and eggs.\nSo now we go to Mike McGrew who is a scientist at Roslin Institute in Scotland, and Mike's doing miracles with birds. So he'll take, say, falcon skin cells, fibroblast, turn it into induced pluripotent stem cells. Since it's so pluripotent, it can become germ plasm. He then has a way to put the germ plasm into the embryo of a chicken egg so that that chicken will have, basically, the gonads of a falcon. You get a male and a female each of those, and out of them comes falcons. (Laughter) Real falcons out of slightly doctored chickens.\nBen Novak was the youngest scientist at the meeting. He showed how all of this can be put together. The sequence of events: he'll put together the genomes of the band-tailed pigeon and the passenger pigeon, he'll take the techniques of George Church and get passenger pigeon DNA, the techniques of Robert Lanza and Michael McGrew, get that DNA into chicken gonads, and out of the chicken gonads get passenger pigeon eggs, squabs, and now you're getting a population of passenger pigeons.\nIt does raise the question of, they're not going to have passenger pigeon parents to teach them how to be a passenger pigeon. So what do you do about that? Well birds are pretty hard-wired, as it happens, so most of that is already in their DNA, but to supplement it, part of Ben's idea is to use homing pigeons to help train the young passenger pigeons how to flock and how to find their way to their old nesting grounds and feeding grounds.\nThere were some conservationists, really famous conservationists like Stanley Temple, who is one of the founders of conservation biology, and Kate Jones from the IUCN, which does the Red List. They're excited about all this, but they're also concerned that it might be competitive with the extremely important efforts to protect endangered species that are still alive, that haven't gone extinct yet. You see, you want to work on protecting the animals out there. You want to work on getting the market for ivory in Asia down so you're not using 25,000 elephants a year.\nBut at the same time, conservation biologists are realizing that bad news bums people out. And so the Red List is really important, keep track of what's endangered and critically endangered, and so on. But they're about to create what they call a Green List, and the Green List will have species that are doing fine, thank you, species that were endangered, like the bald eagle, but they're much better off now, thanks to everybody's good work, and protected areas around the world that are very, very well managed. So basically, they're learning how to build on good news. And they see reviving extinct species as the kind of good news you might be able to build on.\nHere's a couple related examples. Captive breeding will be a major part of bringing back these species. The California condor was down to 22 birds in 1987. Everybody thought is was finished. Thanks to captive breeding at the San Diego Zoo, there's 405 of them now, 226 are out in the wild. That technology will be used on de-extincted animals. Another success story is the mountain gorilla in Central Africa. In 1981, Dian Fossey was sure they were going extinct. There were just 254 left. Now there are 880. They're increasing in population by three percent a year. The secret is, they have an eco-tourism program, which is absolutely brilliant. So this photograph was taken last month by Ryan with an iPhone. That's how comfortable these wild gorillas are with visitors.\nAnother interesting project, though it's going to need some help, is the northern white rhinoceros. There's no breeding pairs left. But this is the kind of thing that a wide variety of DNA for this animal is available in the frozen zoo. A bit of cloning, you can get them back.\nSo where do we go from here? These have been private meetings so far. I think it's time for the subject to go public. What do people think about it? You know, do you want extinct species back? Do you want extinct species back?\n(Applause)\nTinker Bell is going to come fluttering down. It is a Tinker Bell moment, because what are people excited about with this? What are they concerned about?\nWe're also going to push ahead with the passenger pigeon. So Ben Novak, even as we speak, is joining the group that Beth Shapiro has at UC Santa Cruz. They're going to work on the genomes of the passenger pigeon and the band-tailed pigeon. As that data matures, they'll send it to George Church, who will work his magic, get passenger pigeon DNA out of that. We'll get help from Bob Lanza and Mike McGrew to get that into germ plasm that can go into chickens that can produce passenger pigeon squabs that can be raised by band-tailed pigeon parents, and then from then on, it's passenger pigeons all the way, maybe for the next six million years. You can do the same thing, as the costs come down, for the Carolina parakeet, for the great auk, for the heath hen, for the ivory-billed woodpecker, for the Eskimo curlew, for the Caribbean monk seal, for the woolly mammoth.\nBecause the fact is, humans have made a huge hole in nature in the last 10,000 years. We have the ability now, and maybe the moral obligation, to repair some of the damage. Most of that we'll do by expanding and protecting wildlands, by expanding and protecting the populations of endangered species. But some species that we killed off totally we could consider bringing back to a world that misses them.\nThank you.\n(Applause)\nChris Anderson: Thank you. I've got a question. So, this is an emotional topic. Some people stand. I suspect there are some people out there sitting, kind of asking tormented questions, almost, about, well, wait, wait, wait, wait, wait, wait a minute, there's something wrong with mankind interfering in nature in this way. There's going to be unintended consequences. You're going to uncork some sort of Pandora's box of who-knows-what. Do they have a point?\nStewart Brand: Well, the earlier point is we interfered in a big way by making these animals go extinct, and many of them were keystone species, and we changed the whole ecosystem they were in by letting them go. Now, there's the shifting baseline problem, which is, so when these things come back, they might replace some birds that are there that people really know and love. I think that's, you know, part of how it'll work. This is a long, slow process -- One of the things I like about it, it's multi-generation. We will get woolly mammoths back.\nCA: Well it feels like both the conversation and the potential here are pretty thrilling. Thank you so much for presenting. SB: Thank you.\nCA: Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Стюарт Бранд: На заре воскрешения видов. Готовы ли вы?\nTED Talk Subtitles and Transcript: На протяжении всей истории человечества мы истребляли один вид за другим: исчезли с лица земли странствующий голубь, восточная пума, дронт. Но теперь, как утверждает Стюарт Бранд, в нашем распоряжении есть технологические (и биологические) средства, с помощью которых можно вернуть к жизни истреблённые человеком виды. Но стоит ли? И если да, то какие именно виды? Вопрос, который задаёт нам учёный, очень серьёзен, но найти на него ответ проще, чем можно было бы подумать.\nВымирание биологических видов — это особая форма смерти. Оно отличается бóльшим масштабом. Мы не осознавали всю серьёзность проблемы вплоть до 1914 года, когда последний странствующий голубь, самка по имени Марта, умерла в зоопарке Цинциннати. Когда-то эти птицы были широко распространены по всему миру, а Северная Америка была их домом в течение 6 миллионов лет. Но внезапно на континенте не осталось ни одной птицы. В воздухе их стаи могли образовывать скопления протяжённостью в 650 и шириной в 2 км, они тучей заслоняли солнце. Альдо Леопольд, говорил, что они подобны биологической буре, крылатому урагану. И действительно, эти пернатые были ключевым видом целой экосистемы восточных лиственных лесов, простирающейся от долины Миссисипи до берегов Атлантики, от Канады до Мексиканского залива. Но всего за пару десятилетий численность популяции с 5 миллиардов снизилась до нуля. Что произошло?\nВсё дело в промысловой охоте. На этих птиц велась интенсивная охота, а на продаже их мяса можно было неплохо заработать, ведь поймать их было совсем не сложно — они спускались на землю громадными стаями в огромных количествах, поэтому охотникам не составляло никакого труда убивать их десятками тысяч. Это был самый дешёвый источник животного белка в Америке. К концу столетия, они были полностью истреблены, и теперь мы можем только и можем, что любоваться на музейные экспонаты.\nТакова предыстория. Случившееся заставило людей осознать, что то же самое в скором времени может произойти и с американским бизоном, ведь именно эти птицы спасли их от исчезновения.\nНо очень многих животных все-таки постигла печальная участь. Когда-то Каролинского длиннохвостого попугая можно было встретить в каждом дворе. На них велась охота из-за их перьев, и в результате эти птицы были истреблены. На Восточном побережье возникло целое движение по защите вересковых тетеревов. Но, несмотря на все труды, данный подвид степных тетеревов вымер. В местных газетах писали: «Тетерев-не жилец, у него нет будущего, мы больше никогда не сможем воочию наблюдать эту форму жизни». Все эти истории до крайности трагичны, и такая участь постигла множество птиц, столь любимых людьми, множество млекопитающих. Ещё одним широко известным примером вымирания ключевого вида является исчезновение туров. Недавно про них был снят фильм. Туры очень похожи на бизонов. Эти животные в основном обитали в лесах и лугах на территории Евразии, и были распространены от Испании до Кореи. Первыми документальными свидетельствами существования этих животных можно считать наскальные рисунки в пещере Ласко.\nПроцессы вымирания видов идут полным ходом. В Испании ещё недавно можно было встретить представителя отряда козлов — горную козу букардо Но с 2000 года этот подвид считается вымершим. Ещё одно удивительное животное — сумчатый волк, которого в Тасмании называли тилацином, а на юге Австралии — Тасманским тигром. Охота за ним велась до тех пор, пока в зоопарках осталось всего несколько особей. О них сняли небольшой фильм.\nСожаление, гнев, скорбь. Скорбеть не стоит. Соберитесь! Что если я вам скажу, что используя ДНК музейных экспонатов, окаменелостей возрастом до 200 000 лет, все эти виды можно возродить, что вы сделаете в первую очередь? С чего начнёте?\nЧто ж, сначала вы удостоверитесь, существуют ли такие биотехнологии уже сегодня. Я начинал вместе со своей женой, Райан Фелан, она руководила компанией DNA Direct, работающей в сфере биотехнологий, и через неё познакомился с её коллегой Джорджем Черчем, одним из ведущих специалистов в области генной инженерии, который, как оказалось, был тоже одержим странствующими голубями, и безоговорочно верил, что разрабатываемые им методики смогут воплотить эту мечту в реальность.\nТак он и Райан организовали конференцию в институте Уисс в Гарварде, на которой собрали специалистов по странствующим голубям, орнитологов занимающихся сохранением видов, специалистов по биоэтике, и, к счастью, к тому времени молекулярный биолог Элизабет Шапиро уже определила последовательность ДНК странствующих голубей. Всё что ей для этого понадобилось — это небольшой кусочек ткани с лапки музейного экспоната в Смитсоновском музее, ведь именно в этих тканях содержалась так называемая древняя ДНК. Такой вид ДНК довольно сильно фрагментирован, но используя современные технологии, можно воссоздать весь геном целиком.\nВопрос лишь в том: можно ли собрать из этих геномов целую птицу? Джордж Черч считает это возможным. В его книге «Перерождение», которую я настоятельно рекомендую к прочтению, есть глава, посвящённая оживлению вымерших видов, он создал машину под названием мультиплексная автоматизированная установка для создания генома. Это своего рода машина, имитирующая процесс эволюции. Вы перебираете комбинации генов на клеточном уровне, а затем на органном, которые фиксируются на чипе, те, что оказываются более жизнеспособными, могут затем быть помещены в живой организм. Точность метода, как показано здесь на одном из слайдов Джорджа, знаменитых своей малопонятностью, позволяет добиться точности повторения до уровня нуклеотидных оснований. В геноме странствующего голубя 1,3 миллиарда оснований нуклеотидов.\nТак что имеется возможность заменить ген вариацией этого гена. Это называется аллели. Так обычно и осуществляется обычная гибридизация. Мы говорим здесь о синтетической гибридизации генома вымершего вида посредством генома наиболее родственного живого вида. Кроме того, Джордж замечает, что темпы развития его технологии — технологии синтетической биологии — в четыре раза опережают темпы, указанные Муром в формулировке его закона. Такими темпами она развивалась с 2005 года, и, скорее всего, и дальше будет.\nБлижайший родственник странствующего голубя — полосатохвостый голубь. Они многочисленны. Некоторые и здесь обитают. Генетически полосатохвостый голубь и есть, по сути, странствующий голубь. Отличаются лишь некоторые части генома. И стоит эти гены заменить на гены странствующего голубя, и мы из вымершей птицы получим живую, да ещё и воркующую.\nНо для этого нужно ещё поработать. Нужно понять, какие гены наиболее важны. У полосатохвостого голубя есть гены, отвечающие за короткий хвост, а у странствующего — за длинный, и то же самое касается таких качеств, как краснота глаз, грудное оперение, пух персикового цвета и т.д. Замените эти части генома, и получится нечто несовершенное. То есть совершенное в той мере, в которой нужно, ведь в природе тоже нет ничего идеального.\nРезультатов у Бостонской конференции три.\nВо-первых, мы с Райаном решили основать НКО под названием «Возрождение и восстановление», которое будет заниматься популяризацией идеи возрождения вымерших видов, причём делать это ответственно, а также мы намерены добиться цели и вернуть к жизни странствующего голубя.\nКроме того, именно так мы познакомились с молодым учёным-аспирантом Беном Новаком, с 14 лет одержимым идей воскрешения странствующего голубя как вида, и научившимся работать с древними ДНК, который самостоятельно на деньги своих знакомых и семьи выделил геном этого вида птиц. Мы наняли его на полный рабочий день. Вот его фотография, которую я сделал в прошлом году в Смитсоновском музее. Он смотрит на чучело Марты, последнего странствующего голубя. Если у него всё получится, последней она уже не будет.\nВ третьих, благодаря Бостонской встрече, мы поняли, что во всем мире есть учёные, работающие над тем, чтобы вернуть исчезнувшие виды, тем или иным способом, однако они друг с другом просто не знакомы. Заинтересовались и журналисты из Нэшенл Джиографик, потому что у них есть теория, что в прошлом веке под научным открытием понимался поиск и нахождение, а в этом веке научное открытие означает создание. Возрождение видов именно это и означает. Поэтому Нэшенл Джиографик и организовал эту конференцию и выделил средства на её проведение. Приехали 35 учёных, молекулярные биологи и биологи охраны природы, — приехали посмотреть, смогут ли они работать вместе. Некоторые из тех, кто занят охраной природы, порой подходят к проблеме радикально. Трое таких учёных пытаются воскресить не просто исчезнувшие виды, но целые экосистемы, работая в северной части Сибири, в Голландии и на Гавайях.\nНаучные интересы Генри из Нидерландов, чью голландскую фамилию я произнести не отважусь, связаны с проектом по воскрешению туров. Тур — предок современных коров и быков. Геном это вида животных сохранился в его потомках, но не в равной мере. И Генри, совместно с другими учёными, пытается с помощью обратного скрещивания примитивных, неприхотливых в содержании пород вроде Маремской вверху постепенно восстановить исчезнувший вид примитивных быков. Программы восстановления мегафауны быстрее развиваются в Корее, нежели в Америке, и в связи с тем, что во многих частях Европы есть территории восстановленной экосистемы, было предложено ввести на эти территории воссозданных туров, чтобы они выполнили свою экологическую роль — очистили обезжизненные леса сомкнутого листового полога, превратив их луга, отличающееся большим биоразнообразием.\nНе менее поразительна работа Альберто Фернандеса-Ариаса. Альберто работал над тем, чтобы воскресить вид испанского тура. Последняя особь вида, самка по имени Селиа, была поймана ещё живой, и у неё был взят образец кожи с уха, который затем поместили в жидкий азот, после чего животное отпустили обратно на волю. Спустя несколько месяцев её нашли под упавшим деревом, мёртвой. Из образца кожа была выделена ДНК, которую ввели в клонированную яйцеклетку козы. Дошло до окота, и на свет появился живой турено. Так впервые в истории удалось воссоздать особь вымершего вида.\n(Аплодисменты)\nДетёныш прожил недолго. У межвидовых клонов бывают иногда респираторные проблемы. Тот детёныш родился с недоразвитым лёгким, и он умер 10 минут спустя. Альберто, однако, уверен, что технологии клонирования с тех пор серьёзно продвинулись вперёд, и развитие проекта продолжится, так что, в конце концов, в горах северной Испании будет снова обитать популяция туров.\nНаконец, Оливером Райдером были сделаны первые шаги в развитии технологии криоконсервации. За последние 35 лет в его криозоопарке в Сан Диего удалось сохранить образцы тканей более 1000 видов. При таком уровне заморозки — 196 градусов ниже нуля по Цельсию — клеточная структура и ДНК остаются целыми. По сути, там хранятся живые клетки, и, например, Боб Ланза из компании Эдвансд Селл Текнолоджи смог взять образцы тканей находящегося на грани исчезновения яванского бантенга, поместить генетический материал в яйцеклетку коровы, корова отелилась, и родился живой, здоровый телёнок яванского бантенга, который, при том, до сих пор жив и здоров.\nИ что самое поразительное, по мнению Боба Ланзы, так это то, что можно взять образец клетки любого типа, в которой есть индуцированные стволовые клетки, и сделать из них половые клетки, вроде сперматозоидов и яйцеклеток.\nПоговорим теперь о Майке Макгрю из Рослиновского института в Шотландии, Майк творит чудеса с птицами. Он берет образцы клеток кожи сокола, фибробласт, и делает из них индуцированные плюрипотентные клетки. Так как клетки плюрипотентные, они могут превратиться в половые клетки. Майк знает, как поместить зародышевую массу в эмбрион внутри куриного яйца так, что у вылупившихся цыплят будут, по сути, гонады сокола. После чего берётся мужская особь, женская особь, и у них рождаются живые соколы. (Смех) Настоящие соколы из цыплят, у которых с половыми железами слегка похимичили.\nСамым молодым учёным на конференции был Бен Новак. Он рассказал, как всё это можно совместить. Вот порядок действий: он соберёт вместе образцы геномов полосатохвостого и странствующего голубей, по технике Джоджа Черча он получит ДНК странствующего голубя, по технике Роберта Ланзы и Майкла Макгрю он поместит ДНК в гонады цыплят, а после появятся яйца с зародышами странствующего голубя, а потом и целая популяция этого вида.\nВозникает, конечно, следующий вопрос: раз у этих голубей не будет родителей того же вида, что и они, кто же их научит, как себя ведут странствующие голуби? Как это проблему решить? Во-первых, у птиц, оказывается, многое уже изначально заложено в ДНК. Но вдобавок к памяти предков есть мысль, отчасти эта мысль пришла в голову Бену, так вот есть идея взять почтовых голубей, чтобы они научили молодых странствующих голубей собираться в стаи, возвращаться назад к местам прошлого гнездования, назад в места, где они раньше кормились.\nНекоторые биологи охраны природы, среди них некоторые очень известные, например Стэнли Темпл — один из отцов-основателей биологии охраны природы — и Кэйт Джоунс из Международного союза охраны природы, где составляют Красную книгу, так вот все эти биологи пребывают в очень радостном состоянии, но их беспокоит то, что программа по возрождению видов может накладываться на чрезвычайно важные программы защиты животных, находящихся под угрозой исчезновения, но ещё не вымерших. Вот, например, вы пытаетесь защитить животных. Пытаетесь обрушить рынок слоновой кости в Азии, чтобы в год не погибало 25 000 слонов.\nНо в то же время, биологи-консервационисты сталкиваются с тем, что плохие новости обескураживают, лишают людей мотивации. Да, Красная Книга — вещь очень важная, благодаря ей можно следить, какие виды находятся в опасности, какие — в критической опасности, и т.д. Но скоро будет создана также и Зелёная книга, в которой будут перечислены виды, у которых всё замечательно, и виды, которые раньше были в опасности, как, например, белоголовый орлан, но которые сейчас в гораздо лучшем положении, благодаря стараниям многих и наличию толково управляемых резерваций. То есть учёные берут хорошие новости на вооружение. В связи с чем возрождение вымерших видов — это как раз те хорошие новости, использовать которые было бы неплохо.\nВот несколько примеров. Возрождение видов будет во многом осуществляться путём размножения в неволе. В 1987 в мире насчитывалось всего 22 особи калифорнийского кондора. На этих птицах одно время поставили крест. Благодаря размножению в неволе в зоопарке Сан Диего, их сейчас 405 особей, 226 из которых живут на воле. Та же технология будет использована и для разведения восстановленных видов. Успехом завершилось и разведение горных горилл в центральной Африке. В 1981 году Диана Фосси была уверена, что этим гориллам грозит вымирание. Оставалось всего 254 особи. Сейчас их 800. Популяция растёт на 3% каждый год. Секрет успеха: была разработана совершенно гениальная программа экотуризма. Вот какую фотографию сделал Райан месяц назад с iPhone. Вот как этим гориллам хорошо в обществе посетителей.\nЕсть ещё один интересный проект, которому, однако, нужно помочь, там в центре внимания белые носороги. Для размножения у них нет пары. Но дело в том, что различные варианты ДНК этого животного хранятся в криозоопарке. Стоит немножко поклонировать, и вид станет возможно вернуть.\nЧто же мы должны делать дальше? До сих пор мы говорили о таких вещах только в своём узком кругу. Думаю, пора вынести этот вопрос на широкое обсуждение. Как же к такой возможности отнесутся обычные люди? Вот вы, вы хотели бы вернуть к жизни вымершие виды? Хотели бы?\n(Аплодисменты)\nСейчас прилетит фея Динь-динь из Неверляндии, самое подходящее для неё время. От чего в этой связи у обычных людей захватывает дух? Что их тревожит?\nМы намерены осуществить наш план возрождения странствующего голубя. Бен Новак прямо сейчас начинает сотрудничество с группой учёных под предводительством Бет Шапиро в Университете Калифорнии в Санта Круз. Они будут вести работу над геномами странствующего и полосатохвостого голубей. Когда будет собрано достаточное количество информации, они пошлют её Джоджу Черчу, который своим магическим способом выделит ДНК странствующего голубя. Благодаря содействию Боба Ланзы и Майка Макгрю эта ДНК будет помещена в зародышевую плазму, из которой получится цыплята, способные воспроизвести птенцов странствующих голубей, которые будут выращены полосатохвостыми голубями, а дальше в неволе снова будут жить странствующие голуби, может, ещё 6 миллионов лет будут жить. И так же при условии меньших затрат можно будет вернуть каролинского попугая, бескрылую гагарку, верескового тетерева, белоклювого дятела, эскимоского корншнепа, карибского тюления-монаха, шерситстого мамонта.\nДело-то в том, что за последние 10 000 лет человечество нанесло природе очень большой ущерб. У нас теперь есть возможность, и даже, наверное, моральный долг возместить часть нанесённого нам ущерба. В большей мере это достигается расширением и охраной нетронутых человеком территорий, охраной и увеличением популяций видов, находящихся под угрозой исчезновения. Но некоторые виды мы истребили полностью, и имеется возможность вернуть их к жизни, в мир, который без них стал меньше.\nСпасибо за внимание.\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Благодарю Вас. Я хотел бы задать Вам вопрос. Мы говорим о проблеме, волнующей многих. Некоторые спрашивают об этом открыто. Другие же молча задаются мучительными вопросами, вроде — подождите-ка, подождите-ка, а имеет ли хоть какое-то право человек так вмешиваться в законы природы. Возможны ведь непредвиденные последствия. Возможно, своими действиями мы откроем ящик Пандоры. Есть ли у нас основания этого бояться?\nСтюарт Бранд: Начинать нужно с того, что наше вмешательство имело место уже тогда, когда мы истребили некоторые виды, что повлекло за собой изменение целых экосистем, в которых эти виды играли ключевую роль. Неясно также, какое состояние восстанавливаемой экосистемы принимать за исконное. Когда вымершие виды вернутся к жизни, возможно, они вытеснят некоторые виды птиц, воспринимаемые нами как исконно обитающие на этой местности, высоко нами ценимые. Я думаю, отчасти всё так и будет. Процесс этот медленный и долгий. Что мне в нем и нравится, так это то, что он растянется на несколько поколений. И мамонтов, в конце концов, мы возродим.\nКА: Мне кажется, и от общения с вами, и от открывающихся перед нами возможностей просто дух захватывает. Спасибо за ваш рассказ. СБ: Спасибо.\nКА: Спасибо. (Аплодисменты)."
}
] |
Stewart Brand: The dawn of de-extinction. Are you ready?
TED Talk Subtitles and Transcript: Throughout humankind's history, we've driven species after species extinct: the passenger pigeon, the Eastern cougar, the dodo ... But now, says Stewart Brand, we have the technology (and the biology) to bring back species that humanity wiped out. So -- should we? Which ones? He asks a big question whose answer is closer than you may think.
Now, extinction is a different kind of death. It's bigger. We didn't really realize that until 1914, when the last passenger pigeon, a female named Martha, died at the Cincinnati zoo. This had been the most abundant bird in the world that'd been in North America for six million years. Suddenly it wasn't here at all. Flocks that were a mile wide and 400 miles long used to darken the sun. Aldo Leopold said this was a biological storm, a feathered tempest. And indeed it was a keystone species that enriched the entire eastern deciduous forest, from the Mississippi to the Atlantic, from Canada down to the Gulf. But it went from five billion birds to zero in just a couple decades. What happened?
Well, commercial hunting happened. These birds were hunted for meat that was sold by the ton, and it was easy to do because when those big flocks came down to the ground, they were so dense that hundreds of hunters and netters could show up and slaughter them by the tens of thousands. It was the cheapest source of protein in America. By the end of the century, there was nothing left but these beautiful skins in museum specimen drawers.
There's an upside to the story. This made people realize that the same thing was about to happen to the American bison, and so these birds saved the buffalos.
But a lot of other animals weren't saved. The Carolina parakeet was a parrot that lit up backyards everywhere. It was hunted to death for its feathers. There was a bird that people liked on the East Coast called the heath hen. It was loved. They tried to protect it. It died anyway. A local newspaper spelled out, "There is no survivor, there is no future, there is no life to be recreated in this form ever again." There's a sense of deep tragedy that goes with these things, and it happened to lots of birds that people loved. It happened to lots of mammals. Another keystone species is a famous animal called the European aurochs. There was sort of a movie made about it recently. And the aurochs was like the bison. This was an animal that basically kept the forest mixed with grasslands across the entire Europe and Asian continent, from Spain to Korea. The documentation of this animal goes back to the Lascaux cave paintings.
The extinctions still go on. There's an ibex in Spain called the bucardo. It went extinct in 2000. There was a marvelous animal, a marsupial wolf called the thylacine in Tasmania, south of Australia, called the Tasmanian tiger. It was hunted until there were just a few left to die in zoos. A little bit of film was shot.
Sorrow, anger, mourning. Don't mourn. Organize. What if you could find out that, using the DNA in museum specimens, fossils maybe up to 200,000 years old could be used to bring species back, what would you do? Where would you start?
Well, you'd start by finding out if the biotech is really there. I started with my wife, Ryan Phelan, who ran a biotech business called DNA Direct, and through her, one of her colleagues, George Church, one of the leading genetic engineers who turned out to be also obsessed with passenger pigeons and a lot of confidence that methodologies he was working on might actually do the deed.
So he and Ryan organized and hosted a meeting at the Wyss Institute in Harvard bringing together specialists on passenger pigeons, conservation ornithologists, bioethicists, and fortunately passenger pigeon DNA had already been sequenced by a molecular biologist named Beth Shapiro. All she needed from those specimens at the Smithsonian was a little bit of toe pad tissue, because down in there is what is called ancient DNA. It's DNA which is pretty badly fragmented, but with good techniques now, you can basically reassemble the whole genome.
Then the question is, can you reassemble, with that genome, the whole bird? George Church thinks you can. So in his book, "Regenesis," which I recommend, he has a chapter on the science of bringing back extinct species, and he has a machine called the Multiplex Automated Genome Engineering machine. It's kind of like an evolution machine. You try combinations of genes that you write at the cell level and then in organs on a chip, and the ones that win, that you can then put into a living organism. It'll work. The precision of this, one of George's famous unreadable slides, nevertheless points out that there's a level of precision here right down to the individual base pair. The passenger pigeon has 1.3 billion base pairs in its genome.
So what you're getting is the capability now of replacing one gene with another variation of that gene. It's called an allele. Well that's what happens in normal hybridization anyway. So this is a form of synthetic hybridization of the genome of an extinct species with the genome of its closest living relative. Now along the way, George points out that his technology, the technology of synthetic biology, is currently accelerating at four times the rate of Moore's Law. It's been doing that since 2005, and it's likely to continue.
Okay, the closest living relative of the passenger pigeon is the band-tailed pigeon. They're abundant. There's some around here. Genetically, the band-tailed pigeon already is mostly living passenger pigeon. There's just some bits that are band-tailed pigeon. If you replace those bits with passenger pigeon bits, you've got the extinct bird back, cooing at you.
Now, there's work to do. You have to figure out exactly what genes matter. So there's genes for the short tail in the band-tailed pigeon, genes for the long tail in the passenger pigeon, and so on with the red eye, peach-colored breast, flocking, and so on. Add them all up and the result won't be perfect. But it should be be perfect enough, because nature doesn't do perfect either.
So this meeting in Boston led to three things.
First off, Ryan and I decided to create a nonprofit called Revive and Restore that would push de-extinction generally and try to have it go in a responsible way, and we would push ahead with the passenger pigeon.
Another direct result was a young grad student named Ben Novak, who had been obsessed with passenger pigeons since he was 14 and had also learned how to work with ancient DNA, himself sequenced the passenger pigeon, using money from his family and friends. We hired him full-time. Now, this photograph I took of him last year at the Smithsonian, he's looking down at Martha, the last passenger pigeon alive. So if he's successful, she won't be the last.
The third result of the Boston meeting was the realization that there are scientists all over the world working on various forms of de-extinction, but they'd never met each other. And National Geographic got interested because National Geographic has the theory that the last century, discovery was basically finding things, and in this century, discovery is basically making things. De-extinction falls in that category. So they hosted and funded this meeting. And 35 scientists, they were conservation biologists and molecular biologists, basically meeting to see if they had work to do together. Some of these conservation biologists are pretty radical. There's three of them who are not just re-creating ancient species, they're recreating extinct ecosystems in northern Siberia, in the Netherlands, and in Hawaii.
Henri, from the Netherlands, with a Dutch last name I won't try to pronounce, is working on the aurochs. The aurochs is the ancestor of all domestic cattle, and so basically its genome is alive, it's just unevenly distributed. So what they're doing is working with seven breeds of primitive, hardy-looking cattle like that Maremmana primitivo on the top there to rebuild, over time, with selective back-breeding, the aurochs. Now, re-wilding is moving faster in Korea than it is in America, and so the plan is, with these re-wilded areas all over Europe, they will introduce the aurochs to do its old job, its old ecological role, of clearing the somewhat barren, closed-canopy forest so that it has these biodiverse meadows in it.
Another amazing story came from Alberto Fernández-Arias. Alberto worked with the bucardo in Spain. The last bucardo was a female named Celia who was still alive, but then they captured her, they got a little bit of tissue from her ear, they cryopreserved it in liquid nitrogen, released her back into the wild, but a few months later, she was found dead under a fallen tree. They took the DNA from that ear, they planted it as a cloned egg in a goat, the pregnancy came to term, and a live baby bucardo was born. It was the first de-extinction in history.
(Applause)
It was short-lived. Sometimes interspecies clones have respiration problems. This one had a malformed lung and died after 10 minutes, but Alberto was confident that cloning has moved along well since then, and this will move ahead, and eventually there will be a population of bucardos back in the mountains in northern Spain.
Cryopreservation pioneer of great depth is Oliver Ryder. At the San Diego zoo, his frozen zoo has collected the tissues from over 1,000 species over the last 35 years. Now, when it's frozen that deep, minus 196 degrees Celsius, the cells are intact and the DNA is intact. They're basically viable cells, so someone like Bob Lanza at Advanced Cell Technology took some of that tissue from an endangered animal called the Javan banteng, put it in a cow, the cow went to term, and what was born was a live, healthy baby Javan banteng, who thrived and is still alive.
The most exciting thing for Bob Lanza is the ability now to take any kind of cell with induced pluripotent stem cells and turn it into germ cells, like sperm and eggs.
So now we go to Mike McGrew who is a scientist at Roslin Institute in Scotland, and Mike's doing miracles with birds. So he'll take, say, falcon skin cells, fibroblast, turn it into induced pluripotent stem cells. Since it's so pluripotent, it can become germ plasm. He then has a way to put the germ plasm into the embryo of a chicken egg so that that chicken will have, basically, the gonads of a falcon. You get a male and a female each of those, and out of them comes falcons. (Laughter) Real falcons out of slightly doctored chickens.
Ben Novak was the youngest scientist at the meeting. He showed how all of this can be put together. The sequence of events: he'll put together the genomes of the band-tailed pigeon and the passenger pigeon, he'll take the techniques of George Church and get passenger pigeon DNA, the techniques of Robert Lanza and Michael McGrew, get that DNA into chicken gonads, and out of the chicken gonads get passenger pigeon eggs, squabs, and now you're getting a population of passenger pigeons.
It does raise the question of, they're not going to have passenger pigeon parents to teach them how to be a passenger pigeon. So what do you do about that? Well birds are pretty hard-wired, as it happens, so most of that is already in their DNA, but to supplement it, part of Ben's idea is to use homing pigeons to help train the young passenger pigeons how to flock and how to find their way to their old nesting grounds and feeding grounds.
There were some conservationists, really famous conservationists like Stanley Temple, who is one of the founders of conservation biology, and Kate Jones from the IUCN, which does the Red List. They're excited about all this, but they're also concerned that it might be competitive with the extremely important efforts to protect endangered species that are still alive, that haven't gone extinct yet. You see, you want to work on protecting the animals out there. You want to work on getting the market for ivory in Asia down so you're not using 25,000 elephants a year.
But at the same time, conservation biologists are realizing that bad news bums people out. And so the Red List is really important, keep track of what's endangered and critically endangered, and so on. But they're about to create what they call a Green List, and the Green List will have species that are doing fine, thank you, species that were endangered, like the bald eagle, but they're much better off now, thanks to everybody's good work, and protected areas around the world that are very, very well managed. So basically, they're learning how to build on good news. And they see reviving extinct species as the kind of good news you might be able to build on.
Here's a couple related examples. Captive breeding will be a major part of bringing back these species. The California condor was down to 22 birds in 1987. Everybody thought is was finished. Thanks to captive breeding at the San Diego Zoo, there's 405 of them now, 226 are out in the wild. That technology will be used on de-extincted animals. Another success story is the mountain gorilla in Central Africa. In 1981, Dian Fossey was sure they were going extinct. There were just 254 left. Now there are 880. They're increasing in population by three percent a year. The secret is, they have an eco-tourism program, which is absolutely brilliant. So this photograph was taken last month by Ryan with an iPhone. That's how comfortable these wild gorillas are with visitors.
Another interesting project, though it's going to need some help, is the northern white rhinoceros. There's no breeding pairs left. But this is the kind of thing that a wide variety of DNA for this animal is available in the frozen zoo. A bit of cloning, you can get them back.
So where do we go from here? These have been private meetings so far. I think it's time for the subject to go public. What do people think about it? You know, do you want extinct species back? Do you want extinct species back?
(Applause)
Tinker Bell is going to come fluttering down. It is a Tinker Bell moment, because what are people excited about with this? What are they concerned about?
We're also going to push ahead with the passenger pigeon. So Ben Novak, even as we speak, is joining the group that Beth Shapiro has at UC Santa Cruz. They're going to work on the genomes of the passenger pigeon and the band-tailed pigeon. As that data matures, they'll send it to George Church, who will work his magic, get passenger pigeon DNA out of that. We'll get help from Bob Lanza and Mike McGrew to get that into germ plasm that can go into chickens that can produce passenger pigeon squabs that can be raised by band-tailed pigeon parents, and then from then on, it's passenger pigeons all the way, maybe for the next six million years. You can do the same thing, as the costs come down, for the Carolina parakeet, for the great auk, for the heath hen, for the ivory-billed woodpecker, for the Eskimo curlew, for the Caribbean monk seal, for the woolly mammoth.
Because the fact is, humans have made a huge hole in nature in the last 10,000 years. We have the ability now, and maybe the moral obligation, to repair some of the damage. Most of that we'll do by expanding and protecting wildlands, by expanding and protecting the populations of endangered species. But some species that we killed off totally we could consider bringing back to a world that misses them.
Thank you.
(Applause)
Chris Anderson: Thank you. I've got a question. So, this is an emotional topic. Some people stand. I suspect there are some people out there sitting, kind of asking tormented questions, almost, about, well, wait, wait, wait, wait, wait, wait a minute, there's something wrong with mankind interfering in nature in this way. There's going to be unintended consequences. You're going to uncork some sort of Pandora's box of who-knows-what. Do they have a point?
Stewart Brand: Well, the earlier point is we interfered in a big way by making these animals go extinct, and many of them were keystone species, and we changed the whole ecosystem they were in by letting them go. Now, there's the shifting baseline problem, which is, so when these things come back, they might replace some birds that are there that people really know and love. I think that's, you know, part of how it'll work. This is a long, slow process -- One of the things I like about it, it's multi-generation. We will get woolly mammoths back.
CA: Well it feels like both the conversation and the potential here are pretty thrilling. Thank you so much for presenting. SB: Thank you.
CA: Thank you. (Applause)
|
Стюарт Бранд: На заре воскрешения видов. Готовы ли вы?
TED Talk Subtitles and Transcript: На протяжении всей истории человечества мы истребляли один вид за другим: исчезли с лица земли странствующий голубь, восточная пума, дронт. Но теперь, как утверждает Стюарт Бранд, в нашем распоряжении есть технологические (и биологические) средства, с помощью которых можно вернуть к жизни истреблённые человеком виды. Но стоит ли? И если да, то какие именно виды? Вопрос, который задаёт нам учёный, очень серьёзен, но найти на него ответ проще, чем можно было бы подумать.
Вымирание биологических видов — это особая форма смерти. Оно отличается бóльшим масштабом. Мы не осознавали всю серьёзность проблемы вплоть до 1914 года, когда последний странствующий голубь, самка по имени Марта, умерла в зоопарке Цинциннати. Когда-то эти птицы были широко распространены по всему миру, а Северная Америка была их домом в течение 6 миллионов лет. Но внезапно на континенте не осталось ни одной птицы. В воздухе их стаи могли образовывать скопления протяжённостью в 650 и шириной в 2 км, они тучей заслоняли солнце. Альдо Леопольд, говорил, что они подобны биологической буре, крылатому урагану. И действительно, эти пернатые были ключевым видом целой экосистемы восточных лиственных лесов, простирающейся от долины Миссисипи до берегов Атлантики, от Канады до Мексиканского залива. Но всего за пару десятилетий численность популяции с 5 миллиардов снизилась до нуля. Что произошло?
Всё дело в промысловой охоте. На этих птиц велась интенсивная охота, а на продаже их мяса можно было неплохо заработать, ведь поймать их было совсем не сложно — они спускались на землю громадными стаями в огромных количествах, поэтому охотникам не составляло никакого труда убивать их десятками тысяч. Это был самый дешёвый источник животного белка в Америке. К концу столетия, они были полностью истреблены, и теперь мы можем только и можем, что любоваться на музейные экспонаты.
Такова предыстория. Случившееся заставило людей осознать, что то же самое в скором времени может произойти и с американским бизоном, ведь именно эти птицы спасли их от исчезновения.
Но очень многих животных все-таки постигла печальная участь. Когда-то Каролинского длиннохвостого попугая можно было встретить в каждом дворе. На них велась охота из-за их перьев, и в результате эти птицы были истреблены. На Восточном побережье возникло целое движение по защите вересковых тетеревов. Но, несмотря на все труды, данный подвид степных тетеревов вымер. В местных газетах писали: «Тетерев-не жилец, у него нет будущего, мы больше никогда не сможем воочию наблюдать эту форму жизни». Все эти истории до крайности трагичны, и такая участь постигла множество птиц, столь любимых людьми, множество млекопитающих. Ещё одним широко известным примером вымирания ключевого вида является исчезновение туров. Недавно про них был снят фильм. Туры очень похожи на бизонов. Эти животные в основном обитали в лесах и лугах на территории Евразии, и были распространены от Испании до Кореи. Первыми документальными свидетельствами существования этих животных можно считать наскальные рисунки в пещере Ласко.
Процессы вымирания видов идут полным ходом. В Испании ещё недавно можно было встретить представителя отряда козлов — горную козу букардо Но с 2000 года этот подвид считается вымершим. Ещё одно удивительное животное — сумчатый волк, которого в Тасмании называли тилацином, а на юге Австралии — Тасманским тигром. Охота за ним велась до тех пор, пока в зоопарках осталось всего несколько особей. О них сняли небольшой фильм.
Сожаление, гнев, скорбь. Скорбеть не стоит. Соберитесь! Что если я вам скажу, что используя ДНК музейных экспонатов, окаменелостей возрастом до 200 000 лет, все эти виды можно возродить, что вы сделаете в первую очередь? С чего начнёте?
Что ж, сначала вы удостоверитесь, существуют ли такие биотехнологии уже сегодня. Я начинал вместе со своей женой, Райан Фелан, она руководила компанией DNA Direct, работающей в сфере биотехнологий, и через неё познакомился с её коллегой Джорджем Черчем, одним из ведущих специалистов в области генной инженерии, который, как оказалось, был тоже одержим странствующими голубями, и безоговорочно верил, что разрабатываемые им методики смогут воплотить эту мечту в реальность.
Так он и Райан организовали конференцию в институте Уисс в Гарварде, на которой собрали специалистов по странствующим голубям, орнитологов занимающихся сохранением видов, специалистов по биоэтике, и, к счастью, к тому времени молекулярный биолог Элизабет Шапиро уже определила последовательность ДНК странствующих голубей. Всё что ей для этого понадобилось — это небольшой кусочек ткани с лапки музейного экспоната в Смитсоновском музее, ведь именно в этих тканях содержалась так называемая древняя ДНК. Такой вид ДНК довольно сильно фрагментирован, но используя современные технологии, можно воссоздать весь геном целиком.
Вопрос лишь в том: можно ли собрать из этих геномов целую птицу? Джордж Черч считает это возможным. В его книге «Перерождение», которую я настоятельно рекомендую к прочтению, есть глава, посвящённая оживлению вымерших видов, он создал машину под названием мультиплексная автоматизированная установка для создания генома. Это своего рода машина, имитирующая процесс эволюции. Вы перебираете комбинации генов на клеточном уровне, а затем на органном, которые фиксируются на чипе, те, что оказываются более жизнеспособными, могут затем быть помещены в живой организм. Точность метода, как показано здесь на одном из слайдов Джорджа, знаменитых своей малопонятностью, позволяет добиться точности повторения до уровня нуклеотидных оснований. В геноме странствующего голубя 1,3 миллиарда оснований нуклеотидов.
Так что имеется возможность заменить ген вариацией этого гена. Это называется аллели. Так обычно и осуществляется обычная гибридизация. Мы говорим здесь о синтетической гибридизации генома вымершего вида посредством генома наиболее родственного живого вида. Кроме того, Джордж замечает, что темпы развития его технологии — технологии синтетической биологии — в четыре раза опережают темпы, указанные Муром в формулировке его закона. Такими темпами она развивалась с 2005 года, и, скорее всего, и дальше будет.
Ближайший родственник странствующего голубя — полосатохвостый голубь. Они многочисленны. Некоторые и здесь обитают. Генетически полосатохвостый голубь и есть, по сути, странствующий голубь. Отличаются лишь некоторые части генома. И стоит эти гены заменить на гены странствующего голубя, и мы из вымершей птицы получим живую, да ещё и воркующую.
Но для этого нужно ещё поработать. Нужно понять, какие гены наиболее важны. У полосатохвостого голубя есть гены, отвечающие за короткий хвост, а у странствующего — за длинный, и то же самое касается таких качеств, как краснота глаз, грудное оперение, пух персикового цвета и т.д. Замените эти части генома, и получится нечто несовершенное. То есть совершенное в той мере, в которой нужно, ведь в природе тоже нет ничего идеального.
Результатов у Бостонской конференции три.
Во-первых, мы с Райаном решили основать НКО под названием «Возрождение и восстановление», которое будет заниматься популяризацией идеи возрождения вымерших видов, причём делать это ответственно, а также мы намерены добиться цели и вернуть к жизни странствующего голубя.
Кроме того, именно так мы познакомились с молодым учёным-аспирантом Беном Новаком, с 14 лет одержимым идей воскрешения странствующего голубя как вида, и научившимся работать с древними ДНК, который самостоятельно на деньги своих знакомых и семьи выделил геном этого вида птиц. Мы наняли его на полный рабочий день. Вот его фотография, которую я сделал в прошлом году в Смитсоновском музее. Он смотрит на чучело Марты, последнего странствующего голубя. Если у него всё получится, последней она уже не будет.
В третьих, благодаря Бостонской встрече, мы поняли, что во всем мире есть учёные, работающие над тем, чтобы вернуть исчезнувшие виды, тем или иным способом, однако они друг с другом просто не знакомы. Заинтересовались и журналисты из Нэшенл Джиографик, потому что у них есть теория, что в прошлом веке под научным открытием понимался поиск и нахождение, а в этом веке научное открытие означает создание. Возрождение видов именно это и означает. Поэтому Нэшенл Джиографик и организовал эту конференцию и выделил средства на её проведение. Приехали 35 учёных, молекулярные биологи и биологи охраны природы, — приехали посмотреть, смогут ли они работать вместе. Некоторые из тех, кто занят охраной природы, порой подходят к проблеме радикально. Трое таких учёных пытаются воскресить не просто исчезнувшие виды, но целые экосистемы, работая в северной части Сибири, в Голландии и на Гавайях.
Научные интересы Генри из Нидерландов, чью голландскую фамилию я произнести не отважусь, связаны с проектом по воскрешению туров. Тур — предок современных коров и быков. Геном это вида животных сохранился в его потомках, но не в равной мере. И Генри, совместно с другими учёными, пытается с помощью обратного скрещивания примитивных, неприхотливых в содержании пород вроде Маремской вверху постепенно восстановить исчезнувший вид примитивных быков. Программы восстановления мегафауны быстрее развиваются в Корее, нежели в Америке, и в связи с тем, что во многих частях Европы есть территории восстановленной экосистемы, было предложено ввести на эти территории воссозданных туров, чтобы они выполнили свою экологическую роль — очистили обезжизненные леса сомкнутого листового полога, превратив их луга, отличающееся большим биоразнообразием.
Не менее поразительна работа Альберто Фернандеса-Ариаса. Альберто работал над тем, чтобы воскресить вид испанского тура. Последняя особь вида, самка по имени Селиа, была поймана ещё живой, и у неё был взят образец кожи с уха, который затем поместили в жидкий азот, после чего животное отпустили обратно на волю. Спустя несколько месяцев её нашли под упавшим деревом, мёртвой. Из образца кожа была выделена ДНК, которую ввели в клонированную яйцеклетку козы. Дошло до окота, и на свет появился живой турено. Так впервые в истории удалось воссоздать особь вымершего вида.
(Аплодисменты)
Детёныш прожил недолго. У межвидовых клонов бывают иногда респираторные проблемы. Тот детёныш родился с недоразвитым лёгким, и он умер 10 минут спустя. Альберто, однако, уверен, что технологии клонирования с тех пор серьёзно продвинулись вперёд, и развитие проекта продолжится, так что, в конце концов, в горах северной Испании будет снова обитать популяция туров.
Наконец, Оливером Райдером были сделаны первые шаги в развитии технологии криоконсервации. За последние 35 лет в его криозоопарке в Сан Диего удалось сохранить образцы тканей более 1000 видов. При таком уровне заморозки — 196 градусов ниже нуля по Цельсию — клеточная структура и ДНК остаются целыми. По сути, там хранятся живые клетки, и, например, Боб Ланза из компании Эдвансд Селл Текнолоджи смог взять образцы тканей находящегося на грани исчезновения яванского бантенга, поместить генетический материал в яйцеклетку коровы, корова отелилась, и родился живой, здоровый телёнок яванского бантенга, который, при том, до сих пор жив и здоров.
И что самое поразительное, по мнению Боба Ланзы, так это то, что можно взять образец клетки любого типа, в которой есть индуцированные стволовые клетки, и сделать из них половые клетки, вроде сперматозоидов и яйцеклеток.
Поговорим теперь о Майке Макгрю из Рослиновского института в Шотландии, Майк творит чудеса с птицами. Он берет образцы клеток кожи сокола, фибробласт, и делает из них индуцированные плюрипотентные клетки. Так как клетки плюрипотентные, они могут превратиться в половые клетки. Майк знает, как поместить зародышевую массу в эмбрион внутри куриного яйца так, что у вылупившихся цыплят будут, по сути, гонады сокола. После чего берётся мужская особь, женская особь, и у них рождаются живые соколы. (Смех) Настоящие соколы из цыплят, у которых с половыми железами слегка похимичили.
Самым молодым учёным на конференции был Бен Новак. Он рассказал, как всё это можно совместить. Вот порядок действий: он соберёт вместе образцы геномов полосатохвостого и странствующего голубей, по технике Джоджа Черча он получит ДНК странствующего голубя, по технике Роберта Ланзы и Майкла Макгрю он поместит ДНК в гонады цыплят, а после появятся яйца с зародышами странствующего голубя, а потом и целая популяция этого вида.
Возникает, конечно, следующий вопрос: раз у этих голубей не будет родителей того же вида, что и они, кто же их научит, как себя ведут странствующие голуби? Как это проблему решить? Во-первых, у птиц, оказывается, многое уже изначально заложено в ДНК. Но вдобавок к памяти предков есть мысль, отчасти эта мысль пришла в голову Бену, так вот есть идея взять почтовых голубей, чтобы они научили молодых странствующих голубей собираться в стаи, возвращаться назад к местам прошлого гнездования, назад в места, где они раньше кормились.
Некоторые биологи охраны природы, среди них некоторые очень известные, например Стэнли Темпл — один из отцов-основателей биологии охраны природы — и Кэйт Джоунс из Международного союза охраны природы, где составляют Красную книгу, так вот все эти биологи пребывают в очень радостном состоянии, но их беспокоит то, что программа по возрождению видов может накладываться на чрезвычайно важные программы защиты животных, находящихся под угрозой исчезновения, но ещё не вымерших. Вот, например, вы пытаетесь защитить животных. Пытаетесь обрушить рынок слоновой кости в Азии, чтобы в год не погибало 25 000 слонов.
Но в то же время, биологи-консервационисты сталкиваются с тем, что плохие новости обескураживают, лишают людей мотивации. Да, Красная Книга — вещь очень важная, благодаря ей можно следить, какие виды находятся в опасности, какие — в критической опасности, и т.д. Но скоро будет создана также и Зелёная книга, в которой будут перечислены виды, у которых всё замечательно, и виды, которые раньше были в опасности, как, например, белоголовый орлан, но которые сейчас в гораздо лучшем положении, благодаря стараниям многих и наличию толково управляемых резерваций. То есть учёные берут хорошие новости на вооружение. В связи с чем возрождение вымерших видов — это как раз те хорошие новости, использовать которые было бы неплохо.
Вот несколько примеров. Возрождение видов будет во многом осуществляться путём размножения в неволе. В 1987 в мире насчитывалось всего 22 особи калифорнийского кондора. На этих птицах одно время поставили крест. Благодаря размножению в неволе в зоопарке Сан Диего, их сейчас 405 особей, 226 из которых живут на воле. Та же технология будет использована и для разведения восстановленных видов. Успехом завершилось и разведение горных горилл в центральной Африке. В 1981 году Диана Фосси была уверена, что этим гориллам грозит вымирание. Оставалось всего 254 особи. Сейчас их 800. Популяция растёт на 3% каждый год. Секрет успеха: была разработана совершенно гениальная программа экотуризма. Вот какую фотографию сделал Райан месяц назад с iPhone. Вот как этим гориллам хорошо в обществе посетителей.
Есть ещё один интересный проект, которому, однако, нужно помочь, там в центре внимания белые носороги. Для размножения у них нет пары. Но дело в том, что различные варианты ДНК этого животного хранятся в криозоопарке. Стоит немножко поклонировать, и вид станет возможно вернуть.
Что же мы должны делать дальше? До сих пор мы говорили о таких вещах только в своём узком кругу. Думаю, пора вынести этот вопрос на широкое обсуждение. Как же к такой возможности отнесутся обычные люди? Вот вы, вы хотели бы вернуть к жизни вымершие виды? Хотели бы?
(Аплодисменты)
Сейчас прилетит фея Динь-динь из Неверляндии, самое подходящее для неё время. От чего в этой связи у обычных людей захватывает дух? Что их тревожит?
Мы намерены осуществить наш план возрождения странствующего голубя. Бен Новак прямо сейчас начинает сотрудничество с группой учёных под предводительством Бет Шапиро в Университете Калифорнии в Санта Круз. Они будут вести работу над геномами странствующего и полосатохвостого голубей. Когда будет собрано достаточное количество информации, они пошлют её Джоджу Черчу, который своим магическим способом выделит ДНК странствующего голубя. Благодаря содействию Боба Ланзы и Майка Макгрю эта ДНК будет помещена в зародышевую плазму, из которой получится цыплята, способные воспроизвести птенцов странствующих голубей, которые будут выращены полосатохвостыми голубями, а дальше в неволе снова будут жить странствующие голуби, может, ещё 6 миллионов лет будут жить. И так же при условии меньших затрат можно будет вернуть каролинского попугая, бескрылую гагарку, верескового тетерева, белоклювого дятела, эскимоского корншнепа, карибского тюления-монаха, шерситстого мамонта.
Дело-то в том, что за последние 10 000 лет человечество нанесло природе очень большой ущерб. У нас теперь есть возможность, и даже, наверное, моральный долг возместить часть нанесённого нам ущерба. В большей мере это достигается расширением и охраной нетронутых человеком территорий, охраной и увеличением популяций видов, находящихся под угрозой исчезновения. Но некоторые виды мы истребили полностью, и имеется возможность вернуть их к жизни, в мир, который без них стал меньше.
Спасибо за внимание.
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Благодарю Вас. Я хотел бы задать Вам вопрос. Мы говорим о проблеме, волнующей многих. Некоторые спрашивают об этом открыто. Другие же молча задаются мучительными вопросами, вроде — подождите-ка, подождите-ка, а имеет ли хоть какое-то право человек так вмешиваться в законы природы. Возможны ведь непредвиденные последствия. Возможно, своими действиями мы откроем ящик Пандоры. Есть ли у нас основания этого бояться?
Стюарт Бранд: Начинать нужно с того, что наше вмешательство имело место уже тогда, когда мы истребили некоторые виды, что повлекло за собой изменение целых экосистем, в которых эти виды играли ключевую роль. Неясно также, какое состояние восстанавливаемой экосистемы принимать за исконное. Когда вымершие виды вернутся к жизни, возможно, они вытеснят некоторые виды птиц, воспринимаемые нами как исконно обитающие на этой местности, высоко нами ценимые. Я думаю, отчасти всё так и будет. Процесс этот медленный и долгий. Что мне в нем и нравится, так это то, что он растянется на несколько поколений. И мамонтов, в конце концов, мы возродим.
КА: Мне кажется, и от общения с вами, и от открывающихся перед нами возможностей просто дух захватывает. Спасибо за ваш рассказ. СБ: Спасибо.
КА: Спасибо. (Аплодисменты).
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jeremy Heimans: What new power looks like\nTED Talk Subtitles and Transcript: We can see the power of distributed, crowd-sourced business models every day — witness Uber, Kickstarter, Airbnb. But veteran online activist Jeremy Heimans asks: When does that kind of \"new power\" start to work in politics? His surprising answer: Sooner than you think. It’s a bold argument about the future of politics and power; watch and see if you agree.\nSo this is Anna Hazare, and Anna Hazare may well be the most cutting-edge digital activist in the world today. And you wouldn't know it by looking at him. Hazare is a 77-year-old Indian anticorruption and social justice activist. And in 2011, he was running a big campaign to address everyday corruption in India, a topic that Indian elites love to ignore. So as part of this campaign, he was using all of the traditional tactics that a good Gandhian organizer would use. So he was on a hunger strike, and Hazare realized through his hunger that actually maybe this time, in the 21st century, a hunger strike wouldn't be enough.\nSo he started playing around with mobile activism. So the first thing he did is he said to people, \"Okay, why don't you send me a text message if you support my campaign against corruption?\" So he does this, he gives people a short code, and about 80,000 people do it. Okay, that's pretty respectable. But then he decides, \"Let me tweak my tactics a little bit.\" He says, \"Why don't you leave me a missed call?\" Now, for those of you who have lived in the global South, you'll know that missed calls are a really critical part of global mobile culture. I see people nodding. People leave missed calls all the time: If you're running late for a meeting and you just want to let them know that you're on the way, you leave them a missed call. If you're dating someone and you just want to say \"I miss you\" you leave them a missed call. So a note for a dating tip here, in some cultures, if you want to please your lover, you call them and hang up. (Laughter) So why do people leave missed calls? Well, the reason of course is that they're trying to avoid charges associated with making calls and sending texts.\nSo when Hazare asked people to leave him a missed call, let's have a little guess how many people actually did this? Thirty-five million. So this is one of the largest coordinated actions in human history. It's remarkable. And this reflects the extraordinary strength of the emerging Indian middle class and the power that their mobile phones bring. But he used that, Hazare ended up with this massive CSV file of mobile phone numbers, and he used that to deploy real people power on the ground to get hundreds of thousands of people out on the streets in Delhi to make a national point of everyday corruption in India. It's a really striking story.\nSo this is me when I was 12 years old. I hope you see the resemblance. And I was also an activist, and I have been an activist all my life. I had this really funny childhood where I traipsed around the world meeting world leaders and Noble prize winners, talking about Third World debt, as it was then called, and demilitarization. I was a very, very serious child. (Laughter) And back then, in the early '90s, I had a very cutting-edge tech tool of my own: the fax. And the fax was the tool of my activism. And at that time, it was the best way to get a message to a lot of people all at once. I'll give you one example of a fax campaign that I ran. It was the eve of the Gulf War and I organized a global campaign to flood the hotel, the Intercontinental in Geneva, where James Baker and Tariq Aziz were meeting on the eve of the war, and I thought if I could flood them with faxes, we'll stop the war.\nWell, unsurprisingly, that campaign was wholly unsuccessful. There are lots of reasons for that, but there's no doubt that one sputtering fax machine in Geneva was a little bit of a bandwidth constraint in terms of the ability to get a message to lots of people. And so, I went on to discover some better tools. I cofounded Avaaz, which uses the Internet to mobilize people and now has almost 40 million members, and I now run Purpose, which is a home for these kinds of technology-powered movements. So what's the moral of this story? Is the moral of this story, you know what, the fax is kind of eclipsed by the mobile phone? This is another story of tech-determinism? Well, I would argue that there's actually more to it than that. I'd argue that in the last 20 years, something more fundamental has changed than just new tech. I would argue that there has been a fundamental shift in the balance of power in the world.\nYou ask any activist how to understand the world, and they'll say, \"Look at where the power is, who has it, how it's shifting.\" And I think we all sense that something big is happening.\nSo Henry Timms and I — Henry's a fellow movement builder — got talking one day and we started to think, how can we make sense of this new world? How can we describe it and give it a framework that makes it more useful? Because we realized that many of the lessons that we were discovering in movements actually applied all over the world in many sectors of our society. So I want to introduce you to this framework: Old power, meet new power. And I want to talk to you about what new power is today. New power is the deployment of mass participation and peer coordination — these are the two key elements — to create change and shift outcomes. And we see new power all around us.\nThis is Beppe Grillo he was a populist Italian blogger who, with a minimal political apparatus and only some online tools, won more than 25 percent of the vote in recent Italian elections. This is Airbnb, which in just a few years has radically disrupted the hotel industry without owning a single square foot of real estate. This is Kickstarter, which we know has raised over a billion dollars from more than five million people. Now, we're familiar with all of these models. But what's striking is the commonalities, the structural features of these new models and how they differ from old power.\nLet's look a little bit at this. Old power is held like a currency. New power works like a current. Old power is held by a few. New power isn't held by a few, it's made by many. Old power is all about download, and new power uploads. And you see a whole set of characteristics that you can trace, whether it's in media or politics or education.\nSo we've talked a little bit about what new power is. Let's, for a second, talk about what new power isn't. New power is not your Facebook page. I assure you that having a social media strategy can enable you to do just as much download as you used to do when you had the radio. Just ask Syrian dictator Bashar al-Assad, I assure you that his Facebook page has not embraced the power of participation. New power is not inherently positive. In fact, this isn't an normative argument that we're making, there are many good things about new power, but it can produce bad outcomes. More participation, more peer coordination, sometimes distorts outcomes and there are some things, like things, for example, in the medical profession that we want new power to get nowhere near. And thirdly, new power is not the inevitable victor. In fact, unsurprisingly, as many of these new power models get to scale, what you see is this massive pushback from the forces of old power. Just look at this really interesting epic struggle going on right now between Edward Snowden and the NSA. You'll note that only one of the two people on this slide is currently in exile. And so, it's not at all clear that new power will be the inevitable victor.\nThat said, keep one thing in mind: We're at the beginning of a very steep curve. So you think about some of these new power models, right? These were just like someone's garage idea a few years ago, and now they're disrupting entire industries. And so, what's interesting about new power, is the way it feeds on itself. Once you have an experience of new power, you tend to expect and want more of it. So let's say you've used a peer-to-peer lending platform like Lending Tree or Prosper, then you've figured out that you don't need the bank, and who wants the bank, right? And so, that experience tends to embolden you it tends to make you want more participation across more aspects of your life. And what this gives rise to is a set of values. We talked about the models that new power has engendered — the Airbnbs, the Kickstarters. What about the values? And this is an early sketch at what new power values look like.\nNew power values prize transparency above all else. It's almost a religious belief in transparency, a belief that if you shine a light on something, it will be better. And remember that in the 20th century, this was not at all true. People thought that gentlemen should sit behind closed doors and make comfortable agreements. New power values of informal, networked governance. New power folks would never have invented the U.N. today, for better or worse. New power values participation, and new power is all about do-it-yourself. In fact, what's interesting about new power is that it eschews some of the professionalization and specialization that was all the rage in the 20th century.\nSo what's interesting about these new power values and these new power models is what they mean for organizations. So we've spent a bit of time thinking, how can we plot organizations on a two-by-two where, essentially, we look at new power values and new power models and see where different people sit? We started with a U.S. analysis, and let me show you some interesting findings. So the first is Apple. In this framework, we actually described Apple as an old power company. That's because the ideology, the governing ideology of Apple is the ideology of the perfectionist product designer in Cupertino. It's absolutely about that beautiful, perfect thing descending upon us in perfection. And it does not value, as a company, transparency. In fact, it's very secretive. Now, Apple is one of the most succesful companies in the world. So this shows that you can still pursue a successful old power strategy. But one can argue that there's real vulnerabilites in that model. I think another interesting comparison is that of the Obama campaign versus the Obama presidency. (Applause) Now, I like President Obama, but he ran with new power at his back, right? And he said to people, we are the ones we've been waiting for. And he used crowdfunding to power a campaign. But when he got into office, he governed like more or less all the other presidents did. And this is a really interesting trend, is when new power gets powerful, what happens? So this is a framework you should look at and think about where your own organization sits on it. And think about where it should be in five or 10 years. So what do you do if you're old power? Well, if you're there thinking, in old power, this won't happen to us. Then just look at the Wikipedia entry for Encyclopædia Britannica. Let me tell you, it's a very sad read.\nBut if you are old power, the most important thing you can do is to occupy yourself before others occupy you, before you are occupied. Imagine that a group of your biggest skeptics are camped in the heart of your organization asking the toughest questions and they can see everything inside of your organization. And ask them, would they like what they see and should our model change? What about if you're new power? Is new power kind of just riding the wave to glory? I would argue no. I would argue that there are some very real challenges to new power in this nascent phase. Let's stick with the Occupy Wall Street example for a moment. Occupy was this incredible example of new power, the purest example of new power. And yet, it failed to consolidate. So the energy that it created was great for the meme phase, but they were so committed to participation, that they never got anything done. And in fact that model means that the challenge for new power is: how do you use institutional power without being institutionalized?\nOne the other end of the spectra is Uber. Uber is an amazing, highly scalable new power model. That network is getting denser and denser by the day. But what's really interesting about Uber is it hasn't really adopted new power values. This is a real quote from the Uber CEO recently: He says, \"Once we get rid of the dude in the car\" — he means drivers — \"Uber will be cheaper.\" Now, new power models live and die by the strength of their networks. By whether the drivers and the consumers who use the service actually believe in it. Because they're not an exercise of top-down perfectionism, they are about the network. And so, the challenge, and this is why it's in no way surprising, is that Uber's drivers are now unionizing. It's extraordinary. Uber's drivers are turning on Uber. And the challenge for Uber — this isn't an easy situation for them — is that they are locked into a broader superstrcuture that is really old power. They've raised more than a billion dollars in the capital markets. Those markets expect a financial return, and they way you get a financial return is by squeezing and squeezing your users and your drivers for more and more value and giving that value to your investors.\nSo the big question about the future of new power, in my view, is: Will that old power just emerge? So will new power elites just become old power and squeeze? Or will that new power base bite back? Will the next big Uber be co-owned by Uber drivers? And I think this going to be a very interesting structural question.\nFinally, think about new power being more than just an entity that scales things that make us have slightly better consumer experiences. My call to action for new power is to not be an island. We have major structural problems in the world today that could benefit enormously from the kinds of mass participation and peer coordination that these new power players know so well how to generate. And we badly need them to turn their energies and their power to big, what economists might call public goods problems, that are often beyond markets where investors can easily be found. And I think if we can do that, we might be able to fundamentally change not only human beings' sense of their own agency and power — because I think that's the most wonderful thing about new power, is that people feel more powerful — but we might also be able to change the way we relate to each other and the way we relate to authority and institutions. And to me, that's absolutely worth trying for. Thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джереми Хейманс: Как выглядит новая власть\nTED Talk Subtitles and Transcript: Каждый день мы видим влияние распределённых, спонсируемых народом бизнес-моделей — доказательством этому служат Uber, Kickstarter, Airbnb. Но опытный онлайн-активист Джереми Хейманс спрашивает: «Когда «новая власть» начнёт работать в политике?» Его неожиданный ответ: «Раньше, чем вы думаете». Это смелый аргумент о будущем политики и власти; смотрите и узнаете, согласны ли вы с ним.\nЭто Анна́ Хазаре, и Анна́ Хазаре — самый передовой интернет-активист в мире. Глядя на него, вы бы так не сказали. Хазаре — 77-летний индийский борец против коррупции и за социальную справедливость. В 2011 году он провёл большую кампанию для решения проблемы коррупции в Индии, которую индийская элита игнорирует. Как часть этой кампании, он использовал все традиционные методы в лучших традициях Ганди. Он объявил голодовку, но по мере голодовки осознал, что именно на данный момент, в XXI веке, голодовки будет недостаточно.\nОн начал экспериментировать с мобильным активизмом. Первым делом он сказал людям: «Почему бы вам не отправить мне сообщение, если вы поддерживаете мою антикоррупционную кампанию?» Он так и сделал: дал людям короткий код и получил 80 000 сообщений. Хорошо, это довольно внушительная цифра. Но потом он решил: «Дай-ка я немного поменяю тактику». Он сказал: «А почему бы вам не оставить мне пропущенный звонок?» Тот, кто живёт в в развивающейся стране, наверняка знает, что пропущенные звонки являются важной частью глобальной мобильной культуры. Я вижу кивающих людей. Люди постоянно оставляют пропущенные звонки: когда вы опаздываете на встречу и хотите дать знать, что вы уже в пути, вы оставляете пропущенный вызов. Если встречаетесь с кем-то и хотите сказать: «Скучаю», вы оставляете пропущенный вызов. Итак, совет для свиданий: в некоторых культурах, если вы хотите порадовать любимого, вы звоните и вешаете трубку. (Смех) Почему же люди оставляют пропущенные звонки? Причина, конечно, в том, что они пытаются избежать расходов, связанных с совершением звонков и отправкой текстов.\nКогда Хазаре попросил людей оставить ему пропущенный звонок, давайте угадаем, сколько же людей сделали это? 35 миллионов. Это одно из крупнейших скоординированных действий в истории человечества. Это удивительно. Это отражает необыкновенную силу формирующегося среднего класса Индии и влияние, которое оказывают их мобильные телефоны. Хазаре использовал этот феномен и собрал массивный CSV-файл с номерами мобильных телефонов, с помощью которого он развернул настоящую власть народа на местах, чтобы сотни тысяч людей вышли на улицы Дели и обратили внимание нации на повседневную коррупцию в Индии. Это поразительная история.\nЭто я, мне здесь 12 лет. Надеюсь, вы видите сходство. И я тоже был активистом, я был активистом всю мою жизнь. У меня было смешное детство: я таскался по всему миру, встречая мировых лидеров и лауреатов Нобелевской премии, говоря о долге стран третьего мира, как его тогда называли, и о демилитаризации. Я был очень, очень серьёзным ребёнком. (Смех) И тогда, в начале 90-х, у меня было моё собственное ультрасовременное техническое средство — факс. Факс был инструментом моего активизма. Тогда это был лучший способ доставить сообщение многим людям одновременно. Вот пример моей факс-кампании. В преддверии войны в Персидском заливе я организовал мировую кампанию с целью наводнить сообщениями отель Intercontinental в Женеве, где Джеймс Бейкер и Тарик Азиз встретились накануне войны. Я подумал, что если завалю их факсимильными сообщениями, мы остановим войну.\nНо неудивительно, что кампания потерпела неудачу. Для этого есть много причин, но нет сомнений, что ни один трещащий факсимильный аппарат в Женеве не достиг результата из-за ограничения проходимости в плане способности доставить сообщение людям. Итак, я начал искать более эффективные способы. Я основал Avaaz, использующий интернет для мобилизации людей, и сейчас у него почти 40 миллионов пользователей. Теперь я работаю над платформой Purpose для акций, использующих технологии. Так в чём же мораль этой истории? Не в том ли, что факс исчез из жизни из-за мобильника? Ещё ли это один рассказ о технодетерминизме? Я бы сказал, что тут есть нечто большее. Я бы сказал, что за последние 20 лет произошли более значительные изменения, чем просто появление новых технологий. Я бы сказал, что произошёл существенный сдвиг в балансе сил в мире.\nСпросите любого активиста, как понять мир, и они скажут: «Смотрите, где сила, в чьих она руках и как она изменяется». Я думаю, мы все ощущаем, что происходит что-то большее.\nГенри Тиммс и я — Генри — мой соратник по движению — разговорились и начали думать, как нам понять этот новый мир? Как описать его и придать структуру, чтобы извлечь пользу? Так как мы поняли, что многие из уроков, которые мы открыли в организации движений, на самом деле применяются по всему миру в разных слоях нашего общества. Я хочу ознакомить вас с этой основой: старая власть встречает новую власть. Я хочу поговорить с вами о том, что такое новая власть сегодня. Новая власть — это перегруппировка массового участия и управления соратниками. Это два ключевых элемента для создания перемен и сдвига результатов. Мы наблюдаем новую власть вокруг нас.\nЭто Беппе Грилло, итальянский популист-блогер, с минимальным политическим аппаратом и парой онлайн-инструментов он получил более чем 25% голосов во время недавних итальянских выборов. Это компания Airbnb, которая за пару лет радикально перевернула гостиничную индустрию, при этом не владея ни одним квадратным метром недвижимости. Вот ещё Kickstarter, который, как мы знаем, собрал более миллиарда долларов с помощью более чем пяти миллионов человек. Мы все знакомы с этими моделями. Но то, что бросается в глаза, — общность, структурные особенности этих новых моделей и то, как они отличаются от старой власти.\nДавайте рассмотрим это в деталях. Старая власть выступает в качестве валюты. Новая власть работает как поток. Старая власть находится в руках избранных. Новая власть не в руках нескольких — она создана руками многих. Старая власть — это скачивание, а новая власть — загрузка. Вы видите набор свойств, которые можно проследить, будь то в СМИ, политике или в образовании.\nМы поговорили о том, что такое новая власть. Давайте секунду поговорим о том, чем новая власть не является. Новая власть — это не ваша страничка на Facebook. Уверяю вас, имея стратегию социальных сетей, вы можете скачивать столько, сколько вы могли во времена радио. Просто спросите диктатора Сирии Башара аль-Асада. Уверяю, что его страничка на Facebook не использовала мощь новых возможностей. Новая власть не является обязательно положительной. На самом деле, это не всегда именно так, есть много хорошего в новой власти, но она может привести к плохому исходу. Больше участия, больше координации соратников, иногда это искажает результаты, а в некоторых ситуациях, как, например, в медицине, мы ни в коем случае не хотим подпустить туда новую власть. И в-третьих, новая власть не является неизбежным победителем. На самом деле, неудивительно, что когда такие модели новой власти разрастаются, видно массовое сопротивление сил старой власти. Просто посмотрите на эту героическую борьбу, происходящую сейчас между Эдвардом Сноуденом и АНБ. Заметьте, что на слайде только один из этих двоих находится сейчас в изгнании. Не совсем понятно, будет ли новая власть неизбежным победителем.\nТем не менее, имейте в виду, что мы находимся в начале крутой кривой развития. Все эти модели новой власти, они тоже были чьими-то идеями в гараже несколько лет назад, а сейчас они разрушают целые отрасли промышленности. Интересно, как эта новая власть подпитывается от самой себя. Если вы уже испытали на себе новую власть, то вы склонны ожидать и хотеть большего. Допустим, вы использовали платформу социального кредитования такую как Lending Tree или Prosper, тогда вы поняли, что не нуждаетесь в банке, да и кто хочет идти в банк, правильно? Таким образом, ваш опыт, как правило, поощряет вас и заставляет вас активнее принимать участие в различных сферах вашей жизни. И то, к чему это приводит, и есть набор ценностей. Мы уже говорили о моделях, которые породила новая власть, — Airbnbs, Kickstarters. А что же с ценностями? И это только ранние штрихи того, как выглядят ценности новой власти.\nНовая власть ценит прозрачность превыше всего. Это практически религиозная вера в прозрачность, в то, что если на что-то пролить свет, оно улучшится. Вспомните, как в XX векe всё было совсем не так. Люди считали, что господа должны заседать за закрытыми дверьми и приходить к достойным соглашениям. Новая власть ценит принципы неформального сетевого управления. Люди новой власти никогда бы не стали изобретать ООН, хорошо это или плохо. Новая власть ценит участие, и новая власть — это сделай всё сам. Интересно, что новая власть сторонится профессионализации и специализации, от которых все были без ума в XX веке.\nВ ценностях и моделях новой власти интересно то, что они значат для организаций. Так, у нас было время на обдумывание того, как мы можем отобразить организации на листе, разделённом на 4 части, рассмотрев ценности и модели новой власти и обозначив различные позиции людей. Мы начали исследовать США, и позвольте показать вам пару интересных находок. Во-первых, это Apple. В этом контексте мы описали Apple как компанию старой власти. Это всё из-за их идеологии, правящей идеологии Apple, это и есть идеология дизайнера-перфекциониста в Купертино. Суть компании — в создании красивой, идеальной вещи, снизошедшей к нам в совершенстве. И как компания, она не ценит прозрачность. На самом деле, она очень скрытная. Сейчас Apple — одна из самых успешных компаний в мире. Это показывает, что всё ещё можно следовать успешной стратегии старой власти. Но стоит заметить, что эта модель уязвима. Вот ещё одно интересное сравнение: кампания Обамы против президентства Обамы. (Смех) (Аплодисменты) Я уважаю президента Обаму, но он баллотировался с поддержкой новой власти, не так ли? И он сказал людям: «Мы те, кого мы так ждали». И он использовал краудфандинг, чтобы усилить кампанию. Но когда его выбрали, он начал управлять более или менее так же, как и другие президенты. И это действительно интересная тенденция: что случается, когда новая власть становится мощной. Надо обратить внимание на эту структуру и подумать, где находится ваша организация. И подумайте, где она должна быть через 5 или 10 лет. Так что же делать, если вы старая власть? Если вы в старой власти и думаете, что этого с вами не случится, тогда просто посмотрите на запись в Википедии про энциклопедию «Британника». Надо отметить, это грустное чтиво.\nНо если вы старая власть, самое важное, что вы можете сделать, это занять себя прежде, чем другие займут вас, прежде, чем вы будете захвачены. Представьте, что группа крупнейших скептиков разбила лагерь в центре вашей организации, задаёт вам труднейшие вопросы и они видят всё, что есть внутри вашей организации. И спросите их, понравится ли им то, что они видят и нужно ли изменить вашу модель? А что, если вы новая власть? Может, просто новая власть плывёт на волне к славе? Я бы сказал, нет. Я бы сказал, что есть некоторые трудности в зарождающейся фазе новой власти. Давайте возьмём в пример движение «Захвати Уолл-стрит». Это движение было невероятным примером новой власти и чистейшим образцом новой власти. Но эта власть не смогла укрепиться. И созданная энергия была идеальна для фазы мема, но они были настолько преданы участию, что они ничего не сделали. На самом деле, эта модель означает, что трудность для новой власти заключена в том, как вы используете институциональную силу, при этом не становясь институтом?\nНа другом конце спектра — Uber. Uber — это удивительная, масштабируемая модель новой власти. Эта сеть становится плотнее и плотнее день ото дня. Но, что является очень интересным в Uber, эта компания не приняла ценностей новой власти. Это недавняя цитата генерального директора Uber: «Как только мы избавимся от чувака в машине, — это он о водителях, — тогда Uber станет дешевле». Модели новой власти живут и умирают в зависимости от силы своих сетей, от того, верят ли в сервис использующие его водители и потребители, ведь они — не упражнение нисходящего перфекционизма, они — часть этой сети. Оттого и возникает трудность, и поэтому никак не удивительно, что водители из Uber сейчас объединяются. Это необычайно. Водители Uber ополчаются на Uber. И трудность для Uber в том — это непростая ситуация для них, — что они заперты в широкой суперструктуре, являющейся старой властью. Они собрали более миллиарда долларов на рынках капитала. Эти рынки ожидают финансовую отдачу, а финансовую отдачу получаешь, выжимая и выжимая своих пользователей и водителей ради большей выгоды и передавая её своим инвесторам.\nНа мой взгляд, большой вопрос будущего новой власти таков: «Всплывёт» ли та старая власть? Станет ли элита новой власти старой властью и подвинется? Или будет новая власть давать отпор? Будут ли водители Uber следующими совладельцами большого Uber? И я думаю, что это будет очень интересный структурный вопрос.\nНаконец, подумайте о новой власти как о чём-то большем, чем просто объекте, который масштабирует вещи, позволяющие нам получить лучший потребительский опыт. Мой призыв к действию для новой власти — не быть островом. У нас есть главные структурные проблемы в мире сегодня, которые могут извлечь значительную выгоду из видов массового участия и координации соратников — игроков этой новой власти, отлично знающих как производить. И мы остро нуждаемся в них, чтобы использовать их силу и власть в том, что экономисты могли бы назвать проблемами общественного блага, часто находящихся вне рынка, где можно легко найти инвесторов. И думаю, что если мы сможем сделать это, то получится в корне изменить не только смысл деятельности и власти человека — я думаю, самое чудесное в новой власти то, что люди считают себя сильнее, — но мы также могли бы изменить наше отношение друг к другу и отношение к власти и институтам. И по-моему, это безусловно стоит того, чтобы попробовать. Большое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Jeremy Heimans: What new power looks like
TED Talk Subtitles and Transcript: We can see the power of distributed, crowd-sourced business models every day — witness Uber, Kickstarter, Airbnb. But veteran online activist Jeremy Heimans asks: When does that kind of "new power" start to work in politics? His surprising answer: Sooner than you think. It’s a bold argument about the future of politics and power; watch and see if you agree.
So this is Anna Hazare, and Anna Hazare may well be the most cutting-edge digital activist in the world today. And you wouldn't know it by looking at him. Hazare is a 77-year-old Indian anticorruption and social justice activist. And in 2011, he was running a big campaign to address everyday corruption in India, a topic that Indian elites love to ignore. So as part of this campaign, he was using all of the traditional tactics that a good Gandhian organizer would use. So he was on a hunger strike, and Hazare realized through his hunger that actually maybe this time, in the 21st century, a hunger strike wouldn't be enough.
So he started playing around with mobile activism. So the first thing he did is he said to people, "Okay, why don't you send me a text message if you support my campaign against corruption?" So he does this, he gives people a short code, and about 80,000 people do it. Okay, that's pretty respectable. But then he decides, "Let me tweak my tactics a little bit." He says, "Why don't you leave me a missed call?" Now, for those of you who have lived in the global South, you'll know that missed calls are a really critical part of global mobile culture. I see people nodding. People leave missed calls all the time: If you're running late for a meeting and you just want to let them know that you're on the way, you leave them a missed call. If you're dating someone and you just want to say "I miss you" you leave them a missed call. So a note for a dating tip here, in some cultures, if you want to please your lover, you call them and hang up. (Laughter) So why do people leave missed calls? Well, the reason of course is that they're trying to avoid charges associated with making calls and sending texts.
So when Hazare asked people to leave him a missed call, let's have a little guess how many people actually did this? Thirty-five million. So this is one of the largest coordinated actions in human history. It's remarkable. And this reflects the extraordinary strength of the emerging Indian middle class and the power that their mobile phones bring. But he used that, Hazare ended up with this massive CSV file of mobile phone numbers, and he used that to deploy real people power on the ground to get hundreds of thousands of people out on the streets in Delhi to make a national point of everyday corruption in India. It's a really striking story.
So this is me when I was 12 years old. I hope you see the resemblance. And I was also an activist, and I have been an activist all my life. I had this really funny childhood where I traipsed around the world meeting world leaders and Noble prize winners, talking about Third World debt, as it was then called, and demilitarization. I was a very, very serious child. (Laughter) And back then, in the early '90s, I had a very cutting-edge tech tool of my own: the fax. And the fax was the tool of my activism. And at that time, it was the best way to get a message to a lot of people all at once. I'll give you one example of a fax campaign that I ran. It was the eve of the Gulf War and I organized a global campaign to flood the hotel, the Intercontinental in Geneva, where James Baker and Tariq Aziz were meeting on the eve of the war, and I thought if I could flood them with faxes, we'll stop the war.
Well, unsurprisingly, that campaign was wholly unsuccessful. There are lots of reasons for that, but there's no doubt that one sputtering fax machine in Geneva was a little bit of a bandwidth constraint in terms of the ability to get a message to lots of people. And so, I went on to discover some better tools. I cofounded Avaaz, which uses the Internet to mobilize people and now has almost 40 million members, and I now run Purpose, which is a home for these kinds of technology-powered movements. So what's the moral of this story? Is the moral of this story, you know what, the fax is kind of eclipsed by the mobile phone? This is another story of tech-determinism? Well, I would argue that there's actually more to it than that. I'd argue that in the last 20 years, something more fundamental has changed than just new tech. I would argue that there has been a fundamental shift in the balance of power in the world.
You ask any activist how to understand the world, and they'll say, "Look at where the power is, who has it, how it's shifting." And I think we all sense that something big is happening.
So Henry Timms and I — Henry's a fellow movement builder — got talking one day and we started to think, how can we make sense of this new world? How can we describe it and give it a framework that makes it more useful? Because we realized that many of the lessons that we were discovering in movements actually applied all over the world in many sectors of our society. So I want to introduce you to this framework: Old power, meet new power. And I want to talk to you about what new power is today. New power is the deployment of mass participation and peer coordination — these are the two key elements — to create change and shift outcomes. And we see new power all around us.
This is Beppe Grillo he was a populist Italian blogger who, with a minimal political apparatus and only some online tools, won more than 25 percent of the vote in recent Italian elections. This is Airbnb, which in just a few years has radically disrupted the hotel industry without owning a single square foot of real estate. This is Kickstarter, which we know has raised over a billion dollars from more than five million people. Now, we're familiar with all of these models. But what's striking is the commonalities, the structural features of these new models and how they differ from old power.
Let's look a little bit at this. Old power is held like a currency. New power works like a current. Old power is held by a few. New power isn't held by a few, it's made by many. Old power is all about download, and new power uploads. And you see a whole set of characteristics that you can trace, whether it's in media or politics or education.
So we've talked a little bit about what new power is. Let's, for a second, talk about what new power isn't. New power is not your Facebook page. I assure you that having a social media strategy can enable you to do just as much download as you used to do when you had the radio. Just ask Syrian dictator Bashar al-Assad, I assure you that his Facebook page has not embraced the power of participation. New power is not inherently positive. In fact, this isn't an normative argument that we're making, there are many good things about new power, but it can produce bad outcomes. More participation, more peer coordination, sometimes distorts outcomes and there are some things, like things, for example, in the medical profession that we want new power to get nowhere near. And thirdly, new power is not the inevitable victor. In fact, unsurprisingly, as many of these new power models get to scale, what you see is this massive pushback from the forces of old power. Just look at this really interesting epic struggle going on right now between Edward Snowden and the NSA. You'll note that only one of the two people on this slide is currently in exile. And so, it's not at all clear that new power will be the inevitable victor.
That said, keep one thing in mind: We're at the beginning of a very steep curve. So you think about some of these new power models, right? These were just like someone's garage idea a few years ago, and now they're disrupting entire industries. And so, what's interesting about new power, is the way it feeds on itself. Once you have an experience of new power, you tend to expect and want more of it. So let's say you've used a peer-to-peer lending platform like Lending Tree or Prosper, then you've figured out that you don't need the bank, and who wants the bank, right? And so, that experience tends to embolden you it tends to make you want more participation across more aspects of your life. And what this gives rise to is a set of values. We talked about the models that new power has engendered — the Airbnbs, the Kickstarters. What about the values? And this is an early sketch at what new power values look like.
New power values prize transparency above all else. It's almost a religious belief in transparency, a belief that if you shine a light on something, it will be better. And remember that in the 20th century, this was not at all true. People thought that gentlemen should sit behind closed doors and make comfortable agreements. New power values of informal, networked governance. New power folks would never have invented the U.N. today, for better or worse. New power values participation, and new power is all about do-it-yourself. In fact, what's interesting about new power is that it eschews some of the professionalization and specialization that was all the rage in the 20th century.
So what's interesting about these new power values and these new power models is what they mean for organizations. So we've spent a bit of time thinking, how can we plot organizations on a two-by-two where, essentially, we look at new power values and new power models and see where different people sit? We started with a U.S. analysis, and let me show you some interesting findings. So the first is Apple. In this framework, we actually described Apple as an old power company. That's because the ideology, the governing ideology of Apple is the ideology of the perfectionist product designer in Cupertino. It's absolutely about that beautiful, perfect thing descending upon us in perfection. And it does not value, as a company, transparency. In fact, it's very secretive. Now, Apple is one of the most succesful companies in the world. So this shows that you can still pursue a successful old power strategy. But one can argue that there's real vulnerabilites in that model. I think another interesting comparison is that of the Obama campaign versus the Obama presidency. (Applause) Now, I like President Obama, but he ran with new power at his back, right? And he said to people, we are the ones we've been waiting for. And he used crowdfunding to power a campaign. But when he got into office, he governed like more or less all the other presidents did. And this is a really interesting trend, is when new power gets powerful, what happens? So this is a framework you should look at and think about where your own organization sits on it. And think about where it should be in five or 10 years. So what do you do if you're old power? Well, if you're there thinking, in old power, this won't happen to us. Then just look at the Wikipedia entry for Encyclopædia Britannica. Let me tell you, it's a very sad read.
But if you are old power, the most important thing you can do is to occupy yourself before others occupy you, before you are occupied. Imagine that a group of your biggest skeptics are camped in the heart of your organization asking the toughest questions and they can see everything inside of your organization. And ask them, would they like what they see and should our model change? What about if you're new power? Is new power kind of just riding the wave to glory? I would argue no. I would argue that there are some very real challenges to new power in this nascent phase. Let's stick with the Occupy Wall Street example for a moment. Occupy was this incredible example of new power, the purest example of new power. And yet, it failed to consolidate. So the energy that it created was great for the meme phase, but they were so committed to participation, that they never got anything done. And in fact that model means that the challenge for new power is: how do you use institutional power without being institutionalized?
One the other end of the spectra is Uber. Uber is an amazing, highly scalable new power model. That network is getting denser and denser by the day. But what's really interesting about Uber is it hasn't really adopted new power values. This is a real quote from the Uber CEO recently: He says, "Once we get rid of the dude in the car" — he means drivers — "Uber will be cheaper." Now, new power models live and die by the strength of their networks. By whether the drivers and the consumers who use the service actually believe in it. Because they're not an exercise of top-down perfectionism, they are about the network. And so, the challenge, and this is why it's in no way surprising, is that Uber's drivers are now unionizing. It's extraordinary. Uber's drivers are turning on Uber. And the challenge for Uber — this isn't an easy situation for them — is that they are locked into a broader superstrcuture that is really old power. They've raised more than a billion dollars in the capital markets. Those markets expect a financial return, and they way you get a financial return is by squeezing and squeezing your users and your drivers for more and more value and giving that value to your investors.
So the big question about the future of new power, in my view, is: Will that old power just emerge? So will new power elites just become old power and squeeze? Or will that new power base bite back? Will the next big Uber be co-owned by Uber drivers? And I think this going to be a very interesting structural question.
Finally, think about new power being more than just an entity that scales things that make us have slightly better consumer experiences. My call to action for new power is to not be an island. We have major structural problems in the world today that could benefit enormously from the kinds of mass participation and peer coordination that these new power players know so well how to generate. And we badly need them to turn their energies and their power to big, what economists might call public goods problems, that are often beyond markets where investors can easily be found. And I think if we can do that, we might be able to fundamentally change not only human beings' sense of their own agency and power — because I think that's the most wonderful thing about new power, is that people feel more powerful — but we might also be able to change the way we relate to each other and the way we relate to authority and institutions. And to me, that's absolutely worth trying for. Thank you very much. (Applause)
|
Джереми Хейманс: Как выглядит новая власть
TED Talk Subtitles and Transcript: Каждый день мы видим влияние распределённых, спонсируемых народом бизнес-моделей — доказательством этому служат Uber, Kickstarter, Airbnb. Но опытный онлайн-активист Джереми Хейманс спрашивает: «Когда «новая власть» начнёт работать в политике?» Его неожиданный ответ: «Раньше, чем вы думаете». Это смелый аргумент о будущем политики и власти; смотрите и узнаете, согласны ли вы с ним.
Это Анна́ Хазаре, и Анна́ Хазаре — самый передовой интернет-активист в мире. Глядя на него, вы бы так не сказали. Хазаре — 77-летний индийский борец против коррупции и за социальную справедливость. В 2011 году он провёл большую кампанию для решения проблемы коррупции в Индии, которую индийская элита игнорирует. Как часть этой кампании, он использовал все традиционные методы в лучших традициях Ганди. Он объявил голодовку, но по мере голодовки осознал, что именно на данный момент, в XXI веке, голодовки будет недостаточно.
Он начал экспериментировать с мобильным активизмом. Первым делом он сказал людям: «Почему бы вам не отправить мне сообщение, если вы поддерживаете мою антикоррупционную кампанию?» Он так и сделал: дал людям короткий код и получил 80 000 сообщений. Хорошо, это довольно внушительная цифра. Но потом он решил: «Дай-ка я немного поменяю тактику». Он сказал: «А почему бы вам не оставить мне пропущенный звонок?» Тот, кто живёт в в развивающейся стране, наверняка знает, что пропущенные звонки являются важной частью глобальной мобильной культуры. Я вижу кивающих людей. Люди постоянно оставляют пропущенные звонки: когда вы опаздываете на встречу и хотите дать знать, что вы уже в пути, вы оставляете пропущенный вызов. Если встречаетесь с кем-то и хотите сказать: «Скучаю», вы оставляете пропущенный вызов. Итак, совет для свиданий: в некоторых культурах, если вы хотите порадовать любимого, вы звоните и вешаете трубку. (Смех) Почему же люди оставляют пропущенные звонки? Причина, конечно, в том, что они пытаются избежать расходов, связанных с совершением звонков и отправкой текстов.
Когда Хазаре попросил людей оставить ему пропущенный звонок, давайте угадаем, сколько же людей сделали это? 35 миллионов. Это одно из крупнейших скоординированных действий в истории человечества. Это удивительно. Это отражает необыкновенную силу формирующегося среднего класса Индии и влияние, которое оказывают их мобильные телефоны. Хазаре использовал этот феномен и собрал массивный CSV-файл с номерами мобильных телефонов, с помощью которого он развернул настоящую власть народа на местах, чтобы сотни тысяч людей вышли на улицы Дели и обратили внимание нации на повседневную коррупцию в Индии. Это поразительная история.
Это я, мне здесь 12 лет. Надеюсь, вы видите сходство. И я тоже был активистом, я был активистом всю мою жизнь. У меня было смешное детство: я таскался по всему миру, встречая мировых лидеров и лауреатов Нобелевской премии, говоря о долге стран третьего мира, как его тогда называли, и о демилитаризации. Я был очень, очень серьёзным ребёнком. (Смех) И тогда, в начале 90-х, у меня было моё собственное ультрасовременное техническое средство — факс. Факс был инструментом моего активизма. Тогда это был лучший способ доставить сообщение многим людям одновременно. Вот пример моей факс-кампании. В преддверии войны в Персидском заливе я организовал мировую кампанию с целью наводнить сообщениями отель Intercontinental в Женеве, где Джеймс Бейкер и Тарик Азиз встретились накануне войны. Я подумал, что если завалю их факсимильными сообщениями, мы остановим войну.
Но неудивительно, что кампания потерпела неудачу. Для этого есть много причин, но нет сомнений, что ни один трещащий факсимильный аппарат в Женеве не достиг результата из-за ограничения проходимости в плане способности доставить сообщение людям. Итак, я начал искать более эффективные способы. Я основал Avaaz, использующий интернет для мобилизации людей, и сейчас у него почти 40 миллионов пользователей. Теперь я работаю над платформой Purpose для акций, использующих технологии. Так в чём же мораль этой истории? Не в том ли, что факс исчез из жизни из-за мобильника? Ещё ли это один рассказ о технодетерминизме? Я бы сказал, что тут есть нечто большее. Я бы сказал, что за последние 20 лет произошли более значительные изменения, чем просто появление новых технологий. Я бы сказал, что произошёл существенный сдвиг в балансе сил в мире.
Спросите любого активиста, как понять мир, и они скажут: «Смотрите, где сила, в чьих она руках и как она изменяется». Я думаю, мы все ощущаем, что происходит что-то большее.
Генри Тиммс и я — Генри — мой соратник по движению — разговорились и начали думать, как нам понять этот новый мир? Как описать его и придать структуру, чтобы извлечь пользу? Так как мы поняли, что многие из уроков, которые мы открыли в организации движений, на самом деле применяются по всему миру в разных слоях нашего общества. Я хочу ознакомить вас с этой основой: старая власть встречает новую власть. Я хочу поговорить с вами о том, что такое новая власть сегодня. Новая власть — это перегруппировка массового участия и управления соратниками. Это два ключевых элемента для создания перемен и сдвига результатов. Мы наблюдаем новую власть вокруг нас.
Это Беппе Грилло, итальянский популист-блогер, с минимальным политическим аппаратом и парой онлайн-инструментов он получил более чем 25% голосов во время недавних итальянских выборов. Это компания Airbnb, которая за пару лет радикально перевернула гостиничную индустрию, при этом не владея ни одним квадратным метром недвижимости. Вот ещё Kickstarter, который, как мы знаем, собрал более миллиарда долларов с помощью более чем пяти миллионов человек. Мы все знакомы с этими моделями. Но то, что бросается в глаза, — общность, структурные особенности этих новых моделей и то, как они отличаются от старой власти.
Давайте рассмотрим это в деталях. Старая власть выступает в качестве валюты. Новая власть работает как поток. Старая власть находится в руках избранных. Новая власть не в руках нескольких — она создана руками многих. Старая власть — это скачивание, а новая власть — загрузка. Вы видите набор свойств, которые можно проследить, будь то в СМИ, политике или в образовании.
Мы поговорили о том, что такое новая власть. Давайте секунду поговорим о том, чем новая власть не является. Новая власть — это не ваша страничка на Facebook. Уверяю вас, имея стратегию социальных сетей, вы можете скачивать столько, сколько вы могли во времена радио. Просто спросите диктатора Сирии Башара аль-Асада. Уверяю, что его страничка на Facebook не использовала мощь новых возможностей. Новая власть не является обязательно положительной. На самом деле, это не всегда именно так, есть много хорошего в новой власти, но она может привести к плохому исходу. Больше участия, больше координации соратников, иногда это искажает результаты, а в некоторых ситуациях, как, например, в медицине, мы ни в коем случае не хотим подпустить туда новую власть. И в-третьих, новая власть не является неизбежным победителем. На самом деле, неудивительно, что когда такие модели новой власти разрастаются, видно массовое сопротивление сил старой власти. Просто посмотрите на эту героическую борьбу, происходящую сейчас между Эдвардом Сноуденом и АНБ. Заметьте, что на слайде только один из этих двоих находится сейчас в изгнании. Не совсем понятно, будет ли новая власть неизбежным победителем.
Тем не менее, имейте в виду, что мы находимся в начале крутой кривой развития. Все эти модели новой власти, они тоже были чьими-то идеями в гараже несколько лет назад, а сейчас они разрушают целые отрасли промышленности. Интересно, как эта новая власть подпитывается от самой себя. Если вы уже испытали на себе новую власть, то вы склонны ожидать и хотеть большего. Допустим, вы использовали платформу социального кредитования такую как Lending Tree или Prosper, тогда вы поняли, что не нуждаетесь в банке, да и кто хочет идти в банк, правильно? Таким образом, ваш опыт, как правило, поощряет вас и заставляет вас активнее принимать участие в различных сферах вашей жизни. И то, к чему это приводит, и есть набор ценностей. Мы уже говорили о моделях, которые породила новая власть, — Airbnbs, Kickstarters. А что же с ценностями? И это только ранние штрихи того, как выглядят ценности новой власти.
Новая власть ценит прозрачность превыше всего. Это практически религиозная вера в прозрачность, в то, что если на что-то пролить свет, оно улучшится. Вспомните, как в XX векe всё было совсем не так. Люди считали, что господа должны заседать за закрытыми дверьми и приходить к достойным соглашениям. Новая власть ценит принципы неформального сетевого управления. Люди новой власти никогда бы не стали изобретать ООН, хорошо это или плохо. Новая власть ценит участие, и новая власть — это сделай всё сам. Интересно, что новая власть сторонится профессионализации и специализации, от которых все были без ума в XX веке.
В ценностях и моделях новой власти интересно то, что они значат для организаций. Так, у нас было время на обдумывание того, как мы можем отобразить организации на листе, разделённом на 4 части, рассмотрев ценности и модели новой власти и обозначив различные позиции людей. Мы начали исследовать США, и позвольте показать вам пару интересных находок. Во-первых, это Apple. В этом контексте мы описали Apple как компанию старой власти. Это всё из-за их идеологии, правящей идеологии Apple, это и есть идеология дизайнера-перфекциониста в Купертино. Суть компании — в создании красивой, идеальной вещи, снизошедшей к нам в совершенстве. И как компания, она не ценит прозрачность. На самом деле, она очень скрытная. Сейчас Apple — одна из самых успешных компаний в мире. Это показывает, что всё ещё можно следовать успешной стратегии старой власти. Но стоит заметить, что эта модель уязвима. Вот ещё одно интересное сравнение: кампания Обамы против президентства Обамы. (Смех) (Аплодисменты) Я уважаю президента Обаму, но он баллотировался с поддержкой новой власти, не так ли? И он сказал людям: «Мы те, кого мы так ждали». И он использовал краудфандинг, чтобы усилить кампанию. Но когда его выбрали, он начал управлять более или менее так же, как и другие президенты. И это действительно интересная тенденция: что случается, когда новая власть становится мощной. Надо обратить внимание на эту структуру и подумать, где находится ваша организация. И подумайте, где она должна быть через 5 или 10 лет. Так что же делать, если вы старая власть? Если вы в старой власти и думаете, что этого с вами не случится, тогда просто посмотрите на запись в Википедии про энциклопедию «Британника». Надо отметить, это грустное чтиво.
Но если вы старая власть, самое важное, что вы можете сделать, это занять себя прежде, чем другие займут вас, прежде, чем вы будете захвачены. Представьте, что группа крупнейших скептиков разбила лагерь в центре вашей организации, задаёт вам труднейшие вопросы и они видят всё, что есть внутри вашей организации. И спросите их, понравится ли им то, что они видят и нужно ли изменить вашу модель? А что, если вы новая власть? Может, просто новая власть плывёт на волне к славе? Я бы сказал, нет. Я бы сказал, что есть некоторые трудности в зарождающейся фазе новой власти. Давайте возьмём в пример движение «Захвати Уолл-стрит». Это движение было невероятным примером новой власти и чистейшим образцом новой власти. Но эта власть не смогла укрепиться. И созданная энергия была идеальна для фазы мема, но они были настолько преданы участию, что они ничего не сделали. На самом деле, эта модель означает, что трудность для новой власти заключена в том, как вы используете институциональную силу, при этом не становясь институтом?
На другом конце спектра — Uber. Uber — это удивительная, масштабируемая модель новой власти. Эта сеть становится плотнее и плотнее день ото дня. Но, что является очень интересным в Uber, эта компания не приняла ценностей новой власти. Это недавняя цитата генерального директора Uber: «Как только мы избавимся от чувака в машине, — это он о водителях, — тогда Uber станет дешевле». Модели новой власти живут и умирают в зависимости от силы своих сетей, от того, верят ли в сервис использующие его водители и потребители, ведь они — не упражнение нисходящего перфекционизма, они — часть этой сети. Оттого и возникает трудность, и поэтому никак не удивительно, что водители из Uber сейчас объединяются. Это необычайно. Водители Uber ополчаются на Uber. И трудность для Uber в том — это непростая ситуация для них, — что они заперты в широкой суперструктуре, являющейся старой властью. Они собрали более миллиарда долларов на рынках капитала. Эти рынки ожидают финансовую отдачу, а финансовую отдачу получаешь, выжимая и выжимая своих пользователей и водителей ради большей выгоды и передавая её своим инвесторам.
На мой взгляд, большой вопрос будущего новой власти таков: «Всплывёт» ли та старая власть? Станет ли элита новой власти старой властью и подвинется? Или будет новая власть давать отпор? Будут ли водители Uber следующими совладельцами большого Uber? И я думаю, что это будет очень интересный структурный вопрос.
Наконец, подумайте о новой власти как о чём-то большем, чем просто объекте, который масштабирует вещи, позволяющие нам получить лучший потребительский опыт. Мой призыв к действию для новой власти — не быть островом. У нас есть главные структурные проблемы в мире сегодня, которые могут извлечь значительную выгоду из видов массового участия и координации соратников — игроков этой новой власти, отлично знающих как производить. И мы остро нуждаемся в них, чтобы использовать их силу и власть в том, что экономисты могли бы назвать проблемами общественного блага, часто находящихся вне рынка, где можно легко найти инвесторов. И думаю, что если мы сможем сделать это, то получится в корне изменить не только смысл деятельности и власти человека — я думаю, самое чудесное в новой власти то, что люди считают себя сильнее, — но мы также могли бы изменить наше отношение друг к другу и отношение к власти и институтам. И по-моему, это безусловно стоит того, чтобы попробовать. Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Martin Seligman: The new era of positive psychology\nTED Talk Subtitles and Transcript: Martin Seligman talks about psychology -- as a field of study and as it works one-on-one with each patient and each practitioner. As it moves beyond a focus on disease, what can modern psychology help us to become?\nWhen I was president of the American Psychological Association, they tried to media-train me, and an encounter I had with CNN summarizes what I'm going to be talking about today, which is the eleventh reason to be optimistic. The editor of Discover told us 10 of them, I'm going to give you the eleventh.\nSo they came to me -- CNN -- and they said, \"Professor Seligman, would you tell us about the state of psychology today? We'd like to interview you about that.\" And I said, \"Great.\" And she said, \"But this is CNN, so you only get a sound bite.\" So I said, \"Well, how many words do I get?\" And she said, \"Well, one.\"\n(Laughter)\nAnd cameras rolled, and she said, \"Professor Seligman, what is the state of psychology today?\" \"Good.\"\n(Laughter)\n\"Cut. Cut. That won't do. We'd really better give you a longer sound bite.\" \"Well, how many words do I get this time?\" \"I think, well, you get two. Doctor Seligman, what is the state of psychology today?\" \"Not good.\"\n(Laughter)\n\"Look, Doctor Seligman, we can see you're really not comfortable in this medium. We'd better give you a real sound bite. This time you can have three words. Professor Seligman, what is the state of psychology today?\" \"Not good enough.\" And that's what I'm going to be talking about.\nI want to say why psychology was good, why it was not good and how it may become, in the next 10 years, good enough. And by parallel summary, I want to say the same thing about technology, about entertainment and design, because I think the issues are very similar.\nSo, why was psychology good? Well, for more than 60 years, psychology worked within the disease model. Ten years ago, when I was on an airplane and I introduced myself to my seatmate, and told them what I did, they'd move away from me. And because, quite rightly, they were saying psychology is about finding what's wrong with you. Spot the loony. And now, when I tell people what I do, they move toward me.\nAnd what was good about psychology, about the 30 billion dollar investment NIMH made, about working in the disease model, about what you mean by psychology, is that, 60 years ago, none of the disorders were treatable -- it was entirely smoke and mirrors. And now, 14 of the disorders are treatable, two of them actually curable.\nAnd the other thing that happened is that a science developed, a science of mental illness. That we found out that we could take fuzzy concepts -- like depression, alcoholism -- and measure them with rigor. That we could create a classification of the mental illnesses. That we could understand the causality of the mental illnesses. We could look across time at the same people -- people, for example, who were genetically vulnerable to schizophrenia -- and ask what the contribution of mothering, of genetics are, and we could isolate third variables by doing experiments on the mental illnesses.\nAnd best of all, we were able, in the last 50 years, to invent drug treatments and psychological treatments. And then we were able to test them rigorously, in random assignment, placebo controlled designs, throw out the things that didn't work, keep the things that actively did.\nAnd the conclusion of that is that psychology and psychiatry, over the last 60 years, can actually claim that we can make miserable people less miserable. And I think that's terrific. I'm proud of it. But what was not good, the consequences of that were three things.\nThe first was moral, that psychologists and psychiatrists became victimologists, pathologizers, that our view of human nature was that if you were in trouble, bricks fell on you. And we forgot that people made choices and decisions. We forgot responsibility. That was the first cost.\nThe second cost was that we forgot about you people. We forgot about improving normal lives. We forgot about a mission to make relatively untroubled people happier, more fulfilled, more productive. And \"genius,\" \"high-talent,\" became a dirty word. No one works on that.\nAnd the third problem about the disease model is, in our rush to do something about people in trouble, in our rush to do something about repairing damage, it never occurred to us to develop interventions to make people happier, positive interventions.\nSo that was not good. And so, that's what led people like Nancy Etcoff, Dan Gilbert, Mike Csikszentmihalyi and myself to work in something I call positive psychology, which has three aims. The first is that psychology should be just as concerned with human strength as it is with weakness. It should be just as concerned with building strength as with repairing damage. It should be interested in the best things in life. And it should be just as concerned with making the lives of normal people fulfilling, and with genius, with nurturing high talent.\nSo in the last 10 years and the hope for the future, we've seen the beginnings of a science of positive psychology, a science of what makes life worth living. It turns out that we can measure different forms of happiness. And any of you, for free, can go to that website and take the entire panoply of tests of happiness. You can ask, how do you stack up for positive emotion, for meaning, for flow, against literally tens of thousands of other people? We created the opposite of the diagnostic manual of the insanities: a classification of the strengths and virtues that looks at the sex ratio, how they're defined, how to diagnose them, what builds them and what gets in their way. We found that we could discover the causation of the positive states, the relationship between left hemispheric activity and right hemispheric activity as a cause of happiness.\nI've spent my life working on extremely miserable people, and I've asked the question, how do extremely miserable people differ from the rest of you? And starting about six years ago, we asked about extremely happy people. And how do they differ from the rest of us? And it turns out there's one way. They're not more religious, they're not in better shape, they don't have more money, they're not better looking, they don't have more good events and fewer bad events. The one way in which they differ: they're extremely social. They don't sit in seminars on Saturday morning. (Laughter) They don't spend time alone. Each of them is in a romantic relationship and each has a rich repertoire of friends.\nBut watch out here. This is merely correlational data, not causal, and it's about happiness in the first Hollywood sense I'm going to talk about: happiness of ebullience and giggling and good cheer. And I'm going to suggest to you that's not nearly enough, in just a moment. We found we could begin to look at interventions over the centuries, from the Buddha to Tony Robbins. About 120 interventions have been proposed that allegedly make people happy. And we find that we've been able to manualize many of them, and we actually carry out random assignment efficacy and effectiveness studies. That is, which ones actually make people lastingly happier? In a couple of minutes, I'll tell you about some of those results.\nBut the upshot of this is that the mission I want psychology to have, in addition to its mission of curing the mentally ill, and in addition to its mission of making miserable people less miserable, is can psychology actually make people happier? And to ask that question -- happy is not a word I use very much -- we've had to break it down into what I think is askable about happy. And I believe there are three different -- and I call them different because different interventions build them, it's possible to have one rather than the other -- three different happy lives. The first happy life is the pleasant life. This is a life in which you have as much positive emotion as you possibly can, and the skills to amplify it. The second is a life of engagement -- a life in your work, your parenting, your love, your leisure, time stops for you. That's what Aristotle was talking about. And third, the meaningful life. So I want to say a little bit about each of those lives and what we know about them.\nThe first life is the pleasant life and it's simply, as best we can find it, it's having as many of the pleasures as you can, as much positive emotion as you can, and learning the skills -- savoring, mindfulness -- that amplify them, that stretch them over time and space. But the pleasant life has three drawbacks, and it's why positive psychology is not happy-ology and why it doesn't end here.\nThe first drawback is that it turns out the pleasant life, your experience of positive emotion, is heritable, about 50 percent heritable, and, in fact, not very modifiable. So the different tricks that Matthieu [Ricard] and I and others know about increasing the amount of positive emotion in your life are 15 to 20 percent tricks, getting more of it. Second is that positive emotion habituates. It habituates rapidly, indeed. It's all like French vanilla ice cream, the first taste is a 100 percent; by the time you're down to the sixth taste, it's gone. And, as I said, it's not particularly malleable.\nAnd this leads to the second life. And I have to tell you about my friend, Len, to talk about why positive psychology is more than positive emotion, more than building pleasure. In two of the three great arenas of life, by the time Len was 30, Len was enormously successful. The first arena was work. By the time he was 20, he was an options trader. By the time he was 25, he was a multimillionaire and the head of an options trading company. Second, in play -- he's a national champion bridge player. But in the third great arena of life, love, Len is an abysmal failure. And the reason he was, was that Len is a cold fish. (Laughter)\nLen is an introvert. American women said to Len, when he dated them, \"You're no fun. You don't have positive emotion. Get lost.\" And Len was wealthy enough to be able to afford a Park Avenue psychoanalyst, who for five years tried to find the sexual trauma that had somehow locked positive emotion inside of him. But it turned out there wasn't any sexual trauma. It turned out that -- Len grew up in Long Island and he played football and watched football, and played bridge -- Len is in the bottom five percent of what we call positive affectivities.\nThe question is, is Len unhappy? And I want to say not. Contrary to what psychology told us about the bottom 50 percent of the human race in positive affectivity, I think Len is one of the happiest people I know. He's not consigned to the hell of unhappiness and that's because Len, like most of you, is enormously capable of flow. When he walks onto the floor of the American Exchange at 9:30 in the morning, time stops for him. And it stops till the closing bell. When the first card is played, until 10 days later, the tournament is over, time stops for Len.\nAnd this is indeed what Mike Csikszentmihalyi has been talking about, about flow. And it's distinct from pleasure in a very important way. Pleasure has raw feels: you know it's happening. It's thought and feeling. But what Mike told you yesterday -- during flow, you can't feel anything. You're one with the music. Time stops. You have intense concentration. And this is indeed the characteristic of what we think of as the good life. And we think there's a recipe for it, and it's knowing what your highest strengths are. And again, there's a valid test of what your five highest strengths are. And then re-crafting your life to use them as much as you possibly can. Re-crafting your work, your love, your play, your friendship, your parenting.\nJust one example. One person I worked with was a bagger at Genuardi's. Hated the job. She's working her way through college. Her highest strength was social intelligence, so she re-crafted bagging to make the encounter with her the social highlight of every customer's day. Now obviously she failed. But what she did was to take her highest strengths, and re-craft work to use them as much as possible. What you get out of that is not smiley-ness. You don't look like Debbie Reynolds. You don't giggle a lot. What you get is more absorption. So, that's the second path. The first path, positive emotion. The second path is eudaimonian flow.\nAnd the third path is meaning. This is the most venerable of the happinesses, traditionally. And meaning, in this view, consists of -- very parallel to eudaimonia -- it consists of knowing what your highest strengths are, and using them to belong to and in the service of something larger than you are.\nI mentioned that for all three kinds of lives, the pleasant life, the good life, the meaningful life, people are now hard at work on the question, are there things that lastingly change those lives? And the answer seems to be yes. And I'll just give you some samples of it. It's being done in a rigorous manner. It's being done in the same way that we test drugs to see what really works. So we do random assignment, placebo controlled, long-term studies of different interventions. And just to sample the kind of interventions that we find have an effect, when we teach people about the pleasant life, how to have more pleasure in your life, one of your assignments is to take the mindfulness skills, the savoring skills, and you're assigned to design a beautiful day. Next Saturday, set a day aside, design yourself a beautiful day, and use savoring and mindfulness to enhance those pleasures. And we can show in that way that the pleasant life is enhanced.\nGratitude visit. I want you all to do this with me now, if you would. Close your eyes. I'd like you to remember someone who did something enormously important that changed your life in a good direction, and who you never properly thanked. The person has to be alive. OK. Now, OK, you can open your eyes. I hope all of you have such a person. Your assignment, when you're learning the gratitude visit, is to write a 300-word testimonial to that person, call them on the phone in Phoenix, ask if you can visit, don't tell them why, show up at their door, you read the testimonial -- everyone weeps when this happens. And what happens is when we test people one week later, a month later, three months later, they're both happier and less depressed.\nAnother example is a strength date, in which we get couples to identify their highest strengths on the strengths test, and then to design an evening in which they both use their strengths, and we find this is a strengthener of relationships. And fun versus philanthropy. But it's so heartening to be in a group like this, in which so many of you have turned your lives to philanthropy. Well, my undergraduates and the people I work with haven't discovered this, so we actually have people do something altruistic and do something fun, and to contrast it. And what you find is when you do something fun, it has a square wave walk set. When you do something philanthropic to help another person, it lasts and it lasts. So those are examples of positive interventions.\nSo, the next to last thing I want to say is we're interested in how much life satisfaction people have. And this is really what you're about. And that's our target variable. And we ask the question as a function of the three different lives, how much life satisfaction do you get? So we ask -- and we've done this in 15 replications involving thousands of people -- to what extent does the pursuit of pleasure, the pursuit of positive emotion, the pleasant life, the pursuit of engagement, time stopping for you, and the pursuit of meaning contribute to life satisfaction?\nAnd our results surprised us, but they were backward of what we thought. It turns out the pursuit of pleasure has almost no contribution to life satisfaction. The pursuit of meaning is the strongest. The pursuit of engagement is also very strong. Where pleasure matters is if you have both engagement and you have meaning, then pleasure's the whipped cream and the cherry. Which is to say, the full life -- the sum is greater than the parts, if you've got all three. Conversely, if you have none of the three, the empty life, the sum is less than the parts.\nAnd what we're asking now is does the very same relationship, physical health, morbidity, how long you live and productivity, follow the same relationship? That is, in a corporation, is productivity a function of positive emotion, engagement and meaning? Is health a function of positive engagement, of pleasure, and of meaning in life? And there is reason to think the answer to both of those may well be yes.\nSo, Chris said that the last speaker had a chance to try to integrate what he heard, and so this was amazing for me. I've never been in a gathering like this. I've never seen speakers stretch beyond themselves so much, which was one of the remarkable things. But I found that the problems of psychology seemed to be parallel to the problems of technology, entertainment and design in the following way. We all know that technology, entertainment and design have been and can be used for destructive purposes. We also know that technology, entertainment and design can be used to relieve misery. And by the way, the distinction between relieving misery and building happiness is extremely important. I thought, when I first became a therapist 30 years ago, that if I was good enough to make someone not depressed, not anxious, not angry, that I'd make them happy. And I never found that. I found the best you could ever do was to get to zero. But they were empty.\nAnd it turns out the skills of happiness, the skills of the pleasant life, the skills of engagement, the skills of meaning, are different from the skills of relieving misery. And so, the parallel thing holds with technology, entertainment and design, I believe. That is, it is possible for these three drivers of our world to increase happiness, to increase positive emotion, and that's typically how they've been used. But once you fractionate happiness the way I do -- not just positive emotion, that's not nearly enough -- there's flow in life, and there's meaning in life. As Laura Lee told us, design, and, I believe, entertainment and technology, can be used to increase meaning engagement in life as well.\nSo in conclusion, the eleventh reason for optimism, in addition to the space elevator, is that I think with technology, entertainment and design, we can actually increase the amount of tonnage of human happiness on the planet. And if technology can, in the next decade or two, increase the pleasant life, the good life and the meaningful life, it will be good enough. If entertainment can be diverted to also increase positive emotion, meaning, eudaimonia, it will be good enough. And if design can increase positive emotion, eudaimonia, and flow and meaning, what we're all doing together will become good enough. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мартин Селигман о позитивной психологии\nTED Talk Subtitles and Transcript: Мартин Селигман рассказывает о психологии как науке и о приложении её на практике для каждого частного случая. Каковы же наши перспективы в связи с тем, что современная психология перестаёт фокусироваться только на расстройствах?\nКогда я был президентом Американской психологической ассоциации, меня пытались обучить искусству работы с СМИ, и одно мое выступление на канале CNN хорошо резюмирует тему моего сегодняшнего выступления – «11-ая причина для оптимизма». Редактор журнала Discover Magazine поведал о десяти, а я вам расскажу об 11-ой причине.\nТак вот, работники CNN попросили меня: «Профессор Селигман, не могли бы Вы рассказать о состоянии современной психологии. Мы бы хотели взять у вас интервью». Я сказал «Прекрасно!» Но ведущая предупредила: «Это CNN, поэтому на ответ вам даётся лишь пара слов». «И сколько же это слов?» - спросил я. «Одно». (Смех)\n«Одно». (Смех)\nКамеры включаются, и она спрашивает: «Профессор Селигман, каково состояние современной психологии?» «Хорошее» (Смех)\n«Хорошее» (Смех)\n«Выключить камеры! Так не пойдёт. Пожалуй, дадим вам время подольше». «Сколько у меня теперь слов?» - «Ну, скажем, два. Доктор Селигман, каково состояние современной психологии?» «Не хорошее» (Смех)\n«Не хорошее» (Смех)\n«Так. Доктор Селигман, вы явно не ориентируетесь в таком формате, а потому мы вам даём полноценное время. На это раз у вас три слова. Профессор Селигман, так каково же состояние современной психологии?» «Не достаточно хорошее». Вот об этом я и собираюсь говорить.\nЯ хочу рассказать, почему состояние психологии было хорошим, почему оно не было хорошим и как оно может стать в течение следующих 10 лет достаточно хорошим. Схожую параллель можно провести с технологией, развлечениями, дизайном [T-E-D], так как я считаю, что они имеют общую проблематику.\nТак почему же состояние психологии было хорошим? Более чем 60 лет психология занималась патологиями. Лет 10 назад, если во время полёта я рассказывал пассажиру в соседнем кресле, чем я занимаюсь, он, как правило, пересаживался подальше. И всё потому, что совершенно справедливо полагал, что цель психологии – определить отклонения. Как в передаче «Кто шизик?». Сегодня же, когда я говорю, чем я занимаюсь, собеседник пододвигается поближе.\nСитуация с психологией была хороша тем, что благодаря инвестициям в размере 30 млрд долларов со стороны NIMH [Национальный институт психического здоровья], благодаря концентрации усилий на патологиях, благодаря тому, что понимается под психологией, из тех расстройств, которые 60 лет назад не лечились– тогдашние методы были сплошь шаманские – сегодня 14 из известных расстройств поддаются лечению, а 2 из них излечиваются полностью.\nДругое важное достижение – развитие надёжных методов изучения психических заболеваний. Обнаружилось, что такие расплывчатые понятия, как депрессия и алкоголизм, поддаются строгим измерениям; что можно классифицировать психические заболевания; что можно понять причинно-следственную связь психических расстройств; что можно годами наблюдать за пациентами – например, за генетически предрасположенными к шизофрении, – и исследовать влияние окружения и генетики; что можно изолировать посторонние переменные при помощи экспериментов с психическими заболеваниями.\nА самое лучшее достижение за последние полвека – это изобретение медикаментозных и психологических методов лечения, поддающихся строгому тестированию. С помощью случайного распределения индифферентных факторов среди контрольных групп удалось отказаться от недейственных методов и оставить эффективные.\nКак результат, можно смело утверждать, что психология и психиатрия за последние 60 лет преуспели в том, что могут сделать несчастных людей менее несчастными. Я считаю, что это потрясающе и горжусь этим. Но состояние психологии не было хорошим из-за трёх последствий этих успехов.\nПервое – нравственное. Психологи и психиатры стали специалистами по работе с жертвами преступлений и по выискиванию патологий. Установилось такое понимание природы человека, что если беда – так это оттого, что кирпич на голову упал. Мы забыли, что люди делают выбор и принимают решения. Мы забыли об ответственности. Вот – первая цена, которую нам пришлось заплатить.\nВторая цена – мы забыли о таких людях, как вы; перестали думать об улучшении нормальной жизни; самоустранились от миссии сделать жизнь здорового человека более счастливой, полноценной, продуктивной. А «гениальный» и «одарённый» стали неприличными словами. Никто этими вещами не занимается.\nТретье последствие концентрации на патологиях: в пылу наших усилий помочь людям с внутренними проблемами, ощущая острую необходимость восстановить разрушенное, нам не приходило в голову работать над воздействием на человека, имеющим цель сделать его счастливее, т.е. над позитивным воздействием.\nВот что в состоянии психологии было не хорошо. И это привело таких людей, как Нэнси Эткофф, Дэн Гилберт, Михай Чиксентмихайи и меня к работе над тем, что я называю позитивной психологией. Она ставит три цели. Первая – сила ума человека должна интересовать психологию настолько же, насколько её интересует слабость его ума. Психология должна заниматься в той же мере развитием сильных сторон, что и устранением нарушений. Вторая – психология должна обратить свой взор к лучшим сторонам жизни, к попыткам сделать жизнь нормального человека полноценной, к проявлениям гениальности, к стимулированию истинного таланта.\nГлядя на последние 10 лет, и с надеждой на будущее, мы наблюдаем начало науки позитивной психологии, точной науки о сторонах жизни, ради которых стоит жить. Оказалось, что различные формы счастья поддаются измерению. Любой из вас может зайти на этот сайт и бесплатно пройти целый набор разнообразных тестов на счастье. Вы можете сравнить себя по позитивным эмоциям, по осмысленности жизни, по степени поглощённости любимым занятием, с буквально десятками тысяч других людей. Нам удалось создать подобие диагностического справочника, зеркального к слабоумию, который включает: классификацию сильных и добрых качеств, с учётом зависимости от пола, способы их описания и диагностирования, определение того, что им способствует, а что препятствует. Мы удалось открыть причинно-следственную связь позитивных состояний, что соотношение между активностью левого и правого полушария головного мозга вызывает состояние счастья.\nЯ всю жизнь работал с клиникой исключительно несчастливых людей, и я задавался вопросом, чем отличаются исключительно несчастливые люди от остальных? Около шести лет назад мы стали ставить тот же вопрос по поводу исключительно счастливых людей: чем они отличаются от остальных? И оказалось, что их отличает одна сторона жизни. Это не религиозность, это не здоровье, это не богатство, это не красота; и не перевес удачных стечений обстоятельств над неудачными. Единственная черта, которая выделяет таких людей – они исключительно общительны. Они не приходят сидеть на семинарах субботним утром. (Смех) И не проводят своё время в одиночестве. Каждый имеет романтическую связь, имеет большой и разнообразный круг друзей.\nНо будьте внимательны: это всего лишь корреляционные, а не причинные данные. И тут речь о счастье в первом, голливудском, смысле этого слова, который я раскрою, а именно: речь о восторженном счастье, полном смеха и хорошего настроения. Буквально через минуту я укажу, почему этого совсем не достаточно. Оказалось, что воздействие на человека имеет многовековую историю, от Будды до Тони Роббинса [автор и лектор по NPL]. Мы составили список из примерно 120 способов воздействия, претендующих на способность сделать человека счастливым, Оказалось, что для многих из них есть досконально прописанные амбулаторные процедуры, и наши специалисты давали назначения на основе случайной выборки, чтобы таким методом определить силу и эффективность этих воздействий. А точнее, проверить какие именно воздействия приводят к устойчиво счастливому состоянию. Я расскажу вам о результатах через пару минут.\nНо главное – вот в чём. Я хочу, чтобы психология несла новую миссию, наряду с миссией излечения психически больных и дополнительно к её миссии делать несчастных людей менее несчастными – миссию делать людей на самом деле счастливее. Возможно ли это? Чтобы корректно задать вопрос о счастье – а это слово я не часто использую – надо разбить его на несколько компонент, каждая из которых допускает разумную постановку вопроса. Я считаю, что есть три различных вида – я говорю «различных», потому что они вызываются различными видами воздействия, и вполне допустимо иметь один, но не другой – есть три различных вида счастливой жизни. Первый вид – это жизнь в удовольствиях. Жизнь с максимумом положительных эмоций и с умением их усиливать. Второй вид счастливой жизни – это поглощенность любимым занятием: работой, воспитанием детей, любовью, отдыхом. Это когда время пролетает незаметно. Об этом говорил Аристотель. Третий вид – это осмысленная жизнь. Я немного расскажу о каждом из видов жизни о том, что нам известно о них.\nПервый вид – жизнь в удовольствиях. Это просто-напросто максимально возможное количество удовольствий, максимально достижимый объём позитивных эмоций, плюс умение усилить их и растянуть во времени и пространстве при помощи смакования и погружения в наслаждения. Но у такой жизни есть три недостатка, именно ввиду которых позитивная психология – это намного шире, чем просто наука об удовольствиях.\nПервый недостаток в том, что, жизнь в удовольствиях и переживание позитивных эмоций – фактор наследственный, процентов на 50% , и на самом деле не очень-то поддаётся изменению. Поэтому различные приёмы, которыми владеют Матьё [Matthieu Ricard], я и другие, по увеличению количества позитивных эмоций в жизни, это на 15-20% лишь приёмы для повышения уже имеющегося. Второй недостаток – к позитивным эмоциям быстро привыкаешь. Как с простым мороженым: первая проба – удовольствие на все сто, но к шестой весь вкус пропадает. И, как я уже сказал, такой вид удовольствия почти не поддаётся видоизменению.\nИ это подводит нас ко второму виду счастливой жизни. Тут я вам должен рассказать историю моего друга Лена, чтобы показать, почему позитивная психология – это больше, чем просто позитивные эмоции и достижение удовольствия. К тридцати годам Лен преуспел в двух из трёх важнейших сфер жизни. Первая сфера – работа. В 20 он торговал опционами на бирже, а в 25 стал мультимиллионером и главой фирмы по торговле опционами. Вторая сфера – развлечения, и тут Лен – чемпион страны по игре в бридж. Но вот в третьей важной сфере, любви, Лен – безнадёжный неудачник. Дело в том, что Лен – «амёба». (Смех) Дело в том, что Лен – «амёба». (Смех)\nОн интроверт. На свиданиях ему приходилось слышать от американских женщин: «С тобой неинтересно, никаких позитивных эмоций. Короче, нам не по пути.» У Лена вполне хватало средств, чтобы нанять психоаналитика с Парк Авеню [там очень дорогие врачи США], и тот в течение пяти лет пытался выискать сексуальную травму, которая якобы заблокировала у Лена позитивные эмоции. Но оказалось, что никакой сексуальной травмы не было. Оказалось, что … Лен рос на Лонг-Айленде, играл в [американский] футбол, любил смотреть футбол, играть в бридж… Так вот, оказалось, что на шкале т.н. позитивной чувственности Лен находится\nсреди нижних 5 процентов. И теперь вопрос, несчастлив ли Лен? Я хочу показать, что нет. Наперекор тому, что психология утверждала относительно нижней половины шкалы позитивной чувственности, я считаю, что Лен – один из счастливейших людей среди тех, кого я знаю. Он не из тех, кто будет самозабвенно терзаться горем, потому что Лен, как и большинство присутствующих, способен к исключительной поглощённости своим занятием. Как только в 9:30 утра он заходит на биржевую площадку AMEX, время для него останавливается вплоть до окончания торгов. От момента раздачи первой карты и до конца турнира продолжительностью в 10 дней время для Лена останавливается.\nИменно об этом говорил Михай Чиксентмихайи: это – «поток поглощённости» [flow] и он отличается от [просто] «удовольствия» по одному существенному параметру. Простое удовольствие человек испытывает буквально: осознаёт и ощущает. Но, как вчера здесь говорил Михай, в потоке поглощённости вы не в состоянии чувствовать. Вы летите вместе с музыкой. Время останавливается. Вы полностью сконцентрированы. Это и есть отличительная черта того, что считается хорошей жизнью. Мы считаем, что для достижения этого есть свой рецепт. Первое: установить, в чём состоит ваша сильная сторона – по этому поводу тоже имеется достоверный тест по определению пяти самых сильных сторон личности. Второе: преобразовать свою жизнь с тем, чтобы использовать эти стороны как можно больше. Преобразовать работу, любовь, хобби, дружбу, отношения с детьми.\nОграничусь одним примером. Среди моих клиентов была упаковщица из супермаркета Genuardi's. Она ненавидела свою работу и работала ради оплаты учёбы в университете. Самой сильной её стороной были коммуникативные способности, поэтому она стала видоизменять процесс упаковки в супермаркете так, чтобы для клиента контакт с ней стал социальным событием дня. Очевидно, что ей это не удалось. Но её попытка заключалась в том, чтобы использовать свои самые сильные стороны посредством максимально возможного преобразования работы. От этого не появится улыбчивость, не появится внешность [кинозвезды] Дебби Рейнольдс, не появится частый смех. От этого появляется сосредоточенность. Вот в чём второй способ. Итак, первый способ – позитивные эмоции, второй – эвдемоническая поглощенность.\nТретий – осмысление жизни. Традиционно, это самый почитаемый вид счастья. Осмысленность в этом плане – подобно эвдемонии – сводится к познанию своих сильнейших сторон и к использованию их во имя принадлежности и служения чему-то большему, чем ты сам.\nЯ упомянул, что для всех этих видов счастливой жизни – жизни в удовольствии, жизни в вовлечённости, осмысленной жизни – специалисты усиленно ищут ответ на вопрос, может ли что-нибудь дать устойчивый толчок к такой жизни. По всей видимости, может, и я такого рода примеры. Все исследования проводились на строго научных основаниях. Методы – те же, что при тестировании эффективности лекарства. Итак, случайное распределение индифферентных факторов среди контрольных групп, исследования различных видов воздействия на достаточно долгий срок. Приведу пару примеров эффективного, по нашему мнению, воздействия, чтобы вы могли почувствовать, о чём речь. При обучении жизни в удовольствиях, тому, как получить больше удовольствия от жизни, одним из заданий является развитие навыков погружения в наслаждения, смакование. В задании требуется распланировать идеальный день для себя. Следующую субботу отведите для планирования вашего идеального дня и используйте при этом смакование и погружение в наслаждение, чтобы усилить чувство удовольствия. Можно доказать, что таким способом удовольствие от жизни прибавляется.\nВизит благодарности. Я прошу всех провести этот тест сейчас, если можно. Закройте глаза. Вспомните человека, который сделал что-то чрезвычайно важное для вас, после чего ваша жизнь изменилась в лучшую сторону, но которого вы никогда толком не поблагодарили. Требуется выбирать среди живых. Теперь откройте глаза. Надеюсь, у каждого есть, кого вспомнить. Задание «Визит благодарности» состоит в том, чтобы написать письмо благодарности этому человеку объемом примерно в 300 слов, позвонить ему в город Финикс, попросить разрешения навестить, но не назвать причину. Вы появляетесь у порога и читаете свои слова благодарности. В реальности никто не в состоянии удержаться от рыданий. А проводимые через неделю, месяц, три месяца тесты показывают, что участники более счастливы, у них реже подавленное настроение.\nДругой пример – «свидание с сильными сторонами». Мы просим пары определить, с помощью специальных тестов, свои сильные стороны, а затем продумать и провести вечер так, чтобы каждый мог проявить свои сильные стороны. Установлено, что от этого отношения укрепляются. И, наконец, развлечение в противовес филантропии. Быть здесь [на TED] среди людей, многие из которых занимаются филантропией, весьма вдохновляет. Мои же студенты и те, с кем я работаю, ещё не открыли эту сторону жизни для себя, поэтому мы стимулируем их сделать что-то полезное для других и что-то – для собственного удовольствия, а потом сравнить. Оказывается, что когда вы делаете что-то ради развлечения, удовольствие так же быстро уходит, как и приходит. А удовольствие от бескорыстного действия длится и длится. Это были примеры позитивных воздействий.\nМоя предпоследняя тема – степень удовлетворённости своей жизнью. Моя предпоследняя тема – степень удовлетворённости своей жизнью. Тут речь идёт об устремлениях человека. Уметь влиять на эту целевую переменную – цель наших исследований. Мы исследовали влияние каждого из трёх видов счастливой жизни на то, насколько человек удовлетворен жизнью. Мы провели 15 кратных опросов среди тысяч респондентов, задавая вопросы о том, в какой степени удовлетворённость жизнью зависит от: стремления к удовольствиям, к позитивным эмоциям, к приятной жизни; стремления к всепоглощающему занятию, когда время останавливается; и стремления к осмысленной жизни.\nК нашему удивлению, влияние выстроилось в порядке, прямо противоположном прогнозам. Оказалось, стремление к удовольствию практически не влияет на удовлетворённость жизнью. Наиболее сильное влияние оказывает стремление к осмысленности. Также очень сильное влияние имеет стремление к всепоглощающему занятию. Когда же у вас есть и всепоглощающее занятие, и осмысленность, тогда удовольствие приносит истинное наслаждение, превращаясь в лакомый десерт. То есть, при полноценной жизни эффект от сочетания трёх слагаемых больше, чем их сумма. И, наоборот, при отсутствии всех трёх компонент жизнь пуста, а совокупный эффект меньше любой из компонент.\nИ теперь нас интересует, существует ли подобная взаимосвязь между физическим здоровьем, болезненностью, продолжительностью жизни и производительностью? Для предприятия вопрос стоит так: зависит ли производительность труда от позитивных эмоций, поглощенности любимым занятием и осмысленности? Зависит ли здоровье от позитивной поглощенности занятием, от удовольствий и от осмысленности жизни? Есть основания полагать, что ответ на оба вопроса утвердительный.\nКрис [Андерсон] сказал, что последний лектор имеет шанс подвести итог всему услышанному, и я должен сказать, что меня всё это поразило. Я никогда не был на такой конференции, я никогда не видел лекторов, столь сильно стремящихся достичь всего возможного и невозможного, что само по себе замечательно. Но в то же время я обнаружил, что проблемы психологии каким-то образом схожи с проблемами технологии, развлечения и дизайна [T-E-D]. Все мы знаем, что технология, развлечение и дизайн использовались и могут использоваться для разрушительных целей. Но мы также знаем, что технология, развлечение и дизайн могут использоваться для облегчения страданий. Кстати, разница между облегчением страданий и построением счастливой жизни чрезвычайно важна. Когда 30 лет назад я начал заниматься терапией, я считал, что исцелив человека от депрессии, тревожности, раздражённости, я сделаю его счастливым. Но так никогда не получалось. Я понял, что лучшее, на что можно надеяться – это довести его до нейтрального состояния. Но жизнь у пациентов была опустошена.\nТак вот, умение жить счастливо, умение жить в удовольствиях, умение жить вовлечено и осмысленно, как оказалось, сильно отличается от умения облегчать страдания. Аналогично обстоит дело и с технологией, развлечением и дизайном. Аналогично обстоит дело и с технологией, развлечением и дизайном. А именно, эти три движущие силы сегодняшнего мира могут увеличить счастье и позитивные эмоции – и именно так они и применяются, как правило. Но как только счастье разлагается на те компоненты, что я показал, не только позитивные эмоции – этого явно недостаточно – то в жизни обнаруживается «поток увлечённости», в жизни обнаруживается осмысленность. По словам Лорали, дизайн, а я добавлю, что и развлечение и технология, может использоваться для усиления поглощенности любимым занятием.\nИтак, в заключение – 11-ая причина для оптимизма, в дополнение к космическому лифту, состоит в том, что с помощью технологии, развлечения и дизайна мы можем, по моему мнению, увеличить количество человеческого счастья на планете. Если в течение следующих 10-20 лет технология будет способствовать росту жизни удовольствий, полноценной жизни и осмысленной жизни, то это уже хорошо. Если развлечения могут быть направлены в сторону увеличения позитивных эмоций, осмысленности, эвдемонии, то это тоже хорошо. А если и дизайн сможет увеличить положительные эмоции, эвдемонию, «поток увлечённости» и осмысленность, то всё, что мы вместе делаем, будет просто замечательно. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Martin Seligman: The new era of positive psychology
TED Talk Subtitles and Transcript: Martin Seligman talks about psychology -- as a field of study and as it works one-on-one with each patient and each practitioner. As it moves beyond a focus on disease, what can modern psychology help us to become?
When I was president of the American Psychological Association, they tried to media-train me, and an encounter I had with CNN summarizes what I'm going to be talking about today, which is the eleventh reason to be optimistic. The editor of Discover told us 10 of them, I'm going to give you the eleventh.
So they came to me -- CNN -- and they said, "Professor Seligman, would you tell us about the state of psychology today? We'd like to interview you about that." And I said, "Great." And she said, "But this is CNN, so you only get a sound bite." So I said, "Well, how many words do I get?" And she said, "Well, one."
(Laughter)
And cameras rolled, and she said, "Professor Seligman, what is the state of psychology today?" "Good."
(Laughter)
"Cut. Cut. That won't do. We'd really better give you a longer sound bite." "Well, how many words do I get this time?" "I think, well, you get two. Doctor Seligman, what is the state of psychology today?" "Not good."
(Laughter)
"Look, Doctor Seligman, we can see you're really not comfortable in this medium. We'd better give you a real sound bite. This time you can have three words. Professor Seligman, what is the state of psychology today?" "Not good enough." And that's what I'm going to be talking about.
I want to say why psychology was good, why it was not good and how it may become, in the next 10 years, good enough. And by parallel summary, I want to say the same thing about technology, about entertainment and design, because I think the issues are very similar.
So, why was psychology good? Well, for more than 60 years, psychology worked within the disease model. Ten years ago, when I was on an airplane and I introduced myself to my seatmate, and told them what I did, they'd move away from me. And because, quite rightly, they were saying psychology is about finding what's wrong with you. Spot the loony. And now, when I tell people what I do, they move toward me.
And what was good about psychology, about the 30 billion dollar investment NIMH made, about working in the disease model, about what you mean by psychology, is that, 60 years ago, none of the disorders were treatable -- it was entirely smoke and mirrors. And now, 14 of the disorders are treatable, two of them actually curable.
And the other thing that happened is that a science developed, a science of mental illness. That we found out that we could take fuzzy concepts -- like depression, alcoholism -- and measure them with rigor. That we could create a classification of the mental illnesses. That we could understand the causality of the mental illnesses. We could look across time at the same people -- people, for example, who were genetically vulnerable to schizophrenia -- and ask what the contribution of mothering, of genetics are, and we could isolate third variables by doing experiments on the mental illnesses.
And best of all, we were able, in the last 50 years, to invent drug treatments and psychological treatments. And then we were able to test them rigorously, in random assignment, placebo controlled designs, throw out the things that didn't work, keep the things that actively did.
And the conclusion of that is that psychology and psychiatry, over the last 60 years, can actually claim that we can make miserable people less miserable. And I think that's terrific. I'm proud of it. But what was not good, the consequences of that were three things.
The first was moral, that psychologists and psychiatrists became victimologists, pathologizers, that our view of human nature was that if you were in trouble, bricks fell on you. And we forgot that people made choices and decisions. We forgot responsibility. That was the first cost.
The second cost was that we forgot about you people. We forgot about improving normal lives. We forgot about a mission to make relatively untroubled people happier, more fulfilled, more productive. And "genius," "high-talent," became a dirty word. No one works on that.
And the third problem about the disease model is, in our rush to do something about people in trouble, in our rush to do something about repairing damage, it never occurred to us to develop interventions to make people happier, positive interventions.
So that was not good. And so, that's what led people like Nancy Etcoff, Dan Gilbert, Mike Csikszentmihalyi and myself to work in something I call positive psychology, which has three aims. The first is that psychology should be just as concerned with human strength as it is with weakness. It should be just as concerned with building strength as with repairing damage. It should be interested in the best things in life. And it should be just as concerned with making the lives of normal people fulfilling, and with genius, with nurturing high talent.
So in the last 10 years and the hope for the future, we've seen the beginnings of a science of positive psychology, a science of what makes life worth living. It turns out that we can measure different forms of happiness. And any of you, for free, can go to that website and take the entire panoply of tests of happiness. You can ask, how do you stack up for positive emotion, for meaning, for flow, against literally tens of thousands of other people? We created the opposite of the diagnostic manual of the insanities: a classification of the strengths and virtues that looks at the sex ratio, how they're defined, how to diagnose them, what builds them and what gets in their way. We found that we could discover the causation of the positive states, the relationship between left hemispheric activity and right hemispheric activity as a cause of happiness.
I've spent my life working on extremely miserable people, and I've asked the question, how do extremely miserable people differ from the rest of you? And starting about six years ago, we asked about extremely happy people. And how do they differ from the rest of us? And it turns out there's one way. They're not more religious, they're not in better shape, they don't have more money, they're not better looking, they don't have more good events and fewer bad events. The one way in which they differ: they're extremely social. They don't sit in seminars on Saturday morning. (Laughter) They don't spend time alone. Each of them is in a romantic relationship and each has a rich repertoire of friends.
But watch out here. This is merely correlational data, not causal, and it's about happiness in the first Hollywood sense I'm going to talk about: happiness of ebullience and giggling and good cheer. And I'm going to suggest to you that's not nearly enough, in just a moment. We found we could begin to look at interventions over the centuries, from the Buddha to Tony Robbins. About 120 interventions have been proposed that allegedly make people happy. And we find that we've been able to manualize many of them, and we actually carry out random assignment efficacy and effectiveness studies. That is, which ones actually make people lastingly happier? In a couple of minutes, I'll tell you about some of those results.
But the upshot of this is that the mission I want psychology to have, in addition to its mission of curing the mentally ill, and in addition to its mission of making miserable people less miserable, is can psychology actually make people happier? And to ask that question -- happy is not a word I use very much -- we've had to break it down into what I think is askable about happy. And I believe there are three different -- and I call them different because different interventions build them, it's possible to have one rather than the other -- three different happy lives. The first happy life is the pleasant life. This is a life in which you have as much positive emotion as you possibly can, and the skills to amplify it. The second is a life of engagement -- a life in your work, your parenting, your love, your leisure, time stops for you. That's what Aristotle was talking about. And third, the meaningful life. So I want to say a little bit about each of those lives and what we know about them.
The first life is the pleasant life and it's simply, as best we can find it, it's having as many of the pleasures as you can, as much positive emotion as you can, and learning the skills -- savoring, mindfulness -- that amplify them, that stretch them over time and space. But the pleasant life has three drawbacks, and it's why positive psychology is not happy-ology and why it doesn't end here.
The first drawback is that it turns out the pleasant life, your experience of positive emotion, is heritable, about 50 percent heritable, and, in fact, not very modifiable. So the different tricks that Matthieu [Ricard] and I and others know about increasing the amount of positive emotion in your life are 15 to 20 percent tricks, getting more of it. Second is that positive emotion habituates. It habituates rapidly, indeed. It's all like French vanilla ice cream, the first taste is a 100 percent; by the time you're down to the sixth taste, it's gone. And, as I said, it's not particularly malleable.
And this leads to the second life. And I have to tell you about my friend, Len, to talk about why positive psychology is more than positive emotion, more than building pleasure. In two of the three great arenas of life, by the time Len was 30, Len was enormously successful. The first arena was work. By the time he was 20, he was an options trader. By the time he was 25, he was a multimillionaire and the head of an options trading company. Second, in play -- he's a national champion bridge player. But in the third great arena of life, love, Len is an abysmal failure. And the reason he was, was that Len is a cold fish. (Laughter)
Len is an introvert. American women said to Len, when he dated them, "You're no fun. You don't have positive emotion. Get lost." And Len was wealthy enough to be able to afford a Park Avenue psychoanalyst, who for five years tried to find the sexual trauma that had somehow locked positive emotion inside of him. But it turned out there wasn't any sexual trauma. It turned out that -- Len grew up in Long Island and he played football and watched football, and played bridge -- Len is in the bottom five percent of what we call positive affectivities.
The question is, is Len unhappy? And I want to say not. Contrary to what psychology told us about the bottom 50 percent of the human race in positive affectivity, I think Len is one of the happiest people I know. He's not consigned to the hell of unhappiness and that's because Len, like most of you, is enormously capable of flow. When he walks onto the floor of the American Exchange at 9:30 in the morning, time stops for him. And it stops till the closing bell. When the first card is played, until 10 days later, the tournament is over, time stops for Len.
And this is indeed what Mike Csikszentmihalyi has been talking about, about flow. And it's distinct from pleasure in a very important way. Pleasure has raw feels: you know it's happening. It's thought and feeling. But what Mike told you yesterday -- during flow, you can't feel anything. You're one with the music. Time stops. You have intense concentration. And this is indeed the characteristic of what we think of as the good life. And we think there's a recipe for it, and it's knowing what your highest strengths are. And again, there's a valid test of what your five highest strengths are. And then re-crafting your life to use them as much as you possibly can. Re-crafting your work, your love, your play, your friendship, your parenting.
Just one example. One person I worked with was a bagger at Genuardi's. Hated the job. She's working her way through college. Her highest strength was social intelligence, so she re-crafted bagging to make the encounter with her the social highlight of every customer's day. Now obviously she failed. But what she did was to take her highest strengths, and re-craft work to use them as much as possible. What you get out of that is not smiley-ness. You don't look like Debbie Reynolds. You don't giggle a lot. What you get is more absorption. So, that's the second path. The first path, positive emotion. The second path is eudaimonian flow.
And the third path is meaning. This is the most venerable of the happinesses, traditionally. And meaning, in this view, consists of -- very parallel to eudaimonia -- it consists of knowing what your highest strengths are, and using them to belong to and in the service of something larger than you are.
I mentioned that for all three kinds of lives, the pleasant life, the good life, the meaningful life, people are now hard at work on the question, are there things that lastingly change those lives? And the answer seems to be yes. And I'll just give you some samples of it. It's being done in a rigorous manner. It's being done in the same way that we test drugs to see what really works. So we do random assignment, placebo controlled, long-term studies of different interventions. And just to sample the kind of interventions that we find have an effect, when we teach people about the pleasant life, how to have more pleasure in your life, one of your assignments is to take the mindfulness skills, the savoring skills, and you're assigned to design a beautiful day. Next Saturday, set a day aside, design yourself a beautiful day, and use savoring and mindfulness to enhance those pleasures. And we can show in that way that the pleasant life is enhanced.
Gratitude visit. I want you all to do this with me now, if you would. Close your eyes. I'd like you to remember someone who did something enormously important that changed your life in a good direction, and who you never properly thanked. The person has to be alive. OK. Now, OK, you can open your eyes. I hope all of you have such a person. Your assignment, when you're learning the gratitude visit, is to write a 300-word testimonial to that person, call them on the phone in Phoenix, ask if you can visit, don't tell them why, show up at their door, you read the testimonial -- everyone weeps when this happens. And what happens is when we test people one week later, a month later, three months later, they're both happier and less depressed.
Another example is a strength date, in which we get couples to identify their highest strengths on the strengths test, and then to design an evening in which they both use their strengths, and we find this is a strengthener of relationships. And fun versus philanthropy. But it's so heartening to be in a group like this, in which so many of you have turned your lives to philanthropy. Well, my undergraduates and the people I work with haven't discovered this, so we actually have people do something altruistic and do something fun, and to contrast it. And what you find is when you do something fun, it has a square wave walk set. When you do something philanthropic to help another person, it lasts and it lasts. So those are examples of positive interventions.
So, the next to last thing I want to say is we're interested in how much life satisfaction people have. And this is really what you're about. And that's our target variable. And we ask the question as a function of the three different lives, how much life satisfaction do you get? So we ask -- and we've done this in 15 replications involving thousands of people -- to what extent does the pursuit of pleasure, the pursuit of positive emotion, the pleasant life, the pursuit of engagement, time stopping for you, and the pursuit of meaning contribute to life satisfaction?
And our results surprised us, but they were backward of what we thought. It turns out the pursuit of pleasure has almost no contribution to life satisfaction. The pursuit of meaning is the strongest. The pursuit of engagement is also very strong. Where pleasure matters is if you have both engagement and you have meaning, then pleasure's the whipped cream and the cherry. Which is to say, the full life -- the sum is greater than the parts, if you've got all three. Conversely, if you have none of the three, the empty life, the sum is less than the parts.
And what we're asking now is does the very same relationship, physical health, morbidity, how long you live and productivity, follow the same relationship? That is, in a corporation, is productivity a function of positive emotion, engagement and meaning? Is health a function of positive engagement, of pleasure, and of meaning in life? And there is reason to think the answer to both of those may well be yes.
So, Chris said that the last speaker had a chance to try to integrate what he heard, and so this was amazing for me. I've never been in a gathering like this. I've never seen speakers stretch beyond themselves so much, which was one of the remarkable things. But I found that the problems of psychology seemed to be parallel to the problems of technology, entertainment and design in the following way. We all know that technology, entertainment and design have been and can be used for destructive purposes. We also know that technology, entertainment and design can be used to relieve misery. And by the way, the distinction between relieving misery and building happiness is extremely important. I thought, when I first became a therapist 30 years ago, that if I was good enough to make someone not depressed, not anxious, not angry, that I'd make them happy. And I never found that. I found the best you could ever do was to get to zero. But they were empty.
And it turns out the skills of happiness, the skills of the pleasant life, the skills of engagement, the skills of meaning, are different from the skills of relieving misery. And so, the parallel thing holds with technology, entertainment and design, I believe. That is, it is possible for these three drivers of our world to increase happiness, to increase positive emotion, and that's typically how they've been used. But once you fractionate happiness the way I do -- not just positive emotion, that's not nearly enough -- there's flow in life, and there's meaning in life. As Laura Lee told us, design, and, I believe, entertainment and technology, can be used to increase meaning engagement in life as well.
So in conclusion, the eleventh reason for optimism, in addition to the space elevator, is that I think with technology, entertainment and design, we can actually increase the amount of tonnage of human happiness on the planet. And if technology can, in the next decade or two, increase the pleasant life, the good life and the meaningful life, it will be good enough. If entertainment can be diverted to also increase positive emotion, meaning, eudaimonia, it will be good enough. And if design can increase positive emotion, eudaimonia, and flow and meaning, what we're all doing together will become good enough. Thank you. (Applause)
|
Мартин Селигман о позитивной психологии
TED Talk Subtitles and Transcript: Мартин Селигман рассказывает о психологии как науке и о приложении её на практике для каждого частного случая. Каковы же наши перспективы в связи с тем, что современная психология перестаёт фокусироваться только на расстройствах?
Когда я был президентом Американской психологической ассоциации, меня пытались обучить искусству работы с СМИ, и одно мое выступление на канале CNN хорошо резюмирует тему моего сегодняшнего выступления – «11-ая причина для оптимизма». Редактор журнала Discover Magazine поведал о десяти, а я вам расскажу об 11-ой причине.
Так вот, работники CNN попросили меня: «Профессор Селигман, не могли бы Вы рассказать о состоянии современной психологии. Мы бы хотели взять у вас интервью». Я сказал «Прекрасно!» Но ведущая предупредила: «Это CNN, поэтому на ответ вам даётся лишь пара слов». «И сколько же это слов?» - спросил я. «Одно». (Смех)
«Одно». (Смех)
Камеры включаются, и она спрашивает: «Профессор Селигман, каково состояние современной психологии?» «Хорошее» (Смех)
«Хорошее» (Смех)
«Выключить камеры! Так не пойдёт. Пожалуй, дадим вам время подольше». «Сколько у меня теперь слов?» - «Ну, скажем, два. Доктор Селигман, каково состояние современной психологии?» «Не хорошее» (Смех)
«Не хорошее» (Смех)
«Так. Доктор Селигман, вы явно не ориентируетесь в таком формате, а потому мы вам даём полноценное время. На это раз у вас три слова. Профессор Селигман, так каково же состояние современной психологии?» «Не достаточно хорошее». Вот об этом я и собираюсь говорить.
Я хочу рассказать, почему состояние психологии было хорошим, почему оно не было хорошим и как оно может стать в течение следующих 10 лет достаточно хорошим. Схожую параллель можно провести с технологией, развлечениями, дизайном [T-E-D], так как я считаю, что они имеют общую проблематику.
Так почему же состояние психологии было хорошим? Более чем 60 лет психология занималась патологиями. Лет 10 назад, если во время полёта я рассказывал пассажиру в соседнем кресле, чем я занимаюсь, он, как правило, пересаживался подальше. И всё потому, что совершенно справедливо полагал, что цель психологии – определить отклонения. Как в передаче «Кто шизик?». Сегодня же, когда я говорю, чем я занимаюсь, собеседник пододвигается поближе.
Ситуация с психологией была хороша тем, что благодаря инвестициям в размере 30 млрд долларов со стороны NIMH [Национальный институт психического здоровья], благодаря концентрации усилий на патологиях, благодаря тому, что понимается под психологией, из тех расстройств, которые 60 лет назад не лечились– тогдашние методы были сплошь шаманские – сегодня 14 из известных расстройств поддаются лечению, а 2 из них излечиваются полностью.
Другое важное достижение – развитие надёжных методов изучения психических заболеваний. Обнаружилось, что такие расплывчатые понятия, как депрессия и алкоголизм, поддаются строгим измерениям; что можно классифицировать психические заболевания; что можно понять причинно-следственную связь психических расстройств; что можно годами наблюдать за пациентами – например, за генетически предрасположенными к шизофрении, – и исследовать влияние окружения и генетики; что можно изолировать посторонние переменные при помощи экспериментов с психическими заболеваниями.
А самое лучшее достижение за последние полвека – это изобретение медикаментозных и психологических методов лечения, поддающихся строгому тестированию. С помощью случайного распределения индифферентных факторов среди контрольных групп удалось отказаться от недейственных методов и оставить эффективные.
Как результат, можно смело утверждать, что психология и психиатрия за последние 60 лет преуспели в том, что могут сделать несчастных людей менее несчастными. Я считаю, что это потрясающе и горжусь этим. Но состояние психологии не было хорошим из-за трёх последствий этих успехов.
Первое – нравственное. Психологи и психиатры стали специалистами по работе с жертвами преступлений и по выискиванию патологий. Установилось такое понимание природы человека, что если беда – так это оттого, что кирпич на голову упал. Мы забыли, что люди делают выбор и принимают решения. Мы забыли об ответственности. Вот – первая цена, которую нам пришлось заплатить.
Вторая цена – мы забыли о таких людях, как вы; перестали думать об улучшении нормальной жизни; самоустранились от миссии сделать жизнь здорового человека более счастливой, полноценной, продуктивной. А «гениальный» и «одарённый» стали неприличными словами. Никто этими вещами не занимается.
Третье последствие концентрации на патологиях: в пылу наших усилий помочь людям с внутренними проблемами, ощущая острую необходимость восстановить разрушенное, нам не приходило в голову работать над воздействием на человека, имеющим цель сделать его счастливее, т.е. над позитивным воздействием.
Вот что в состоянии психологии было не хорошо. И это привело таких людей, как Нэнси Эткофф, Дэн Гилберт, Михай Чиксентмихайи и меня к работе над тем, что я называю позитивной психологией. Она ставит три цели. Первая – сила ума человека должна интересовать психологию настолько же, насколько её интересует слабость его ума. Психология должна заниматься в той же мере развитием сильных сторон, что и устранением нарушений. Вторая – психология должна обратить свой взор к лучшим сторонам жизни, к попыткам сделать жизнь нормального человека полноценной, к проявлениям гениальности, к стимулированию истинного таланта.
Глядя на последние 10 лет, и с надеждой на будущее, мы наблюдаем начало науки позитивной психологии, точной науки о сторонах жизни, ради которых стоит жить. Оказалось, что различные формы счастья поддаются измерению. Любой из вас может зайти на этот сайт и бесплатно пройти целый набор разнообразных тестов на счастье. Вы можете сравнить себя по позитивным эмоциям, по осмысленности жизни, по степени поглощённости любимым занятием, с буквально десятками тысяч других людей. Нам удалось создать подобие диагностического справочника, зеркального к слабоумию, который включает: классификацию сильных и добрых качеств, с учётом зависимости от пола, способы их описания и диагностирования, определение того, что им способствует, а что препятствует. Мы удалось открыть причинно-следственную связь позитивных состояний, что соотношение между активностью левого и правого полушария головного мозга вызывает состояние счастья.
Я всю жизнь работал с клиникой исключительно несчастливых людей, и я задавался вопросом, чем отличаются исключительно несчастливые люди от остальных? Около шести лет назад мы стали ставить тот же вопрос по поводу исключительно счастливых людей: чем они отличаются от остальных? И оказалось, что их отличает одна сторона жизни. Это не религиозность, это не здоровье, это не богатство, это не красота; и не перевес удачных стечений обстоятельств над неудачными. Единственная черта, которая выделяет таких людей – они исключительно общительны. Они не приходят сидеть на семинарах субботним утром. (Смех) И не проводят своё время в одиночестве. Каждый имеет романтическую связь, имеет большой и разнообразный круг друзей.
Но будьте внимательны: это всего лишь корреляционные, а не причинные данные. И тут речь о счастье в первом, голливудском, смысле этого слова, который я раскрою, а именно: речь о восторженном счастье, полном смеха и хорошего настроения. Буквально через минуту я укажу, почему этого совсем не достаточно. Оказалось, что воздействие на человека имеет многовековую историю, от Будды до Тони Роббинса [автор и лектор по NPL]. Мы составили список из примерно 120 способов воздействия, претендующих на способность сделать человека счастливым, Оказалось, что для многих из них есть досконально прописанные амбулаторные процедуры, и наши специалисты давали назначения на основе случайной выборки, чтобы таким методом определить силу и эффективность этих воздействий. А точнее, проверить какие именно воздействия приводят к устойчиво счастливому состоянию. Я расскажу вам о результатах через пару минут.
Но главное – вот в чём. Я хочу, чтобы психология несла новую миссию, наряду с миссией излечения психически больных и дополнительно к её миссии делать несчастных людей менее несчастными – миссию делать людей на самом деле счастливее. Возможно ли это? Чтобы корректно задать вопрос о счастье – а это слово я не часто использую – надо разбить его на несколько компонент, каждая из которых допускает разумную постановку вопроса. Я считаю, что есть три различных вида – я говорю «различных», потому что они вызываются различными видами воздействия, и вполне допустимо иметь один, но не другой – есть три различных вида счастливой жизни. Первый вид – это жизнь в удовольствиях. Жизнь с максимумом положительных эмоций и с умением их усиливать. Второй вид счастливой жизни – это поглощенность любимым занятием: работой, воспитанием детей, любовью, отдыхом. Это когда время пролетает незаметно. Об этом говорил Аристотель. Третий вид – это осмысленная жизнь. Я немного расскажу о каждом из видов жизни о том, что нам известно о них.
Первый вид – жизнь в удовольствиях. Это просто-напросто максимально возможное количество удовольствий, максимально достижимый объём позитивных эмоций, плюс умение усилить их и растянуть во времени и пространстве при помощи смакования и погружения в наслаждения. Но у такой жизни есть три недостатка, именно ввиду которых позитивная психология – это намного шире, чем просто наука об удовольствиях.
Первый недостаток в том, что, жизнь в удовольствиях и переживание позитивных эмоций – фактор наследственный, процентов на 50% , и на самом деле не очень-то поддаётся изменению. Поэтому различные приёмы, которыми владеют Матьё [Matthieu Ricard], я и другие, по увеличению количества позитивных эмоций в жизни, это на 15-20% лишь приёмы для повышения уже имеющегося. Второй недостаток – к позитивным эмоциям быстро привыкаешь. Как с простым мороженым: первая проба – удовольствие на все сто, но к шестой весь вкус пропадает. И, как я уже сказал, такой вид удовольствия почти не поддаётся видоизменению.
И это подводит нас ко второму виду счастливой жизни. Тут я вам должен рассказать историю моего друга Лена, чтобы показать, почему позитивная психология – это больше, чем просто позитивные эмоции и достижение удовольствия. К тридцати годам Лен преуспел в двух из трёх важнейших сфер жизни. Первая сфера – работа. В 20 он торговал опционами на бирже, а в 25 стал мультимиллионером и главой фирмы по торговле опционами. Вторая сфера – развлечения, и тут Лен – чемпион страны по игре в бридж. Но вот в третьей важной сфере, любви, Лен – безнадёжный неудачник. Дело в том, что Лен – «амёба». (Смех) Дело в том, что Лен – «амёба». (Смех)
Он интроверт. На свиданиях ему приходилось слышать от американских женщин: «С тобой неинтересно, никаких позитивных эмоций. Короче, нам не по пути.» У Лена вполне хватало средств, чтобы нанять психоаналитика с Парк Авеню [там очень дорогие врачи США], и тот в течение пяти лет пытался выискать сексуальную травму, которая якобы заблокировала у Лена позитивные эмоции. Но оказалось, что никакой сексуальной травмы не было. Оказалось, что … Лен рос на Лонг-Айленде, играл в [американский] футбол, любил смотреть футбол, играть в бридж… Так вот, оказалось, что на шкале т.н. позитивной чувственности Лен находится
среди нижних 5 процентов. И теперь вопрос, несчастлив ли Лен? Я хочу показать, что нет. Наперекор тому, что психология утверждала относительно нижней половины шкалы позитивной чувственности, я считаю, что Лен – один из счастливейших людей среди тех, кого я знаю. Он не из тех, кто будет самозабвенно терзаться горем, потому что Лен, как и большинство присутствующих, способен к исключительной поглощённости своим занятием. Как только в 9:30 утра он заходит на биржевую площадку AMEX, время для него останавливается вплоть до окончания торгов. От момента раздачи первой карты и до конца турнира продолжительностью в 10 дней время для Лена останавливается.
Именно об этом говорил Михай Чиксентмихайи: это – «поток поглощённости» [flow] и он отличается от [просто] «удовольствия» по одному существенному параметру. Простое удовольствие человек испытывает буквально: осознаёт и ощущает. Но, как вчера здесь говорил Михай, в потоке поглощённости вы не в состоянии чувствовать. Вы летите вместе с музыкой. Время останавливается. Вы полностью сконцентрированы. Это и есть отличительная черта того, что считается хорошей жизнью. Мы считаем, что для достижения этого есть свой рецепт. Первое: установить, в чём состоит ваша сильная сторона – по этому поводу тоже имеется достоверный тест по определению пяти самых сильных сторон личности. Второе: преобразовать свою жизнь с тем, чтобы использовать эти стороны как можно больше. Преобразовать работу, любовь, хобби, дружбу, отношения с детьми.
Ограничусь одним примером. Среди моих клиентов была упаковщица из супермаркета Genuardi's. Она ненавидела свою работу и работала ради оплаты учёбы в университете. Самой сильной её стороной были коммуникативные способности, поэтому она стала видоизменять процесс упаковки в супермаркете так, чтобы для клиента контакт с ней стал социальным событием дня. Очевидно, что ей это не удалось. Но её попытка заключалась в том, чтобы использовать свои самые сильные стороны посредством максимально возможного преобразования работы. От этого не появится улыбчивость, не появится внешность [кинозвезды] Дебби Рейнольдс, не появится частый смех. От этого появляется сосредоточенность. Вот в чём второй способ. Итак, первый способ – позитивные эмоции, второй – эвдемоническая поглощенность.
Третий – осмысление жизни. Традиционно, это самый почитаемый вид счастья. Осмысленность в этом плане – подобно эвдемонии – сводится к познанию своих сильнейших сторон и к использованию их во имя принадлежности и служения чему-то большему, чем ты сам.
Я упомянул, что для всех этих видов счастливой жизни – жизни в удовольствии, жизни в вовлечённости, осмысленной жизни – специалисты усиленно ищут ответ на вопрос, может ли что-нибудь дать устойчивый толчок к такой жизни. По всей видимости, может, и я такого рода примеры. Все исследования проводились на строго научных основаниях. Методы – те же, что при тестировании эффективности лекарства. Итак, случайное распределение индифферентных факторов среди контрольных групп, исследования различных видов воздействия на достаточно долгий срок. Приведу пару примеров эффективного, по нашему мнению, воздействия, чтобы вы могли почувствовать, о чём речь. При обучении жизни в удовольствиях, тому, как получить больше удовольствия от жизни, одним из заданий является развитие навыков погружения в наслаждения, смакование. В задании требуется распланировать идеальный день для себя. Следующую субботу отведите для планирования вашего идеального дня и используйте при этом смакование и погружение в наслаждение, чтобы усилить чувство удовольствия. Можно доказать, что таким способом удовольствие от жизни прибавляется.
Визит благодарности. Я прошу всех провести этот тест сейчас, если можно. Закройте глаза. Вспомните человека, который сделал что-то чрезвычайно важное для вас, после чего ваша жизнь изменилась в лучшую сторону, но которого вы никогда толком не поблагодарили. Требуется выбирать среди живых. Теперь откройте глаза. Надеюсь, у каждого есть, кого вспомнить. Задание «Визит благодарности» состоит в том, чтобы написать письмо благодарности этому человеку объемом примерно в 300 слов, позвонить ему в город Финикс, попросить разрешения навестить, но не назвать причину. Вы появляетесь у порога и читаете свои слова благодарности. В реальности никто не в состоянии удержаться от рыданий. А проводимые через неделю, месяц, три месяца тесты показывают, что участники более счастливы, у них реже подавленное настроение.
Другой пример – «свидание с сильными сторонами». Мы просим пары определить, с помощью специальных тестов, свои сильные стороны, а затем продумать и провести вечер так, чтобы каждый мог проявить свои сильные стороны. Установлено, что от этого отношения укрепляются. И, наконец, развлечение в противовес филантропии. Быть здесь [на TED] среди людей, многие из которых занимаются филантропией, весьма вдохновляет. Мои же студенты и те, с кем я работаю, ещё не открыли эту сторону жизни для себя, поэтому мы стимулируем их сделать что-то полезное для других и что-то – для собственного удовольствия, а потом сравнить. Оказывается, что когда вы делаете что-то ради развлечения, удовольствие так же быстро уходит, как и приходит. А удовольствие от бескорыстного действия длится и длится. Это были примеры позитивных воздействий.
Моя предпоследняя тема – степень удовлетворённости своей жизнью. Моя предпоследняя тема – степень удовлетворённости своей жизнью. Тут речь идёт об устремлениях человека. Уметь влиять на эту целевую переменную – цель наших исследований. Мы исследовали влияние каждого из трёх видов счастливой жизни на то, насколько человек удовлетворен жизнью. Мы провели 15 кратных опросов среди тысяч респондентов, задавая вопросы о том, в какой степени удовлетворённость жизнью зависит от: стремления к удовольствиям, к позитивным эмоциям, к приятной жизни; стремления к всепоглощающему занятию, когда время останавливается; и стремления к осмысленной жизни.
К нашему удивлению, влияние выстроилось в порядке, прямо противоположном прогнозам. Оказалось, стремление к удовольствию практически не влияет на удовлетворённость жизнью. Наиболее сильное влияние оказывает стремление к осмысленности. Также очень сильное влияние имеет стремление к всепоглощающему занятию. Когда же у вас есть и всепоглощающее занятие, и осмысленность, тогда удовольствие приносит истинное наслаждение, превращаясь в лакомый десерт. То есть, при полноценной жизни эффект от сочетания трёх слагаемых больше, чем их сумма. И, наоборот, при отсутствии всех трёх компонент жизнь пуста, а совокупный эффект меньше любой из компонент.
И теперь нас интересует, существует ли подобная взаимосвязь между физическим здоровьем, болезненностью, продолжительностью жизни и производительностью? Для предприятия вопрос стоит так: зависит ли производительность труда от позитивных эмоций, поглощенности любимым занятием и осмысленности? Зависит ли здоровье от позитивной поглощенности занятием, от удовольствий и от осмысленности жизни? Есть основания полагать, что ответ на оба вопроса утвердительный.
Крис [Андерсон] сказал, что последний лектор имеет шанс подвести итог всему услышанному, и я должен сказать, что меня всё это поразило. Я никогда не был на такой конференции, я никогда не видел лекторов, столь сильно стремящихся достичь всего возможного и невозможного, что само по себе замечательно. Но в то же время я обнаружил, что проблемы психологии каким-то образом схожи с проблемами технологии, развлечения и дизайна [T-E-D]. Все мы знаем, что технология, развлечение и дизайн использовались и могут использоваться для разрушительных целей. Но мы также знаем, что технология, развлечение и дизайн могут использоваться для облегчения страданий. Кстати, разница между облегчением страданий и построением счастливой жизни чрезвычайно важна. Когда 30 лет назад я начал заниматься терапией, я считал, что исцелив человека от депрессии, тревожности, раздражённости, я сделаю его счастливым. Но так никогда не получалось. Я понял, что лучшее, на что можно надеяться – это довести его до нейтрального состояния. Но жизнь у пациентов была опустошена.
Так вот, умение жить счастливо, умение жить в удовольствиях, умение жить вовлечено и осмысленно, как оказалось, сильно отличается от умения облегчать страдания. Аналогично обстоит дело и с технологией, развлечением и дизайном. Аналогично обстоит дело и с технологией, развлечением и дизайном. А именно, эти три движущие силы сегодняшнего мира могут увеличить счастье и позитивные эмоции – и именно так они и применяются, как правило. Но как только счастье разлагается на те компоненты, что я показал, не только позитивные эмоции – этого явно недостаточно – то в жизни обнаруживается «поток увлечённости», в жизни обнаруживается осмысленность. По словам Лорали, дизайн, а я добавлю, что и развлечение и технология, может использоваться для усиления поглощенности любимым занятием.
Итак, в заключение – 11-ая причина для оптимизма, в дополнение к космическому лифту, состоит в том, что с помощью технологии, развлечения и дизайна мы можем, по моему мнению, увеличить количество человеческого счастья на планете. Если в течение следующих 10-20 лет технология будет способствовать росту жизни удовольствий, полноценной жизни и осмысленной жизни, то это уже хорошо. Если развлечения могут быть направлены в сторону увеличения позитивных эмоций, осмысленности, эвдемонии, то это тоже хорошо. А если и дизайн сможет увеличить положительные эмоции, эвдемонию, «поток увлечённости» и осмысленность, то всё, что мы вместе делаем, будет просто замечательно. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jane Fonda and Lily Tomlin: A hilarious celebration of lifelong female friendship\nTED Talk Subtitles and Transcript: Legendary duo Jane Fonda and Lily Tomlin have been friends for decades. In a raw, tender and wide-ranging conversation hosted by Pat Mitchell, the three discuss longevity, feminism, the differences between male and female friendship, what it means to live well and women's role in future of our planet. \"I don't even know what I would do without my women friends,\" Fonda says. \"I exist because I have my women friends.\"\nPat Mitchell: So I was thinking about female friendship a lot, and by the way, these two women, I'm very honored to say, have been my friends for a very long time, too. Jane Fonda: Yes we have.\nPM: And one of the things that I read about female friendship is something that Cervantes said. He said, \"You can tell a lot about someone,\" in this case a woman, \"by the company that she keeps.\" So let's start with --\n(Laughter)\nJF: We're in big trouble.\nLily Tomlin: Hand me one of those waters, I'm extremely dry.\n(Laughter)\nJF: You're taking up our time. We have a very limited --\nLT: Just being with her sucks the life out of me.\n(Laughter)\nJF: You ain't seen nothing yet. Anyway -- sorry.\nPM: So tell me, what do you look for in a friend?\nLT: I look for someone who has a sense of fun, who's audacious, who's forthcoming, who has politics, who has even a small scrap of passion for the planet, someone who's decent, has a sense of justice and who thinks I'm worthwhile.\n(Laughter)\n(Applause)\nJF: You know, I was thinking this morning, I don't even know what I would do without my women friends. I mean it's, \"I have my friends, therefore I am.\"\nLT: (Laughter)\nJF: No, it's true. I exist because I have my women friends. They -- You're one of them. I don't know about you. But anyway --\n(Laughter)\nYou know, they make me stronger, they make me smarter, they make me braver. They tap me on the shoulder when I might be in need of course-correcting. And most of them are a good deal younger than me, too. You know? I mean, it's nice -- LT: Thank you.\n(Laughter)\nJF: No, I do, I include you in that, because listen, you know -- it's nice to have somebody still around to play with and learn from when you're getting toward the end. I'm approaching -- I'll be there sooner than you.\nLT: No, I'm glad to have you parallel aging alongside me.\n(Laughter)\nJF: I'm showing you the way.\n(Laughter)\nLT: Well, you are and you have.\nPM: Well, as we grow older, and as we go through different kinds of life's journeys, what do you do to keep your friendships vital and alive?\nLT: Well you have to use a lot of --\nJF: She doesn't invite me over much, I'll tell you that.\nLT: I have to use a lot of social media -- You be quiet now. And so --\n(Laughter)\nLT: And I look through my emails, I look through my texts to find my friends, so I can answer them as quickly as possible, because I know they need my counsel.\n(Laughter)\nThey need my support, because most of my friends are writers, or activists, or actors, and you're all three ... and a long string of other descriptive phrases, and I want to get to you as soon as possible, I want you to know that I'm there for you.\nJF: Do you do emojis?\nLT: Oh ... JF: No?\nLT: That's embarrassing. JF: I'm really into emojis.\nLT: No, I spell out my -- I spell out my words of happiness and congratulations, and sadness.\nJF: You spell it right out --\nLT: I spell it, every letter.\n(Laughter)\nJF: Such a purist. You know, as I've gotten older, I've understood more the importance of friendships, and so, I really make an effort to reach out and make play dates -- not let too much time go by. I read a lot so, as Lily knows all too well, my books that I like, I send to my friends.\nLT: When we knew we would be here today you sent me a lot of books about women, female friendships, and I was so surprised to see how many books, how much research has been done recently --\nJF: And were you grateful? LT: I was grateful.\n(Laughter)\nPM: And --\nLT: Wait, no, it's really important because this is another example of how women are overlooked, put aside, marginalized. There's been very little research done on us, even though we volunteered lots of times.\nJF: That's for sure.\n(Laughter)\nLT: This is really exciting, and you all will be interested in this. The Harvard Medical School study has shown that women who have close female friendships are less likely to develop impairments -- physical impairments as they age, and they are likely to be seen to be living much more vital, exciting --\nJF: And longer --\nLT: Joyful lives.\nJF: We live five years longer than men.\nLT: I think I'd trade the years for joy.\n(Laughter)\nLT: But the most important part is they found -- the results were so exciting and so conclusive -- the researchers found that not having close female friends is detrimental to your health, as much as smoking or being overweight.\nJF: And there's something else, too --\nLT: I've said my part, so ...\n(Laughter)\nJF: OK, well, listen to my part, because there's an additional thing. Because they only -- for years, decades -- they only researched men when they were trying to understand stress, only very recently have they researched what happens to women when we're stressed, and it turns out that when we're stressed -- women, our bodies get flooded by oxytocin. Which is a feel-good, calming, stress-reducing hormone. Which is also increased when we're with our women friends. And I do think that's one reason why we live longer. And I feel so bad for men because they don't have that. Testosterone in men diminishes the effects of oxytocin.\nLT: Well, when you and I and Dolly made \"9 to 5\" ...\nJF: Oh --\nLT: We laughed, we did, we laughed so much, we found we had so much in common and we're so different. Here she is, like Hollywood royalty, I'm like a tough kid from Detroit, [Dolly's] a Southern kid from a poor town in Tennessee, and we found we were so in sync as women, and we must have -- we laughed -- we must have added at least a decade onto our lifespans.\nJF: I think -- we sure crossed our legs a lot.\n(Laughter) If you know what I mean.\nLT: I think we all know what you mean.\n(Laughter)\nPM: You're adding decades to our lives right now. So among the books that Jane sent us both to read on female friendship was one by a woman we admire greatly, Sister Joan Chittister, who said about female friendship that women friends are not just a social act, they're a spiritual act. Do you think of your friends as spiritual? Do they add something spiritual to your lives?\nLT: Spiritual -- I absolutely think that. Because -- especially people you've known a long time, people you've spent time with -- I can see the spiritual essence inside them, the tenderness, the vulnerability. There's actually kind of a love, an element of love in the relationship. I just see deeply into your soul.\nPM: Do you think that, Jane --\nLT: But I have special powers.\nJF: Well, there's all kinds of friends. There's business friends, and party friends, I've got a lot of those.\n(Laughter)\nBut the oxytocin-producing friendships have ... They feel spiritual because it's a heart opening, right? You know, we go deep. And -- I find that I shed tears a lot with my intimate friends. Not because I'm sad but because I'm so touched and inspired by them.\nLT: And you know one of you is going to go soon.\n(Laughter)\nPM: Well, two of us are sitting here, Lily, which one are you talking about?\n(Laughter) And I always think, when women talk about their friendships, that men always look a little mystified. What are the differences, in your opinion, between men friendships and women friendships?\nJF: There's a lot of difference, and I think we have to have a lot of empathy for men --\n(Laughter)\nthat they don't have what we have. Which I think may be why they die sooner.\n(Laughter)\nI have a lot of compassion for men, because women, no kidding, we -- women's relationships, our friendships are full disclosure, we go deep. They're revelatory. We risk vulnerability -- this is something men don't do. I mean how many times have I asked you, \"Am I doing OK?\" \"Did I really screw up there?\"\nPM: You're doing great.\n(Laughter)\nJF: But I mean, we ask questions like that of our women friends, and men don't. You know, people describe women's relationships as face-to-face, whereas men's friendships are more side-by-side.\nLT: I mean most of the time men don't want to reveal their emotions, they want to bury deeper feelings. I mean, that's the general, conventional thought. They would rather go off in their man cave and watch a game or hit golf balls, or talk about sports, or hunting, or cars or have sex. I mean, it's just the kind of -- it's a more manly behavior.\nJF: You meant -- LT: They talk about sex. I meant they might have sex if they could get somebody in their man cave to --\n(Laughter)\nJF: You know something, though, that I find very interesting -- and again, psychologists didn't know this until relatively recently -- is that men are born every bit as relational as women are. If you look at films of newborn baby boys and girls, you'll see the baby boys just like the girls, gazing into their mother's eyes, you know, needing that relational exchange of energy. When the mother looks away, they could see the dismay on the child, even the boy would cry. They need relationship. So the question is why, as they grow older, does that change? And the answer is patriarchal culture, which says to boys and young men that to be needing of relationship, to be emotional with someone is girly. That a real man doesn't ask directions or express a need, they don't go to doctors if they feel bad. They don't ask for help. There's a quote that I really like, \"Men fear that becoming 'we' will erase his 'I'.\" You know, his sense of self. Whereas women's sense of self has always been kind of porous. But our \"we\" is our saving grace, it's what makes us strong. It's not that we're better than men, we just don't have our masculinity to prove.\nLT: And, well --\nJF: That's a Gloria Steinem quote. So we can express our humanity -- LT: I know who Gloria Steinem is.\nJF: I know you know who she is, but I think it's a --\n(Laughter)\nNo, but it's a great quote, I think. We're not better than men, we just don't have our masculinity to prove. And that's really important.\nLT: But men are so inculcated in the culture to be comfortable in the patriarchy. And we've got to make something different happen.\nJF: Women's friendships are like a renewable source of power.\nLT: Well, that's what's exciting about this subject. It's because our friendships -- female friendships are just a hop to our sisterhood, and sisterhood can be a very powerful force, to give the world -- to make it what it should be -- the things that humans desperately need.\nPM: It is why we're talking about it, because women's friendships are, as you said, Jane, a renewable source of power. So how do we use that power?\nJF: Well, women are the fastest growing demographic in the world, especially older women. And if we harness our power, we can change the world. And guess what? We need to.\n(Applause)\nAnd we need to do it soon. And one of the things that we need to do -- and we can do it as women -- for one thing, we kind of set the consumer standards. We need to consume less. We in the Western world need to consume less and when we buy things, we need to buy things that are made locally, when we buy food, we need to buy food that's grown locally. We are the ones that need to get off the grid. We need to make ourselves independent from fossil fuels. And the fossil fuel companies -- the Exxons and the Shell Oils and those bad guys -- cause they are -- are going to tell us that we can't do it without going back to the Stone Age. You know, that the alternatives just aren't quite there yet, and that's not true. There are countries in the world right now that are living mostly on renewable energy and doing just fine. And they tell us that if we do wean ourselves from fossil fuel that we're going to be back in the Stone Age, and in fact, if we begin to use renewable energy, and not drill in the Arctic, and not drill --\nLT: Oh, boy.\nJF: And not drill in the Alberta tar sands -- Right. That we will be -- there will be more democracy and more jobs and more well-being, and it's women that are going to lead the way.\nLT: Maybe we have the momentum to start a third-wave feminist movement with our sisterhood around the world, with women we don't see, women we may never meet, but we join together that way, because -- Aristotle said -- most people -- people would die without male friendships. And the operative word here was \"male.\" Because they thought that friendships should be between equals and women were not considered equal --\nJF: They didn't think we had souls even, the Greeks.\nLT: No, exactly. That shows you just how limited Aristotle was.\n(Laughter)\nAnd wait, no, here's the best part. It's like, you know, men do need women now. The planet needs women. The US Constitution needs women. We are not even in the Constitution.\nJF: You're talking about the Equal Rights Amendment.\nLT: Right. Justice Ginsberg said something like -- every constitution that's been written since the end of World War II included a provision that made women citizens of equal stature, but ours does not. So that would be a good place to start. Very, very mild --\nJF: Right.\n(Applause)\nAnd gender equality, it's like a tide, it would lift all boats, not just women.\nPM: Needing new role models on how to do that. How to be friends, how to think about our power in different ways, as consumers, as citizens of the world, and this is what makes Jane and Lily a role model of how women can be friends -- for a very long time, and even if they occasionally disagree.\nThank you. Thank you both.\n(Applause)\nJF: Thanks.\nLT: Thank you.\nJF: Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джейн Фонда и Лили Томлин: Уморительная ода женской дружбе длиною в жизнь\nTED Talk Subtitles and Transcript: Легендарная парочка Джейн Фонда и Лили Томлин дружат уже несколько десятилетий. В этой прямолинейной, трогательной и многогранной беседе с Пэт Митчел они осбуждают долголетие, феминизм, разницу между женской и мужской дружбой, значение понятия «здоровая жизнь», а также роль женщин в будущем нашей планеты. «Даже не представляю, что бы я делала без своих подруг, — говорит Фонда. — Я существую, потому что у меня есть подруги».\nПэт Митчел: Я много думала о женской дружбе, а между прочим, эти две женщины — и я этим очень горжусь — тоже мои очень давние подруги. Джейн Фонда: Это правда.\nПМ: Вот что я однажды прочитала о женской дружбе у Сервантеса: «Многое можно сказать о человеке — в этом случае о женщине — по людям, с которыми она водит дружбу». Так что начнём-ка с...\n(Смех)\nДФ: Мы попали!\nЛили Томлин: Передайте-ка мне водички, всё в горле пересохло.\n(Смех)\nДФ: Ты отнимаешь у нас время. Оно у нас ограничено...\nЛТ: Она вытягивает из меня все соки.\n(Смех)\nДФ: Да я даже ещё и не начинала. Ладно... Прошу прощения.\nПМ: Скажите, какие качества вам важны в подруге?\nЛТ: Для меня важны задор, кураж, откровенность, твёрдые убеждения, хотя бы малая толика любви к нашей планете, порядочность, чувство справедливости и понимание того, какая я замечательная.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nДФ: Знаете, сегодня утром мне подумалось, что даже не представляю, что бы я делала без своих подруг. Что-то вроде: «Имею подруг, следовательно, существую».\n(Смех)\nДФ: Нет, правда. Я существую, потому что у меня есть подруги. Они... Ты одна из них. Насчёт тебя не уверена. Короче...\n(Смех)\nПодруги делают меня сильнее, умнее, делают меня смелее. Они удерживают меня от неправильных поступков. И при этом большинство из них намного моложе меня. Знаете, это хорошо... ЛТ: Спасибо.\n(Смех)\nДФ: Нет, это к тебе тоже относится, ведь послушай... так здóрово, когда всё ещё есть с кем развлечься и у кого поучиться, когда уже близится конец. Я уже близка... Я там окажусь раньше, чем ты.\nЛТ: Нет, я рада стареть с тобой на пáру.\n(Смех)\nДФ: Я подаю тебе пример.\n(Смех)\nЛТ: Да, подавала и подаёшь.\nПМ: Становясь старше и проходя через разные ситуации в жизни, что вы делаете, чтобы сохранить дружбу живой и активной?\nЛТ: Нужно много...\nДФ: Она редко приглашает меня к себе, скажу я вам.\nЛТ: Нужно много времени на социальные сети... Помолчи-ка пока. И поэтому...\n(Смех)\nЛТ: Я просматриваю электронную почту, смс, ища записки от подруг, и отвечаю им как можно скорее, потому что знаю, что им нужны мои советы.\n(Смех)\nИм нужна моя поддержка, потому что большинство из них — писатели, активисты или актёры, а ты всё это вместе... плюс ещё длиннющий список слов, которые тебя описывают, и я хочу ответить тебе как можно скорее, хочу, чтобы ты знала, что я с тобой.\nДФ: Ты эмодзи пользуешься?\nЛТ: У-у... ДФ: Нет?\nЛТ: Мне стыдно. ДФ: Я обожаю эмодзи.\nЛТ: Нет, я пишу буквами... выражаю в словах свою радость, поздравления, огорчения.\nДФ: Всё пишешь буквами...\nЛТ: Пишу — каждую буковку.\n(Смех)\nДФ: Такая пуристка. Знаете, становясь старше, я всё больше понимаю важность дружбы, поэтому я очень стараюсь не упускать время и встречаться с людьми. Я много читаю, поэтому, как хорошо известно Лили, я посылаю понравившиеся книги подругам.\nЛТ: Когда мы узнали, что придём сюда, ты послала мне кучу книг о женщинах, женской дружбе, и меня удивило, как их много, как много на эту тему недавних исследований.\nДФ: И ты была благодарна? ЛТ: И я была благодарна.\n(Смех)\nПМ: И...\nЛТ: Нет, это очень важно, ведь это ещё один пример того, как женщинами пренебрегают, отставляют их в сторону. О нас так мало исследований, хотя мы много раз предлагали себя для этого.\nДФ: Это точно.\n(Смех)\nЛТ: Это потрясающе, и вам всем будет интересно. Исследование Гарвардской медицинской школы показало, что у женщин, связанных крепкой женской дружбой, меньше шансов заполучить расстройства — расстройства здоровья с возрастом — и есть бóльшая вероятность того, что они проживут более здоровую, яркую...\nДФ: И длинную...\nЛФ: И счастливую жизнь.\nДФ: Мы живём на пять лет дольше мужчин.\nЛТ: Я бы этим годам предпочла радость.\n(Смех)\nЛТ: Но самое главное, они обнаружили — и результаты потрясающие и убедительные, — исследователи обнаружили, что отсутствие близких подруг настолько же вредно для здоровья, как курение или ожирение.\nДФ: И кое-что ещё...\nЛТ: Я высказалась...\n(Смех)\nДФ: Хорошо, послушай теперь меня, есть ещё кое-что. Потому что годами, десятилетиями учёные исследовали стресс только у мужчин, и только совсем недавно они изучили воздействие стресса на женщин, и оказывается, что когда мы, женщины, испытываем стресс, наш организм усиленно вырабатывает гормон окситоцин. Этот гормон успокаивает, поднимает настроение и снимает стресс. Его выработка также усиливается, когда мы общаемся с подругами. Я думаю, именно поэтому мы дольше живём. И мне так жалко мужчин, которые этого лишены. Мужской тестостерон снижает воздействие окситоцина.\nЛТ: Когда ты, я и Долли снимались в фильме «С девяти до пяти»...\nДФ: О...\nЛТ: Мы смеялись, мы так много смеялись, у нас оказалось так много общего, хотя мы такие разные. Она — как голливудская аристократка, я — как дитя улиц из Детройта, [Долли] — девочка из бедного южного городка в Теннесси, и между нами была такая связь, и мы, должно быть... мы смеялись, и, должно быть, добавили себе как минимум десяток лет жизни.\nДФ: Да уж, нам тогда приходилось часто скрещивать ноги.\n(Смех) Если понимаете, о чём я.\nЛТ: Думаю, мы все поняли, о чём.\n(Смех)\nПМ: Вы нам прямо сейчас добавляете десятки лет жизни. Так вот, среди книг о женской дружбе, присланных нам Джейн, была книга, написанная сестрой Джоан Читтистер, которой мы невероятно восхищаемся. По поводу женской дружбы она писала, что подруги — это не социальное, а духовное явление. Вы считаете дружбу чем-то духовным? Придают ли подруги духовность вашей жизни?\nЛТ: Духовность — абсолютно согласна. Потому что, когда знаешь людей уже давно, уже много времени, ты начинаешь видеть в них духовную сущность, видеть мягкость, ранимость. В таких отношениях есть любовь, элемент любви. Я могу заглянуть глубоко в душу.\nПМ: Ты согласна, Джейн?\nЛТ: Но у меня есть особый дар.\nДФ: Ну, друзья бывают разные. Есть друзья по работе, есть те, с кем развлекаешься, — у меня таких много.\n(Смех)\nНо дружба, от которой повышается выработка окситоцина... Она кажется духовной, потому что ты открываешь сердце, ведь так? Заглядываешь на глубину. Я много плáчу со своими близкими подругами. Не от грусти, а потому что они меня так трогают и вдохновляют.\nЛТ: И вы знаете, что одна из вас долго не протянет.\n(Смех)\nПМ: Ну, нас сейчас здесь двое. Лили, ты сейчас о ком?\n(Смех) И мне всегда кажется, что когда женщины говорят о дружбе, это озадачивает мужчин. В чём, по-вашему, разница между мужской и женской дружбой?\nДФ: Разница огромная, и я думаю, нам нужно посочувствовать мужчинам...\n(Смех)\nпотому что у них нет того, что есть у нас. Поэтому они и умирают быстрее.\n(Смех)\nЯ очень сопереживаю мужчинам, потому что женщины, я не шучу, женские взаимоотношения, дружба — это полное погружение и раскрытие. Они как откровение. Мы рискуем оказаться уязвимыми — мужчины так не делают. Сколько раз я у тебя спрашивала: «Я правильно поступаю? Я наворотила дел?»\nПМ: Ты поступаешь правильно.\n(Смех)\nДФ: Мы задаём такие вопросы своим подругам, а мужчины не задают. Женские взаимоотношения обычно описывают как «лицом к лицу», а мужские как «бок о бок».\nЛТ: Мужчины по большей части не хотят показывать своих эмоций, стремятся запрятать чувства поглубже. Так обычно считается. Они предпочтут запереться в своей берлоге и смотреть футбол, или играть в гольф, или обсуждать спорт, или охоту, или заниматься сексом. Это более мужской тип поведения.\nДФ: Ты хотела сказать... ЛТ: Они обсуждают секс. Я хотела сказать, у них бывает секс, если им удаётся затащить кого-то в свою берлогу.\n(Смех)\nДФ: Кое-что мне кажется очень интересным. И, кстати, психологи узнали об этом лишь относительно недавно — мужчины рождаются с точно такой же потребностью в отношениях, как и женщины. Если посмотреть видео с новорождёнными мальчиками и девочками, вы увидите, что мальчики, как и девочки, пристально вглядываются в глаза мам, испытывая потребность в обмене энергией взаимоотношений. Когда мама отворачивается, видно, как малыши беспокоятся, плачут даже мальчики. Им нужны отношения. Вопрос в том, почему это меняется, когда они взрослеют. И ответ — патриархальность культуры, которая диктует мальчиками и мужчинам, что нуждаться в отношениях, испытывать эмоции — это для девчонок. Что настоящий мужик не спрашивает дорогу и не говорит о своих потребностях, он не ходит к врачу, когда болен. Он не просит помощи. Мне нравится одно изречение: «Мужчины боятся, что \"мы\" уничтожит их \"я\"». Их чувство собственного «я». Тогда как собственное «я» у женщин похоже на губку. Но наше «мы» — это наше спасение, это то, что делает нас сильнее. Мы не лучше мужчин, нам просто не нужно доказывать мужественность.\nЛТ: И ещё...\nДФ: Это слова Глории Стайнем. Чтобы выразить свою человечность. ЛТ: Я знаю, кто такая Глория Стайнем.\nДФ: Я знаю, что ты знаешь, но я думаю...\n(Смех)\nНо это замечательные слова. Мы не лучше мужчин, нам просто не нужно доказывать мужественность. И это очень важно.\nЛТ: Но в культуре настолько глубоко укоренилась эта патриархальность, такая удобная для мужчин. И нам нужно что-то изменить.\nДФ: Женская дружба — как возобновляемый источник энергии.\nЛТ: Именно поэтому это так здóрово. Потому что наша дружба — женская дружба — это путь к cоюзу сестёр, а такой союз может быть очень мощной силой, чтобы изменить мир, чтобы сделать его таким как нужно, — это то, чего людям так не хватает.\nПМ: Поэтому мы об этом и говорим, ведь женская дружба, как ты, Джейн, сказала, — возобновляемый источник энергии. Как использовать эту энергию?\nДФ: Женщины — самая быстрорастущая группа населения в мире, особенно пожилые женщины. И если мы направим энергию в нужное русло, мы изменим мир. Это именно то, что нам нужно делать.\n(Аплодисменты)\nИ нам нужно поторопиться. Одна из вещей, которые нам надо сделать, — и мы, женщины, на это способны — во-первых, установить некие стандарты потребления. Нужно меньше потреблять. Западному миру нужно сократить потребление, нужно покупать вещи, произведённые в вашей местности, нужно покупать продукты, выращенные в вашей местности. Нам нужно сократить зависимость от энергии, перестать зависеть от горючих ископаемых. А все эти нефтяные компании — все эти «Эксоны» и «Шеллы», все эти плохие ребята, — а они именно такие, — они будут твердить, что ничего не выйдет, если мы не хотим обратно в каменный век. То, что у нас пока нет альтернатив, но это неправда. Сейчас в мире есть страны, живущие за счёт возобновляемой энергии, — и они прекрасно справляются. Нам говорят, что отказавшись от ископаемого топлива, мы вернёмся в каменный век, а на самом деле, если мы начнём использовать возобновляемую энергию, вместо того чтобы бурить в Арктике...\nЛТ: Да уж!\nДФ: И бурить нефтеносные пески Альберты. Именно. Тогда... у нас будет больше демократии, рабочих мест и благополучия. И женщины должны указывать дорогу.\nЛТ: Может, сейчас самый подходящий момент для феминистского движения третьей волны — с нашим союзом сестёр по всему миру, с женщинами, которых мы не видим, которых никогда не повстречаем, но мы объединимся, потому что... Аристотель сказал, что человечество... человечество вымерло бы без мужской дружбы. Ключевое слово «мужской». Потому что считалось, что дружба должна быть между равными, а женщины не были ровней мужчинам.\nДФ: Греки даже думали, что у нас и души-то нет.\nЛТ: Именно. Это показывает, каким ограниченным был этот Аристотель.\n(Смех)\nПодождите-ка, сейчас будет ещё лучше. Мужчины сейчас нуждаются в женщинах. Планета нуждается в женщинах. Конституция США нуждается в женщинах. Нас даже в Конституции нет.\nДФ: Ты имеешь в виду Поправку о равных правах.\nЛТ: Правильно. Судья Гинзбург сказала, что во всех конституциях, написанных после окончания Второй мировой войны, есть положение, уравнивающее женщин во всех правах, кроме американской. Вот с этого можно и начать. Потихонечку.\nДФ: Правильно.\n(Аплодисменты)\nРавенство полов — как прилив, поднимет все лодки, не только женщин.\nПМ: Нам нужны новые примеры для подражания. Как дружить, как по-новому взглянуть на наше влияние, как потребителей, как граждан мира. Вот что делает Джейн и Лили примерами того, как женщины могут дружить — очень долго, даже если они иногда расходятся во мнениях.\nСпасибо. Спасибо вам обеим.\n(Аплодисменты)\nДФ: Спасибо.\nЛТ: Спасибо.\nДФ: Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jane Fonda and Lily Tomlin: A hilarious celebration of lifelong female friendship
TED Talk Subtitles and Transcript: Legendary duo Jane Fonda and Lily Tomlin have been friends for decades. In a raw, tender and wide-ranging conversation hosted by Pat Mitchell, the three discuss longevity, feminism, the differences between male and female friendship, what it means to live well and women's role in future of our planet. "I don't even know what I would do without my women friends," Fonda says. "I exist because I have my women friends."
Pat Mitchell: So I was thinking about female friendship a lot, and by the way, these two women, I'm very honored to say, have been my friends for a very long time, too. Jane Fonda: Yes we have.
PM: And one of the things that I read about female friendship is something that Cervantes said. He said, "You can tell a lot about someone," in this case a woman, "by the company that she keeps." So let's start with --
(Laughter)
JF: We're in big trouble.
Lily Tomlin: Hand me one of those waters, I'm extremely dry.
(Laughter)
JF: You're taking up our time. We have a very limited --
LT: Just being with her sucks the life out of me.
(Laughter)
JF: You ain't seen nothing yet. Anyway -- sorry.
PM: So tell me, what do you look for in a friend?
LT: I look for someone who has a sense of fun, who's audacious, who's forthcoming, who has politics, who has even a small scrap of passion for the planet, someone who's decent, has a sense of justice and who thinks I'm worthwhile.
(Laughter)
(Applause)
JF: You know, I was thinking this morning, I don't even know what I would do without my women friends. I mean it's, "I have my friends, therefore I am."
LT: (Laughter)
JF: No, it's true. I exist because I have my women friends. They -- You're one of them. I don't know about you. But anyway --
(Laughter)
You know, they make me stronger, they make me smarter, they make me braver. They tap me on the shoulder when I might be in need of course-correcting. And most of them are a good deal younger than me, too. You know? I mean, it's nice -- LT: Thank you.
(Laughter)
JF: No, I do, I include you in that, because listen, you know -- it's nice to have somebody still around to play with and learn from when you're getting toward the end. I'm approaching -- I'll be there sooner than you.
LT: No, I'm glad to have you parallel aging alongside me.
(Laughter)
JF: I'm showing you the way.
(Laughter)
LT: Well, you are and you have.
PM: Well, as we grow older, and as we go through different kinds of life's journeys, what do you do to keep your friendships vital and alive?
LT: Well you have to use a lot of --
JF: She doesn't invite me over much, I'll tell you that.
LT: I have to use a lot of social media -- You be quiet now. And so --
(Laughter)
LT: And I look through my emails, I look through my texts to find my friends, so I can answer them as quickly as possible, because I know they need my counsel.
(Laughter)
They need my support, because most of my friends are writers, or activists, or actors, and you're all three ... and a long string of other descriptive phrases, and I want to get to you as soon as possible, I want you to know that I'm there for you.
JF: Do you do emojis?
LT: Oh ... JF: No?
LT: That's embarrassing. JF: I'm really into emojis.
LT: No, I spell out my -- I spell out my words of happiness and congratulations, and sadness.
JF: You spell it right out --
LT: I spell it, every letter.
(Laughter)
JF: Such a purist. You know, as I've gotten older, I've understood more the importance of friendships, and so, I really make an effort to reach out and make play dates -- not let too much time go by. I read a lot so, as Lily knows all too well, my books that I like, I send to my friends.
LT: When we knew we would be here today you sent me a lot of books about women, female friendships, and I was so surprised to see how many books, how much research has been done recently --
JF: And were you grateful? LT: I was grateful.
(Laughter)
PM: And --
LT: Wait, no, it's really important because this is another example of how women are overlooked, put aside, marginalized. There's been very little research done on us, even though we volunteered lots of times.
JF: That's for sure.
(Laughter)
LT: This is really exciting, and you all will be interested in this. The Harvard Medical School study has shown that women who have close female friendships are less likely to develop impairments -- physical impairments as they age, and they are likely to be seen to be living much more vital, exciting --
JF: And longer --
LT: Joyful lives.
JF: We live five years longer than men.
LT: I think I'd trade the years for joy.
(Laughter)
LT: But the most important part is they found -- the results were so exciting and so conclusive -- the researchers found that not having close female friends is detrimental to your health, as much as smoking or being overweight.
JF: And there's something else, too --
LT: I've said my part, so ...
(Laughter)
JF: OK, well, listen to my part, because there's an additional thing. Because they only -- for years, decades -- they only researched men when they were trying to understand stress, only very recently have they researched what happens to women when we're stressed, and it turns out that when we're stressed -- women, our bodies get flooded by oxytocin. Which is a feel-good, calming, stress-reducing hormone. Which is also increased when we're with our women friends. And I do think that's one reason why we live longer. And I feel so bad for men because they don't have that. Testosterone in men diminishes the effects of oxytocin.
LT: Well, when you and I and Dolly made "9 to 5" ...
JF: Oh --
LT: We laughed, we did, we laughed so much, we found we had so much in common and we're so different. Here she is, like Hollywood royalty, I'm like a tough kid from Detroit, [Dolly's] a Southern kid from a poor town in Tennessee, and we found we were so in sync as women, and we must have -- we laughed -- we must have added at least a decade onto our lifespans.
JF: I think -- we sure crossed our legs a lot.
(Laughter) If you know what I mean.
LT: I think we all know what you mean.
(Laughter)
PM: You're adding decades to our lives right now. So among the books that Jane sent us both to read on female friendship was one by a woman we admire greatly, Sister Joan Chittister, who said about female friendship that women friends are not just a social act, they're a spiritual act. Do you think of your friends as spiritual? Do they add something spiritual to your lives?
LT: Spiritual -- I absolutely think that. Because -- especially people you've known a long time, people you've spent time with -- I can see the spiritual essence inside them, the tenderness, the vulnerability. There's actually kind of a love, an element of love in the relationship. I just see deeply into your soul.
PM: Do you think that, Jane --
LT: But I have special powers.
JF: Well, there's all kinds of friends. There's business friends, and party friends, I've got a lot of those.
(Laughter)
But the oxytocin-producing friendships have ... They feel spiritual because it's a heart opening, right? You know, we go deep. And -- I find that I shed tears a lot with my intimate friends. Not because I'm sad but because I'm so touched and inspired by them.
LT: And you know one of you is going to go soon.
(Laughter)
PM: Well, two of us are sitting here, Lily, which one are you talking about?
(Laughter) And I always think, when women talk about their friendships, that men always look a little mystified. What are the differences, in your opinion, between men friendships and women friendships?
JF: There's a lot of difference, and I think we have to have a lot of empathy for men --
(Laughter)
that they don't have what we have. Which I think may be why they die sooner.
(Laughter)
I have a lot of compassion for men, because women, no kidding, we -- women's relationships, our friendships are full disclosure, we go deep. They're revelatory. We risk vulnerability -- this is something men don't do. I mean how many times have I asked you, "Am I doing OK?" "Did I really screw up there?"
PM: You're doing great.
(Laughter)
JF: But I mean, we ask questions like that of our women friends, and men don't. You know, people describe women's relationships as face-to-face, whereas men's friendships are more side-by-side.
LT: I mean most of the time men don't want to reveal their emotions, they want to bury deeper feelings. I mean, that's the general, conventional thought. They would rather go off in their man cave and watch a game or hit golf balls, or talk about sports, or hunting, or cars or have sex. I mean, it's just the kind of -- it's a more manly behavior.
JF: You meant -- LT: They talk about sex. I meant they might have sex if they could get somebody in their man cave to --
(Laughter)
JF: You know something, though, that I find very interesting -- and again, psychologists didn't know this until relatively recently -- is that men are born every bit as relational as women are. If you look at films of newborn baby boys and girls, you'll see the baby boys just like the girls, gazing into their mother's eyes, you know, needing that relational exchange of energy. When the mother looks away, they could see the dismay on the child, even the boy would cry. They need relationship. So the question is why, as they grow older, does that change? And the answer is patriarchal culture, which says to boys and young men that to be needing of relationship, to be emotional with someone is girly. That a real man doesn't ask directions or express a need, they don't go to doctors if they feel bad. They don't ask for help. There's a quote that I really like, "Men fear that becoming 'we' will erase his 'I'." You know, his sense of self. Whereas women's sense of self has always been kind of porous. But our "we" is our saving grace, it's what makes us strong. It's not that we're better than men, we just don't have our masculinity to prove.
LT: And, well --
JF: That's a Gloria Steinem quote. So we can express our humanity -- LT: I know who Gloria Steinem is.
JF: I know you know who she is, but I think it's a --
(Laughter)
No, but it's a great quote, I think. We're not better than men, we just don't have our masculinity to prove. And that's really important.
LT: But men are so inculcated in the culture to be comfortable in the patriarchy. And we've got to make something different happen.
JF: Women's friendships are like a renewable source of power.
LT: Well, that's what's exciting about this subject. It's because our friendships -- female friendships are just a hop to our sisterhood, and sisterhood can be a very powerful force, to give the world -- to make it what it should be -- the things that humans desperately need.
PM: It is why we're talking about it, because women's friendships are, as you said, Jane, a renewable source of power. So how do we use that power?
JF: Well, women are the fastest growing demographic in the world, especially older women. And if we harness our power, we can change the world. And guess what? We need to.
(Applause)
And we need to do it soon. And one of the things that we need to do -- and we can do it as women -- for one thing, we kind of set the consumer standards. We need to consume less. We in the Western world need to consume less and when we buy things, we need to buy things that are made locally, when we buy food, we need to buy food that's grown locally. We are the ones that need to get off the grid. We need to make ourselves independent from fossil fuels. And the fossil fuel companies -- the Exxons and the Shell Oils and those bad guys -- cause they are -- are going to tell us that we can't do it without going back to the Stone Age. You know, that the alternatives just aren't quite there yet, and that's not true. There are countries in the world right now that are living mostly on renewable energy and doing just fine. And they tell us that if we do wean ourselves from fossil fuel that we're going to be back in the Stone Age, and in fact, if we begin to use renewable energy, and not drill in the Arctic, and not drill --
LT: Oh, boy.
JF: And not drill in the Alberta tar sands -- Right. That we will be -- there will be more democracy and more jobs and more well-being, and it's women that are going to lead the way.
LT: Maybe we have the momentum to start a third-wave feminist movement with our sisterhood around the world, with women we don't see, women we may never meet, but we join together that way, because -- Aristotle said -- most people -- people would die without male friendships. And the operative word here was "male." Because they thought that friendships should be between equals and women were not considered equal --
JF: They didn't think we had souls even, the Greeks.
LT: No, exactly. That shows you just how limited Aristotle was.
(Laughter)
And wait, no, here's the best part. It's like, you know, men do need women now. The planet needs women. The US Constitution needs women. We are not even in the Constitution.
JF: You're talking about the Equal Rights Amendment.
LT: Right. Justice Ginsberg said something like -- every constitution that's been written since the end of World War II included a provision that made women citizens of equal stature, but ours does not. So that would be a good place to start. Very, very mild --
JF: Right.
(Applause)
And gender equality, it's like a tide, it would lift all boats, not just women.
PM: Needing new role models on how to do that. How to be friends, how to think about our power in different ways, as consumers, as citizens of the world, and this is what makes Jane and Lily a role model of how women can be friends -- for a very long time, and even if they occasionally disagree.
Thank you. Thank you both.
(Applause)
JF: Thanks.
LT: Thank you.
JF: Thank you.
(Applause)
|
Джейн Фонда и Лили Томлин: Уморительная ода женской дружбе длиною в жизнь
TED Talk Subtitles and Transcript: Легендарная парочка Джейн Фонда и Лили Томлин дружат уже несколько десятилетий. В этой прямолинейной, трогательной и многогранной беседе с Пэт Митчел они осбуждают долголетие, феминизм, разницу между женской и мужской дружбой, значение понятия «здоровая жизнь», а также роль женщин в будущем нашей планеты. «Даже не представляю, что бы я делала без своих подруг, — говорит Фонда. — Я существую, потому что у меня есть подруги».
Пэт Митчел: Я много думала о женской дружбе, а между прочим, эти две женщины — и я этим очень горжусь — тоже мои очень давние подруги. Джейн Фонда: Это правда.
ПМ: Вот что я однажды прочитала о женской дружбе у Сервантеса: «Многое можно сказать о человеке — в этом случае о женщине — по людям, с которыми она водит дружбу». Так что начнём-ка с...
(Смех)
ДФ: Мы попали!
Лили Томлин: Передайте-ка мне водички, всё в горле пересохло.
(Смех)
ДФ: Ты отнимаешь у нас время. Оно у нас ограничено...
ЛТ: Она вытягивает из меня все соки.
(Смех)
ДФ: Да я даже ещё и не начинала. Ладно... Прошу прощения.
ПМ: Скажите, какие качества вам важны в подруге?
ЛТ: Для меня важны задор, кураж, откровенность, твёрдые убеждения, хотя бы малая толика любви к нашей планете, порядочность, чувство справедливости и понимание того, какая я замечательная.
(Смех)
(Аплодисменты)
ДФ: Знаете, сегодня утром мне подумалось, что даже не представляю, что бы я делала без своих подруг. Что-то вроде: «Имею подруг, следовательно, существую».
(Смех)
ДФ: Нет, правда. Я существую, потому что у меня есть подруги. Они... Ты одна из них. Насчёт тебя не уверена. Короче...
(Смех)
Подруги делают меня сильнее, умнее, делают меня смелее. Они удерживают меня от неправильных поступков. И при этом большинство из них намного моложе меня. Знаете, это хорошо... ЛТ: Спасибо.
(Смех)
ДФ: Нет, это к тебе тоже относится, ведь послушай... так здóрово, когда всё ещё есть с кем развлечься и у кого поучиться, когда уже близится конец. Я уже близка... Я там окажусь раньше, чем ты.
ЛТ: Нет, я рада стареть с тобой на пáру.
(Смех)
ДФ: Я подаю тебе пример.
(Смех)
ЛТ: Да, подавала и подаёшь.
ПМ: Становясь старше и проходя через разные ситуации в жизни, что вы делаете, чтобы сохранить дружбу живой и активной?
ЛТ: Нужно много...
ДФ: Она редко приглашает меня к себе, скажу я вам.
ЛТ: Нужно много времени на социальные сети... Помолчи-ка пока. И поэтому...
(Смех)
ЛТ: Я просматриваю электронную почту, смс, ища записки от подруг, и отвечаю им как можно скорее, потому что знаю, что им нужны мои советы.
(Смех)
Им нужна моя поддержка, потому что большинство из них — писатели, активисты или актёры, а ты всё это вместе... плюс ещё длиннющий список слов, которые тебя описывают, и я хочу ответить тебе как можно скорее, хочу, чтобы ты знала, что я с тобой.
ДФ: Ты эмодзи пользуешься?
ЛТ: У-у... ДФ: Нет?
ЛТ: Мне стыдно. ДФ: Я обожаю эмодзи.
ЛТ: Нет, я пишу буквами... выражаю в словах свою радость, поздравления, огорчения.
ДФ: Всё пишешь буквами...
ЛТ: Пишу — каждую буковку.
(Смех)
ДФ: Такая пуристка. Знаете, становясь старше, я всё больше понимаю важность дружбы, поэтому я очень стараюсь не упускать время и встречаться с людьми. Я много читаю, поэтому, как хорошо известно Лили, я посылаю понравившиеся книги подругам.
ЛТ: Когда мы узнали, что придём сюда, ты послала мне кучу книг о женщинах, женской дружбе, и меня удивило, как их много, как много на эту тему недавних исследований.
ДФ: И ты была благодарна? ЛТ: И я была благодарна.
(Смех)
ПМ: И...
ЛТ: Нет, это очень важно, ведь это ещё один пример того, как женщинами пренебрегают, отставляют их в сторону. О нас так мало исследований, хотя мы много раз предлагали себя для этого.
ДФ: Это точно.
(Смех)
ЛТ: Это потрясающе, и вам всем будет интересно. Исследование Гарвардской медицинской школы показало, что у женщин, связанных крепкой женской дружбой, меньше шансов заполучить расстройства — расстройства здоровья с возрастом — и есть бóльшая вероятность того, что они проживут более здоровую, яркую...
ДФ: И длинную...
ЛФ: И счастливую жизнь.
ДФ: Мы живём на пять лет дольше мужчин.
ЛТ: Я бы этим годам предпочла радость.
(Смех)
ЛТ: Но самое главное, они обнаружили — и результаты потрясающие и убедительные, — исследователи обнаружили, что отсутствие близких подруг настолько же вредно для здоровья, как курение или ожирение.
ДФ: И кое-что ещё...
ЛТ: Я высказалась...
(Смех)
ДФ: Хорошо, послушай теперь меня, есть ещё кое-что. Потому что годами, десятилетиями учёные исследовали стресс только у мужчин, и только совсем недавно они изучили воздействие стресса на женщин, и оказывается, что когда мы, женщины, испытываем стресс, наш организм усиленно вырабатывает гормон окситоцин. Этот гормон успокаивает, поднимает настроение и снимает стресс. Его выработка также усиливается, когда мы общаемся с подругами. Я думаю, именно поэтому мы дольше живём. И мне так жалко мужчин, которые этого лишены. Мужской тестостерон снижает воздействие окситоцина.
ЛТ: Когда ты, я и Долли снимались в фильме «С девяти до пяти»...
ДФ: О...
ЛТ: Мы смеялись, мы так много смеялись, у нас оказалось так много общего, хотя мы такие разные. Она — как голливудская аристократка, я — как дитя улиц из Детройта, [Долли] — девочка из бедного южного городка в Теннесси, и между нами была такая связь, и мы, должно быть... мы смеялись, и, должно быть, добавили себе как минимум десяток лет жизни.
ДФ: Да уж, нам тогда приходилось часто скрещивать ноги.
(Смех) Если понимаете, о чём я.
ЛТ: Думаю, мы все поняли, о чём.
(Смех)
ПМ: Вы нам прямо сейчас добавляете десятки лет жизни. Так вот, среди книг о женской дружбе, присланных нам Джейн, была книга, написанная сестрой Джоан Читтистер, которой мы невероятно восхищаемся. По поводу женской дружбы она писала, что подруги — это не социальное, а духовное явление. Вы считаете дружбу чем-то духовным? Придают ли подруги духовность вашей жизни?
ЛТ: Духовность — абсолютно согласна. Потому что, когда знаешь людей уже давно, уже много времени, ты начинаешь видеть в них духовную сущность, видеть мягкость, ранимость. В таких отношениях есть любовь, элемент любви. Я могу заглянуть глубоко в душу.
ПМ: Ты согласна, Джейн?
ЛТ: Но у меня есть особый дар.
ДФ: Ну, друзья бывают разные. Есть друзья по работе, есть те, с кем развлекаешься, — у меня таких много.
(Смех)
Но дружба, от которой повышается выработка окситоцина... Она кажется духовной, потому что ты открываешь сердце, ведь так? Заглядываешь на глубину. Я много плáчу со своими близкими подругами. Не от грусти, а потому что они меня так трогают и вдохновляют.
ЛТ: И вы знаете, что одна из вас долго не протянет.
(Смех)
ПМ: Ну, нас сейчас здесь двое. Лили, ты сейчас о ком?
(Смех) И мне всегда кажется, что когда женщины говорят о дружбе, это озадачивает мужчин. В чём, по-вашему, разница между мужской и женской дружбой?
ДФ: Разница огромная, и я думаю, нам нужно посочувствовать мужчинам...
(Смех)
потому что у них нет того, что есть у нас. Поэтому они и умирают быстрее.
(Смех)
Я очень сопереживаю мужчинам, потому что женщины, я не шучу, женские взаимоотношения, дружба — это полное погружение и раскрытие. Они как откровение. Мы рискуем оказаться уязвимыми — мужчины так не делают. Сколько раз я у тебя спрашивала: «Я правильно поступаю? Я наворотила дел?»
ПМ: Ты поступаешь правильно.
(Смех)
ДФ: Мы задаём такие вопросы своим подругам, а мужчины не задают. Женские взаимоотношения обычно описывают как «лицом к лицу», а мужские как «бок о бок».
ЛТ: Мужчины по большей части не хотят показывать своих эмоций, стремятся запрятать чувства поглубже. Так обычно считается. Они предпочтут запереться в своей берлоге и смотреть футбол, или играть в гольф, или обсуждать спорт, или охоту, или заниматься сексом. Это более мужской тип поведения.
ДФ: Ты хотела сказать... ЛТ: Они обсуждают секс. Я хотела сказать, у них бывает секс, если им удаётся затащить кого-то в свою берлогу.
(Смех)
ДФ: Кое-что мне кажется очень интересным. И, кстати, психологи узнали об этом лишь относительно недавно — мужчины рождаются с точно такой же потребностью в отношениях, как и женщины. Если посмотреть видео с новорождёнными мальчиками и девочками, вы увидите, что мальчики, как и девочки, пристально вглядываются в глаза мам, испытывая потребность в обмене энергией взаимоотношений. Когда мама отворачивается, видно, как малыши беспокоятся, плачут даже мальчики. Им нужны отношения. Вопрос в том, почему это меняется, когда они взрослеют. И ответ — патриархальность культуры, которая диктует мальчиками и мужчинам, что нуждаться в отношениях, испытывать эмоции — это для девчонок. Что настоящий мужик не спрашивает дорогу и не говорит о своих потребностях, он не ходит к врачу, когда болен. Он не просит помощи. Мне нравится одно изречение: «Мужчины боятся, что "мы" уничтожит их "я"». Их чувство собственного «я». Тогда как собственное «я» у женщин похоже на губку. Но наше «мы» — это наше спасение, это то, что делает нас сильнее. Мы не лучше мужчин, нам просто не нужно доказывать мужественность.
ЛТ: И ещё...
ДФ: Это слова Глории Стайнем. Чтобы выразить свою человечность. ЛТ: Я знаю, кто такая Глория Стайнем.
ДФ: Я знаю, что ты знаешь, но я думаю...
(Смех)
Но это замечательные слова. Мы не лучше мужчин, нам просто не нужно доказывать мужественность. И это очень важно.
ЛТ: Но в культуре настолько глубоко укоренилась эта патриархальность, такая удобная для мужчин. И нам нужно что-то изменить.
ДФ: Женская дружба — как возобновляемый источник энергии.
ЛТ: Именно поэтому это так здóрово. Потому что наша дружба — женская дружба — это путь к cоюзу сестёр, а такой союз может быть очень мощной силой, чтобы изменить мир, чтобы сделать его таким как нужно, — это то, чего людям так не хватает.
ПМ: Поэтому мы об этом и говорим, ведь женская дружба, как ты, Джейн, сказала, — возобновляемый источник энергии. Как использовать эту энергию?
ДФ: Женщины — самая быстрорастущая группа населения в мире, особенно пожилые женщины. И если мы направим энергию в нужное русло, мы изменим мир. Это именно то, что нам нужно делать.
(Аплодисменты)
И нам нужно поторопиться. Одна из вещей, которые нам надо сделать, — и мы, женщины, на это способны — во-первых, установить некие стандарты потребления. Нужно меньше потреблять. Западному миру нужно сократить потребление, нужно покупать вещи, произведённые в вашей местности, нужно покупать продукты, выращенные в вашей местности. Нам нужно сократить зависимость от энергии, перестать зависеть от горючих ископаемых. А все эти нефтяные компании — все эти «Эксоны» и «Шеллы», все эти плохие ребята, — а они именно такие, — они будут твердить, что ничего не выйдет, если мы не хотим обратно в каменный век. То, что у нас пока нет альтернатив, но это неправда. Сейчас в мире есть страны, живущие за счёт возобновляемой энергии, — и они прекрасно справляются. Нам говорят, что отказавшись от ископаемого топлива, мы вернёмся в каменный век, а на самом деле, если мы начнём использовать возобновляемую энергию, вместо того чтобы бурить в Арктике...
ЛТ: Да уж!
ДФ: И бурить нефтеносные пески Альберты. Именно. Тогда... у нас будет больше демократии, рабочих мест и благополучия. И женщины должны указывать дорогу.
ЛТ: Может, сейчас самый подходящий момент для феминистского движения третьей волны — с нашим союзом сестёр по всему миру, с женщинами, которых мы не видим, которых никогда не повстречаем, но мы объединимся, потому что... Аристотель сказал, что человечество... человечество вымерло бы без мужской дружбы. Ключевое слово «мужской». Потому что считалось, что дружба должна быть между равными, а женщины не были ровней мужчинам.
ДФ: Греки даже думали, что у нас и души-то нет.
ЛТ: Именно. Это показывает, каким ограниченным был этот Аристотель.
(Смех)
Подождите-ка, сейчас будет ещё лучше. Мужчины сейчас нуждаются в женщинах. Планета нуждается в женщинах. Конституция США нуждается в женщинах. Нас даже в Конституции нет.
ДФ: Ты имеешь в виду Поправку о равных правах.
ЛТ: Правильно. Судья Гинзбург сказала, что во всех конституциях, написанных после окончания Второй мировой войны, есть положение, уравнивающее женщин во всех правах, кроме американской. Вот с этого можно и начать. Потихонечку.
ДФ: Правильно.
(Аплодисменты)
Равенство полов — как прилив, поднимет все лодки, не только женщин.
ПМ: Нам нужны новые примеры для подражания. Как дружить, как по-новому взглянуть на наше влияние, как потребителей, как граждан мира. Вот что делает Джейн и Лили примерами того, как женщины могут дружить — очень долго, даже если они иногда расходятся во мнениях.
Спасибо. Спасибо вам обеим.
(Аплодисменты)
ДФ: Спасибо.
ЛТ: Спасибо.
ДФ: Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Robin Ince: Science versus wonder?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Does science ruin the magic of life? In this grumpy but charming monologue, Robin Ince makes the argument against. The more we learn about the astonishing behavior of the universe -- the more we stand in awe.\nI'd like to apologize, first of all, to all of you because I have no form of PowerPoint presentation. So what I'm going to do is, every now and again, I will make this gesture, and in a moment of PowerPoint democracy, you can imagine what you'd like to see.\nI do a radio show. The radio show is called \"The Infinite Monkey Cage.\" It's about science, it's about rationalism. So therefore, we get a lot of complaints every single week -- complaints including one we get very often, which is to say the very title, \"Infinite Monkey Cage,\" celebrates the idea of vivisection. We have made it quite clear to these people that an infinite monkey cage is roomy.\n(Laughter)\nWe also had someone else who said, \"'The Infinite Monkey Cage' idea is ridiculous. An infinite number of monkeys could never write the works of Shakespeare. We know this because they did an experiment.\" Yes, they gave 12 monkeys a typewriter for a week, and after a week, they only used it as a bathroom.\n(Laughter)\nSo the main element though, the main complaint we get -- and one that I find most worrying -- is that people say, \"Oh, why do you insist on ruining the magic? You bring in science, and it ruins the magic.\" Now I'm an arts graduate; I love myth and magic and existentialism and self-loathing. That's what I do. But I also don't understand how it does ruin the magic. All of the magic, I think, that may well be taken away by science is then replaced by something as wonderful.\nAstrology, for instance: like many rationalists, I'm a Pisces. (Laughter) Now astrology -- we remove the banal idea that your life could be predicted; that you'll, perhaps today, meet a lucky man who's wearing a hat. That is gone. But if we want to look at the sky and see predictions, we still can. We can see predictions of galaxies forming, of galaxies colliding into each other, of new solar systems. This is a wonderful thing. If the Sun could one day -- and indeed the Earth, in fact -- if the Earth could read its own astrological, astronomical chart, one day it would say, \"Not a good day for making plans. You'll been engulfed by a red giant.\"\nAnd that to me as well, that if you think I'm worried about losing worlds, well Many Worlds theory -- one of the most beautiful, fascinating, sometimes terrifying ideas from the quantum interpretation -- is a wonderful thing. That every person here, every decision that you've made today, every decision you've made in your life, you've not really made that decision, but in fact, every single permutation of those decisions is made, each one going off into a new universe. That is a wonderful idea. If you ever think that your life is rubbish, always remember there's another you that's made much worse decisions than that. (Laughter) If you ever think, \"Ah, I want to end it all,\" don't end it all. Remember that in the majority of universes, you don't even exist in the first place. This to me, in its own strange way, is very, very comforting.\nNow reincarnation, that's another thing gone -- the afterlife. But it's not gone. Science actually says we will live forever. Well, there is one proviso. We won't actually live forever. You won't live forever. Your consciousness, the you-ness of you, the me-ness of me -- that gets this one go. But every single thing that makes us, every atom in us, has already created a myriad of different things and will go on to create a myriad of new things. We have been mountains and apples and pulsars and other people's knees. Who knows, maybe one of your atoms was once Napoleon's knee. That is a good thing. Unlike the occupants of the universe, the universe itself is not wasteful. We are all totally recyclable. And when we die, we don't even have to be placed in different refuse sacs. This is a wonderful thing.\nUnderstanding, to me, does not remove the wonder and the joy. For instance, my wife could turn to me and she may say, \"Why do you love me?\" And I can with all honesty look her in the eye and say, \"Because our pheromones matched our olfactory receptors.\" (Laughter) Though I'll probably also say something about her hair and personality as well. And that is a wonderful thing there. Love does not die because of that thing.\nPain doesn't go away either. This is a terrible thing, even though I understand pain. If someone punches me -- and because of my personality, this is recently a regular occurrence -- I understand where the pain comes from. It is basically momentum to energy where the four-vector is constant -- that's what it is. But at no point can I react and go, \"Ha! Is that the best momentum-to-energy fourth vector constant you've got?\" No, I just spit out a tooth.\n(Laughter)\nAnd that is all of these different things -- the love for my child. I have a son. His name is Archie. I'm very lucky, because he's better than all the other children. Now I know you don't think that. You may well have your own children and think, \"Oh no, my child's best.\" That's the wonderful thing about evolution -- the predilection to believe that our child is best. Now in many ways, that's just a survival thing. The fact we see here is the vehicle for our genes, and therefore we love it. But we don't notice that bit; we just unconditionally love. That is a wonderful thing. Though I should say that my son is best and is better than your children. I've done some tests.\nAnd all of these things to me give such joy and excitement and wonder. Even quantum mechanics can give you an excuse for bad housework, for instance. Perhaps you've been at home for a week on your own. You house is in a terrible state. Your partner is about to return. You think, what should I do? Do nothing. All you have to do is, when she walks in, using a quantum interpretation, say, \"I'm so sorry. I stopped observing the house for a moment, and when I started observing again, everything had happened.\" (Laughter) That's the strong anthropic principle of vacuuming.\nFor me, it's a very, very important thing. Even on my journey up here -- the joy that I have on my journey up here every single time. If you actually think, you remove the myth and there is still something wonderful. I'm sitting on a train. Every time I breathe in, I'm breathing in a million-billion-billion atoms of oxygen. I'm sitting on a chair. Even though I know the chair is made of atoms and therefore actually in many ways empty space, I find it comfortable. I look out the window, and I realize that every single time we stop and I look out that window, framed in that window, wherever we are, I am observing more life than there is in the rest of the known universe beyond the planet Earth. If you go to the safari parks on Saturn or Jupiter, you will be disappointed. And I realize I'm observing this with the brain, the human brain, the most complex thing in the known universe. That, to me, is an incredible thing. And do you know what, that might be enough.\nSteven Weinberg, the Nobel laureate, once said, \"The more the universe seems comprehensible, the more it seems pointless.\" Now for some people, that seems to lead to an idea of nihilism. But for me, it doesn't. That is a wonderful thing. I'm glad the universe is pointless. It means if I get to the end of my life, the universe can't turn to me and go, \"What have you been doing, you idiot? That's not the point.\" I can make my own purpose. You can make your own purpose. We have the individual power to go, \"This is what I want to do.\" And in a pointless universe, that, to me, is a wonderful thing. I have chosen to make silly jokes about quantum mechanics and the Copenhagen interpretation. You, I imagine, can do much better things with your time.\nThank you very much. Goodbye.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Робин Инс: Наука против волшебства?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Разрушает ли наука магию нашей жизни? В этом немного ворчливом, но в то же время очаровательном монологе Робин Инс утверждает, что нет. Чем больше мы узнаём об удивительном устройстве Вселенной, тем больше мы благоговенно трепещем перед ней.\nПрежде всего, я прошу у вас прощения за отсутствие презениации PowerPoint. Я буду время от времени делать вот такой жест, и, пользуясь демократичностью PowerPoint, вы можете представить себе то, что хотели бы видеть.\nЯ веду радиопередачу под названием «Бесконечная клетка для обезьян». Эта передача о науке и рационализме. Именно поэтому мы получаем множество жалоб каждую божую неделю — одна из которых приходит очень часто, что само название, «Бесконечная клетка для обезьян», прославляет идею вивисекции. Мы подробно объяснили этим людям, что бесконечная клетка для обезьян очень даже просторна.\n(Смех в зале)\nНекоторые же утверждали, что идея «Бесконечной клетки для обезьян» прото нелепа. «Бесконечное число обезьян никогда не сможет создать работы Шекспира. Был проведён эксперимент, который доказывает это.» Ага. Дали 12-ти обезьянам пишущую машинку на неделю, и те всю неделю пользовались ею как отхожим местом.\n(Смех в зале)\nНо главная жалоба, которая к нам поступает, меня беспокоит больше всего — это когда люди говорят: «Да почему же вы хотите уничтожить волшебство? Вы внедряете науку, а она разрушает волшебство.» Так вот, я выпускник факультета искусств; я люблю мифы, магию, экзистенциализм и ненависть к самому себе. Этим я и занимаюсь. Но я так же не понимаю, каким образом всё это разрушает волшебство. Я думаю, что волшебство, пусть даже и испорченное наукой, заменяется чем-то в равной степени прекрасным.\nНапример, астрология: как и у многих рационалистов, мой знак зодиака — Рыбы. (Смех в зале) Вот астрология — мы отвергаем банальную идею о том, что можно предсказать нашу жизнь; что вы, например, сегодня повстречаете приносящего счастье человека со шляпой на голове. Этого больше нет. Но если же мы хотим черпать предсказания глядя в небо, мы всё ещё можем это делать. Мы видим предсказания формирующихся галактик, сталкивающихся друг с другом галактик и новых солнечных систем. И это чудо. Если бы Солнце в один прекрасный день — или же Земля, да, именно она — если бы Земля могла прочесть свои астрологические, астрономические карты, в один прекрасный день там бы сообщалось: «Неблагоприятный день для построения планов. Вы будете поглощены красным гигантом.»\nИ меня это устраивает, и если вы думаете, что я беспокоюсь о потере миров, вот вам Многомировая теория — одна из самых красивых, завораживающих, иногда пугающих идей, принадлежащих квантовой интерпретации — просто прекрасна. Каждый находящийся здесь человек, каждое решение, принятое вами сегодня, каждое решение, приятое вами на протяжении жизни, не является на самом деле вашим, фактически, любое изменение в ваших решениях происходит и удаляется в новую вселенную. Это прекрасная идея. Если вы вдруг решите, что ваша жизнь ни куда не годится, помните, что существует другой вы, который наделал ещё больше глупостей, нежели вы сами. (Смех в зале) Если вы когда-либо думаете: «Всё, я хочу покончить со всем этим», не делайте этого. Помните, что в большинстве вселенных, в первую очередь, вас даже не существует. Для меня это, странным образом, очень даже утешительно.\nТеперь реинкарнация, это ещё одна ушедшая идея — идея загробной жизни. Но она не исчезла. Учёные на самом деле говорят, что мы будем жить вечно. Но с одной оговоркой. В сущности, мы не будем жить вечно. Вы не будете жить вечно. Ваше сознание, ваше «Я» и моё «Я» — это уходит. Но всё то, что нас создаёт, каждый наш атом, уже создал множество разных вещей и продолжит создавать несчётное количество новых вещей. Мы были горами, яблоками и пульсарами, и коленями других людей. Кто знает, может один из ваших атомов был когда-то коленом Наполеона. И это хорошо. В отличие от обитателей Вселенной, Вселенная сама по себе не расточительна. Мы все полностью пригодны для переработки. И когда мы умираем, нас даже можно не сортировать по разным мешкам. И это чудо.\nПонимание, по моему мнению, не устраняет удивления и радости. Например, моя жена может обратиться ко мне со словами: «Почему ты меня любишь?» И я могу абсолютно честно посмотреть ей в глаза и сказать: «Потому что наши феромоны совпали с нашими обонятельными рецепторами». (Смех в зале) Хотя я, вероятно, также скажу несколько слов о её волосах и индивидуальности. Именно это и чудесно. Любовь не умирает из-за этого.\nИ боль тоже не исчезает. Это ужасно, хотя я и понимаю что такое боль. Если кто-либо ударяет меня — и из-за моей личности это в последнее время происходит регулярно — я понимаю, откуда происходит эта боль. Это в сущности импульс энергии с постоянным четырёхмерным вектором — вот что это. Но я ни в коем случае не смогу отреагировать так: «Ха! И это лучший импульс энергии с постоянным четырёхмерным вектором на который ты способен?» Нет, я просто выплёвываю зуб.\n(Смех в зале)\nИ все эти разные ситуации — любовь к моему ребенку. У меня есть сын. Его зовут Арчи. Мне очень повезло, ведь он лучше всех других детей. Конечно, я знаю, что вы так не думаете. У вас, скорей всего, есть свои дети, и вы думаете: «Нет уж, мой ребенок самый лучший.» Именно это и прекрасно в эволюции — склонность верить, что наш ребёнок самый лучший. Во многих отношениях, это инстинкт самосохранения. Мы видим в нём носителя наших генов, и поэтому мы его любим. Но мы нисколько не замечаем это; мы просто безоговорочно любим. И это прекрасно. Хотя я должен сказать, что мой сын лучший, и он лучше ваших детей. Я провел эксперименты.\nИ всё это приносит мне такую радость, волнение и удивление. Даже квантовая механика может дать вам повод для невыполнения работы по дому, например. Представим, что вы были один дома целую неделю. Ваш дом в ужасном состоянии. Ваша вторая половинка вот-вот вернётся. И вы думаете: что же мне делать? Не делайте ничего. Всё, что вам надо сделать, это, когда она войдёт, используя квантовую интерпретацию сказать: «Мне очень жаль. Я на мгновение перестал наблюдать за домом, и когда я возобновил наблюдение, всё это уже произошло.» (Смех в зале) Вот он, сильный антропный принцип пылесоса.\nДля меня это очень-очень важно. Даже во время моей поездки сюда — радость наполняет меня каждый раз, когда я еду сюда. Если вы и думаете, что уничтожаете сказку, то всё равно остаётся что-то чудесное. Я сижу в поезде. С каждым вдохом я вдыхаю миллионы миллиардов миллиардов атомов кислорода. Я сижу на стуле. Даже если я знаю, что стул состоит из атомов, которые во многих смыслах — пустое пространство, я нахожу его довольно удобным. Я смотрю в окно и осознаю, что каждый раз, когда мы останавливаемся и смотрим в него, в поле зрения этого окна, где бы мы ни были, я вижу больше жизни, чем увидел бы во всей известной вселенной, за пределами планеты Земля. Если вы посетите сафари парки на Сатурне или Юпитере, вы будете разочарованы. И я понимаю, что я наблюдаю за этим, используя мозг, человеческий мозг, самую сложную известную нам вещь во вселенной. Я считаю это невероятным. И знаете, что я вам скажу, — мне этого достаточно.\nСтивен Вайнберг, лауреат Нобелевской премии, однажды сказал: «Чем более вселенная кажется понятной, тем более она кажется бессмысленной.» Некоторые могут подумать, что это ведёт к идее нигилизма. Я считаю — наоборот. Это прекрасно. Я рад, что вселенная бессмысленна. Это означает, что если я доберусь до конца моей жизни, вселенная не сможет обратиться ко мне со словами: «Ну и чем ты всё это время занимался, идиот? Смысл-то в другом.» Я сам могу поставить перед собой цель. Вы сами можете поставить перед собой цель. Вы имеете право сказать: «Вот, что я хочу делать.» И в бессмысленной вселенной, это, как мне кажется, замечательно. Я решил нелепо пошутить над квантовой механикой и Копенгагенской интерпретацией. Вы, я полагаю, можете гораздо лучше распорядиться вашим временем.\nБольшое спасибо. До свидания.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Robin Ince: Science versus wonder?
TED Talk Subtitles and Transcript: Does science ruin the magic of life? In this grumpy but charming monologue, Robin Ince makes the argument against. The more we learn about the astonishing behavior of the universe -- the more we stand in awe.
I'd like to apologize, first of all, to all of you because I have no form of PowerPoint presentation. So what I'm going to do is, every now and again, I will make this gesture, and in a moment of PowerPoint democracy, you can imagine what you'd like to see.
I do a radio show. The radio show is called "The Infinite Monkey Cage." It's about science, it's about rationalism. So therefore, we get a lot of complaints every single week -- complaints including one we get very often, which is to say the very title, "Infinite Monkey Cage," celebrates the idea of vivisection. We have made it quite clear to these people that an infinite monkey cage is roomy.
(Laughter)
We also had someone else who said, "'The Infinite Monkey Cage' idea is ridiculous. An infinite number of monkeys could never write the works of Shakespeare. We know this because they did an experiment." Yes, they gave 12 monkeys a typewriter for a week, and after a week, they only used it as a bathroom.
(Laughter)
So the main element though, the main complaint we get -- and one that I find most worrying -- is that people say, "Oh, why do you insist on ruining the magic? You bring in science, and it ruins the magic." Now I'm an arts graduate; I love myth and magic and existentialism and self-loathing. That's what I do. But I also don't understand how it does ruin the magic. All of the magic, I think, that may well be taken away by science is then replaced by something as wonderful.
Astrology, for instance: like many rationalists, I'm a Pisces. (Laughter) Now astrology -- we remove the banal idea that your life could be predicted; that you'll, perhaps today, meet a lucky man who's wearing a hat. That is gone. But if we want to look at the sky and see predictions, we still can. We can see predictions of galaxies forming, of galaxies colliding into each other, of new solar systems. This is a wonderful thing. If the Sun could one day -- and indeed the Earth, in fact -- if the Earth could read its own astrological, astronomical chart, one day it would say, "Not a good day for making plans. You'll been engulfed by a red giant."
And that to me as well, that if you think I'm worried about losing worlds, well Many Worlds theory -- one of the most beautiful, fascinating, sometimes terrifying ideas from the quantum interpretation -- is a wonderful thing. That every person here, every decision that you've made today, every decision you've made in your life, you've not really made that decision, but in fact, every single permutation of those decisions is made, each one going off into a new universe. That is a wonderful idea. If you ever think that your life is rubbish, always remember there's another you that's made much worse decisions than that. (Laughter) If you ever think, "Ah, I want to end it all," don't end it all. Remember that in the majority of universes, you don't even exist in the first place. This to me, in its own strange way, is very, very comforting.
Now reincarnation, that's another thing gone -- the afterlife. But it's not gone. Science actually says we will live forever. Well, there is one proviso. We won't actually live forever. You won't live forever. Your consciousness, the you-ness of you, the me-ness of me -- that gets this one go. But every single thing that makes us, every atom in us, has already created a myriad of different things and will go on to create a myriad of new things. We have been mountains and apples and pulsars and other people's knees. Who knows, maybe one of your atoms was once Napoleon's knee. That is a good thing. Unlike the occupants of the universe, the universe itself is not wasteful. We are all totally recyclable. And when we die, we don't even have to be placed in different refuse sacs. This is a wonderful thing.
Understanding, to me, does not remove the wonder and the joy. For instance, my wife could turn to me and she may say, "Why do you love me?" And I can with all honesty look her in the eye and say, "Because our pheromones matched our olfactory receptors." (Laughter) Though I'll probably also say something about her hair and personality as well. And that is a wonderful thing there. Love does not die because of that thing.
Pain doesn't go away either. This is a terrible thing, even though I understand pain. If someone punches me -- and because of my personality, this is recently a regular occurrence -- I understand where the pain comes from. It is basically momentum to energy where the four-vector is constant -- that's what it is. But at no point can I react and go, "Ha! Is that the best momentum-to-energy fourth vector constant you've got?" No, I just spit out a tooth.
(Laughter)
And that is all of these different things -- the love for my child. I have a son. His name is Archie. I'm very lucky, because he's better than all the other children. Now I know you don't think that. You may well have your own children and think, "Oh no, my child's best." That's the wonderful thing about evolution -- the predilection to believe that our child is best. Now in many ways, that's just a survival thing. The fact we see here is the vehicle for our genes, and therefore we love it. But we don't notice that bit; we just unconditionally love. That is a wonderful thing. Though I should say that my son is best and is better than your children. I've done some tests.
And all of these things to me give such joy and excitement and wonder. Even quantum mechanics can give you an excuse for bad housework, for instance. Perhaps you've been at home for a week on your own. You house is in a terrible state. Your partner is about to return. You think, what should I do? Do nothing. All you have to do is, when she walks in, using a quantum interpretation, say, "I'm so sorry. I stopped observing the house for a moment, and when I started observing again, everything had happened." (Laughter) That's the strong anthropic principle of vacuuming.
For me, it's a very, very important thing. Even on my journey up here -- the joy that I have on my journey up here every single time. If you actually think, you remove the myth and there is still something wonderful. I'm sitting on a train. Every time I breathe in, I'm breathing in a million-billion-billion atoms of oxygen. I'm sitting on a chair. Even though I know the chair is made of atoms and therefore actually in many ways empty space, I find it comfortable. I look out the window, and I realize that every single time we stop and I look out that window, framed in that window, wherever we are, I am observing more life than there is in the rest of the known universe beyond the planet Earth. If you go to the safari parks on Saturn or Jupiter, you will be disappointed. And I realize I'm observing this with the brain, the human brain, the most complex thing in the known universe. That, to me, is an incredible thing. And do you know what, that might be enough.
Steven Weinberg, the Nobel laureate, once said, "The more the universe seems comprehensible, the more it seems pointless." Now for some people, that seems to lead to an idea of nihilism. But for me, it doesn't. That is a wonderful thing. I'm glad the universe is pointless. It means if I get to the end of my life, the universe can't turn to me and go, "What have you been doing, you idiot? That's not the point." I can make my own purpose. You can make your own purpose. We have the individual power to go, "This is what I want to do." And in a pointless universe, that, to me, is a wonderful thing. I have chosen to make silly jokes about quantum mechanics and the Copenhagen interpretation. You, I imagine, can do much better things with your time.
Thank you very much. Goodbye.
(Applause)
|
Робин Инс: Наука против волшебства?
TED Talk Subtitles and Transcript: Разрушает ли наука магию нашей жизни? В этом немного ворчливом, но в то же время очаровательном монологе Робин Инс утверждает, что нет. Чем больше мы узнаём об удивительном устройстве Вселенной, тем больше мы благоговенно трепещем перед ней.
Прежде всего, я прошу у вас прощения за отсутствие презениации PowerPoint. Я буду время от времени делать вот такой жест, и, пользуясь демократичностью PowerPoint, вы можете представить себе то, что хотели бы видеть.
Я веду радиопередачу под названием «Бесконечная клетка для обезьян». Эта передача о науке и рационализме. Именно поэтому мы получаем множество жалоб каждую божую неделю — одна из которых приходит очень часто, что само название, «Бесконечная клетка для обезьян», прославляет идею вивисекции. Мы подробно объяснили этим людям, что бесконечная клетка для обезьян очень даже просторна.
(Смех в зале)
Некоторые же утверждали, что идея «Бесконечной клетки для обезьян» прото нелепа. «Бесконечное число обезьян никогда не сможет создать работы Шекспира. Был проведён эксперимент, который доказывает это.» Ага. Дали 12-ти обезьянам пишущую машинку на неделю, и те всю неделю пользовались ею как отхожим местом.
(Смех в зале)
Но главная жалоба, которая к нам поступает, меня беспокоит больше всего — это когда люди говорят: «Да почему же вы хотите уничтожить волшебство? Вы внедряете науку, а она разрушает волшебство.» Так вот, я выпускник факультета искусств; я люблю мифы, магию, экзистенциализм и ненависть к самому себе. Этим я и занимаюсь. Но я так же не понимаю, каким образом всё это разрушает волшебство. Я думаю, что волшебство, пусть даже и испорченное наукой, заменяется чем-то в равной степени прекрасным.
Например, астрология: как и у многих рационалистов, мой знак зодиака — Рыбы. (Смех в зале) Вот астрология — мы отвергаем банальную идею о том, что можно предсказать нашу жизнь; что вы, например, сегодня повстречаете приносящего счастье человека со шляпой на голове. Этого больше нет. Но если же мы хотим черпать предсказания глядя в небо, мы всё ещё можем это делать. Мы видим предсказания формирующихся галактик, сталкивающихся друг с другом галактик и новых солнечных систем. И это чудо. Если бы Солнце в один прекрасный день — или же Земля, да, именно она — если бы Земля могла прочесть свои астрологические, астрономические карты, в один прекрасный день там бы сообщалось: «Неблагоприятный день для построения планов. Вы будете поглощены красным гигантом.»
И меня это устраивает, и если вы думаете, что я беспокоюсь о потере миров, вот вам Многомировая теория — одна из самых красивых, завораживающих, иногда пугающих идей, принадлежащих квантовой интерпретации — просто прекрасна. Каждый находящийся здесь человек, каждое решение, принятое вами сегодня, каждое решение, приятое вами на протяжении жизни, не является на самом деле вашим, фактически, любое изменение в ваших решениях происходит и удаляется в новую вселенную. Это прекрасная идея. Если вы вдруг решите, что ваша жизнь ни куда не годится, помните, что существует другой вы, который наделал ещё больше глупостей, нежели вы сами. (Смех в зале) Если вы когда-либо думаете: «Всё, я хочу покончить со всем этим», не делайте этого. Помните, что в большинстве вселенных, в первую очередь, вас даже не существует. Для меня это, странным образом, очень даже утешительно.
Теперь реинкарнация, это ещё одна ушедшая идея — идея загробной жизни. Но она не исчезла. Учёные на самом деле говорят, что мы будем жить вечно. Но с одной оговоркой. В сущности, мы не будем жить вечно. Вы не будете жить вечно. Ваше сознание, ваше «Я» и моё «Я» — это уходит. Но всё то, что нас создаёт, каждый наш атом, уже создал множество разных вещей и продолжит создавать несчётное количество новых вещей. Мы были горами, яблоками и пульсарами, и коленями других людей. Кто знает, может один из ваших атомов был когда-то коленом Наполеона. И это хорошо. В отличие от обитателей Вселенной, Вселенная сама по себе не расточительна. Мы все полностью пригодны для переработки. И когда мы умираем, нас даже можно не сортировать по разным мешкам. И это чудо.
Понимание, по моему мнению, не устраняет удивления и радости. Например, моя жена может обратиться ко мне со словами: «Почему ты меня любишь?» И я могу абсолютно честно посмотреть ей в глаза и сказать: «Потому что наши феромоны совпали с нашими обонятельными рецепторами». (Смех в зале) Хотя я, вероятно, также скажу несколько слов о её волосах и индивидуальности. Именно это и чудесно. Любовь не умирает из-за этого.
И боль тоже не исчезает. Это ужасно, хотя я и понимаю что такое боль. Если кто-либо ударяет меня — и из-за моей личности это в последнее время происходит регулярно — я понимаю, откуда происходит эта боль. Это в сущности импульс энергии с постоянным четырёхмерным вектором — вот что это. Но я ни в коем случае не смогу отреагировать так: «Ха! И это лучший импульс энергии с постоянным четырёхмерным вектором на который ты способен?» Нет, я просто выплёвываю зуб.
(Смех в зале)
И все эти разные ситуации — любовь к моему ребенку. У меня есть сын. Его зовут Арчи. Мне очень повезло, ведь он лучше всех других детей. Конечно, я знаю, что вы так не думаете. У вас, скорей всего, есть свои дети, и вы думаете: «Нет уж, мой ребенок самый лучший.» Именно это и прекрасно в эволюции — склонность верить, что наш ребёнок самый лучший. Во многих отношениях, это инстинкт самосохранения. Мы видим в нём носителя наших генов, и поэтому мы его любим. Но мы нисколько не замечаем это; мы просто безоговорочно любим. И это прекрасно. Хотя я должен сказать, что мой сын лучший, и он лучше ваших детей. Я провел эксперименты.
И всё это приносит мне такую радость, волнение и удивление. Даже квантовая механика может дать вам повод для невыполнения работы по дому, например. Представим, что вы были один дома целую неделю. Ваш дом в ужасном состоянии. Ваша вторая половинка вот-вот вернётся. И вы думаете: что же мне делать? Не делайте ничего. Всё, что вам надо сделать, это, когда она войдёт, используя квантовую интерпретацию сказать: «Мне очень жаль. Я на мгновение перестал наблюдать за домом, и когда я возобновил наблюдение, всё это уже произошло.» (Смех в зале) Вот он, сильный антропный принцип пылесоса.
Для меня это очень-очень важно. Даже во время моей поездки сюда — радость наполняет меня каждый раз, когда я еду сюда. Если вы и думаете, что уничтожаете сказку, то всё равно остаётся что-то чудесное. Я сижу в поезде. С каждым вдохом я вдыхаю миллионы миллиардов миллиардов атомов кислорода. Я сижу на стуле. Даже если я знаю, что стул состоит из атомов, которые во многих смыслах — пустое пространство, я нахожу его довольно удобным. Я смотрю в окно и осознаю, что каждый раз, когда мы останавливаемся и смотрим в него, в поле зрения этого окна, где бы мы ни были, я вижу больше жизни, чем увидел бы во всей известной вселенной, за пределами планеты Земля. Если вы посетите сафари парки на Сатурне или Юпитере, вы будете разочарованы. И я понимаю, что я наблюдаю за этим, используя мозг, человеческий мозг, самую сложную известную нам вещь во вселенной. Я считаю это невероятным. И знаете, что я вам скажу, — мне этого достаточно.
Стивен Вайнберг, лауреат Нобелевской премии, однажды сказал: «Чем более вселенная кажется понятной, тем более она кажется бессмысленной.» Некоторые могут подумать, что это ведёт к идее нигилизма. Я считаю — наоборот. Это прекрасно. Я рад, что вселенная бессмысленна. Это означает, что если я доберусь до конца моей жизни, вселенная не сможет обратиться ко мне со словами: «Ну и чем ты всё это время занимался, идиот? Смысл-то в другом.» Я сам могу поставить перед собой цель. Вы сами можете поставить перед собой цель. Вы имеете право сказать: «Вот, что я хочу делать.» И в бессмысленной вселенной, это, как мне кажется, замечательно. Я решил нелепо пошутить над квантовой механикой и Копенгагенской интерпретацией. Вы, я полагаю, можете гораздо лучше распорядиться вашим временем.
Большое спасибо. До свидания.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jane McGonigal: Massively multi-player… thumb-wrestling?\nTED Talk Subtitles and Transcript: What happens when you get an entire audience to stand up and connect with one another? Chaos, that's what. At least, that's what happened when Jane McGonigal tried to teach TED to play her favorite game. Then again, when the game is \"massively multiplayer thumb-wrestling,\" what else would you expect?\nToday I am going to teach you how to play my favorite game: massively multiplayer thumb-wrestling. It's the only game in the world that I know of that allows you, the player, the opportunity to experience 10 positive emotions in 60 seconds or less. This is true, so if you play this game with me today for just one single minute, you will get to feel joy, relief, love, surprise, pride, curiosity, excitement, awe and wonder, contentment, and creativity, all in the span of one minute.\nSo this sounds pretty good, right? Now you're willing to play. In order to teach you this game, I'm going to need some volunteers to come up onstage really quickly, and we're going to do a little hands-on demo. While they're coming up, I should let you know, this game was invented 10 years ago by an artists' collective in Austria named Monochrom. So thank you, Monochrom. Okay, so most people are familiar with traditional, two-person thumb-wrestling. Sunni, let's just remind them. One, two, three, four, I declare a thumb war, and we wrestle, and of course Sunni beats me because she's the best.\nNow the first thing about massively multiplayer thumb-wrestling, we're the gamer generation. There are a billion gamers on the planet now, so we need more of a challenge. So the first thing we need is more thumbs. So Eric, come on over. So we could get three thumbs together, and Peter could join us. We could even have four thumbs together, and the way you win is you're the first person to pin someone else's thumb. This is really important. You can't, like, wait while they fight it out and then swoop in at the last minute. That is not how you win. Ah, who did that? Eric you did that. So Eric would have won. He was the first person to pin my thumb. Okay, so that's the first rule, and we can see that three or four is kind of the typical number of thumbs in a node, but if you feel ambitious, you don't have to hold back. We can really go for it. So you can see up here. Now the only other rule you need to remember is, gamer generation, we like a challenge. I happen to notice you all have some thumbs you're not using. So I think we should kind of get some more involved. And if we had just four people, we would do it just like this, and we would try and wrestle both thumbs at the same time. Perfect.\nNow, if we had more people in the room, instead of just wrestling in a closed node, we might reach out and try and grab some other people. And in fact, that's what we're going to do right now. We're going to try and get all, something like, I don't know, 1,500 thumbs in this room connected in a single node. And we have to connect both levels, so if you're up there, you're going to be reaching down and reaching up.\nNow — (Laughter) — before we get started -- This is great. You're excited to play. — before we get started, can I have the slides back up here really quick, because if you get good at this game, I want you to know there are some advanced levels. So this is the kind of simple level, right? But there are advanced configurations. This is called the Death Star Configuration. Any Star Wars fans? And this one's called the Möbius Strip. Any science geeks, you get that one. This is the hardest level. This is the extreme.\nSo we'll stick with the normal one for now, and I'm going to give you 30 seconds, every thumb into the node, connect the upper and the lower levels, you guys go on down there. Thirty seconds. Into the network. Make the node.\nStand up! It's easier if you stand up. Everybody, up up up up up! Stand up, my friends. All right. Don't start wrestling yet. If you have a free thumb, wave it around, make sure it gets connected. Okay. We need to do a last-minute thumb check. If you have a free thumb, wave it around to make sure. Grab that thumb! Reach behind you. There you go. Any other thumbs? Okay, on the count of three, you're going to go. Try to keep track. Grab, grab, grab it. Okay? One, two, three, go!\n(Laughter)\nDid you win? You got it? You got it? Excellent! (Applause) Well done. Thank you. Thank you very much.\nAll right. While you are basking in the glow of having won your first massively multiplayer thumb-wrestling game, let's do a quick recap on the positive emotions. So curiosity. I said \"massively multiplayer thumb-wrestling.\" You were like, \"What the hell is she talking about?\" So I provoked a little curiosity. Creativity: it took creativity to solve the problem of getting all the thumbs into the node. I'm reaching around and I'm reaching up. So you used creativity. That was great. How about surprise? The actual feeling of trying to wrestle two thumbs at once is pretty surprising. You heard that sound go up in the room. We had excitement. As you started to wrestle, maybe you're starting to win or this person's, like, really into it, so you kind of get the excitement going. We have relief. You got to stand up. You've been sitting for awhile, so the physical relief, getting to shake it out. We had joy. You were laughing, smiling. Look at your faces. This room is full of joy. We had some contentment. I didn't see anybody sending text messages or checking their email while we were playing, so you were totally content to be playing. The most important three emotions, awe and wonder, we had everybody connected physically for a minute. When was the last time you were at TED and you got to connect physically with every single person in the room? And it's truly awesome and wondrous. And speaking of physical connection, you guys know I love the hormone oxytocin, you release oxytocin, you feel bonded to everyone in the room. You guys know that the best way to release oxytocin quickly is to hold someone else's hand for at least six seconds. You guys were all holding hands for way more than six seconds, so we are all now biochemically primed to love each other. That is great.\nAnd the last emotion of pride. How many people are like me. Just admit it. You lost both your thumbs. It just didn't work out for you. That's okay, because you learned a new skill today. You learned, from scratch, a game you never knew before. Now you know how to play it. You can teach other people. So congratulations. How many of you won just won thumb? All right. I have very good news for you. According to the official rules of massively multiplayer thumb-wrestling, this makes you a grandmaster of the game. Because there aren't that many people who know how to play, we have to kind of accelerate the program more than a game like chess. So congratulations, grandmasters. Win one thumb once, you will become a grandmaster. Did anybody win both their thumbs? Yes. Awesome. Okay. Get ready to update your Twitter or Facebook status. You guys, according to the rules, are legendary grandmasters, so congratulations. I will just leave you with this tip, if you want to play again. The best way to become a legendary grandmaster, you've got your two nodes going on. Pick off the one that looks easiest. They're not paying attention. They look kind of weak. Focus on that one and do something crazy with this arm. As soon as you win, suddenly stop. Everybody is thrown off. You go in for the kill. That's how you become a legendary grandmaster of massively multiplayer thumb-wrestling. Thank you for letting me teach you my favorite game. Wooo! (Applause) Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джейн Макгонигал: Многопользовательская… борьба на больших пальцах?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Что получится, если вы поднимите на ноги целый зал людей и объедините всех друг с другом? Хаос, вот что. Это и произошло, когда Джейн Макгонигал попробовала научить аудиторию TED играть в её любимую игру. Но что вы ожидали, это ведь многопользовательская борьба на больших пальцах!\nСегодня я научу вас играть в мою любимую игру — многопользовательскую борьбу на пальцах. Это единственная известная мне игра в мире, которая предоставляет вам как игроку возможность ощутить 10 положительных эмоций за 60 секунд. Это правда, поэтому, если вы поиграете сегодня со мной в эту игру хотя бы в течении одной минуты, вы испытаете радость, разгрузку, любовь, удивление, гордость, интерес, возбуждение, благоговение, изумление, удовлетворённость и творчество — всё это лишь за одну минуту.\nЗвучит заманчиво, правда? Теперь вы хотите сыграть. Чтобы научить вас этой игре, мне нужно несколько добровольцев, которые выйдут на сцену очень быстро, и мы покажем, как это делается. Пока вы идёте, я расскажу кое-что. Эта игра была придумана 10 лет назад в Австрии художественным коллективом «Монохром». Спасибо, «Монохром». Многие знакомы с традиционной борьбой на пальцах между двумя людьми. Санни, давай просто напомним им. Раз, два, три, четыре. Я объявляю пальцевую войну, и мы боремся, и, конечно, Санни побеждает меня, потому что она сильнее.\nПервое о многопользовательской игре на пальцах: мы — поколение игроков. Сейчас на планете миллиард игроков, поэтому нам нужен больший вызов. Для начала нам нужно больше пальцев. Эрик, подойди. Теперь мы можем объединить 3 пальца вместе, и Питер может присоединиться к нам. Мы можем объединить даже 4 пальца вместе. Вы выигрываете, если первым прижимаете чей-то палец. Это важно. Вы не можете, например, ждать, пока все поборются, а потом атаковать в последнюю минуту. Так выиграть нельзя. Ах, кто это сделал? Эрик, это сделал ты. Значит, Эрик победил. Он первым прижал мой палец. Итак, это первое правило, и мы можем заметить, что 3 или 4 — довольно обычное количество пальцев в узле. Но если вы полны амбиций — не сдерживайтесь. Мы можем пойти дальше. Вы можете это увидеть здесь. Есть дополнительное правило, которое вы должны помнить, — поколение игроков любит вызовы. Я заметила, что у вас есть несколько пальцев, которые вы не используете. Поэтому я думаю, мы должны вовлечь их. И если бы нас было всего 4 человека, мы бы делали это так. Мы бы пытались бороться обоими пальцами одновременно. Идеально.\nЕсли бы нас было больше в зале, вместо того, чтобы бороться в закрытом узле, мы могли бы протянуть руку и попробовать привлечь других людей. И именно это мы сделаем прямо сейчас. Мы попробуем объединить около 1 500 пальцев в этом зале, «связав» их одним узлом. Мы должны соединить уровни так, что если вы там сверху, вам надо будет тянуться вниз и вверх.\nТеперь — (Смех) — перед тем, как мы начнём... Замечательно, вам интересно сыграть. Перед тем, как мы начнём, я хочу показать ещё несколько слайдов. Если вы будете хороши в этой игре, я хочу, чтобы вы знали, что есть продвинутые уровни. Это похоже на простой уровень, так ведь? Но есть продвинутые формы. Это конфигурация называется «Звезда смерти». Есть здесь фанаты «Звёздных войн»? А эта называется «Лента Мёбиуса». Если здесь есть помешанные на науке ребята, они поймут. Это самый сложный уровень. Это экстрим.\nМы пока остановимся на обычном. Я даю вам 30 секунд на то, чтобы вы объединили каждый палец в узел и соединили верхний уровень и с нижним. Вы, ребята, спуститесь туда. Тридцать секунд. Сделайте сетку. Объединитесь в узел.\nВставайте! Будет легче, если вы встанете. Все вверх! Вверх, вверх, вверх! Поднимайтесь, друзья. Хорошо. Не начинайте пока бороться. Если у вас есть свободный палец, подвигайте им, убедитесь, что он в сетке. Хорошо. Сделаем последнюю проверку пальцев. Если у вас есть свободный палец, подвигайте им. Схватите тот большой палец! Дотянитесь позади вас. Так держать. Ещё пальцы? Хорошо. На счёт три вы начинаете. Следите за пальцами. Хватайте, хватайте его! Хорошо? Раз, два, три, начали!\n(Смех)\nВы победили? Вам удалось? Вам удалось? Превосходно! (Аплодисменты) Отличная работа! Спасибо. Спасибо вам большое!\nХорошо. Пока вы греетесь в лучах вашей первой победы в многопользовательской борьбе на пальцах, давайте пробежимся по положительным эмоциям. Итак, интерес. Я сказала: «Многопользовательская борьба на пальцах». И вы подумали: «О чём она, чёрт возьми, говорит?» Значит я спровоцировала небольшой интерес. Творчество. Понадобилось творчество, чтобы решить задачу объединения всех пальцев в один узел. Я соединяюсь вокруг и соединяюсь сверху. Вы были творческими. Это было отлично. Как на счёт удивления? То, что вы чувствуете, пытаясь бороться двумя пальцами одновременно, удивляет. Вы слышали тот звук, который прошёл вверх по залу. Это был азарт. Как только вы начали бороться, возможно, вы начали выигрывать, или выигрывал другой игрок. Вы почувствовали азарт. У нас была разгрузка. Вам пришлось подняться. Вы немного засиделись, поэтому это было физическое разнообразие, встряска. Радость. Вы смеялись, улыбались. Посмотрите на ваши лица. Зал был полон радости. У нас была удовлетворённость. Я не увидела никого, кто писал бы сообщение или проверял почту во время игры, вы были абсолютно довольны тем, что вы играли. Три самые важные эмоции. Благоговение и изумление: мы физически объединили всех вместе на минуту. Когда в последний раз, посещая конференцию TED, вы оказались связаны физически с каждым человеком в зале? И это действительно потрясающе и чудесно. Говоря о физической связи, знаете, я люблю гормон окситоцин. Вы выделяете окситоцин, вы чувствуете себя связанным с каждым человеком в зале. Вы знаете, что лучший способ быстро выделить окситоцин, — подержать кого-нибудь за руку хотя бы шесть секунд. Вы все держались за руки намного дольше шести секунд. Мы все сейчас биохимически наполнены чувством любви друг к другу. Это прекрасно.\nИ последняя эмоция — гордость. Сколько людей таких же как я. Просто признайте это. Вы проиграли обоими пальцами. У вас не получилось. И это нормально, ведь вы сегодня обрели новый навык. Вы с нуля научились игре, которую раньше не знали. А теперь вы знаете, как в неё играть. Вы можете научить других людей. Поэтому поздравляю. Сколько из вас выиграло одним пальцем? Хорошо. У меня очень хорошие новости для вас. В соответствии с официальными правилами многопользовательской борьбы на пальцах это делает вас гроссмейстером в игре. Так как не слишком много людей знает, как играть, мы должны ускорить программу, сделать игру популярной, как шахматы. Поэтому мои поздравления. Победив один раз одним пальцем, и вы становитесь гроссмейстером. Кто-нибудь выиграл обоими пальцами? Да. Отлично. Хорошо. Приготовьтесь обновить свой статус в Твиттере или Фейсбуке. Вы, ребята, в соответствии с правилами, — легендарные гроссмейстеры, поздравляю. Я дам вам подсказку, если вы захотите сыграть ещё раз. Простейший способ стать легендарным гроссмейстером — из обоих ваших узлов, участвующих в игре, выбрать тот, который кажется легче, где игроки невнимательны и выглядят слабыми. Сосредоточьтесь на нём, а другой рукой делайте что-то безумное. Как только вы выиграете, внезапно остановитесь. Соперники в замешательстве, а вы идёте дальше. Так вы становитесь легендарным гроссмейстером многопользовательской борьбы на пальцах. Спасибо вам, что позволили мне научить вас моей любимой игре. Ура! (Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Jane McGonigal: Massively multi-player… thumb-wrestling?
TED Talk Subtitles and Transcript: What happens when you get an entire audience to stand up and connect with one another? Chaos, that's what. At least, that's what happened when Jane McGonigal tried to teach TED to play her favorite game. Then again, when the game is "massively multiplayer thumb-wrestling," what else would you expect?
Today I am going to teach you how to play my favorite game: massively multiplayer thumb-wrestling. It's the only game in the world that I know of that allows you, the player, the opportunity to experience 10 positive emotions in 60 seconds or less. This is true, so if you play this game with me today for just one single minute, you will get to feel joy, relief, love, surprise, pride, curiosity, excitement, awe and wonder, contentment, and creativity, all in the span of one minute.
So this sounds pretty good, right? Now you're willing to play. In order to teach you this game, I'm going to need some volunteers to come up onstage really quickly, and we're going to do a little hands-on demo. While they're coming up, I should let you know, this game was invented 10 years ago by an artists' collective in Austria named Monochrom. So thank you, Monochrom. Okay, so most people are familiar with traditional, two-person thumb-wrestling. Sunni, let's just remind them. One, two, three, four, I declare a thumb war, and we wrestle, and of course Sunni beats me because she's the best.
Now the first thing about massively multiplayer thumb-wrestling, we're the gamer generation. There are a billion gamers on the planet now, so we need more of a challenge. So the first thing we need is more thumbs. So Eric, come on over. So we could get three thumbs together, and Peter could join us. We could even have four thumbs together, and the way you win is you're the first person to pin someone else's thumb. This is really important. You can't, like, wait while they fight it out and then swoop in at the last minute. That is not how you win. Ah, who did that? Eric you did that. So Eric would have won. He was the first person to pin my thumb. Okay, so that's the first rule, and we can see that three or four is kind of the typical number of thumbs in a node, but if you feel ambitious, you don't have to hold back. We can really go for it. So you can see up here. Now the only other rule you need to remember is, gamer generation, we like a challenge. I happen to notice you all have some thumbs you're not using. So I think we should kind of get some more involved. And if we had just four people, we would do it just like this, and we would try and wrestle both thumbs at the same time. Perfect.
Now, if we had more people in the room, instead of just wrestling in a closed node, we might reach out and try and grab some other people. And in fact, that's what we're going to do right now. We're going to try and get all, something like, I don't know, 1,500 thumbs in this room connected in a single node. And we have to connect both levels, so if you're up there, you're going to be reaching down and reaching up.
Now — (Laughter) — before we get started -- This is great. You're excited to play. — before we get started, can I have the slides back up here really quick, because if you get good at this game, I want you to know there are some advanced levels. So this is the kind of simple level, right? But there are advanced configurations. This is called the Death Star Configuration. Any Star Wars fans? And this one's called the Möbius Strip. Any science geeks, you get that one. This is the hardest level. This is the extreme.
So we'll stick with the normal one for now, and I'm going to give you 30 seconds, every thumb into the node, connect the upper and the lower levels, you guys go on down there. Thirty seconds. Into the network. Make the node.
Stand up! It's easier if you stand up. Everybody, up up up up up! Stand up, my friends. All right. Don't start wrestling yet. If you have a free thumb, wave it around, make sure it gets connected. Okay. We need to do a last-minute thumb check. If you have a free thumb, wave it around to make sure. Grab that thumb! Reach behind you. There you go. Any other thumbs? Okay, on the count of three, you're going to go. Try to keep track. Grab, grab, grab it. Okay? One, two, three, go!
(Laughter)
Did you win? You got it? You got it? Excellent! (Applause) Well done. Thank you. Thank you very much.
All right. While you are basking in the glow of having won your first massively multiplayer thumb-wrestling game, let's do a quick recap on the positive emotions. So curiosity. I said "massively multiplayer thumb-wrestling." You were like, "What the hell is she talking about?" So I provoked a little curiosity. Creativity: it took creativity to solve the problem of getting all the thumbs into the node. I'm reaching around and I'm reaching up. So you used creativity. That was great. How about surprise? The actual feeling of trying to wrestle two thumbs at once is pretty surprising. You heard that sound go up in the room. We had excitement. As you started to wrestle, maybe you're starting to win or this person's, like, really into it, so you kind of get the excitement going. We have relief. You got to stand up. You've been sitting for awhile, so the physical relief, getting to shake it out. We had joy. You were laughing, smiling. Look at your faces. This room is full of joy. We had some contentment. I didn't see anybody sending text messages or checking their email while we were playing, so you were totally content to be playing. The most important three emotions, awe and wonder, we had everybody connected physically for a minute. When was the last time you were at TED and you got to connect physically with every single person in the room? And it's truly awesome and wondrous. And speaking of physical connection, you guys know I love the hormone oxytocin, you release oxytocin, you feel bonded to everyone in the room. You guys know that the best way to release oxytocin quickly is to hold someone else's hand for at least six seconds. You guys were all holding hands for way more than six seconds, so we are all now biochemically primed to love each other. That is great.
And the last emotion of pride. How many people are like me. Just admit it. You lost both your thumbs. It just didn't work out for you. That's okay, because you learned a new skill today. You learned, from scratch, a game you never knew before. Now you know how to play it. You can teach other people. So congratulations. How many of you won just won thumb? All right. I have very good news for you. According to the official rules of massively multiplayer thumb-wrestling, this makes you a grandmaster of the game. Because there aren't that many people who know how to play, we have to kind of accelerate the program more than a game like chess. So congratulations, grandmasters. Win one thumb once, you will become a grandmaster. Did anybody win both their thumbs? Yes. Awesome. Okay. Get ready to update your Twitter or Facebook status. You guys, according to the rules, are legendary grandmasters, so congratulations. I will just leave you with this tip, if you want to play again. The best way to become a legendary grandmaster, you've got your two nodes going on. Pick off the one that looks easiest. They're not paying attention. They look kind of weak. Focus on that one and do something crazy with this arm. As soon as you win, suddenly stop. Everybody is thrown off. You go in for the kill. That's how you become a legendary grandmaster of massively multiplayer thumb-wrestling. Thank you for letting me teach you my favorite game. Wooo! (Applause) Thank you. (Applause)
|
Джейн Макгонигал: Многопользовательская… борьба на больших пальцах?
TED Talk Subtitles and Transcript: Что получится, если вы поднимите на ноги целый зал людей и объедините всех друг с другом? Хаос, вот что. Это и произошло, когда Джейн Макгонигал попробовала научить аудиторию TED играть в её любимую игру. Но что вы ожидали, это ведь многопользовательская борьба на больших пальцах!
Сегодня я научу вас играть в мою любимую игру — многопользовательскую борьбу на пальцах. Это единственная известная мне игра в мире, которая предоставляет вам как игроку возможность ощутить 10 положительных эмоций за 60 секунд. Это правда, поэтому, если вы поиграете сегодня со мной в эту игру хотя бы в течении одной минуты, вы испытаете радость, разгрузку, любовь, удивление, гордость, интерес, возбуждение, благоговение, изумление, удовлетворённость и творчество — всё это лишь за одну минуту.
Звучит заманчиво, правда? Теперь вы хотите сыграть. Чтобы научить вас этой игре, мне нужно несколько добровольцев, которые выйдут на сцену очень быстро, и мы покажем, как это делается. Пока вы идёте, я расскажу кое-что. Эта игра была придумана 10 лет назад в Австрии художественным коллективом «Монохром». Спасибо, «Монохром». Многие знакомы с традиционной борьбой на пальцах между двумя людьми. Санни, давай просто напомним им. Раз, два, три, четыре. Я объявляю пальцевую войну, и мы боремся, и, конечно, Санни побеждает меня, потому что она сильнее.
Первое о многопользовательской игре на пальцах: мы — поколение игроков. Сейчас на планете миллиард игроков, поэтому нам нужен больший вызов. Для начала нам нужно больше пальцев. Эрик, подойди. Теперь мы можем объединить 3 пальца вместе, и Питер может присоединиться к нам. Мы можем объединить даже 4 пальца вместе. Вы выигрываете, если первым прижимаете чей-то палец. Это важно. Вы не можете, например, ждать, пока все поборются, а потом атаковать в последнюю минуту. Так выиграть нельзя. Ах, кто это сделал? Эрик, это сделал ты. Значит, Эрик победил. Он первым прижал мой палец. Итак, это первое правило, и мы можем заметить, что 3 или 4 — довольно обычное количество пальцев в узле. Но если вы полны амбиций — не сдерживайтесь. Мы можем пойти дальше. Вы можете это увидеть здесь. Есть дополнительное правило, которое вы должны помнить, — поколение игроков любит вызовы. Я заметила, что у вас есть несколько пальцев, которые вы не используете. Поэтому я думаю, мы должны вовлечь их. И если бы нас было всего 4 человека, мы бы делали это так. Мы бы пытались бороться обоими пальцами одновременно. Идеально.
Если бы нас было больше в зале, вместо того, чтобы бороться в закрытом узле, мы могли бы протянуть руку и попробовать привлечь других людей. И именно это мы сделаем прямо сейчас. Мы попробуем объединить около 1 500 пальцев в этом зале, «связав» их одним узлом. Мы должны соединить уровни так, что если вы там сверху, вам надо будет тянуться вниз и вверх.
Теперь — (Смех) — перед тем, как мы начнём... Замечательно, вам интересно сыграть. Перед тем, как мы начнём, я хочу показать ещё несколько слайдов. Если вы будете хороши в этой игре, я хочу, чтобы вы знали, что есть продвинутые уровни. Это похоже на простой уровень, так ведь? Но есть продвинутые формы. Это конфигурация называется «Звезда смерти». Есть здесь фанаты «Звёздных войн»? А эта называется «Лента Мёбиуса». Если здесь есть помешанные на науке ребята, они поймут. Это самый сложный уровень. Это экстрим.
Мы пока остановимся на обычном. Я даю вам 30 секунд на то, чтобы вы объединили каждый палец в узел и соединили верхний уровень и с нижним. Вы, ребята, спуститесь туда. Тридцать секунд. Сделайте сетку. Объединитесь в узел.
Вставайте! Будет легче, если вы встанете. Все вверх! Вверх, вверх, вверх! Поднимайтесь, друзья. Хорошо. Не начинайте пока бороться. Если у вас есть свободный палец, подвигайте им, убедитесь, что он в сетке. Хорошо. Сделаем последнюю проверку пальцев. Если у вас есть свободный палец, подвигайте им. Схватите тот большой палец! Дотянитесь позади вас. Так держать. Ещё пальцы? Хорошо. На счёт три вы начинаете. Следите за пальцами. Хватайте, хватайте его! Хорошо? Раз, два, три, начали!
(Смех)
Вы победили? Вам удалось? Вам удалось? Превосходно! (Аплодисменты) Отличная работа! Спасибо. Спасибо вам большое!
Хорошо. Пока вы греетесь в лучах вашей первой победы в многопользовательской борьбе на пальцах, давайте пробежимся по положительным эмоциям. Итак, интерес. Я сказала: «Многопользовательская борьба на пальцах». И вы подумали: «О чём она, чёрт возьми, говорит?» Значит я спровоцировала небольшой интерес. Творчество. Понадобилось творчество, чтобы решить задачу объединения всех пальцев в один узел. Я соединяюсь вокруг и соединяюсь сверху. Вы были творческими. Это было отлично. Как на счёт удивления? То, что вы чувствуете, пытаясь бороться двумя пальцами одновременно, удивляет. Вы слышали тот звук, который прошёл вверх по залу. Это был азарт. Как только вы начали бороться, возможно, вы начали выигрывать, или выигрывал другой игрок. Вы почувствовали азарт. У нас была разгрузка. Вам пришлось подняться. Вы немного засиделись, поэтому это было физическое разнообразие, встряска. Радость. Вы смеялись, улыбались. Посмотрите на ваши лица. Зал был полон радости. У нас была удовлетворённость. Я не увидела никого, кто писал бы сообщение или проверял почту во время игры, вы были абсолютно довольны тем, что вы играли. Три самые важные эмоции. Благоговение и изумление: мы физически объединили всех вместе на минуту. Когда в последний раз, посещая конференцию TED, вы оказались связаны физически с каждым человеком в зале? И это действительно потрясающе и чудесно. Говоря о физической связи, знаете, я люблю гормон окситоцин. Вы выделяете окситоцин, вы чувствуете себя связанным с каждым человеком в зале. Вы знаете, что лучший способ быстро выделить окситоцин, — подержать кого-нибудь за руку хотя бы шесть секунд. Вы все держались за руки намного дольше шести секунд. Мы все сейчас биохимически наполнены чувством любви друг к другу. Это прекрасно.
И последняя эмоция — гордость. Сколько людей таких же как я. Просто признайте это. Вы проиграли обоими пальцами. У вас не получилось. И это нормально, ведь вы сегодня обрели новый навык. Вы с нуля научились игре, которую раньше не знали. А теперь вы знаете, как в неё играть. Вы можете научить других людей. Поэтому поздравляю. Сколько из вас выиграло одним пальцем? Хорошо. У меня очень хорошие новости для вас. В соответствии с официальными правилами многопользовательской борьбы на пальцах это делает вас гроссмейстером в игре. Так как не слишком много людей знает, как играть, мы должны ускорить программу, сделать игру популярной, как шахматы. Поэтому мои поздравления. Победив один раз одним пальцем, и вы становитесь гроссмейстером. Кто-нибудь выиграл обоими пальцами? Да. Отлично. Хорошо. Приготовьтесь обновить свой статус в Твиттере или Фейсбуке. Вы, ребята, в соответствии с правилами, — легендарные гроссмейстеры, поздравляю. Я дам вам подсказку, если вы захотите сыграть ещё раз. Простейший способ стать легендарным гроссмейстером — из обоих ваших узлов, участвующих в игре, выбрать тот, который кажется легче, где игроки невнимательны и выглядят слабыми. Сосредоточьтесь на нём, а другой рукой делайте что-то безумное. Как только вы выиграете, внезапно остановитесь. Соперники в замешательстве, а вы идёте дальше. Так вы становитесь легендарным гроссмейстером многопользовательской борьбы на пальцах. Спасибо вам, что позволили мне научить вас моей любимой игре. Ура! (Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Peter Singer: The why and how of effective altruism\nTED Talk Subtitles and Transcript: If you're lucky enough to live without want, it's a natural impulse to be altruistic to others. But, asks philosopher Peter Singer, what's the most effective way to give? He talks through some surprising thought experiments to help you balance emotion and practicality -- and make the biggest impact with whatever you can share. NOTE: Starting at 0:30, this talk contains 30 seconds of graphic footage.\nThere's something that I'd like you to see.\n(Video) Reporter: It's a story that's deeply unsettled millions in China: footage of a two-year-old girl hit by a van and left bleeding in the street by passersby, footage too graphic to be shown. The entire accident is caught on camera. The driver pauses after hitting the child, his back wheels seen resting on her for over a second. Within two minutes, three people pass two-year-old Wang Yue by. The first walks around the badly injured toddler completely. Others look at her before moving off.\nPeter Singer: There were other people who walked past Wang Yue, and a second van ran over her legs before a street cleaner raised the alarm. She was rushed to hospital, but it was too late. She died.\nI wonder how many of you, looking at that, said to yourselves just now, \"I would not have done that. I would have stopped to help.\" Raise your hands if that thought occurred to you.\nAs I thought, that's most of you. And I believe you. I'm sure you're right. But before you give yourself too much credit, look at this. UNICEF reports that in 2011, 6.9 million children under five died from preventable, poverty-related diseases. UNICEF thinks that that's good news because the figure has been steadily coming down from 12 million in 1990. That is good. But still, 6.9 million is 19,000 children dying every day. Does it really matter that we're not walking past them in the street? Does it really matter that they're far away? I don't think it does make a morally relevant difference. The fact that they're not right in front of us, the fact, of course, that they're of a different nationality or race, none of that seems morally relevant to me. What is really important is, can we reduce that death toll? Can we save some of those 19,000 children dying every day?\nAnd the answer is, yes we can. Each of us spends money on things that we do not really need. You can think what your own habit is, whether it's a new car, a vacation or just something like buying bottled water when the water that comes out of the tap is perfectly safe to drink. You could take the money you're spending on those unnecessary things and give it to this organization, the Against Malaria Foundation, which would take the money you had given and use it to buy nets like this one to protect children like this one, and we know reliably that if we provide nets, they're used, and they reduce the number of children dying from malaria, just one of the many preventable diseases that are responsible for some of those 19,000 children dying every day.\nFortunately, more and more people are understanding this idea, and the result is a growing movement: effective altruism. It's important because it combines both the heart and the head. The heart, of course, you felt. You felt the empathy for that child. But it's really important to use the head as well to make sure that what you do is effective and well-directed, and not only that, but also I think reason helps us to understand that other people, wherever they are, are like us, that they can suffer as we can, that parents grieve for the deaths of their children, as we do, and that just as our lives and our well-being matter to us, it matters just as much to all of these people. So I think reason is not just some neutral tool to help you get whatever you want. It does help us to put perspective on our situation. And I think that's why many of the most significant people in effective altruism have been people who have had backgrounds in philosophy or economics or math. And that might seem surprising, because a lot of people think, \"Philosophy is remote from the real world; economics, we're told, just makes us more selfish, and we know that math is for nerds.\" But in fact it does make a difference, and in fact there's one particular nerd who has been a particularly effective altruist because he got this.\nThis is the website of the Bill & Melinda Gates Foundation, and if you look at the words on the top right-hand side, it says, \"All lives have equal value.\" That's the understanding, the rational understanding of our situation in the world that has led to these people being the most effective altruists in history, Bill and Melinda Gates and Warren Buffett.\n(Applause)\nNo one, not Andrew Carnegie, not John D. Rockefeller, has ever given as much to charity as each one of these three, and they have used their intelligence to make sure that it is highly effective. According to one estimate, the Gates Foundation has already saved 5.8 million lives and many millions more, people, getting diseases that would have made them very sick, even if eventually they survived. Over the coming years, undoubtably the Gates Foundation is going to give a lot more, is going to save a lot more lives. Well, you might say, that's fine if you're a billionaire, you can have that kind of impact. But if I'm not, what can I do? So I'm going to look at four questions that people ask that maybe stand in the way of them giving.\nThey worry how much of a difference they can make. But you don't have to be a billionaire. This is Toby Ord. He's a research fellow in philosophy at the University of Oxford. He became an effective altruist when he calculated that with the money that he was likely to earn throughout his career, an academic career, he could give enough to cure 80,000 people of blindness in developing countries and still have enough left for a perfectly adequate standard of living. So Toby founded an organization called Giving What We Can to spread this information, to unite people who want to share some of their income, and to ask people to pledge to give 10 percent of what they earn over their lifetime to fighting global poverty. Toby himself does better than that. He's pledged to live on 18,000 pounds a year -- that's less than 30,000 dollars -- and to give the rest to those organizations. And yes, Toby is married and he does have a mortgage.\nThis is a couple at a later stage of life, Charlie Bresler and Diana Schott, who, when they were young, when they met, were activists against the Vietnam War, fought for social justice, and then moved into careers, as most people do, didn't really do anything very active about those values, although they didn't abandon them. And then, as they got to the age at which many people start to think of retirement, they returned to them, and they've decided to cut back on their spending, to live modestly, and to give both money and time to helping to fight global poverty.\nNow, mentioning time might lead you to think, \"Well, should I abandon my career and put all of my time into saving some of these 19,000 lives that are lost every day?\" One person who's thought quite a bit about this issue of how you can have a career that will have the biggest impact for good in the world is Will Crouch. He's a graduate student in philosophy, and he's set up a website called 80,000 Hours, the number of hours he estimates most people spend on their career, to advise people on how to have the best, most effective career. But you might be surprised to know that one of the careers that he encourages people to consider, if they have the right abilities and character, is to go into banking or finance. Why? Because if you earn a lot of money, you can give away a lot of money, and if you're successful in that career, you could give enough to an aid organization so that it could employ, let's say, five aid workers in developing countries, and each one of them would probably do about as much good as you would have done. So you can quintuple the impact by leading that kind of career. Here's one young man who's taken this advice. His name is Matt Weiger. He was a student at Princeton in philosophy and math, actually won the prize for the best undergraduate philosophy thesis last year when he graduated. But he's gone into finance in New York. He's already earning enough so that he's giving a six-figure sum to effective charities and still leaving himself with enough to live on. Matt has also helped me to set up an organization that I'm working with that has the name taken from the title of a book I wrote, \"The Life You Can Save,\" which is trying to change our culture so that more people think that if we're going to live an ethical life, it's not enough just to follow the thou-shalt-nots and not cheat, steal, maim, kill, but that if we have enough, we have to share some of that with people who have so little. And the organization draws together people of different generations, like Holly Morgan, who's an undergraduate, who's pledged to give 10 percent of the little amount that she has, and on the right, Ada Wan, who has worked directly for the poor, but has now gone to Yale to do an MBA to have more to give.\nMany people will think, though, that charities aren't really all that effective. So let's talk about effectiveness. Toby Ord is very concerned about this, and he's calculated that some charities are hundreds or even thousands of times more effective than others, so it's very important to find the effective ones. Take, for example, providing a guide dog for a blind person. That's a good thing to do, right? Well, right, it is a good thing to do, but you have to think what else you could do with the resources. It costs about 40,000 dollars to train a guide dog and train the recipient so that the guide dog can be an effective help to a blind person. It costs somewhere between 20 and 50 dollars to cure a blind person in a developing country if they have trachoma. So you do the sums, and you get something like that. You could provide one guide dog for one blind American, or you could cure between 400 and 2,000 people of blindness. I think it's clear what's the better thing to do. But if you want to look for effective charities, this is a good website to go to. GiveWell exists to really assess the impact of charities, not just whether they're well-run, and it's screened hundreds of charities and currently is recommending only three, of which the Against Malaria Foundation is number one. So it's very tough. If you want to look for other recommendations, thelifeyoucansave.com and Giving What We Can both have a somewhat broader list, but you can find effective organizations, and not just in the area of saving lives from the poor. I'm pleased to say that there is now also a website looking at effective animal organizations. That's another cause that I've been concerned about all my life, the immense amount of suffering that humans inflict on literally tens of billions of animals every year. So if you want to look for effective organizations to reduce that suffering, you can go to Effective Animal Activism. And some effective altruists think it's very important to make sure that our species survives at all. So they're looking at ways to reduce the risk of extinction. Here's one risk of extinction that we all became aware of recently, when an asteroid passed close to our planet. Possibly research could help us not only to predict the path of asteroids that might collide with us, but actually to deflect them. So some people think that would be a good thing to give to. There's many possibilities.\nMy final question is, some people will think it's a burden to give. I don't really believe it is. I've enjoyed giving all of my life since I was a graduate student. It's been something fulfilling to me. Charlie Bresler said to me that he's not an altruist. He thinks that the life he's saving is his own. And Holly Morgan told me that she used to battle depression until she got involved with effective altruism, and now is one of the happiest people she knows. I think one of the reasons for this is that being an effective altruist helps to overcome what I call the Sisyphus problem. Here's Sisyphus as portrayed by Titian, condemned by the gods to push a huge boulder up to the top of the hill. Just as he gets there, the effort becomes too much, the boulder escapes, rolls all the way down the hill, he has to trudge back down to push it up again, and the same thing happens again and again for all eternity. Does that remind you of a consumer lifestyle, where you work hard to get money, you spend that money on consumer goods which you hope you'll enjoy using? But then the money's gone, you have to work hard to get more, spend more, and to maintain the same level of happiness, it's kind of a hedonic treadmill. You never get off, and you never really feel satisfied. Becoming an effective altruist gives you that meaning and fulfillment. It enables you to have a solid basis for self-esteem on which you can feel your life was really worth living.\nI'm going to conclude by telling you about an email that I received while I was writing this talk just a month or so ago. It's from a man named Chris Croy, who I'd never heard of. This is a picture of him showing him recovering from surgery. Why was he recovering from surgery?\nThe email began, \"Last Tuesday, I anonymously donated my right kidney to a stranger. That started a kidney chain which enabled four people to receive kidneys.\"\nThere's about 100 people each year in the U.S. and more in other countries who do that. I was pleased to read it. Chris went on to say that he'd been influenced by my writings in what he did. Well, I have to admit, I'm also somewhat embarrassed by that, because I still have two kidneys. But Chris went on to say that he didn't think that what he'd done was all that amazing, because he calculated that the number of life-years that he had added to people, the extension of life, was about the same that you could achieve if you gave 5,000 dollars to the Against Malaria Foundation. And that did make me feel a little bit better, because I have given more than 5,000 dollars to the Against Malaria Foundation and to various other effective charities.\nSo if you're feeling bad because you still have two kidneys as well, there's a way for you to get off the hook.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Питер Сингер: Эффективный альтруизм — как и зачем?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Если вам хватает того, что вы имеете в жизни, то у вас появляется естественное стремление помогать другим. И философ Питер Сингер задается вопросом: как это делать лучше? Он подробно рассказывает об удивительных способах, которые помогут вам найти баланс между эмоциями и практичностью и добиться наилучших результатов, чем бы вы ни делились.\nЯ хочу вам кое-что показать.\n(Видео) Репортёр: Эта история поразила миллионы людей в Китае: видео-запись того, как двухлетнюю девочку сбил фургон, и она осталась истекать кровью прямо на улице. Запись слишком ужасна для показа. Всё случившееся было снято на камеру. Водитель притормозил после удара, видно, как задние колёса фургона задержались на девочке более секунды. В течение двух минут три человека прошли мимо 2-летней Ван Юэ. Первый просто обходит тяжело раненого ребёнка. Другие смотрят на неё, прежде чем пойти дальше.\nПитер Сингер: Были там и другие люди, которые проходили мимо Ван Юэ, а второй фургон успел проехать по её ногам, пока уличный уборщик не поднял тревогу. Её отвезли в больницу, но было уже слишком поздно. Она умерла.\nХотелось бы узнать, кто из вас, глядя на это, подумал про себя: «Я бы так никогда не поступил. Я бы остановился и помог». Поднимите руку, если вы так подумали.\nКак я и предполагал, таких большинство. И я вам верю. Это был бы правильный поступок. Но прежде, чем похвалить себя, взгляните на эти цифры. ЮНИСЕФ информирует, что в 2011 году 6,9 миллионов детей в возрасте до 5 лет умерли от легко излечимых болезней, связанных с бедностью. ЮНИСЕФ считает это положительной тенденцией, так как смертность неуклонно снижается, учитывая то, что в 1990 году она составляла 12 миллионов. Но всё же 6,9 миллионов — это 19 000 детей, умирающих каждый день. Действительно ли важно не проходить мимо беды на улице? Есть ли разница, если гибнущие дети далеко от нас? Я думаю, что нет разницы в нравственном отношении. Да, они далеко, пусть они разных национальностей и рас, но, на мой взгляд, это не имеет никакого значения. Что действительно меня волнует, так это то, можем ли мы сократить число этих смертей? Можем ли мы спасти хотя бы часть из 19 000 детей, умирающих каждый день?\nОтвет: «Да, мы можем». Мы все тратим деньги на вещи, которые нам на самом деле не нужны. Подумайте о своих привычках, будь то новая машина, или отдых на курорте, или даже покупка бутилированной воды, когда вода, которая течёт из крана, пригодна для питья. Вы могли бы взять деньги, которые вы тратите на эти ненужные вещи, и отдать их в Фонд борьбы с малярией, который на пожертвованные вами деньги мог бы купить сетки, похожие на эту, чтобы защитить вот такого ребёнка. Мы точно знаем, что эти сетки будут задействованы, их будут использовать, и они помогут сократить количество смертей от малярии, одной из многих предотвратимых болезней, по причине которой каждый день умирает часть из 19 000 детей.\nК счастью, всё больше людей понимают эту идею. Результатом стало новое растущее движение — эффективный альтруизм. Оно объединяет сердце и ум. Сердце, которым вы чувствуете, сопереживаете тому ребёнку. Но не менее важно задумываться о том, насколько эффективны и целенаправленны наши действия. Кроме того, мне кажется, размышления помогают понять то, что другие люди, где бы они ни находились, похожи на нас, что они страдают так же, как мы, что для любых родителей смерть их детей — это горе, и как для нас важна наша жизнь и благополучие, так они важны и для всех этих людей. Поэтому я считаю, что разум — это не безучастная машина, которая помогает нам добиваться того, чего мы хотим. Размышления позволяют нам взглянуть на себя с другой точки зрения. И я думаю, именно поэтому самые значимые люди в эффективном альтруизме — это люди с образованием в области философии, экономики или математики. Это может показаться удивительным, так как многие люди полагают, что философия далека от реальности; нам твердят, что знание экономики делает нас только эгоистичнее, а математика только для «умников». Но факты остаются фактами, и есть «умники», которые особенно преуспели в эффективном альтруизме, потому что они докопались до сути.\nВзгляните на сайт Фонда Билла и Мелинды Гейтс. Фраза в верхнем правом углу гласит: «Все жизни одинаково ценны». Понимание, рациональное понимание нашего места в этом мире привело к тому, что эти люди стали самыми эффективными альтруистами в истории, Билл и Мелинда Гейтс, Уоррен Баффет.\n(Аплодисменты)\nНи Эндрю Карнеги, ни Джон Д. Рокфеллер не пожертвовали на благотворительность столько, сколько каждый из этих людей. Они хорошо продумали каждый шаг, чтобы сделать благотворительность наиболее эффективной. Согласно одной из оценок, Фонд Гейтсов спас порядка 5,8 миллионов жизней и ещё больше людей, страдавших болезнями, которые оставили бы их тяжело больными, если бы они выжили. В следующие несколько лет Фонд Гейтсов планирует продолжить в том же духе и спасти ещё больше жизней. Вы, конечно же, можете подумать так: «Все это замечательно, если ты миллиардер. Ты можешь заниматься благотворительностью. А если я не миллиардер, что я могу сделать?». Поэтому я собираюсь рассмотреть четыре аспекта, которые могут помешать людям делать пожертвования.\nПервое: смогут ли они что-либо изменить? Вам не нужно быть миллионером. Это Тоби Орд, научный работник в области философии в Оксфордском университете. Этот эффективный альтруист подсчитал, что на деньги, которые он предположительно сможет заработать за свою карьеру в качестве научного сотрудника, можно было бы вылечить 80 000 слепых людей в развивающихся странах, и при этом у него останется достаточно средств для поддержания достойного уровня жизни. Поэтому Тоби основал организацию под названием «Даём сколько можем», чтобы объединить людей, желающих поделиться своим доходом, жертвуя 10% того, что они зарабатывают на протяжении всей жизни, для борьбы с бедностью во всём мире. Сам Тоби делает ещё больше. Он решил жить на 18 000 фунтов стерлингов в год — это меньше 30 000 долларов — и отдавать остальное подобным организациям. И да, Тоби женат, и его дом куплен на ипотечный кредит.\nЭта пожилая пара, Чарли Бреслер и Диана Шотт. Будучи молодыми, они были активистами движения против войны во Вьетнаме и боролись за социальную справедливость. Затем они занялись карьерой, как и многие другие, и не проявляли активности в своей прежней деятельности, но и не забыли о ней. Когда они достигли пенсионного возраста, они вернулись к старым ценностям и решили сократить свои расходы, чтобы жить скромно и жертвовать свои деньги и время на борьбу с бедностью во всём мире.\nУпоминание времени может навести вас на мысль: «Что же, мне следует бросить карьеру и посвящать всё свое время спасению нескольких несчастных из этих 19 000, гибнущих каждый день?» Человека, который много размышлял о том, как найти работу, которая бы оказала наибольший положительный эффект человечеству зовут Уилл Кроуч. Он аспирант в области философии. И он создал сайт под названием «80 000 часов». По его подсчетам, это то количество часов, которое большинство людей тратит на карьеру. Цель — показать людям, как улучшить и сделать более эффективным профессиональный путь. Возможно, вы удивитесь, когда узнаете, что одними из профессий, на которые предлагает обратить внимание Уилл, при условии наличия у людей необходимых способностей и личных качеств, являются банковское дело и финансы. Почему? Потому что, если вы много зарабатываете, вы можете много жертвовать. И если ваша карьера идёт в гору, то вы сможете отдать достаточно благотворительной организации, чтобы она, например, смогла нанять в развивающейся стране 5 соцработников, каждый из которых, скорей всего, будет работать так же хорошо, как работали бы вы сами. Так вы сможете быть в пять раз эффективней, работая в этой сфере. Этот молодой человек последовал совету Уилла. Мэтт Уейгер. Он был студентом в Принстоне на факультете философии и математики. Он даже получил приз за лучший философский тезис, предложенный студентом на последнем году обучения. Но он стал заниматься финансами в Нью-Йорке. Теперь он уже зарабатывает достаточно, чтобы жертвовать эффективным благотворительным организациям шестизначные суммы, оставляя себе лишь на самое необходимое. Мэтт также помог мне основать организацию, в которой я работаю. Она называется так же, как и написанная мною книга — «Жизнь, которую вы можете спасти». Её назначение — изменить нашу культуру, сделать так, чтобы люди чаще задумывались над тем, что жить в соответствии с этическими нормами — это не значит только следовать библейским заповедям — не обманывать, не красть, не калечить, не убивать. Если мы живём в достатке, надо также делиться с людьми, которые имеют так мало. Эта организация объединяет людей разных поколений, таких как студентка Холли Морган, которая решила жертвовать 10% своего крохотного дохода, и справа, Ада Уан, которая работала непосредственно с нуждающимися, а теперь поступила в Йельский университет, чтобы получить степень, а затем больше зарабатывать и больше жертвовать.\nМногие люди думают, что благотворительность на самом деле не очень эффективна. Поэтому давайте поговорим об эффективности. Тоби Орд интересуется данным вопросом, и он выяснил, что некоторые благотворительные организации в сотни, а иногда и в тысячи раз эффективнее других, поэтому крайне важно найти именно эффективные. Взять, к примеру, предоставление собаки-поводыря для слепых. Это хорошее дело, не правда ли? Да, это хорошее дело, но необходимо задуматься, что ещё можно было бы сделать с имеющимися деньгами. Обучить собаку-поводыря стоит около 40 000 долларов В стоимость входит и обучение нуждающегося человека, чтобы помощь ему была эффективной. Порядка 20-50 долларов стоит вернуть человеку зрение в развивающейся стране, если у него трахома. Путём несложных вычислений мы получаем следующее: можно обеспечить одной собакой одного слепого американца, или же вылечить от 400 до 2 000 людей от слепоты. Мне кажется очевидным, какой вариант следует предпочесть. Если вы захотите найти эффективные благотворительные организации, вам стоит зайти на этот сайт. GiveWell создан специально для оценки эффективности благотворительности, а не только для анализа работы организаций. Сайт отслеживает деятельность сотни благотворительных организаций и в настоящее время рекомендует только три. Первая из них — Фонд борьбы с малярией. Организация очень серьёзная. Если вы хотите взглянуть на другие рекомендации, то на сайтах thelifeyoucansave.com и givingwhatwecan.org вы сможете найти подробные списки, где указаны эффективные организации не только в области спасения жизней малоимущих. Я рад представить вам ещё один сайт, посвящённый анализу работы эффективных организаций помощи животным. Это одна из проблем, которая волнует меня всю мою жизнь. Невообразимы страдания, причиняемые людьми десяткам миллиардов животных ежегодно. И если вы хотите найти эффективные организации, готовые уменьшить эти страдания, вы можете обратиться в организацию Effective Animal Activism. Некоторые эффективные альтруисты считают очень важным сохранить все виды животных. Поэтому они ищут способы сокращения риска вымирания. Одна из причин возможного вымирания животных может быть связана с астероидом, пролетевшим недавно рядом с нашей планетой. Возможно, изучение этого вопроса могло бы помочь нам не только просчитать траектории астероидов, которые могут столкнуться Землёй, но и изменить их. Поэтому некоторые люди хотят поддерживать такого рода проекты. Существует масса возможностей.\nИ последний вопрос сегодня. Ряд людей считает, что пожертвования — это тяжёлое бремя. Я так не думаю. Я занимаюсь этим всю жизнь, с тех пор, как закончил институт. И это всегда приносило мне удовлетворение. Чарли Брестлер сказал мне, что он не альтруист. Он считает, что жизнь, которую он спасает, — его собственная жизнь. А Холли Морган сказала мне, что начала заниматься благотворительностью, чтобы бороться с депрессией, которая одолевала её, пока она не стала эффективным альтруистом. Теперь она считает себя одним из счастливейших людей. Мне кажется, одна из причин этого в том, что эффективный альтруизм помогает преодолеть так называемую проблему Сизифа. Здесь вы видите полотно Тициана, изображающее Сизифа, проклятого богами. Он должен закатить огромный валун на самый верх горы. Как только он достигает вершины, тяжесть становится невыносимой, валун срывается и катится вниз, к самому подножию горы, и ему приходится спускаться вниз, чтобы снова толкать валун в гору, и это повторятся раз за разом, во веки веков. Не напоминает ли вам это жизнь потребителя, когда вы работаете не покладая рук, чтобы добыть деньги, а затем тратите их на потребительские товары и надеетесь, что они принесут вам радость? Но деньги уходят, и вы снова должны трудиться, получать больше, тратить больше, чтобы поддерживать тот же уровень счастья. Это что-то вроде гедонистической беговой дорожки. Вы бежите по ней, не останавливаясь, но и никогда не чувствуете настоящего удовлетворения. Эффективный альтруизм даёт вам тот самый смысл и удовлетворение, он даёт вам основание для самоуважения, благодаря которому вы почувствуете, что жизнь действительно стоит того, чтобы жить.\nИ в завершение я хочу рассказать вам о письме, которое я получил около месяца назад, когда как раз готовил эту речь. Оно было от человека по имени Крис Крой. Я никогда не слышал о нём раньше. На этой фотографии он поправляется после операции. Почему его прооперировали?\nЕго письмо начиналось словами: «В прошлый вторник я анонимно пожертвовал свою правую почку незнакомому человеку. Это дало начало целой цепочке пожертвований, в результате чего четыре человека получили почки».\nВ США порядка 100 человек в год и ещё больше в других странах делают это. Я был тронут. Далее Крис написал, что его вдохновили на это мои публикации. Я должен признаться, меня это несколько смутило, потому что у меня самого до сих пор ещё две почки. Но дальше Крис сообщил, что он и не знал, насколько замечательным было то, что он сделал. Он подсчитал, что количество лет жизни, которое он прибавил людям, приблизительно равно тому, которое можно было бы достичь, пожертвовав 5 000 долларов в Фонд борьбы с малярией. Тут я испытал небольшое облегчение, потому что я пожертвовал больше, чем 5 000 долларов в Фонд борьбы с малярией и в другие эффективные благотворительные организации.\nПоэтому, если вам сейчас плохо от того, что у вас до сих пор две почки, есть один хороший способ решить эту проблему.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Peter Singer: The why and how of effective altruism
TED Talk Subtitles and Transcript: If you're lucky enough to live without want, it's a natural impulse to be altruistic to others. But, asks philosopher Peter Singer, what's the most effective way to give? He talks through some surprising thought experiments to help you balance emotion and practicality -- and make the biggest impact with whatever you can share. NOTE: Starting at 0:30, this talk contains 30 seconds of graphic footage.
There's something that I'd like you to see.
(Video) Reporter: It's a story that's deeply unsettled millions in China: footage of a two-year-old girl hit by a van and left bleeding in the street by passersby, footage too graphic to be shown. The entire accident is caught on camera. The driver pauses after hitting the child, his back wheels seen resting on her for over a second. Within two minutes, three people pass two-year-old Wang Yue by. The first walks around the badly injured toddler completely. Others look at her before moving off.
Peter Singer: There were other people who walked past Wang Yue, and a second van ran over her legs before a street cleaner raised the alarm. She was rushed to hospital, but it was too late. She died.
I wonder how many of you, looking at that, said to yourselves just now, "I would not have done that. I would have stopped to help." Raise your hands if that thought occurred to you.
As I thought, that's most of you. And I believe you. I'm sure you're right. But before you give yourself too much credit, look at this. UNICEF reports that in 2011, 6.9 million children under five died from preventable, poverty-related diseases. UNICEF thinks that that's good news because the figure has been steadily coming down from 12 million in 1990. That is good. But still, 6.9 million is 19,000 children dying every day. Does it really matter that we're not walking past them in the street? Does it really matter that they're far away? I don't think it does make a morally relevant difference. The fact that they're not right in front of us, the fact, of course, that they're of a different nationality or race, none of that seems morally relevant to me. What is really important is, can we reduce that death toll? Can we save some of those 19,000 children dying every day?
And the answer is, yes we can. Each of us spends money on things that we do not really need. You can think what your own habit is, whether it's a new car, a vacation or just something like buying bottled water when the water that comes out of the tap is perfectly safe to drink. You could take the money you're spending on those unnecessary things and give it to this organization, the Against Malaria Foundation, which would take the money you had given and use it to buy nets like this one to protect children like this one, and we know reliably that if we provide nets, they're used, and they reduce the number of children dying from malaria, just one of the many preventable diseases that are responsible for some of those 19,000 children dying every day.
Fortunately, more and more people are understanding this idea, and the result is a growing movement: effective altruism. It's important because it combines both the heart and the head. The heart, of course, you felt. You felt the empathy for that child. But it's really important to use the head as well to make sure that what you do is effective and well-directed, and not only that, but also I think reason helps us to understand that other people, wherever they are, are like us, that they can suffer as we can, that parents grieve for the deaths of their children, as we do, and that just as our lives and our well-being matter to us, it matters just as much to all of these people. So I think reason is not just some neutral tool to help you get whatever you want. It does help us to put perspective on our situation. And I think that's why many of the most significant people in effective altruism have been people who have had backgrounds in philosophy or economics or math. And that might seem surprising, because a lot of people think, "Philosophy is remote from the real world; economics, we're told, just makes us more selfish, and we know that math is for nerds." But in fact it does make a difference, and in fact there's one particular nerd who has been a particularly effective altruist because he got this.
This is the website of the Bill & Melinda Gates Foundation, and if you look at the words on the top right-hand side, it says, "All lives have equal value." That's the understanding, the rational understanding of our situation in the world that has led to these people being the most effective altruists in history, Bill and Melinda Gates and Warren Buffett.
(Applause)
No one, not Andrew Carnegie, not John D. Rockefeller, has ever given as much to charity as each one of these three, and they have used their intelligence to make sure that it is highly effective. According to one estimate, the Gates Foundation has already saved 5.8 million lives and many millions more, people, getting diseases that would have made them very sick, even if eventually they survived. Over the coming years, undoubtably the Gates Foundation is going to give a lot more, is going to save a lot more lives. Well, you might say, that's fine if you're a billionaire, you can have that kind of impact. But if I'm not, what can I do? So I'm going to look at four questions that people ask that maybe stand in the way of them giving.
They worry how much of a difference they can make. But you don't have to be a billionaire. This is Toby Ord. He's a research fellow in philosophy at the University of Oxford. He became an effective altruist when he calculated that with the money that he was likely to earn throughout his career, an academic career, he could give enough to cure 80,000 people of blindness in developing countries and still have enough left for a perfectly adequate standard of living. So Toby founded an organization called Giving What We Can to spread this information, to unite people who want to share some of their income, and to ask people to pledge to give 10 percent of what they earn over their lifetime to fighting global poverty. Toby himself does better than that. He's pledged to live on 18,000 pounds a year -- that's less than 30,000 dollars -- and to give the rest to those organizations. And yes, Toby is married and he does have a mortgage.
This is a couple at a later stage of life, Charlie Bresler and Diana Schott, who, when they were young, when they met, were activists against the Vietnam War, fought for social justice, and then moved into careers, as most people do, didn't really do anything very active about those values, although they didn't abandon them. And then, as they got to the age at which many people start to think of retirement, they returned to them, and they've decided to cut back on their spending, to live modestly, and to give both money and time to helping to fight global poverty.
Now, mentioning time might lead you to think, "Well, should I abandon my career and put all of my time into saving some of these 19,000 lives that are lost every day?" One person who's thought quite a bit about this issue of how you can have a career that will have the biggest impact for good in the world is Will Crouch. He's a graduate student in philosophy, and he's set up a website called 80,000 Hours, the number of hours he estimates most people spend on their career, to advise people on how to have the best, most effective career. But you might be surprised to know that one of the careers that he encourages people to consider, if they have the right abilities and character, is to go into banking or finance. Why? Because if you earn a lot of money, you can give away a lot of money, and if you're successful in that career, you could give enough to an aid organization so that it could employ, let's say, five aid workers in developing countries, and each one of them would probably do about as much good as you would have done. So you can quintuple the impact by leading that kind of career. Here's one young man who's taken this advice. His name is Matt Weiger. He was a student at Princeton in philosophy and math, actually won the prize for the best undergraduate philosophy thesis last year when he graduated. But he's gone into finance in New York. He's already earning enough so that he's giving a six-figure sum to effective charities and still leaving himself with enough to live on. Matt has also helped me to set up an organization that I'm working with that has the name taken from the title of a book I wrote, "The Life You Can Save," which is trying to change our culture so that more people think that if we're going to live an ethical life, it's not enough just to follow the thou-shalt-nots and not cheat, steal, maim, kill, but that if we have enough, we have to share some of that with people who have so little. And the organization draws together people of different generations, like Holly Morgan, who's an undergraduate, who's pledged to give 10 percent of the little amount that she has, and on the right, Ada Wan, who has worked directly for the poor, but has now gone to Yale to do an MBA to have more to give.
Many people will think, though, that charities aren't really all that effective. So let's talk about effectiveness. Toby Ord is very concerned about this, and he's calculated that some charities are hundreds or even thousands of times more effective than others, so it's very important to find the effective ones. Take, for example, providing a guide dog for a blind person. That's a good thing to do, right? Well, right, it is a good thing to do, but you have to think what else you could do with the resources. It costs about 40,000 dollars to train a guide dog and train the recipient so that the guide dog can be an effective help to a blind person. It costs somewhere between 20 and 50 dollars to cure a blind person in a developing country if they have trachoma. So you do the sums, and you get something like that. You could provide one guide dog for one blind American, or you could cure between 400 and 2,000 people of blindness. I think it's clear what's the better thing to do. But if you want to look for effective charities, this is a good website to go to. GiveWell exists to really assess the impact of charities, not just whether they're well-run, and it's screened hundreds of charities and currently is recommending only three, of which the Against Malaria Foundation is number one. So it's very tough. If you want to look for other recommendations, thelifeyoucansave.com and Giving What We Can both have a somewhat broader list, but you can find effective organizations, and not just in the area of saving lives from the poor. I'm pleased to say that there is now also a website looking at effective animal organizations. That's another cause that I've been concerned about all my life, the immense amount of suffering that humans inflict on literally tens of billions of animals every year. So if you want to look for effective organizations to reduce that suffering, you can go to Effective Animal Activism. And some effective altruists think it's very important to make sure that our species survives at all. So they're looking at ways to reduce the risk of extinction. Here's one risk of extinction that we all became aware of recently, when an asteroid passed close to our planet. Possibly research could help us not only to predict the path of asteroids that might collide with us, but actually to deflect them. So some people think that would be a good thing to give to. There's many possibilities.
My final question is, some people will think it's a burden to give. I don't really believe it is. I've enjoyed giving all of my life since I was a graduate student. It's been something fulfilling to me. Charlie Bresler said to me that he's not an altruist. He thinks that the life he's saving is his own. And Holly Morgan told me that she used to battle depression until she got involved with effective altruism, and now is one of the happiest people she knows. I think one of the reasons for this is that being an effective altruist helps to overcome what I call the Sisyphus problem. Here's Sisyphus as portrayed by Titian, condemned by the gods to push a huge boulder up to the top of the hill. Just as he gets there, the effort becomes too much, the boulder escapes, rolls all the way down the hill, he has to trudge back down to push it up again, and the same thing happens again and again for all eternity. Does that remind you of a consumer lifestyle, where you work hard to get money, you spend that money on consumer goods which you hope you'll enjoy using? But then the money's gone, you have to work hard to get more, spend more, and to maintain the same level of happiness, it's kind of a hedonic treadmill. You never get off, and you never really feel satisfied. Becoming an effective altruist gives you that meaning and fulfillment. It enables you to have a solid basis for self-esteem on which you can feel your life was really worth living.
I'm going to conclude by telling you about an email that I received while I was writing this talk just a month or so ago. It's from a man named Chris Croy, who I'd never heard of. This is a picture of him showing him recovering from surgery. Why was he recovering from surgery?
The email began, "Last Tuesday, I anonymously donated my right kidney to a stranger. That started a kidney chain which enabled four people to receive kidneys."
There's about 100 people each year in the U.S. and more in other countries who do that. I was pleased to read it. Chris went on to say that he'd been influenced by my writings in what he did. Well, I have to admit, I'm also somewhat embarrassed by that, because I still have two kidneys. But Chris went on to say that he didn't think that what he'd done was all that amazing, because he calculated that the number of life-years that he had added to people, the extension of life, was about the same that you could achieve if you gave 5,000 dollars to the Against Malaria Foundation. And that did make me feel a little bit better, because I have given more than 5,000 dollars to the Against Malaria Foundation and to various other effective charities.
So if you're feeling bad because you still have two kidneys as well, there's a way for you to get off the hook.
Thank you.
(Applause)
|
Питер Сингер: Эффективный альтруизм — как и зачем?
TED Talk Subtitles and Transcript: Если вам хватает того, что вы имеете в жизни, то у вас появляется естественное стремление помогать другим. И философ Питер Сингер задается вопросом: как это делать лучше? Он подробно рассказывает об удивительных способах, которые помогут вам найти баланс между эмоциями и практичностью и добиться наилучших результатов, чем бы вы ни делились.
Я хочу вам кое-что показать.
(Видео) Репортёр: Эта история поразила миллионы людей в Китае: видео-запись того, как двухлетнюю девочку сбил фургон, и она осталась истекать кровью прямо на улице. Запись слишком ужасна для показа. Всё случившееся было снято на камеру. Водитель притормозил после удара, видно, как задние колёса фургона задержались на девочке более секунды. В течение двух минут три человека прошли мимо 2-летней Ван Юэ. Первый просто обходит тяжело раненого ребёнка. Другие смотрят на неё, прежде чем пойти дальше.
Питер Сингер: Были там и другие люди, которые проходили мимо Ван Юэ, а второй фургон успел проехать по её ногам, пока уличный уборщик не поднял тревогу. Её отвезли в больницу, но было уже слишком поздно. Она умерла.
Хотелось бы узнать, кто из вас, глядя на это, подумал про себя: «Я бы так никогда не поступил. Я бы остановился и помог». Поднимите руку, если вы так подумали.
Как я и предполагал, таких большинство. И я вам верю. Это был бы правильный поступок. Но прежде, чем похвалить себя, взгляните на эти цифры. ЮНИСЕФ информирует, что в 2011 году 6,9 миллионов детей в возрасте до 5 лет умерли от легко излечимых болезней, связанных с бедностью. ЮНИСЕФ считает это положительной тенденцией, так как смертность неуклонно снижается, учитывая то, что в 1990 году она составляла 12 миллионов. Но всё же 6,9 миллионов — это 19 000 детей, умирающих каждый день. Действительно ли важно не проходить мимо беды на улице? Есть ли разница, если гибнущие дети далеко от нас? Я думаю, что нет разницы в нравственном отношении. Да, они далеко, пусть они разных национальностей и рас, но, на мой взгляд, это не имеет никакого значения. Что действительно меня волнует, так это то, можем ли мы сократить число этих смертей? Можем ли мы спасти хотя бы часть из 19 000 детей, умирающих каждый день?
Ответ: «Да, мы можем». Мы все тратим деньги на вещи, которые нам на самом деле не нужны. Подумайте о своих привычках, будь то новая машина, или отдых на курорте, или даже покупка бутилированной воды, когда вода, которая течёт из крана, пригодна для питья. Вы могли бы взять деньги, которые вы тратите на эти ненужные вещи, и отдать их в Фонд борьбы с малярией, который на пожертвованные вами деньги мог бы купить сетки, похожие на эту, чтобы защитить вот такого ребёнка. Мы точно знаем, что эти сетки будут задействованы, их будут использовать, и они помогут сократить количество смертей от малярии, одной из многих предотвратимых болезней, по причине которой каждый день умирает часть из 19 000 детей.
К счастью, всё больше людей понимают эту идею. Результатом стало новое растущее движение — эффективный альтруизм. Оно объединяет сердце и ум. Сердце, которым вы чувствуете, сопереживаете тому ребёнку. Но не менее важно задумываться о том, насколько эффективны и целенаправленны наши действия. Кроме того, мне кажется, размышления помогают понять то, что другие люди, где бы они ни находились, похожи на нас, что они страдают так же, как мы, что для любых родителей смерть их детей — это горе, и как для нас важна наша жизнь и благополучие, так они важны и для всех этих людей. Поэтому я считаю, что разум — это не безучастная машина, которая помогает нам добиваться того, чего мы хотим. Размышления позволяют нам взглянуть на себя с другой точки зрения. И я думаю, именно поэтому самые значимые люди в эффективном альтруизме — это люди с образованием в области философии, экономики или математики. Это может показаться удивительным, так как многие люди полагают, что философия далека от реальности; нам твердят, что знание экономики делает нас только эгоистичнее, а математика только для «умников». Но факты остаются фактами, и есть «умники», которые особенно преуспели в эффективном альтруизме, потому что они докопались до сути.
Взгляните на сайт Фонда Билла и Мелинды Гейтс. Фраза в верхнем правом углу гласит: «Все жизни одинаково ценны». Понимание, рациональное понимание нашего места в этом мире привело к тому, что эти люди стали самыми эффективными альтруистами в истории, Билл и Мелинда Гейтс, Уоррен Баффет.
(Аплодисменты)
Ни Эндрю Карнеги, ни Джон Д. Рокфеллер не пожертвовали на благотворительность столько, сколько каждый из этих людей. Они хорошо продумали каждый шаг, чтобы сделать благотворительность наиболее эффективной. Согласно одной из оценок, Фонд Гейтсов спас порядка 5,8 миллионов жизней и ещё больше людей, страдавших болезнями, которые оставили бы их тяжело больными, если бы они выжили. В следующие несколько лет Фонд Гейтсов планирует продолжить в том же духе и спасти ещё больше жизней. Вы, конечно же, можете подумать так: «Все это замечательно, если ты миллиардер. Ты можешь заниматься благотворительностью. А если я не миллиардер, что я могу сделать?». Поэтому я собираюсь рассмотреть четыре аспекта, которые могут помешать людям делать пожертвования.
Первое: смогут ли они что-либо изменить? Вам не нужно быть миллионером. Это Тоби Орд, научный работник в области философии в Оксфордском университете. Этот эффективный альтруист подсчитал, что на деньги, которые он предположительно сможет заработать за свою карьеру в качестве научного сотрудника, можно было бы вылечить 80 000 слепых людей в развивающихся странах, и при этом у него останется достаточно средств для поддержания достойного уровня жизни. Поэтому Тоби основал организацию под названием «Даём сколько можем», чтобы объединить людей, желающих поделиться своим доходом, жертвуя 10% того, что они зарабатывают на протяжении всей жизни, для борьбы с бедностью во всём мире. Сам Тоби делает ещё больше. Он решил жить на 18 000 фунтов стерлингов в год — это меньше 30 000 долларов — и отдавать остальное подобным организациям. И да, Тоби женат, и его дом куплен на ипотечный кредит.
Эта пожилая пара, Чарли Бреслер и Диана Шотт. Будучи молодыми, они были активистами движения против войны во Вьетнаме и боролись за социальную справедливость. Затем они занялись карьерой, как и многие другие, и не проявляли активности в своей прежней деятельности, но и не забыли о ней. Когда они достигли пенсионного возраста, они вернулись к старым ценностям и решили сократить свои расходы, чтобы жить скромно и жертвовать свои деньги и время на борьбу с бедностью во всём мире.
Упоминание времени может навести вас на мысль: «Что же, мне следует бросить карьеру и посвящать всё свое время спасению нескольких несчастных из этих 19 000, гибнущих каждый день?» Человека, который много размышлял о том, как найти работу, которая бы оказала наибольший положительный эффект человечеству зовут Уилл Кроуч. Он аспирант в области философии. И он создал сайт под названием «80 000 часов». По его подсчетам, это то количество часов, которое большинство людей тратит на карьеру. Цель — показать людям, как улучшить и сделать более эффективным профессиональный путь. Возможно, вы удивитесь, когда узнаете, что одними из профессий, на которые предлагает обратить внимание Уилл, при условии наличия у людей необходимых способностей и личных качеств, являются банковское дело и финансы. Почему? Потому что, если вы много зарабатываете, вы можете много жертвовать. И если ваша карьера идёт в гору, то вы сможете отдать достаточно благотворительной организации, чтобы она, например, смогла нанять в развивающейся стране 5 соцработников, каждый из которых, скорей всего, будет работать так же хорошо, как работали бы вы сами. Так вы сможете быть в пять раз эффективней, работая в этой сфере. Этот молодой человек последовал совету Уилла. Мэтт Уейгер. Он был студентом в Принстоне на факультете философии и математики. Он даже получил приз за лучший философский тезис, предложенный студентом на последнем году обучения. Но он стал заниматься финансами в Нью-Йорке. Теперь он уже зарабатывает достаточно, чтобы жертвовать эффективным благотворительным организациям шестизначные суммы, оставляя себе лишь на самое необходимое. Мэтт также помог мне основать организацию, в которой я работаю. Она называется так же, как и написанная мною книга — «Жизнь, которую вы можете спасти». Её назначение — изменить нашу культуру, сделать так, чтобы люди чаще задумывались над тем, что жить в соответствии с этическими нормами — это не значит только следовать библейским заповедям — не обманывать, не красть, не калечить, не убивать. Если мы живём в достатке, надо также делиться с людьми, которые имеют так мало. Эта организация объединяет людей разных поколений, таких как студентка Холли Морган, которая решила жертвовать 10% своего крохотного дохода, и справа, Ада Уан, которая работала непосредственно с нуждающимися, а теперь поступила в Йельский университет, чтобы получить степень, а затем больше зарабатывать и больше жертвовать.
Многие люди думают, что благотворительность на самом деле не очень эффективна. Поэтому давайте поговорим об эффективности. Тоби Орд интересуется данным вопросом, и он выяснил, что некоторые благотворительные организации в сотни, а иногда и в тысячи раз эффективнее других, поэтому крайне важно найти именно эффективные. Взять, к примеру, предоставление собаки-поводыря для слепых. Это хорошее дело, не правда ли? Да, это хорошее дело, но необходимо задуматься, что ещё можно было бы сделать с имеющимися деньгами. Обучить собаку-поводыря стоит около 40 000 долларов В стоимость входит и обучение нуждающегося человека, чтобы помощь ему была эффективной. Порядка 20-50 долларов стоит вернуть человеку зрение в развивающейся стране, если у него трахома. Путём несложных вычислений мы получаем следующее: можно обеспечить одной собакой одного слепого американца, или же вылечить от 400 до 2 000 людей от слепоты. Мне кажется очевидным, какой вариант следует предпочесть. Если вы захотите найти эффективные благотворительные организации, вам стоит зайти на этот сайт. GiveWell создан специально для оценки эффективности благотворительности, а не только для анализа работы организаций. Сайт отслеживает деятельность сотни благотворительных организаций и в настоящее время рекомендует только три. Первая из них — Фонд борьбы с малярией. Организация очень серьёзная. Если вы хотите взглянуть на другие рекомендации, то на сайтах thelifeyoucansave.com и givingwhatwecan.org вы сможете найти подробные списки, где указаны эффективные организации не только в области спасения жизней малоимущих. Я рад представить вам ещё один сайт, посвящённый анализу работы эффективных организаций помощи животным. Это одна из проблем, которая волнует меня всю мою жизнь. Невообразимы страдания, причиняемые людьми десяткам миллиардов животных ежегодно. И если вы хотите найти эффективные организации, готовые уменьшить эти страдания, вы можете обратиться в организацию Effective Animal Activism. Некоторые эффективные альтруисты считают очень важным сохранить все виды животных. Поэтому они ищут способы сокращения риска вымирания. Одна из причин возможного вымирания животных может быть связана с астероидом, пролетевшим недавно рядом с нашей планетой. Возможно, изучение этого вопроса могло бы помочь нам не только просчитать траектории астероидов, которые могут столкнуться Землёй, но и изменить их. Поэтому некоторые люди хотят поддерживать такого рода проекты. Существует масса возможностей.
И последний вопрос сегодня. Ряд людей считает, что пожертвования — это тяжёлое бремя. Я так не думаю. Я занимаюсь этим всю жизнь, с тех пор, как закончил институт. И это всегда приносило мне удовлетворение. Чарли Брестлер сказал мне, что он не альтруист. Он считает, что жизнь, которую он спасает, — его собственная жизнь. А Холли Морган сказала мне, что начала заниматься благотворительностью, чтобы бороться с депрессией, которая одолевала её, пока она не стала эффективным альтруистом. Теперь она считает себя одним из счастливейших людей. Мне кажется, одна из причин этого в том, что эффективный альтруизм помогает преодолеть так называемую проблему Сизифа. Здесь вы видите полотно Тициана, изображающее Сизифа, проклятого богами. Он должен закатить огромный валун на самый верх горы. Как только он достигает вершины, тяжесть становится невыносимой, валун срывается и катится вниз, к самому подножию горы, и ему приходится спускаться вниз, чтобы снова толкать валун в гору, и это повторятся раз за разом, во веки веков. Не напоминает ли вам это жизнь потребителя, когда вы работаете не покладая рук, чтобы добыть деньги, а затем тратите их на потребительские товары и надеетесь, что они принесут вам радость? Но деньги уходят, и вы снова должны трудиться, получать больше, тратить больше, чтобы поддерживать тот же уровень счастья. Это что-то вроде гедонистической беговой дорожки. Вы бежите по ней, не останавливаясь, но и никогда не чувствуете настоящего удовлетворения. Эффективный альтруизм даёт вам тот самый смысл и удовлетворение, он даёт вам основание для самоуважения, благодаря которому вы почувствуете, что жизнь действительно стоит того, чтобы жить.
И в завершение я хочу рассказать вам о письме, которое я получил около месяца назад, когда как раз готовил эту речь. Оно было от человека по имени Крис Крой. Я никогда не слышал о нём раньше. На этой фотографии он поправляется после операции. Почему его прооперировали?
Его письмо начиналось словами: «В прошлый вторник я анонимно пожертвовал свою правую почку незнакомому человеку. Это дало начало целой цепочке пожертвований, в результате чего четыре человека получили почки».
В США порядка 100 человек в год и ещё больше в других странах делают это. Я был тронут. Далее Крис написал, что его вдохновили на это мои публикации. Я должен признаться, меня это несколько смутило, потому что у меня самого до сих пор ещё две почки. Но дальше Крис сообщил, что он и не знал, насколько замечательным было то, что он сделал. Он подсчитал, что количество лет жизни, которое он прибавил людям, приблизительно равно тому, которое можно было бы достичь, пожертвовав 5 000 долларов в Фонд борьбы с малярией. Тут я испытал небольшое облегчение, потому что я пожертвовал больше, чем 5 000 долларов в Фонд борьбы с малярией и в другие эффективные благотворительные организации.
Поэтому, если вам сейчас плохо от того, что у вас до сих пор две почки, есть один хороший способ решить эту проблему.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Diane Kelly: What we didn't know about penis anatomy\nTED Talk Subtitles and Transcript: We’re not done with anatomy. We know a tremendous amount about genomics, proteomics and cell biology, but as Diane Kelly makes clear at TEDMED, there are basic facts about the human body we’re still learning. Case in point: How does the mammalian erection work?\nWhen I go to parties, it doesn't usually take very long for people to find out that I'm a scientist and I study sex. And then I get asked questions. And the questions usually have a very particular format. They start with the phrase, \"A friend told me,\" and then they end with the phrase, \"Is this true?\" And most of the time I'm glad to say that I can answer them, but sometimes I have to say, \"I'm really sorry, but I don't know because I'm not that kind of a doctor.\"\nThat is, I'm not a clinician, I'm a comparative biologist who studies anatomy. And my job is to look at lots of different species of animals and try to figure out how their tissues and organs work when everything's going right, rather than trying to figure out how to fix things when they go wrong, like so many of you. And what I do is I look for similarities and differences in the solutions that they've evolved for fundamental biological problems.\nSo today I'm here to argue that this is not at all an esoteric Ivory Tower activity that we find at our universities, but that broad study across species, tissue types and organ systems can produce insights that have direct implications for human health. And this is true both of my recent project on sex differences in the brain, and my more mature work on the anatomy and function of penises. And now you know why I'm fun at parties.\n(Laughter)\nSo today I'm going to give you an example drawn from my penis study to show you how knowledge drawn from studies of one organ system provided insights into a very different one. Now I'm sure as everyone in the audience already knows -- I did have to explain it to my nine-year-old late last week -- penises are structures that transfer sperm from one individual to another. And the slide behind me barely scratches the surface of how widespread they are in animals. There's an enormous amount of anatomical variation. You find muscular tubes, modified legs, modified fins, as well as the mammalian fleshy, inflatable cylinder that we're all familiar with -- or at least half of you are.\n(Laughter)\nAnd I think we see this tremendous variation because it's a really effective solution to a very basic biological problem, and that is getting sperm in a position to meet up with eggs and form zygotes. Now the penis isn't actually required for internal fertiliztion, but when internal fertilization evolves, penises often follow.\nAnd the question I get when I start talking about this most often is, \"What made you interested in this subject?\" And the answer is skeletons. You wouldn't think that skeletons and penises have very much to do with one another. And that's because we tend to think of skeletons as stiff lever systems that produce speed or power. And my first forays into biological research, doing dinosaur paleontology as an undergraduate, were really squarely in that realm.\nBut when I went to graduate school to study biomechanics, I really wanted to find a dissertation project that would expand our knowledge of skeletal function. I tried a bunch of different stuff. A lot of it didn't pan out. But then one day I started thinking about the mammalian penis. And it's really an odd sort of structure. Before it can be used for internal fertilization, its mechanical behavior has to change in a really dramatic fashion. Most of the time it's a flexible organ. It's easy to bend. But before it's brought into use during copulation it has to become rigid, it has to become difficult to bend. And moreover, it has to work. A reproductive system that fails to function produces an individual that has no offspring, and that individual is then kicked out of the gene pool.\nAnd so I thought, \"Here's a problem that just cries out for a skeletal system -- not one like this one, but one like this one -- because, functionally, a skeleton is any system that supports tissue and transmits forces. And I already knew that animals like this earthworm, indeed most animals, don't support their tissues by draping them over bones. Instead they're more like reinforced water balloons. They use a skeleton that we call a hydrostatic skeleton. And a hydrostatic skeleton uses two elements. The skeletal support comes from an interaction between a pressurized fluid and a surrounding wall of tissue that's held in tension and reinforced with fibrous proteins. And the interaction is crucial. Without both elements you have no support. If you have fluid with no wall to surround it and keep pressure up, you have a puddle. And if you have just the wall with no fluid inside of it to put the wall in tension, you've got a little wet rag.\nWhen you look at a penis in cross section, it has a lot of the hallmarks of a hydrostatic skeleton. It has a central space of spongy erectile tissue that fills with fluid -- in this case blood -- surrounded by a wall of tissue that's rich in a stiff structural protein called collagen.\nBut at the time when I started this project, the best explanation I could find for penal erection was that the wall surrounded these spongy tissues, and the spongy tissues filled with blood and pressure rose and voila! it became erect.\nAnd that explained to me expansion -- made sense: more fluid, you get tissues that expand -- but it didn't actually explain erection. Because there was no mechanism in this explanation for making this structure hard to bend. And no one had systematically looked at the wall tissue. So I thought, wall tissue's important in skeletons. It has to be part of the explanation.\nAnd this was the point at which my graduate adviser said, \"Whoa! Hold on. Slow down.\" Because after about six months of me talking about this, I think he finally figured out that I was really serious about the penis thing.\n(Laughter)\nSo he sat me down, and he warned me. He was like, \"Be careful going down this path. I'm not sure this project's going to pan out.\" Because he was afraid I was walking into a trap. I was taking on a socially embarrassing question with an answer that he thought might not be particularly interesting. And that was because every hydrostatic skeleton that we had found in nature up to that point had the same basic elements. It had the central fluid, it had the surrounding wall, and the reinforcing fibers in the wall were arranged in crossed helices around the long axis of the skeleton.\nSo the image behind me shows a piece of tissue in one of these cross helical skeletons cut so that you're looking at the surface of the wall. The arrow shows you the long axis. And you can see two layers of fibers, one in blue and one in yellow, arranged in left-handed and right-handed angles. And if you weren't just looking at a little section of the fibers, those fibers would be going in helices around the long axis of the skeleton -- something like a Chinese finger trap, where you stick your fingers in and they get stuck.\nAnd these skeletons have a particular set of behaviors, which I'm going to demonstrate in a film. It's a model skeleton that I made out of a piece of cloth that I wrapped around an inflated balloon. The cloth's cut on the bias. So you can see that the fibers wrap in helices, and those fibers can reorient as the skeleton moves, which means the skeleton's flexible. It lengthens, shortens and bends really easily in response to internal or external forces.\nNow my adviser's concern was what if the penile wall tissue is just the same as any other hydrostatic skeleton. What are you going to contribute? What new thing are you contributing to our knowledge of biology? And I thought, \"Yeah, he does have a really good point here.\" So I spent a long, long time thinking about it. And one thing kept bothering me, and that's, when they're functioning, penises don't wiggle. (Laughter) So something interesting had to be going on.\nSo I went ahead, collected wall tissue, prepared it so it was erect, sectioned it, put it on slides and then stuck it under the microscope to have a look, fully expecting to see crossed helices of collagen of some variety. But instead I saw this. There's an outer layer and an inner layer. The arrow shows you the long axis of the skeleton.\nI was really surprised at this. Everyone I showed it was really surprised at this. Why was everyone surprised at this? That's because we knew theoretically that there was another way of arranging fibers in a hydrostatic skeleton, and that was with fibers at zero degrees and 90 degrees to the long axis of the structure. The thing is, no one had ever seen it before in nature. And now I was looking at one.\nThose fibers in that particular orientation give the skeleton a very, very different behavior. I'm going to show a model made out of exactly the same materials. So it'll be made of the same cotton cloth, same balloon, same internal pressure. But the only difference is that the fibers are arranged differently. And you'll see that, unlike the cross helical model, this model resists extension and contraction and resists bending.\nNow what that tells us is that wall tissues are doing so much more than just covering the vascular tissues. They're an integral part of the penile skeleton. If the wall around the erectile tissue wasn't there, if it wasn't reinforced in this way, the shape would change, but the inflated penis would not resist bending, and erection simply wouldn't work.\nIt's an observation with obvious medical applications in humans as well, but it's also relevant in a broad sense, I think, to the design of prosthetics, soft robots, basically anything where changes of shape and stiffness are important.\nSo to sum up: Twenty years ago, I had a college adviser tell me, when I went to the college and said, \"I'm kind of interested in anatomy,\" they said, \"Anatomy's a dead science.\" He couldn't have been more wrong. I really believe that we still have a lot to learn about the normal structure and function of our bodies. Not just about its genetics and molecular biology, but up here in the meat end of the scale. We've got limits on our time. We often focus on one disease, one model, one problem, but my experience suggests that we should take the time to apply ideas broadly between systems and just see where it takes us. After all, if ideas about invertebrate skeletons can give us insights about mammalian reproductive systems, there could be lots of other wild and productive connections lurking out there just waiting to be found.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Диана Келли: Что мы не знали об анатомии пенисов\nTED Talk Subtitles and Transcript: Мы ещё не закончили с анатомией. Мы знаем огромное количество всего о геномике, протеомике и клеточной биологии, но, как Диана Келли показывает на конференции TEDMED, есть основополагающие факты о человеческом теле, которые мы все ещё изучаем. Например: Как работает эрекция у млекопитающих?\nКогда я хожу на вечеринки, то обычно проходит немного времени, чтобы люди обнаружили, что я — врач, изучающий секс. И начинаются ко мне вопросы. И обычно вопросы имеют типичную формулировку. Они начинаются фразой: «Друг мне сказал...», и заканчиваются словами: «Это правда?» И в большинстве случаев я рада, что могу ответить на эти вопросы, но иногда мне приходится признать: «Мне жаль, правда, но я не знаю, потому что я доктор другого рода».\nДа, дело в том, что я не врач-практик, я занимаюсь сравнительной биологией и изучаю анатомию. Моя работа заключена в том, чтобы изучать много разных видов животных и пытаться понять, как их ткани и органы работают, когда у них всё хорошо, а не разбираться, как починить что-то, когда оно сломалось, как ломается у многих из вас. Я ищу схожести и отличия в вариантах решений, которые они развили для решения фундаментальных биологических задач.\nИ сегодня я расскажу, что эти проблемы не высосаны из пальца в наших университетах, а наоборот, обширное изучение живых видов, типов тканей и систем в организмах, может породить идеи, имеющие прямое влияние на здоровье людей. Это верно как для моего недавнего проекта о различиях работы мозга в зависимости от пола, и для моего более зрелого исследования об анатомии и функции пенисов. И теперь вы понимаете, почему со мной так весело на вечеринках.\n(Смех)\nИтак, я сегодня приведу пример, взятый из моего исследования пенисов, чтобы показать, как знание, полученное в процессе изучения одного органа, даёт ростки идей для совершенно других открытий. Как все вы в зале уже знаете — мне пришлось объяснять это моему отпрыску на прошлой неделе — пенис — устройство, которое переносит сперму от одного индивидуума к другому. Слайд позади меня только поверхностно отражает, насколько широко они распространены у животных. Их разновидностей бесчисленное количество. Можно найти мышечные трубки, видоизменённые ноги, модифицированные плавники, в также бескостные надуваемые цилиндры млекопитающих, с которыми мы все с вами знакомы, ну, или половина из вас знакома.\n(Смех)\nМне кажется, что мы имеем такое количество разновидностей, потому что это наиболее эффективное решение для очень простой, но важной биологической проблемы, которая состоит в доставке сперматозоида к месту встречи с яйцеклеткой и образования зиготы. Да, и пенис не нужен для внутреннего оплодотворения, но когда внутреннее оплодотворение эволюционирует, часто появляются и пенисы.\nСамый частый вопрос ко мне, когда я начинаю рассказывать что-то, такой: «Что заставило вас заинтересоваться этим вопросом?» А ответ такой — скелеты. Вы вряд ли думаете, что скелеты и пенисы имеют очень много общего между собой. А это потому, что мы привыкли думать о скелетах как о системе жёстких рычагов, которые отвечают за силу и скорость. И моё первое вторжение в биологическое исследование, ещё изучавшей палеонтологию динозавров студенткой, было связано напрямую с вопросами скелетов.\nНо, поступив в аспирантуру на биомеханику, я очень хотела найти тему диссертации, которая бы расширила наши знания о функции скелета. Я попробовала много всего разного. Многое не прижилось. Но однажды я начала задумываться о пенисах млекопитающих. Это, действительно, очень странная штуковина. Перед использованием для внутреннего оплодотворения, механика его поведения должна кардинально измениться. Большую часть времени это гибкий орган. Он легко гнётся. Но перед началом его использования во время совокупления, он должен стать жёстким, чтобы его нельзя было согнуть. А к тому же он должен работать. Половая система, которая не функционирует, производит особь, не имеющую потомства, а такая особь следовательно выбрасывается прочь из генофонда.\nИ я подумала: «Вот есть проблема, которая буквально взывает к системе скелета, не такой как эта, а как вот эта — потому что функционально скелет — это любая система, которая поддерживает ткани и передаёт силу. И я уже тогда знала, что животные, как этот земляной червь, правда, многие животные, не поддерживают свои ткани путём насаживания их на кости. Вместо этого они больше напоминают укреплённые шарики с водой. Они пользуются скелетами, которые мы называем гидростатичными. Гидростатичный скелет состоит из двух элементов. Поддержка, как от скелета, происходит за счёт взаимодействия жидкости под давлением внутри и окружающей эту жидкость стенок тканей, которые находятся в тонусе и укрепляются фибропротеинами. Это взаимодействие жизненно важно. Если одного из этих составляющих не будет, не будет поддержки. Если есть жидкость, но нет стенок вокруг неё, чтобы поддерживать давление в жидкости, то получится лужа. А если есть только стенка, но без жидкости, которая своим давлением натягивает стенку, то получится маленькая мокрая тряпочка.\nЕсли посмотреть на пенис в разрезе, то в нём множество признаков гидростатичного скелета. В нем есть центральная часть губкообразной эректильной ткани, которая наполняется жидкостью — в нашем случае кровью — окружённой стенками ткани органа, который богат жёстким по структуре белком, называемым коллаген.\nНо когда я начинала это исследование, лучшим объяснением, которая я могла найти для эрекции пениса, было, что стенки окружают губчатую ткань, губчатая ткань наполняется кровью, давление возрастает и вуаля! Он встал!\nЭто объяснило мне увеличение размера. Логично: больше жидкости — ткани расширяются, но это не объясняло процесс эрекции. В этом объяснении не было ничего о механизме отвердевания органа до степени невозможности согнуть его. И никто не вглядывался в стенки тканей. Поэтому я подумала, что стенка тканей важна для скелетов. В ней должна быть скрыта часть объяснения.\nИ как раз на этом этапе мой куратор сказал: «О! Притормози! Помедленнее» Наверное, после моих разговоров на эту тему в течение шести месяцев, я думаю, он наконец понял, что я очень серьёзно настроена в отношении пенисов.\n(Смех)\nИтак, он усадил меня и предупредил: «Будь осторожна на этом пути. Я не уверен, что этот проект срастётся». Он беспокоился, что я попаду в ловушку. Я взваливала на себя занятие общественно стыдным вопросом, ответ на который, как он думал, может быть совершенно неинтересным. И всё потому что у всех гидростатичных скелетов, которые мы нашли в природе до того момента, есть одни и те же элементы. Есть жидкость в центре, окружающая стенка, укрепляющие волокна в стенке, собранные в пересекающиеся спирали вокруг длинной оси скелета.\nНа картинке за мной показан кусок ткани органа одного из таких пересекающихся спиральных скелетов, разрезанный так, что вы видите поверхность стенки. Стрелкой показана ось. Видны два слоя тканей, один синим, а второй жёлтым, которые располагаются под левым и правым углами. И если бы мы не смотрели на только маленькую часть этой ткани, то увидели бы, что эти ткани продолжаются спирально вокруг длинной оси скелета — что-то вроде китайской ловушки для пальцев, когда вы засовываете пальцы внутрь, а они сразу застряли.\nЭти скелеты имеют очень определённый набор действий, который я продемонстрирую в фильме. Это модель скелета, которую я сделала из куска материала, натянутого на надутый шарик. Материал имеет срезы под косым углом. Как видно, волокна закручиваются спирально, и они могут переориентироваться, если скелет движется, что приводит к гибкости скелета. В ответ на внутреннее или внешнее воздействие он очень легко удлиняется, укорачивается и гнётся.\nБеспокойство моего куратора касалось ткани стенки пениса — вдруг она такая же, как и во всех других гидростатичных скелетах. Что же ты тогда принесёшь нового? Какое новое знание ты дашь нам в области биологии? И я подумала: «Да, в его словах есть здравая мысль». Я потратила много-много времени, раздумывая над этим. И одна вещь меня продолжала беспокоить: когда пенисы функционируют, они не ёрзают. (Смех) Следовательно, что-то там было интересное.\nИ я двинулась вперёд: собрала ткани стенок органа, подготовила, чтобы пенис встал, разрезала его и положила на стёклышки, а потом засунула под микроскоп, чтобы рассмотреть, заранее ожидая увидеть спиральные нити коллагена в разных вариациях. Но вместо этого я увидела это. Это внешний слой и внутренний слой. Стрелка показывает продольную ось скелета.\nЯ была очень удивлена. Все, кому я это показала, тоже удивились. А почему все были удивлены? А потому, что мы теоретически знали, что может быть другой способ распределения тканей в гидростатичном скелете, когда нити тканей расположены под нулевым углом или под углом в 90 градусов относительно продольной оси структуры. Но загвоздка в том, что никто до сего момента в природе этого не наблюдал. А я вот смотрю на такой образец.\nЭти волокна в этой определённой раскладке дают скелету очень, ну, совершенно другую механику. Я покажу вам модель, сделанную из точно такого же материала. Итак, сделано из такого же куска хлопка, такой же надувной шарик, такое же давление внутри. Но одно отличие: волокна в материале расположены по-другому. И вы видите, что в отличие от спирального расположения волокон, эта модель сопротивляется расширению и сжатию, сопротивляется сгибанию.\nИ нам это даёт вот что: стенки тканей органа заняты гораздо бо́льшим, чем просто покрытием стенок сосудов. Они являются наиважнейшей частью скелета пениса. Если бы стенки вокруг эректильной ткани не было, если бы стенка не была устроена именно так, то изменилась бы форма, возбуждённый пенис не сопротивлялся бы сгибанию, и эрекция бы просто не срабатывала.\nЭто моё наблюдение имеет непосредственное применение в медицине, но применимо и в широком смысле — в дизайне протезов, мягких роботов, в общем, ко всему, где изменение формы и жёсткость каркаса структуры важны.\nВ итоге: двадцать лет назад куратор в колледже сказал мне, когда я пришла и сообщила, что мне интересна анатомия: «Анатомия — это мёртвая наука». Но как он жутко ошибался. Я верю, что нам ещё есть что изучать о здоровых устройствах и их работе в наших телах. Не только на уровне генетики или молекулярной биологии, но вот здесь, на уровне мясных тканей. У нас есть лимит времени. Мы часто фокусируемся на одной болезни, на одной модели, одной проблеме, но мой опыт подсказывает, что сто́ит тратить время, чтобы применять идеи широко и на разные системы, а потом смотреть, куда нас это выведет. И в заключение, если идеи о скелете беспозвоночных могут дать нам озарение о репродуктивной системе млекопитающих, то могут быть и другие продуктивные взаимосвязи, прячущиеся где-то и ожидающие, пока их найдут.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Diane Kelly: What we didn't know about penis anatomy
TED Talk Subtitles and Transcript: We’re not done with anatomy. We know a tremendous amount about genomics, proteomics and cell biology, but as Diane Kelly makes clear at TEDMED, there are basic facts about the human body we’re still learning. Case in point: How does the mammalian erection work?
When I go to parties, it doesn't usually take very long for people to find out that I'm a scientist and I study sex. And then I get asked questions. And the questions usually have a very particular format. They start with the phrase, "A friend told me," and then they end with the phrase, "Is this true?" And most of the time I'm glad to say that I can answer them, but sometimes I have to say, "I'm really sorry, but I don't know because I'm not that kind of a doctor."
That is, I'm not a clinician, I'm a comparative biologist who studies anatomy. And my job is to look at lots of different species of animals and try to figure out how their tissues and organs work when everything's going right, rather than trying to figure out how to fix things when they go wrong, like so many of you. And what I do is I look for similarities and differences in the solutions that they've evolved for fundamental biological problems.
So today I'm here to argue that this is not at all an esoteric Ivory Tower activity that we find at our universities, but that broad study across species, tissue types and organ systems can produce insights that have direct implications for human health. And this is true both of my recent project on sex differences in the brain, and my more mature work on the anatomy and function of penises. And now you know why I'm fun at parties.
(Laughter)
So today I'm going to give you an example drawn from my penis study to show you how knowledge drawn from studies of one organ system provided insights into a very different one. Now I'm sure as everyone in the audience already knows -- I did have to explain it to my nine-year-old late last week -- penises are structures that transfer sperm from one individual to another. And the slide behind me barely scratches the surface of how widespread they are in animals. There's an enormous amount of anatomical variation. You find muscular tubes, modified legs, modified fins, as well as the mammalian fleshy, inflatable cylinder that we're all familiar with -- or at least half of you are.
(Laughter)
And I think we see this tremendous variation because it's a really effective solution to a very basic biological problem, and that is getting sperm in a position to meet up with eggs and form zygotes. Now the penis isn't actually required for internal fertiliztion, but when internal fertilization evolves, penises often follow.
And the question I get when I start talking about this most often is, "What made you interested in this subject?" And the answer is skeletons. You wouldn't think that skeletons and penises have very much to do with one another. And that's because we tend to think of skeletons as stiff lever systems that produce speed or power. And my first forays into biological research, doing dinosaur paleontology as an undergraduate, were really squarely in that realm.
But when I went to graduate school to study biomechanics, I really wanted to find a dissertation project that would expand our knowledge of skeletal function. I tried a bunch of different stuff. A lot of it didn't pan out. But then one day I started thinking about the mammalian penis. And it's really an odd sort of structure. Before it can be used for internal fertilization, its mechanical behavior has to change in a really dramatic fashion. Most of the time it's a flexible organ. It's easy to bend. But before it's brought into use during copulation it has to become rigid, it has to become difficult to bend. And moreover, it has to work. A reproductive system that fails to function produces an individual that has no offspring, and that individual is then kicked out of the gene pool.
And so I thought, "Here's a problem that just cries out for a skeletal system -- not one like this one, but one like this one -- because, functionally, a skeleton is any system that supports tissue and transmits forces. And I already knew that animals like this earthworm, indeed most animals, don't support their tissues by draping them over bones. Instead they're more like reinforced water balloons. They use a skeleton that we call a hydrostatic skeleton. And a hydrostatic skeleton uses two elements. The skeletal support comes from an interaction between a pressurized fluid and a surrounding wall of tissue that's held in tension and reinforced with fibrous proteins. And the interaction is crucial. Without both elements you have no support. If you have fluid with no wall to surround it and keep pressure up, you have a puddle. And if you have just the wall with no fluid inside of it to put the wall in tension, you've got a little wet rag.
When you look at a penis in cross section, it has a lot of the hallmarks of a hydrostatic skeleton. It has a central space of spongy erectile tissue that fills with fluid -- in this case blood -- surrounded by a wall of tissue that's rich in a stiff structural protein called collagen.
But at the time when I started this project, the best explanation I could find for penal erection was that the wall surrounded these spongy tissues, and the spongy tissues filled with blood and pressure rose and voila! it became erect.
And that explained to me expansion -- made sense: more fluid, you get tissues that expand -- but it didn't actually explain erection. Because there was no mechanism in this explanation for making this structure hard to bend. And no one had systematically looked at the wall tissue. So I thought, wall tissue's important in skeletons. It has to be part of the explanation.
And this was the point at which my graduate adviser said, "Whoa! Hold on. Slow down." Because after about six months of me talking about this, I think he finally figured out that I was really serious about the penis thing.
(Laughter)
So he sat me down, and he warned me. He was like, "Be careful going down this path. I'm not sure this project's going to pan out." Because he was afraid I was walking into a trap. I was taking on a socially embarrassing question with an answer that he thought might not be particularly interesting. And that was because every hydrostatic skeleton that we had found in nature up to that point had the same basic elements. It had the central fluid, it had the surrounding wall, and the reinforcing fibers in the wall were arranged in crossed helices around the long axis of the skeleton.
So the image behind me shows a piece of tissue in one of these cross helical skeletons cut so that you're looking at the surface of the wall. The arrow shows you the long axis. And you can see two layers of fibers, one in blue and one in yellow, arranged in left-handed and right-handed angles. And if you weren't just looking at a little section of the fibers, those fibers would be going in helices around the long axis of the skeleton -- something like a Chinese finger trap, where you stick your fingers in and they get stuck.
And these skeletons have a particular set of behaviors, which I'm going to demonstrate in a film. It's a model skeleton that I made out of a piece of cloth that I wrapped around an inflated balloon. The cloth's cut on the bias. So you can see that the fibers wrap in helices, and those fibers can reorient as the skeleton moves, which means the skeleton's flexible. It lengthens, shortens and bends really easily in response to internal or external forces.
Now my adviser's concern was what if the penile wall tissue is just the same as any other hydrostatic skeleton. What are you going to contribute? What new thing are you contributing to our knowledge of biology? And I thought, "Yeah, he does have a really good point here." So I spent a long, long time thinking about it. And one thing kept bothering me, and that's, when they're functioning, penises don't wiggle. (Laughter) So something interesting had to be going on.
So I went ahead, collected wall tissue, prepared it so it was erect, sectioned it, put it on slides and then stuck it under the microscope to have a look, fully expecting to see crossed helices of collagen of some variety. But instead I saw this. There's an outer layer and an inner layer. The arrow shows you the long axis of the skeleton.
I was really surprised at this. Everyone I showed it was really surprised at this. Why was everyone surprised at this? That's because we knew theoretically that there was another way of arranging fibers in a hydrostatic skeleton, and that was with fibers at zero degrees and 90 degrees to the long axis of the structure. The thing is, no one had ever seen it before in nature. And now I was looking at one.
Those fibers in that particular orientation give the skeleton a very, very different behavior. I'm going to show a model made out of exactly the same materials. So it'll be made of the same cotton cloth, same balloon, same internal pressure. But the only difference is that the fibers are arranged differently. And you'll see that, unlike the cross helical model, this model resists extension and contraction and resists bending.
Now what that tells us is that wall tissues are doing so much more than just covering the vascular tissues. They're an integral part of the penile skeleton. If the wall around the erectile tissue wasn't there, if it wasn't reinforced in this way, the shape would change, but the inflated penis would not resist bending, and erection simply wouldn't work.
It's an observation with obvious medical applications in humans as well, but it's also relevant in a broad sense, I think, to the design of prosthetics, soft robots, basically anything where changes of shape and stiffness are important.
So to sum up: Twenty years ago, I had a college adviser tell me, when I went to the college and said, "I'm kind of interested in anatomy," they said, "Anatomy's a dead science." He couldn't have been more wrong. I really believe that we still have a lot to learn about the normal structure and function of our bodies. Not just about its genetics and molecular biology, but up here in the meat end of the scale. We've got limits on our time. We often focus on one disease, one model, one problem, but my experience suggests that we should take the time to apply ideas broadly between systems and just see where it takes us. After all, if ideas about invertebrate skeletons can give us insights about mammalian reproductive systems, there could be lots of other wild and productive connections lurking out there just waiting to be found.
Thank you.
(Applause)
|
Диана Келли: Что мы не знали об анатомии пенисов
TED Talk Subtitles and Transcript: Мы ещё не закончили с анатомией. Мы знаем огромное количество всего о геномике, протеомике и клеточной биологии, но, как Диана Келли показывает на конференции TEDMED, есть основополагающие факты о человеческом теле, которые мы все ещё изучаем. Например: Как работает эрекция у млекопитающих?
Когда я хожу на вечеринки, то обычно проходит немного времени, чтобы люди обнаружили, что я — врач, изучающий секс. И начинаются ко мне вопросы. И обычно вопросы имеют типичную формулировку. Они начинаются фразой: «Друг мне сказал...», и заканчиваются словами: «Это правда?» И в большинстве случаев я рада, что могу ответить на эти вопросы, но иногда мне приходится признать: «Мне жаль, правда, но я не знаю, потому что я доктор другого рода».
Да, дело в том, что я не врач-практик, я занимаюсь сравнительной биологией и изучаю анатомию. Моя работа заключена в том, чтобы изучать много разных видов животных и пытаться понять, как их ткани и органы работают, когда у них всё хорошо, а не разбираться, как починить что-то, когда оно сломалось, как ломается у многих из вас. Я ищу схожести и отличия в вариантах решений, которые они развили для решения фундаментальных биологических задач.
И сегодня я расскажу, что эти проблемы не высосаны из пальца в наших университетах, а наоборот, обширное изучение живых видов, типов тканей и систем в организмах, может породить идеи, имеющие прямое влияние на здоровье людей. Это верно как для моего недавнего проекта о различиях работы мозга в зависимости от пола, и для моего более зрелого исследования об анатомии и функции пенисов. И теперь вы понимаете, почему со мной так весело на вечеринках.
(Смех)
Итак, я сегодня приведу пример, взятый из моего исследования пенисов, чтобы показать, как знание, полученное в процессе изучения одного органа, даёт ростки идей для совершенно других открытий. Как все вы в зале уже знаете — мне пришлось объяснять это моему отпрыску на прошлой неделе — пенис — устройство, которое переносит сперму от одного индивидуума к другому. Слайд позади меня только поверхностно отражает, насколько широко они распространены у животных. Их разновидностей бесчисленное количество. Можно найти мышечные трубки, видоизменённые ноги, модифицированные плавники, в также бескостные надуваемые цилиндры млекопитающих, с которыми мы все с вами знакомы, ну, или половина из вас знакома.
(Смех)
Мне кажется, что мы имеем такое количество разновидностей, потому что это наиболее эффективное решение для очень простой, но важной биологической проблемы, которая состоит в доставке сперматозоида к месту встречи с яйцеклеткой и образования зиготы. Да, и пенис не нужен для внутреннего оплодотворения, но когда внутреннее оплодотворение эволюционирует, часто появляются и пенисы.
Самый частый вопрос ко мне, когда я начинаю рассказывать что-то, такой: «Что заставило вас заинтересоваться этим вопросом?» А ответ такой — скелеты. Вы вряд ли думаете, что скелеты и пенисы имеют очень много общего между собой. А это потому, что мы привыкли думать о скелетах как о системе жёстких рычагов, которые отвечают за силу и скорость. И моё первое вторжение в биологическое исследование, ещё изучавшей палеонтологию динозавров студенткой, было связано напрямую с вопросами скелетов.
Но, поступив в аспирантуру на биомеханику, я очень хотела найти тему диссертации, которая бы расширила наши знания о функции скелета. Я попробовала много всего разного. Многое не прижилось. Но однажды я начала задумываться о пенисах млекопитающих. Это, действительно, очень странная штуковина. Перед использованием для внутреннего оплодотворения, механика его поведения должна кардинально измениться. Большую часть времени это гибкий орган. Он легко гнётся. Но перед началом его использования во время совокупления, он должен стать жёстким, чтобы его нельзя было согнуть. А к тому же он должен работать. Половая система, которая не функционирует, производит особь, не имеющую потомства, а такая особь следовательно выбрасывается прочь из генофонда.
И я подумала: «Вот есть проблема, которая буквально взывает к системе скелета, не такой как эта, а как вот эта — потому что функционально скелет — это любая система, которая поддерживает ткани и передаёт силу. И я уже тогда знала, что животные, как этот земляной червь, правда, многие животные, не поддерживают свои ткани путём насаживания их на кости. Вместо этого они больше напоминают укреплённые шарики с водой. Они пользуются скелетами, которые мы называем гидростатичными. Гидростатичный скелет состоит из двух элементов. Поддержка, как от скелета, происходит за счёт взаимодействия жидкости под давлением внутри и окружающей эту жидкость стенок тканей, которые находятся в тонусе и укрепляются фибропротеинами. Это взаимодействие жизненно важно. Если одного из этих составляющих не будет, не будет поддержки. Если есть жидкость, но нет стенок вокруг неё, чтобы поддерживать давление в жидкости, то получится лужа. А если есть только стенка, но без жидкости, которая своим давлением натягивает стенку, то получится маленькая мокрая тряпочка.
Если посмотреть на пенис в разрезе, то в нём множество признаков гидростатичного скелета. В нем есть центральная часть губкообразной эректильной ткани, которая наполняется жидкостью — в нашем случае кровью — окружённой стенками ткани органа, который богат жёстким по структуре белком, называемым коллаген.
Но когда я начинала это исследование, лучшим объяснением, которая я могла найти для эрекции пениса, было, что стенки окружают губчатую ткань, губчатая ткань наполняется кровью, давление возрастает и вуаля! Он встал!
Это объяснило мне увеличение размера. Логично: больше жидкости — ткани расширяются, но это не объясняло процесс эрекции. В этом объяснении не было ничего о механизме отвердевания органа до степени невозможности согнуть его. И никто не вглядывался в стенки тканей. Поэтому я подумала, что стенка тканей важна для скелетов. В ней должна быть скрыта часть объяснения.
И как раз на этом этапе мой куратор сказал: «О! Притормози! Помедленнее» Наверное, после моих разговоров на эту тему в течение шести месяцев, я думаю, он наконец понял, что я очень серьёзно настроена в отношении пенисов.
(Смех)
Итак, он усадил меня и предупредил: «Будь осторожна на этом пути. Я не уверен, что этот проект срастётся». Он беспокоился, что я попаду в ловушку. Я взваливала на себя занятие общественно стыдным вопросом, ответ на который, как он думал, может быть совершенно неинтересным. И всё потому что у всех гидростатичных скелетов, которые мы нашли в природе до того момента, есть одни и те же элементы. Есть жидкость в центре, окружающая стенка, укрепляющие волокна в стенке, собранные в пересекающиеся спирали вокруг длинной оси скелета.
На картинке за мной показан кусок ткани органа одного из таких пересекающихся спиральных скелетов, разрезанный так, что вы видите поверхность стенки. Стрелкой показана ось. Видны два слоя тканей, один синим, а второй жёлтым, которые располагаются под левым и правым углами. И если бы мы не смотрели на только маленькую часть этой ткани, то увидели бы, что эти ткани продолжаются спирально вокруг длинной оси скелета — что-то вроде китайской ловушки для пальцев, когда вы засовываете пальцы внутрь, а они сразу застряли.
Эти скелеты имеют очень определённый набор действий, который я продемонстрирую в фильме. Это модель скелета, которую я сделала из куска материала, натянутого на надутый шарик. Материал имеет срезы под косым углом. Как видно, волокна закручиваются спирально, и они могут переориентироваться, если скелет движется, что приводит к гибкости скелета. В ответ на внутреннее или внешнее воздействие он очень легко удлиняется, укорачивается и гнётся.
Беспокойство моего куратора касалось ткани стенки пениса — вдруг она такая же, как и во всех других гидростатичных скелетах. Что же ты тогда принесёшь нового? Какое новое знание ты дашь нам в области биологии? И я подумала: «Да, в его словах есть здравая мысль». Я потратила много-много времени, раздумывая над этим. И одна вещь меня продолжала беспокоить: когда пенисы функционируют, они не ёрзают. (Смех) Следовательно, что-то там было интересное.
И я двинулась вперёд: собрала ткани стенок органа, подготовила, чтобы пенис встал, разрезала его и положила на стёклышки, а потом засунула под микроскоп, чтобы рассмотреть, заранее ожидая увидеть спиральные нити коллагена в разных вариациях. Но вместо этого я увидела это. Это внешний слой и внутренний слой. Стрелка показывает продольную ось скелета.
Я была очень удивлена. Все, кому я это показала, тоже удивились. А почему все были удивлены? А потому, что мы теоретически знали, что может быть другой способ распределения тканей в гидростатичном скелете, когда нити тканей расположены под нулевым углом или под углом в 90 градусов относительно продольной оси структуры. Но загвоздка в том, что никто до сего момента в природе этого не наблюдал. А я вот смотрю на такой образец.
Эти волокна в этой определённой раскладке дают скелету очень, ну, совершенно другую механику. Я покажу вам модель, сделанную из точно такого же материала. Итак, сделано из такого же куска хлопка, такой же надувной шарик, такое же давление внутри. Но одно отличие: волокна в материале расположены по-другому. И вы видите, что в отличие от спирального расположения волокон, эта модель сопротивляется расширению и сжатию, сопротивляется сгибанию.
И нам это даёт вот что: стенки тканей органа заняты гораздо бо́льшим, чем просто покрытием стенок сосудов. Они являются наиважнейшей частью скелета пениса. Если бы стенки вокруг эректильной ткани не было, если бы стенка не была устроена именно так, то изменилась бы форма, возбуждённый пенис не сопротивлялся бы сгибанию, и эрекция бы просто не срабатывала.
Это моё наблюдение имеет непосредственное применение в медицине, но применимо и в широком смысле — в дизайне протезов, мягких роботов, в общем, ко всему, где изменение формы и жёсткость каркаса структуры важны.
В итоге: двадцать лет назад куратор в колледже сказал мне, когда я пришла и сообщила, что мне интересна анатомия: «Анатомия — это мёртвая наука». Но как он жутко ошибался. Я верю, что нам ещё есть что изучать о здоровых устройствах и их работе в наших телах. Не только на уровне генетики или молекулярной биологии, но вот здесь, на уровне мясных тканей. У нас есть лимит времени. Мы часто фокусируемся на одной болезни, на одной модели, одной проблеме, но мой опыт подсказывает, что сто́ит тратить время, чтобы применять идеи широко и на разные системы, а потом смотреть, куда нас это выведет. И в заключение, если идеи о скелете беспозвоночных могут дать нам озарение о репродуктивной системе млекопитающих, то могут быть и другие продуктивные взаимосвязи, прячущиеся где-то и ожидающие, пока их найдут.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Joel Selanikio: The surprising seeds of a big-data revolution in healthcare\nTED Talk Subtitles and Transcript: Collecting global health data was an imperfect science: Workers tramped through villages to knock on doors and ask questions, wrote the answers on paper forms, then input the data -- and from this gappy information, countries would make huge decisions. Data geek Joel Selanikio talks through the sea change in collecting health data in the past decade -- starting with the PalmPilot and Hotmail, and now moving into the cloud. (Filmed at TEDxAustin.)\nThere's an old joke about a cop who's walking his beat in the middle of the night, and he comes across a guy under a street lamp who's looking at the ground and moving from side to side, and the cop asks him what he's doing. The guys says he's looking for his keys. So the cop takes his time and looks over and kind of makes a little matrix and looks for about two, three minutes. No keys.\nThe cop says, \"Are you sure? Hey buddy, are you sure you lost your keys here?\"\nAnd the guy says, \"No, actually I lost them down at the other end of the street, but the light is better here.\"\n(Laughter)\nThere's a concept that people talk about nowadays called \"big data.\" And what they're talking about is all of the information that we're generating through our interaction with and over the Internet, everything from Facebook and Twitter to music downloads, movies, streaming, all this kind of stuff, the live streaming of TED. And the folks who work with big data, for them, they talk about that their biggest problem is we have so much information. The biggest problem is: how do we organize all that information?\nI can tell you that, working in global health, that is not our biggest problem. Because for us, even though the light is better on the Internet, the data that would help us solve the problems we're trying to solve is not actually present on the Internet. So we don't know, for example, how many people right now are being affected by disasters or by conflict situations. We don't know for, really, basically, any of the clinics in the developing world, which ones have medicines and which ones don't. We have no idea of what the supply chain is for those clinics. We don't know -- and this is really amazing to me -- we don't know how many children were born -- or how many children there are -- in Bolivia or Botswana or Bhutan. We don't know how many kids died last week in any of those countries. We don't know the needs of the elderly, the mentally ill. For all of these different critically important problems or critically important areas that we want to solve problems in, we basically know nothing at all.\nAnd part of the reason why we don't know anything at all is that the information technology systems that we use in global health to find the data to solve these problems is what you see here. This is about a 5,000-year-old technology. Some of you may have used it before. It's kind of on its way out now, but we still use it for 99 percent of our stuff. This is a paper form. And what you're looking at is a paper form in the hand of a Ministry of Health nurse in Indonesia, who is tramping out across the countryside in Indonesia on, I'm sure, a very hot and humid day, and she is going to be knocking on thousands of doors over a period of weeks or months, knocking on the doors and saying, \"Excuse me, we'd like to ask you some questions. Do you have any children? Were your children vaccinated?\"\nBecause the only way we can actually find out how many children were vaccinated in the country of Indonesia, what percentage were vaccinated, is actually not on the Internet, but by going out and knocking on doors, sometimes tens of thousands of doors. Sometimes it takes months to even years to do something like this. You know, a census of Indonesia would probably take two years to accomplish.\nAnd the problem, of course, with all of this is that, with all those paper forms -- and I'm telling you, we have paper forms for every possible thing: We have paper forms for vaccination surveys. We have paper forms to track people who come into clinics. We have paper forms to track drug supplies, blood supplies -- all these different paper forms for many different topics, they all have a single, common endpoint, and the common endpoint looks something like this. And what we're looking at here is a truckful of data. This is the data from a single vaccination coverage survey in a single district in the country of Zambia from a few years ago, that I participated in. The only thing anyone was trying to find out is what percentage of Zambian children are vaccinated, and this is the data, collected on paper over weeks, from a single district, which is something like a county in the United States. You can imagine that, for the entire country of Zambia, answering just that single question ... looks something like this. Truck after truck after truck, filled with stack after stack after stack of data.\nAnd what makes it even worse is that's just the beginning. Because once you've collected all that data, of course, someone -- some unfortunate person -- is going to have to type that into a computer. When I was a graduate student, I actually was that unfortunate person sometimes. I can tell you, I often wasn't really paying attention. I probably made a lot of mistakes when I did it that no one ever discovered, so data quality goes down.\nBut eventually that data, hopefully, gets typed into a computer, and someone can begin to analyze it, and once they have an analysis and a report, hopefully, then you can take the results of that data collection and use it to vaccinate children better.\nBecause if there's anything worse in the field of global public health -- I don't know what's worse than allowing children on this planet to die of vaccine-preventable diseases -- diseases for which the vaccine costs a dollar. And millions of children die of these diseases every year. And the fact is, millions is a gross estimate, because we don't really know how many kids die each year of this.\nWhat makes it even more frustrating is that the data-entry part, the part that I used to do as a grad student, can take sometimes six months. Sometimes it can take two years to type that information into a computer, And sometimes, actually not infrequently, it actually never happens. Now try and wrap your head around that for a second. You just had teams of hundreds of people. They went out into the field to answer a particular question. You probably spent hundreds of thousands of dollars on fuel and photocopying and per diem. And then for some reason, momentum is lost or there's no money left, and all of that comes to nothing, because no one actually types it into the computer at all. The process just stops. Happens all the time. This is what we base our decisions on in global health: little data, old data, no data.\nSo back in 1995, I began to think about ways in which we could improve this process. Now 1995 -- obviously, that was quite a long time ago. It kind of frightens me to think of how long ago that was. The top movie of the year was \"Die Hard with a Vengeance.\" As you can see, Bruce Willis had a lot more hair back then. I was working in the Centers for Disease Control and I had a lot more hair back then as well.\nBut to me, the most significant thing that I saw in 1995 was this. Hard for us to imagine, but in 1995, this was the ultimate elite mobile device. It wasn't an iPhone. It wasn't a Galaxy phone. It was a PalmPilot. And when I saw the PalmPilot for the first time, I thought, \"Why can't we put the forms on these PalmPilots? And go out into the field just carrying one PalmPilot, which can hold the capacity of tens of thousands of paper forms? Why don't we try to do that? Because if we can do that, if we can actually just collect the data electronically, digitally, from the very beginning, we can just put a shortcut right through that whole process of typing, of having somebody type that stuff into the computer. We can skip straight to the analysis and then straight to the use of the data to actually save lives.\"\nSo that's what I began to do. Working at CDC, I began to travel to different programs around the world and to train them in using PalmPilots to do data collection, instead of using paper. And it actually worked great. It worked exactly as well as anybody would have predicted. What do you know? Digital data collection is actually more efficient than collecting on paper. While I was doing it, my business partner, Rose, who's here with her husband, Matthew, here in the audience, Rose was out doing similar stuff for the American Red Cross.\nThe problem was, after a few years of doing that, I realized -- I had been to maybe six or seven programs -- and I thought, you know, if I keep this up at this pace, over my whole career, maybe I'm going to go to maybe 20 or 30 programs. But the problem is, 20 or 30 programs, like, training 20 or 30 programs to use this technology, that is a tiny drop in the bucket. The demand for this, the need for data to run better programs just within health -- not to mention all of the other fields in developing countries -- is enormous. There are millions and millions and millions of programs, millions of clinics that need to track drugs, millions of vaccine programs. There are schools that need to track attendance. There are all these different things for us to get the data that we need to do. And I realized if I kept up the way that I was doing, I was basically hardly going to make any impact by the end of my career.\nAnd so I began to rack my brain, trying to think about, what was the process that I was doing? How was I training folks, and what were the bottlenecks and what were the obstacles to doing it faster and to doing it more efficiently? And, unfortunately, after thinking about this for some time, I identified the main obstacle. And the main obstacle, it turned out -- and this is a sad realization -- the main obstacle was me.\nSo what do I mean by that? I had developed a process whereby I was the center of the universe of this technology. If you wanted to use this technology, you had to get in touch with me. That means you had to know I existed. Then you had to find the money to pay for me to fly out to your country and the money to pay for my hotel and my per diem and my daily rate. So you could be talking about 10- or 20- or 30,000 dollars, if I actually had the time or it fit my schedule and I wasn't on vacation. The point is that anything, any system that depends on a single human being or two or three or five human beings -- it just doesn't scale. And this is a problem for which we need to scale this technology, and we need to scale it now.\nAnd so I began to think of ways in which I could basically take myself out of the picture. And, you know, I was thinking, \"How could I take myself out of the picture?\" for quite some time. I'd been trained that the way you distribute technology within international development is always consultant-based. It's always guys that look pretty much like me, flying from countries that look pretty much like this to other countries with people with darker skin. And you go out there, and you spend money on airfare and you spend time and you spend per diem and you spend for a hotel and all that stuff. As far as I knew, that was the only way you could distribute technology, and I couldn't figure out a way around it.\nBut the miracle that happened -- I'm going to call it Hotmail for short. You may not think of Hotmail as being miraculous, but for me it was miraculous, because I noticed, just as I was wrestling with this problem -- I was working in sub-Saharan Africa, mostly, at the time -- I noticed that every sub-Saharan African health worker that I was working with had a Hotmail account. And it struck me, \"Wait a minute -- I know the Hotmail people surely didn't fly to the Ministry of Health in Kenya to train people in how to use Hotmail. So these guys are distributing technology, getting software capacity out there, but they're not actually flying around the world. I need to think about this more.\" While I was thinking about it, people started using even more things like this, just as we were. They started using LinkedIn and Flickr and Gmail and Google Maps -- all these things. Of course, all of these things are cloud based and don't require any training. They don't require any programmers. They don't require consultants. Because the business model for all these businesses requires that something be so simple we can use it ourselves, with little or no training. You just have to hear about it and go to the website.\nAnd so I thought, what would happen if we built software to do what I'd been consulting in? Instead of training people how to put forms onto mobile devices, let's create software that lets them do it themselves with no training and without me being involved. And that's exactly what we did.\nSo we created software called Magpi, which has an online form creator. No one has to speak to me, you just have to hear about it and go to the website. You can create forms, and once you've created the forms, you push them to a variety of common mobile phones. Obviously, nowadays, we've moved past PalmPilots to mobile phones. And it doesn't have to be a smartphone, it can be a basic phone, like the phone on the right, the basic Symbian phone that's very common in developing countries. And the great part about this is it's just like Hotmail. It's cloud based, and it doesn't require any training, programming, consultants.\nBut there are some additional benefits as well. Now we knew when we built this system, the whole point of it, just like with the PalmPilots, was that you'd be able to collect the data and immediately upload the data and get your data set. But what we found, of course, since it's already on a computer, we can deliver instant maps and analysis and graphing. We can take a process that took two years and compress that down to the space of five minutes. Unbelievable improvements in efficiency. Cloud based, no training, no consultants, no me.\nAnd I told you that in the first few years of trying to do this the old-fashioned way, going out to each country, we probably trained about 1,000 people. What happened after we did this? In the second three years, we had 14,000 people find the website, sign up and start using it to collect data: data for disaster response, Canadian pig farmers tracking pig disease and pig herds, people tracking drug supplies.\nOne of my favorite examples, the IRC, International Rescue Committee, they have a program where semi-literate midwives, using $10 mobile phones, send a text message using our software, once a week, with the number of births and the number of deaths, which gives IRC something that no one in global health has ever had: a near-real-time system of counting babies, of knowing how many kids are born, of knowing how many children there are in Sierra Leone, which is the country where this is happening, and knowing how many children die.\nPhysicians for Human Rights -- this is moving a little bit outside the health field -- they're basically training people to do rape exams in Congo, where this is an epidemic, a horrible epidemic, and they're using our software to document the evidence they find, including photographically, so that they can bring the perpetrators to justice.\nCamfed, another charity based out of the UK -- Camfed pays girls' families to keep them in school. They understand this is the most significant intervention they can make. They used to track the disbursements, the attendance, the grades, on paper. The turnaround time between a teacher writing down grades or attendance and getting that into a report was about two to three years. Now it's real time. And because this is such a low-cost system and based in the cloud, it costs, for the entire five countries that Camfed runs this in, with tens of thousands of girls, the whole cost combined is 10,000 dollars a year. That's less than I used to get just traveling out for two weeks to do a consultation.\nSo I told you before that when we were doing it the old-fashioned way, I realized all of our work was really adding up to just a drop in the bucket -- 10, 20, 30 different programs. We've made a lot of progress, but I recognize that right now, even the work that we've done with 14,000 people using this is still a drop in the bucket.\nBut something's changed, and I think it should be obvious. What's changed now is, instead of having a program in which we're scaling at such a slow rate that we can never reach all the people who need us, we've made it unnecessary for people to get reached by us. We've created a tool that lets programs keep kids in school, track the number of babies that are born and the number of babies that die, catch criminals and successfully prosecute them -- to do all these different things to learn more about what's going on, to understand more, to see more ... and to save lives and improve lives.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джоэл Селаникио: Об удивительных зародышах революции больших данных в области здравоохранения\nTED Talk Subtitles and Transcript: Сбор данных в области глобального здравоохранения ‒ наука несовершенная. Работники обходили деревни, стуча в двери и задавая вопросы, записывали ответы в бумажные бланки, а позже заносили информацию в компьютер. На основе этих скудных данных государства принимали важные решения. Энтузиаст в сфере сбора информации Джоэл Селаникио рассуждает о радикальных изменениях в способе сбора данных в области здравоохранения за последнее десятилетие, начиная с карманных компьютеров и электронной почты и заканчивая глобальной сетью. (Снято на TEDxAustin)\nЕсть старая шутка о полицейском, который, гуляя посреди ночи, натыкается на парня, стоящего под уличным фонарём. Тот смотрит на землю, переминаясь с ноги на ногу. Полицейский спрашивает, что он делает. Парень говорит, что ищет свои ключи. Полицейский, уделив ему время, ищет нечто, напоминающее ключи, 2-3 минуты. Но ключей нет.\nПолицейский спрашивает: «Ты уверен? Парень, ты точно уверен, что потерял ключи здесь?»\nА парень говорит: «Нет, на самом деле, я потерял их на том конце улицы, но здесь больше света».\nСегодня все обсуждают понятие «Большая база данных», имея в виду всю информацию, которую мы производим взаимодействуя посредством интернета, от Фейсбука и Твиттера до скачивания музыки, кино, информационных потоков и тому подобного, включая TED. И люди, которые работают с этой гигантской базой данных, говорят, что самой большой проблемой является то, что у нас слишком много информации. И основная трудность в том, как всю эту информацию упорядочить.\nРаботая в области глобального здравоохранения, я могу вам сказать, что это не самая большая наша проблема. Потому что даже если света в интернете больше, данных, которые помогли бы нам решить проблемы, над которыми мы работаем, в интернете не найти. То есть, например, мы не знаем, сколько людей на данный момент страдают от катастроф или военных конфликтов. Мы не можем сказать, в какой из больниц развивающихся стран есть лекарства, а в какой нет. Мы не имеем представления о том, как они снабжаются. Мы не знаем ‒ это особенно меня удивляет ‒ мы не знаем, сколько детей родилось, или сколько всего детей в Боливии, Ботсване или Бутане. Мы не знаем, сколько детей умерло на прошлой неделе в любой из этих стран. Мы не знаем ничего о нуждах пожилых или психически больных людей. Обо всех этих разных, но насущных проблемах или чрезвычайно важных областях жизни, которые мы хотим улучшить, на самом деле мы не знаем ничего.\nОдна из причин, по которой мы всего этого не знаем, в том, что информационно-технологические системы, используемые в области глобального здравоохранения для поиска данных при решении проблем, представлены здесь. Этой технологии уже около 5 000 лет. Некоторые из вас раньше пользовались ею. Сейчас она изживает себя, но мы до сих пор её используем в 99% случаев. Это бумажный бланк. Вот вы видите бумажный бланк в руках медсестры Министерства здравоохранения в Индонезии, которая тяжёлой поступью шагает по сельской местности. В Индонезии, я уверен, очень жаркий и влажный день. А ей предстоит постучаться в тысячи дверей в течение нескольких недель или месяцев, со словами: «Извините, мы бы хотели задать вам несколько вопросов. У вас есть дети? Делали ли им прививки?» Потому что единственный способ выяснить сколько детей было привито в Индонезии, какой процент был вакцинирован, — это не выйти в интернет, а выйти и стучаться в двери, иногда в десятки тысяч дверей. Бывает, уходят месяцы и даже годы, чтобы совершить нечто подобное. На перепись населения Индонезии, вероятно, ушло бы два года.\nПроблема, конечно, во всех этих бумажных бланках. Уверяю вас, у нас есть отдельный бумажный бланк на каждый случай. У нас есть бланки для исследований по вакцинации. Бланки учёта людей, обращающихся в поликлиники. Бланки учёта поступления лекарств, поставок крови. Все эти бумажные бланки для множества различных целей, все они имеют один общий конечный пункт. Этот пункт выглядит примерно так. Здесь мы видим грузовик, заполненный информацией. Это данные лишь одного исследования зоны действия вакцинации в отдельно взятом районе государства Замбия, в котором я участвовал несколько лет назад. Единственное, что мы пытались выяснить, — какой процент детей в Замбии был вакцинирован. Эти данные неделями собирались на бумаге с одного района, который можно сравнить с одним округом в США. Можете представить, что для всей территории Замбии ответы всего на один вопрос выглядят примерно так: грузовик за грузовиком, наполненные кипами бумаг.\nИ хуже всего то, что это только начало, потому что как только вы собрали всю эту информацию, безусловно, кто-то должен ‒ некий несчастный человек ‒ должен перенести её в компьютер. Будучи аспирантом, я иногда выступал в роли такого несчастного. Могу вам сказать, что часто я не уделял этому должного внимания. Вероятно, я наделал кучу ошибок во время работы, и никто их не обнаружил; следовательно, качество информации падает.\nНо в конце концов, когда информация наконец занесена в компьютер, кто-то начнёт её обрабатывать, и когда появятся анализ и отчёт, тогда наконец вы получите результаты от сбора данных и используете их для улучшения ситуации с вакцинацией детей.\nПотому что нет ничего хуже в области глобального здравоохранения, и я не представляю, что может быть хуже, чем позволять детям нашей планеты умирать от болезней, которые можно предотвратить прививкой, болезней, вакцина от которых стоит всего один доллар. А миллионы детей каждый год гибнут от таких болезней. Миллионы ‒ это грубый подсчёт, потому что мы не знаем, сколько детей на самом деле умирает каждый год.\nЕщё больше удручает то, что процесс занесения информации в компьютер ‒ то, чем я занимался, будучи аспирантом, ‒ может иногда занимать шесть месяцев. Иногда уходит два года, чтобы занести информацию в компьютер, а часто так бывает, что это вовсе не происходит. А теперь представьте себе на секундочку такое. Вы собрали команды из сотен людей. Они стали проводить определённый опрос. Вероятно, вы потратили сотни тысяч долларов на топливо, на копировальные работы и суточные, и вдруг, по какой-то причине момент был упущен или деньги закончились, и всё проделанное идёт коту под хвост, потому что никто никогда не занесёт это в компьютер. Этот процесс просто остановится. И такое происходит постоянно. Вот на чём основываются наши решения в области глобального здравоохранения: нехватка информации, устаревшие данные или их отсутствие.\nВернёмся в 1995 год, когда я стал искать способы, которые могли бы усовершенствовать этот процесс. 1995 год ‒ конечно, это было давным-давно. Меня немного пугает мысль о том, как давно это было. Тогда лучшим фильмом года был «Крепкий орешек 3: Возмездие». Да, у Брюса Уиллиса тогда было гораздо больше волос. Я работал в Центре по контролю и профилактике заболеваний, и у меня тоже тогда было больше волос.\nНо для меня самой значимой вещью, которую я увидел в 1995, было это. Сейчас нам трудно представить, но в 1995 это было последним словом в мобильной технике. Да, это был не iPhone. И не телефон Galaxy. Это был карманный компьютер Palm Pilot. Когда я впервые увидел Palm Pilot, то подумал, почему бы нам не загрузить бланки в этот компьютер и проводить опросы, имея при себе лишь одно устройство, которое может заменить собой десятки тысяч бумажных бланков? Почему бы не попробовать? Если у нас это получится, если мы сможем собирать данные в электронном, цифровом формате с самого начала, то мы сможем значительно сократить процесс печатания, необходимость переносить всё это в компьютер. Мы можем сразу перейти к анализу, а потом сразу начать использовать эти данные для спасения жизней.\nИменно этим я стал заниматься. Работая в Центре, я ездил на разные проекты по всему миру и обучал людей, как использовать Palm Pilot для сбора данных вместо бумаги. И это здорово получалось. Это работало так хорошо, как мы и ожидали. Подумать только! Сбор данных в цифровом формате гораздо эффективнее, чем на бумажном носителе. Когда я этим занимался, моя коллега Роуз, которая сейчас здесь вместе со своим мужем Мэтью, занималась тем же для Американского Красного Креста.\nПроблема была в том, что через несколько лет деятельности, я осознал, что поучаствовал всего лишь в шести или семи программах, и я подумал, что если продолжу в таком же темпе, то за всю свою карьеру смогу наладить 20 или 30 программ. Но дело в том, что 20 или 30 программ, то есть обучение данной технологии в рамках 20 или 30 программ, — это всего лишь капля в море. Спрос в быстрой обработке данных, только в области здравоохранения, не говоря уже о других областях в развивающихся странах, просто огромен. Существуют миллионы и миллионы программ, миллионы клиник, которым необходимо отслеживать лекарственные потоки, миллионы программ по вакцинации. Школам необходимо отслеживать посещаемость. И ещё столько всего нам нужно сделать, чтобы собрать всю эту информацию. И я понял, если продолжу в том же духе, то едва ли внесу какой-либо существенный вклад к концу своей карьеры.\nЯ начал ломать голову, размышляя над тем, чем я занимался, как я обучал народ и в чём заключался ограничивающий фактор, что препятствовало ускорению этого процесса и повышению его эффективности. К сожалению, после тщательных раздумий я понял и определил основное препятствие. Оказалось, что основным препятствием, как не печально это осознавать, основным препятствием был я сам.\nЧто я имею в виду? Я организовал процесс, в котором я был центром вселенной по распространению этой технологии. Если бы вы захотели воспользоваться ею, вам необходимо было бы связаться со мной. То есть вы должны были знать, что я существую. Потом вы должны были найти деньги для оплаты моего перелёта в вашу страну, деньги для оплаты моего проживания в отеле, для выплаты суточных и моего дневного жалования. Таким образом, речь бы шла о 10 000, 20 000 или 30 000 долларах, если, конечно, у меня было бы свободное время в расписании и я не был бы в отпуске. Дело в том, что любая система, которая зависит от конкретного человека или двух, трёх или пяти человек, не сможет достичь требуемого масштаба. Вот это проблема, так как нам необходимо распространить эту технологию, и нужно сделать это прямо сейчас.\nИ я занялся поиском способов, чтобы, собственно, исключить своё участие в этом процессе. Знаете, я размышлял о том, как я могу исключить своё участие, в течение некоторого времени. Видите ли, меня учили, что единственный способ распространить технологию в рамках международного развития всегда основывается на консультировании. Это всегда такие ребята, как я, вылетающие из таких стран, как эта, в другие страны, где у людей кожа потемнее. И ты вылетаешь туда, тратишь деньги на перелёт, тратишь время, расходуешь суточные, тратишься на отель и всё остальное. Насколько я знал, это был единственный способ распространения технологии, и другого пути не было.\nНо случилось одно чудо. Назовём это коротко: электронная почта. Сейчас вы не считаете такую почту неким чудом, но для меня она была чудом. Я заметил — занимаясь решением своей проблемы, я работал в основном в Южной Сахаре в Африке — я заметил, что каждый местный сотрудник здравоохранения, с которым я работал, пользовался электронной почтой. Я подумал, и меня вдруг осенило: минуточку, я знаю, что эти люди, точно не летали в Министерство здравоохранения Кении для обучения персонала по использованию этой программы. То есть эти ребята распространяют технологию. Они обучаются электронным программам на месте, а не летают по всему миру. Мне нужно было хорошенько обдумать это. Пока я обдумывал это, люди стали использовать множество других подобных программ. Они стали использовать социальную сеть LinkedIn, фотохостинг Flickr, почтовый сервис Gmail, электронные карты Google Maps и другие сервисы. Конечно, все эти системы основаны на глобальной сети и не требуют какой-либо профессиональной подготовки. Они не требуют участия программистов. Они не требуют участия консультантов, потому что бизнес-модель этих сервисов основана на простоте их использования с минимальной подготовкой или без неё. Необходимо всего лишь услышать о программе и посетить сайт.\nИ тогда я подумал: что, если создать программное обеспечение, которое будет консультировать людей вместо меня? Вместо того, чтобы обучать людей, как импортировать бланки в мобильные устройства, давайте создадим ПО, которое позволит им самим делать это без всякого обучения и без моего участия. Мы так и сделали.\nМы создали программу под названием Magpi с возможностью создавать бланки в режиме онлайн. Не было необходимости в общении со мной. Необходимо всего лишь услышать о программе и посетить сайт. Вы можете создавать бланки и импортировать созданные бланки во множество самых обыкновенных мобильных телефонов. Очевидно, что теперь мы перенесли возможности Palm Pilots в мобильные телефоны. И необязательно, чтобы это был смартфон. Это может быть обыкновенный телефон, какой изображён здесь, базовые модели телефонов с операционной системой Symbian, популярные в развивающихся странах. Преимущество этой программы в том, что она похожа на электронную почту. Она основана на глобальной сети и не требует какого-либо обучения, программирования или консультантов.\nЕсть также некие дополнительные преимущества. Теперь, когда мы создали такую систему, её основным предназначением, как и у Palm Pilot, была ваша возможность собрать информацию, незамедлительно загрузить её в ПК и упорядочить. Мы также обнаружили, что если всё это уже загружено в компьютер, то мы можем мгновенно пересылать карты, расчёты и графику. Весь процесс, который занимал два года, мы проделываем за пять минут. Невероятное повышение эффективности. Глобальная сеть, никаких тренингов, никаких консультантов, никакого моего участия. Я говорил, что за первые несколько лет проведения обучения старым способом, выезжая в каждую страну, я обучил, ну, не знаю, наверное, около 1 000 человек. Что изменилось после того, как мы создали программу? В последующие три года 14 000 человек вышли на наш сайт, зарегистрировались и стали использовать его для сбора данных, данных для реагирования на бедствия. Канадские фермеры отслеживали болезни свиней и свои поголовья, люди отслеживали поставки лекарств.\nОдин из моих любимых примеров ‒ МКС, Международный комитет спасения, организовавший программу, по которой малограмотные акушерки, используя мобильные за 10 долларов, используя наше ПО, отправляли текстовые сообщения с еженедельными данными по количеству рождённых и погибших детей. Это дало организации МКС то, чего не было ни у кого в области глобального здравоохранения: систему подсчёта количества детей чуть ли не в режиме реального времени, подсчёта количества рождённых детей, подсчёта общего количества детей в Сьерра-Леоне, где всё это происходило, и подсчёта количества детских смертей.\n«Врачи за права человека» ‒ организация, работающая не совсем в рамках области здравоохранения ‒ собираются и обучают людей исследовать случаи изнасилования в Конго, где это распространено, ужасно распространено. Они используют наше ПО для сбора найденных доказательств, в том числе фотографий, для того чтобы преступников настигло правосудие.\nCAMFED ‒ другая организация, занимающаяся благотворительностью за границами Великобритании. CAMFED оплачивает школьное образование африканских девочек. По их мнению, это наиболее существенный вклад, который они могут сделать. Они привыкли отслеживать расположение, посещаемость и оценки на бумаге. Временной промежуток между тем, как учитель записал оценки и посещаемость, и тем, как преобразовал их в отчёт, составлял два или три года. Теперь это происходит в режиме реального времени, и благодаря тому, что это очень дешёвая система, основанная на глобальной сети, её стоимость для всех пяти стран, в которых CAMFED её использовала, охватив десятки тысяч девочек, составила 10 000 долларов в год. Это меньше, чем я получал, выезжая на двухнедельную консультацию.\nКак я говорил вам ранее, когда мы делали всё по старинке, я понял, что все наши труды были всего лишь каплей в море ‒ 10, 20, 30 различных программ. Мы значительно продвинулись, но я осознал, что даже сейчас, когда нашу программу используют 14 000 человек, это всего лишь капля в море. Но кое-что изменилось. Думаю, что это очевидно. Теперь вместо использования программы, которую мы распространяем так медленно, что никогда не охватим всех нуждающихся в ней людей, людям не нужно ждать, когда мы к ним приедем. Мы создали инструмент, с помощью которого можно удерживать детей в школе, отслеживать количество детей, которые родились или число умерших детей, ловить преступников и эффективно привлекать их к ответственности, совершать различные действия, чтобы узнать побольше о происходящем, чтобы лучше понимать, больше видеть, чтобы спасать и улучшать жизнь людей.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Joel Selanikio: The surprising seeds of a big-data revolution in healthcare
TED Talk Subtitles and Transcript: Collecting global health data was an imperfect science: Workers tramped through villages to knock on doors and ask questions, wrote the answers on paper forms, then input the data -- and from this gappy information, countries would make huge decisions. Data geek Joel Selanikio talks through the sea change in collecting health data in the past decade -- starting with the PalmPilot and Hotmail, and now moving into the cloud. (Filmed at TEDxAustin.)
There's an old joke about a cop who's walking his beat in the middle of the night, and he comes across a guy under a street lamp who's looking at the ground and moving from side to side, and the cop asks him what he's doing. The guys says he's looking for his keys. So the cop takes his time and looks over and kind of makes a little matrix and looks for about two, three minutes. No keys.
The cop says, "Are you sure? Hey buddy, are you sure you lost your keys here?"
And the guy says, "No, actually I lost them down at the other end of the street, but the light is better here."
(Laughter)
There's a concept that people talk about nowadays called "big data." And what they're talking about is all of the information that we're generating through our interaction with and over the Internet, everything from Facebook and Twitter to music downloads, movies, streaming, all this kind of stuff, the live streaming of TED. And the folks who work with big data, for them, they talk about that their biggest problem is we have so much information. The biggest problem is: how do we organize all that information?
I can tell you that, working in global health, that is not our biggest problem. Because for us, even though the light is better on the Internet, the data that would help us solve the problems we're trying to solve is not actually present on the Internet. So we don't know, for example, how many people right now are being affected by disasters or by conflict situations. We don't know for, really, basically, any of the clinics in the developing world, which ones have medicines and which ones don't. We have no idea of what the supply chain is for those clinics. We don't know -- and this is really amazing to me -- we don't know how many children were born -- or how many children there are -- in Bolivia or Botswana or Bhutan. We don't know how many kids died last week in any of those countries. We don't know the needs of the elderly, the mentally ill. For all of these different critically important problems or critically important areas that we want to solve problems in, we basically know nothing at all.
And part of the reason why we don't know anything at all is that the information technology systems that we use in global health to find the data to solve these problems is what you see here. This is about a 5,000-year-old technology. Some of you may have used it before. It's kind of on its way out now, but we still use it for 99 percent of our stuff. This is a paper form. And what you're looking at is a paper form in the hand of a Ministry of Health nurse in Indonesia, who is tramping out across the countryside in Indonesia on, I'm sure, a very hot and humid day, and she is going to be knocking on thousands of doors over a period of weeks or months, knocking on the doors and saying, "Excuse me, we'd like to ask you some questions. Do you have any children? Were your children vaccinated?"
Because the only way we can actually find out how many children were vaccinated in the country of Indonesia, what percentage were vaccinated, is actually not on the Internet, but by going out and knocking on doors, sometimes tens of thousands of doors. Sometimes it takes months to even years to do something like this. You know, a census of Indonesia would probably take two years to accomplish.
And the problem, of course, with all of this is that, with all those paper forms -- and I'm telling you, we have paper forms for every possible thing: We have paper forms for vaccination surveys. We have paper forms to track people who come into clinics. We have paper forms to track drug supplies, blood supplies -- all these different paper forms for many different topics, they all have a single, common endpoint, and the common endpoint looks something like this. And what we're looking at here is a truckful of data. This is the data from a single vaccination coverage survey in a single district in the country of Zambia from a few years ago, that I participated in. The only thing anyone was trying to find out is what percentage of Zambian children are vaccinated, and this is the data, collected on paper over weeks, from a single district, which is something like a county in the United States. You can imagine that, for the entire country of Zambia, answering just that single question ... looks something like this. Truck after truck after truck, filled with stack after stack after stack of data.
And what makes it even worse is that's just the beginning. Because once you've collected all that data, of course, someone -- some unfortunate person -- is going to have to type that into a computer. When I was a graduate student, I actually was that unfortunate person sometimes. I can tell you, I often wasn't really paying attention. I probably made a lot of mistakes when I did it that no one ever discovered, so data quality goes down.
But eventually that data, hopefully, gets typed into a computer, and someone can begin to analyze it, and once they have an analysis and a report, hopefully, then you can take the results of that data collection and use it to vaccinate children better.
Because if there's anything worse in the field of global public health -- I don't know what's worse than allowing children on this planet to die of vaccine-preventable diseases -- diseases for which the vaccine costs a dollar. And millions of children die of these diseases every year. And the fact is, millions is a gross estimate, because we don't really know how many kids die each year of this.
What makes it even more frustrating is that the data-entry part, the part that I used to do as a grad student, can take sometimes six months. Sometimes it can take two years to type that information into a computer, And sometimes, actually not infrequently, it actually never happens. Now try and wrap your head around that for a second. You just had teams of hundreds of people. They went out into the field to answer a particular question. You probably spent hundreds of thousands of dollars on fuel and photocopying and per diem. And then for some reason, momentum is lost or there's no money left, and all of that comes to nothing, because no one actually types it into the computer at all. The process just stops. Happens all the time. This is what we base our decisions on in global health: little data, old data, no data.
So back in 1995, I began to think about ways in which we could improve this process. Now 1995 -- obviously, that was quite a long time ago. It kind of frightens me to think of how long ago that was. The top movie of the year was "Die Hard with a Vengeance." As you can see, Bruce Willis had a lot more hair back then. I was working in the Centers for Disease Control and I had a lot more hair back then as well.
But to me, the most significant thing that I saw in 1995 was this. Hard for us to imagine, but in 1995, this was the ultimate elite mobile device. It wasn't an iPhone. It wasn't a Galaxy phone. It was a PalmPilot. And when I saw the PalmPilot for the first time, I thought, "Why can't we put the forms on these PalmPilots? And go out into the field just carrying one PalmPilot, which can hold the capacity of tens of thousands of paper forms? Why don't we try to do that? Because if we can do that, if we can actually just collect the data electronically, digitally, from the very beginning, we can just put a shortcut right through that whole process of typing, of having somebody type that stuff into the computer. We can skip straight to the analysis and then straight to the use of the data to actually save lives."
So that's what I began to do. Working at CDC, I began to travel to different programs around the world and to train them in using PalmPilots to do data collection, instead of using paper. And it actually worked great. It worked exactly as well as anybody would have predicted. What do you know? Digital data collection is actually more efficient than collecting on paper. While I was doing it, my business partner, Rose, who's here with her husband, Matthew, here in the audience, Rose was out doing similar stuff for the American Red Cross.
The problem was, after a few years of doing that, I realized -- I had been to maybe six or seven programs -- and I thought, you know, if I keep this up at this pace, over my whole career, maybe I'm going to go to maybe 20 or 30 programs. But the problem is, 20 or 30 programs, like, training 20 or 30 programs to use this technology, that is a tiny drop in the bucket. The demand for this, the need for data to run better programs just within health -- not to mention all of the other fields in developing countries -- is enormous. There are millions and millions and millions of programs, millions of clinics that need to track drugs, millions of vaccine programs. There are schools that need to track attendance. There are all these different things for us to get the data that we need to do. And I realized if I kept up the way that I was doing, I was basically hardly going to make any impact by the end of my career.
And so I began to rack my brain, trying to think about, what was the process that I was doing? How was I training folks, and what were the bottlenecks and what were the obstacles to doing it faster and to doing it more efficiently? And, unfortunately, after thinking about this for some time, I identified the main obstacle. And the main obstacle, it turned out -- and this is a sad realization -- the main obstacle was me.
So what do I mean by that? I had developed a process whereby I was the center of the universe of this technology. If you wanted to use this technology, you had to get in touch with me. That means you had to know I existed. Then you had to find the money to pay for me to fly out to your country and the money to pay for my hotel and my per diem and my daily rate. So you could be talking about 10- or 20- or 30,000 dollars, if I actually had the time or it fit my schedule and I wasn't on vacation. The point is that anything, any system that depends on a single human being or two or three or five human beings -- it just doesn't scale. And this is a problem for which we need to scale this technology, and we need to scale it now.
And so I began to think of ways in which I could basically take myself out of the picture. And, you know, I was thinking, "How could I take myself out of the picture?" for quite some time. I'd been trained that the way you distribute technology within international development is always consultant-based. It's always guys that look pretty much like me, flying from countries that look pretty much like this to other countries with people with darker skin. And you go out there, and you spend money on airfare and you spend time and you spend per diem and you spend for a hotel and all that stuff. As far as I knew, that was the only way you could distribute technology, and I couldn't figure out a way around it.
But the miracle that happened -- I'm going to call it Hotmail for short. You may not think of Hotmail as being miraculous, but for me it was miraculous, because I noticed, just as I was wrestling with this problem -- I was working in sub-Saharan Africa, mostly, at the time -- I noticed that every sub-Saharan African health worker that I was working with had a Hotmail account. And it struck me, "Wait a minute -- I know the Hotmail people surely didn't fly to the Ministry of Health in Kenya to train people in how to use Hotmail. So these guys are distributing technology, getting software capacity out there, but they're not actually flying around the world. I need to think about this more." While I was thinking about it, people started using even more things like this, just as we were. They started using LinkedIn and Flickr and Gmail and Google Maps -- all these things. Of course, all of these things are cloud based and don't require any training. They don't require any programmers. They don't require consultants. Because the business model for all these businesses requires that something be so simple we can use it ourselves, with little or no training. You just have to hear about it and go to the website.
And so I thought, what would happen if we built software to do what I'd been consulting in? Instead of training people how to put forms onto mobile devices, let's create software that lets them do it themselves with no training and without me being involved. And that's exactly what we did.
So we created software called Magpi, which has an online form creator. No one has to speak to me, you just have to hear about it and go to the website. You can create forms, and once you've created the forms, you push them to a variety of common mobile phones. Obviously, nowadays, we've moved past PalmPilots to mobile phones. And it doesn't have to be a smartphone, it can be a basic phone, like the phone on the right, the basic Symbian phone that's very common in developing countries. And the great part about this is it's just like Hotmail. It's cloud based, and it doesn't require any training, programming, consultants.
But there are some additional benefits as well. Now we knew when we built this system, the whole point of it, just like with the PalmPilots, was that you'd be able to collect the data and immediately upload the data and get your data set. But what we found, of course, since it's already on a computer, we can deliver instant maps and analysis and graphing. We can take a process that took two years and compress that down to the space of five minutes. Unbelievable improvements in efficiency. Cloud based, no training, no consultants, no me.
And I told you that in the first few years of trying to do this the old-fashioned way, going out to each country, we probably trained about 1,000 people. What happened after we did this? In the second three years, we had 14,000 people find the website, sign up and start using it to collect data: data for disaster response, Canadian pig farmers tracking pig disease and pig herds, people tracking drug supplies.
One of my favorite examples, the IRC, International Rescue Committee, they have a program where semi-literate midwives, using $10 mobile phones, send a text message using our software, once a week, with the number of births and the number of deaths, which gives IRC something that no one in global health has ever had: a near-real-time system of counting babies, of knowing how many kids are born, of knowing how many children there are in Sierra Leone, which is the country where this is happening, and knowing how many children die.
Physicians for Human Rights -- this is moving a little bit outside the health field -- they're basically training people to do rape exams in Congo, where this is an epidemic, a horrible epidemic, and they're using our software to document the evidence they find, including photographically, so that they can bring the perpetrators to justice.
Camfed, another charity based out of the UK -- Camfed pays girls' families to keep them in school. They understand this is the most significant intervention they can make. They used to track the disbursements, the attendance, the grades, on paper. The turnaround time between a teacher writing down grades or attendance and getting that into a report was about two to three years. Now it's real time. And because this is such a low-cost system and based in the cloud, it costs, for the entire five countries that Camfed runs this in, with tens of thousands of girls, the whole cost combined is 10,000 dollars a year. That's less than I used to get just traveling out for two weeks to do a consultation.
So I told you before that when we were doing it the old-fashioned way, I realized all of our work was really adding up to just a drop in the bucket -- 10, 20, 30 different programs. We've made a lot of progress, but I recognize that right now, even the work that we've done with 14,000 people using this is still a drop in the bucket.
But something's changed, and I think it should be obvious. What's changed now is, instead of having a program in which we're scaling at such a slow rate that we can never reach all the people who need us, we've made it unnecessary for people to get reached by us. We've created a tool that lets programs keep kids in school, track the number of babies that are born and the number of babies that die, catch criminals and successfully prosecute them -- to do all these different things to learn more about what's going on, to understand more, to see more ... and to save lives and improve lives.
Thank you.
(Applause)
|
Джоэл Селаникио: Об удивительных зародышах революции больших данных в области здравоохранения
TED Talk Subtitles and Transcript: Сбор данных в области глобального здравоохранения ‒ наука несовершенная. Работники обходили деревни, стуча в двери и задавая вопросы, записывали ответы в бумажные бланки, а позже заносили информацию в компьютер. На основе этих скудных данных государства принимали важные решения. Энтузиаст в сфере сбора информации Джоэл Селаникио рассуждает о радикальных изменениях в способе сбора данных в области здравоохранения за последнее десятилетие, начиная с карманных компьютеров и электронной почты и заканчивая глобальной сетью. (Снято на TEDxAustin)
Есть старая шутка о полицейском, который, гуляя посреди ночи, натыкается на парня, стоящего под уличным фонарём. Тот смотрит на землю, переминаясь с ноги на ногу. Полицейский спрашивает, что он делает. Парень говорит, что ищет свои ключи. Полицейский, уделив ему время, ищет нечто, напоминающее ключи, 2-3 минуты. Но ключей нет.
Полицейский спрашивает: «Ты уверен? Парень, ты точно уверен, что потерял ключи здесь?»
А парень говорит: «Нет, на самом деле, я потерял их на том конце улицы, но здесь больше света».
Сегодня все обсуждают понятие «Большая база данных», имея в виду всю информацию, которую мы производим взаимодействуя посредством интернета, от Фейсбука и Твиттера до скачивания музыки, кино, информационных потоков и тому подобного, включая TED. И люди, которые работают с этой гигантской базой данных, говорят, что самой большой проблемой является то, что у нас слишком много информации. И основная трудность в том, как всю эту информацию упорядочить.
Работая в области глобального здравоохранения, я могу вам сказать, что это не самая большая наша проблема. Потому что даже если света в интернете больше, данных, которые помогли бы нам решить проблемы, над которыми мы работаем, в интернете не найти. То есть, например, мы не знаем, сколько людей на данный момент страдают от катастроф или военных конфликтов. Мы не можем сказать, в какой из больниц развивающихся стран есть лекарства, а в какой нет. Мы не имеем представления о том, как они снабжаются. Мы не знаем ‒ это особенно меня удивляет ‒ мы не знаем, сколько детей родилось, или сколько всего детей в Боливии, Ботсване или Бутане. Мы не знаем, сколько детей умерло на прошлой неделе в любой из этих стран. Мы не знаем ничего о нуждах пожилых или психически больных людей. Обо всех этих разных, но насущных проблемах или чрезвычайно важных областях жизни, которые мы хотим улучшить, на самом деле мы не знаем ничего.
Одна из причин, по которой мы всего этого не знаем, в том, что информационно-технологические системы, используемые в области глобального здравоохранения для поиска данных при решении проблем, представлены здесь. Этой технологии уже около 5 000 лет. Некоторые из вас раньше пользовались ею. Сейчас она изживает себя, но мы до сих пор её используем в 99% случаев. Это бумажный бланк. Вот вы видите бумажный бланк в руках медсестры Министерства здравоохранения в Индонезии, которая тяжёлой поступью шагает по сельской местности. В Индонезии, я уверен, очень жаркий и влажный день. А ей предстоит постучаться в тысячи дверей в течение нескольких недель или месяцев, со словами: «Извините, мы бы хотели задать вам несколько вопросов. У вас есть дети? Делали ли им прививки?» Потому что единственный способ выяснить сколько детей было привито в Индонезии, какой процент был вакцинирован, — это не выйти в интернет, а выйти и стучаться в двери, иногда в десятки тысяч дверей. Бывает, уходят месяцы и даже годы, чтобы совершить нечто подобное. На перепись населения Индонезии, вероятно, ушло бы два года.
Проблема, конечно, во всех этих бумажных бланках. Уверяю вас, у нас есть отдельный бумажный бланк на каждый случай. У нас есть бланки для исследований по вакцинации. Бланки учёта людей, обращающихся в поликлиники. Бланки учёта поступления лекарств, поставок крови. Все эти бумажные бланки для множества различных целей, все они имеют один общий конечный пункт. Этот пункт выглядит примерно так. Здесь мы видим грузовик, заполненный информацией. Это данные лишь одного исследования зоны действия вакцинации в отдельно взятом районе государства Замбия, в котором я участвовал несколько лет назад. Единственное, что мы пытались выяснить, — какой процент детей в Замбии был вакцинирован. Эти данные неделями собирались на бумаге с одного района, который можно сравнить с одним округом в США. Можете представить, что для всей территории Замбии ответы всего на один вопрос выглядят примерно так: грузовик за грузовиком, наполненные кипами бумаг.
И хуже всего то, что это только начало, потому что как только вы собрали всю эту информацию, безусловно, кто-то должен ‒ некий несчастный человек ‒ должен перенести её в компьютер. Будучи аспирантом, я иногда выступал в роли такого несчастного. Могу вам сказать, что часто я не уделял этому должного внимания. Вероятно, я наделал кучу ошибок во время работы, и никто их не обнаружил; следовательно, качество информации падает.
Но в конце концов, когда информация наконец занесена в компьютер, кто-то начнёт её обрабатывать, и когда появятся анализ и отчёт, тогда наконец вы получите результаты от сбора данных и используете их для улучшения ситуации с вакцинацией детей.
Потому что нет ничего хуже в области глобального здравоохранения, и я не представляю, что может быть хуже, чем позволять детям нашей планеты умирать от болезней, которые можно предотвратить прививкой, болезней, вакцина от которых стоит всего один доллар. А миллионы детей каждый год гибнут от таких болезней. Миллионы ‒ это грубый подсчёт, потому что мы не знаем, сколько детей на самом деле умирает каждый год.
Ещё больше удручает то, что процесс занесения информации в компьютер ‒ то, чем я занимался, будучи аспирантом, ‒ может иногда занимать шесть месяцев. Иногда уходит два года, чтобы занести информацию в компьютер, а часто так бывает, что это вовсе не происходит. А теперь представьте себе на секундочку такое. Вы собрали команды из сотен людей. Они стали проводить определённый опрос. Вероятно, вы потратили сотни тысяч долларов на топливо, на копировальные работы и суточные, и вдруг, по какой-то причине момент был упущен или деньги закончились, и всё проделанное идёт коту под хвост, потому что никто никогда не занесёт это в компьютер. Этот процесс просто остановится. И такое происходит постоянно. Вот на чём основываются наши решения в области глобального здравоохранения: нехватка информации, устаревшие данные или их отсутствие.
Вернёмся в 1995 год, когда я стал искать способы, которые могли бы усовершенствовать этот процесс. 1995 год ‒ конечно, это было давным-давно. Меня немного пугает мысль о том, как давно это было. Тогда лучшим фильмом года был «Крепкий орешек 3: Возмездие». Да, у Брюса Уиллиса тогда было гораздо больше волос. Я работал в Центре по контролю и профилактике заболеваний, и у меня тоже тогда было больше волос.
Но для меня самой значимой вещью, которую я увидел в 1995, было это. Сейчас нам трудно представить, но в 1995 это было последним словом в мобильной технике. Да, это был не iPhone. И не телефон Galaxy. Это был карманный компьютер Palm Pilot. Когда я впервые увидел Palm Pilot, то подумал, почему бы нам не загрузить бланки в этот компьютер и проводить опросы, имея при себе лишь одно устройство, которое может заменить собой десятки тысяч бумажных бланков? Почему бы не попробовать? Если у нас это получится, если мы сможем собирать данные в электронном, цифровом формате с самого начала, то мы сможем значительно сократить процесс печатания, необходимость переносить всё это в компьютер. Мы можем сразу перейти к анализу, а потом сразу начать использовать эти данные для спасения жизней.
Именно этим я стал заниматься. Работая в Центре, я ездил на разные проекты по всему миру и обучал людей, как использовать Palm Pilot для сбора данных вместо бумаги. И это здорово получалось. Это работало так хорошо, как мы и ожидали. Подумать только! Сбор данных в цифровом формате гораздо эффективнее, чем на бумажном носителе. Когда я этим занимался, моя коллега Роуз, которая сейчас здесь вместе со своим мужем Мэтью, занималась тем же для Американского Красного Креста.
Проблема была в том, что через несколько лет деятельности, я осознал, что поучаствовал всего лишь в шести или семи программах, и я подумал, что если продолжу в таком же темпе, то за всю свою карьеру смогу наладить 20 или 30 программ. Но дело в том, что 20 или 30 программ, то есть обучение данной технологии в рамках 20 или 30 программ, — это всего лишь капля в море. Спрос в быстрой обработке данных, только в области здравоохранения, не говоря уже о других областях в развивающихся странах, просто огромен. Существуют миллионы и миллионы программ, миллионы клиник, которым необходимо отслеживать лекарственные потоки, миллионы программ по вакцинации. Школам необходимо отслеживать посещаемость. И ещё столько всего нам нужно сделать, чтобы собрать всю эту информацию. И я понял, если продолжу в том же духе, то едва ли внесу какой-либо существенный вклад к концу своей карьеры.
Я начал ломать голову, размышляя над тем, чем я занимался, как я обучал народ и в чём заключался ограничивающий фактор, что препятствовало ускорению этого процесса и повышению его эффективности. К сожалению, после тщательных раздумий я понял и определил основное препятствие. Оказалось, что основным препятствием, как не печально это осознавать, основным препятствием был я сам.
Что я имею в виду? Я организовал процесс, в котором я был центром вселенной по распространению этой технологии. Если бы вы захотели воспользоваться ею, вам необходимо было бы связаться со мной. То есть вы должны были знать, что я существую. Потом вы должны были найти деньги для оплаты моего перелёта в вашу страну, деньги для оплаты моего проживания в отеле, для выплаты суточных и моего дневного жалования. Таким образом, речь бы шла о 10 000, 20 000 или 30 000 долларах, если, конечно, у меня было бы свободное время в расписании и я не был бы в отпуске. Дело в том, что любая система, которая зависит от конкретного человека или двух, трёх или пяти человек, не сможет достичь требуемого масштаба. Вот это проблема, так как нам необходимо распространить эту технологию, и нужно сделать это прямо сейчас.
И я занялся поиском способов, чтобы, собственно, исключить своё участие в этом процессе. Знаете, я размышлял о том, как я могу исключить своё участие, в течение некоторого времени. Видите ли, меня учили, что единственный способ распространить технологию в рамках международного развития всегда основывается на консультировании. Это всегда такие ребята, как я, вылетающие из таких стран, как эта, в другие страны, где у людей кожа потемнее. И ты вылетаешь туда, тратишь деньги на перелёт, тратишь время, расходуешь суточные, тратишься на отель и всё остальное. Насколько я знал, это был единственный способ распространения технологии, и другого пути не было.
Но случилось одно чудо. Назовём это коротко: электронная почта. Сейчас вы не считаете такую почту неким чудом, но для меня она была чудом. Я заметил — занимаясь решением своей проблемы, я работал в основном в Южной Сахаре в Африке — я заметил, что каждый местный сотрудник здравоохранения, с которым я работал, пользовался электронной почтой. Я подумал, и меня вдруг осенило: минуточку, я знаю, что эти люди, точно не летали в Министерство здравоохранения Кении для обучения персонала по использованию этой программы. То есть эти ребята распространяют технологию. Они обучаются электронным программам на месте, а не летают по всему миру. Мне нужно было хорошенько обдумать это. Пока я обдумывал это, люди стали использовать множество других подобных программ. Они стали использовать социальную сеть LinkedIn, фотохостинг Flickr, почтовый сервис Gmail, электронные карты Google Maps и другие сервисы. Конечно, все эти системы основаны на глобальной сети и не требуют какой-либо профессиональной подготовки. Они не требуют участия программистов. Они не требуют участия консультантов, потому что бизнес-модель этих сервисов основана на простоте их использования с минимальной подготовкой или без неё. Необходимо всего лишь услышать о программе и посетить сайт.
И тогда я подумал: что, если создать программное обеспечение, которое будет консультировать людей вместо меня? Вместо того, чтобы обучать людей, как импортировать бланки в мобильные устройства, давайте создадим ПО, которое позволит им самим делать это без всякого обучения и без моего участия. Мы так и сделали.
Мы создали программу под названием Magpi с возможностью создавать бланки в режиме онлайн. Не было необходимости в общении со мной. Необходимо всего лишь услышать о программе и посетить сайт. Вы можете создавать бланки и импортировать созданные бланки во множество самых обыкновенных мобильных телефонов. Очевидно, что теперь мы перенесли возможности Palm Pilots в мобильные телефоны. И необязательно, чтобы это был смартфон. Это может быть обыкновенный телефон, какой изображён здесь, базовые модели телефонов с операционной системой Symbian, популярные в развивающихся странах. Преимущество этой программы в том, что она похожа на электронную почту. Она основана на глобальной сети и не требует какого-либо обучения, программирования или консультантов.
Есть также некие дополнительные преимущества. Теперь, когда мы создали такую систему, её основным предназначением, как и у Palm Pilot, была ваша возможность собрать информацию, незамедлительно загрузить её в ПК и упорядочить. Мы также обнаружили, что если всё это уже загружено в компьютер, то мы можем мгновенно пересылать карты, расчёты и графику. Весь процесс, который занимал два года, мы проделываем за пять минут. Невероятное повышение эффективности. Глобальная сеть, никаких тренингов, никаких консультантов, никакого моего участия. Я говорил, что за первые несколько лет проведения обучения старым способом, выезжая в каждую страну, я обучил, ну, не знаю, наверное, около 1 000 человек. Что изменилось после того, как мы создали программу? В последующие три года 14 000 человек вышли на наш сайт, зарегистрировались и стали использовать его для сбора данных, данных для реагирования на бедствия. Канадские фермеры отслеживали болезни свиней и свои поголовья, люди отслеживали поставки лекарств.
Один из моих любимых примеров ‒ МКС, Международный комитет спасения, организовавший программу, по которой малограмотные акушерки, используя мобильные за 10 долларов, используя наше ПО, отправляли текстовые сообщения с еженедельными данными по количеству рождённых и погибших детей. Это дало организации МКС то, чего не было ни у кого в области глобального здравоохранения: систему подсчёта количества детей чуть ли не в режиме реального времени, подсчёта количества рождённых детей, подсчёта общего количества детей в Сьерра-Леоне, где всё это происходило, и подсчёта количества детских смертей.
«Врачи за права человека» ‒ организация, работающая не совсем в рамках области здравоохранения ‒ собираются и обучают людей исследовать случаи изнасилования в Конго, где это распространено, ужасно распространено. Они используют наше ПО для сбора найденных доказательств, в том числе фотографий, для того чтобы преступников настигло правосудие.
CAMFED ‒ другая организация, занимающаяся благотворительностью за границами Великобритании. CAMFED оплачивает школьное образование африканских девочек. По их мнению, это наиболее существенный вклад, который они могут сделать. Они привыкли отслеживать расположение, посещаемость и оценки на бумаге. Временной промежуток между тем, как учитель записал оценки и посещаемость, и тем, как преобразовал их в отчёт, составлял два или три года. Теперь это происходит в режиме реального времени, и благодаря тому, что это очень дешёвая система, основанная на глобальной сети, её стоимость для всех пяти стран, в которых CAMFED её использовала, охватив десятки тысяч девочек, составила 10 000 долларов в год. Это меньше, чем я получал, выезжая на двухнедельную консультацию.
Как я говорил вам ранее, когда мы делали всё по старинке, я понял, что все наши труды были всего лишь каплей в море ‒ 10, 20, 30 различных программ. Мы значительно продвинулись, но я осознал, что даже сейчас, когда нашу программу используют 14 000 человек, это всего лишь капля в море. Но кое-что изменилось. Думаю, что это очевидно. Теперь вместо использования программы, которую мы распространяем так медленно, что никогда не охватим всех нуждающихся в ней людей, людям не нужно ждать, когда мы к ним приедем. Мы создали инструмент, с помощью которого можно удерживать детей в школе, отслеживать количество детей, которые родились или число умерших детей, ловить преступников и эффективно привлекать их к ответственности, совершать различные действия, чтобы узнать побольше о происходящем, чтобы лучше понимать, больше видеть, чтобы спасать и улучшать жизнь людей.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: David McCandless: The beauty of data visualization\nTED Talk Subtitles and Transcript: David McCandless turns complex data sets (like worldwide military spending, media buzz, Facebook status updates) into beautiful, simple diagrams that tease out unseen patterns and connections. Good design, he suggests, is the best way to navigate information glut -- and it may just change the way we see the world.\nIt feels like we're all suffering from information overload or data glut. And the good news is there might be an easy solution to that, and that's using our eyes more. So, visualizing information, so that we can see the patterns and connections that matter and then designing that information so it makes more sense, or it tells a story, or allows us to focus only on the information that's important. Failing that, visualized information can just look really cool.\nSo, let's see. This is the $Billion Dollar o-Gram, and this image arose out of frustration I had with the reporting of billion-dollar amounts in the press. That is, they're meaningless without context: 500 billion for this pipeline, 20 billion for this war. It doesn't make any sense, so the only way to understand it is visually and relatively. So I scraped a load of reported figures from various news outlets and then scaled the boxes according to those amounts. And the colors here represent the motivation behind the money. So purple is \"fighting,\" and red is \"giving money away,\" and green is \"profiteering.\" And what you can see straight away is you start to have a different relationship to the numbers. You can literally see them. But more importantly, you start to see patterns and connections between numbers that would otherwise be scattered across multiple news reports.\nLet me point out some that I really like. This is OPEC's revenue, this green box here -- 780 billion a year. And this little pixel in the corner -- three billion -- that's their climate change fund. Americans, incredibly generous people -- over 300 billion a year, donated to charity every year, compared with the amount of foreign aid given by the top 17 industrialized nations at 120 billion. Then of course, the Iraq War, predicted to cost just 60 billion back in 2003. And it mushroomed slightly. Afghanistan and Iraq mushroomed now to 3,000 billion. So now it's great because now we have this texture, and we can add numbers to it as well. So we could say, well, a new figure comes out ... let's see African debt. How much of this diagram do you think might be taken up by the debt that Africa owes to the West? Let's take a look. So there it is: 227 billion is what Africa owes. And the recent financial crisis, how much of this diagram might that figure take up? What has that cost the world? Let's take a look at that. Dooosh -- Which I think is the appropriate sound effect for that much money: 11,900 billion. So, by visualizing this information, we turned it into a landscape that you can explore with your eyes, a kind of map really, a sort of information map. And when you're lost in information, an information map is kind of useful.\nSo I want to show you another landscape now. We need to imagine what a landscape of the world's fears might look like. Let's take a look. This is Mountains Out of Molehills, a timeline of global media panic. (Laughter) So, I'll label this for you in a second. But the height here, I want to point out, is the intensity of certain fears as reported in the media. Let me point them out. So this, swine flu -- pink. Bird flu. SARS -- brownish here. Remember that one? The millennium bug, terrible disaster. These little green peaks are asteroid collisions. (Laughter) And in summer, here, killer wasps.\n(Laughter)\nSo these are what our fears look like over time in our media. But what I love -- and I'm a journalist -- and what I love is finding hidden patterns; I love being a data detective. And there's a very interesting and odd pattern hidden in this data that you can only see when you visualize it. Let me highlight it for you. See this line, this is a landscape for violent video games. As you can see, there's a kind of odd, regular pattern in the data, twin peaks every year. If we look closer, we see those peaks occur at the same month every year. Why? Well, November, Christmas video games come out, and there may well be an upsurge in the concern about their content. But April isn't a particularly massive month for video games. Why April? Well, in April 1999 was the Columbine shooting, and since then, that fear has been remembered by the media and echoes through the group mind gradually through the year. You have retrospectives, anniversaries, court cases, even copy-cat shootings, all pushing that fear into the agenda. And there's another pattern here as well. Can you spot it? See that gap there? There's a gap, and it affects all the other stories. Why is there a gap there? You see where it starts? September 2001, when we had something very real to be scared about.\nSo, I've been working as a data journalist for about a year, and I keep hearing a phrase all the time, which is this: \"Data is the new oil.\" Data is the kind of ubiquitous resource that we can shape to provide new innovations and new insights, and it's all around us, and it can be mined very easily. It's not a particularly great metaphor in these times, especially if you live around the Gulf of Mexico, but I would, perhaps, adapt this metaphor slightly, and I would say that data is the new soil. Because for me, it feels like a fertile, creative medium. Over the years, online, we've laid down a huge amount of information and data, and we irrigate it with networks and connectivity, and it's been worked and tilled by unpaid workers and governments. And, all right, I'm kind of milking the metaphor a little bit. But it's a really fertile medium, and it feels like visualizations, infographics, data visualizations, they feel like flowers blooming from this medium. But if you look at it directly, it's just a lot of numbers and disconnected facts. But if you start working with it and playing with it in a certain way, interesting things can appear and different patterns can be revealed.\nLet me show you this. Can you guess what this data set is? What rises twice a year, once in Easter and then two weeks before Christmas, has a mini peak every Monday, and then flattens out over the summer? I'll take answers. (Audience: Chocolate.) David McCandless: Chocolate. You might want to get some chocolate in. Any other guesses? (Audience: Shopping.) DM: Shopping. Yeah, retail therapy might help. (Audience: Sick leave.) DM: Sick leave. Yeah, you'll definitely want to take some time off. Shall we see?\n(Laughter)\n(Applause)\nSo, the information guru Lee Byron and myself, we scraped 10,000 status Facebook updates for the phrase \"break-up\" and \"broken-up\" and this is the pattern we found -- people clearing out for Spring Break, (Laughter) coming out of very bad weekends on a Monday, being single over the summer, and then the lowest day of the year, of course: Christmas Day. Who would do that? So there's a titanic amount of data out there now, unprecedented. But if you ask the right kind of question, or you work it in the right kind of way, interesting things can emerge.\nSo information is beautiful. Data is beautiful. I wonder if I could make my life beautiful. And here's my visual C.V. I'm not quite sure I've succeeded. Pretty blocky, the colors aren't that great. But I wanted to convey something to you. I started as a programmer, and then I worked as a writer for many years, about 20 years, in print, online and then in advertising, and only recently have I started designing. And I've never been to design school. I've never studied art or anything. I just kind of learned through doing. And when I started designing, I discovered an odd thing about myself. I already knew how to design, but it wasn't like I was amazingly brilliant at it, but more like I was sensitive to the ideas of grids and space and alignment and typography. It's almost like being exposed to all this media over the years had instilled a kind of dormant design literacy in me. And I don't feel like I'm unique.\nI feel that everyday, all of us now are being blasted by information design. It's being poured into our eyes through the Web, and we're all visualizers now; we're all demanding a visual aspect to our information. There's something almost quite magical about visual information. It's effortless, it literally pours in. And if you're navigating a dense information jungle, coming across a beautiful graphic or a lovely data visualization, it's a relief, it's like coming across a clearing in the jungle. I was curious about this, so it led me to the work of a Danish physicist called Tor Norretranders, and he converted the bandwidth of the senses into computer terms.\nSo here we go. This is your senses, pouring into your senses every second. Your sense of sight is the fastest. It has the same bandwidth as a computer network. Then you have touch, which is about the speed of a USB key. And then you have hearing and smell, which has the throughput of a hard disk. And then you have poor old taste, which is like barely the throughput of a pocket calculator. And that little square in the corner, a naught .7 percent, that's the amount we're actually aware of. So a lot of your vision -- the bulk of it is visual, and it's pouring in. It's unconscious. The eye is exquisitely sensitive to patterns in variations in color, shape and pattern. It loves them, and it calls them beautiful. It's the language of the eye. If you combine the language of the eye with the language of the mind, which is about words and numbers and concepts, you start speaking two languages simultaneously, each enhancing the other. So, you have the eye, and then you drop in the concepts. And that whole thing -- it's two languages both working at the same time.\nSo we can use this new kind of language, if you like, to alter our perspective or change our views. Let me ask you a simple question with a really simple answer: Who has the biggest military budget? It's got to be America, right? Massive. 609 billion in 2008 -- 607, rather. So massive, in fact, that it can contain all the other military budgets in the world inside itself. Gobble, gobble, gobble, gobble, gobble. Now, you can see Africa's total debt there and the U.K. budget deficit for reference. So that might well chime with your view that America is a sort of warmongering military machine, out to overpower the world with its huge industrial-military complex. But is it true that America has the biggest military budget? Because America is an incredibly rich country. In fact, it's so massively rich that it can contain the four other top industrialized nations' economies inside itself, it's so vastly rich. So its military budget is bound to be enormous. So, to be fair and to alter our perspective, we have to bring in another data set, and that data set is GDP, or the country's earnings. Who has the biggest budget as a proportion of GDP? Let's have a look. That changes the picture considerably. Other countries pop into view that you, perhaps, weren't considering, and American drops into eighth.\nNow you can also do this with soldiers. Who has the most soldiers? It's got to be China. Of course, 2.1 million. Again, chiming with your view that China has a militarized regime ready to, you know, mobilize its enormous forces. But of course, China has an enormous population. So if we do the same, we see a radically different picture. China drops to 124th. It actually has a tiny army when you take other data into consideration. So, absolute figures, like the military budget, in a connected world, don't give you the whole picture. They're not as true as they could be.\nWe need relative figures that are connected to other data so that we can see a fuller picture, and then that can lead to us changing our perspective. As Hans Rosling, the master, my master, said, \"Let the dataset change your mindset.\" And if it can do that, maybe it can also change your behavior.\nTake a look at this one. I'm a bit of a health nut. I love taking supplements and being fit, but I can never understand what's going on in terms of evidence. There's always conflicting evidence. Should I take vitamin C? Should I be taking wheatgrass? This is a visualization of all the evidence for nutritional supplements. This kind of diagram is called a balloon race. So the higher up the image, the more evidence there is for each supplement. And the bubbles correspond to popularity as regards to Google hits. So you can immediately apprehend the relationship between efficacy and popularity, but you can also, if you grade the evidence, do a \"worth it\" line. So supplements above this line are worth investigating, but only for the conditions listed below, and then the supplements below the line are perhaps not worth investigating.\nNow this image constitutes a huge amount of work. We scraped like 1,000 studies from PubMed, the biomedical database, and we compiled them and graded them all. And it was incredibly frustrating for me because I had a book of 250 visualizations to do for my book, and I spent a month doing this, and I only filled two pages. But what it points to is that visualizing information like this is a form of knowledge compression. It's a way of squeezing an enormous amount of information and understanding into a small space. And once you've curated that data, and once you've cleaned that data, and once it's there, you can do cool stuff like this.\nSo I converted this into an interactive app, so I can now generate this application online -- this is the visualization online -- and I can say, \"Yeah, brilliant.\" So it spawns itself. And then I can say, \"Well, just show me the stuff that affects heart health.\" So let's filter that out. So heart is filtered out, so I can see if I'm curious about that. I think, \"No, no. I don't want to take any synthetics, I just want to see plants and -- just show me herbs and plants. I've got all the natural ingredients.\" Now this app is spawning itself from the data. The data is all stored in a Google Doc, and it's literally generating itself from that data. So the data is now alive; this is a living image, and I can update it in a second. New evidence comes out. I just change a row on a spreadsheet. Doosh! Again, the image recreates itself. So it's cool. It's kind of living.\nBut it can go beyond data, and it can go beyond numbers. I like to apply information visualization to ideas and concepts. This is a visualization of the political spectrum, an attempt for me to try and understand how it works and how the ideas percolate down from government into society and culture, into families, into individuals, into their beliefs and back around again in a cycle. What I love about this image is it's made up of concepts, it explores our worldviews and it helps us -- it helps me anyway -- to see what others think, to see where they're coming from. And it feels just incredibly cool to do that.\nWhat was most exciting for me designing this was that, when I was designing this image, I desperately wanted this side, the left side, to be better than the right side -- being a journalist, a Left-leaning person -- but I couldn't, because I would have created a lopsided, biased diagram. So, in order to really create a full image, I had to honor the perspectives on the right-hand side and at the same time, uncomfortably recognize how many of those qualities were actually in me, which was very, very annoying and uncomfortable. (Laughter) But not too uncomfortable, because there's something unthreatening about seeing a political perspective, versus being told or forced to listen to one. You're capable of holding conflicting viewpoints joyously when you can see them. It's even fun to engage with them because it's visual. So that's what's exciting to me, seeing how data can change my perspective and change my mind midstream -- beautiful, lovely data.\nSo, just to wrap up, I wanted to say that it feels to me that design is about solving problems and providing elegant solutions, and information design is about solving information problems. It feels like we have a lot of information problems in our society at the moment, from the overload and the saturation to the breakdown of trust and reliability and runaway skepticism and lack of transparency, or even just interestingness. I mean, I find information just too interesting. It has a magnetic quality that draws me in.\nSo, visualizing information can give us a very quick solution to those kinds of problems. Even when the information is terrible, the visual can be quite beautiful. Often we can get clarity or the answer to a simple question very quickly, like this one, the recent Icelandic volcano. Which was emitting the most CO2? Was it the planes or the volcano, the grounded planes or the volcano? So we can have a look. We look at the data and we see: Yep, the volcano emitted 150,000 tons; the grounded planes would have emitted 345,000 if they were in the sky. So essentially, we had our first carbon-neutral volcano.\n(Laughter)\n(Applause)\nAnd that is beautiful. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэвид МакКэндлесс: Красота визуализации данных\nTED Talk Subtitles and Transcript: Дэвид МакКэндлесс превращает сложные массивы данных (мировые затраты на войны, гул СМИ, обновление статуса на Facebook) в прекрасные, но простые диаграммы. Он утверждает, что информационный дизайн как инструмент навигации в сегодняшнем море информации и поиска общих закономерностей и связей может перевернуть наше восприятие мира.\nУ меня сложилось ощущение, что мы все страдаем от перенасыщения информацией и избытка данных. Хорошая новость — у проблемы есть довольно простое решение: нам надо чаще использовать свои глаза. Нужно визуализировать информацию так, чтобы мы могли увидеть важные паттерны и взаимосвязи, и затем организовывать эту информацию так, чтобы она имела больше смысла, или рассказывала историю, или позволяла сфокусироваться только на важном. А иначе визуализация только выглядит красиво, но не более того.\nИтак, давайте посмотрим. Эта схема демонстрирует миллиарды долларов, и она возникла, потому что я был недоволен тем, как миллиардные суммы представляются в прессе. Они бессмысленны вне контекста. 500 миллиардов на трубопровод. 20 миллиардов на войну. Эти цифры нам ни о чём не говорят, потому единственный способ из понять — это представить информацию наглядно и в сравнении. Тогда я взял и собрал значительное количество цифр, освещённых в разных источниках прессы, и придал отдельным блокам разные размеры, в соответствии с размерами сумм. Цвета отображают мотивы, стоящие за этими числами. Фиолетовый — это войны; красный – благотворительность; зелёный – спекуляции. И вот что можно сразу же увидеть: у вас складывается новое восприятие этих цифр. Вы в буквальном смысле можете их видеть. Но более важно то, что вы начинаете выявлять закономерности и связи между этими цифрами, которые иначе были бы разбросаны по множеству новостных сообщений.\nПозвольте мне указать на некоторые из них, наиболее мне понравившиеся. Этот зелёный блок – доходы ОПЕКа, 780 миллиардов в год. А вот этот маленький пиксель в углу, 3 миллиарда, — это их отчисления в фонд изменения климата. Американцы – крайне щедрые люди – более 300 миллиардов в год перечисляется на благотворительность, в сравнении со 120 миллиардами, перечисленными 17 ведущими индустриальными странами на поддержку соседних иностранных государств. И затем, конечно, война в Ираке, стоимость которой оценивалась лишь в 60 миллиардов в 2003 году. Однако расходы на войну в Ираке и Афганистане выросли на данный момент до 3 000 миллиардов. Прелесть визуализации в том, что теперь у нас есть структура, к которой мы можем добавлять другие цифры. Скажем, у нас появилось новое число — долг Африки, например. Какую площадь, как вы думаете, мог бы занять долг Африки Западу на этой диаграмме? Давайте посмотрим. Вот он, пожалуйста. Долг Африки составляет 227 миллиардов. А недавний финансовый кризис – сколько пространства на этой диаграмме он бы мог занять? Сколько он стоил миру в целом? Давайте посмотрим. Бум! Я думаю это подходящий звуковой эффект для такой огромной суммы. 11 900 миллиардов. Таким образом, визуализируя эту информацию мы превратили её в панораму, которую мы может изучать визуально, своего рода карту, что то вроде информационной карты. И когда вы чувствуете, что потерялись в потоке информации, информационная карта очень удобна.\nИтак, я хочу показать вам ещё одну панораму. Нам нужно представить, как бы выглядела картина мировых страхов. Давайте посмотрим. Вот как раздувают из мухи слона: временная шкала мировых паник в прессе. (Смех) Я обозначу каждую вершину через минуту. Но вначале я бы хотел отметить, что высота соответствует интенсивности определённых страхов и переживаний, как они отражены в прессе. Позвольте мне на них указать. Вот это свиной грипп, розового цвета. Птичий грипп. SARS, или атипичная пневмония - коричневого цвета. Помните такую? «Проблема 2000» — ужасное бедствие. Вот эти небольшие зелёные пики — столкновения с астероидами. (Смех) А летом, вот здесь, осы-убийцы.\n(Смех)\nВот так выглядят наши страхи в прессе в долгосрочной перспективе. Но что я больше всего люблю, а я журналист, так это выявлять скрытые закономерности; я обожаю быть информационным сыщиком. И на этой панораме скрыта очень интересная и странная закономерность, которую можно увидеть только представив визуально. Позвольте мне её выделить. Эта диаграмма показывает наш переполох по поводу агрессивных видео игр. Очевидна странная систематическая закономерность, ежегодный двойной всплеск. Если мы внимательнее присмотримся к этим пикам, то увидим, что они происходят в одно и то же время каждый год. Почему? В ноябре, перед рождеством, выходят новые игры, и они, скорее всего, вызывают всплеск беспокойства по поводу их содержания. Апрель же не является особенно активным месяцем в плане выпуска видео игр. Тогда почему апрель? В апреле 1999 произошла трагедия в школе Колумбайн, и страх, рождённый в то время, сохранился в прессе, его отголоски слышатся в течение всего года. Мы создаём ретроспективы, годовщины, судебные разбирательства, и даже копируем трагедии из прошлого, втискивая этот страх в установившийся ход жизни. Здесь есть ещё одна закономерность. Вы её можете опознать? Вы видите здесь пробел? Здесь есть пробел, и он влияет на все остальные истории. Откуда этот пробел? Вам видно, где он начинается? Сентябрь 2001, когда у нас появилась реальная причина для страха.\nИтак, я работаю в качестве информационного журналиста около года, и я постоянно слышу одну и ту же фразу: «Информация - это новая нефть». Информация, в своём роде, повсеместный ресурс, который можно видоизменять, чтобы производить или познавать что-то новое, она вокруг нас и легко доступна. Я не думаю, что эта метафора обязательно верна, особенно если вы живете в районе Мексиканского залива, я бы слегка изменил эту метафору, сказав, что информация — это почва. Потому что для меня она как плодородная, созидательная основа. Вы знаете, за много лет мы уже выложили онлайн огромное количество информации и данных; мы орошаем её через сети и соединения, она обрабатывается и возделывается добровольцами и правительствами. Ну хорошо, я немного увлёкся этой метафорой. Но это на самом деле плодородная основа, визуализация, инфографики, визуализация данных — это цветы, расцветающие на этой основе. Но если вы посмотрите на них непосредственно, то увидите только цифры и бессвязные факты. Но если вы начнёте так или иначе манипулировать и экспериментировать с ними, вам могут открыться интересные вещи и различные закономерности.\nПозвольте мне показать следующее. Вы можете догадаться, о чем говорят эти данные? Что повышается дважды в год: во время Пасхи и потом за две недели до Рождества; слегка поднимается каждый понедельник, и выравнивается во время летнего сезона. Я принимаю ответы. (Аудитория: Шоколад) Дэвид МакКэндлесс: Шоколад. Вам, возможно, захочется шоколад. Другие варианты? (Аудитория: Шоппинг.) ДМ: Шоппинг. Да, шоппинг может помочь вам почувствовать себя лучше. (Аудитория: Больничный.) ДМ: Больничный. Да, вам определённо захочется взять отгул. Давайте посмотрим? (На экране: Пики разрыва отношений в соответствии со статусами на Facebook)\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nИтак, чтоб собрать эту информацию, Ли Байрон и я прошерстили 10 000 обновлений статусов на Facebook, выбирая фразы «разойтись» и «расстались», и вот закономерность, которую мы нашли — люди готовятся к новой жизни по весне, (Смех) завершают неудачные выходные в понедельник, и холосты в летний период. И, конечно же, низшая точка в году — это Рождество. В чём же причина? Таким образом, мы имеем доступ к колоссальному, небывалому объёму информации. И, задавая правильные вопросы, или обрабатывая её правильными методами, можно выявлять интересные вещи.\nИнформация прекрасна. Данные и факты прекрасны. Мне интересно, смогу ли я сделать свою жизнь прекрасной. Вот пожалуйста, моё резюме, представленное визуально. Я не уверен в том, что я в этом преуспел. Довольно блочно. Цвета не самые лучшие. Но я хотел донести до вас следующее. Я начал карьеру программистом, и затем я работал писателем много лет, около 20 лет, в печати, в интернете и потом в рекламе; и только недавно я начал заниматься дизайном. Я никогда не ходил в школу дизайна. Я никогда не изучал искусство или что-то в этом роде. Я просто учился, работая. И когда я начал заниматься дизайном, я открыл странную вещь для себя. Я уже знал, как это делать, но это не было чем-то вроде гениального таланта, но вроде как у меня было чутьё и понимание идей структуры и пространства, выравнивании и типографической разметке текста. Словно все эти годы работы с прессой медленно вводили в меня дремлющую способность к дизайну. И я не думаю, что я единственный с кем это произошло.\nЯ думаю, что каждый день, каждый из нас заражается вирусом информационного дизайна. Его выплёскивают нам в лицо через интернет, и теперь мы все визуализаторы; нам всем подавай визуальный аспект представляемой информации. И в этом есть что-то магическое. Просто и без усилий информация проникает сама по себе. И если, пробиваясь через джунгли данных, вы натолкнулись на прекрасный график или восхитительную визуализацию, вы ощущаете облегчение; словно нашли прочищенную дорогу посреди джунглей. Этот интерес привёл меня к работе датского физика Тора Норретрандерса, который перевёл пропускную способность наших чувств в компьютерные термины.\nВот они перед вами, это ваши ощущения, скорость вашего восприятия в секунду. Зрительное восприятие самое быстрое. Его скорость равна скорости компьютерной сети. Затем идёт осязание, которое сравнимо со скоростью USB. За ним - слух и обоняние, сопоставимые с пропускной способностью жёсткого диска. и только потом идёт чувство вкуса, которое едва сравнимо со скоростью карманного калькулятора. А вот этот маленький квадрат - 0.7%, это процент информации, которую мы осознаём. Это значит, что большинство информации поступает к нам визуальным путём. И это происходит неосознанно. А человеческий глаз остро реагирует на взаимодействия в цветах, формах и моделях. Они радуют глаз своей красотой. Они являются языком для глаз. И если связать язык глаз с языком мышления, состоящим из чисел и понятий, то можно говорить на двух языках одновременно, при этом оба будут дополнять друг друга. И так, мы используем глаза и подключаем свои понятия. И в результате, оба языка работают одновременно.\nМы можем использовать новый тип языка, если хотите, чтоб изменить нашу перспективу или точку зрения. Позвольте мне задать простой вопрос, у которого есть простой ответ. У какой страны самый большой военный бюджет? Должно быть у Америки, правда? Он громаднейший - 609 миллиардов в 2008 году - точнее 607. Настолько громадный, что он может быть вместить в себя бюджеты вооружённых сил всего мира. (имитирует звук жадного поедания еды) А теперь посмотрите на долг Африки вот здесь и сравните его с дефицитом бюджета Великобритании и Северной Ирландии. Это должно быть созвучно с вашим представлением об Америке как о вооружённой машине, разжигающей войны с целью подавить весь мир своим огромным военно-промышленным комплексом. Но правда ли то, что военный бюджет Америки самый большой в мире? Ведь это невероятно богатая страна. На самом деле она настолько богата, что её экономика может легко включить в себя экономики четырёх других ведущих развитых стран, настолько Америка богата. Поэтому её военный бюджет кажется таким громадным. Тогда, справедливости ради и дабы изменить угол зрения, нам надо внести новые данные - валовый внутренний продукт или доходы страны. Чей военный бюджет самый большой в процентном отношении к ВВП? Давайте посмотрим. Это в корне меняет дело. Другие страны выходят вперёд, о которых вы и не думали, а Америка сдвигается на 8-е место.\nТеперь можно проделать то же самое с солдатами. У кого самое большое количество солдат? Должно быть у Китая. Конечно, 2.1 миллион. Опять же, если верить этому, то получается, Китай находится в военном режиме, готовый мобилизовать свои бескрайние силы. Но опять же, у Китая громаднейшее население. Поэтому, если проведём те же операции, пред нами предстанет радикально иная картина. Китай сдвигается на 124-ое место. У него, на самом деле, крошечная армия, если мы сравним количество солдат с другими переменными. Поэтому такие реальные цифры как военный бюджет не дают вам действительного представления на уровне мирового масштаба. Они не настолько верны, как могли бы быть.\nНам нужны другие числа для сравнения, которые связаны с другими данными, чтобы мы могли видеть полную картину, и это нам поможет изменить наше представление о реальности. Как учитель, Ганс Рослинг, мой учитель, однажды сказал: «Позвольте данным изменить ваш склад ума». И если это возможно, то возможно изменится и ваше поведение.\nПосмотрите на следующее. Я увлечён здоровым образом жизни. Я люблю принимать добавки и быть в хорошей форме, но я никогда не мог понять что происходит на самом деле. Всегда существуют противоречивые данные. Нужно ли мне принимать витамин С? Стоит ли есть пророщенную пшеницу? Перед вами визуализация фактов о всевозможных пищевых добавках. Этот вид диаграммы называется «гонки воздушных шаров». Чем выше шар, тем больше доказательств, что данная добавка эффективна. А размер шаров соответствует популярности, основанной на поиске в Google. Это сразу даёт возможность понять связь между эффективностью и популярностью, но так же, если вы сортируете доказательства, вы можете провести своего рода черту «ценности», стоит ли оно того или нет. Таким образом, пищевые добавки над этой чертой, стоят вашего внимания, но только при обстоятельствах упомянутых ниже. Тогда как добавки под чертой возможно, не стоят ни времени, ни денег.\nЭта диаграмма стоила огромных усилий. Мы прошерстили около 1 000 исследований на PubMed и в биомедицинских базах данных, и мы их собрали и оценили каждый из них. Это изрядно меня отвлекло, потому что мне нужно было сделать по работе книгу из 250 визуализаций, а я потратил целый месяц на это, и у меня вышло всего две страницы. Но это указывает на то, что подобная визуализация — это своего рода сжатие знаний. Это способ сжатия необъятного количества информации и её осмысления на маленьком пространстве. И как только вы организовали и отсортировали данные, как только они готовы, вы можете делать интересные вещи вроде следующих.\nИтак, я переделал эту диаграмму в интерактивное приложение, так что её можно запускать онлайн, то есть это визуализация онлайн, и я могу сказать: «Да, классно». И она создаётся сама собой. А потом я могу сказать: «Хорошо, покажи мне только те добавки, которые действуют на сердце». Давайте отфильтруем. И вот, если интересно, отфильтровали для сердца. Тогда я думаю: «Нет, нет. Я не хочу принимать ничего синтетического. Я хочу видеть только результаты для растений и - покажи мне травы и растения. Я получил результат всех натуральных ингредиентов». Помните, это приложение создаётся само собой на основе данных. Эти данные сохранены в Google документе, и приложение буквально само генерируется из этих данных. Итак, эти данные живые, это живая картина, и я могу её обновлять каждую секунду. Появляются новые подтверждения - и я просто меняю строку в таблице. Бум! И опять картина воспроизводится сама. Так здорово. Оно вроде живого организма.\nИ оно словно может быть больше чем просто данные, больше чем просто цифры. И мне нравится применять визуализацию информации к идеям и концепциям. Перед вами визуализация политического диапазона, в попытке понять, как он функционирует и как идеи проникают из правительства в культуру и общество, в семьи, в отдельные личности, в их веру, и возвращаются назад по замкнутому кругу. Что мне особенно нравится в этом рисунке, так это то, что он сделан из общих представлений, он исследует наше мировоззрение и помогает нам, во всяком случае мне, увидеть, что думают другие, увидеть, почему они так думают. И это так здорово быть способным делать подобное.\nА вот то, что меня больше всего привело в восторг, пока я над этим работал, это то, что в процессе составления этой схемы, я страшно хотел, чтоб эта половина, левая часть, выглядела лучше правой - будучи журналистом, и человеком склоняющемуся к левому крылу, но я не мог этого сделать, иначе бы я создал асимметричную и необъективную диаграмму. Поэтому, чтоб действительно создать полную картину происходящего, мне пришлось честно отображать данные правой стороны и одновременно, с долей дискомфорта, осознать, сколько из этих качеств присущи мне самому, что было весьма, весьма досадно и неудобно. (Смех) Но не слишком неудобно, потому что есть что-то безопасное в том, чтобы видеть политическую перспективу, в сравнении с тем, когда вам диктуют и навязывают. На самом деле, мы способны иметь противоречащие точки зрения и принимать их, когда мы их можем видеть. Ещё более интересно, когда вы вовлечены в них, потому что они теперь визуально представлены. Вот именно это я считаю захватывающим, когда я вижу, как простые данные могут перестроить моё видение и изменить направление моего мышления - прекрасные, милые данные.\nИ в заключении, я хотел сказать что такой дизайн помогает решению проблем и предлагает изысканные решения. Информационный дизайн способствует решению информационных проблем. Мне кажется, что в нашем обществе существует много информационных проблем, начиная с перегруженности и пресыщенности, и кончая упадком надёжности и достоверности, бесконтрольным скептицизмом и нехваткой открытости, или даже просто увлекательности. Я имею ввиду, что я нахожу информацию очень интересной. В ней есть магнитная сила, притягивающая меня.\nИ представляя информацию визуально, можно получить быстрое решение разного рода проблем. И даже если информация ужасна, то её визуальное представление может быть прекрасным. И часто мы можем получить ясность или быстрый ответ на простой вопрос, вроде этого, недавнее извержение исландского вулкана. От чего больше выброс СО2? От самолётов или от вулкана, от самолётов, находящихся на земле, или от вулкана? Давайте посмотрим. Мы смотрим на данные, и мы видим, что, ага, вулкан выбросил 150 000 тонн; тогда как самолёты, выбросили бы в атмосферу 345 000, если бы они находились в воздухе. По существу, это был наш первый углеродно-нейтральный вулкан.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nИ это прекрасно. Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
David McCandless: The beauty of data visualization
TED Talk Subtitles and Transcript: David McCandless turns complex data sets (like worldwide military spending, media buzz, Facebook status updates) into beautiful, simple diagrams that tease out unseen patterns and connections. Good design, he suggests, is the best way to navigate information glut -- and it may just change the way we see the world.
It feels like we're all suffering from information overload or data glut. And the good news is there might be an easy solution to that, and that's using our eyes more. So, visualizing information, so that we can see the patterns and connections that matter and then designing that information so it makes more sense, or it tells a story, or allows us to focus only on the information that's important. Failing that, visualized information can just look really cool.
So, let's see. This is the $Billion Dollar o-Gram, and this image arose out of frustration I had with the reporting of billion-dollar amounts in the press. That is, they're meaningless without context: 500 billion for this pipeline, 20 billion for this war. It doesn't make any sense, so the only way to understand it is visually and relatively. So I scraped a load of reported figures from various news outlets and then scaled the boxes according to those amounts. And the colors here represent the motivation behind the money. So purple is "fighting," and red is "giving money away," and green is "profiteering." And what you can see straight away is you start to have a different relationship to the numbers. You can literally see them. But more importantly, you start to see patterns and connections between numbers that would otherwise be scattered across multiple news reports.
Let me point out some that I really like. This is OPEC's revenue, this green box here -- 780 billion a year. And this little pixel in the corner -- three billion -- that's their climate change fund. Americans, incredibly generous people -- over 300 billion a year, donated to charity every year, compared with the amount of foreign aid given by the top 17 industrialized nations at 120 billion. Then of course, the Iraq War, predicted to cost just 60 billion back in 2003. And it mushroomed slightly. Afghanistan and Iraq mushroomed now to 3,000 billion. So now it's great because now we have this texture, and we can add numbers to it as well. So we could say, well, a new figure comes out ... let's see African debt. How much of this diagram do you think might be taken up by the debt that Africa owes to the West? Let's take a look. So there it is: 227 billion is what Africa owes. And the recent financial crisis, how much of this diagram might that figure take up? What has that cost the world? Let's take a look at that. Dooosh -- Which I think is the appropriate sound effect for that much money: 11,900 billion. So, by visualizing this information, we turned it into a landscape that you can explore with your eyes, a kind of map really, a sort of information map. And when you're lost in information, an information map is kind of useful.
So I want to show you another landscape now. We need to imagine what a landscape of the world's fears might look like. Let's take a look. This is Mountains Out of Molehills, a timeline of global media panic. (Laughter) So, I'll label this for you in a second. But the height here, I want to point out, is the intensity of certain fears as reported in the media. Let me point them out. So this, swine flu -- pink. Bird flu. SARS -- brownish here. Remember that one? The millennium bug, terrible disaster. These little green peaks are asteroid collisions. (Laughter) And in summer, here, killer wasps.
(Laughter)
So these are what our fears look like over time in our media. But what I love -- and I'm a journalist -- and what I love is finding hidden patterns; I love being a data detective. And there's a very interesting and odd pattern hidden in this data that you can only see when you visualize it. Let me highlight it for you. See this line, this is a landscape for violent video games. As you can see, there's a kind of odd, regular pattern in the data, twin peaks every year. If we look closer, we see those peaks occur at the same month every year. Why? Well, November, Christmas video games come out, and there may well be an upsurge in the concern about their content. But April isn't a particularly massive month for video games. Why April? Well, in April 1999 was the Columbine shooting, and since then, that fear has been remembered by the media and echoes through the group mind gradually through the year. You have retrospectives, anniversaries, court cases, even copy-cat shootings, all pushing that fear into the agenda. And there's another pattern here as well. Can you spot it? See that gap there? There's a gap, and it affects all the other stories. Why is there a gap there? You see where it starts? September 2001, when we had something very real to be scared about.
So, I've been working as a data journalist for about a year, and I keep hearing a phrase all the time, which is this: "Data is the new oil." Data is the kind of ubiquitous resource that we can shape to provide new innovations and new insights, and it's all around us, and it can be mined very easily. It's not a particularly great metaphor in these times, especially if you live around the Gulf of Mexico, but I would, perhaps, adapt this metaphor slightly, and I would say that data is the new soil. Because for me, it feels like a fertile, creative medium. Over the years, online, we've laid down a huge amount of information and data, and we irrigate it with networks and connectivity, and it's been worked and tilled by unpaid workers and governments. And, all right, I'm kind of milking the metaphor a little bit. But it's a really fertile medium, and it feels like visualizations, infographics, data visualizations, they feel like flowers blooming from this medium. But if you look at it directly, it's just a lot of numbers and disconnected facts. But if you start working with it and playing with it in a certain way, interesting things can appear and different patterns can be revealed.
Let me show you this. Can you guess what this data set is? What rises twice a year, once in Easter and then two weeks before Christmas, has a mini peak every Monday, and then flattens out over the summer? I'll take answers. (Audience: Chocolate.) David McCandless: Chocolate. You might want to get some chocolate in. Any other guesses? (Audience: Shopping.) DM: Shopping. Yeah, retail therapy might help. (Audience: Sick leave.) DM: Sick leave. Yeah, you'll definitely want to take some time off. Shall we see?
(Laughter)
(Applause)
So, the information guru Lee Byron and myself, we scraped 10,000 status Facebook updates for the phrase "break-up" and "broken-up" and this is the pattern we found -- people clearing out for Spring Break, (Laughter) coming out of very bad weekends on a Monday, being single over the summer, and then the lowest day of the year, of course: Christmas Day. Who would do that? So there's a titanic amount of data out there now, unprecedented. But if you ask the right kind of question, or you work it in the right kind of way, interesting things can emerge.
So information is beautiful. Data is beautiful. I wonder if I could make my life beautiful. And here's my visual C.V. I'm not quite sure I've succeeded. Pretty blocky, the colors aren't that great. But I wanted to convey something to you. I started as a programmer, and then I worked as a writer for many years, about 20 years, in print, online and then in advertising, and only recently have I started designing. And I've never been to design school. I've never studied art or anything. I just kind of learned through doing. And when I started designing, I discovered an odd thing about myself. I already knew how to design, but it wasn't like I was amazingly brilliant at it, but more like I was sensitive to the ideas of grids and space and alignment and typography. It's almost like being exposed to all this media over the years had instilled a kind of dormant design literacy in me. And I don't feel like I'm unique.
I feel that everyday, all of us now are being blasted by information design. It's being poured into our eyes through the Web, and we're all visualizers now; we're all demanding a visual aspect to our information. There's something almost quite magical about visual information. It's effortless, it literally pours in. And if you're navigating a dense information jungle, coming across a beautiful graphic or a lovely data visualization, it's a relief, it's like coming across a clearing in the jungle. I was curious about this, so it led me to the work of a Danish physicist called Tor Norretranders, and he converted the bandwidth of the senses into computer terms.
So here we go. This is your senses, pouring into your senses every second. Your sense of sight is the fastest. It has the same bandwidth as a computer network. Then you have touch, which is about the speed of a USB key. And then you have hearing and smell, which has the throughput of a hard disk. And then you have poor old taste, which is like barely the throughput of a pocket calculator. And that little square in the corner, a naught .7 percent, that's the amount we're actually aware of. So a lot of your vision -- the bulk of it is visual, and it's pouring in. It's unconscious. The eye is exquisitely sensitive to patterns in variations in color, shape and pattern. It loves them, and it calls them beautiful. It's the language of the eye. If you combine the language of the eye with the language of the mind, which is about words and numbers and concepts, you start speaking two languages simultaneously, each enhancing the other. So, you have the eye, and then you drop in the concepts. And that whole thing -- it's two languages both working at the same time.
So we can use this new kind of language, if you like, to alter our perspective or change our views. Let me ask you a simple question with a really simple answer: Who has the biggest military budget? It's got to be America, right? Massive. 609 billion in 2008 -- 607, rather. So massive, in fact, that it can contain all the other military budgets in the world inside itself. Gobble, gobble, gobble, gobble, gobble. Now, you can see Africa's total debt there and the U.K. budget deficit for reference. So that might well chime with your view that America is a sort of warmongering military machine, out to overpower the world with its huge industrial-military complex. But is it true that America has the biggest military budget? Because America is an incredibly rich country. In fact, it's so massively rich that it can contain the four other top industrialized nations' economies inside itself, it's so vastly rich. So its military budget is bound to be enormous. So, to be fair and to alter our perspective, we have to bring in another data set, and that data set is GDP, or the country's earnings. Who has the biggest budget as a proportion of GDP? Let's have a look. That changes the picture considerably. Other countries pop into view that you, perhaps, weren't considering, and American drops into eighth.
Now you can also do this with soldiers. Who has the most soldiers? It's got to be China. Of course, 2.1 million. Again, chiming with your view that China has a militarized regime ready to, you know, mobilize its enormous forces. But of course, China has an enormous population. So if we do the same, we see a radically different picture. China drops to 124th. It actually has a tiny army when you take other data into consideration. So, absolute figures, like the military budget, in a connected world, don't give you the whole picture. They're not as true as they could be.
We need relative figures that are connected to other data so that we can see a fuller picture, and then that can lead to us changing our perspective. As Hans Rosling, the master, my master, said, "Let the dataset change your mindset." And if it can do that, maybe it can also change your behavior.
Take a look at this one. I'm a bit of a health nut. I love taking supplements and being fit, but I can never understand what's going on in terms of evidence. There's always conflicting evidence. Should I take vitamin C? Should I be taking wheatgrass? This is a visualization of all the evidence for nutritional supplements. This kind of diagram is called a balloon race. So the higher up the image, the more evidence there is for each supplement. And the bubbles correspond to popularity as regards to Google hits. So you can immediately apprehend the relationship between efficacy and popularity, but you can also, if you grade the evidence, do a "worth it" line. So supplements above this line are worth investigating, but only for the conditions listed below, and then the supplements below the line are perhaps not worth investigating.
Now this image constitutes a huge amount of work. We scraped like 1,000 studies from PubMed, the biomedical database, and we compiled them and graded them all. And it was incredibly frustrating for me because I had a book of 250 visualizations to do for my book, and I spent a month doing this, and I only filled two pages. But what it points to is that visualizing information like this is a form of knowledge compression. It's a way of squeezing an enormous amount of information and understanding into a small space. And once you've curated that data, and once you've cleaned that data, and once it's there, you can do cool stuff like this.
So I converted this into an interactive app, so I can now generate this application online -- this is the visualization online -- and I can say, "Yeah, brilliant." So it spawns itself. And then I can say, "Well, just show me the stuff that affects heart health." So let's filter that out. So heart is filtered out, so I can see if I'm curious about that. I think, "No, no. I don't want to take any synthetics, I just want to see plants and -- just show me herbs and plants. I've got all the natural ingredients." Now this app is spawning itself from the data. The data is all stored in a Google Doc, and it's literally generating itself from that data. So the data is now alive; this is a living image, and I can update it in a second. New evidence comes out. I just change a row on a spreadsheet. Doosh! Again, the image recreates itself. So it's cool. It's kind of living.
But it can go beyond data, and it can go beyond numbers. I like to apply information visualization to ideas and concepts. This is a visualization of the political spectrum, an attempt for me to try and understand how it works and how the ideas percolate down from government into society and culture, into families, into individuals, into their beliefs and back around again in a cycle. What I love about this image is it's made up of concepts, it explores our worldviews and it helps us -- it helps me anyway -- to see what others think, to see where they're coming from. And it feels just incredibly cool to do that.
What was most exciting for me designing this was that, when I was designing this image, I desperately wanted this side, the left side, to be better than the right side -- being a journalist, a Left-leaning person -- but I couldn't, because I would have created a lopsided, biased diagram. So, in order to really create a full image, I had to honor the perspectives on the right-hand side and at the same time, uncomfortably recognize how many of those qualities were actually in me, which was very, very annoying and uncomfortable. (Laughter) But not too uncomfortable, because there's something unthreatening about seeing a political perspective, versus being told or forced to listen to one. You're capable of holding conflicting viewpoints joyously when you can see them. It's even fun to engage with them because it's visual. So that's what's exciting to me, seeing how data can change my perspective and change my mind midstream -- beautiful, lovely data.
So, just to wrap up, I wanted to say that it feels to me that design is about solving problems and providing elegant solutions, and information design is about solving information problems. It feels like we have a lot of information problems in our society at the moment, from the overload and the saturation to the breakdown of trust and reliability and runaway skepticism and lack of transparency, or even just interestingness. I mean, I find information just too interesting. It has a magnetic quality that draws me in.
So, visualizing information can give us a very quick solution to those kinds of problems. Even when the information is terrible, the visual can be quite beautiful. Often we can get clarity or the answer to a simple question very quickly, like this one, the recent Icelandic volcano. Which was emitting the most CO2? Was it the planes or the volcano, the grounded planes or the volcano? So we can have a look. We look at the data and we see: Yep, the volcano emitted 150,000 tons; the grounded planes would have emitted 345,000 if they were in the sky. So essentially, we had our first carbon-neutral volcano.
(Laughter)
(Applause)
And that is beautiful. Thank you.
(Applause)
|
Дэвид МакКэндлесс: Красота визуализации данных
TED Talk Subtitles and Transcript: Дэвид МакКэндлесс превращает сложные массивы данных (мировые затраты на войны, гул СМИ, обновление статуса на Facebook) в прекрасные, но простые диаграммы. Он утверждает, что информационный дизайн как инструмент навигации в сегодняшнем море информации и поиска общих закономерностей и связей может перевернуть наше восприятие мира.
У меня сложилось ощущение, что мы все страдаем от перенасыщения информацией и избытка данных. Хорошая новость — у проблемы есть довольно простое решение: нам надо чаще использовать свои глаза. Нужно визуализировать информацию так, чтобы мы могли увидеть важные паттерны и взаимосвязи, и затем организовывать эту информацию так, чтобы она имела больше смысла, или рассказывала историю, или позволяла сфокусироваться только на важном. А иначе визуализация только выглядит красиво, но не более того.
Итак, давайте посмотрим. Эта схема демонстрирует миллиарды долларов, и она возникла, потому что я был недоволен тем, как миллиардные суммы представляются в прессе. Они бессмысленны вне контекста. 500 миллиардов на трубопровод. 20 миллиардов на войну. Эти цифры нам ни о чём не говорят, потому единственный способ из понять — это представить информацию наглядно и в сравнении. Тогда я взял и собрал значительное количество цифр, освещённых в разных источниках прессы, и придал отдельным блокам разные размеры, в соответствии с размерами сумм. Цвета отображают мотивы, стоящие за этими числами. Фиолетовый — это войны; красный – благотворительность; зелёный – спекуляции. И вот что можно сразу же увидеть: у вас складывается новое восприятие этих цифр. Вы в буквальном смысле можете их видеть. Но более важно то, что вы начинаете выявлять закономерности и связи между этими цифрами, которые иначе были бы разбросаны по множеству новостных сообщений.
Позвольте мне указать на некоторые из них, наиболее мне понравившиеся. Этот зелёный блок – доходы ОПЕКа, 780 миллиардов в год. А вот этот маленький пиксель в углу, 3 миллиарда, — это их отчисления в фонд изменения климата. Американцы – крайне щедрые люди – более 300 миллиардов в год перечисляется на благотворительность, в сравнении со 120 миллиардами, перечисленными 17 ведущими индустриальными странами на поддержку соседних иностранных государств. И затем, конечно, война в Ираке, стоимость которой оценивалась лишь в 60 миллиардов в 2003 году. Однако расходы на войну в Ираке и Афганистане выросли на данный момент до 3 000 миллиардов. Прелесть визуализации в том, что теперь у нас есть структура, к которой мы можем добавлять другие цифры. Скажем, у нас появилось новое число — долг Африки, например. Какую площадь, как вы думаете, мог бы занять долг Африки Западу на этой диаграмме? Давайте посмотрим. Вот он, пожалуйста. Долг Африки составляет 227 миллиардов. А недавний финансовый кризис – сколько пространства на этой диаграмме он бы мог занять? Сколько он стоил миру в целом? Давайте посмотрим. Бум! Я думаю это подходящий звуковой эффект для такой огромной суммы. 11 900 миллиардов. Таким образом, визуализируя эту информацию мы превратили её в панораму, которую мы может изучать визуально, своего рода карту, что то вроде информационной карты. И когда вы чувствуете, что потерялись в потоке информации, информационная карта очень удобна.
Итак, я хочу показать вам ещё одну панораму. Нам нужно представить, как бы выглядела картина мировых страхов. Давайте посмотрим. Вот как раздувают из мухи слона: временная шкала мировых паник в прессе. (Смех) Я обозначу каждую вершину через минуту. Но вначале я бы хотел отметить, что высота соответствует интенсивности определённых страхов и переживаний, как они отражены в прессе. Позвольте мне на них указать. Вот это свиной грипп, розового цвета. Птичий грипп. SARS, или атипичная пневмония - коричневого цвета. Помните такую? «Проблема 2000» — ужасное бедствие. Вот эти небольшие зелёные пики — столкновения с астероидами. (Смех) А летом, вот здесь, осы-убийцы.
(Смех)
Вот так выглядят наши страхи в прессе в долгосрочной перспективе. Но что я больше всего люблю, а я журналист, так это выявлять скрытые закономерности; я обожаю быть информационным сыщиком. И на этой панораме скрыта очень интересная и странная закономерность, которую можно увидеть только представив визуально. Позвольте мне её выделить. Эта диаграмма показывает наш переполох по поводу агрессивных видео игр. Очевидна странная систематическая закономерность, ежегодный двойной всплеск. Если мы внимательнее присмотримся к этим пикам, то увидим, что они происходят в одно и то же время каждый год. Почему? В ноябре, перед рождеством, выходят новые игры, и они, скорее всего, вызывают всплеск беспокойства по поводу их содержания. Апрель же не является особенно активным месяцем в плане выпуска видео игр. Тогда почему апрель? В апреле 1999 произошла трагедия в школе Колумбайн, и страх, рождённый в то время, сохранился в прессе, его отголоски слышатся в течение всего года. Мы создаём ретроспективы, годовщины, судебные разбирательства, и даже копируем трагедии из прошлого, втискивая этот страх в установившийся ход жизни. Здесь есть ещё одна закономерность. Вы её можете опознать? Вы видите здесь пробел? Здесь есть пробел, и он влияет на все остальные истории. Откуда этот пробел? Вам видно, где он начинается? Сентябрь 2001, когда у нас появилась реальная причина для страха.
Итак, я работаю в качестве информационного журналиста около года, и я постоянно слышу одну и ту же фразу: «Информация - это новая нефть». Информация, в своём роде, повсеместный ресурс, который можно видоизменять, чтобы производить или познавать что-то новое, она вокруг нас и легко доступна. Я не думаю, что эта метафора обязательно верна, особенно если вы живете в районе Мексиканского залива, я бы слегка изменил эту метафору, сказав, что информация — это почва. Потому что для меня она как плодородная, созидательная основа. Вы знаете, за много лет мы уже выложили онлайн огромное количество информации и данных; мы орошаем её через сети и соединения, она обрабатывается и возделывается добровольцами и правительствами. Ну хорошо, я немного увлёкся этой метафорой. Но это на самом деле плодородная основа, визуализация, инфографики, визуализация данных — это цветы, расцветающие на этой основе. Но если вы посмотрите на них непосредственно, то увидите только цифры и бессвязные факты. Но если вы начнёте так или иначе манипулировать и экспериментировать с ними, вам могут открыться интересные вещи и различные закономерности.
Позвольте мне показать следующее. Вы можете догадаться, о чем говорят эти данные? Что повышается дважды в год: во время Пасхи и потом за две недели до Рождества; слегка поднимается каждый понедельник, и выравнивается во время летнего сезона. Я принимаю ответы. (Аудитория: Шоколад) Дэвид МакКэндлесс: Шоколад. Вам, возможно, захочется шоколад. Другие варианты? (Аудитория: Шоппинг.) ДМ: Шоппинг. Да, шоппинг может помочь вам почувствовать себя лучше. (Аудитория: Больничный.) ДМ: Больничный. Да, вам определённо захочется взять отгул. Давайте посмотрим? (На экране: Пики разрыва отношений в соответствии со статусами на Facebook)
(Смех)
(Аплодисменты)
Итак, чтоб собрать эту информацию, Ли Байрон и я прошерстили 10 000 обновлений статусов на Facebook, выбирая фразы «разойтись» и «расстались», и вот закономерность, которую мы нашли — люди готовятся к новой жизни по весне, (Смех) завершают неудачные выходные в понедельник, и холосты в летний период. И, конечно же, низшая точка в году — это Рождество. В чём же причина? Таким образом, мы имеем доступ к колоссальному, небывалому объёму информации. И, задавая правильные вопросы, или обрабатывая её правильными методами, можно выявлять интересные вещи.
Информация прекрасна. Данные и факты прекрасны. Мне интересно, смогу ли я сделать свою жизнь прекрасной. Вот пожалуйста, моё резюме, представленное визуально. Я не уверен в том, что я в этом преуспел. Довольно блочно. Цвета не самые лучшие. Но я хотел донести до вас следующее. Я начал карьеру программистом, и затем я работал писателем много лет, около 20 лет, в печати, в интернете и потом в рекламе; и только недавно я начал заниматься дизайном. Я никогда не ходил в школу дизайна. Я никогда не изучал искусство или что-то в этом роде. Я просто учился, работая. И когда я начал заниматься дизайном, я открыл странную вещь для себя. Я уже знал, как это делать, но это не было чем-то вроде гениального таланта, но вроде как у меня было чутьё и понимание идей структуры и пространства, выравнивании и типографической разметке текста. Словно все эти годы работы с прессой медленно вводили в меня дремлющую способность к дизайну. И я не думаю, что я единственный с кем это произошло.
Я думаю, что каждый день, каждый из нас заражается вирусом информационного дизайна. Его выплёскивают нам в лицо через интернет, и теперь мы все визуализаторы; нам всем подавай визуальный аспект представляемой информации. И в этом есть что-то магическое. Просто и без усилий информация проникает сама по себе. И если, пробиваясь через джунгли данных, вы натолкнулись на прекрасный график или восхитительную визуализацию, вы ощущаете облегчение; словно нашли прочищенную дорогу посреди джунглей. Этот интерес привёл меня к работе датского физика Тора Норретрандерса, который перевёл пропускную способность наших чувств в компьютерные термины.
Вот они перед вами, это ваши ощущения, скорость вашего восприятия в секунду. Зрительное восприятие самое быстрое. Его скорость равна скорости компьютерной сети. Затем идёт осязание, которое сравнимо со скоростью USB. За ним - слух и обоняние, сопоставимые с пропускной способностью жёсткого диска. и только потом идёт чувство вкуса, которое едва сравнимо со скоростью карманного калькулятора. А вот этот маленький квадрат - 0.7%, это процент информации, которую мы осознаём. Это значит, что большинство информации поступает к нам визуальным путём. И это происходит неосознанно. А человеческий глаз остро реагирует на взаимодействия в цветах, формах и моделях. Они радуют глаз своей красотой. Они являются языком для глаз. И если связать язык глаз с языком мышления, состоящим из чисел и понятий, то можно говорить на двух языках одновременно, при этом оба будут дополнять друг друга. И так, мы используем глаза и подключаем свои понятия. И в результате, оба языка работают одновременно.
Мы можем использовать новый тип языка, если хотите, чтоб изменить нашу перспективу или точку зрения. Позвольте мне задать простой вопрос, у которого есть простой ответ. У какой страны самый большой военный бюджет? Должно быть у Америки, правда? Он громаднейший - 609 миллиардов в 2008 году - точнее 607. Настолько громадный, что он может быть вместить в себя бюджеты вооружённых сил всего мира. (имитирует звук жадного поедания еды) А теперь посмотрите на долг Африки вот здесь и сравните его с дефицитом бюджета Великобритании и Северной Ирландии. Это должно быть созвучно с вашим представлением об Америке как о вооружённой машине, разжигающей войны с целью подавить весь мир своим огромным военно-промышленным комплексом. Но правда ли то, что военный бюджет Америки самый большой в мире? Ведь это невероятно богатая страна. На самом деле она настолько богата, что её экономика может легко включить в себя экономики четырёх других ведущих развитых стран, настолько Америка богата. Поэтому её военный бюджет кажется таким громадным. Тогда, справедливости ради и дабы изменить угол зрения, нам надо внести новые данные - валовый внутренний продукт или доходы страны. Чей военный бюджет самый большой в процентном отношении к ВВП? Давайте посмотрим. Это в корне меняет дело. Другие страны выходят вперёд, о которых вы и не думали, а Америка сдвигается на 8-е место.
Теперь можно проделать то же самое с солдатами. У кого самое большое количество солдат? Должно быть у Китая. Конечно, 2.1 миллион. Опять же, если верить этому, то получается, Китай находится в военном режиме, готовый мобилизовать свои бескрайние силы. Но опять же, у Китая громаднейшее население. Поэтому, если проведём те же операции, пред нами предстанет радикально иная картина. Китай сдвигается на 124-ое место. У него, на самом деле, крошечная армия, если мы сравним количество солдат с другими переменными. Поэтому такие реальные цифры как военный бюджет не дают вам действительного представления на уровне мирового масштаба. Они не настолько верны, как могли бы быть.
Нам нужны другие числа для сравнения, которые связаны с другими данными, чтобы мы могли видеть полную картину, и это нам поможет изменить наше представление о реальности. Как учитель, Ганс Рослинг, мой учитель, однажды сказал: «Позвольте данным изменить ваш склад ума». И если это возможно, то возможно изменится и ваше поведение.
Посмотрите на следующее. Я увлечён здоровым образом жизни. Я люблю принимать добавки и быть в хорошей форме, но я никогда не мог понять что происходит на самом деле. Всегда существуют противоречивые данные. Нужно ли мне принимать витамин С? Стоит ли есть пророщенную пшеницу? Перед вами визуализация фактов о всевозможных пищевых добавках. Этот вид диаграммы называется «гонки воздушных шаров». Чем выше шар, тем больше доказательств, что данная добавка эффективна. А размер шаров соответствует популярности, основанной на поиске в Google. Это сразу даёт возможность понять связь между эффективностью и популярностью, но так же, если вы сортируете доказательства, вы можете провести своего рода черту «ценности», стоит ли оно того или нет. Таким образом, пищевые добавки над этой чертой, стоят вашего внимания, но только при обстоятельствах упомянутых ниже. Тогда как добавки под чертой возможно, не стоят ни времени, ни денег.
Эта диаграмма стоила огромных усилий. Мы прошерстили около 1 000 исследований на PubMed и в биомедицинских базах данных, и мы их собрали и оценили каждый из них. Это изрядно меня отвлекло, потому что мне нужно было сделать по работе книгу из 250 визуализаций, а я потратил целый месяц на это, и у меня вышло всего две страницы. Но это указывает на то, что подобная визуализация — это своего рода сжатие знаний. Это способ сжатия необъятного количества информации и её осмысления на маленьком пространстве. И как только вы организовали и отсортировали данные, как только они готовы, вы можете делать интересные вещи вроде следующих.
Итак, я переделал эту диаграмму в интерактивное приложение, так что её можно запускать онлайн, то есть это визуализация онлайн, и я могу сказать: «Да, классно». И она создаётся сама собой. А потом я могу сказать: «Хорошо, покажи мне только те добавки, которые действуют на сердце». Давайте отфильтруем. И вот, если интересно, отфильтровали для сердца. Тогда я думаю: «Нет, нет. Я не хочу принимать ничего синтетического. Я хочу видеть только результаты для растений и - покажи мне травы и растения. Я получил результат всех натуральных ингредиентов». Помните, это приложение создаётся само собой на основе данных. Эти данные сохранены в Google документе, и приложение буквально само генерируется из этих данных. Итак, эти данные живые, это живая картина, и я могу её обновлять каждую секунду. Появляются новые подтверждения - и я просто меняю строку в таблице. Бум! И опять картина воспроизводится сама. Так здорово. Оно вроде живого организма.
И оно словно может быть больше чем просто данные, больше чем просто цифры. И мне нравится применять визуализацию информации к идеям и концепциям. Перед вами визуализация политического диапазона, в попытке понять, как он функционирует и как идеи проникают из правительства в культуру и общество, в семьи, в отдельные личности, в их веру, и возвращаются назад по замкнутому кругу. Что мне особенно нравится в этом рисунке, так это то, что он сделан из общих представлений, он исследует наше мировоззрение и помогает нам, во всяком случае мне, увидеть, что думают другие, увидеть, почему они так думают. И это так здорово быть способным делать подобное.
А вот то, что меня больше всего привело в восторг, пока я над этим работал, это то, что в процессе составления этой схемы, я страшно хотел, чтоб эта половина, левая часть, выглядела лучше правой - будучи журналистом, и человеком склоняющемуся к левому крылу, но я не мог этого сделать, иначе бы я создал асимметричную и необъективную диаграмму. Поэтому, чтоб действительно создать полную картину происходящего, мне пришлось честно отображать данные правой стороны и одновременно, с долей дискомфорта, осознать, сколько из этих качеств присущи мне самому, что было весьма, весьма досадно и неудобно. (Смех) Но не слишком неудобно, потому что есть что-то безопасное в том, чтобы видеть политическую перспективу, в сравнении с тем, когда вам диктуют и навязывают. На самом деле, мы способны иметь противоречащие точки зрения и принимать их, когда мы их можем видеть. Ещё более интересно, когда вы вовлечены в них, потому что они теперь визуально представлены. Вот именно это я считаю захватывающим, когда я вижу, как простые данные могут перестроить моё видение и изменить направление моего мышления - прекрасные, милые данные.
И в заключении, я хотел сказать что такой дизайн помогает решению проблем и предлагает изысканные решения. Информационный дизайн способствует решению информационных проблем. Мне кажется, что в нашем обществе существует много информационных проблем, начиная с перегруженности и пресыщенности, и кончая упадком надёжности и достоверности, бесконтрольным скептицизмом и нехваткой открытости, или даже просто увлекательности. Я имею ввиду, что я нахожу информацию очень интересной. В ней есть магнитная сила, притягивающая меня.
И представляя информацию визуально, можно получить быстрое решение разного рода проблем. И даже если информация ужасна, то её визуальное представление может быть прекрасным. И часто мы можем получить ясность или быстрый ответ на простой вопрос, вроде этого, недавнее извержение исландского вулкана. От чего больше выброс СО2? От самолётов или от вулкана, от самолётов, находящихся на земле, или от вулкана? Давайте посмотрим. Мы смотрим на данные, и мы видим, что, ага, вулкан выбросил 150 000 тонн; тогда как самолёты, выбросили бы в атмосферу 345 000, если бы они находились в воздухе. По существу, это был наш первый углеродно-нейтральный вулкан.
(Смех)
(Аплодисменты)
И это прекрасно. Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Kathryn Schulz: Don't regret regret\nTED Talk Subtitles and Transcript: We're taught to try to live life without regret. But why? Using her own tattoo as an example, Kathryn Schulz makes a powerful and moving case for embracing our regrets.\nSo that's Johnny Depp, of course. And that's Johnny Depp's shoulder. And that's Johnny Depp's famous shoulder tattoo. Some of you might know that, in 1990, Depp got engaged to Winona Ryder, and he had tattooed on his right shoulder \"Winona forever.\" And then three years later -- which in fairness, kind of is forever by Hollywood standards -- they broke up, and Johnny went and got a little bit of repair work done. And now his shoulder says, \"Wino forever.\"\n(Laughter)\nSo like Johnny Depp, and like 25 percent of Americans between the ages of 16 and 50, I have a tattoo. I first started thinking about getting it in my mid-20s, but I deliberately waited a really long time. Because we all know people who have gotten tattoos when they were 17 or 19 or 23 and regretted it by the time they were 30. That didn't happen to me. I got my tattoo when I was 29, and I regretted it instantly. And by \"regretted it,\" I mean that I stepped outside of the tattoo place -- this is just a couple miles from here down on the Lower East Side -- and I had a massive emotional meltdown in broad daylight on the corner of East Broadway and Canal Street. (Laughter) Which is a great place to do it because nobody cares. (Laughter) And then I went home that night, and I had an even larger emotional meltdown, which I'll say more about in a minute.\nAnd this was all actually quite shocking to me, because prior to this moment, I had prided myself on having absolutely no regrets. I made a lot of mistakes and dumb decisions, of course. I do that hourly. But I had always felt like, look, you know, I made the best choice I could make given who I was then, given the information I had on hand. I learned a lesson from it. It somehow got me to where I am in life right now. And okay, I wouldn't change it. In other words, I had drunk our great cultural Kool-Aid about regret, which is that lamenting things that occurred in the past is an absolute waste of time, that we should always look forward and not backward, and that one of the noblest and best things we can do is strive to live a life free of regrets.\nThis idea is nicely captured by this quote: \"Things without all remedy should be without regard; what's done is done.\" And it seems like kind of an admirable philosophy at first -- something we might all agree to sign onto ... until I tell you who said it. Right, so this is Lady MacBeth basically telling her husband to stop being such a wuss for feeling bad about murdering people. And as it happens, Shakespeare was onto something here, as he generally was. Because the inability to experience regret is actually one of the diagnostic characteristics of sociopaths. It's also, by the way, a characteristic of certain kinds of brain damage. So people who have damage to their orbital frontal cortex seem to be unable to feel regret in the face of even obviously very poor decisions. So if, in fact, you want to live a life free of regret, there is an option open to you. It's called a lobotomy. But if you want to be fully functional and fully human and fully humane, I think you need to learn to live, not without regret, but with it.\nSo let's start off by defining some terms. What is regret? Regret is the emotion we experience when we think that our present situation could be better or happier if we had done something different in the past. So in other words, regret requires two things. It requires, first of all, agency -- we had to make a decision in the first place. And second of all, it requires imagination. We need to be able to imagine going back and making a different choice, and then we need to be able to kind of spool this imaginary record forward and imagine how things would be playing out in our present. And in fact, the more we have of either of these things -- the more agency and the more imagination with respect to a given regret, the more acute that regret will be.\nSo let's say for instance that you're on your way to your best friend's wedding and you're trying to get to the airport and you're stuck in terrible traffic, and you finally arrive at your gate and you've missed your flight. You're going to experience more regret in that situation if you missed your flight by three minutes than if you missed it by 20. Why? Well because, if you miss your flight by three minutes, it is painfully easy to imagine that you could have made different decisions that would have led to a better outcome. \"I should have taken the bridge and not the tunnel. I should have gone through that yellow light.\" These are the classic conditions that create regret. We feel regret when we think we are responsible for a decision that came out badly, but almost came out well.\nNow within that framework, we can obviously experience regret about a lot of different things. This session today is about behavioral economics. And most of what we know about regret comes to us out of that domain. We have a vast body of literature on consumer and financial decisions and the regrets associated with them -- buyer's remorse, basically. But then finally, it occurred to some researchers to step back and say, well okay, but overall, what do we regret most in life? Here's what the answers turn out to look like.\nSo top six regrets -- the things we regret most in life: Number one by far, education. 33 percent of all of our regrets pertain to decisions we made about education. We wish we'd gotten more of it. We wish we'd taken better advantage of the education that we did have. We wish we'd chosen to study a different topic. Others very high on our list of regrets include career, romance, parenting, various decisions and choices about our sense of self and how we spend our leisure time -- or actually more specifically, how we fail to spend our leisure time. The remaining regrets pertain to these things: finance, family issues unrelated to romance or parenting, health, friends, spirituality and community.\nSo in other words, we know most of what we know about regret by the study of finance. But it turns out, when you look overall at what people regret in life, you know what, our financial decisions don't even rank. They account for less than three percent of our total regrets. So if you're sitting there stressing about large cap versus small cap, or company A versus company B, or should you buy the Subaru or the Prius, you know what, let it go. Odds are, you're not going to care in five years.\nBut for these things that we actually do really care about and do experience profound regret around, what does that experience feel like? We all know the short answer. It feels terrible. Regret feels awful. But it turns out that regret feels awful in four very specific and consistent ways. So the first consistent component of regret is basically denial. When I went home that night after getting my tattoo, I basically stayed up all night. And for the first several hours, there was exactly one thought in my head. And the thought was, \"Make it go away!\" This is an unbelievably primitive emotional response. I mean, it's right up there with, \"I want my mommy!\" We're not trying to solve the problem. We're not trying to understand how the problem came about. We just want it to vanish.\nThe second characteristic component of regret is a sense of bewilderment. So the other thing I thought about there in my bedroom that night was, \"How could I have done that? What was I thinking?\" This real sense of alienation from the part of us that made a decision we regret. We can't identify with that part. We don't understand that part. And we certainly don't have any empathy for that part -- which explains the third consistent component of regret, which is an intense desire to punish ourselves. That's why, in the face of our regret, the thing we consistently say is, \"I could have kicked myself.\" The fourth component here is that regret is what psychologists call perseverative. To perseverate means to focus obsessively and repeatedly on the exact same thing. Now the effect of perseveration is to basically take these first three components of regret and put them on an infinite loop. So it's not that I sat there in my bedroom that night, thinking, \"Make it go away.\" It's that I sat there and I thought, \"Make it go away. Make it go away. Make it go away. Make it go away.\" So if you look at the psychological literature, these are the four consistent defining components of regret.\nBut I want to suggest that there's also a fifth one. And I think of this as a kind of existential wake-up call. That night in my apartment, after I got done kicking myself and so forth, I lay in bed for a long time, and I thought about skin grafts. And then I thought about how, much as travel insurance doesn't cover acts of God, probably my health insurance did not cover acts of idiocy. In point of fact, no insurance covers acts of idiocy. The whole point of acts of idiocy is that they leave you totally uninsured; they leave you exposed to the world and exposed to your own vulnerability and fallibility in face of, frankly, a fairly indifferent universe.\nThis is obviously an incredibly painful experience. And I think it's particularly painful for us now in the West in the grips of what I sometimes think of as a Control-Z culture -- Control-Z like the computer command, undo. We're incredibly used to not having to face life's hard realities, in a certain sense. We think we can throw money at the problem or throw technology at the problem -- we can undo and unfriend and unfollow. And the problem is that there are certain things that happen in life that we desperately want to change and we cannot. Sometimes instead of Control-Z, we actually have zero control. And for those of us who are control freaks and perfectionists -- and I know where of I speak -- this is really hard, because we want to do everything ourselves and we want to do it right.\nNow there is a case to be made that control freaks and perfectionists should not get tattoos, and I'm going to return to that point in a few minutes. But first I want to say that the intensity and persistence with which we experience these emotional components of regret is obviously going to vary depending on the specific thing that we're feeling regretful about. So for instance, here's one of my favorite automatic generators of regret in modern life. (Laughter) Text: Relpy to all. And the amazing thing about this really insidious technological innovation is that even just with this one thing, we can experience a huge range of regret. You can accidentally hit \"reply all\" to an email and torpedo a relationship. Or you can just have an incredibly embarrassing day at work. Or you can have your last day at work.\nAnd this doesn't even touch on the really profound regrets of a life. Because of course, sometimes we do make decisions that have irrevocable and terrible consequences, either for our own or for other people's health and happiness and livelihoods, and in the very worst case scenario, even their lives. Now obviously, those kinds of regrets are incredibly piercing and enduring. I mean, even the stupid \"reply all\" regrets can leave us in a fit of excruciating agony for days.\nSo how are we supposed to live with this? I want to suggest that there's three things that help us to make our peace with regret. And the first of these is to take some comfort in its universality. If you Google regret and tattoo, you will get 11.5 million hits. (Laughter) The FDA estimates that of all the Americans who have tattoos, 17 percent of us regret getting them. That is Johnny Depp and me and our seven million friends. And that's just regret about tattoos. We are all in this together.\nThe second way that we can help make our peace with regret is to laugh at ourselves. Now in my case, this really wasn't a problem, because it's actually very easy to laugh at yourself when you're 29 years old and you want your mommy because you don't like your new tattoo. But it might seem like a kind of cruel or glib suggestion when it comes to these more profound regrets. I don't think that's the case though. All of us who've experienced regret that contains real pain and real grief understand that humor and even black humor plays a crucial role in helping us survive. It connects the poles of our lives back together, the positive and the negative, and it sends a little current of life back into us.\nThe third way that I think we can help make our peace with regret is through the passage of time, which, as we know, heals all wounds -- except for tattoos, which are permanent. So it's been several years since I got my own tattoo. And do you guys just want to see it? All right. Actually, you know what, I should warn you, you're going to be disappointed. Because it's actually not that hideous. I didn't tattoo Marilyn Manson's face on some indiscreet part of myself or something. When other people see my tattoo, for the most part they like how it looks. It's just that I don't like how it looks. And as I said earlier, I'm a perfectionist. But I'll let you see it anyway.\nThis is my tattoo. I can guess what some of you are thinking. So let me reassure you about something. Some of your own regrets are also not as ugly as you think they are. I got this tattoo because I spent most of my 20s living outside the country and traveling. And when I came and settled in New York afterward, I was worried that I would forget some of the most important lessons that I learned during that time. Specifically the two things I learned about myself that I most didn't want to forget was how important it felt to keep exploring and, simultaneously, how important it is to somehow keep an eye on your own true north. And what I loved about this image of the compass was that I felt like it encapsulated both of these ideas in one simple image. And I thought it might serve as a kind of permanent mnemonic device.\nWell it did. But it turns out, it doesn't remind me of the thing I thought it would; it reminds me constantly of something else instead. It actually reminds me of the most important lesson regret can teach us, which is also one of the most important lessons life teaches us. And ironically, I think it's probably the single most important thing I possibly could have tattooed onto my body -- partly as a writer, but also just as a human being. Here's the thing, if we have goals and dreams, and we want to do our best, and if we love people and we don't want to hurt them or lose them, we should feel pain when things go wrong. The point isn't to live without any regrets. The point is to not hate ourselves for having them.\nThe lesson that I ultimately learned from my tattoo and that I want to leave you with today is this: We need to learn to love the flawed, imperfect things that we create and to forgive ourselves for creating them. Regret doesn't remind us that we did badly. It reminds us that we know we can do better.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Кэтрин Шулц: Не жалейте о сожалениях\nTED Talk Subtitles and Transcript: Hас учат жить без сожалений. Но почему? Используя свою татуировку в качестве примера, Кэтрин Шульц приводит веские и трогательные аргументы в пользу принятия сожалений.\nЭто, конечно же, Джонни Депп. Это плечо Джонни Деппа. А это знаменитая татуировка на плече Джонни Деппа. Некоторые из вас, возможно, знают, что в 1990 Депп был помолвлен с Вайноной Райдер и сделал татуировку с ее именем на своем плече \"Вайнона навсегда\". (Winona Forever) Три года спустя -- что по сути и есть своего рода \"навсегда\" по Голливудским меркам -- они расстались, и Джoнни решил сделать коррекцию. Теперь татуировка гласит: «Wino навсегда» (wino разг. алкоголик, пьяница).\n(Смех)\nТакже как у Джонни Деппа, и 25ти процентов американцев в возрасте от 16 до 50, у меня есть татуировка. Я начала задумываться о том чтобы сделать тату в свои 25, но я намерено не спешила. Потому что мы все знаем людей, которые сделали тату в 17, 19, или 23, сожалели об этом в 30. Со мной произошло иначе. Я сделала татуировку в 29, и пожалела об этом моментально. Говоря «пожалела», я имею ввиду то, что как только я вышла из салона, который находится всего в нескольких километрах от сюда, вниз по Лоуэр Ист-Сайд -- у меня случился эмоциональный срыв посреди белого дня на углу Ист Бродвей и Канал Стрит. (Смех) И это отличное место для срыва, потому что всем все равно. (Смех) Когда я пришла домой тем вечером, у меня произошел еще больший срыв, о котором я расскажу через минуту.\nДля меня это было ужасным потрясением, потому как до этого момента я гордилась тем, что никогда, ни о чем не сожалела. Я сделала много ошибок и приняла много глупых решений, конечно же. Я это делаю каждый час. Но я всегда считала, что сделала лучший выбор, который могла сделать, принимая во внимание то, кем я была тогда, и какой информацией располагала. Я извлекла из этого урок . Каким-то образом это помогло мне добиться того, что у меня есть сейчас. И я ничего не изменила бы. Другими словами я стала слепо поверила в распространенную теорию о сожалениях, согласно которой сожаления о прошлом - это пустая трата времени, и мы всегда должны смотреть вперед, а не назад, и что самое лучшее, самое благородное, что мы можем сделать - это стремиться к жизни без сожалений.\nДанная идея точно передана следующей цитатой: “То, что непоправимо, пора забыть: не изменить того, что сделано.\" На первый взгляд кажется замечательным подходом к жизни, многие могут с этим согласиться… пока я не скажу кто автор. Правильно, это Леди Макбет, которая говорит своему супругу перестать быть тряпкой и не жалеть по поводу совершенных убийств. Оказывается, Шекспир был в курсе дела, впрочем как и всегда. Поскольку неспособность сожалеть является одной из симптоматических характеристик психопатов. А также характеризует определенные повреждения мозга. Люди с нарушениями коры нижней поверхности лобных долей, не способны испытывать жалость, даже в случае очевидно провальных решений. То есть, если хотите жить без сожалений, у вас есть такая возможность. Она называется лоботомией. Но если хотите функционировать полностью, по-человечески, гуманно, на мой взгляд стоит научится мириться с сожалениями, вместо того, чтобы стараться жить без них.\nИтак, давайте начнем с определений. Что такое сожаление? Сожаление - это эмоции, которые мы испытываем, когда нам кажется, что сложившиеся обстоятельства могли бы быть лучше, а мы - счастливее, если бы только мы могли сделать что-то в прошлом по-другому Говоря иначе, у сожаления два составляющих компонента. Во-первых, необходимо наличие какого либо действия – для начала мы должны принять решение. И, во-вторых, требуется воображение. Мы должны уметь представить, как возврашаемся в прошлое и принимаем другое решение, после чего, перемотать пленку воображения вперед, и представить как бы дела обстояли в настоящем. В сущности, чем больше осложнен один из двух элементов, чем сложнее действие и богаче наше воображение относительно данного сожаления, тем более острыми будут переживания.\nК примеру, представим, что вы направляетесь на свадьбу лучшей подруги или друга, по дороге в аэропорт застреваете в жуткой пробке, когда наконец-то, вы добегаете до выхода к самолету, оказывается что уже опоздали на свой рейс. Вы будете сожалеть больше в том случае, если опоздали на три минуты, чем если бы опоздали на 20. Почему? Потому что если вы опоздали на самолет на три минуты, То, к сожалению, очень легко представить, что можно что-то было сделать по-другому, и тогда все сложилось бы лучше. «Лучше бы я поехала по мосту, а не через туннель. Нужно было проехать на желтый свет». Это классические обстоятельства, вызывающие сожаление. Мы сожалеем, когда чувствуем ответственность за решение, которое привело к с отрицательным результатам, хотя могло привести к положительным.\nСогласно такой концепции, можно испытывать сожаление по поводу многих вещей. Сегодня наш семинар о поведенческой экономике. И большая часть знаний о сожалениях исходит из этой области. Существует огромное количество литературы о финансовых решениях потребителей, а так же сожалений с ними связанных - покупках, о которых мы позже пожалели. Но наконец-то, некоторые исследователи решили отстраниться от этой темы и задаться вопросом: «А о чем же мы сожалеем больше всего в жизни?» И вот каким оказался ответ на этот вопрос.\nШесть самых распространненых сожалений или то, о чем мы сожалеем больше всего в жизни: на первом месте стоит образование. 33 процента от всех сожалений относится к решениям в выборе образования. Хотелось бы иметь больше образования. Хотелось бы найти лучшее применение нашему образованию. Мы думаем о том, что лучше бы выбрали другую профессию Другие наиболее распространенные сожаления включают в себя: карьеру, любовные истории, воспитание, различные решения по отношению к самим себе то, как мы проводим свободное время, или, если точнее, то, как мы не разумно им распоряжаемся. К оставшимся сожалениям относятся: финансы, семейные неурядицы не связанные с воспитанием или отношения супругов, здоровье, друзья, духовность и общество.\nДругими словами, большая часть наших знаний о сожалениях исходит из изучения финансов. Но оказывается, если посмотреть в целом на то, о чем люди сожалеют, то становится очевидным, что финансовые решения даже не входят в список самых распространенных. Они составляют всего за три процента от общего числа сожалений. Так что, если вы сидите и переживаете о высокой или низкой капитализации, или о компании А по сравнению с компанией Б, или стоит ли купить Субару или Приус, знаете что – выбросьте это из головы. С большой вероятностью, это не будет важно через пять лет.\nЧто касается тех вещей, которые нас волнуют и по поводу которых мы испытываем глубокое сожаление, каково это – жалеть о чем-то? Мы все знаем короткий ответ. Ужасно. Сожалеть ужасно. Оказывается сожаления чувствуются ужасно и состоят из четырех постоянных элементов. Первый элемент сожалений - это отрицание. Когда я пришла домой тем вечером с татуировкой, я не могла спать всю ночь. И первые несколько часов, у меня была только одна мысль в голове. Я думала: \"Сделай так, чтобы ее не стало!\" Это невероятно примитивная эмоциональная реакция. Я имею в виду, что это на одном уровне с \"Я хочу к маме!\" Мы не пытаемся решить проблему. Мы не пытаемся понять, как проблема появилась. Мы просто хотим, чтобы она испарилась.\nВторая характерная составляющая сожаления - это чувство недоумения. Еще одна вещь, о которой я думала сидя в своей спальне той ночью: \"Как я могла такое сделать? О чем я думала?\" Это настоящее чувство отчуждения от части себя, ответственной за принятие решения, о котором мы сожалеем. Мы не можем отождествить себя с этой частью. Мы не понимаем ее. И у нас определенно нет никакого сочувствия к ней, что объясняет третий компонент сожаления - сильное желание наказать себя. Вот почему, испытывая сожаление, мы постоянно повторяем: «Не прощу себе этого». Четвертый компонент - это то, что психологи называют персеверативность. Что означает повторяющаяся, чрезмерная концентрация на одну и ту же вещь. Последствия персеверативности - можно представить если взять первые 3 компонента сожаления, и повторять их бесконечно. И не то, чтобы я сидела в своей спальне в ту ночь, думая, \"Сделай так, чтобы ее не стало.\" А то, что я сидела там и думала, \"Сделай так, чтобы ее не стало. Сделай так, чтобы ее не стало. \"Сделай так, чтобы ее не стало. Сделай так, чтобы ее не стало.\" Если посмотреть литературу по психологии, то можно увидеть, что выделяются именно эти четыре постоянных, характерных компонента сожаления.\nЯ предлагаю выделить пятый. Для меня это своего рода пробуждение. Ту ночь в своей квартире, после того, как я закончила корить себя и кусать локти, я долго лежала в кровати, и думала о пересадке кожи. Тогда я подумала, что так же как страхование путешествий не покрывает стихийные бедствия, вероятно, моя медицинская страховка не покрывает идиотские поступки. На самом деле ни одна страховка не покрывает акты идиотизма. Весь смысл глупых поступков состоит в том, что они оставляют нас абсолютно не застрахованным; обезоруженными перед всем миром и выставляют напоказ нашу уязвимость и склонность совершать ошибки перед довольно безразличной вселенной.\nКак видно, что это чрезвычайно болезненный опыт. На мой взгляд, это особенно болезненно для нас, живущих на Западе, зажатых в тисках так называемой культуры Control-Z Control-Z - это сочетание клавиш, вызывающее команду «отмена». Мы настолько привыкли избегать трудности жизни. Мы думаем, что можем решить проблему с помощью денег, или с помощью технологий, мы можем отменить последнее действие, убрать из друзей или отписаться. Проблема заключается в том, что в жизни происходят события, которые мы отчаянно хотим изменить, но не можем. Иногда вместо кнопки \"отмена\", все, что у нас есть – это отсутствие контроля. Для перфекционистов и тех, кто жаждет контроля - поверьте, я знаю о чем говорю - это действительно очень трудно, потому что мы хотим все сделать сами и хотим, чтобы все было правильно.\nСчитается, что одержимые контролем и перфекционисты не должны делать татуировки. и я вернусь к этому через несколько минут. Но сначала хочу сказать, что интенсивность и настойчивость, с которой мы испытываем эти эмоциональные компоненты сожаления, понятное дело, отличается в зависимости от причины сожаления. Так, к примеру, вот мои любимые автоматические генераторы сожалений в современной жизни. (Смех) Сообщение: ответить всем. Самое удивительное в этой коварной технологической инновации состоит в том, что только благодаря ей одной, мы можем испытать широкий спектр сожалений. Можно нечаянно нажать на \"ответить всем\" по почте и - отношения испорчены. Или же у вас будет очень неловкий день на работе. Или это будет ваш последний день на работе.\nИ это даже близко не касается действительно глубоких сожалений в жизни. Потому что, конечно же, иногда мы принимаем решения, которые имеют непоправимые, ужасные последствия, для нашего здоровья или здоровья других людей, счастья, и средств к существованию, и в худшем случае, даже жизни. Конечно, сожаления такого рода невероятно пронизывающие и продолжительные. Даже глупые \"Ответить всем\" сожаления могут надолго ввести нас в состояние мучительной агонии.\nИ как же мы должны жить с этим? Я хочу предложить три вещи, которые помогут нам смириться с сожалениями. Первая из них - это найти утешение в принципе универсальности. Если вы наберете в Гугл сожаление и татуировка, вы получите 11,5 миллионов ответов. (Смех) Управление по контролю качества продуктов и лекарств подсчитало, что среди всех американцев, у которых есть тутаировки, 17 процентов из них сожалеют об этом. Это включает Джонни Деппа, меня, и семь миллионов наших друзей. И это только сожаления по поводу татуировки. Мы все одинаковые.\nВторой путь, который может помочь смириться с сожалениями, это смех над собой. В моем случае это не проблема, потому что мне очень просто смеяться над собой, когда тебе 29 лет и ты хочешь к своей маме, потому что тебе не нравится твоя новая татуировка. Это может казаться жестоким и несерьезным советом, когда речь идет о более глубоких сожалениях. Но мне так не кажется. Те из нас, кто испытал сожалелие, почувствовал настоящую боль и скорбь, понимают, что юмор и даже черный юмор играет важную роль в нашем спасении. Он снова соединяет полюса нашей жизни, позитивный и негативный, и вливает в нас жизнь.\nТретий способ, который на мой взгляд может помочь примириться с нашими сожалениями - это время, которое, как известно, раны лечит - за исключением татуировок, которые навсегда. Уже прошло несколько лет, с тех пор, как я сделала татуировку. Хотитите на нее взглянуть? Хорошо. Знаете, я должна вас предупредить - вы будете разочарованы. Потому что она не такая уж и страшная. Я не сделала татуировку Мерлина Мэнсона на какой-то неблагоразумной части тела. Большинству тех, кто видел мою татуировку нравится как она выглядит. Просто мне она не нравится. Как я говорила раньше, я перфекционистка. Но я покажу ее все равно.\nВот моя татуировка. Я могу догадаться, о чем некоторые из вас думают. Позвольте заверить вас кое в чем. Некоторые из ваших сожалений так же не так страшны, как вам кажется. Я сделала эту татуировку, потому что в возрасте от 20 до 30 лет, большую часть времени я провела, живя за пределами страны и путешествуя. А когда вернулась и осела в Нью-Йорке, я переживала, что забуду некоторые из самых важных уроков, которые я получила в то время. Особенно две вещи которые я поняла про себя, и больше всего не хотела забыть, а именно: как казалось важным продолжать исследовать и, в то же время, как важно помнить о твоем истинном севере. И что мне больше всего понравилось в изображении компаса, так это то, что, как мне кажется он отображает обе эти идеи в одном изображении. Я подумала, что он будет мне служить своего рода напоминающим устройством.\nТак и получилось. Но как оказалось, он напоминает мне не то, о чем я думала он будет напоминать; Оно напоминает мне о чем-то еще. Он напоминает мне самый важный урок, который сожаление может нам преподнести, который так же является одним из самых важных уроков жизнью. По иронии, мне кажется, что это единственное и самое важное, чем я могла бы наколоть на своем теле - отчасти будучи писателем, отчасти просто человеком. Суть в том, что если у нас есть цели, и мечты, и мы хотим сделать все возможное, и если мы любим людей, и мы не хотим навредить им или потерять их, мы должны чувствовать боль, когда что-то не так. Суть не в том, чтобы жить не сожалея ни о чем. А в том, чтобы не ненавидеть себя за сожаления.\nТо, что я поняла, сделав татуировку, и чем хочу поделиться с вами, заключается в следующем: Мы должны научиться любить недостатки, несовершенные вещи, которые мы создаем и прощать себя за их создание. Сожаления не напоминают нам о том, что мы сделали плохо. Они напоминают нам о том, что мы можем сделать лучше.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Kathryn Schulz: Don't regret regret
TED Talk Subtitles and Transcript: We're taught to try to live life without regret. But why? Using her own tattoo as an example, Kathryn Schulz makes a powerful and moving case for embracing our regrets.
So that's Johnny Depp, of course. And that's Johnny Depp's shoulder. And that's Johnny Depp's famous shoulder tattoo. Some of you might know that, in 1990, Depp got engaged to Winona Ryder, and he had tattooed on his right shoulder "Winona forever." And then three years later -- which in fairness, kind of is forever by Hollywood standards -- they broke up, and Johnny went and got a little bit of repair work done. And now his shoulder says, "Wino forever."
(Laughter)
So like Johnny Depp, and like 25 percent of Americans between the ages of 16 and 50, I have a tattoo. I first started thinking about getting it in my mid-20s, but I deliberately waited a really long time. Because we all know people who have gotten tattoos when they were 17 or 19 or 23 and regretted it by the time they were 30. That didn't happen to me. I got my tattoo when I was 29, and I regretted it instantly. And by "regretted it," I mean that I stepped outside of the tattoo place -- this is just a couple miles from here down on the Lower East Side -- and I had a massive emotional meltdown in broad daylight on the corner of East Broadway and Canal Street. (Laughter) Which is a great place to do it because nobody cares. (Laughter) And then I went home that night, and I had an even larger emotional meltdown, which I'll say more about in a minute.
And this was all actually quite shocking to me, because prior to this moment, I had prided myself on having absolutely no regrets. I made a lot of mistakes and dumb decisions, of course. I do that hourly. But I had always felt like, look, you know, I made the best choice I could make given who I was then, given the information I had on hand. I learned a lesson from it. It somehow got me to where I am in life right now. And okay, I wouldn't change it. In other words, I had drunk our great cultural Kool-Aid about regret, which is that lamenting things that occurred in the past is an absolute waste of time, that we should always look forward and not backward, and that one of the noblest and best things we can do is strive to live a life free of regrets.
This idea is nicely captured by this quote: "Things without all remedy should be without regard; what's done is done." And it seems like kind of an admirable philosophy at first -- something we might all agree to sign onto ... until I tell you who said it. Right, so this is Lady MacBeth basically telling her husband to stop being such a wuss for feeling bad about murdering people. And as it happens, Shakespeare was onto something here, as he generally was. Because the inability to experience regret is actually one of the diagnostic characteristics of sociopaths. It's also, by the way, a characteristic of certain kinds of brain damage. So people who have damage to their orbital frontal cortex seem to be unable to feel regret in the face of even obviously very poor decisions. So if, in fact, you want to live a life free of regret, there is an option open to you. It's called a lobotomy. But if you want to be fully functional and fully human and fully humane, I think you need to learn to live, not without regret, but with it.
So let's start off by defining some terms. What is regret? Regret is the emotion we experience when we think that our present situation could be better or happier if we had done something different in the past. So in other words, regret requires two things. It requires, first of all, agency -- we had to make a decision in the first place. And second of all, it requires imagination. We need to be able to imagine going back and making a different choice, and then we need to be able to kind of spool this imaginary record forward and imagine how things would be playing out in our present. And in fact, the more we have of either of these things -- the more agency and the more imagination with respect to a given regret, the more acute that regret will be.
So let's say for instance that you're on your way to your best friend's wedding and you're trying to get to the airport and you're stuck in terrible traffic, and you finally arrive at your gate and you've missed your flight. You're going to experience more regret in that situation if you missed your flight by three minutes than if you missed it by 20. Why? Well because, if you miss your flight by three minutes, it is painfully easy to imagine that you could have made different decisions that would have led to a better outcome. "I should have taken the bridge and not the tunnel. I should have gone through that yellow light." These are the classic conditions that create regret. We feel regret when we think we are responsible for a decision that came out badly, but almost came out well.
Now within that framework, we can obviously experience regret about a lot of different things. This session today is about behavioral economics. And most of what we know about regret comes to us out of that domain. We have a vast body of literature on consumer and financial decisions and the regrets associated with them -- buyer's remorse, basically. But then finally, it occurred to some researchers to step back and say, well okay, but overall, what do we regret most in life? Here's what the answers turn out to look like.
So top six regrets -- the things we regret most in life: Number one by far, education. 33 percent of all of our regrets pertain to decisions we made about education. We wish we'd gotten more of it. We wish we'd taken better advantage of the education that we did have. We wish we'd chosen to study a different topic. Others very high on our list of regrets include career, romance, parenting, various decisions and choices about our sense of self and how we spend our leisure time -- or actually more specifically, how we fail to spend our leisure time. The remaining regrets pertain to these things: finance, family issues unrelated to romance or parenting, health, friends, spirituality and community.
So in other words, we know most of what we know about regret by the study of finance. But it turns out, when you look overall at what people regret in life, you know what, our financial decisions don't even rank. They account for less than three percent of our total regrets. So if you're sitting there stressing about large cap versus small cap, or company A versus company B, or should you buy the Subaru or the Prius, you know what, let it go. Odds are, you're not going to care in five years.
But for these things that we actually do really care about and do experience profound regret around, what does that experience feel like? We all know the short answer. It feels terrible. Regret feels awful. But it turns out that regret feels awful in four very specific and consistent ways. So the first consistent component of regret is basically denial. When I went home that night after getting my tattoo, I basically stayed up all night. And for the first several hours, there was exactly one thought in my head. And the thought was, "Make it go away!" This is an unbelievably primitive emotional response. I mean, it's right up there with, "I want my mommy!" We're not trying to solve the problem. We're not trying to understand how the problem came about. We just want it to vanish.
The second characteristic component of regret is a sense of bewilderment. So the other thing I thought about there in my bedroom that night was, "How could I have done that? What was I thinking?" This real sense of alienation from the part of us that made a decision we regret. We can't identify with that part. We don't understand that part. And we certainly don't have any empathy for that part -- which explains the third consistent component of regret, which is an intense desire to punish ourselves. That's why, in the face of our regret, the thing we consistently say is, "I could have kicked myself." The fourth component here is that regret is what psychologists call perseverative. To perseverate means to focus obsessively and repeatedly on the exact same thing. Now the effect of perseveration is to basically take these first three components of regret and put them on an infinite loop. So it's not that I sat there in my bedroom that night, thinking, "Make it go away." It's that I sat there and I thought, "Make it go away. Make it go away. Make it go away. Make it go away." So if you look at the psychological literature, these are the four consistent defining components of regret.
But I want to suggest that there's also a fifth one. And I think of this as a kind of existential wake-up call. That night in my apartment, after I got done kicking myself and so forth, I lay in bed for a long time, and I thought about skin grafts. And then I thought about how, much as travel insurance doesn't cover acts of God, probably my health insurance did not cover acts of idiocy. In point of fact, no insurance covers acts of idiocy. The whole point of acts of idiocy is that they leave you totally uninsured; they leave you exposed to the world and exposed to your own vulnerability and fallibility in face of, frankly, a fairly indifferent universe.
This is obviously an incredibly painful experience. And I think it's particularly painful for us now in the West in the grips of what I sometimes think of as a Control-Z culture -- Control-Z like the computer command, undo. We're incredibly used to not having to face life's hard realities, in a certain sense. We think we can throw money at the problem or throw technology at the problem -- we can undo and unfriend and unfollow. And the problem is that there are certain things that happen in life that we desperately want to change and we cannot. Sometimes instead of Control-Z, we actually have zero control. And for those of us who are control freaks and perfectionists -- and I know where of I speak -- this is really hard, because we want to do everything ourselves and we want to do it right.
Now there is a case to be made that control freaks and perfectionists should not get tattoos, and I'm going to return to that point in a few minutes. But first I want to say that the intensity and persistence with which we experience these emotional components of regret is obviously going to vary depending on the specific thing that we're feeling regretful about. So for instance, here's one of my favorite automatic generators of regret in modern life. (Laughter) Text: Relpy to all. And the amazing thing about this really insidious technological innovation is that even just with this one thing, we can experience a huge range of regret. You can accidentally hit "reply all" to an email and torpedo a relationship. Or you can just have an incredibly embarrassing day at work. Or you can have your last day at work.
And this doesn't even touch on the really profound regrets of a life. Because of course, sometimes we do make decisions that have irrevocable and terrible consequences, either for our own or for other people's health and happiness and livelihoods, and in the very worst case scenario, even their lives. Now obviously, those kinds of regrets are incredibly piercing and enduring. I mean, even the stupid "reply all" regrets can leave us in a fit of excruciating agony for days.
So how are we supposed to live with this? I want to suggest that there's three things that help us to make our peace with regret. And the first of these is to take some comfort in its universality. If you Google regret and tattoo, you will get 11.5 million hits. (Laughter) The FDA estimates that of all the Americans who have tattoos, 17 percent of us regret getting them. That is Johnny Depp and me and our seven million friends. And that's just regret about tattoos. We are all in this together.
The second way that we can help make our peace with regret is to laugh at ourselves. Now in my case, this really wasn't a problem, because it's actually very easy to laugh at yourself when you're 29 years old and you want your mommy because you don't like your new tattoo. But it might seem like a kind of cruel or glib suggestion when it comes to these more profound regrets. I don't think that's the case though. All of us who've experienced regret that contains real pain and real grief understand that humor and even black humor plays a crucial role in helping us survive. It connects the poles of our lives back together, the positive and the negative, and it sends a little current of life back into us.
The third way that I think we can help make our peace with regret is through the passage of time, which, as we know, heals all wounds -- except for tattoos, which are permanent. So it's been several years since I got my own tattoo. And do you guys just want to see it? All right. Actually, you know what, I should warn you, you're going to be disappointed. Because it's actually not that hideous. I didn't tattoo Marilyn Manson's face on some indiscreet part of myself or something. When other people see my tattoo, for the most part they like how it looks. It's just that I don't like how it looks. And as I said earlier, I'm a perfectionist. But I'll let you see it anyway.
This is my tattoo. I can guess what some of you are thinking. So let me reassure you about something. Some of your own regrets are also not as ugly as you think they are. I got this tattoo because I spent most of my 20s living outside the country and traveling. And when I came and settled in New York afterward, I was worried that I would forget some of the most important lessons that I learned during that time. Specifically the two things I learned about myself that I most didn't want to forget was how important it felt to keep exploring and, simultaneously, how important it is to somehow keep an eye on your own true north. And what I loved about this image of the compass was that I felt like it encapsulated both of these ideas in one simple image. And I thought it might serve as a kind of permanent mnemonic device.
Well it did. But it turns out, it doesn't remind me of the thing I thought it would; it reminds me constantly of something else instead. It actually reminds me of the most important lesson regret can teach us, which is also one of the most important lessons life teaches us. And ironically, I think it's probably the single most important thing I possibly could have tattooed onto my body -- partly as a writer, but also just as a human being. Here's the thing, if we have goals and dreams, and we want to do our best, and if we love people and we don't want to hurt them or lose them, we should feel pain when things go wrong. The point isn't to live without any regrets. The point is to not hate ourselves for having them.
The lesson that I ultimately learned from my tattoo and that I want to leave you with today is this: We need to learn to love the flawed, imperfect things that we create and to forgive ourselves for creating them. Regret doesn't remind us that we did badly. It reminds us that we know we can do better.
Thank you.
(Applause)
|
Кэтрин Шулц: Не жалейте о сожалениях
TED Talk Subtitles and Transcript: Hас учат жить без сожалений. Но почему? Используя свою татуировку в качестве примера, Кэтрин Шульц приводит веские и трогательные аргументы в пользу принятия сожалений.
Это, конечно же, Джонни Депп. Это плечо Джонни Деппа. А это знаменитая татуировка на плече Джонни Деппа. Некоторые из вас, возможно, знают, что в 1990 Депп был помолвлен с Вайноной Райдер и сделал татуировку с ее именем на своем плече "Вайнона навсегда". (Winona Forever) Три года спустя -- что по сути и есть своего рода "навсегда" по Голливудским меркам -- они расстались, и Джoнни решил сделать коррекцию. Теперь татуировка гласит: «Wino навсегда» (wino разг. алкоголик, пьяница).
(Смех)
Также как у Джонни Деппа, и 25ти процентов американцев в возрасте от 16 до 50, у меня есть татуировка. Я начала задумываться о том чтобы сделать тату в свои 25, но я намерено не спешила. Потому что мы все знаем людей, которые сделали тату в 17, 19, или 23, сожалели об этом в 30. Со мной произошло иначе. Я сделала татуировку в 29, и пожалела об этом моментально. Говоря «пожалела», я имею ввиду то, что как только я вышла из салона, который находится всего в нескольких километрах от сюда, вниз по Лоуэр Ист-Сайд -- у меня случился эмоциональный срыв посреди белого дня на углу Ист Бродвей и Канал Стрит. (Смех) И это отличное место для срыва, потому что всем все равно. (Смех) Когда я пришла домой тем вечером, у меня произошел еще больший срыв, о котором я расскажу через минуту.
Для меня это было ужасным потрясением, потому как до этого момента я гордилась тем, что никогда, ни о чем не сожалела. Я сделала много ошибок и приняла много глупых решений, конечно же. Я это делаю каждый час. Но я всегда считала, что сделала лучший выбор, который могла сделать, принимая во внимание то, кем я была тогда, и какой информацией располагала. Я извлекла из этого урок . Каким-то образом это помогло мне добиться того, что у меня есть сейчас. И я ничего не изменила бы. Другими словами я стала слепо поверила в распространенную теорию о сожалениях, согласно которой сожаления о прошлом - это пустая трата времени, и мы всегда должны смотреть вперед, а не назад, и что самое лучшее, самое благородное, что мы можем сделать - это стремиться к жизни без сожалений.
Данная идея точно передана следующей цитатой: “То, что непоправимо, пора забыть: не изменить того, что сделано." На первый взгляд кажется замечательным подходом к жизни, многие могут с этим согласиться… пока я не скажу кто автор. Правильно, это Леди Макбет, которая говорит своему супругу перестать быть тряпкой и не жалеть по поводу совершенных убийств. Оказывается, Шекспир был в курсе дела, впрочем как и всегда. Поскольку неспособность сожалеть является одной из симптоматических характеристик психопатов. А также характеризует определенные повреждения мозга. Люди с нарушениями коры нижней поверхности лобных долей, не способны испытывать жалость, даже в случае очевидно провальных решений. То есть, если хотите жить без сожалений, у вас есть такая возможность. Она называется лоботомией. Но если хотите функционировать полностью, по-человечески, гуманно, на мой взгляд стоит научится мириться с сожалениями, вместо того, чтобы стараться жить без них.
Итак, давайте начнем с определений. Что такое сожаление? Сожаление - это эмоции, которые мы испытываем, когда нам кажется, что сложившиеся обстоятельства могли бы быть лучше, а мы - счастливее, если бы только мы могли сделать что-то в прошлом по-другому Говоря иначе, у сожаления два составляющих компонента. Во-первых, необходимо наличие какого либо действия – для начала мы должны принять решение. И, во-вторых, требуется воображение. Мы должны уметь представить, как возврашаемся в прошлое и принимаем другое решение, после чего, перемотать пленку воображения вперед, и представить как бы дела обстояли в настоящем. В сущности, чем больше осложнен один из двух элементов, чем сложнее действие и богаче наше воображение относительно данного сожаления, тем более острыми будут переживания.
К примеру, представим, что вы направляетесь на свадьбу лучшей подруги или друга, по дороге в аэропорт застреваете в жуткой пробке, когда наконец-то, вы добегаете до выхода к самолету, оказывается что уже опоздали на свой рейс. Вы будете сожалеть больше в том случае, если опоздали на три минуты, чем если бы опоздали на 20. Почему? Потому что если вы опоздали на самолет на три минуты, То, к сожалению, очень легко представить, что можно что-то было сделать по-другому, и тогда все сложилось бы лучше. «Лучше бы я поехала по мосту, а не через туннель. Нужно было проехать на желтый свет». Это классические обстоятельства, вызывающие сожаление. Мы сожалеем, когда чувствуем ответственность за решение, которое привело к с отрицательным результатам, хотя могло привести к положительным.
Согласно такой концепции, можно испытывать сожаление по поводу многих вещей. Сегодня наш семинар о поведенческой экономике. И большая часть знаний о сожалениях исходит из этой области. Существует огромное количество литературы о финансовых решениях потребителей, а так же сожалений с ними связанных - покупках, о которых мы позже пожалели. Но наконец-то, некоторые исследователи решили отстраниться от этой темы и задаться вопросом: «А о чем же мы сожалеем больше всего в жизни?» И вот каким оказался ответ на этот вопрос.
Шесть самых распространненых сожалений или то, о чем мы сожалеем больше всего в жизни: на первом месте стоит образование. 33 процента от всех сожалений относится к решениям в выборе образования. Хотелось бы иметь больше образования. Хотелось бы найти лучшее применение нашему образованию. Мы думаем о том, что лучше бы выбрали другую профессию Другие наиболее распространенные сожаления включают в себя: карьеру, любовные истории, воспитание, различные решения по отношению к самим себе то, как мы проводим свободное время, или, если точнее, то, как мы не разумно им распоряжаемся. К оставшимся сожалениям относятся: финансы, семейные неурядицы не связанные с воспитанием или отношения супругов, здоровье, друзья, духовность и общество.
Другими словами, большая часть наших знаний о сожалениях исходит из изучения финансов. Но оказывается, если посмотреть в целом на то, о чем люди сожалеют, то становится очевидным, что финансовые решения даже не входят в список самых распространенных. Они составляют всего за три процента от общего числа сожалений. Так что, если вы сидите и переживаете о высокой или низкой капитализации, или о компании А по сравнению с компанией Б, или стоит ли купить Субару или Приус, знаете что – выбросьте это из головы. С большой вероятностью, это не будет важно через пять лет.
Что касается тех вещей, которые нас волнуют и по поводу которых мы испытываем глубокое сожаление, каково это – жалеть о чем-то? Мы все знаем короткий ответ. Ужасно. Сожалеть ужасно. Оказывается сожаления чувствуются ужасно и состоят из четырех постоянных элементов. Первый элемент сожалений - это отрицание. Когда я пришла домой тем вечером с татуировкой, я не могла спать всю ночь. И первые несколько часов, у меня была только одна мысль в голове. Я думала: "Сделай так, чтобы ее не стало!" Это невероятно примитивная эмоциональная реакция. Я имею в виду, что это на одном уровне с "Я хочу к маме!" Мы не пытаемся решить проблему. Мы не пытаемся понять, как проблема появилась. Мы просто хотим, чтобы она испарилась.
Вторая характерная составляющая сожаления - это чувство недоумения. Еще одна вещь, о которой я думала сидя в своей спальне той ночью: "Как я могла такое сделать? О чем я думала?" Это настоящее чувство отчуждения от части себя, ответственной за принятие решения, о котором мы сожалеем. Мы не можем отождествить себя с этой частью. Мы не понимаем ее. И у нас определенно нет никакого сочувствия к ней, что объясняет третий компонент сожаления - сильное желание наказать себя. Вот почему, испытывая сожаление, мы постоянно повторяем: «Не прощу себе этого». Четвертый компонент - это то, что психологи называют персеверативность. Что означает повторяющаяся, чрезмерная концентрация на одну и ту же вещь. Последствия персеверативности - можно представить если взять первые 3 компонента сожаления, и повторять их бесконечно. И не то, чтобы я сидела в своей спальне в ту ночь, думая, "Сделай так, чтобы ее не стало." А то, что я сидела там и думала, "Сделай так, чтобы ее не стало. Сделай так, чтобы ее не стало. "Сделай так, чтобы ее не стало. Сделай так, чтобы ее не стало." Если посмотреть литературу по психологии, то можно увидеть, что выделяются именно эти четыре постоянных, характерных компонента сожаления.
Я предлагаю выделить пятый. Для меня это своего рода пробуждение. Ту ночь в своей квартире, после того, как я закончила корить себя и кусать локти, я долго лежала в кровати, и думала о пересадке кожи. Тогда я подумала, что так же как страхование путешествий не покрывает стихийные бедствия, вероятно, моя медицинская страховка не покрывает идиотские поступки. На самом деле ни одна страховка не покрывает акты идиотизма. Весь смысл глупых поступков состоит в том, что они оставляют нас абсолютно не застрахованным; обезоруженными перед всем миром и выставляют напоказ нашу уязвимость и склонность совершать ошибки перед довольно безразличной вселенной.
Как видно, что это чрезвычайно болезненный опыт. На мой взгляд, это особенно болезненно для нас, живущих на Западе, зажатых в тисках так называемой культуры Control-Z Control-Z - это сочетание клавиш, вызывающее команду «отмена». Мы настолько привыкли избегать трудности жизни. Мы думаем, что можем решить проблему с помощью денег, или с помощью технологий, мы можем отменить последнее действие, убрать из друзей или отписаться. Проблема заключается в том, что в жизни происходят события, которые мы отчаянно хотим изменить, но не можем. Иногда вместо кнопки "отмена", все, что у нас есть – это отсутствие контроля. Для перфекционистов и тех, кто жаждет контроля - поверьте, я знаю о чем говорю - это действительно очень трудно, потому что мы хотим все сделать сами и хотим, чтобы все было правильно.
Считается, что одержимые контролем и перфекционисты не должны делать татуировки. и я вернусь к этому через несколько минут. Но сначала хочу сказать, что интенсивность и настойчивость, с которой мы испытываем эти эмоциональные компоненты сожаления, понятное дело, отличается в зависимости от причины сожаления. Так, к примеру, вот мои любимые автоматические генераторы сожалений в современной жизни. (Смех) Сообщение: ответить всем. Самое удивительное в этой коварной технологической инновации состоит в том, что только благодаря ей одной, мы можем испытать широкий спектр сожалений. Можно нечаянно нажать на "ответить всем" по почте и - отношения испорчены. Или же у вас будет очень неловкий день на работе. Или это будет ваш последний день на работе.
И это даже близко не касается действительно глубоких сожалений в жизни. Потому что, конечно же, иногда мы принимаем решения, которые имеют непоправимые, ужасные последствия, для нашего здоровья или здоровья других людей, счастья, и средств к существованию, и в худшем случае, даже жизни. Конечно, сожаления такого рода невероятно пронизывающие и продолжительные. Даже глупые "Ответить всем" сожаления могут надолго ввести нас в состояние мучительной агонии.
И как же мы должны жить с этим? Я хочу предложить три вещи, которые помогут нам смириться с сожалениями. Первая из них - это найти утешение в принципе универсальности. Если вы наберете в Гугл сожаление и татуировка, вы получите 11,5 миллионов ответов. (Смех) Управление по контролю качества продуктов и лекарств подсчитало, что среди всех американцев, у которых есть тутаировки, 17 процентов из них сожалеют об этом. Это включает Джонни Деппа, меня, и семь миллионов наших друзей. И это только сожаления по поводу татуировки. Мы все одинаковые.
Второй путь, который может помочь смириться с сожалениями, это смех над собой. В моем случае это не проблема, потому что мне очень просто смеяться над собой, когда тебе 29 лет и ты хочешь к своей маме, потому что тебе не нравится твоя новая татуировка. Это может казаться жестоким и несерьезным советом, когда речь идет о более глубоких сожалениях. Но мне так не кажется. Те из нас, кто испытал сожалелие, почувствовал настоящую боль и скорбь, понимают, что юмор и даже черный юмор играет важную роль в нашем спасении. Он снова соединяет полюса нашей жизни, позитивный и негативный, и вливает в нас жизнь.
Третий способ, который на мой взгляд может помочь примириться с нашими сожалениями - это время, которое, как известно, раны лечит - за исключением татуировок, которые навсегда. Уже прошло несколько лет, с тех пор, как я сделала татуировку. Хотитите на нее взглянуть? Хорошо. Знаете, я должна вас предупредить - вы будете разочарованы. Потому что она не такая уж и страшная. Я не сделала татуировку Мерлина Мэнсона на какой-то неблагоразумной части тела. Большинству тех, кто видел мою татуировку нравится как она выглядит. Просто мне она не нравится. Как я говорила раньше, я перфекционистка. Но я покажу ее все равно.
Вот моя татуировка. Я могу догадаться, о чем некоторые из вас думают. Позвольте заверить вас кое в чем. Некоторые из ваших сожалений так же не так страшны, как вам кажется. Я сделала эту татуировку, потому что в возрасте от 20 до 30 лет, большую часть времени я провела, живя за пределами страны и путешествуя. А когда вернулась и осела в Нью-Йорке, я переживала, что забуду некоторые из самых важных уроков, которые я получила в то время. Особенно две вещи которые я поняла про себя, и больше всего не хотела забыть, а именно: как казалось важным продолжать исследовать и, в то же время, как важно помнить о твоем истинном севере. И что мне больше всего понравилось в изображении компаса, так это то, что, как мне кажется он отображает обе эти идеи в одном изображении. Я подумала, что он будет мне служить своего рода напоминающим устройством.
Так и получилось. Но как оказалось, он напоминает мне не то, о чем я думала он будет напоминать; Оно напоминает мне о чем-то еще. Он напоминает мне самый важный урок, который сожаление может нам преподнести, который так же является одним из самых важных уроков жизнью. По иронии, мне кажется, что это единственное и самое важное, чем я могла бы наколоть на своем теле - отчасти будучи писателем, отчасти просто человеком. Суть в том, что если у нас есть цели, и мечты, и мы хотим сделать все возможное, и если мы любим людей, и мы не хотим навредить им или потерять их, мы должны чувствовать боль, когда что-то не так. Суть не в том, чтобы жить не сожалея ни о чем. А в том, чтобы не ненавидеть себя за сожаления.
То, что я поняла, сделав татуировку, и чем хочу поделиться с вами, заключается в следующем: Мы должны научиться любить недостатки, несовершенные вещи, которые мы создаем и прощать себя за их создание. Сожаления не напоминают нам о том, что мы сделали плохо. Они напоминают нам о том, что мы можем сделать лучше.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ellen Dunham-Jones: Retrofitting suburbia\nTED Talk Subtitles and Transcript: Can we rebuild our broken suburbs? Ellen Dunham-Jones shares a vision of dying malls rehabilitated, dead \"big box\" stores re-inhabited, and endless parking lots transformed into thriving wetlands.\nIn the last 50 years, we've been building the suburbs with a lot of unintended consequences. And I'm going to talk about some of those consequences and just present a whole bunch of really interesting projects that I think give us tremendous reasons to be really optimistic that the big design and development project of the next 50 years is going to be retrofitting suburbia. So whether it's redeveloping dying malls or re-inhabiting dead big-box stores or reconstructing wetlands out of parking lots, I think the fact is the growing number of empty and under-performing, especially retail, sites throughout suburbia gives us actually a tremendous opportunity to take our least-sustainable landscapes right now and convert them into more sustainable places. And in the process, what that allows us to do is to redirect a lot more of our growth back into existing communities that could use a boost, and have the infrastructure in place, instead of continuing to tear down trees and to tear up the green space out at the edges.\nSo why is this important? I think there are any number of reasons, and I'm just going to not get into detail but mention a few. Just from the perspective of climate change, the average urban dweller in the U.S. has about one-third the carbon footprint of the average suburban dweller, mostly because suburbanites drive a lot more, and living in detached buildings, you have that much more exterior surface to leak energy out of. So strictly from a climate change perspective, the cities are already relatively green. The big opportunity to reduce greenhouse gas emissions is actually in urbanizing the suburbs. All that driving that we've been doing out in the suburbs, we have doubled the amount of miles we drive. It's increased our dependence on foreign oil despite the gains in fuel efficiency. We're just driving so much more; we haven't been able to keep up technologically.\nPublic health is another reason to consider retrofitting. Researchers at the CDC and other places have increasingly been linking suburban development patterns with sedentary lifestyles. And those have been linked then with the rather alarming, growing rates of obesity, shown in these maps here, and that obesity has also been triggering great increases in heart disease and diabetes to the point where a child born today has a one-in-three chance of developing diabetes. And that rate has been escalating at the same rate as children not walking to school anymore, again, because of our development patterns.\nAnd then there's finally -- there's the affordability question. I mean, how affordable is it to continue to live in suburbia with rising gas prices? Suburban expansion to cheap land, for the last 50 years -- you know the cheap land out on the edge -- has helped generations of families enjoy the American dream. But increasingly, the savings promised by drive-till-you-qualify affordability -- which is basically our model -- those savings are wiped out when you consider the transportation costs. For instance, here in Atlanta, about half of households make between $20,000 and $50,000 a year, and they are spending 29 percent of their income on housing and 32 percent on transportation. I mean, that's 2005 figures. That's before we got up to the four bucks a gallon. You know, none of us really tend to do the math on our transportation costs, and they're not going down any time soon.\nWhether you love suburbia's leafy privacy or you hate its soulless commercial strips, there are reasons why it's important to retrofit. But is it practical? I think it is. June Williamson and I have been researching this topic for over a decade, and we've found over 80 varied projects. But that they're really all market driven, and what's driving the market in particular -- number one -- is major demographic shifts. We all tend to think of suburbia as this very family-focused place, but that's really not the case anymore. Since 2000, already two-thirds of households in suburbia did not have kids in them. We just haven't caught up with the actual realities of this. The reasons for this have a lot to with the dominance of the two big demographic groups right now: the Baby Boomers retiring -- and then there's a gap, Generation X, which is a small generation. They're still having kids -- but Generation Y hasn't even started hitting child-rearing age. They're the other big generation.\nSo as a result of that, demographers predict that through 2025, 75 to 85 percent of new households will not have kids in them. And the market research, consumer research, asking the Boomers and Gen Y what it is they would like, what they would like to live in, tells us there is going to be a huge demand -- and we're already seeing it -- for more urban lifestyles within suburbia. That basically, the Boomers want to be able to age in place, and Gen Y would like to live an urban lifestyle, but most of their jobs will continue to be out in suburbia.\nThe other big dynamic of change is the sheer performance of underperforming asphalt. Now I keep thinking this would be a great name for an indie rock band, but developers generally use it to refer to underused parking lots -- and suburbia is full of them. When the postwar suburbs were first built out on the cheap land away from downtown, it made sense to just build surface parking lots. But those sites have now been leapfrogged and leapfrogged again, as we've just continued to sprawl, and they now have a relatively central location. It no longer just makes sense. That land is more valuable than just surface parking lots. It now makes sense to go back in, build a deck and build up on those sites. So what do you do with a dead mall, dead office park? It turns out, all sorts of things. In a slow economy like ours, re-inhabitation is one of the more popular strategies.\nSo this happens to be a dead mall in St. Louis that's been re-inhabited as art-space. It's now home to artist studios, theater groups, dance troupes. It's not pulling in as much tax revenue as it once was, but it's serving its community. It's keeping the lights on. It's becoming, I think, a really great institution. Other malls have been re-inhabited as nursing homes, as universities, and as all variety of office space. We also found a lot of examples of dead big-box stores that have been converted into all sorts of community-serving uses as well -- lots of schools, lots of churches and lots of libraries like this one.\nThis was a little grocery store, a Food Lion grocery store, that is now a public library. In addition to, I think, doing a beautiful adaptive reuse, they tore up some of the parking spaces, put in bioswales to collect and clean the runoff, put in a lot more sidewalks to connect to the neighborhoods. And they've made this, what was just a store along a commercial strip, into a community gathering space. This one is a little L-shaped strip shopping center in Phoenix, Arizona. Really all they did was they gave it a fresh coat of bright paint, a gourmet grocery, and they put up a restaurant in the old post office. Never underestimate the power of food to turn a place around and make it a destination. It's been so successful, they've now taken over the strip across the street. The real estate ads in the neighborhood all very proudly proclaim, \"Walking distance to Le Grande Orange,\" because it provided its neighborhood with what sociologists like to call \"a third place.\" If home is the first place and work is the second place, the third place is where you go to hang out and build community. And especially as suburbia is becoming less centered on the family, the family households, there's a real hunger for more third places.\nSo the most dramatic retrofits are really those in the next category, the next strategy: redevelopment. Now, during the boom, there were several really dramatic redevelopment projects where the original building was scraped to the ground and then the whole site was rebuilt at significantly greater density, a sort of compact, walkable urban neighborhoods. But some of them have been much more incremental. This is Mashpee Commons, the oldest retrofit that we've found. And it's just incrementally, over the last 20 years, built urbanism on top of its parking lots. So the black and white photo shows the simple 60's strip shopping center. And then the maps above that show its gradual transformation into a compact, mixed-use New England village, and it has plans now that have been approved for it to connect to new residential neighborhoods across the arterials and over to the other side. So, you know, sometimes it's incremental. Sometimes, it's all at once.\nThis is another infill project on the parking lots, this one of an office park outside of Washington D.C. When Metrorail expanded transit into the suburbs and opened a station nearby to this site, the owners decided to build a new parking deck and then insert on top of their surface lots a new Main Street, several apartments and condo buildings, while keeping the existing office buildings. Here is the site in 1940: It was just a little farm in the village of Hyattsville. By 1980, it had been subdivided into a big mall on one side and the office park on the other and then some buffer sites for a library and a church to the far right. Today, the transit, the Main Street and the new housing have all been built. Eventually, I expect that the streets will probably extend through a redevelopment of the mall. Plans have already been announced for a lot of those garden apartments above the mall to be redeveloped. Transit is a big driver of retrofits. So here's what it looks like. You can sort of see the funky new condo buildings in between the office buildings and the public space and the new Main Street.\nThis one is one of my favorites, Belmar. I think they really built an attractive place here and have just employed all-green construction. There's massive P.V. arrays on the roofs as well as wind turbines. This was a very large mall on a hundred-acre superblock. It's now 22 walkable urban blocks with public streets, two public parks, eight bus lines and a range of housing types, and so it's really given Lakewood, Colorado the downtown that this particular suburb never had. Here was the mall in its heyday. They had their prom in the mall. They loved their mall. So here's the site in 1975 with the mall. By 1995, the mall has died. The department store has been kept -- and we found this was true in many cases. The department stores are multistory; they're better built. They're easy to be re-adapted. But the one story stuff ... that's really history.\nSo here it is at projected build-out. This project, I think, has great connectivity to the existing neighborhoods. It's providing 1,500 households with the option of a more urban lifestyle. It's about two-thirds built out right now. Here's what the new Main Street looks like. It's very successful, and it's helped to prompt -- eight of the 13 regional malls in Denver have now, or have announced plans to be, retrofitted. But it's important to note that all of this retrofitting is not occurring -- just bulldozers are coming and just plowing down the whole city. No, it's pockets of walkability on the sites of under-performing properties. And so it's giving people more choices, but it's not taking away choices.\nBut it's also not really enough to just create pockets of walkability. You want to also try to get more systemic transformation. We need to also retrofit the corridors themselves. So this is one that has been retrofitted in California. They took the commercial strip shown on the black-and-white images below, and they built a boulevard that has become the Main Street for their town. And it's transformed from being an ugly, unsafe, undesirable address, to becoming a beautiful, attractive, dignified sort of good address. I mean now we're hoping we start to see it; they've already built City Hall, attracted two hotels. I could imagine beautiful housing going up along there without tearing down another tree. So there's a lot of great things, but I'd love to see more corridors getting retrofitting.\nBut densification is not going to work everywhere. Sometimes re-greening is really the better answer. There's a lot to learn from successful landbanking programs in cities like Flint, Michigan. There's also a burgeoning suburban farming movement -- sort of victory gardens meets the Internet. But perhaps one of the most important re-greening aspects is the opportunity to restore the local ecology, as in this example outside of Minneapolis. When the shopping center died, the city restored the site's original wetlands, creating lakefront property, which then attracted private investment, the first private investment to this very low-income neighborhood in over 40 years. So they've managed to both restore the local ecology and the local economy at the same time. This is another re-greening example. It also makes sense in very strong markets. This one in Seattle is on the site of a mall parking lot adjacent to a new transit stop. And the wavy line is a path alongside a creek that has now been daylit. The creek had been culverted under the parking lot. But daylighting our creeks really improves their water quality and contributions to habitat.\nSo I've shown you some of the first generation of retrofits. What's next? I think we have three challenges for the future. The first is to plan retrofitting much more systemically at the metropolitan scale. We need to be able to target which areas really should be re-greened. Where should we be redeveloping? And where should we be encouraging re-inhabitation? These slides just show two images from a larger project that looked at trying to do that for Atlanta. I led a team that was asked to imagine Atlanta 100 years from now. And we chose to try to reverse sprawl through three simple moves -- expensive, but simple. One, in a hundred years, transit on all major rail and road corridors. Two, in a hundred years, thousand foot buffers on all stream corridors. It's a little extreme, but we've got a little water problem. In a hundred years, subdivisions that simply end up too close to water or too far from transit won't be viable. And so we've created the eco-acre transfer-to-transfer development rights to the transit corridors and allow the re-greening of those former subdivisions for food and energy production.\nSo the second challenge is to improve the architectural design quality of the retrofits. And I close with this image of democracy in action: This is a protest that's happening on a retrofit in Silver Spring, Maryland on an Astroturf town green. Now, retrofits are often accused of being examples of faux downtowns and instant urbanism, and not without reason; you don't get much more phony than an Astroturf town green. I have to say, these are very hybrid places. They are new but trying to look old. They have urban streetscapes, but suburban parking ratios. Their populations are more diverse than typical suburbia, but they're less diverse than cities. And they are public places, but that are managed by private companies. And just the surface appearance are often -- like the Astroturf here -- they make me wince. So, you know, I mean I'm glad that the urbanism is doing its job. The fact that a protest is happening really does mean that the layout of the blocks, the streets and blocks, the putting in of public space, compromised as it may be, is still a really great thing. But we've got to get the architecture better.\nThe final challenge is for all of you. I want you to join the protest and start demanding more sustainable suburban places -- more sustainable places, period. But culturally, we tend to think that downtowns should be dynamic, and we expect that. But we seem to have an expectation that the suburbs should forever remain frozen in whatever adolescent form they were first given birth to. It's time to let them grow up, so I want you to all support the zoning changes, the road diets, the infrastructure improvements and the retrofits that are coming soon to a neighborhood near you.\nThank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эллен Данхам-Джонс: Реконструкция пригородов\nTED Talk Subtitles and Transcript: Эллен Данхам-Джонс даёт отмашку большому проекту устойчивого дизайна на следующие 50 лет: реконструкция пригородов. Что будет: восстановление умирающих торговых центров, повторное заселение мёртвых универмагов, превращение парковок в процветающие водно-болотные угодья.\nНа протяжении последних 50 лет мы строили пригороды. Это строительство обернулось последствиями, которых мы не ожидали. О некоторых из этих последствий я хочу поговорить сегодня, а также представить целый набор интересных проектов, которые, на мой взгляд, приводят много убедительных доказательств, что значительным проектом в области планирования и развития следующих 50 лет будет реконструкция пригородов. Неважно, будет ли это переоборудование умирающих торговых центров, либо повторное заселение обезлюдевших гипермаркетов, либо восстановление заболоченных участков из парковок. Дело в том, что растущее число пустых и плохо используемых участков, особенно торговых точек, в пригородах предоставляет нам огромную возможность взять наши наименее экологически устойчивые ландшафты прямо сейчас и преобразовать их в более экологически устойчивые площадки. А заодно мы перенаправим значительно большую часть нашего экономического развития обратно в уже существующие жилые районы, которые могли бы использовать помощь и получить готовую инфраструктуру, а не продолжать вырубку деревьев и зелёных насаждений на окраинах. Но почему это важно? Я думаю, что на то есть множество причин, и я не собираюсь подробно обсуждать каждую из них, лишь упомяну некоторые. С точкой зрения климатических изменений, на среднего городского жителя США приходится около трети от доли углеродного следа среднего жителя пригорода. Главная причина — жители пригородов гораздо интенсивнее используют автомобили, и при проживании в отдельно стоящих домах, образуется значительно большая площадь наружной поверхности, с которой происходит утечка энергии. То есть, говоря строго с точки зрения климатических изменений, города уже являются относительно «зелёными». Большая возможность для уменьшения выбросов парниковых газов на самом деле заключается в урбанизации пригородов. Поездки, которые мы делаем из пригородов, удвоили количество проезжаемых километров. Это увеличило нашу зависимость от иностранной нефти, несмотря на рост эффективности использования топлива. Мы просто водим машину намного больше; мы не смогли сократить отставание технологически. Здравоохранение — это ещё одна причина, по которой мы должны рассматривать вопрос о реконструкции. Исследователи в центрах по контролю и профилактике заболеваний всё больше и больше связывают структуры развития пригородов с сидячим образом жизни. И это в свою очередь приводит к довольно тревожному росту ожирения, что показано на этих схемах, и это ожирение также вызывает значительное увеличение числа случаев сердечных заболеваний и диабета, вплоть до того, что ребёнок, родившийся сегодня, с вероятностью один к трём приобретёт диабет. Этот уровень увеличивается так же быстро, как и число детей, которые больше не ходят пешком в школу, опять-таки, из-за наших шаблонов развития. В конце концов, существует также вопрос о доступности. Я имею в виду, насколько это по средствам продолжать жить в пригородах с растущими ценами на бензин? Расширение пригорода на дешёвой земле за прошлые 50 лет — знаете, эта дешёвая земля на окраине — помогло поколениям семей насладиться Американской мечтой. Но всё чаще и чаще, сбережения, обещанные доступностью езжай-пока-не-найдёшь — что по сути, является нашей моделью — эти сбережения уничтожаются расходами на транспорт. Например, здесь, в Атланте, приблизительно половина семей зарабатывает от 20 до 50 тысяч долларов ежегодно, и они тратят 29% своего дохода на жильё и 32% на транспорт. А это данные 2005 года. Это ещё до того, как мы добрались до четырёх долларов за галлон бензина. Знаете, никто из нас не склонен действительно рассчитывать расходы на транспорт, и они не будет снижаться в обозримом будущем. Любите ли вы лиственное уединение пригорода, ненавидите ли его бездушные торговые бульвары, всё равно есть причины, по которым важна реконструкция. Но практично ли это? Думаю, что да. Мы с Джун Уильямсон исследуем эту тему больше десятилетия, и обнаружили больше 80 разных проектов. На самом деле ими всеми управляет рынок, а то, что управляет рынком в первую очередь — это значительные демографические изменения. Мы все склонны думать о пригороде, как об очень семейно-ориентированном месте, но на самом деле это уже не так. С 2000-го года у двух третей семей в пригородах нет детей. Мы просто ещё не полностью осознали эту реальность. Причины этого по большей части касаются преобладания двух больших демографических групп сейчас: бэби-бумеры, которые уходят на пенсию — и потом есть разрыв, поколение X, небольшое поколение. У них ещё есть дети, но поколение Y ещё не достигло детородного возраста. Это другое большое поколение. В результате этого, демографы предсказывают, что к 2025-му году, у 75-85% новых семей не будет детей. И маркетинговые исследования, исследования потребителей, опрашивая бэби-бумеров и поколение Y чего они хотят, где им хотелось бы жить, говорят, что будет огромный спрос — и мы уже его видим — на более городской образ жизни внутри пригородов. Бэби-бумеры хотят стареть на своих местах, а поколение Y хотело бы вести городской образ жизни, но большинство мест их работы останется в пригороде. Другое большое изменение — это явное неиспользование асфальта. Я продолжаю думать, что это очень подходящее название для группы инди-рока, но застройщики вообще так описывают малоиспользуемые парковки, а пригород ими полон. Когда послевоенные пригородные районы впервые строились на дешёвой земле далеко от центра города, имело смысл строить открытые парковки. Но затем застройка пригородов продолжалась всё дальше и дальше по мере того, как город расширялся, так что теперь они находятся относительно в центре и уже не имеют смысла. Эта земля является более ценной, чем открытая парковка. Сейчас имеет смысл вернуться, построить фундамент и строить ввысь на тех местах. Что бы вы сделали с мёртвым торговым центром, мёртвым бизнес-центром? Оказывается, всё что угодно. В такой медленной экономике как наша, перезаселение является одной из самых популярных стратегий. Итак, это похоже на заброшенный торговый центр в Сент-Луисе который был переделан в центр культуры. Теперь он является домом для мастерских, театральных групп, танцевальных групп. Он не генерирует так много налоговых поступлений как в прошлом, но он служит своей общине. Он остаётся на плаву. Он становится, я думаю, действительно отличным местом. Другие центры снова используются в качестве домов для пенсионеров, университетов, и всех видов офисных пространств. Мы также нашли много примеров мёртвых универмагов, которые преобразовали различными способами в места для общего блага: множество школ, множество церквей и множество библиотек, как, например, эта. Это был маленький гастроном под названием Лев Еды, а теперь это публичная библиотека. Вдобавок к приданию прекрасной адаптивной второй жизни, они убрали некоторые из парковочных мест, добавили биосистемы для сбора и очистки стоков, построили намного больше тротуаров для связи с соседними районами. И они преобразовали то, что было всего лишь магазинчиком на торговой улице, в место, где собирается местное население. Вот это был маленький торговый центр в форме буквы Г в Фениксе, Аризона. Всё, что они сделали — заново красочно облицевали его, разместили гастроном деликатесов, и сделали ресторан на месте старого почтового офиса. Никогда не недооценивайте силу еды для восстановления места и придачи ему популярности. Он был так успешен, что заведение заняло место и на другой стороне улицы. Вся реклама недвижимости в районе очень гордо провозглашает, «в пешей доступности от Ле Гранд Оранж», потому что оно обеспечило район тем, что социологи любят называть «третье место». Если дом — первое место, и работа — второе, то третье место — это там, где вы расслабляетесь и строите отношения. Особенно с учётом того, что пригороды становятся менее направленными на семью, семейные домовладения, есть реальная потребность в большем числе третьих мест. Самые радикальные примеры реконструкции принадлежат к следующей категории, следующей стратегии: повторной застройке. На протяжении бума, было несколько очень радикальных проектов по повторной застройке, когда старые здания были снесены целиком и потом всё место перестроили со значительно большей плотностью, в компактного типа, пешей доступности, городской район. Но некоторые из них были в большей степени пошаговыми. Вот Машпи-Коммонс, самый старый пример реконструкции из тех, что мы нашли. Постепенно, на протяжении последних 20 лет, там строилась городская среда на месте парковок. На чёрно-белой фотографии изображён простой торговый центр 60-х. Карты выше показывают его постепенное превращение в компактную, многоцелевую деревню в стиле Новой Англии, и сейчас есть одобренный план соединить её с новыми жилыми районами за магистралями и одну сторону с другой. Итак, видите, иногда это происходит постепенно. А иногда всё сразу. Это ещё один проект заполнения парковок, на этот раз в административном здании под Вашингтоном. Когда метро расширилось до пригорода и новая станция открылась рядом с этой точкой, владельцы решили построить новую многоэтажную автостоянку и затем разместить поверх их открытых парковок новую главную улицу, квартиры и кондоминиумы, сохранив при этом существующие административные здания. Вот место, каким оно было в 1940 году. Это была просто маленькая ферма в деревушке Хайаттсвилл. К 1980 году, оно разделилось на большой торговый центр на одной стороне и административное здание на другой, и некоторым промежуточным пространством для библиотеки и церкви вдали справа. Сегодня транспорт, главная улица и новые дома уже построились. Я ожидаю, что со временем улицы наверно растянутся через какой-то переработанный торговый центр. Уже огласили планы перестроить те уютные квартиры над ним. Транспорт является серьёзным двигателем реконструкций. Выглядит это так. Чуть видно те новые, оригинальные кондоминиумы между офисными зданиями и общественным пространством и новой главной улицей. Вот одно из моих любимых — Белмар. По моему, они построили очень привлекательное место, используя только «зелёное» строительство. На крышах много солнечных батарей, а также ветрогенераторов. Это был очень большой торговый центр на одном огромном квартале площадью 40 гектар. Теперь это место вмещает 22 квартала в пешей доступности, включая улицы, два парка, восемь автобусных маршрутов и ряд разных типов жилья, и таким образом это дало Лейквуду в Колорадо центр города, которого у этого конкретного пригорода никогда не было. Здесь был торговый центр на вершине своей славы. В этом центре устраивали выпускной балл. Его любили. Вот эта территория в 1975 году с торговым центром. К 1995 центр умер. Универмаг внутри сохранился — и мы обнаружили, что так часто происходит. Универмаги являются многоэтажными; они построены качественнее. Их легко реконструировать. Но одноэтажные здания — это уже история. Вот запланированный проект. Этот проект, я думаю, имеет отличную связность с существующими соседними районами. Он даёт возможность 1 500 семейств вести более городской образ жизни. В данный момент он построен примерно на две трети. Новая главная улица выглядит так. Он очень успешен, и это помогло убедить восемь из тринадцати региональных торговых центров в Денвере создать, или анонсировать создание планов реконструкции. Но важно заметить, что все эти реконструкции происходят не так, что приезжают бульдозеры и срывают весь город. Нет, это пешеходные дорожки на месте недоиспользованных владений. Это даёт людям больше возможностей выбора, при этом альтернативы не теряются. Но на самом деле недостаточно просто создать пешеходные зоны. Надо совершать более системные трансформации. Надо реконструировать сами дороги. Как эта дорога, которую реконструировали в Калифорнии. Из торговой улицы, которая показана на черно-белой фотографии внизу, они сделали бульвар, который стал главной улицей городка. И он трансформировался из уродливого, опасного, нежелательного места, в красивое, привлекательное, уважаемое место. Я имею в виду, мы сейчас надеемся, что мы начнём это видеть; они уже построили здание мэрии, привлекли двух гостиничных операторов. Я представляю себе, что здесь построят прекрасные жилища, не вырубив ни одного дерева. Итак, есть много хороших вещей, но я хотел бы, чтобы было реконструировано больше дорог. Однако уплотнение не будет работать везде. Иногда правильным решением будет восстановить оригинальную природную форму. Можно научиться многому от успешных программ покупки земли в таких городах как Флинт, Мичиган. Есть и процветающее движение сельского хозяйства в пригороде — победная комбинация садов и Интернет. Но возможно, самым важным аспектом озеленения является возможность восстановить местную экологию, как в этом примере под Миннеаполисом. Когда торговый центр умер, город восстановил на этом месте первоначальные водно-болотные угодья, создав полоску вдоль берега озера, которая потом привлекла частные инвестиции — первую частную инвестицию в этом очень низкодоходном районе за более чем 40 лет. Им удалось восстановить и местную экологию и местную экономику одновременно. Ещё один пример восстановления экологии. Это также годится для очень устойчивых рынков. Вот этот в Сиэтле, находится на месте парковки торгового центра, рядом с новой станцией. Волнистая линия — это дорожка вдоль ручья, которая теперь освещается солнцем. Ручей раньше был скрыт под парковкой. Но солнечные лучи, которые падают на наши ручьи, значительно улучшают качество их воды и вклад для поселений. Итак, я вам показала некоторые из первых поколений реконструкций. Что дальше? Я думаю, что у нас есть три вызова на будущее. Первое, это планировать реконструкцию гораздо более системно в городском масштабе. Нам нужна возможность определить в каких местах мы должны восстановить природу. Где мы должны застроить заново? И где мы должны содействовать повторному заселению? Эти слайды показывают только два изображения из большого проекта, который пытался так сделать в Атланте. Я возглавляла группу, которую попросили представить, какой будет Атланта через 100 лет. Мы решили попытаться остановить разрастание города тремя простыми шагами — дорогими, но простыми. Первый шаг — через сто лет пустить общественный транспорт на всех главных автомобильных и железных дорогах. Второй — через сто лет сделать 300 метров буферной зоны вдоль всех водных путей. Это немного экстремально, но у нас небольшая проблема с водой. Через сто лет области, которые расположены слишком близко к воде, или слишком далеко от транспорта, не будут жизнеспособны. Таким образом мы создали эко-акры, дающие передачу права на строительство к транзитным коридорам и разрешающие озеленение этих бывших районов для производства еды и энергии. Второй вызов — как улучшить качество архитектурного проектирования реконструкций. И я заканчиваю этим изображением демократии в действии: Это протест, который происходит в реконструированном месте в Силвер-Спринг, Мэриленд, на площади, покрытой искусственным газоном. Реконструкции часто обвиняют в создании фальшивых центров города и мгновенного урбанизма, и не без причины. Трудно сделать что-то фальшивее, чем площади из искусственной травы. Честно говоря, это очень гибридные места. Они новые, но стараются выглядеть старыми. У них городские виды, но количество парковочных мест, как у пригорода. Их население более разнообразное, чем у типичного пригорода, но менее разнообразное, чем у городов. Они — места для общего пользования, но руководят ими частные компании. И только при этом виде — искусственного газона тут — я вздрагиваю. Знаете, я рада, что урбанизм исполняет своё назначение. Тот факт, что протест происходит, в действительности значит, что планирование улиц и кварталов, выделение общего пространства со всеми возможными компромиссами, это всё ещё хорошая вещь. Но нам нужна лучшая архитектура. Последний вызов для вас всех. Я хочу, чтобы вы присоединились к протесту и начали требовать более экологически устойчивый пригород — больше экологически устойчивых мест, точка. Но с точки зрения культуры, мы склонны думать, что центры городов должны быть динамичными, и мы этого ожидаем. Но, кажется, мы ещё ожидаем, что пригород должен навеки остаться в замороженном виде, в том незрелом состоянии, в котором он родился. Наступило время разрешить им взрослеть, поэтому я хочу, чтобы вы поддерживали изменения зон, режим улиц, улучшения инфраструктуры, и реконструкции, которые произойдут очень скоро в ближайшем к вам районе. Спасибо."
}
] |
Ellen Dunham-Jones: Retrofitting suburbia
TED Talk Subtitles and Transcript: Can we rebuild our broken suburbs? Ellen Dunham-Jones shares a vision of dying malls rehabilitated, dead "big box" stores re-inhabited, and endless parking lots transformed into thriving wetlands.
In the last 50 years, we've been building the suburbs with a lot of unintended consequences. And I'm going to talk about some of those consequences and just present a whole bunch of really interesting projects that I think give us tremendous reasons to be really optimistic that the big design and development project of the next 50 years is going to be retrofitting suburbia. So whether it's redeveloping dying malls or re-inhabiting dead big-box stores or reconstructing wetlands out of parking lots, I think the fact is the growing number of empty and under-performing, especially retail, sites throughout suburbia gives us actually a tremendous opportunity to take our least-sustainable landscapes right now and convert them into more sustainable places. And in the process, what that allows us to do is to redirect a lot more of our growth back into existing communities that could use a boost, and have the infrastructure in place, instead of continuing to tear down trees and to tear up the green space out at the edges.
So why is this important? I think there are any number of reasons, and I'm just going to not get into detail but mention a few. Just from the perspective of climate change, the average urban dweller in the U.S. has about one-third the carbon footprint of the average suburban dweller, mostly because suburbanites drive a lot more, and living in detached buildings, you have that much more exterior surface to leak energy out of. So strictly from a climate change perspective, the cities are already relatively green. The big opportunity to reduce greenhouse gas emissions is actually in urbanizing the suburbs. All that driving that we've been doing out in the suburbs, we have doubled the amount of miles we drive. It's increased our dependence on foreign oil despite the gains in fuel efficiency. We're just driving so much more; we haven't been able to keep up technologically.
Public health is another reason to consider retrofitting. Researchers at the CDC and other places have increasingly been linking suburban development patterns with sedentary lifestyles. And those have been linked then with the rather alarming, growing rates of obesity, shown in these maps here, and that obesity has also been triggering great increases in heart disease and diabetes to the point where a child born today has a one-in-three chance of developing diabetes. And that rate has been escalating at the same rate as children not walking to school anymore, again, because of our development patterns.
And then there's finally -- there's the affordability question. I mean, how affordable is it to continue to live in suburbia with rising gas prices? Suburban expansion to cheap land, for the last 50 years -- you know the cheap land out on the edge -- has helped generations of families enjoy the American dream. But increasingly, the savings promised by drive-till-you-qualify affordability -- which is basically our model -- those savings are wiped out when you consider the transportation costs. For instance, here in Atlanta, about half of households make between $20,000 and $50,000 a year, and they are spending 29 percent of their income on housing and 32 percent on transportation. I mean, that's 2005 figures. That's before we got up to the four bucks a gallon. You know, none of us really tend to do the math on our transportation costs, and they're not going down any time soon.
Whether you love suburbia's leafy privacy or you hate its soulless commercial strips, there are reasons why it's important to retrofit. But is it practical? I think it is. June Williamson and I have been researching this topic for over a decade, and we've found over 80 varied projects. But that they're really all market driven, and what's driving the market in particular -- number one -- is major demographic shifts. We all tend to think of suburbia as this very family-focused place, but that's really not the case anymore. Since 2000, already two-thirds of households in suburbia did not have kids in them. We just haven't caught up with the actual realities of this. The reasons for this have a lot to with the dominance of the two big demographic groups right now: the Baby Boomers retiring -- and then there's a gap, Generation X, which is a small generation. They're still having kids -- but Generation Y hasn't even started hitting child-rearing age. They're the other big generation.
So as a result of that, demographers predict that through 2025, 75 to 85 percent of new households will not have kids in them. And the market research, consumer research, asking the Boomers and Gen Y what it is they would like, what they would like to live in, tells us there is going to be a huge demand -- and we're already seeing it -- for more urban lifestyles within suburbia. That basically, the Boomers want to be able to age in place, and Gen Y would like to live an urban lifestyle, but most of their jobs will continue to be out in suburbia.
The other big dynamic of change is the sheer performance of underperforming asphalt. Now I keep thinking this would be a great name for an indie rock band, but developers generally use it to refer to underused parking lots -- and suburbia is full of them. When the postwar suburbs were first built out on the cheap land away from downtown, it made sense to just build surface parking lots. But those sites have now been leapfrogged and leapfrogged again, as we've just continued to sprawl, and they now have a relatively central location. It no longer just makes sense. That land is more valuable than just surface parking lots. It now makes sense to go back in, build a deck and build up on those sites. So what do you do with a dead mall, dead office park? It turns out, all sorts of things. In a slow economy like ours, re-inhabitation is one of the more popular strategies.
So this happens to be a dead mall in St. Louis that's been re-inhabited as art-space. It's now home to artist studios, theater groups, dance troupes. It's not pulling in as much tax revenue as it once was, but it's serving its community. It's keeping the lights on. It's becoming, I think, a really great institution. Other malls have been re-inhabited as nursing homes, as universities, and as all variety of office space. We also found a lot of examples of dead big-box stores that have been converted into all sorts of community-serving uses as well -- lots of schools, lots of churches and lots of libraries like this one.
This was a little grocery store, a Food Lion grocery store, that is now a public library. In addition to, I think, doing a beautiful adaptive reuse, they tore up some of the parking spaces, put in bioswales to collect and clean the runoff, put in a lot more sidewalks to connect to the neighborhoods. And they've made this, what was just a store along a commercial strip, into a community gathering space. This one is a little L-shaped strip shopping center in Phoenix, Arizona. Really all they did was they gave it a fresh coat of bright paint, a gourmet grocery, and they put up a restaurant in the old post office. Never underestimate the power of food to turn a place around and make it a destination. It's been so successful, they've now taken over the strip across the street. The real estate ads in the neighborhood all very proudly proclaim, "Walking distance to Le Grande Orange," because it provided its neighborhood with what sociologists like to call "a third place." If home is the first place and work is the second place, the third place is where you go to hang out and build community. And especially as suburbia is becoming less centered on the family, the family households, there's a real hunger for more third places.
So the most dramatic retrofits are really those in the next category, the next strategy: redevelopment. Now, during the boom, there were several really dramatic redevelopment projects where the original building was scraped to the ground and then the whole site was rebuilt at significantly greater density, a sort of compact, walkable urban neighborhoods. But some of them have been much more incremental. This is Mashpee Commons, the oldest retrofit that we've found. And it's just incrementally, over the last 20 years, built urbanism on top of its parking lots. So the black and white photo shows the simple 60's strip shopping center. And then the maps above that show its gradual transformation into a compact, mixed-use New England village, and it has plans now that have been approved for it to connect to new residential neighborhoods across the arterials and over to the other side. So, you know, sometimes it's incremental. Sometimes, it's all at once.
This is another infill project on the parking lots, this one of an office park outside of Washington D.C. When Metrorail expanded transit into the suburbs and opened a station nearby to this site, the owners decided to build a new parking deck and then insert on top of their surface lots a new Main Street, several apartments and condo buildings, while keeping the existing office buildings. Here is the site in 1940: It was just a little farm in the village of Hyattsville. By 1980, it had been subdivided into a big mall on one side and the office park on the other and then some buffer sites for a library and a church to the far right. Today, the transit, the Main Street and the new housing have all been built. Eventually, I expect that the streets will probably extend through a redevelopment of the mall. Plans have already been announced for a lot of those garden apartments above the mall to be redeveloped. Transit is a big driver of retrofits. So here's what it looks like. You can sort of see the funky new condo buildings in between the office buildings and the public space and the new Main Street.
This one is one of my favorites, Belmar. I think they really built an attractive place here and have just employed all-green construction. There's massive P.V. arrays on the roofs as well as wind turbines. This was a very large mall on a hundred-acre superblock. It's now 22 walkable urban blocks with public streets, two public parks, eight bus lines and a range of housing types, and so it's really given Lakewood, Colorado the downtown that this particular suburb never had. Here was the mall in its heyday. They had their prom in the mall. They loved their mall. So here's the site in 1975 with the mall. By 1995, the mall has died. The department store has been kept -- and we found this was true in many cases. The department stores are multistory; they're better built. They're easy to be re-adapted. But the one story stuff ... that's really history.
So here it is at projected build-out. This project, I think, has great connectivity to the existing neighborhoods. It's providing 1,500 households with the option of a more urban lifestyle. It's about two-thirds built out right now. Here's what the new Main Street looks like. It's very successful, and it's helped to prompt -- eight of the 13 regional malls in Denver have now, or have announced plans to be, retrofitted. But it's important to note that all of this retrofitting is not occurring -- just bulldozers are coming and just plowing down the whole city. No, it's pockets of walkability on the sites of under-performing properties. And so it's giving people more choices, but it's not taking away choices.
But it's also not really enough to just create pockets of walkability. You want to also try to get more systemic transformation. We need to also retrofit the corridors themselves. So this is one that has been retrofitted in California. They took the commercial strip shown on the black-and-white images below, and they built a boulevard that has become the Main Street for their town. And it's transformed from being an ugly, unsafe, undesirable address, to becoming a beautiful, attractive, dignified sort of good address. I mean now we're hoping we start to see it; they've already built City Hall, attracted two hotels. I could imagine beautiful housing going up along there without tearing down another tree. So there's a lot of great things, but I'd love to see more corridors getting retrofitting.
But densification is not going to work everywhere. Sometimes re-greening is really the better answer. There's a lot to learn from successful landbanking programs in cities like Flint, Michigan. There's also a burgeoning suburban farming movement -- sort of victory gardens meets the Internet. But perhaps one of the most important re-greening aspects is the opportunity to restore the local ecology, as in this example outside of Minneapolis. When the shopping center died, the city restored the site's original wetlands, creating lakefront property, which then attracted private investment, the first private investment to this very low-income neighborhood in over 40 years. So they've managed to both restore the local ecology and the local economy at the same time. This is another re-greening example. It also makes sense in very strong markets. This one in Seattle is on the site of a mall parking lot adjacent to a new transit stop. And the wavy line is a path alongside a creek that has now been daylit. The creek had been culverted under the parking lot. But daylighting our creeks really improves their water quality and contributions to habitat.
So I've shown you some of the first generation of retrofits. What's next? I think we have three challenges for the future. The first is to plan retrofitting much more systemically at the metropolitan scale. We need to be able to target which areas really should be re-greened. Where should we be redeveloping? And where should we be encouraging re-inhabitation? These slides just show two images from a larger project that looked at trying to do that for Atlanta. I led a team that was asked to imagine Atlanta 100 years from now. And we chose to try to reverse sprawl through three simple moves -- expensive, but simple. One, in a hundred years, transit on all major rail and road corridors. Two, in a hundred years, thousand foot buffers on all stream corridors. It's a little extreme, but we've got a little water problem. In a hundred years, subdivisions that simply end up too close to water or too far from transit won't be viable. And so we've created the eco-acre transfer-to-transfer development rights to the transit corridors and allow the re-greening of those former subdivisions for food and energy production.
So the second challenge is to improve the architectural design quality of the retrofits. And I close with this image of democracy in action: This is a protest that's happening on a retrofit in Silver Spring, Maryland on an Astroturf town green. Now, retrofits are often accused of being examples of faux downtowns and instant urbanism, and not without reason; you don't get much more phony than an Astroturf town green. I have to say, these are very hybrid places. They are new but trying to look old. They have urban streetscapes, but suburban parking ratios. Their populations are more diverse than typical suburbia, but they're less diverse than cities. And they are public places, but that are managed by private companies. And just the surface appearance are often -- like the Astroturf here -- they make me wince. So, you know, I mean I'm glad that the urbanism is doing its job. The fact that a protest is happening really does mean that the layout of the blocks, the streets and blocks, the putting in of public space, compromised as it may be, is still a really great thing. But we've got to get the architecture better.
The final challenge is for all of you. I want you to join the protest and start demanding more sustainable suburban places -- more sustainable places, period. But culturally, we tend to think that downtowns should be dynamic, and we expect that. But we seem to have an expectation that the suburbs should forever remain frozen in whatever adolescent form they were first given birth to. It's time to let them grow up, so I want you to all support the zoning changes, the road diets, the infrastructure improvements and the retrofits that are coming soon to a neighborhood near you.
Thank you.
|
Эллен Данхам-Джонс: Реконструкция пригородов
TED Talk Subtitles and Transcript: Эллен Данхам-Джонс даёт отмашку большому проекту устойчивого дизайна на следующие 50 лет: реконструкция пригородов. Что будет: восстановление умирающих торговых центров, повторное заселение мёртвых универмагов, превращение парковок в процветающие водно-болотные угодья.
На протяжении последних 50 лет мы строили пригороды. Это строительство обернулось последствиями, которых мы не ожидали. О некоторых из этих последствий я хочу поговорить сегодня, а также представить целый набор интересных проектов, которые, на мой взгляд, приводят много убедительных доказательств, что значительным проектом в области планирования и развития следующих 50 лет будет реконструкция пригородов. Неважно, будет ли это переоборудование умирающих торговых центров, либо повторное заселение обезлюдевших гипермаркетов, либо восстановление заболоченных участков из парковок. Дело в том, что растущее число пустых и плохо используемых участков, особенно торговых точек, в пригородах предоставляет нам огромную возможность взять наши наименее экологически устойчивые ландшафты прямо сейчас и преобразовать их в более экологически устойчивые площадки. А заодно мы перенаправим значительно большую часть нашего экономического развития обратно в уже существующие жилые районы, которые могли бы использовать помощь и получить готовую инфраструктуру, а не продолжать вырубку деревьев и зелёных насаждений на окраинах. Но почему это важно? Я думаю, что на то есть множество причин, и я не собираюсь подробно обсуждать каждую из них, лишь упомяну некоторые. С точкой зрения климатических изменений, на среднего городского жителя США приходится около трети от доли углеродного следа среднего жителя пригорода. Главная причина — жители пригородов гораздо интенсивнее используют автомобили, и при проживании в отдельно стоящих домах, образуется значительно большая площадь наружной поверхности, с которой происходит утечка энергии. То есть, говоря строго с точки зрения климатических изменений, города уже являются относительно «зелёными». Большая возможность для уменьшения выбросов парниковых газов на самом деле заключается в урбанизации пригородов. Поездки, которые мы делаем из пригородов, удвоили количество проезжаемых километров. Это увеличило нашу зависимость от иностранной нефти, несмотря на рост эффективности использования топлива. Мы просто водим машину намного больше; мы не смогли сократить отставание технологически. Здравоохранение — это ещё одна причина, по которой мы должны рассматривать вопрос о реконструкции. Исследователи в центрах по контролю и профилактике заболеваний всё больше и больше связывают структуры развития пригородов с сидячим образом жизни. И это в свою очередь приводит к довольно тревожному росту ожирения, что показано на этих схемах, и это ожирение также вызывает значительное увеличение числа случаев сердечных заболеваний и диабета, вплоть до того, что ребёнок, родившийся сегодня, с вероятностью один к трём приобретёт диабет. Этот уровень увеличивается так же быстро, как и число детей, которые больше не ходят пешком в школу, опять-таки, из-за наших шаблонов развития. В конце концов, существует также вопрос о доступности. Я имею в виду, насколько это по средствам продолжать жить в пригородах с растущими ценами на бензин? Расширение пригорода на дешёвой земле за прошлые 50 лет — знаете, эта дешёвая земля на окраине — помогло поколениям семей насладиться Американской мечтой. Но всё чаще и чаще, сбережения, обещанные доступностью езжай-пока-не-найдёшь — что по сути, является нашей моделью — эти сбережения уничтожаются расходами на транспорт. Например, здесь, в Атланте, приблизительно половина семей зарабатывает от 20 до 50 тысяч долларов ежегодно, и они тратят 29% своего дохода на жильё и 32% на транспорт. А это данные 2005 года. Это ещё до того, как мы добрались до четырёх долларов за галлон бензина. Знаете, никто из нас не склонен действительно рассчитывать расходы на транспорт, и они не будет снижаться в обозримом будущем. Любите ли вы лиственное уединение пригорода, ненавидите ли его бездушные торговые бульвары, всё равно есть причины, по которым важна реконструкция. Но практично ли это? Думаю, что да. Мы с Джун Уильямсон исследуем эту тему больше десятилетия, и обнаружили больше 80 разных проектов. На самом деле ими всеми управляет рынок, а то, что управляет рынком в первую очередь — это значительные демографические изменения. Мы все склонны думать о пригороде, как об очень семейно-ориентированном месте, но на самом деле это уже не так. С 2000-го года у двух третей семей в пригородах нет детей. Мы просто ещё не полностью осознали эту реальность. Причины этого по большей части касаются преобладания двух больших демографических групп сейчас: бэби-бумеры, которые уходят на пенсию — и потом есть разрыв, поколение X, небольшое поколение. У них ещё есть дети, но поколение Y ещё не достигло детородного возраста. Это другое большое поколение. В результате этого, демографы предсказывают, что к 2025-му году, у 75-85% новых семей не будет детей. И маркетинговые исследования, исследования потребителей, опрашивая бэби-бумеров и поколение Y чего они хотят, где им хотелось бы жить, говорят, что будет огромный спрос — и мы уже его видим — на более городской образ жизни внутри пригородов. Бэби-бумеры хотят стареть на своих местах, а поколение Y хотело бы вести городской образ жизни, но большинство мест их работы останется в пригороде. Другое большое изменение — это явное неиспользование асфальта. Я продолжаю думать, что это очень подходящее название для группы инди-рока, но застройщики вообще так описывают малоиспользуемые парковки, а пригород ими полон. Когда послевоенные пригородные районы впервые строились на дешёвой земле далеко от центра города, имело смысл строить открытые парковки. Но затем застройка пригородов продолжалась всё дальше и дальше по мере того, как город расширялся, так что теперь они находятся относительно в центре и уже не имеют смысла. Эта земля является более ценной, чем открытая парковка. Сейчас имеет смысл вернуться, построить фундамент и строить ввысь на тех местах. Что бы вы сделали с мёртвым торговым центром, мёртвым бизнес-центром? Оказывается, всё что угодно. В такой медленной экономике как наша, перезаселение является одной из самых популярных стратегий. Итак, это похоже на заброшенный торговый центр в Сент-Луисе который был переделан в центр культуры. Теперь он является домом для мастерских, театральных групп, танцевальных групп. Он не генерирует так много налоговых поступлений как в прошлом, но он служит своей общине. Он остаётся на плаву. Он становится, я думаю, действительно отличным местом. Другие центры снова используются в качестве домов для пенсионеров, университетов, и всех видов офисных пространств. Мы также нашли много примеров мёртвых универмагов, которые преобразовали различными способами в места для общего блага: множество школ, множество церквей и множество библиотек, как, например, эта. Это был маленький гастроном под названием Лев Еды, а теперь это публичная библиотека. Вдобавок к приданию прекрасной адаптивной второй жизни, они убрали некоторые из парковочных мест, добавили биосистемы для сбора и очистки стоков, построили намного больше тротуаров для связи с соседними районами. И они преобразовали то, что было всего лишь магазинчиком на торговой улице, в место, где собирается местное население. Вот это был маленький торговый центр в форме буквы Г в Фениксе, Аризона. Всё, что они сделали — заново красочно облицевали его, разместили гастроном деликатесов, и сделали ресторан на месте старого почтового офиса. Никогда не недооценивайте силу еды для восстановления места и придачи ему популярности. Он был так успешен, что заведение заняло место и на другой стороне улицы. Вся реклама недвижимости в районе очень гордо провозглашает, «в пешей доступности от Ле Гранд Оранж», потому что оно обеспечило район тем, что социологи любят называть «третье место». Если дом — первое место, и работа — второе, то третье место — это там, где вы расслабляетесь и строите отношения. Особенно с учётом того, что пригороды становятся менее направленными на семью, семейные домовладения, есть реальная потребность в большем числе третьих мест. Самые радикальные примеры реконструкции принадлежат к следующей категории, следующей стратегии: повторной застройке. На протяжении бума, было несколько очень радикальных проектов по повторной застройке, когда старые здания были снесены целиком и потом всё место перестроили со значительно большей плотностью, в компактного типа, пешей доступности, городской район. Но некоторые из них были в большей степени пошаговыми. Вот Машпи-Коммонс, самый старый пример реконструкции из тех, что мы нашли. Постепенно, на протяжении последних 20 лет, там строилась городская среда на месте парковок. На чёрно-белой фотографии изображён простой торговый центр 60-х. Карты выше показывают его постепенное превращение в компактную, многоцелевую деревню в стиле Новой Англии, и сейчас есть одобренный план соединить её с новыми жилыми районами за магистралями и одну сторону с другой. Итак, видите, иногда это происходит постепенно. А иногда всё сразу. Это ещё один проект заполнения парковок, на этот раз в административном здании под Вашингтоном. Когда метро расширилось до пригорода и новая станция открылась рядом с этой точкой, владельцы решили построить новую многоэтажную автостоянку и затем разместить поверх их открытых парковок новую главную улицу, квартиры и кондоминиумы, сохранив при этом существующие административные здания. Вот место, каким оно было в 1940 году. Это была просто маленькая ферма в деревушке Хайаттсвилл. К 1980 году, оно разделилось на большой торговый центр на одной стороне и административное здание на другой, и некоторым промежуточным пространством для библиотеки и церкви вдали справа. Сегодня транспорт, главная улица и новые дома уже построились. Я ожидаю, что со временем улицы наверно растянутся через какой-то переработанный торговый центр. Уже огласили планы перестроить те уютные квартиры над ним. Транспорт является серьёзным двигателем реконструкций. Выглядит это так. Чуть видно те новые, оригинальные кондоминиумы между офисными зданиями и общественным пространством и новой главной улицей. Вот одно из моих любимых — Белмар. По моему, они построили очень привлекательное место, используя только «зелёное» строительство. На крышах много солнечных батарей, а также ветрогенераторов. Это был очень большой торговый центр на одном огромном квартале площадью 40 гектар. Теперь это место вмещает 22 квартала в пешей доступности, включая улицы, два парка, восемь автобусных маршрутов и ряд разных типов жилья, и таким образом это дало Лейквуду в Колорадо центр города, которого у этого конкретного пригорода никогда не было. Здесь был торговый центр на вершине своей славы. В этом центре устраивали выпускной балл. Его любили. Вот эта территория в 1975 году с торговым центром. К 1995 центр умер. Универмаг внутри сохранился — и мы обнаружили, что так часто происходит. Универмаги являются многоэтажными; они построены качественнее. Их легко реконструировать. Но одноэтажные здания — это уже история. Вот запланированный проект. Этот проект, я думаю, имеет отличную связность с существующими соседними районами. Он даёт возможность 1 500 семейств вести более городской образ жизни. В данный момент он построен примерно на две трети. Новая главная улица выглядит так. Он очень успешен, и это помогло убедить восемь из тринадцати региональных торговых центров в Денвере создать, или анонсировать создание планов реконструкции. Но важно заметить, что все эти реконструкции происходят не так, что приезжают бульдозеры и срывают весь город. Нет, это пешеходные дорожки на месте недоиспользованных владений. Это даёт людям больше возможностей выбора, при этом альтернативы не теряются. Но на самом деле недостаточно просто создать пешеходные зоны. Надо совершать более системные трансформации. Надо реконструировать сами дороги. Как эта дорога, которую реконструировали в Калифорнии. Из торговой улицы, которая показана на черно-белой фотографии внизу, они сделали бульвар, который стал главной улицей городка. И он трансформировался из уродливого, опасного, нежелательного места, в красивое, привлекательное, уважаемое место. Я имею в виду, мы сейчас надеемся, что мы начнём это видеть; они уже построили здание мэрии, привлекли двух гостиничных операторов. Я представляю себе, что здесь построят прекрасные жилища, не вырубив ни одного дерева. Итак, есть много хороших вещей, но я хотел бы, чтобы было реконструировано больше дорог. Однако уплотнение не будет работать везде. Иногда правильным решением будет восстановить оригинальную природную форму. Можно научиться многому от успешных программ покупки земли в таких городах как Флинт, Мичиган. Есть и процветающее движение сельского хозяйства в пригороде — победная комбинация садов и Интернет. Но возможно, самым важным аспектом озеленения является возможность восстановить местную экологию, как в этом примере под Миннеаполисом. Когда торговый центр умер, город восстановил на этом месте первоначальные водно-болотные угодья, создав полоску вдоль берега озера, которая потом привлекла частные инвестиции — первую частную инвестицию в этом очень низкодоходном районе за более чем 40 лет. Им удалось восстановить и местную экологию и местную экономику одновременно. Ещё один пример восстановления экологии. Это также годится для очень устойчивых рынков. Вот этот в Сиэтле, находится на месте парковки торгового центра, рядом с новой станцией. Волнистая линия — это дорожка вдоль ручья, которая теперь освещается солнцем. Ручей раньше был скрыт под парковкой. Но солнечные лучи, которые падают на наши ручьи, значительно улучшают качество их воды и вклад для поселений. Итак, я вам показала некоторые из первых поколений реконструкций. Что дальше? Я думаю, что у нас есть три вызова на будущее. Первое, это планировать реконструкцию гораздо более системно в городском масштабе. Нам нужна возможность определить в каких местах мы должны восстановить природу. Где мы должны застроить заново? И где мы должны содействовать повторному заселению? Эти слайды показывают только два изображения из большого проекта, который пытался так сделать в Атланте. Я возглавляла группу, которую попросили представить, какой будет Атланта через 100 лет. Мы решили попытаться остановить разрастание города тремя простыми шагами — дорогими, но простыми. Первый шаг — через сто лет пустить общественный транспорт на всех главных автомобильных и железных дорогах. Второй — через сто лет сделать 300 метров буферной зоны вдоль всех водных путей. Это немного экстремально, но у нас небольшая проблема с водой. Через сто лет области, которые расположены слишком близко к воде, или слишком далеко от транспорта, не будут жизнеспособны. Таким образом мы создали эко-акры, дающие передачу права на строительство к транзитным коридорам и разрешающие озеленение этих бывших районов для производства еды и энергии. Второй вызов — как улучшить качество архитектурного проектирования реконструкций. И я заканчиваю этим изображением демократии в действии: Это протест, который происходит в реконструированном месте в Силвер-Спринг, Мэриленд, на площади, покрытой искусственным газоном. Реконструкции часто обвиняют в создании фальшивых центров города и мгновенного урбанизма, и не без причины. Трудно сделать что-то фальшивее, чем площади из искусственной травы. Честно говоря, это очень гибридные места. Они новые, но стараются выглядеть старыми. У них городские виды, но количество парковочных мест, как у пригорода. Их население более разнообразное, чем у типичного пригорода, но менее разнообразное, чем у городов. Они — места для общего пользования, но руководят ими частные компании. И только при этом виде — искусственного газона тут — я вздрагиваю. Знаете, я рада, что урбанизм исполняет своё назначение. Тот факт, что протест происходит, в действительности значит, что планирование улиц и кварталов, выделение общего пространства со всеми возможными компромиссами, это всё ещё хорошая вещь. Но нам нужна лучшая архитектура. Последний вызов для вас всех. Я хочу, чтобы вы присоединились к протесту и начали требовать более экологически устойчивый пригород — больше экологически устойчивых мест, точка. Но с точки зрения культуры, мы склонны думать, что центры городов должны быть динамичными, и мы этого ожидаем. Но, кажется, мы ещё ожидаем, что пригород должен навеки остаться в замороженном виде, в том незрелом состоянии, в котором он родился. Наступило время разрешить им взрослеть, поэтому я хочу, чтобы вы поддерживали изменения зон, режим улиц, улучшения инфраструктуры, и реконструкции, которые произойдут очень скоро в ближайшем к вам районе. Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dean Kamen: The emotion behind invention\nTED Talk Subtitles and Transcript: Soldiers who've lost limbs in service face a daily struggle unimaginable to most of us. At TEDMED, Dean Kamen talks about the profound people and stories that motivated his work to give parts of their lives back with his design for a remarkable prosthetic arm.\nIt's not about technology, it's about people and stories. I could show you what recently was on television as a high quality video: 60 Minutes, many of you may have seen it. And it was the now director of the entire piece of the veteran's administration -- who, himself, had lost an arm 39 years ago in Vietnam -- who was adamantly opposed to these crazy devices that don't work. And it turns out that with 60 Minutes cameras rolling in the background, after he pretty much made his position clear on this -- he had his hook and he had his -- he wore this arm for less than two hours and was able to pour himself a drink and got quite emotional over the fact that, quote -- his quote -- it's the first time he's felt like he's had an arm in 39 years.\nBut that would sort of be jumping to the middle of the story, and I'm not going to show you that polished video. I'm going to, instead, in a minute or two, show you an early, crude video because I think it's a better way to tell a story.\nA few years ago I was visited by the guy that runs DARPA, the people that fund all the advanced technologies that businesses and universities probably wouldn't take the risk of doing. They have a particular interest in ones that will help our soldiers. I get this sort of unrequested -- by me anyway -- visit, and sitting in my conference room is a very senior surgeon from the military and the guy that runs DARPA.\nThey proceed to tell me a story which comes down to basically the following. We have used such advanced technologies now and made them available in the most remote places that we put soldiers: hills of Afghanistan, Iraq ... They were quite proud of the fact that you know, before the dust clears, if some soldier has been hurt they will have collected him or her, they will have brought him back, they will be getting world-class triage emergency care faster than you and I would be getting it if we were hurt in a car accident in a major city in the United States. That's the good news.\nThe bad news is if they've collected this person and he or she is missing an arm or leg, part of the face, it's probably not coming back. So, they started giving me the statistics on how many of these kids had lost an arm. And then the surgeon pointed out, with a lot of anger, he said, \"Why is it? At the end of the Civil War, they were shooting each other with muskets. If somebody lost an arm, we gave them a wooden stick with a hook on it. Now we've got F18s and F22s, and if somebody loses an arm, we give them a plastic stick with a hook on it.\"\nAnd they basically said, \"This is unacceptable,\" and then the punchline: \"So, Dean, we're here because you make medical stuff. You're going to give us an arm.\" And I was waiting for the 500 pages of bureaucracy, paperwork and DODs. No, the guy says, \"We're going to bring a guy into this conference room, and wearing the arm you're going to give us, he or she is going to pick up a raisin or a grape off this table. If it's the grape, they won't break it.\" Great he needs efferent, afferent, haptic response sensors. \"If it's the raisin, they won't drop it.\" So he wants fine motor control: flex at the wrist, flex at the elbow, abduct and flex at the shoulder. Either way they were going to eat it.\n\"Oh, by the way Dean. It's going to fit on a 50th percentile female frame -- namely 32 inches from the long finger -- and weigh less than nine pounds.\" 50th percentile female frame. \"And it's going to be completely self contained including all its power.\" So, they finished that. And I, as you can tell, am a bashful guy. I told them they're nuts. (Laughter) They've been watching too much \"Terminator.\" (Laughter) Then, the surgeon says to me, \"Dean, you need to know more than two dozen of these kids have come back bilateral.\" Now, I cannot imagine -- I'm sorry, you may have a better imagination than I do -- I can't imagine losing my arm, and typically at 22 years old. But compared to that, losing two? Seems like that would be an inconvenience.\nAnyway, I went home that night. I thought about it. I literally could not sleep thinking about, \"I wonder how you'd roll over with no shoulders.\" So, I decided we've got to do this. And trust me, I've got a day job, I've got a lot of day jobs. Most of my day job keeps me busy funding my fantasies like FIRST and water and power .... And I've got a lot of day jobs. But I figured I gotta do this. Did a little investigation, went down to Washington, told them I still think they're nuts but we're going to do it. And I told them I'd build them an arm. I told them it would probably take five years to get through the FDA, and probably 10 years to be reasonably functional. Look what it takes to make things like iPods. \"Great,\" he said, \"You got two years.\" (Laughter) I said, \"I'll tell you what. I'll build you an arm that's under nine pounds that has all that capability in one year. It will take the other nine to make it functional and useful.\" We sort of agreed to disagree.\nI went back and I started putting a team together, the best guys I could find with a passion to do this. At the end of exactly one year we had a device with 14 degrees of freedom, all the sensors, all the microprocessors, all the stuff inside. I could show you it with a cosmesis on it that's so real it's eerie, but then you wouldn't see all this cool stuff. I then thought it would be years before we'd be able to make it really, really useful. It turned out, as I think you could see in Aimee's capabilities and attitudes, people with a desire to do something are quite remarkable and nature is quite adaptable.\nAnyway, with less than 10 hours of use, two guys -- one that's bilateral. He's literally, he's got no shoulder on one side, and he's high trans-humeral on the other. And that's Chuck and Randy together, after 10 hours -- were playing in our office. And we took some pretty cruddy home movies. At the end of the one I'm going to show, it's only about a minute and a couple of seconds long, Chuck does something that to this day I'm jealous of, I can't do it. He picks up a spoon, picks it up, scoops out some Shredded Wheat and milk, holds the spoon level as he translates it, moving all these joints simultaneously, to his mouth, and he doesn't drop any milk. (Laughter) I cannot do that. (Laughter) His wife was standing behind me. She's standing behind me at the time and she says, \"Dean, Chuck hasn't fed himself in 19 years. So, you've got a choice: We keep the arm, or you keep Chuck.\" (Laughter) (Applause)\nSo, can we see that? This is Chuck showing simultaneous control of all the joints. He's punching our controls guy. The guy behind him is our engineer/surgeon, which is a convenient guy to have around. There's Randy, these guys are passing a rubber little puck between them. And just as in the spirit of FIRST, gracious professionalism, they are quite proud of this, so they decide to share a drink. This is a non-trivial thing to do, by the way. Imagine doing that with a wooden stick and a hook on the end of it, doing either of those. Now Chuck is doing something quite extraordinary, at least for my limited physical skill. And now he's going to do what DARPA asked me for. He's going to pick up a grape -- he didn't drop it, he didn't break it -- and he's going to eat it. So, that's where we were at the end of about 15 months. (Applause)\nBut, as I've learned from Richard, the technology, the processors, the sensors, the motors, is not the story. I hadn't dealt with this kind of problem or frankly, this whole segment of the medical world. I'll give you some astounding things that have happened as we started this. After we were pretty much convinced we had a good design, and we'd have to make all the standard engineering trade-offs you always make -- you can always get three out of four of anything you want; the weight, the size, the cost, the functionality -- I put a bunch of guys in my plane and I said, \"We're flying down to Walter Reed, and we're going talk to these kids, because frankly it doesn't matter whether we like this arm. It doesn't matter whether the Department of Defense likes this arm.\" When I told them that they weren't entirely enthusiastic, but I told them, \"It really doesn't matter what their opinion is. There is only one opinion that matters, the kids that are either going to use it or not.\"\nI told a bunch of my engineers, \"Look we're going to walk into Walter Reed, and you're going to see people, lots of them, missing major body parts. They're probably going to be angry, depressed, frustrated. We're probably going to have to give them support, encouragement. But we've got to extract from them enough information to make sure we're doing the right thing.\" We walked into Walter Reed and I could not have been more wrong. We did see a bunch of people, a lot of them missing a lot of body parts, and parts they had left were burned; half a face gone, an ear burned off.\nThey were sitting at a table. They were brought together for us. And we started asking them all questions. \"Look,\" I'd say to them, \"We're not quite as good as nature yet. I could give you fine motor control, or I could let you curl 40 pounds; I probably can't do both. I can give you fast control with low reduction ratios in these gears, or I can give you power; I can't give you both. And we were trying to get them to all help us know what to give them. Not only were they enthusiastic, they kept thinking they're there to help us. \"Well, would it help if I ...\" \"Guys, and woman, you've given enough. We're here to help you. We need data. We need to know what you need.\"\nAfter a half an hour, maybe, there was one guy at the far end of the table who wasn't saying much. You could see he was missing an arm. He was leaning on his other arm. I called down to the end, \"Hey, you haven't said much. If we needed this or this, what would you want?\" And he said, \"You know, I'm the lucky guy at this table. I lost my right arm, but I'm a lefty.\" (Laughter) So, he wouldn't say much. He had a great spirit, like all the rest of them had great spirits. And he made a few comments. And then the meeting ended. We said goodbye to all these guys. And that guy pushed himself back from the table ... he has no legs.\nSo, we left. And I was thinking, \"We didn't give them support and encouragement; they gave it to us. They're not finished giving yet.\" It was astounding. So, we went back. And I started working harder, faster. Then we went out to Brooke Army Medical Center. And we saw lots of these kids, lots of them. And it was astounding how positive they are. So, we went back, and we've been working harder yet. We're in clinical trials, we've got five of them on people. We're screaming along. And I get a call and we go back to Washington.\nWe go back to Walter Reed, and a kid, literally, 20 some-odd days before that was blown up. And they shipped him to Germany and 24 hours later they shipped him from Germany to Walter Reed. And he was there, and they said we needed to come. And I went down and they rolled him into a room. He's got no legs. He's got no arms. He's got a small residual limb on one side. Half of his face is gone, but they said his vision is coming back. He had one good eye. His name is Brandon Marrocco.\nAnd he said, \"I need your arms, but I need two of them.\" \"You'll get them.\" This kid was from Staten Island. And he said, \"I had a truck, before I went over there, and it had a stick. You think I'll be able to drive it?\" \"Sure.\" And I turned around and went, \"How are we going to do this?\" (Laughter) Anyway, he was just like all the rest of them. He doesn't really want a lot. He wants to help. He told me that he wanted to go back to help his buddies.\nSo, I was on my way out here. I was asked to stop at Texas. There were 3,500 people, the Veteran's Administration, U.S. ... just 3,500 at this huge event to help the families of all the kids -- some that have died, some that are like Brandon -- and they wanted me to speak. I said, \"What am I going to say? This is not a happy thing. Look, if this happens to you, I can give you ... This stuff is still not as good at the original equipment.\" \"You need to come.\"\nSo, I went. And, as I think you get the point, there were a lot people there recovering. Some further along than others. But universally, these people that had been through this had astounding attitudes, and just the fact that people care makes a huge difference to them.\nI'll shut up, except one message or concern I have. I don't think anybody does it intentionally, but there were people there literally talking about, \"Well, how much will they get?\" You know, this country is involved as we've all heard, in this great healthcare debate. \"Who is entitled to what? Who is entitled to how much? Who is going to pay for it?\" Those are tough questions. I don't have an answer to that. Not everybody can be entitled to everything simply because you were born here. It's not possible. It would be nice but let's be realistic.\nThey were tough questions. There's polarized groups down there. I don't know the answers. There are other questions that are tough. \"Should we be there? How do we get out? What do we need to do?\" There's very polarized answers to that question too, and I don't have any answers to that. Those are political questions, economic questions, strategic questions. I don't have the answer. But let me give you a simple concern or maybe statement, then. It is an easy answer.\nI know what these kids deserve on the healthcare side. I was talking to one of them, and he was really liking this arm -- it's way, way, way better than a plastic stick with a hook on it -- but there's nobody in this room that would rather have that than the one you got. But I was saying to him, \"You know, the first airplane went 100 feet in 1903. Wilbur and Orville. But you know what? It wouldn't have made an old pigeon jealous. But now we got Eagles out there, F15s, even that Bald Eagle. I've never seen a bird flying around at Mach 2. I think eventually we'll make these things extraordinary.\" And I said to that kid, \"I'll stop when your buddies are envious of your Luke arm because of what it can do, and how it does it. And we'll keep working. And I'm not going to stop working until we do that.\"\nAnd I think this country ought to continue its great debate, whining and complaining, \"I'm entitled.\" \"You're a victim.\" And whining and complaining about what our foreign policy ought to be. But while we have the luxury of whining and complaining about who's paying for what and how much we get, the people that are out there giving us that great privilege of whining and complaining, I know what they deserve: everything humanly possible. And we ought to give it to them. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дин Кэмен: Чувства, заставляющие изобретать\nTED Talk Subtitles and Transcript: Солдаты, потерявшие руки, ежедневно сталкиваются с трудностями, которые большинство из нас не может даже представить. Дин Кэмен говорит в своей презентации на TEDMED о тех людях и историях, которые вдохновили его на создание уникального протеза руки.\nМой рассказ не о технологиях. Он о людях и о людских историях. Я мог бы показать вам, что недавно было по телевидению. Это было качественное видео, 60 минут, многие из вас, наверное, уже видели его. Там был директор администрации ветеранов, который сам потерял руку 39 лет назад во Вьетнаме, и он решительно сопротивлялся этим сумасшедшим устройствам, которые не работали. За 60 минут, пока на заднем плане ездили камеры, он донёс свою мысль очень чётко — у него был такой крюк — он носил наш протез меньше двух часов, но мог сам себе налить воды в чашку и был очень взволнован — и он сказал, цитирую его: «Впервые за 39 лет я почувствовал, что у меня есть рука».\nНо я забегаю вперёд. Я не буду вам показывать ту отполированную презентацию. Вместо этого, я вам покажу через пару минут очень ранний, сырой вариант видеофильма, потому что я считаю, что это лучший способ рассказать историю.\nНесколько лет назад ко мне приехал человек, один из людей, управляющих DARPA, людей, которые финансируют все передовые технологии, в которые бизнесы и университеты боятся вкладывать средства. У них особый интерес к разработкам, направленным на помощь нашим солдатам. И вот ко мне приходит с неожиданным визитом этот человек — в конференц-зале сидит военный хирург с большим опытом работы и управленец из DARPA.\nОни мне рассказывают историю, которая сводится к тому, что есть такие прогрессивные технологии, и что они теперь доступны даже в самых отдалённых местах военных действий — в горах Афганистана, в Ираке. Они с гордостью говорили, что прежде чем рассеется дым, если кто-то из солдат оказался ранен, они немедленно его подбирают и эвакуируют с поля боя. Там прекрасная система неотложной помощи — более эффективная, чем мы бы с вами получили, скажем, при авто аварии в крупном городе США. Это хорошая новость.\nА плохая новость вот: если они эвакуировали солдата, который потерял руку, ногу или часть лица, скорее всего, этот орган уже будет не вернуть. Они мне дали статистику о том, сколько парней осталось без рук. Хирург говорил очень гневно, что вот, в гражданскую войну, когда стреляли из мушкетов, если кто-то терял ногу или руку, то такому человеку полагался деревянный протез с крюком на конце. А теперь, в век сверхзвуковых самолётов, если солдат теряет руку или ногу, ему полагается пластиковый протез с крюком на конце.\nОн сказал, что это ни в какие ворота не лезет. Ну и кульминация разговора: «Знаешь, Дин, мы к тебе пришли, потому что ты занимаешься медицинскими приспособлениями. Сделай нам руку». Я ждал бюрократических распоряжений на 500 страницах и анкет из министерства обороны. «Нет, — сказал мой гость, — ты приведёшь человека вот сюда, в конференц-зал, человека с протезом, который ты разработаешь, и он протезом возьмёт виноградину или изюмину со стола. Если это виноградина, он её не раздавит». Надо чтобы были центробежные, восходящие и тактильные сенсорные датчики. «Если это изюмина, он её не уронит». Нужен хороший контроль моторики, сгибание кисти, сгибание в локте, отвод и сгибание в плечевом суставе. То есть, нужно чтобы было всё.\n«Да, и кстати, Дин, протез должен проходить по 50 процентилю для женского тела, то есть быть 81 см от кончика среднего пальца и весить меньше 4 килограммов». 50 процентиль, для женщин. «И ещё протез должен быть самодостаточным и с включённым электропитанием». Они закончили говорить. Я, как вы видите, человек застенчивый. Я сказал им, что они спятили. (Смех) Я им сказал, что они насмотрелись «Терминатора». (Смех) Один хирург тогда добавил: «Дин, ещё вам нужно знать, что больше 20 ребят вернулись без обеих рук». Я не могу представить, может быть, у вас воображение работает лучше, чем у меня. Я не могу себе представить, как это — потерять руку в 22 года, в среднем, статистически. Но по сравнению с этим потерять обе руки кажется... большим неудобством.\nВ общем, я пришёл домой и подумал об этом. Я даже спать не мог, всё думал, как это — поворачиваешься на бок — если там больше нет плеча. И я решил, что мы сделаем протез. Поверьте, у меня есть регулярная работа, даже несколько. Эти работы, которыми я занят в дневное время, финансируют мои технические фантазии. У меня много работы. Но я решил: «Надо сделать». Я провёл небольшое исследование, поехал в Вашингтон и сказал им, что я по-прежнему думаю, что они не в себе, но что мы возьмёмся за это. Я сказал им, что я сконструирую руку. Лет пять уйдёт на принятие протеза Комиссией по контролю за лекарствами и медицинскими средствами, и лет через 10 протез будет полностью функционален. Смотрите, сколько времени уходит на такую разработку, как iPod. «Вот и отлично, — сказали мне. — Даём вам два года». (Смех) Я сказал: «Я сделаю руку, и она будет весить меньше 4 килограмм и будет обладать всеми характеристиками — за один год. А ещё 9 уйдёт на то, чтобы сделать её функциональной и полезной. Мы согласились, что мы не согласны.\nЯ уехал домой и начал собирать команду из лучших людей, которые возьмутся за такой проект с душой. И ровно через год у нас было устройство с 14 степенями подвижности, и всеми сенсорами и микропроцессорами, и всеми штуками внутри. Я мог бы её показать вам в готовом виде, она выглядит так реалистично, что даже страшно, но тогда вы не увидите самого интересного. Я думал, что пройдут годы, прежде чем нам удастся сделать протез действительно полезным. А получилось, как вы, наверное, видите, по отношению и способностям Эйми, люди, которые хотят чего-то добиться, творят чудеса, и природа демонстрирует гибкость.\nВ общем, за менее чем 10 часов использования два человека, один из них — без обеих рук, у него нет даже плеча с одной стороны, а с другой стороны плечо есть частично. Вот они — Чак и Рэнди по прошествии 10 часов в нашем офисе. Мы сняли несколько очень незатейливых домашних видео. В конце одного из них, которое я покажу — оно всего около минуты, и фрагмент длится всего пару секунд — Чак делает что-то, чему я очень завидую. Потому что я сам так не умею. Он берёт ложку, поднимает её, зачерпывает ей сухой завтрак с молоком, удерживает ложку горизонтально, и работая всеми суставами одновременно, поднимает её до уровня рта, не пролив ни капли молока. (Смех) Я так не могу. (Смех) Его жена стояла позади меня. Она стояла рядом со мной, и она сказала: «Дин, Чак не мог есть самостоятельно 19 лет. У тебя есть выбор: или рука остаётся у нас, или ты забираешь Чака». (Смех) (Аплодисменты)\nМожно показать? Это Чак демонстрирует одновременный контроль всех суставов. Он бьёт нашего специалиста по управлению. Сзади него стоит наш инженер-хирург. Он очень нам во всём помогает. Это Рэнди, они обмениваются маленьким резиновым шариком — передают его друг другу. И, в духе новаторства и изящного профессионализма — они очень гордятся тем, как у них это получается — они решили выпить. Это непростая задача, кстати. Представьте, если бы вам пришлось это проделывать деревяшкой с крюком на конце — любую из этих операций. А теперь Чак делает что-то совершенно невообразимое, во-всяком случае, с точки зрения моих ограниченных физических способностей. А сейчас он делает то, что было в изначальном задании: он взял со стола виноградину, и он не уронил её и не раздавил. И он её съест. Вот чего мы добились по прошествии 15 месяцев. (Аплодисменты)\nНо, как я узнал от Ричарда, вся технология, процессоры, сенсоры, двигатели — это ещё не вся история. Я никогда ранее не сталкивался с этой проблемой, да, честно говоря, и вообще с этим сегментом медицинского мира. Я расскажу вам об удивительных событиях, которые произошли, когда мы занялись этим проектом. После того, как мы убедились, что у нас хороший дизайн, нам пришлось, как всегда, принять несколько компромиссных инженерных решений. Вы всегда можете выбрать три из четырёх желаемых составляющих: вес, размер, стоимость, функциональность. Мы сели всей командой в самолёт, и я сказал: «Мы летим в Уолтер Рид поговорить с этими ребятами. Потому что в принципе неважно, нравится ли нам эта рука. И неважно, нравится ли она Министерству Обороны США». Когда я им об этом сказал, они энтузиазмом не горели. Но я сказал, что их мнение не важно. Есть только одно мнение, которое имеет значение — это мнение тех ребят, которые либо будут пользоваться протезами, либо нет.\nЯ сказал группе инженеров: «Мы приедем в Уолтер Рид, и мы увидим людей, много людей, у которых нет рук или ног. Возможно, они будут в гневе или в депрессии, или будут раздражены. Наверное, от нас потребуется поддержать их, подбодрить, и мы обязательно должны получить от них достаточно информации, чтобы убедиться, что мы делаем протез правильно». Мы приехали в Уолтер Рид, и как же я ошибся. Мы встретились с множеством людей, у многих из них не было рук и ног, а то, что оставалось, было обожжено, у кого-то не было части лица, у кого-то — уха...\nОни все сидели за столом, они собрались специально для нас. И мы начали задавать им вопросы. «Смотрите, — сказал я, — мы не так хороши, как мать-природа. Я могу дать вам хороший двигательный контроль или могу сделать, чтобы вы могли поднять 20 килограмм, но обе эти функции я обеспечить не могу. Я могу сделать контроль достаточно быстрым, с низким коэффициентом редукции передач, или я могу дать вам больше мощности, но и то и другое я сделать не в состоянии». Мы пытались задавать вопросы, чтобы они нам помогли, рассказали, что мы можем им дать. Они были не просто полны энтузиазма, они думали, что они были там для того, чтобы помочь нам. «Ну, — говорили они, — если это будет полезно...» «Господа... и дамы... Вы уже дали достаточно. Мы здесь, чтобы помочь вам. Нам нужны данные, нам надо знать, что вам необходимо».\nПрошло полчаса. На другом конце стола сидел парень, он был довольно неразговорчив. У него не было одной руки. На другую руку он опирался. Я сказал ему: «Вот вы почти ничего не сказали, если бы надо было выбрать между тем и этим — вы бы что выбрали?» Он сказал: «Знаете, мне вообще тут повезло больше других — я потерял правую руку, но я левша». (Смех) И больше почти ничего не сказал. У него был такой силы дух, они все были очень сильны духом. Он сделал несколько замечаний. Встреча закончилась. Мы с ребятами попрощались. А тот парень оттолкнулся рукой от стола. У него не было ног.\nИ мы уехали. Я всё думал, это не мы их подбодрили и вдохновили, а они нас! Они все ещё поддерживают нас, всё ещё помогают. Это было удивительно. Итак, мы уехали к себе. Мы начали работать ещё быстрее, ещё больше. Потом мы поехали в медицинский центр Брук. Мы видели там много-много ребят без рук. Было совершенно потрясающе, насколько они были позитивно настроены. Мы уехали. И заработали ещё сильнее. У нас уже проходили клинические испытания, пять из этих испытаний проходило на волонтёрах. Мы работаем не покладая рук. Мне звонят, и мы снова едем в Вашингтон.\nМы приезжаем в Уолтер Рид. А там один парень, его привезли туда двадцать дней назад, он подорвался. Его перевезли в Германию, 24 часа спустя перевезли из Германии в Уолтер Рид. И вот он перед нами. Нам сказали: «Вы должны приехать». Я пошёл туда, и его вкатили в комнату. У него не было ног. И рук тоже не было. Оставалась культя с одной стороны. Половины лица тоже не было, Но врачи сказали, что зрение возвращается к нему. По крайней мере, один глаз видел. Его звали Брэндон Морокко.\nОн сказал: «Мне нужны ваши руки, мне нужны обе руки». «Ты их получишь». Этот юноша был родом из Стэйтен Айленда. Он сказал: «У меня был грузовик до ухода в армию, и там механическая передача. Как думаете — смогу я его снова водить?» «Конечно». Я повернулся и подумал: «Как же мы всё это сделаем?» (Смех) Но этот парень был как и большинство. Он ничего особенного не хотел. Он хотел помочь. Он мне рассказал, что хочет вернуться обратно, помочь товарищам.\nЯ поехал сюда. И по пути меня попросили сделать остановку в Техасе. Там было 3 500 человек из Администрации по Делам Ветеранов США, всего 3 500 человек на этом огромном мероприятии для помощи семьям всех этих ребят, некоторые из которых погибли, а некоторые остались инвалидами, как Брэндон. Меня попросили выступить. Я говорю: «А что я могу сказать? Ничего особенно радостного. Если надо будет, я могу дать вам вот это — но оно всё равно не так хорошо, как оригинал, сделанный природой». «Вы должны приехать».\nИ я поехал. Думаю, вы представляете себе — масса людей на разных этапах реабилитации — кто-то в самом начале, кто-то чуть дальше. Но в целом, все те, кто прошёл через эти испытания, показали невероятную силу духа. И просто то, что кому-то не всё равно, оказывается чрезвычайно важно для них.\nВсё, я умолкаю, у меня только одно последнее послание, точнее... вот что меня беспокоит. Я не думаю, что кто-то делает это нарочно, но были люди, которые буквально говорили: «Ну и сколько они получат?» Знаете, в этой стране проходят, вы все слышали, дебаты по поводу системы здравоохранения. Кому что полагается? Сколько чего полагается кому? Кто заплатит за что? Это всё трудные вопросы. У меня на них ответов нет. Не всем полагается всё просто по праву рождения. Это невозможно. Это было бы прекрасно, но это не реалистично.\nТак что это трудные вопросы. И есть группы, разделившиеся во мнениях. У меня нет ответов. Есть ещё другие трудные вопросы. Нужно ли наше присутствие там? Как нам оттуда выйти? Что нам делать? На этот счёт мнения тоже разделились. У меня нет ни одного ответа на эти вопросы. Это политические вопросы, экономические вопросы, вопросы стратегии. У меня нет ответов. Но у меня есть одно замечание, или, скорее, комментарий. И это очень простой ответ.\nЯ знаю, что именно эти ребята заслужили от системы здравоохранения. Я говорил с одним из них, ему очень нравилась его новая рука, она была куда лучше, чем пластиковый протез с крюком на конце. Но здесь нет никого, кто предпочёл бы иметь протез вместо настоящей руки. Я ему сказал: «Знаете, ведь первый самолёт пролетел всего 30 метров в 1903 году. Вильбур и Орвилль. Но голуби им не завидовали. Но сейчас у нас есть орлы — F15, и даже этот белоголовый орлан. Я никогда не видел, чтобы птица летала на сверхзвуковом... Я думаю, что со временем мы сделаем эти протезы действительно выдающимися. Я этому парню сказал: «Я буду спокоен, когда твои товарищи будут завидовать твоей руке из-за того, что она может делать и как. Я буду продолжать работать. Я не остановлюсь, пока мы этого не достигнем».\nЯ думаю, что страна должна продолжать дебаты, и жаловаться, и ныть: «Мне полагается». «Ты — жертва». Жаловаться и ныть о том, какой должна быть наша внешняя политика. А пока у нас есть роскошь жаловаться и ныть о том, кто будет за что платить, и сколько нам достанется; люди, которые находятся там, как раз защищают нашу привилегию жаловаться и ныть, и я знаю, что они заслуживают всё то, что мы в человеческих силах им дать. Мы обязаны им это дать. (Аплодисменты)"
}
] |
Dean Kamen: The emotion behind invention
TED Talk Subtitles and Transcript: Soldiers who've lost limbs in service face a daily struggle unimaginable to most of us. At TEDMED, Dean Kamen talks about the profound people and stories that motivated his work to give parts of their lives back with his design for a remarkable prosthetic arm.
It's not about technology, it's about people and stories. I could show you what recently was on television as a high quality video: 60 Minutes, many of you may have seen it. And it was the now director of the entire piece of the veteran's administration -- who, himself, had lost an arm 39 years ago in Vietnam -- who was adamantly opposed to these crazy devices that don't work. And it turns out that with 60 Minutes cameras rolling in the background, after he pretty much made his position clear on this -- he had his hook and he had his -- he wore this arm for less than two hours and was able to pour himself a drink and got quite emotional over the fact that, quote -- his quote -- it's the first time he's felt like he's had an arm in 39 years.
But that would sort of be jumping to the middle of the story, and I'm not going to show you that polished video. I'm going to, instead, in a minute or two, show you an early, crude video because I think it's a better way to tell a story.
A few years ago I was visited by the guy that runs DARPA, the people that fund all the advanced technologies that businesses and universities probably wouldn't take the risk of doing. They have a particular interest in ones that will help our soldiers. I get this sort of unrequested -- by me anyway -- visit, and sitting in my conference room is a very senior surgeon from the military and the guy that runs DARPA.
They proceed to tell me a story which comes down to basically the following. We have used such advanced technologies now and made them available in the most remote places that we put soldiers: hills of Afghanistan, Iraq ... They were quite proud of the fact that you know, before the dust clears, if some soldier has been hurt they will have collected him or her, they will have brought him back, they will be getting world-class triage emergency care faster than you and I would be getting it if we were hurt in a car accident in a major city in the United States. That's the good news.
The bad news is if they've collected this person and he or she is missing an arm or leg, part of the face, it's probably not coming back. So, they started giving me the statistics on how many of these kids had lost an arm. And then the surgeon pointed out, with a lot of anger, he said, "Why is it? At the end of the Civil War, they were shooting each other with muskets. If somebody lost an arm, we gave them a wooden stick with a hook on it. Now we've got F18s and F22s, and if somebody loses an arm, we give them a plastic stick with a hook on it."
And they basically said, "This is unacceptable," and then the punchline: "So, Dean, we're here because you make medical stuff. You're going to give us an arm." And I was waiting for the 500 pages of bureaucracy, paperwork and DODs. No, the guy says, "We're going to bring a guy into this conference room, and wearing the arm you're going to give us, he or she is going to pick up a raisin or a grape off this table. If it's the grape, they won't break it." Great he needs efferent, afferent, haptic response sensors. "If it's the raisin, they won't drop it." So he wants fine motor control: flex at the wrist, flex at the elbow, abduct and flex at the shoulder. Either way they were going to eat it.
"Oh, by the way Dean. It's going to fit on a 50th percentile female frame -- namely 32 inches from the long finger -- and weigh less than nine pounds." 50th percentile female frame. "And it's going to be completely self contained including all its power." So, they finished that. And I, as you can tell, am a bashful guy. I told them they're nuts. (Laughter) They've been watching too much "Terminator." (Laughter) Then, the surgeon says to me, "Dean, you need to know more than two dozen of these kids have come back bilateral." Now, I cannot imagine -- I'm sorry, you may have a better imagination than I do -- I can't imagine losing my arm, and typically at 22 years old. But compared to that, losing two? Seems like that would be an inconvenience.
Anyway, I went home that night. I thought about it. I literally could not sleep thinking about, "I wonder how you'd roll over with no shoulders." So, I decided we've got to do this. And trust me, I've got a day job, I've got a lot of day jobs. Most of my day job keeps me busy funding my fantasies like FIRST and water and power .... And I've got a lot of day jobs. But I figured I gotta do this. Did a little investigation, went down to Washington, told them I still think they're nuts but we're going to do it. And I told them I'd build them an arm. I told them it would probably take five years to get through the FDA, and probably 10 years to be reasonably functional. Look what it takes to make things like iPods. "Great," he said, "You got two years." (Laughter) I said, "I'll tell you what. I'll build you an arm that's under nine pounds that has all that capability in one year. It will take the other nine to make it functional and useful." We sort of agreed to disagree.
I went back and I started putting a team together, the best guys I could find with a passion to do this. At the end of exactly one year we had a device with 14 degrees of freedom, all the sensors, all the microprocessors, all the stuff inside. I could show you it with a cosmesis on it that's so real it's eerie, but then you wouldn't see all this cool stuff. I then thought it would be years before we'd be able to make it really, really useful. It turned out, as I think you could see in Aimee's capabilities and attitudes, people with a desire to do something are quite remarkable and nature is quite adaptable.
Anyway, with less than 10 hours of use, two guys -- one that's bilateral. He's literally, he's got no shoulder on one side, and he's high trans-humeral on the other. And that's Chuck and Randy together, after 10 hours -- were playing in our office. And we took some pretty cruddy home movies. At the end of the one I'm going to show, it's only about a minute and a couple of seconds long, Chuck does something that to this day I'm jealous of, I can't do it. He picks up a spoon, picks it up, scoops out some Shredded Wheat and milk, holds the spoon level as he translates it, moving all these joints simultaneously, to his mouth, and he doesn't drop any milk. (Laughter) I cannot do that. (Laughter) His wife was standing behind me. She's standing behind me at the time and she says, "Dean, Chuck hasn't fed himself in 19 years. So, you've got a choice: We keep the arm, or you keep Chuck." (Laughter) (Applause)
So, can we see that? This is Chuck showing simultaneous control of all the joints. He's punching our controls guy. The guy behind him is our engineer/surgeon, which is a convenient guy to have around. There's Randy, these guys are passing a rubber little puck between them. And just as in the spirit of FIRST, gracious professionalism, they are quite proud of this, so they decide to share a drink. This is a non-trivial thing to do, by the way. Imagine doing that with a wooden stick and a hook on the end of it, doing either of those. Now Chuck is doing something quite extraordinary, at least for my limited physical skill. And now he's going to do what DARPA asked me for. He's going to pick up a grape -- he didn't drop it, he didn't break it -- and he's going to eat it. So, that's where we were at the end of about 15 months. (Applause)
But, as I've learned from Richard, the technology, the processors, the sensors, the motors, is not the story. I hadn't dealt with this kind of problem or frankly, this whole segment of the medical world. I'll give you some astounding things that have happened as we started this. After we were pretty much convinced we had a good design, and we'd have to make all the standard engineering trade-offs you always make -- you can always get three out of four of anything you want; the weight, the size, the cost, the functionality -- I put a bunch of guys in my plane and I said, "We're flying down to Walter Reed, and we're going talk to these kids, because frankly it doesn't matter whether we like this arm. It doesn't matter whether the Department of Defense likes this arm." When I told them that they weren't entirely enthusiastic, but I told them, "It really doesn't matter what their opinion is. There is only one opinion that matters, the kids that are either going to use it or not."
I told a bunch of my engineers, "Look we're going to walk into Walter Reed, and you're going to see people, lots of them, missing major body parts. They're probably going to be angry, depressed, frustrated. We're probably going to have to give them support, encouragement. But we've got to extract from them enough information to make sure we're doing the right thing." We walked into Walter Reed and I could not have been more wrong. We did see a bunch of people, a lot of them missing a lot of body parts, and parts they had left were burned; half a face gone, an ear burned off.
They were sitting at a table. They were brought together for us. And we started asking them all questions. "Look," I'd say to them, "We're not quite as good as nature yet. I could give you fine motor control, or I could let you curl 40 pounds; I probably can't do both. I can give you fast control with low reduction ratios in these gears, or I can give you power; I can't give you both. And we were trying to get them to all help us know what to give them. Not only were they enthusiastic, they kept thinking they're there to help us. "Well, would it help if I ..." "Guys, and woman, you've given enough. We're here to help you. We need data. We need to know what you need."
After a half an hour, maybe, there was one guy at the far end of the table who wasn't saying much. You could see he was missing an arm. He was leaning on his other arm. I called down to the end, "Hey, you haven't said much. If we needed this or this, what would you want?" And he said, "You know, I'm the lucky guy at this table. I lost my right arm, but I'm a lefty." (Laughter) So, he wouldn't say much. He had a great spirit, like all the rest of them had great spirits. And he made a few comments. And then the meeting ended. We said goodbye to all these guys. And that guy pushed himself back from the table ... he has no legs.
So, we left. And I was thinking, "We didn't give them support and encouragement; they gave it to us. They're not finished giving yet." It was astounding. So, we went back. And I started working harder, faster. Then we went out to Brooke Army Medical Center. And we saw lots of these kids, lots of them. And it was astounding how positive they are. So, we went back, and we've been working harder yet. We're in clinical trials, we've got five of them on people. We're screaming along. And I get a call and we go back to Washington.
We go back to Walter Reed, and a kid, literally, 20 some-odd days before that was blown up. And they shipped him to Germany and 24 hours later they shipped him from Germany to Walter Reed. And he was there, and they said we needed to come. And I went down and they rolled him into a room. He's got no legs. He's got no arms. He's got a small residual limb on one side. Half of his face is gone, but they said his vision is coming back. He had one good eye. His name is Brandon Marrocco.
And he said, "I need your arms, but I need two of them." "You'll get them." This kid was from Staten Island. And he said, "I had a truck, before I went over there, and it had a stick. You think I'll be able to drive it?" "Sure." And I turned around and went, "How are we going to do this?" (Laughter) Anyway, he was just like all the rest of them. He doesn't really want a lot. He wants to help. He told me that he wanted to go back to help his buddies.
So, I was on my way out here. I was asked to stop at Texas. There were 3,500 people, the Veteran's Administration, U.S. ... just 3,500 at this huge event to help the families of all the kids -- some that have died, some that are like Brandon -- and they wanted me to speak. I said, "What am I going to say? This is not a happy thing. Look, if this happens to you, I can give you ... This stuff is still not as good at the original equipment." "You need to come."
So, I went. And, as I think you get the point, there were a lot people there recovering. Some further along than others. But universally, these people that had been through this had astounding attitudes, and just the fact that people care makes a huge difference to them.
I'll shut up, except one message or concern I have. I don't think anybody does it intentionally, but there were people there literally talking about, "Well, how much will they get?" You know, this country is involved as we've all heard, in this great healthcare debate. "Who is entitled to what? Who is entitled to how much? Who is going to pay for it?" Those are tough questions. I don't have an answer to that. Not everybody can be entitled to everything simply because you were born here. It's not possible. It would be nice but let's be realistic.
They were tough questions. There's polarized groups down there. I don't know the answers. There are other questions that are tough. "Should we be there? How do we get out? What do we need to do?" There's very polarized answers to that question too, and I don't have any answers to that. Those are political questions, economic questions, strategic questions. I don't have the answer. But let me give you a simple concern or maybe statement, then. It is an easy answer.
I know what these kids deserve on the healthcare side. I was talking to one of them, and he was really liking this arm -- it's way, way, way better than a plastic stick with a hook on it -- but there's nobody in this room that would rather have that than the one you got. But I was saying to him, "You know, the first airplane went 100 feet in 1903. Wilbur and Orville. But you know what? It wouldn't have made an old pigeon jealous. But now we got Eagles out there, F15s, even that Bald Eagle. I've never seen a bird flying around at Mach 2. I think eventually we'll make these things extraordinary." And I said to that kid, "I'll stop when your buddies are envious of your Luke arm because of what it can do, and how it does it. And we'll keep working. And I'm not going to stop working until we do that."
And I think this country ought to continue its great debate, whining and complaining, "I'm entitled." "You're a victim." And whining and complaining about what our foreign policy ought to be. But while we have the luxury of whining and complaining about who's paying for what and how much we get, the people that are out there giving us that great privilege of whining and complaining, I know what they deserve: everything humanly possible. And we ought to give it to them. (Applause)
|
Дин Кэмен: Чувства, заставляющие изобретать
TED Talk Subtitles and Transcript: Солдаты, потерявшие руки, ежедневно сталкиваются с трудностями, которые большинство из нас не может даже представить. Дин Кэмен говорит в своей презентации на TEDMED о тех людях и историях, которые вдохновили его на создание уникального протеза руки.
Мой рассказ не о технологиях. Он о людях и о людских историях. Я мог бы показать вам, что недавно было по телевидению. Это было качественное видео, 60 минут, многие из вас, наверное, уже видели его. Там был директор администрации ветеранов, который сам потерял руку 39 лет назад во Вьетнаме, и он решительно сопротивлялся этим сумасшедшим устройствам, которые не работали. За 60 минут, пока на заднем плане ездили камеры, он донёс свою мысль очень чётко — у него был такой крюк — он носил наш протез меньше двух часов, но мог сам себе налить воды в чашку и был очень взволнован — и он сказал, цитирую его: «Впервые за 39 лет я почувствовал, что у меня есть рука».
Но я забегаю вперёд. Я не буду вам показывать ту отполированную презентацию. Вместо этого, я вам покажу через пару минут очень ранний, сырой вариант видеофильма, потому что я считаю, что это лучший способ рассказать историю.
Несколько лет назад ко мне приехал человек, один из людей, управляющих DARPA, людей, которые финансируют все передовые технологии, в которые бизнесы и университеты боятся вкладывать средства. У них особый интерес к разработкам, направленным на помощь нашим солдатам. И вот ко мне приходит с неожиданным визитом этот человек — в конференц-зале сидит военный хирург с большим опытом работы и управленец из DARPA.
Они мне рассказывают историю, которая сводится к тому, что есть такие прогрессивные технологии, и что они теперь доступны даже в самых отдалённых местах военных действий — в горах Афганистана, в Ираке. Они с гордостью говорили, что прежде чем рассеется дым, если кто-то из солдат оказался ранен, они немедленно его подбирают и эвакуируют с поля боя. Там прекрасная система неотложной помощи — более эффективная, чем мы бы с вами получили, скажем, при авто аварии в крупном городе США. Это хорошая новость.
А плохая новость вот: если они эвакуировали солдата, который потерял руку, ногу или часть лица, скорее всего, этот орган уже будет не вернуть. Они мне дали статистику о том, сколько парней осталось без рук. Хирург говорил очень гневно, что вот, в гражданскую войну, когда стреляли из мушкетов, если кто-то терял ногу или руку, то такому человеку полагался деревянный протез с крюком на конце. А теперь, в век сверхзвуковых самолётов, если солдат теряет руку или ногу, ему полагается пластиковый протез с крюком на конце.
Он сказал, что это ни в какие ворота не лезет. Ну и кульминация разговора: «Знаешь, Дин, мы к тебе пришли, потому что ты занимаешься медицинскими приспособлениями. Сделай нам руку». Я ждал бюрократических распоряжений на 500 страницах и анкет из министерства обороны. «Нет, — сказал мой гость, — ты приведёшь человека вот сюда, в конференц-зал, человека с протезом, который ты разработаешь, и он протезом возьмёт виноградину или изюмину со стола. Если это виноградина, он её не раздавит». Надо чтобы были центробежные, восходящие и тактильные сенсорные датчики. «Если это изюмина, он её не уронит». Нужен хороший контроль моторики, сгибание кисти, сгибание в локте, отвод и сгибание в плечевом суставе. То есть, нужно чтобы было всё.
«Да, и кстати, Дин, протез должен проходить по 50 процентилю для женского тела, то есть быть 81 см от кончика среднего пальца и весить меньше 4 килограммов». 50 процентиль, для женщин. «И ещё протез должен быть самодостаточным и с включённым электропитанием». Они закончили говорить. Я, как вы видите, человек застенчивый. Я сказал им, что они спятили. (Смех) Я им сказал, что они насмотрелись «Терминатора». (Смех) Один хирург тогда добавил: «Дин, ещё вам нужно знать, что больше 20 ребят вернулись без обеих рук». Я не могу представить, может быть, у вас воображение работает лучше, чем у меня. Я не могу себе представить, как это — потерять руку в 22 года, в среднем, статистически. Но по сравнению с этим потерять обе руки кажется... большим неудобством.
В общем, я пришёл домой и подумал об этом. Я даже спать не мог, всё думал, как это — поворачиваешься на бок — если там больше нет плеча. И я решил, что мы сделаем протез. Поверьте, у меня есть регулярная работа, даже несколько. Эти работы, которыми я занят в дневное время, финансируют мои технические фантазии. У меня много работы. Но я решил: «Надо сделать». Я провёл небольшое исследование, поехал в Вашингтон и сказал им, что я по-прежнему думаю, что они не в себе, но что мы возьмёмся за это. Я сказал им, что я сконструирую руку. Лет пять уйдёт на принятие протеза Комиссией по контролю за лекарствами и медицинскими средствами, и лет через 10 протез будет полностью функционален. Смотрите, сколько времени уходит на такую разработку, как iPod. «Вот и отлично, — сказали мне. — Даём вам два года». (Смех) Я сказал: «Я сделаю руку, и она будет весить меньше 4 килограмм и будет обладать всеми характеристиками — за один год. А ещё 9 уйдёт на то, чтобы сделать её функциональной и полезной. Мы согласились, что мы не согласны.
Я уехал домой и начал собирать команду из лучших людей, которые возьмутся за такой проект с душой. И ровно через год у нас было устройство с 14 степенями подвижности, и всеми сенсорами и микропроцессорами, и всеми штуками внутри. Я мог бы её показать вам в готовом виде, она выглядит так реалистично, что даже страшно, но тогда вы не увидите самого интересного. Я думал, что пройдут годы, прежде чем нам удастся сделать протез действительно полезным. А получилось, как вы, наверное, видите, по отношению и способностям Эйми, люди, которые хотят чего-то добиться, творят чудеса, и природа демонстрирует гибкость.
В общем, за менее чем 10 часов использования два человека, один из них — без обеих рук, у него нет даже плеча с одной стороны, а с другой стороны плечо есть частично. Вот они — Чак и Рэнди по прошествии 10 часов в нашем офисе. Мы сняли несколько очень незатейливых домашних видео. В конце одного из них, которое я покажу — оно всего около минуты, и фрагмент длится всего пару секунд — Чак делает что-то, чему я очень завидую. Потому что я сам так не умею. Он берёт ложку, поднимает её, зачерпывает ей сухой завтрак с молоком, удерживает ложку горизонтально, и работая всеми суставами одновременно, поднимает её до уровня рта, не пролив ни капли молока. (Смех) Я так не могу. (Смех) Его жена стояла позади меня. Она стояла рядом со мной, и она сказала: «Дин, Чак не мог есть самостоятельно 19 лет. У тебя есть выбор: или рука остаётся у нас, или ты забираешь Чака». (Смех) (Аплодисменты)
Можно показать? Это Чак демонстрирует одновременный контроль всех суставов. Он бьёт нашего специалиста по управлению. Сзади него стоит наш инженер-хирург. Он очень нам во всём помогает. Это Рэнди, они обмениваются маленьким резиновым шариком — передают его друг другу. И, в духе новаторства и изящного профессионализма — они очень гордятся тем, как у них это получается — они решили выпить. Это непростая задача, кстати. Представьте, если бы вам пришлось это проделывать деревяшкой с крюком на конце — любую из этих операций. А теперь Чак делает что-то совершенно невообразимое, во-всяком случае, с точки зрения моих ограниченных физических способностей. А сейчас он делает то, что было в изначальном задании: он взял со стола виноградину, и он не уронил её и не раздавил. И он её съест. Вот чего мы добились по прошествии 15 месяцев. (Аплодисменты)
Но, как я узнал от Ричарда, вся технология, процессоры, сенсоры, двигатели — это ещё не вся история. Я никогда ранее не сталкивался с этой проблемой, да, честно говоря, и вообще с этим сегментом медицинского мира. Я расскажу вам об удивительных событиях, которые произошли, когда мы занялись этим проектом. После того, как мы убедились, что у нас хороший дизайн, нам пришлось, как всегда, принять несколько компромиссных инженерных решений. Вы всегда можете выбрать три из четырёх желаемых составляющих: вес, размер, стоимость, функциональность. Мы сели всей командой в самолёт, и я сказал: «Мы летим в Уолтер Рид поговорить с этими ребятами. Потому что в принципе неважно, нравится ли нам эта рука. И неважно, нравится ли она Министерству Обороны США». Когда я им об этом сказал, они энтузиазмом не горели. Но я сказал, что их мнение не важно. Есть только одно мнение, которое имеет значение — это мнение тех ребят, которые либо будут пользоваться протезами, либо нет.
Я сказал группе инженеров: «Мы приедем в Уолтер Рид, и мы увидим людей, много людей, у которых нет рук или ног. Возможно, они будут в гневе или в депрессии, или будут раздражены. Наверное, от нас потребуется поддержать их, подбодрить, и мы обязательно должны получить от них достаточно информации, чтобы убедиться, что мы делаем протез правильно». Мы приехали в Уолтер Рид, и как же я ошибся. Мы встретились с множеством людей, у многих из них не было рук и ног, а то, что оставалось, было обожжено, у кого-то не было части лица, у кого-то — уха...
Они все сидели за столом, они собрались специально для нас. И мы начали задавать им вопросы. «Смотрите, — сказал я, — мы не так хороши, как мать-природа. Я могу дать вам хороший двигательный контроль или могу сделать, чтобы вы могли поднять 20 килограмм, но обе эти функции я обеспечить не могу. Я могу сделать контроль достаточно быстрым, с низким коэффициентом редукции передач, или я могу дать вам больше мощности, но и то и другое я сделать не в состоянии». Мы пытались задавать вопросы, чтобы они нам помогли, рассказали, что мы можем им дать. Они были не просто полны энтузиазма, они думали, что они были там для того, чтобы помочь нам. «Ну, — говорили они, — если это будет полезно...» «Господа... и дамы... Вы уже дали достаточно. Мы здесь, чтобы помочь вам. Нам нужны данные, нам надо знать, что вам необходимо».
Прошло полчаса. На другом конце стола сидел парень, он был довольно неразговорчив. У него не было одной руки. На другую руку он опирался. Я сказал ему: «Вот вы почти ничего не сказали, если бы надо было выбрать между тем и этим — вы бы что выбрали?» Он сказал: «Знаете, мне вообще тут повезло больше других — я потерял правую руку, но я левша». (Смех) И больше почти ничего не сказал. У него был такой силы дух, они все были очень сильны духом. Он сделал несколько замечаний. Встреча закончилась. Мы с ребятами попрощались. А тот парень оттолкнулся рукой от стола. У него не было ног.
И мы уехали. Я всё думал, это не мы их подбодрили и вдохновили, а они нас! Они все ещё поддерживают нас, всё ещё помогают. Это было удивительно. Итак, мы уехали к себе. Мы начали работать ещё быстрее, ещё больше. Потом мы поехали в медицинский центр Брук. Мы видели там много-много ребят без рук. Было совершенно потрясающе, насколько они были позитивно настроены. Мы уехали. И заработали ещё сильнее. У нас уже проходили клинические испытания, пять из этих испытаний проходило на волонтёрах. Мы работаем не покладая рук. Мне звонят, и мы снова едем в Вашингтон.
Мы приезжаем в Уолтер Рид. А там один парень, его привезли туда двадцать дней назад, он подорвался. Его перевезли в Германию, 24 часа спустя перевезли из Германии в Уолтер Рид. И вот он перед нами. Нам сказали: «Вы должны приехать». Я пошёл туда, и его вкатили в комнату. У него не было ног. И рук тоже не было. Оставалась культя с одной стороны. Половины лица тоже не было, Но врачи сказали, что зрение возвращается к нему. По крайней мере, один глаз видел. Его звали Брэндон Морокко.
Он сказал: «Мне нужны ваши руки, мне нужны обе руки». «Ты их получишь». Этот юноша был родом из Стэйтен Айленда. Он сказал: «У меня был грузовик до ухода в армию, и там механическая передача. Как думаете — смогу я его снова водить?» «Конечно». Я повернулся и подумал: «Как же мы всё это сделаем?» (Смех) Но этот парень был как и большинство. Он ничего особенного не хотел. Он хотел помочь. Он мне рассказал, что хочет вернуться обратно, помочь товарищам.
Я поехал сюда. И по пути меня попросили сделать остановку в Техасе. Там было 3 500 человек из Администрации по Делам Ветеранов США, всего 3 500 человек на этом огромном мероприятии для помощи семьям всех этих ребят, некоторые из которых погибли, а некоторые остались инвалидами, как Брэндон. Меня попросили выступить. Я говорю: «А что я могу сказать? Ничего особенно радостного. Если надо будет, я могу дать вам вот это — но оно всё равно не так хорошо, как оригинал, сделанный природой». «Вы должны приехать».
И я поехал. Думаю, вы представляете себе — масса людей на разных этапах реабилитации — кто-то в самом начале, кто-то чуть дальше. Но в целом, все те, кто прошёл через эти испытания, показали невероятную силу духа. И просто то, что кому-то не всё равно, оказывается чрезвычайно важно для них.
Всё, я умолкаю, у меня только одно последнее послание, точнее... вот что меня беспокоит. Я не думаю, что кто-то делает это нарочно, но были люди, которые буквально говорили: «Ну и сколько они получат?» Знаете, в этой стране проходят, вы все слышали, дебаты по поводу системы здравоохранения. Кому что полагается? Сколько чего полагается кому? Кто заплатит за что? Это всё трудные вопросы. У меня на них ответов нет. Не всем полагается всё просто по праву рождения. Это невозможно. Это было бы прекрасно, но это не реалистично.
Так что это трудные вопросы. И есть группы, разделившиеся во мнениях. У меня нет ответов. Есть ещё другие трудные вопросы. Нужно ли наше присутствие там? Как нам оттуда выйти? Что нам делать? На этот счёт мнения тоже разделились. У меня нет ни одного ответа на эти вопросы. Это политические вопросы, экономические вопросы, вопросы стратегии. У меня нет ответов. Но у меня есть одно замечание, или, скорее, комментарий. И это очень простой ответ.
Я знаю, что именно эти ребята заслужили от системы здравоохранения. Я говорил с одним из них, ему очень нравилась его новая рука, она была куда лучше, чем пластиковый протез с крюком на конце. Но здесь нет никого, кто предпочёл бы иметь протез вместо настоящей руки. Я ему сказал: «Знаете, ведь первый самолёт пролетел всего 30 метров в 1903 году. Вильбур и Орвилль. Но голуби им не завидовали. Но сейчас у нас есть орлы — F15, и даже этот белоголовый орлан. Я никогда не видел, чтобы птица летала на сверхзвуковом... Я думаю, что со временем мы сделаем эти протезы действительно выдающимися. Я этому парню сказал: «Я буду спокоен, когда твои товарищи будут завидовать твоей руке из-за того, что она может делать и как. Я буду продолжать работать. Я не остановлюсь, пока мы этого не достигнем».
Я думаю, что страна должна продолжать дебаты, и жаловаться, и ныть: «Мне полагается». «Ты — жертва». Жаловаться и ныть о том, какой должна быть наша внешняя политика. А пока у нас есть роскошь жаловаться и ныть о том, кто будет за что платить, и сколько нам достанется; люди, которые находятся там, как раз защищают нашу привилегию жаловаться и ныть, и я знаю, что они заслуживают всё то, что мы в человеческих силах им дать. Мы обязаны им это дать. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Newton Aduaka: The story of Ezra\nTED Talk Subtitles and Transcript: Filmmaker Newton Aduaka shows clips from his powerful, lyrical feature film \"Ezra,\" about a child soldier in Sierra Leone.\nThis is very strange for me, because I’m not used to doing this: I usually stand on the other side of the light, and now I'm feeling the pressure I put other people into. And it's hard ... The previous speaker has, I think, really painted a very good background as to the impulse behind my work and what drives me, and my sense of loss, and trying to find the answer to the big questions.\nBut this, for me, I mean, coming here to do this, feels like -- there’s this sculptor that I like very much, Giacometti, who after many years of living in France -- and learning, you know, studying and working -- he returned home and he was asked, what did you produce? What have you done with so many years of being away? And he sort of, he showed a handful of figurines. And obviously they were, \"Is this what you spent years doing? And we expected huge masterpieces!\" But what struck me is the understanding that in those little pieces was the culmination of a man’s life, search, thought, everything -- just in a reduced, small version. In a way, I feel like that. I feel like I’m coming home to talk about what I’ve been away doing for 20 years. And I will start with a brief taster of what I’ve been about: a handful of films -- nothing much, two feature films and a handful of short films. So, we’ll go with the first piece.\n(Video) Woman: \"I destroy lives,\" mum said. I love her, you know. She’s not even my real mum. My real mum and dad dumped me and fucked off back to Nigeria. The devil is in me, Court. Court: Sleep. Woman: Have you ever been? Court: Where? Woman: Nigeria. Court: Never. My mum wanted to, couldn’t afford it. Woman: Wish I could. I have this feeling I’d be happy there. Why does everyone get rid of me? Court: I don't want to get rid of you. Woman: You don't need me. You’re just too blind to see it now.\nBoy: What do you do all day? Marcus: Read. Boy: Don't you get bored? And how come you ain't got a job anyway? Marcus: I am retired. Boy: So? Marcus: So I've done my bit for Queen and country, now I work for myself. Boy: No, now you sit around like a bum all day. Marcus: Because I do what I like? Boy: Look man, reading don't feed no one. And it particularly don't feed your spliff habit. Marcus: It feeds my mind and my soul. Boy: Arguing with you is a waste of time, Marcus. Marcus: You’re a rapper, am I right? Boy: Yeah. Marcus: A modern day poet. Boy: Yeah, you could say that. Marcus: So what do you talk about? Boy: What's that supposed to mean? Marcus: Simple. What do you rap about? Boy: Reality, man. Marcus: Whose reality? Boy: My fuckin' reality. Marcus: Tell me about your reality. Boy: Racism, oppression, people like me not getting a break in life. Marcus: So what solutions do you offer? I mean, the job of a poet is not just -- Boy: Man, fight the power! Simple: blow the motherfuckers out of the sky. Marcus: With an AK-47? Boy: Man, if I had one, too fuckin' right. Marcus: And how many soldiers have you recruited to fight this war with you? Boy: Oh, Marcus, you know what I mean. Marcus: When a man resorts to profanities, it’s a sure sign of his inability to express himself. Boy: See man, you’re just taking the piss out of me now. Marcus: The Panthers. Boy: Panthers? Ass kickin' guys who were fed up with all that white supremacist, powers-that-be bullshit, and just went in there and kicked everybody's arse. Fuckin’ wicked, man. I saw the movie. Bad! What?\nDirector 1: I saw his last film. Épuise, right? Woman 1: Yes. D1: Not to make a bad joke, but it was really épuisé. Epuisé -- tired, exhausted, fed up. Director 2: Can you not shut up? Now, you talk straight to me, what’s wrong with my films? Let’s go. W1: They suck. Woman 2: They suck? What about yours? What, what, what, what about, what? What do you think about your movie? D1: My movies, they are OK, fine. They are better than making documentaries no one ever sees. What the fuck are you talking about? Did you ever move your fuckin' ass from Hollywood to go and film something real? You make people fuckin' sleep. Dream about bullshit.\n(Applause)\nNewton Aduaka: Thank you. The first clip, really, is totally trying to capture what cinema is for me, and where I'm coming from in terms of cinema. The first piece was, really, there's a young woman talking about Nigeria, that she has a feeling she'll be happy there. These are the sentiments of someone that's been away from home. And that was something that I went through, you know, and I'm still going through. I've not been home for quite a while, for about five years now. I've been away 20 years in total. And so it’s really -- it's really how suddenly, you know, this was made in 1997, which is the time of Abacha -- the military dictatorship, the worst part of Nigerian history, this post-colonial history. So, for this girl to have these dreams is simply how we preserve a sense of what home is. How -- and it's sort of, perhaps romantic, but I think beautiful, because you just need something to hold on to, especially in a society where you feel alienated.\nWhich takes us to the next piece, where the young man talks about lack of opportunity: living as a black person in Europe, the glass ceiling that we all know about, that we all talk about, and his reality. Again, this was my -- this was me talking about -- this was, again, the time of multiculturalism in the United Kingdom, and there was this buzzword -- and it was trying to say, what exactly does this multiculturalism mean in the real lives of people? And what would a child -- what does a child like Jamie -- the young boy -- think, I mean, with all this anger that's built up inside of him? What happens with that? What, of course, happens with that is violence, which we see when we talk about the ghettos and we talk about, you know, South Central L.A. and this kind of stuff, and which eventually, when channeled, becomes, you know, evolves and manifests itself as riots -- like the one in France two years ago, where I live, which shocked everybody, because everyone thought, \"Oh well, France is a liberal society.\" But I lived in England for 18 years. I've lived in France for about four, and I feel actually thrown back 20 years, living in France. And then, the third piece. The third piece for me is the question: What is cinema to you? What do you do with cinema? There's a young director, Hollywood director, with his friends -- fellow filmmakers -- talking about what cinema means. I suppose that will take me to my last piece -- what cinema means for me. My life started as a -- I started life in 1966, a few months before the Biafran, which lasted for three years and it was three years of war. So that whole thing, that whole childhood echoes and takes me into the next piece.\n(Video) Voice: Onicha, off to school with your brother. Onicha: Yes, mama. Commander: Soldiers, you are going to fight a battle, so you must get ready and willing to die. You must get -- ? Child Soldiers: Ready and willing to die. C: Success, the change is only coming through the barrel of the gun. CS: The barrel of the gun! C: This is the gun. CS: This is the gun. C: This is an AK-47 rifle. This is your life. This is your life. This is ... this is ... this is your life. Ezra: They give us the special drugs. We call it bubbles. Amphetamines. Soldiers: Rain come, sun come, soldier man dey go. I say rain come, sun come, soldier man dey go. We went from one village to another -- three villages. I don’t remember how we got there. Witness: We walked and walked for two days. We didn't eat. There was no food, just little rice. Without food -- I was sick. The injection made us not to have mind. God will forgive us. He knows we did not know. We did not know!\nCommittee Chairman: Do you remember January 6th, 1999? Ezra: I don’t remember.\nVarious Voices: You will die! You will die! (Screaming) Onicha: Ezra! (Ezra: Onicha! Onicha!) Various Voices: ♫ We don't need no more trouble ♫ ♫ No more trouble ♫ They killed my mother. The Mende sons of bastards. (Shouting) Who is she? Me. Why you giving these to me? So you can stop staring at me. My story is a little bit complicated. I’m interested. Mariam is pregnant. You know what you are? A crocodile. Big mouth. Short legs. In front of Rufus you are Ezra the coward. He’s not taking care of his troops. Troop, pay your last honor. Salute. Open your eyes, Ezra. A blind man can see that the diamonds end up in his pocket. ♫ We don't need no more trouble ♫ Get that idiot out! I take you are preparing a major attack? This must be the mine. Your girl is here. Well done, well done. That is what you are here for, no? You are planning to go back to fight are you? ♫ We don't need no more trouble ♫ ♫ No more trouble ♫ ♫ We don't need no more trouble ♫ ♫ No more trouble. ♫ Wake up! Everybody wake up. Road block! ♫ We don't need no more ... ♫\nCommittee Chairman: We hope that, with your help and the help of others, that this commission will go a long way towards understanding the causes of the rebel war. More than that, begin a healing process and finally to -- as an act of closure to a terrible period in this country’s history. The beginning of hope. Mr. Ezra Gelehun, please stand. State your name and age for the commission. Ezra: My name is Ezra Gelehun. I am 15 or 16. I don’t remember. Ask my sister, she is the witch, she knows everything. (Sister: 16.) CC: Mr. Gelehun, I’d like to remind you you’re not on trial here for any crimes you committed. E: We were fighting for our freedom. If killing in a war is a crime, then you have to charge every soldier in the world. War is a crime, yes, but I did not start it. You too are a retired General, not so? CC: Yes, correct. E: So you too must stand trial then. Our government was corrupt. Lack of education was their way to control power. If I may ask, do you pay for school in your country? CC: No, we don’t. E: You are richer than us. But we pay for school. Your country talks about democracy, but you support corrupt governments like my own. Why? Because you want our diamond. Ask if anyone in this room have ever seen real diamond before? No. CC: Mr. Gelehun, I'd like to remind you, you're not on trial here today. You are not on trial. E: Then let me go. CC: I can't do that, son. E: So you are a liar.\n(Applause)\nNA: Thank you. Just very quickly to say that my point really here, is that while we’re making all these huge advancements, what we're doing, which for me, you know, I think we should -- Africa should move forward, but we should remember, so we do not go back here again. Thank you.\nEmeka Okafor: Thank you, Newton.\n(Applause)\nOne of the themes that comes through very strongly in the piece we just watched is this sense of the psychological trauma of the young that have to play this role of being child soldiers. And considering where you are coming from, and when we consider the extent to which it’s not taken as seriously as it should be, what would you have to say about that?\nNA: In the process of my research, I actually spent a bit of time in Sierra Leone researching this. And I remember I met a lot of child soldiers -- ex-combatants, as they like to be called. I met psychosocial workers who worked with them. I met psychiatrists who spent time with them, aid workers, NGOs, the whole lot. But I remember on the flight back on my last trip, I remember breaking down in tears and thinking to myself, if any kid in the West, in the western world, went through a day of what any of those kids have gone through, they will be in therapy for the rest of their natural lives. So for me, the thought that we have all these children -- it’s a generation, we have a whole generation of children -- who have been put through so much psychological trauma or damage, and Africa has to live with that. But I’m just saying to factor that in, factor that in with all this great advancement, all this pronouncement of great achievement. That’s really my thinking.\nEO: Well, we thank you again for coming to the TED stage. That was a very moving piece.\nNA: Thank you.\nEO: Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ньютон Адуака рассказывает историю Эзры\nTED Talk Subtitles and Transcript: Режиссёр Ньютон Адуака представляет свой впечатляющий, лирический художественный фильм «Эзра» о детях-солдатах в Сьерра-Леоне.\nНемного необычно быть здесь, непривычно. Обычно я по другую сторону прожектора. И теперь я вижу, каково это, быть по ту сторону. Это сложно... В предыдущем выступлении, по-моему, было хорошо описано, какими импульсами была движима моя работа, что меня влечёт, моё чувство потери и попытка найти ответы на самые важные вопросы.\nИ для меня быть здесь — это... Был такой скульптор, Джакометти. После долгих лет, проведённых во Франции — он учился, работал — он вернулся домой, и его спросили, что он сотворил. Что ты создал за все эти многие годы за границей? И он показал несколько маленьких фигурок. И тогда все, конечно, удивились: «Как, и это всё? Мы ожидали величественных произведений искусства!» Но что меня поразило — я понял, что эти маленькие статуэтки были кульминацией его жизни, поисков, мысли, всего, но только в уменьшенной форме. В некоторой степени я чувствую то же самое. Мне кажется, что я вернулся домой, чтобы рассказать, что я делал эти 20 лет. Я начну с коротких вырезок в качестве обзора: несколько фильмов, всего лишь два полнометражных и пару короткометражных. Начнём с первого.\n(Видео) Женщина: Я разрушаю жизни, так сказала мне мама. Я её люблю, ты это знаешь. Но она мне даже не родная. Мои настоящие родители бросили меня и свалили обратно в Нигерию. Корт, в меня вселился бес. Корт: Спи. Ж: Ты когда-нибудь был? К: Где? Ж: В Нигерии. К: Никогда. Мама хотела поехать, но нам это не по карману. Ж: Я бы хотела. У меня чувство, что я бы была там счастлива. Почему все хотят от меня избавиться? К: Я не хочу. Ж: Я тебе не нужна. Ты просто слеп и не видишь этого сейчас.\nПарень: Чем ты занимаешься весь день? Маркус: Читаю. П: Не скучно? И вообще, почему у тебя нет работы? М: Я на пенсии. П: Ну и что? М: Я достаточно поработал на благо королевы и страны, теперь работаю на себя. П: И теперь сидишь, как бомж, целый день. М: Потому что делаю то, что мне нравится? П: Слушай, но чтением никого не прокормишь. А особенно не купишь столько косяков, сколько ты куришь. М: Это пища для разума и души. П: С тобой спорить — тратить время, Маркус. М: Ты рэпер, правда? П: Да. М: Поэт нашего времени. П: Можно и так сказать. М: И о чём ты пишешь? П: На что ты намекаешь? М: О чём! Ты! Поёшь! П: О реальности. М: Чьей реальности? П: Моей чёртовой реальности. М: Расскажи мне о твоей реальности. П: Расизм, угнетение, пою о таких, как я, у которых нет передышки. М: И что ты предлагаешь? Поэт, как профессия — это не только... П: Борьба с властью! Просто! На фиг их всех взорвать! М: С калашниковым в руках, значит? П: Вот если бы у меня был один, я бы им показал. М: И сколько у тебя солдат, готовых воевать? П: Маркус, ты знаешь, что я имею в виду. М: Когда человек начинает сквернословить, это значит, он не в состоянии выразить свою мысль. П: Ну, клёво, теперь ты просто меня выводишь из себя. М: Прямо Партия чёрных пантер. П: Пантеры? Да, они задали жару. Их достали эти белые супер-властители, долбаные власть имущие. Они просто пришли и надавали всем под зад. Офигенно. Я видел этот фильм. Улёт, правда?\nРежиссёр 1: Я видел его последний фильм. «Epuisé», да? Женщина: Да. Р1: Не хочу никого обидеть, но это точно было «epuisé». «Epuisé» с французского — усталый, измождённый, сытый по горло. Режиссёр 2: Ты не можешь заткнуться? Говори прямо. Чем плохи мои фильмы? Давай! Ж1: Они дерьмо. Женщина 2: Дерьмо? А твои? Что, что, что мои? Что ты думаешь о своих фильмах? Р1: Мои фильмы нормальные. Лучше, чем документальные фильмы, которые никто не смотрит. Ты что за бред несёшь? Ты когда-нибудь был за пределами Голливуда? Снял что-нибудь настоящее? От них люди засыпают. И мечтают о фигне.\n(Аплодисменты)\nНьютон Адуака: Благодарю. Первый отрывок показывает, что означает для меня кино, и как сформировались мои киноидеи. В отрывке девушка говорит о Нигерии и о том, что ей кажется, что она была бы там счастлива. Это чувство знакомо людям, живущим вдали от родного дома. Это чувство знакомо и мне, и я всё ещё вдали от дома. Я не был дома вот уже пять лет. В общем — 20 лет. И это просто... Этот фильм был снят в 1997, во время правления Сани Абача, военного диктатора Нигерии. Самая ужасная часть нигерийской истории, постколониальной истории. И эта девушка, мечтая, просто пытается сохранить чувство дома. Это, может, немного романтично, но, мне кажется, красиво, так как нам всем нужно что-то любимое, особенно в обществе, где мы чувствуем себя немного чужими.\nЧто переносит нас в следующий отрывок, где парень говорит о безвыходности: быть чёрным в Европе, дискриминация на работе — все мы знаем, все об этом говорят. Это его реальность. Это было моей... Здесь я говорил о временах мультикультурализма в Великобритании. Это слово было у всех на слуху. И я пытался показать, что действительно это «мультикульти» означает в реальной жизни людей. И что крутится в голове этого ребёнка, Джейми, из эпизода, с этой ненавистью, которая накопилась в нём? Что из этого получается? Конечно, это превращается в насилие, которое мы наблюдаем в гетто, например, во всем известном южном Лос-Анджелесе. Если насилие немного направить в русло, оно превратится в протесты, как во Франции два года назад, там, где я живу. Это потрясло всех, так как все думали: «Ах, Франция — либеральная страна». Я жил в Англии 18 лет. Во Франции — четыре года. И мне кажется, жизнь во Франции отбросила меня на 20 лет в прошлое. И третий эпизод. Третий эпизод — это вопрос: что для тебя кино? Что ты создаёшь? Главный герой — режиссёр из Голливуда. А вокруг — его друзья, коллеги по кинематографу, рассуждающие о том, что такое кино. И на этом мы переходим к последнему эпизоду: что кино значит для меня. Моя жизнь началась в 1966 году, несколько месяцев до рождения республики Биафра, существовавшей 3 года; и все эти три года длилась война. И это всё, всё моё детство откликается в следующем фильме.\n(Видео) Голос: Онича, давай в школу вместе с братом! Онича: Да, мама. Командир: Солдаты! Вы идёте в бой! Вы должны быть готовы к бою и готовы умереть. Вы должны...? Дети-солдаты: Готовы умереть. К: Успех, перемены возможны только с оружием в руках. Д: С оружием в руках! К: Это оружие. Д: Это оружие. К: Это калашников. Это ваша жизнь. Это ваша жизнь. Это...это... ваша жизнь. Эзра: Они дают нам специальные наркотики. Мы называем их «пузырьки». Амфетамин. Солдаты: Дождь ли, солнце ли, а солдаты в бой. Дождь ли, солнце ли, а солдаты в бой. Мы шли от одной деревни к другой, три деревни. Я не помню, как мы туда попали. Свидетельница: Мы шли и шли два дня. Мы не ели. Еды не было. Лишь немного риса. Из-за этого я заболела. Укол избавил нас от потребности думать. Да простит нас Бог. Он знает, что мы не ведали. Мы не знали!\nПредседатель комитета: Вы помните 6 января 1999? Эзра: Я не помню.\nГолоса: Вы умрёте! Вы умрёте! (Крик) Онича: Эзра! (Эзра: Онича! Онича!) Голоса: [Песня Боба Марли] ♫ Не нужны нам проблемы ♫ ♫ Нам проблемы ♫ Они убили мою мать. Ублюдки Менде. (Крик) Кто это? Я. Зачем ты мне это даёшь? Чтобы ты перестал на меня таращиться. У меня всё немного сложно. Рассказывай. Мариам беременна. Знаешь, кто ты? Крокодил! Большой рот — короткие ноги. Перед Руфусом ты — Эзра-трус. Ему наплевать на солдат. Солдаты! Отдать честь! Эзра, открой глаза! Даже слепой увидит, что алмазы идут ему в карман. ♫ Не нужны нам проблемы ♫ Заберите оттуда этого идиота! Как я понял, Вы готовите главный удар? Кажется, это рудник. Твоя девушка здесь. Молодцы, молодцы. Ты же здесь за этим, не так ли? Ты, надеюсь, не собираешься снова воевать? ♫ Не нужны нам проблемы ♫ ♫ Нам проблемы ♫ ♫ Не нужны нам проблемы ♫ ♫ Нам проблемы ♫ Просыпайтесь! Все просыпайтесь! Контроль! ♫ Не нужны нам проблемы ♫\nПредседатель комитета: Мы надеемся с Вашей помощью и помощью других дойти до истины и понять причину повстанческой войны. И более того, начать процесс заживления как заключительный акт этому ужасному периоду в истории страны. Это начало надежд. Мистер Эзра Гелехун, пожалуйста, встаньте. Сообщите комиссии Ваше имя и возраст. Эзра: Меня зовут Эзра Гелехун. Мне 15 или 16 лет. Я не помню. Спросите мою сестру. Она ведьма, она всё знает. (Сестра: 16.) П: Мистер Гелехун, хочу Вам напомнить, Вы здесь не подсудимый по делу преступлений, совершённых Вами. Э: Мы боролись за свободу. Если убийство на войне — преступление, тогда Вы должны судить каждого солдата на земле. Война — преступление, да. Но я её не начинал. Вы ведь тоже отставной генерал, не так ли? П: Да, это так. Э: Значит и Вы должны быть на скамье подсудимых. Наше правительство было коррумпированным. Их стратегия — отнять у нас образование, чтобы нас контролировать. Простите, Вы платите за школы в Вашей стране? П: Нет. Э: Вы богаче нас. А мы платим за школы. Ваша страна говорит о демократии, но поддерживает такие коррумпированные страны, как моя. Почему? Потому что Вам нужны наши алмазы. Спросите любого в этом зале, видели ли они настоящий алмаз. Нет. П: Мистер Гелегун, напоминаю, сегодня Вы здесь не подсудимый. Вы не подсудимый. Э: Тогда я хочу уйти. П: Я не могу тебя отпустить, сынок. Э: Значит Вы лжёте.\n(Аплодисменты)\nНА: Спасибо. Я хочу коротко разъяснить главную мысль. Несмотря на то, что мы продвигаемся, развиваемся, и для меня это... Да, это правильно. Африка должна развиваться, но мы должны помнить и о прошлом, чтобы снова там не оказаться. Благодарю.\nЭмека Окафор: Спасибо, Ньютон.\n(Аплодисменты)\nСамый сильный сюжет фильма, который мы посмотрели — психологическая травма детей, которые вынуждены быть солдатами. И, принимая во внимание твоё происхождение и факт, что эта проблема не достаточно серьёзно рассматривается в мире, что бы ты мог по этому поводу сказать?\nНА: В процессе подготовки к съёмкам я провёл некоторое время в Сьерра-Леоне для исследований. Я повстречал множество детей-солдат — «бывших бойцов», как они себя называют — а также психологов, работавших с ними. Я говорил с психиатрами, работавшими с ними, помощниками, общественными организациями, со всеми. Но я помню, как по пути домой, в самолёте, я начал рыдать и думал, что если бы дети Запада пережили хоть день тех испытаний, которые пережили те дети, они, наверняка, провели бы оставшуюся жизнь в психиатрической больнице. И для меня страшна мысль о том, что есть дети, целое поколение детей, испытавших такую страшную психологическую травму, и что Африка должна с этим жить. Я хочу, чтобы это было принято во внимание, со всеми достижениями, со всем, чего мы достигли. Вот, что я бы сказал.\nЭО: Спасибо ещё раз, что ты пришёл к нам на TED. Мы очень тронуты твоим фильмом.\nНА: Спасибо.\nЕО: Благодарю.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Newton Aduaka: The story of Ezra
TED Talk Subtitles and Transcript: Filmmaker Newton Aduaka shows clips from his powerful, lyrical feature film "Ezra," about a child soldier in Sierra Leone.
This is very strange for me, because I’m not used to doing this: I usually stand on the other side of the light, and now I'm feeling the pressure I put other people into. And it's hard ... The previous speaker has, I think, really painted a very good background as to the impulse behind my work and what drives me, and my sense of loss, and trying to find the answer to the big questions.
But this, for me, I mean, coming here to do this, feels like -- there’s this sculptor that I like very much, Giacometti, who after many years of living in France -- and learning, you know, studying and working -- he returned home and he was asked, what did you produce? What have you done with so many years of being away? And he sort of, he showed a handful of figurines. And obviously they were, "Is this what you spent years doing? And we expected huge masterpieces!" But what struck me is the understanding that in those little pieces was the culmination of a man’s life, search, thought, everything -- just in a reduced, small version. In a way, I feel like that. I feel like I’m coming home to talk about what I’ve been away doing for 20 years. And I will start with a brief taster of what I’ve been about: a handful of films -- nothing much, two feature films and a handful of short films. So, we’ll go with the first piece.
(Video) Woman: "I destroy lives," mum said. I love her, you know. She’s not even my real mum. My real mum and dad dumped me and fucked off back to Nigeria. The devil is in me, Court. Court: Sleep. Woman: Have you ever been? Court: Where? Woman: Nigeria. Court: Never. My mum wanted to, couldn’t afford it. Woman: Wish I could. I have this feeling I’d be happy there. Why does everyone get rid of me? Court: I don't want to get rid of you. Woman: You don't need me. You’re just too blind to see it now.
Boy: What do you do all day? Marcus: Read. Boy: Don't you get bored? And how come you ain't got a job anyway? Marcus: I am retired. Boy: So? Marcus: So I've done my bit for Queen and country, now I work for myself. Boy: No, now you sit around like a bum all day. Marcus: Because I do what I like? Boy: Look man, reading don't feed no one. And it particularly don't feed your spliff habit. Marcus: It feeds my mind and my soul. Boy: Arguing with you is a waste of time, Marcus. Marcus: You’re a rapper, am I right? Boy: Yeah. Marcus: A modern day poet. Boy: Yeah, you could say that. Marcus: So what do you talk about? Boy: What's that supposed to mean? Marcus: Simple. What do you rap about? Boy: Reality, man. Marcus: Whose reality? Boy: My fuckin' reality. Marcus: Tell me about your reality. Boy: Racism, oppression, people like me not getting a break in life. Marcus: So what solutions do you offer? I mean, the job of a poet is not just -- Boy: Man, fight the power! Simple: blow the motherfuckers out of the sky. Marcus: With an AK-47? Boy: Man, if I had one, too fuckin' right. Marcus: And how many soldiers have you recruited to fight this war with you? Boy: Oh, Marcus, you know what I mean. Marcus: When a man resorts to profanities, it’s a sure sign of his inability to express himself. Boy: See man, you’re just taking the piss out of me now. Marcus: The Panthers. Boy: Panthers? Ass kickin' guys who were fed up with all that white supremacist, powers-that-be bullshit, and just went in there and kicked everybody's arse. Fuckin’ wicked, man. I saw the movie. Bad! What?
Director 1: I saw his last film. Épuise, right? Woman 1: Yes. D1: Not to make a bad joke, but it was really épuisé. Epuisé -- tired, exhausted, fed up. Director 2: Can you not shut up? Now, you talk straight to me, what’s wrong with my films? Let’s go. W1: They suck. Woman 2: They suck? What about yours? What, what, what, what about, what? What do you think about your movie? D1: My movies, they are OK, fine. They are better than making documentaries no one ever sees. What the fuck are you talking about? Did you ever move your fuckin' ass from Hollywood to go and film something real? You make people fuckin' sleep. Dream about bullshit.
(Applause)
Newton Aduaka: Thank you. The first clip, really, is totally trying to capture what cinema is for me, and where I'm coming from in terms of cinema. The first piece was, really, there's a young woman talking about Nigeria, that she has a feeling she'll be happy there. These are the sentiments of someone that's been away from home. And that was something that I went through, you know, and I'm still going through. I've not been home for quite a while, for about five years now. I've been away 20 years in total. And so it’s really -- it's really how suddenly, you know, this was made in 1997, which is the time of Abacha -- the military dictatorship, the worst part of Nigerian history, this post-colonial history. So, for this girl to have these dreams is simply how we preserve a sense of what home is. How -- and it's sort of, perhaps romantic, but I think beautiful, because you just need something to hold on to, especially in a society where you feel alienated.
Which takes us to the next piece, where the young man talks about lack of opportunity: living as a black person in Europe, the glass ceiling that we all know about, that we all talk about, and his reality. Again, this was my -- this was me talking about -- this was, again, the time of multiculturalism in the United Kingdom, and there was this buzzword -- and it was trying to say, what exactly does this multiculturalism mean in the real lives of people? And what would a child -- what does a child like Jamie -- the young boy -- think, I mean, with all this anger that's built up inside of him? What happens with that? What, of course, happens with that is violence, which we see when we talk about the ghettos and we talk about, you know, South Central L.A. and this kind of stuff, and which eventually, when channeled, becomes, you know, evolves and manifests itself as riots -- like the one in France two years ago, where I live, which shocked everybody, because everyone thought, "Oh well, France is a liberal society." But I lived in England for 18 years. I've lived in France for about four, and I feel actually thrown back 20 years, living in France. And then, the third piece. The third piece for me is the question: What is cinema to you? What do you do with cinema? There's a young director, Hollywood director, with his friends -- fellow filmmakers -- talking about what cinema means. I suppose that will take me to my last piece -- what cinema means for me. My life started as a -- I started life in 1966, a few months before the Biafran, which lasted for three years and it was three years of war. So that whole thing, that whole childhood echoes and takes me into the next piece.
(Video) Voice: Onicha, off to school with your brother. Onicha: Yes, mama. Commander: Soldiers, you are going to fight a battle, so you must get ready and willing to die. You must get -- ? Child Soldiers: Ready and willing to die. C: Success, the change is only coming through the barrel of the gun. CS: The barrel of the gun! C: This is the gun. CS: This is the gun. C: This is an AK-47 rifle. This is your life. This is your life. This is ... this is ... this is your life. Ezra: They give us the special drugs. We call it bubbles. Amphetamines. Soldiers: Rain come, sun come, soldier man dey go. I say rain come, sun come, soldier man dey go. We went from one village to another -- three villages. I don’t remember how we got there. Witness: We walked and walked for two days. We didn't eat. There was no food, just little rice. Without food -- I was sick. The injection made us not to have mind. God will forgive us. He knows we did not know. We did not know!
Committee Chairman: Do you remember January 6th, 1999? Ezra: I don’t remember.
Various Voices: You will die! You will die! (Screaming) Onicha: Ezra! (Ezra: Onicha! Onicha!) Various Voices: ♫ We don't need no more trouble ♫ ♫ No more trouble ♫ They killed my mother. The Mende sons of bastards. (Shouting) Who is she? Me. Why you giving these to me? So you can stop staring at me. My story is a little bit complicated. I’m interested. Mariam is pregnant. You know what you are? A crocodile. Big mouth. Short legs. In front of Rufus you are Ezra the coward. He’s not taking care of his troops. Troop, pay your last honor. Salute. Open your eyes, Ezra. A blind man can see that the diamonds end up in his pocket. ♫ We don't need no more trouble ♫ Get that idiot out! I take you are preparing a major attack? This must be the mine. Your girl is here. Well done, well done. That is what you are here for, no? You are planning to go back to fight are you? ♫ We don't need no more trouble ♫ ♫ No more trouble ♫ ♫ We don't need no more trouble ♫ ♫ No more trouble. ♫ Wake up! Everybody wake up. Road block! ♫ We don't need no more ... ♫
Committee Chairman: We hope that, with your help and the help of others, that this commission will go a long way towards understanding the causes of the rebel war. More than that, begin a healing process and finally to -- as an act of closure to a terrible period in this country’s history. The beginning of hope. Mr. Ezra Gelehun, please stand. State your name and age for the commission. Ezra: My name is Ezra Gelehun. I am 15 or 16. I don’t remember. Ask my sister, she is the witch, she knows everything. (Sister: 16.) CC: Mr. Gelehun, I’d like to remind you you’re not on trial here for any crimes you committed. E: We were fighting for our freedom. If killing in a war is a crime, then you have to charge every soldier in the world. War is a crime, yes, but I did not start it. You too are a retired General, not so? CC: Yes, correct. E: So you too must stand trial then. Our government was corrupt. Lack of education was their way to control power. If I may ask, do you pay for school in your country? CC: No, we don’t. E: You are richer than us. But we pay for school. Your country talks about democracy, but you support corrupt governments like my own. Why? Because you want our diamond. Ask if anyone in this room have ever seen real diamond before? No. CC: Mr. Gelehun, I'd like to remind you, you're not on trial here today. You are not on trial. E: Then let me go. CC: I can't do that, son. E: So you are a liar.
(Applause)
NA: Thank you. Just very quickly to say that my point really here, is that while we’re making all these huge advancements, what we're doing, which for me, you know, I think we should -- Africa should move forward, but we should remember, so we do not go back here again. Thank you.
Emeka Okafor: Thank you, Newton.
(Applause)
One of the themes that comes through very strongly in the piece we just watched is this sense of the psychological trauma of the young that have to play this role of being child soldiers. And considering where you are coming from, and when we consider the extent to which it’s not taken as seriously as it should be, what would you have to say about that?
NA: In the process of my research, I actually spent a bit of time in Sierra Leone researching this. And I remember I met a lot of child soldiers -- ex-combatants, as they like to be called. I met psychosocial workers who worked with them. I met psychiatrists who spent time with them, aid workers, NGOs, the whole lot. But I remember on the flight back on my last trip, I remember breaking down in tears and thinking to myself, if any kid in the West, in the western world, went through a day of what any of those kids have gone through, they will be in therapy for the rest of their natural lives. So for me, the thought that we have all these children -- it’s a generation, we have a whole generation of children -- who have been put through so much psychological trauma or damage, and Africa has to live with that. But I’m just saying to factor that in, factor that in with all this great advancement, all this pronouncement of great achievement. That’s really my thinking.
EO: Well, we thank you again for coming to the TED stage. That was a very moving piece.
NA: Thank you.
EO: Thank you.
(Applause)
|
Ньютон Адуака рассказывает историю Эзры
TED Talk Subtitles and Transcript: Режиссёр Ньютон Адуака представляет свой впечатляющий, лирический художественный фильм «Эзра» о детях-солдатах в Сьерра-Леоне.
Немного необычно быть здесь, непривычно. Обычно я по другую сторону прожектора. И теперь я вижу, каково это, быть по ту сторону. Это сложно... В предыдущем выступлении, по-моему, было хорошо описано, какими импульсами была движима моя работа, что меня влечёт, моё чувство потери и попытка найти ответы на самые важные вопросы.
И для меня быть здесь — это... Был такой скульптор, Джакометти. После долгих лет, проведённых во Франции — он учился, работал — он вернулся домой, и его спросили, что он сотворил. Что ты создал за все эти многие годы за границей? И он показал несколько маленьких фигурок. И тогда все, конечно, удивились: «Как, и это всё? Мы ожидали величественных произведений искусства!» Но что меня поразило — я понял, что эти маленькие статуэтки были кульминацией его жизни, поисков, мысли, всего, но только в уменьшенной форме. В некоторой степени я чувствую то же самое. Мне кажется, что я вернулся домой, чтобы рассказать, что я делал эти 20 лет. Я начну с коротких вырезок в качестве обзора: несколько фильмов, всего лишь два полнометражных и пару короткометражных. Начнём с первого.
(Видео) Женщина: Я разрушаю жизни, так сказала мне мама. Я её люблю, ты это знаешь. Но она мне даже не родная. Мои настоящие родители бросили меня и свалили обратно в Нигерию. Корт, в меня вселился бес. Корт: Спи. Ж: Ты когда-нибудь был? К: Где? Ж: В Нигерии. К: Никогда. Мама хотела поехать, но нам это не по карману. Ж: Я бы хотела. У меня чувство, что я бы была там счастлива. Почему все хотят от меня избавиться? К: Я не хочу. Ж: Я тебе не нужна. Ты просто слеп и не видишь этого сейчас.
Парень: Чем ты занимаешься весь день? Маркус: Читаю. П: Не скучно? И вообще, почему у тебя нет работы? М: Я на пенсии. П: Ну и что? М: Я достаточно поработал на благо королевы и страны, теперь работаю на себя. П: И теперь сидишь, как бомж, целый день. М: Потому что делаю то, что мне нравится? П: Слушай, но чтением никого не прокормишь. А особенно не купишь столько косяков, сколько ты куришь. М: Это пища для разума и души. П: С тобой спорить — тратить время, Маркус. М: Ты рэпер, правда? П: Да. М: Поэт нашего времени. П: Можно и так сказать. М: И о чём ты пишешь? П: На что ты намекаешь? М: О чём! Ты! Поёшь! П: О реальности. М: Чьей реальности? П: Моей чёртовой реальности. М: Расскажи мне о твоей реальности. П: Расизм, угнетение, пою о таких, как я, у которых нет передышки. М: И что ты предлагаешь? Поэт, как профессия — это не только... П: Борьба с властью! Просто! На фиг их всех взорвать! М: С калашниковым в руках, значит? П: Вот если бы у меня был один, я бы им показал. М: И сколько у тебя солдат, готовых воевать? П: Маркус, ты знаешь, что я имею в виду. М: Когда человек начинает сквернословить, это значит, он не в состоянии выразить свою мысль. П: Ну, клёво, теперь ты просто меня выводишь из себя. М: Прямо Партия чёрных пантер. П: Пантеры? Да, они задали жару. Их достали эти белые супер-властители, долбаные власть имущие. Они просто пришли и надавали всем под зад. Офигенно. Я видел этот фильм. Улёт, правда?
Режиссёр 1: Я видел его последний фильм. «Epuisé», да? Женщина: Да. Р1: Не хочу никого обидеть, но это точно было «epuisé». «Epuisé» с французского — усталый, измождённый, сытый по горло. Режиссёр 2: Ты не можешь заткнуться? Говори прямо. Чем плохи мои фильмы? Давай! Ж1: Они дерьмо. Женщина 2: Дерьмо? А твои? Что, что, что мои? Что ты думаешь о своих фильмах? Р1: Мои фильмы нормальные. Лучше, чем документальные фильмы, которые никто не смотрит. Ты что за бред несёшь? Ты когда-нибудь был за пределами Голливуда? Снял что-нибудь настоящее? От них люди засыпают. И мечтают о фигне.
(Аплодисменты)
Ньютон Адуака: Благодарю. Первый отрывок показывает, что означает для меня кино, и как сформировались мои киноидеи. В отрывке девушка говорит о Нигерии и о том, что ей кажется, что она была бы там счастлива. Это чувство знакомо людям, живущим вдали от родного дома. Это чувство знакомо и мне, и я всё ещё вдали от дома. Я не был дома вот уже пять лет. В общем — 20 лет. И это просто... Этот фильм был снят в 1997, во время правления Сани Абача, военного диктатора Нигерии. Самая ужасная часть нигерийской истории, постколониальной истории. И эта девушка, мечтая, просто пытается сохранить чувство дома. Это, может, немного романтично, но, мне кажется, красиво, так как нам всем нужно что-то любимое, особенно в обществе, где мы чувствуем себя немного чужими.
Что переносит нас в следующий отрывок, где парень говорит о безвыходности: быть чёрным в Европе, дискриминация на работе — все мы знаем, все об этом говорят. Это его реальность. Это было моей... Здесь я говорил о временах мультикультурализма в Великобритании. Это слово было у всех на слуху. И я пытался показать, что действительно это «мультикульти» означает в реальной жизни людей. И что крутится в голове этого ребёнка, Джейми, из эпизода, с этой ненавистью, которая накопилась в нём? Что из этого получается? Конечно, это превращается в насилие, которое мы наблюдаем в гетто, например, во всем известном южном Лос-Анджелесе. Если насилие немного направить в русло, оно превратится в протесты, как во Франции два года назад, там, где я живу. Это потрясло всех, так как все думали: «Ах, Франция — либеральная страна». Я жил в Англии 18 лет. Во Франции — четыре года. И мне кажется, жизнь во Франции отбросила меня на 20 лет в прошлое. И третий эпизод. Третий эпизод — это вопрос: что для тебя кино? Что ты создаёшь? Главный герой — режиссёр из Голливуда. А вокруг — его друзья, коллеги по кинематографу, рассуждающие о том, что такое кино. И на этом мы переходим к последнему эпизоду: что кино значит для меня. Моя жизнь началась в 1966 году, несколько месяцев до рождения республики Биафра, существовавшей 3 года; и все эти три года длилась война. И это всё, всё моё детство откликается в следующем фильме.
(Видео) Голос: Онича, давай в школу вместе с братом! Онича: Да, мама. Командир: Солдаты! Вы идёте в бой! Вы должны быть готовы к бою и готовы умереть. Вы должны...? Дети-солдаты: Готовы умереть. К: Успех, перемены возможны только с оружием в руках. Д: С оружием в руках! К: Это оружие. Д: Это оружие. К: Это калашников. Это ваша жизнь. Это ваша жизнь. Это...это... ваша жизнь. Эзра: Они дают нам специальные наркотики. Мы называем их «пузырьки». Амфетамин. Солдаты: Дождь ли, солнце ли, а солдаты в бой. Дождь ли, солнце ли, а солдаты в бой. Мы шли от одной деревни к другой, три деревни. Я не помню, как мы туда попали. Свидетельница: Мы шли и шли два дня. Мы не ели. Еды не было. Лишь немного риса. Из-за этого я заболела. Укол избавил нас от потребности думать. Да простит нас Бог. Он знает, что мы не ведали. Мы не знали!
Председатель комитета: Вы помните 6 января 1999? Эзра: Я не помню.
Голоса: Вы умрёте! Вы умрёте! (Крик) Онича: Эзра! (Эзра: Онича! Онича!) Голоса: [Песня Боба Марли] ♫ Не нужны нам проблемы ♫ ♫ Нам проблемы ♫ Они убили мою мать. Ублюдки Менде. (Крик) Кто это? Я. Зачем ты мне это даёшь? Чтобы ты перестал на меня таращиться. У меня всё немного сложно. Рассказывай. Мариам беременна. Знаешь, кто ты? Крокодил! Большой рот — короткие ноги. Перед Руфусом ты — Эзра-трус. Ему наплевать на солдат. Солдаты! Отдать честь! Эзра, открой глаза! Даже слепой увидит, что алмазы идут ему в карман. ♫ Не нужны нам проблемы ♫ Заберите оттуда этого идиота! Как я понял, Вы готовите главный удар? Кажется, это рудник. Твоя девушка здесь. Молодцы, молодцы. Ты же здесь за этим, не так ли? Ты, надеюсь, не собираешься снова воевать? ♫ Не нужны нам проблемы ♫ ♫ Нам проблемы ♫ ♫ Не нужны нам проблемы ♫ ♫ Нам проблемы ♫ Просыпайтесь! Все просыпайтесь! Контроль! ♫ Не нужны нам проблемы ♫
Председатель комитета: Мы надеемся с Вашей помощью и помощью других дойти до истины и понять причину повстанческой войны. И более того, начать процесс заживления как заключительный акт этому ужасному периоду в истории страны. Это начало надежд. Мистер Эзра Гелехун, пожалуйста, встаньте. Сообщите комиссии Ваше имя и возраст. Эзра: Меня зовут Эзра Гелехун. Мне 15 или 16 лет. Я не помню. Спросите мою сестру. Она ведьма, она всё знает. (Сестра: 16.) П: Мистер Гелехун, хочу Вам напомнить, Вы здесь не подсудимый по делу преступлений, совершённых Вами. Э: Мы боролись за свободу. Если убийство на войне — преступление, тогда Вы должны судить каждого солдата на земле. Война — преступление, да. Но я её не начинал. Вы ведь тоже отставной генерал, не так ли? П: Да, это так. Э: Значит и Вы должны быть на скамье подсудимых. Наше правительство было коррумпированным. Их стратегия — отнять у нас образование, чтобы нас контролировать. Простите, Вы платите за школы в Вашей стране? П: Нет. Э: Вы богаче нас. А мы платим за школы. Ваша страна говорит о демократии, но поддерживает такие коррумпированные страны, как моя. Почему? Потому что Вам нужны наши алмазы. Спросите любого в этом зале, видели ли они настоящий алмаз. Нет. П: Мистер Гелегун, напоминаю, сегодня Вы здесь не подсудимый. Вы не подсудимый. Э: Тогда я хочу уйти. П: Я не могу тебя отпустить, сынок. Э: Значит Вы лжёте.
(Аплодисменты)
НА: Спасибо. Я хочу коротко разъяснить главную мысль. Несмотря на то, что мы продвигаемся, развиваемся, и для меня это... Да, это правильно. Африка должна развиваться, но мы должны помнить и о прошлом, чтобы снова там не оказаться. Благодарю.
Эмека Окафор: Спасибо, Ньютон.
(Аплодисменты)
Самый сильный сюжет фильма, который мы посмотрели — психологическая травма детей, которые вынуждены быть солдатами. И, принимая во внимание твоё происхождение и факт, что эта проблема не достаточно серьёзно рассматривается в мире, что бы ты мог по этому поводу сказать?
НА: В процессе подготовки к съёмкам я провёл некоторое время в Сьерра-Леоне для исследований. Я повстречал множество детей-солдат — «бывших бойцов», как они себя называют — а также психологов, работавших с ними. Я говорил с психиатрами, работавшими с ними, помощниками, общественными организациями, со всеми. Но я помню, как по пути домой, в самолёте, я начал рыдать и думал, что если бы дети Запада пережили хоть день тех испытаний, которые пережили те дети, они, наверняка, провели бы оставшуюся жизнь в психиатрической больнице. И для меня страшна мысль о том, что есть дети, целое поколение детей, испытавших такую страшную психологическую травму, и что Африка должна с этим жить. Я хочу, чтобы это было принято во внимание, со всеми достижениями, со всем, чего мы достигли. Вот, что я бы сказал.
ЭО: Спасибо ещё раз, что ты пришёл к нам на TED. Мы очень тронуты твоим фильмом.
НА: Спасибо.
ЕО: Благодарю.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ellen 't Hoen: Pool medical patents, save lives\nTED Talk Subtitles and Transcript: Patenting a new drug helps finance its immense cost to develop -- but that same patent can put advanced treatments out of reach for sick people in developing nations, at deadly cost. Ellen 't Hoen talks about an elegant, working solution to the problem: the Medicines Patent Pool. (Filmed at TEDxZurich.)\nIn 2002, a group of treatment activists met to discuss the early development of the airplane. The Wright Brothers, in the beginning of the last century, had for the first time managed to make one of those devices fly. They also had taken out numerous patents on essential parts of the airplane. They were not the only ones. That was common practice in the industry, and those who held patents on airplanes were defending them fiercely and suing competitors left and right.\nThis actually wasn't so great for the development of the aviation industry, and this was at a time that in particular the U.S. government was interested in ramping up the production of military airplanes. So there was a bit of a conflict there. The U.S. government decided to take action, and forced those patent holders to make their patents available to share with others to enable the production of airplanes.\nSo what has this got to do with this?\nIn 2002, Nelson Otwoma, a Kenyan social scientist, discovered he had HIV and needed access to treatment. He was told that a cure did not exist. AIDS, he heard, was lethal, and treatment was not offered. This was at a time that treatment actually existed in rich countries. AIDS had become a chronic disease. People in our countries here in Europe, in North America, were living with HIV, healthy lives. Not so for Nelson. He wasn't rich enough, and not so for his three-year-old son, who he discovered a year later also had HIV.\nNelson decided to become a treatment activist and join up with other groups. In 2002, they were facing a different battle. Prices for ARVs, the drugs needed to treat HIV, cost about 12,000 [dollars] per patient per year. The patents on those drugs were held by a number of Western pharmaceutical companies that were not necessarily willing to make those patents available. When you have a patent, you can exclude anyone else from making, from producing or making low-cost versions, for example, available of those medications. Clearly this led to patent wars breaking out all over the globe.\nLuckily, those patents did not exist everywhere. There were countries that did not recognize pharmaceutical product patents, such as India, and Indian pharmaceutical companies started to produce so-called generic versions, low-cost copies of antiretroviral medicines, and make them available in the developing world, and within a year the price had come down from 10,000 dollars per patient per year to 350 dollars per patient per year, and today that same triple pill cocktail is available for 60 dollars per patient per year, and of course that started to have an enormous effect on the number of people who could afford access to those medicines. Treatment programs became possible, funding became available, and the number of people on antiretroviral drugs started to increase very rapidly.\nToday, eight million people have access to antiretroviral drugs. Thirty-four million are infected with HIV. Never has this number been so high, but actually this is good news, because what it means is people stop dying. People who have access to these drugs stop dying. And there's something else. They also stop passing on the virus. This is fairly recent science that has shown that. What that means is we have the tools to break the back of this epidemic.\nSo what's the problem? Well, things have changed. First of all, the rules have changed. Today, all countries are obliged to provide patents for pharmaceuticals that last at least 20 years. This is as a result of the intellectual property rules of the World Trade Organization. So what India did is no longer possible. Second, the practice of patent-holding companies have changed. Here you see the patent practices before the World Trade Organization's rules, before '95, before antiretroviral drugs. This is what you see today, and this is in developing countries, so what that means is, unless we do something deliberate and unless we do something now, we will very soon be faced with another drug price crisis, because new drugs are developed, new drugs go to market, but these medicines are patented in a much wider range of countries. So unless we act, unless we do something today, we will soon be faced [with] what some have termed the treatment time bomb.\nIt isn't only the number of drugs that are patented. There's something else that can really scare generic manufacturers away. This shows you a patent landscape. This is the landscape of one medicine. So you can imagine that if you are a generic company about to decide whether to invest in the development of this product, unless you know that the licenses to these patents are actually going to be available, you will probably choose to do something else. Again, deliberate action is needed.\nSo surely if a patent pool could be established to ramp up the production of military airplanes, we should be able to do something similar to tackle the HIV/AIDS epidemic.\nAnd we did. In 2010, UNITAID established the Medicines Patent Pool for HIV. And this is how it works: Patent holders, inventors that develop new medicines patent those inventions, but make those patents available to the Medicines Patent Pool. The Medicines Patent Pool then license those out to whoever needs access to those patents. That can be generic manufacturers. It can also be not-for-profit drug development agencies, for example. Those manufacturers can then sell those medicines at much lower cost to people who need access to them, to treatment programs that need access to them. They pay royalties over the sales to the patent holders, so they are remunerated for sharing their intellectual property.\nThere is one key difference with the airplane patent pool. The Medicines Patent Pool is a voluntary mechanism. The airplane patent holders were not left a choice whether they'd license their patents or not. They were forced to do so. That is something that the Medicines Patent Pool cannot do. It relies on the willingness of pharmaceutical companies to license their patents and make them available for others to use.\nToday, Nelson Otwoma is healthy. He has access to antiretroviral drugs. His son will soon be 14 years old. Nelson is a member of the expert advisory group of the Medicines Patent Pool, and he told me not so long ago, \"Ellen, we rely in Kenya and in many other countries on the Medicines Patent Pool to make sure that new medicines also become available to us, that new medicines, without delay, become available to us.\"\nAnd this is no longer fantasy. Already, I'll give you an example. In August of this year, the United States drug agency approved a new four-in-one AIDS medication. The company, Gilead, that holds the patents, has licensed the intellectual property to the Medicines Patent Pool. The pool is already working today, two months later, with generic manufacturers to make sure that this product can go to market at low cost where and when it is needed. This is unprecedented. This has never been done before. The rule is about a 10-year delay for a new product to go to market in developing countries, if at all. This has never been seen before. Nelson's expectations are very high, and quite rightly so. He and his son will need access to the next generation of antiretrovirals and the next, throughout their lifetime, so that he and many others in Kenya and other countries can continue to live healthy, active lives.\nNow we count on the willingness of drug companies to make that happen. We count on those companies that understand that it is in the interest, not only in the interest of the global good, but also in their own interest, to move from conflict to collaboration, and through the Medicines Patent Pool they can make that happen. They can also choose not to do that, but those that go down that road may end up in a similar situation the Wright brothers ended up with early last century, facing forcible measures by government. So they'd better jump now. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Элеен т' Оэн: Объединяйте медицинские патенты, спасайте жизни\nTED Talk Subtitles and Transcript: Патентование нового лекарства помогает окупить огромную стоимость его разработки, но этот же патент может не дать возможности препаратам нового поколения стать доступными для больных в развивающихся странах, со смертельными последствиями. Элеен т' Оэн рассказала об изящном, работающем методе решения проблемы: объединение Medicines Patent Pool. (Снято на TEDxZurich)\nВ 2002 году активисты в области лекарственных средств собрались, чтобы обсудить начальные этапы разработки аэроплана. В начале прошлого века братьям Райт впервые удалось запустить в полёт одну из этих машин. Они также приобрели ряд патентов на основные части аэроплана. И не только они. Тогда это было общепринято, и обладатели патентов яростно защищали свои права и то и дело подавали в суд на конкурентов.\nЧто в действительности не способствовало развитию авиации. К тому же, тогда правительство США было сильно заинтересовано в увеличении производства военных самолётов. Таким образом, наметился конфликт. Правительство США решило принять меры и заставило обладателей патентов сделать их доступными для других производителей, чтобы запустить производство.\nНо каким образом это относятся к нашей ситуации?\nВ 2002 году социолог из Кении Нельсон Отвома узнал, что у него ВИЧ. Ему было необходимо лечение. Ему сказали, что лекарства не существует. СПИД, как говорили, смертелен и лекарства нет. В действительности же в благополучных странах лекарство существовало. Сейчас СПИД стал хроническим заболеванием. Здесь, в Европе и Северной Америке, люди с ВИЧ-инфекцией жили полноценной жизнью. Нельсон не был богат, у него всё было по-другому. Как и у его трёхлетнего сына, у которого спустя год также обнаружили ВИЧ.\nНельсон решил стать активистом, объединившись с другими группами активистов в борьбе за доступность лекарств. В 2002 году им предстояла сложная битва. В то время лечение ВИЧ антиретровирусными препаратами стоило около 12 000 долларов на человека в год. Патенты на эти препараты принадлежали нескольким западным фармацевтическим компаниям, которые не слишком горели желанием сделать эти патенты общедоступными. Имея патент, можно ограничить любую компанию в производстве более дешёвых аналогов этих препаратов. Естественно, такая ситуация привела к возникновению патентных войн по всему миру.\nК счастью, патенты были не везде. Существовали страны, которые не признавали фармацевтические патенты, например Индия. Индийские фармацевтические компании начали производить так называемые непатентованные версии антиретровирусных препаратов, сделав их доступными в развивающихся странах. В течение года стоимость лечения снизилась с 10 000 долларов на человека в год до 350 долларов. Сегодня тот же набор из трёх таблеток стоит 60 долларов на человека в год. Естественно, это повлияло на то, сколько людей смогло получить доступ к этим лекарствам. Программы по реабилитации оказались возможны, стало доступным финансирование, и количество людей, использующих антиретровирусные препараты, начало быстро увеличиваться.\nНа сегодняшний день антиретровирусные препараты доступны 8 миллионам человек, в то время как ВИЧ инфицированных — 34 миллиона. Эта цифра никогда не была столь высока, но на самом деле, это хорошие новости — ведь это значит, что меньше людей умирают от ВИЧ. Люди, у которых есть доступ к лекарствам, не умирают. И ещё кое-что. Они больше не передают вирус. Это подтверждается сравнительно недавними исследованиями. Это означает, что у нас появились инструменты, позволяющие совершить перелом в борьбе с этой эпидемией.\nТак в чём же проблема? Времена изменились. Прежде всего, изменились правила. На сегодняшний день все страны обязаны предоставлять патенты на лекарственные препараты на срок не менее 20 лет. Это результат действия соглашений об интеллектуальной собственности Всемирной Торговой Организации. То, что делала Индия раньше, теперь невозможно. Во-вторых, изменилась практика компаний, имеющих патенты,. Здесь вы видите практический опыт до вступления в силу правил Всемирной Торговой Организации, до 1995, до антиретровирусных лекарств. Вот что мы наблюдаем сегодня, в развивающихся странах. Это значит, что если мы не начнём действовать намеренно, если не начнём действовать прямо сейчас, то очень скоро мы столкнёмся с ещё одним кризисом цен на лекарства, потому что разрабатываются новые препараты, новые лекарства выходят на рынок, но они все запатентованы в большинстве стран мира. Если мы ничего не сделаем прямо сейчас, то вскоре мы столкнёмся с тем, что называется бомба замедленного действия.\nЭто касается не только количества запатентованных лекарств. Существует ещё кое-что, что может действительно напугать производителей непатентованных лекарств. Вот картина патентов. Это касается одного препарата. Представьте, что вы являетесь фармацевтической компанией и решаете, инвестировать ли в разработку этого препарата. Пока вы не узнаете, что лицензия на эти патенты в действительности доступна, наверное, вы выберете что-то иное. Снова — нужно что-то делать.\nКонечно, если можно создать патентное объединение, чтобы увеличить производство военных аэропланов, то мы должны сделать нечто похожее, чтобы взяться за эпидемию СПИД и ВИЧ.\nИ мы это сделали. В 2010 году UNITAID создало объединение Medicines Patent Pool для ВИЧ. И вот как оно работает. Обладатели патента, изобретатели, разрабатывающие новые препараты, патентуют свои изобретения, но делают эти патенты доступными для объединения. Затем объединение предоставляет лицензию нуждающимся. Например, это могут быть производители непатентованных препаратов, некоммерческие организации по разработке лекарств. Эти производители в дальнейшем могут продавать свои препараты по более низкой цене тем людям, которым они жизненно необходимы, или принимать участие в специальных программах. Они платят отчисления с продаж владельцу патента, таким образом, они получают вознаграждение за то, что они делятся своей интеллектуальной собственностью.\nЕсть одно ключевое отличие от патентного объединения военных самолётов. Medicines Patent Pool является добровольной организацией. У владельцев патента на аэропланы не было выбора, давать лицензию или нет. Они были вынуждены её выдавать. Есть кое-что, что не может сделать объединение Medicines Patent Pool. Это зависит от желания фармацевтических компаний давать лицензию и сделать её доступным другим.\nСегодня Нельсон Отвома здоров. У него есть доступ к антиретровирусным препаратам. Скоро его сыну исполнится 14 лет. Нельсон является членом экспертной консультационной группы объединения Medicines Patent Pool. Недавно он сказал мне: «Эллен, мы в Кении и других странах полагаемся на объединение Medicines Patent Pool, чтобы убедиться, что новые лекарства тоже станут доступными для нас без задержки.\nИ это больше не сон. Я приведу вам пример. В августе этого года США одобрило комбинированный лекарственный препарат против СПИДА. Компания Gilead, имеющая патент на лекарство выдала лицензию объединению Medicines Patent Pool. Сегодня, два месяца спустя, Medicines Patent Pool работает с производителями непатентованных лекарств, чтобы лекарство могло поступить на рынок по низкой цене там, где это необходимо. Это беспрецедентный случай. Такого раньше никогда не было. Как правило, в развивающихся странах нужно ждать 10 лет до того, как на рынке появится новое лекарство, если вообще появится. До этого в истории не было таких случаев. Нельсон ожидает многого, и по праву. Ему и его сыну будут необходимы антиретровирусные препараты нового поколения и следующего за ним поколения на протяжении всей жизни, чтобы он и многие другие инфицированные из Кении и других стран могли продолжать активный и здоровый образ жизни.\nСейчас мы рассчитываем на готовность фармацевтических компаний сделать это. Мы рассчитываем на те компании, которые понимают, что перейти от борьбы к сотрудничеству стоит не только в общественных, но также их собственных интересах. Объединение Medicines Patent Pool поможет это реализовать. Они также могут не делать этого, но те, кто пойдут по этой дороге, могут закончить как братья Райт в своё время, столкнувшись с принудительными мерами со стороны государства. Так что лучше действовать сейчас. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Ellen 't Hoen: Pool medical patents, save lives
TED Talk Subtitles and Transcript: Patenting a new drug helps finance its immense cost to develop -- but that same patent can put advanced treatments out of reach for sick people in developing nations, at deadly cost. Ellen 't Hoen talks about an elegant, working solution to the problem: the Medicines Patent Pool. (Filmed at TEDxZurich.)
In 2002, a group of treatment activists met to discuss the early development of the airplane. The Wright Brothers, in the beginning of the last century, had for the first time managed to make one of those devices fly. They also had taken out numerous patents on essential parts of the airplane. They were not the only ones. That was common practice in the industry, and those who held patents on airplanes were defending them fiercely and suing competitors left and right.
This actually wasn't so great for the development of the aviation industry, and this was at a time that in particular the U.S. government was interested in ramping up the production of military airplanes. So there was a bit of a conflict there. The U.S. government decided to take action, and forced those patent holders to make their patents available to share with others to enable the production of airplanes.
So what has this got to do with this?
In 2002, Nelson Otwoma, a Kenyan social scientist, discovered he had HIV and needed access to treatment. He was told that a cure did not exist. AIDS, he heard, was lethal, and treatment was not offered. This was at a time that treatment actually existed in rich countries. AIDS had become a chronic disease. People in our countries here in Europe, in North America, were living with HIV, healthy lives. Not so for Nelson. He wasn't rich enough, and not so for his three-year-old son, who he discovered a year later also had HIV.
Nelson decided to become a treatment activist and join up with other groups. In 2002, they were facing a different battle. Prices for ARVs, the drugs needed to treat HIV, cost about 12,000 [dollars] per patient per year. The patents on those drugs were held by a number of Western pharmaceutical companies that were not necessarily willing to make those patents available. When you have a patent, you can exclude anyone else from making, from producing or making low-cost versions, for example, available of those medications. Clearly this led to patent wars breaking out all over the globe.
Luckily, those patents did not exist everywhere. There were countries that did not recognize pharmaceutical product patents, such as India, and Indian pharmaceutical companies started to produce so-called generic versions, low-cost copies of antiretroviral medicines, and make them available in the developing world, and within a year the price had come down from 10,000 dollars per patient per year to 350 dollars per patient per year, and today that same triple pill cocktail is available for 60 dollars per patient per year, and of course that started to have an enormous effect on the number of people who could afford access to those medicines. Treatment programs became possible, funding became available, and the number of people on antiretroviral drugs started to increase very rapidly.
Today, eight million people have access to antiretroviral drugs. Thirty-four million are infected with HIV. Never has this number been so high, but actually this is good news, because what it means is people stop dying. People who have access to these drugs stop dying. And there's something else. They also stop passing on the virus. This is fairly recent science that has shown that. What that means is we have the tools to break the back of this epidemic.
So what's the problem? Well, things have changed. First of all, the rules have changed. Today, all countries are obliged to provide patents for pharmaceuticals that last at least 20 years. This is as a result of the intellectual property rules of the World Trade Organization. So what India did is no longer possible. Second, the practice of patent-holding companies have changed. Here you see the patent practices before the World Trade Organization's rules, before '95, before antiretroviral drugs. This is what you see today, and this is in developing countries, so what that means is, unless we do something deliberate and unless we do something now, we will very soon be faced with another drug price crisis, because new drugs are developed, new drugs go to market, but these medicines are patented in a much wider range of countries. So unless we act, unless we do something today, we will soon be faced [with] what some have termed the treatment time bomb.
It isn't only the number of drugs that are patented. There's something else that can really scare generic manufacturers away. This shows you a patent landscape. This is the landscape of one medicine. So you can imagine that if you are a generic company about to decide whether to invest in the development of this product, unless you know that the licenses to these patents are actually going to be available, you will probably choose to do something else. Again, deliberate action is needed.
So surely if a patent pool could be established to ramp up the production of military airplanes, we should be able to do something similar to tackle the HIV/AIDS epidemic.
And we did. In 2010, UNITAID established the Medicines Patent Pool for HIV. And this is how it works: Patent holders, inventors that develop new medicines patent those inventions, but make those patents available to the Medicines Patent Pool. The Medicines Patent Pool then license those out to whoever needs access to those patents. That can be generic manufacturers. It can also be not-for-profit drug development agencies, for example. Those manufacturers can then sell those medicines at much lower cost to people who need access to them, to treatment programs that need access to them. They pay royalties over the sales to the patent holders, so they are remunerated for sharing their intellectual property.
There is one key difference with the airplane patent pool. The Medicines Patent Pool is a voluntary mechanism. The airplane patent holders were not left a choice whether they'd license their patents or not. They were forced to do so. That is something that the Medicines Patent Pool cannot do. It relies on the willingness of pharmaceutical companies to license their patents and make them available for others to use.
Today, Nelson Otwoma is healthy. He has access to antiretroviral drugs. His son will soon be 14 years old. Nelson is a member of the expert advisory group of the Medicines Patent Pool, and he told me not so long ago, "Ellen, we rely in Kenya and in many other countries on the Medicines Patent Pool to make sure that new medicines also become available to us, that new medicines, without delay, become available to us."
And this is no longer fantasy. Already, I'll give you an example. In August of this year, the United States drug agency approved a new four-in-one AIDS medication. The company, Gilead, that holds the patents, has licensed the intellectual property to the Medicines Patent Pool. The pool is already working today, two months later, with generic manufacturers to make sure that this product can go to market at low cost where and when it is needed. This is unprecedented. This has never been done before. The rule is about a 10-year delay for a new product to go to market in developing countries, if at all. This has never been seen before. Nelson's expectations are very high, and quite rightly so. He and his son will need access to the next generation of antiretrovirals and the next, throughout their lifetime, so that he and many others in Kenya and other countries can continue to live healthy, active lives.
Now we count on the willingness of drug companies to make that happen. We count on those companies that understand that it is in the interest, not only in the interest of the global good, but also in their own interest, to move from conflict to collaboration, and through the Medicines Patent Pool they can make that happen. They can also choose not to do that, but those that go down that road may end up in a similar situation the Wright brothers ended up with early last century, facing forcible measures by government. So they'd better jump now. Thank you. (Applause)
|
Элеен т' Оэн: Объединяйте медицинские патенты, спасайте жизни
TED Talk Subtitles and Transcript: Патентование нового лекарства помогает окупить огромную стоимость его разработки, но этот же патент может не дать возможности препаратам нового поколения стать доступными для больных в развивающихся странах, со смертельными последствиями. Элеен т' Оэн рассказала об изящном, работающем методе решения проблемы: объединение Medicines Patent Pool. (Снято на TEDxZurich)
В 2002 году активисты в области лекарственных средств собрались, чтобы обсудить начальные этапы разработки аэроплана. В начале прошлого века братьям Райт впервые удалось запустить в полёт одну из этих машин. Они также приобрели ряд патентов на основные части аэроплана. И не только они. Тогда это было общепринято, и обладатели патентов яростно защищали свои права и то и дело подавали в суд на конкурентов.
Что в действительности не способствовало развитию авиации. К тому же, тогда правительство США было сильно заинтересовано в увеличении производства военных самолётов. Таким образом, наметился конфликт. Правительство США решило принять меры и заставило обладателей патентов сделать их доступными для других производителей, чтобы запустить производство.
Но каким образом это относятся к нашей ситуации?
В 2002 году социолог из Кении Нельсон Отвома узнал, что у него ВИЧ. Ему было необходимо лечение. Ему сказали, что лекарства не существует. СПИД, как говорили, смертелен и лекарства нет. В действительности же в благополучных странах лекарство существовало. Сейчас СПИД стал хроническим заболеванием. Здесь, в Европе и Северной Америке, люди с ВИЧ-инфекцией жили полноценной жизнью. Нельсон не был богат, у него всё было по-другому. Как и у его трёхлетнего сына, у которого спустя год также обнаружили ВИЧ.
Нельсон решил стать активистом, объединившись с другими группами активистов в борьбе за доступность лекарств. В 2002 году им предстояла сложная битва. В то время лечение ВИЧ антиретровирусными препаратами стоило около 12 000 долларов на человека в год. Патенты на эти препараты принадлежали нескольким западным фармацевтическим компаниям, которые не слишком горели желанием сделать эти патенты общедоступными. Имея патент, можно ограничить любую компанию в производстве более дешёвых аналогов этих препаратов. Естественно, такая ситуация привела к возникновению патентных войн по всему миру.
К счастью, патенты были не везде. Существовали страны, которые не признавали фармацевтические патенты, например Индия. Индийские фармацевтические компании начали производить так называемые непатентованные версии антиретровирусных препаратов, сделав их доступными в развивающихся странах. В течение года стоимость лечения снизилась с 10 000 долларов на человека в год до 350 долларов. Сегодня тот же набор из трёх таблеток стоит 60 долларов на человека в год. Естественно, это повлияло на то, сколько людей смогло получить доступ к этим лекарствам. Программы по реабилитации оказались возможны, стало доступным финансирование, и количество людей, использующих антиретровирусные препараты, начало быстро увеличиваться.
На сегодняшний день антиретровирусные препараты доступны 8 миллионам человек, в то время как ВИЧ инфицированных — 34 миллиона. Эта цифра никогда не была столь высока, но на самом деле, это хорошие новости — ведь это значит, что меньше людей умирают от ВИЧ. Люди, у которых есть доступ к лекарствам, не умирают. И ещё кое-что. Они больше не передают вирус. Это подтверждается сравнительно недавними исследованиями. Это означает, что у нас появились инструменты, позволяющие совершить перелом в борьбе с этой эпидемией.
Так в чём же проблема? Времена изменились. Прежде всего, изменились правила. На сегодняшний день все страны обязаны предоставлять патенты на лекарственные препараты на срок не менее 20 лет. Это результат действия соглашений об интеллектуальной собственности Всемирной Торговой Организации. То, что делала Индия раньше, теперь невозможно. Во-вторых, изменилась практика компаний, имеющих патенты,. Здесь вы видите практический опыт до вступления в силу правил Всемирной Торговой Организации, до 1995, до антиретровирусных лекарств. Вот что мы наблюдаем сегодня, в развивающихся странах. Это значит, что если мы не начнём действовать намеренно, если не начнём действовать прямо сейчас, то очень скоро мы столкнёмся с ещё одним кризисом цен на лекарства, потому что разрабатываются новые препараты, новые лекарства выходят на рынок, но они все запатентованы в большинстве стран мира. Если мы ничего не сделаем прямо сейчас, то вскоре мы столкнёмся с тем, что называется бомба замедленного действия.
Это касается не только количества запатентованных лекарств. Существует ещё кое-что, что может действительно напугать производителей непатентованных лекарств. Вот картина патентов. Это касается одного препарата. Представьте, что вы являетесь фармацевтической компанией и решаете, инвестировать ли в разработку этого препарата. Пока вы не узнаете, что лицензия на эти патенты в действительности доступна, наверное, вы выберете что-то иное. Снова — нужно что-то делать.
Конечно, если можно создать патентное объединение, чтобы увеличить производство военных аэропланов, то мы должны сделать нечто похожее, чтобы взяться за эпидемию СПИД и ВИЧ.
И мы это сделали. В 2010 году UNITAID создало объединение Medicines Patent Pool для ВИЧ. И вот как оно работает. Обладатели патента, изобретатели, разрабатывающие новые препараты, патентуют свои изобретения, но делают эти патенты доступными для объединения. Затем объединение предоставляет лицензию нуждающимся. Например, это могут быть производители непатентованных препаратов, некоммерческие организации по разработке лекарств. Эти производители в дальнейшем могут продавать свои препараты по более низкой цене тем людям, которым они жизненно необходимы, или принимать участие в специальных программах. Они платят отчисления с продаж владельцу патента, таким образом, они получают вознаграждение за то, что они делятся своей интеллектуальной собственностью.
Есть одно ключевое отличие от патентного объединения военных самолётов. Medicines Patent Pool является добровольной организацией. У владельцев патента на аэропланы не было выбора, давать лицензию или нет. Они были вынуждены её выдавать. Есть кое-что, что не может сделать объединение Medicines Patent Pool. Это зависит от желания фармацевтических компаний давать лицензию и сделать её доступным другим.
Сегодня Нельсон Отвома здоров. У него есть доступ к антиретровирусным препаратам. Скоро его сыну исполнится 14 лет. Нельсон является членом экспертной консультационной группы объединения Medicines Patent Pool. Недавно он сказал мне: «Эллен, мы в Кении и других странах полагаемся на объединение Medicines Patent Pool, чтобы убедиться, что новые лекарства тоже станут доступными для нас без задержки.
И это больше не сон. Я приведу вам пример. В августе этого года США одобрило комбинированный лекарственный препарат против СПИДА. Компания Gilead, имеющая патент на лекарство выдала лицензию объединению Medicines Patent Pool. Сегодня, два месяца спустя, Medicines Patent Pool работает с производителями непатентованных лекарств, чтобы лекарство могло поступить на рынок по низкой цене там, где это необходимо. Это беспрецедентный случай. Такого раньше никогда не было. Как правило, в развивающихся странах нужно ждать 10 лет до того, как на рынке появится новое лекарство, если вообще появится. До этого в истории не было таких случаев. Нельсон ожидает многого, и по праву. Ему и его сыну будут необходимы антиретровирусные препараты нового поколения и следующего за ним поколения на протяжении всей жизни, чтобы он и многие другие инфицированные из Кении и других стран могли продолжать активный и здоровый образ жизни.
Сейчас мы рассчитываем на готовность фармацевтических компаний сделать это. Мы рассчитываем на те компании, которые понимают, что перейти от борьбы к сотрудничеству стоит не только в общественных, но также их собственных интересах. Объединение Medicines Patent Pool поможет это реализовать. Они также могут не делать этого, но те, кто пойдут по этой дороге, могут закончить как братья Райт в своё время, столкнувшись с принудительными мерами со стороны государства. Так что лучше действовать сейчас. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Esther Perel: The secret to desire in a long-term relationship\nTED Talk Subtitles and Transcript: In long-term relationships, we often expect our beloved to be both best friend and erotic partner. But as Esther Perel argues, good and committed sex draws on two conflicting needs: our need for security and our need for surprise. So how do you sustain desire? With wit and eloquence, Perel lets us in on the mystery of erotic intelligence.\nSo, why does good sex so often fade, even for couples who continue to love each other as much as ever? And why does good intimacy not guarantee good sex, contrary to popular belief? Or, the next question would be, can we want what we already have? That's the million-dollar question, right? And why is the forbidden so erotic? What is it about transgression that makes desire so potent? And why does sex make babies, and babies spell erotic disaster in couples?\n(Laughter)\nIt's kind of the fatal erotic blow, isn't it? And when you love, how does it feel? And when you desire, how is it different?\nThese are some of the questions that are at the center of my exploration on the nature of erotic desire and its concomitant dilemmas in modern love. So I travel the globe, and what I'm noticing is that everywhere where romanticism has entered, there seems to be a crisis of desire. A crisis of desire, as in owning the wanting -- desire as an expression of our individuality, of our free choice, of our preferences, of our identity -- desire that has become a central concept as part of modern love and individualistic societies.\nYou know, this is the first time in the history of humankind where we are trying to experience sexuality in the long term not because we want 14 children, for which we need to have even more because many of them won't make it, and not because it is exclusively a woman's marital duty. This is the first time that we want sex over time about pleasure and connection that is rooted in desire.\nSo what sustains desire, and why is it so difficult? And at the heart of sustaining desire in a committed relationship, I think, is the reconciliation of two fundamental human needs. On the one hand, our need for security, for predictability, for safety, for dependability, for reliability, for permanence. All these anchoring, grounding experiences of our lives that we call home. But we also have an equally strong need -- men and women -- for adventure, for novelty, for mystery, for risk, for danger, for the unknown, for the unexpected, surprise -- you get the gist. For journey, for travel.\nSo reconciling our need for security and our need for adventure into one relationship, or what we today like to call a passionate marriage, used to be a contradiction in terms. Marriage was an economic institution in which you were given a partnership for life in terms of children and social status and succession and companionship. But now we want our partner to still give us all these things, but in addition I want you to be my best friend and my trusted confidant and my passionate lover to boot, and we live twice as long.\n(Laughter)\nSo we come to one person, and we basically are asking them to give us what once an entire village used to provide. Give me belonging, give me identity, give me continuity, but give me transcendence and mystery and awe all in one. Give me comfort, give me edge. Give me novelty, give me familiarity. Give me predictability, give me surprise. And we think it's a given, and toys and lingerie are going to save us with that.\n(Laughter)\n(Applause)\nSo now we get to the existential reality of the story, right? Because I think, in some way -- and I'll come back to that -- but the crisis of desire is often a crisis of the imagination.\nSo why does good sex so often fade? What is the relationship between love and desire? How do they relate, and how do they conflict? Because therein lies the mystery of eroticism.\nSo if there is a verb, for me, that comes with love, it's \"to have.\" And if there is a verb that comes with desire, it is \"to want.\" In love, we want to have, we want to know the beloved. We want to minimize the distance. We want to contract that gap. We want to neutralize the tensions. We want closeness. But in desire, we tend to not really want to go back to the places we've already gone. Forgone conclusion does not keep our interest. In desire, we want an Other, somebody on the other side that we can go visit, that we can go spend some time with, that we can go see what goes on in their red-light district. You know? In desire, we want a bridge to cross. Or in other words, I sometimes say, fire needs air. Desire needs space. And when it's said like that, it's often quite abstract.\nBut then I took a question with me. And I've gone to more than 20 countries in the last few years with \"Mating in Captivity,\" and I asked people, when do you find yourself most drawn to your partner? Not attracted sexually, per Se, but most drawn. And across culture, across religion, and across gender -- except for one -- there are a few answers that just keep coming back.\nSo the first group is: I am most drawn to my partner when she is away, when we are apart, when we reunite. Basically, when I get back in touch with my ability to imagine myself with my partner, when my imagination comes back in the picture, and when I can root it in absence and in longing, which is a major component of desire.\nBut then the second group is even more interesting. I am most drawn to my partner when I see him in the studio, when she is onstage, when he is in his element, when she's doing something she's passionate about, when I see him at a party and other people are really drawn to him, when I see her hold court. Basically, when I look at my partner radiant and confident. Probably the biggest turn-on across the board. Radiant, as in self-sustaining. I look at this person -- by the way, in desire people rarely talk about it, when we are blended into one, five centimeters from each other. I don't know in inches how much that is.\nBut it's also not when the other person is that far apart that you no longer see them. It's when I'm looking at my partner from a comfortable distance, where this person that is already so familiar, so known, is momentarily once again somewhat mysterious, somewhat elusive. And in this space between me and the other lies the erotic élan, lies that movement toward the other. Because sometimes, as Proust says, mystery is not about traveling to new places, but it's about looking with new eyes. And so, when I see my partner on his own or her own, doing something in which they are enveloped, I look at this person and I momentarily get a shift in perception, and I stay open to the mysteries that are living right next to me.\nAnd then, more importantly, in this description about the other or myself -- it's the same -- what is most interesting is that there is no neediness in desire. Nobody needs anybody. There is no caretaking in desire. Caretaking is mightily loving. It's a powerful anti-aphrodisiac.\n(Laughter)\nI have yet to see somebody who is so turned on by somebody who needs them. Wanting them is one thing. Needing them is a shot down and women have known that forever, because anything that will bring up parenthood will usually decrease the erotic charge.\n(Laughter)\nFor good reasons, right?\nAnd then the third group of answers usually would be: when I'm surprised, when we laugh together, as somebody said to me in the office today, when he's in his tux, so I said, you know, it's either the tux or the cowboy boots. But basically it's when there is novelty. But novelty isn't about new positions. It isn't a repertoire of techniques. Novelty is, what parts of you do you bring out? What parts of you are just being seen?\nBecause in some way one could say sex isn't something you do, eh? Sex is a place you go. It's a space you enter inside yourself and with another, or others. So where do you go in sex? What parts of you do you connect to? What do you seek to express there? Is it a place for transcendence and spiritual union? Is it a place for naughtiness and is it a place to be safely aggressive? Is it a place where you can finally surrender and not have to take responsibility for everything? Is it a place where you can express your infantile wishes? What comes out there? It's a language. It isn't just a behavior. And it's the poetic of that language that I'm interested in, which is why I began to explore this concept of erotic intelligence.\nYou know, animals have sex. It's the pivot, it's biology, it's the natural instinct. We are the only ones who have an erotic life, which means that it's sexuality transformed by the human imagination. We are the only ones who can make love for hours, have a blissful time, multiple orgasms, and touch nobody, just because we can imagine it. We can hint at it. We don't even have to do it. We can experience that powerful thing called anticipation, which is a mortar to desire. The ability to imagine it, as if it's happening, to experience it as if it's happening, while nothing is happening and everything is happening, at the same time.\nSo when I began to think about eroticism, I began to think about the poetics of sex. And if I look at it as an intelligence, then it's something that you cultivate. What are the ingredients? Imagination, playfulness, novelty, curiosity, mystery. But the central agent is really that piece called the imagination.\nBut more importantly, for me to begin to understand who are the couples who have an erotic spark, what sustains desire, I had to go back to the original definition of eroticism, the mystical definition, and I went through it through a bifurcation by looking, actually, at trauma, which is the other side. And I looked at it, looking at the community that I had grown up in, which was a community in Belgium, all Holocaust survivors, and in my community, there were two groups: those who didn't die, and those who came back to life. And those who didn't die lived often very tethered to the ground, could not experience pleasure, could not trust, because when you're vigilant, worried, anxious, and insecure, you can't lift your head to go and take off in space and be playful and safe and imaginative. Those who came back to life were those who understood the erotic as an antidote to death. They knew how to keep themselves alive. And when I began to listen to the sexlessness of the couples that I work with, I sometimes would hear people say, \"I want more sex,\" but generally, people want better sex, and better is to reconnect with that quality of aliveness, of vibrancy, of renewal, of vitality, of Eros, of energy that sex used to afford them, or that they've hoped it would afford them.\nAnd so I began to ask a different question. \"I shut myself off when ...\" began to be the question. \"I turn off my desires when ...\" Which is not the same question as, \"What turns me off is ...\" and \"You turn me off when ...\" And people began to say, \"I turn myself off when I feel dead inside, when I don't like my body, when I feel old, when I haven't had time for myself, when I haven't had a chance to even check in with you, when I don't perform well at work, when I feel low self esteem, when I don't have a sense of self-worth, when I don't feel like I have a right to want, to take, to receive pleasure.\"\nAnd then I began to ask the reverse question. \"I turn myself on when ...\" Because most of the time, people like to ask the question, \"You turn me on, what turns me on,\" and I'm out of the question, you know? Now, if you are dead inside, the other person can do a lot of things for Valentine's. It won't make a dent. There is nobody at the reception desk.\n(Laughter)\nSo I turn myself on when, I turn on my desires, I wake up when ...\nNow, in this paradox between love and desire, what seems to be so puzzling is that the very ingredients that nurture love -- mutuality, reciprocity, protection, worry, responsibility for the other -- are sometimes the very ingredients that stifle desire. Because desire comes with a host of feelings that are not always such favorites of love: jealousy, possessiveness, aggression, power, dominance, naughtiness, mischief. Basically most of us will get turned on at night by the very same things that we will demonstrate against during the day. You know, the erotic mind is not very politically correct. If everybody was fantasizing on a bed of roses, we wouldn't be having such interesting talks about this.\n(Laughter)\nBut no, in our mind up there are a host of things going on that we don't always know how to bring to the person that we love, because we think love comes with selflessness and in fact desire comes with a certain amount of selfishness in the best sense of the word: the ability to stay connected to one's self in the presence of another.\nSo I want to draw that little image for you, because this need to reconcile these two sets of needs, we are born with that. Our need for connection, our need for separateness, or our need for security and adventure, or our need for togetherness and for autonomy, and if you think about the little kid who sits on your lap and who is cozily nested here and very secure and comfortable, and at some point all of us need to go out into the world to discover and to explore. That's the beginning of desire, that exploratory need, curiosity, discovery. And then at some point they turn around and they look at you. And if you tell them, \"Hey kiddo, the world's a great place. Go for it. There's so much fun out there,\" then they can turn away and they can experience connection and separateness at the same time. They can go off in their imagination, off in their body, off in their playfulness, all the while knowing that there's somebody when they come back.\nBut if on this side there is somebody who says, \"I'm worried. I'm anxious. I'm depressed. My partner hasn't taken care of me in so long. What's so good out there? Don't we have everything you need together, you and I?\" then there are a few little reactions that all of us can pretty much recognize. Some of us will come back, came back a long time ago, and that little child who comes back is the child who will forgo a part of himself in order not to lose the other. I will lose my freedom in order not to lose connection. And I will learn to love in a certain way that will become burdened with extra worry and extra responsibility and extra protection, and I won't know how to leave you in order to go play, in order to go experience pleasure, in order to discover, to enter inside myself.\nTranslate this into adult language. It starts very young. It continues into our sex lives up to the end. Child number two comes back but looks like that over their shoulder all the time. \"Are you going to be there? Are you going to curse me, scold me? Are you going to be angry with me?\" And they may be gone, but they're never really away. And those are often the people that will tell you, \"In the beginning, it was super hot.\" Because in the beginning, the growing intimacy wasn't yet so strong that it actually led to the decrease of desire. The more connected I became, the more responsible I felt, the less I was able to let go in your presence. The third child doesn't really come back.\nSo what happens, if you want to sustain desire, it's that real dialectic piece. On the one hand you want the security in order to be able to go. On the other hand if you can't go, you can't have pleasure, you can't culminate, you don't have an orgasm, you don't get excited because you spend your time in the body and the head of the other and not in your own.\nSo in this dilemma about reconciling these two sets of fundamental needs, there are a few things that I've come to understand erotic couples do. One, they have a lot of sexual privacy. They understand that there is an erotic space that belongs to each of them. They also understand that foreplay is not something you do five minutes before the real thing. Foreplay pretty much starts at the end of the previous orgasm. They also understand that an erotic space isn't about, you begin to stroke the other. It's about you create a space where you leave Management Inc., maybe where you leave the Agile program --\n(Laughter)\nAnd you actually just enter that place where you stop being the good citizen who is taking care of things and being responsible.\nResponsibility and desire just butt heads. They don't really do well together. Erotic couples also understand that passion waxes and wanes. It's pretty much like the moon. It has intermittent eclipses. But what they know is they know how to resurrect it. They know how to bring it back. And they know how to bring it back because they have demystified one big myth, which is the myth of spontaneity, which is that it's just going to fall from heaven while you're folding the laundry like a deus ex machina, and in fact they understood that whatever is going to just happen in a long-term relationship, already has.\nCommitted sex is premeditated sex. It's willful. It's intentional. It's focus and presence.\nMerry Valentine's.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эстер Перель: Секрет поддержания страсти в длительных отношениях\nTED Talk Subtitles and Transcript: В долгосрочных отношениях мы часто ждём, что наш возлюбленный будет и лучшим другом, и эротическим партнёром. Но, как утверждает Эстер Перель, в основе хорошего секса лежат две противоположные потребности: наша потребность в безопасности и потребность в неожиданном. Так как же поддерживать влечение? В своём остроумном и красноречивом выступлении Перель приоткрывает нам тайну эротического интеллекта.\nИтак, почему хороший секс так часто исчезает, даже у тех пар, которые продолжают любить друг друга на протяжении многих лет? И почему хорошая близость не гарантирует хорошего секса, вопреки распространённому мнению? Или следующий вопрос: можем ли мы хотеть то, что уже у нас есть? Вопрос на миллион долларов, не так ли? Почему всё запрещённое усиливает влечение? Что это за грех, который так сильно разжигает огонь страсти? И если от секса получаются дети, то почему они означают эротическую катастрофу для семейной пары? Дети — это словно роковой удар по нашей страсти, не так ли? Что вы чувствуете, когда любите? И что вы чувствуете, когда хотите кого-то? Отличаются ли эти чувства?\nВот некоторые из вопросов, являющиеся предметом моего исследования природы эротического желания и сопутствующих ему проблемах современной любви. Путешествуя по земному шару, я заметила, что в тех странах, где романтизм оставил свой след, произошёл кризис желания. Кризис желания, как обладания и потребности в ком-то, желания, которое выражало бы нашу индивидуальность, свободу выбора, предпочтений, свободу личности, желания, которое стало основным понятием современной любви и индивидуалистического общества.\nВы знаете, что первый раз за всю историю человечества мы пытаемся испытывать сексуальное влечение в долгосрочной перспективе, не потому что хотим 14 детей, ведь для этого нам нужно хотеть друг друга ещё сильнее, поскольку многие из них просто не выживут, и не потому, что это исключительно женский супружеский долг. Это первый раз, когда мы хотим секса в течение длительного времени, хотим наслаждения и близости, которые берут своё начало в желании.\nИтак, что поддерживает желание, и почему это так сложно? Я думаю, что в основе поддерживающегося желания в серьёзных отношениях лежит согласование двух фундаментальных человеческих потребностей. С одной стороны, это наша потребность в безопасности, предсказуемости, в защите, надёжности, доверии, в постоянстве — всё это — наш якорь, наш жизненный опыт, который мы зовём домом. Но также у всех нас, мужчин и женщин, есть одинаково сильная потребность в приключениях, новизне, тайне, риске, в опасности, в неизведанном, неожиданном, удивительном, в путешествиях, странствиях. Думаю, вы улавливаете суть. До сегодняшнего дня согласование нашей потребности в безопасности и нашей потребности в приключениях в отношениях с одним и тем же человеком, или как нам сейчас нравится называть это страстным браком, было само по себе противоречиво. Брак считался экономическим институтом, который обеспечивал вас партнёрством для жизни с целью воспитания детей и повышения социального статуса, и преемственности, и дружеского общения. Но сейчас мы хотим, чтобы наряду со всем перечисленным наш партнёр был нашим лучшим другом, доверенным лицом, а заодно и страстным любовником, и живём мы при этом в два раза дольше. (Смех) Мы приходим к одному человеку и просим его дать нам то, что когда-то обеспечивала целая деревня: собственность, индивидуальность, целостность, но в то же время и нечто необычное, тайну, благоговение, и всё это в одном. Мне нужен комфорт, но мне нужны рамки. Мне нужна новизна, но мне нужны и близкие отношения. Мне нужна предсказуемость, но и сюрпризы мне тоже нужны. И мы принимаем это за должное и считаем игрушки для взрослых и нижнее бельё ключом к спасению. (Аплодисменты)\nТеперь самое время перейти к экзистенциальной сущности вопроса? Я думаю, в некотором смысле, и я ещё вернусь к этому, кризис желания часто является кризисом воображения.\nПочему же хороший секс так часто исчезает? Есть ли взаимосвязь между любовью и страстью? Как они связаны? Как они друг другу противоречат? В этом и заключается тайна эротики.\nГлагол, который лично у меня ассоциируется с любовью — «иметь». Глагол, который ассоциируется с желанием — «хотеть». Когда мы любим, мы хотим иметь, мы хотим знать своего возлюбленного. Мы хотим свести к минимуму дистанцию. Мы хотим сократить этот разрыв. Мы хотим снять напряжение. Мы хотим близости. Но когда мы желаем кого-то, мы, как правило, не хотим возвращаться к тому, что уже попробовали. Нас не интересует нечто предрешённое, известное заранее. Когда мы желаем, мы хотим Другого, кого-то по ту сторону, к кому мы можем пойти, провести время с этим человеком, посмотреть, что происходит в его «квартале красных фонарей». Когда мы желаем, мы хотим перейти некий мост. Или, как я иногда говорю, огню нужен воздух. Желанию требуется пространство. Сказанное часто звучит довольно абстрактно.\nНо затем я задалась вопросом. Я посетила более 20 стран за последние несколько лет, со своей работой «Спаривание в неволе», и я спрашивала людей, «В какой момент вы чувствовали, что вас наиболее сильно влечёт к партнёру? Не сексуально, а просто влечёт». Вне зависимости от культуры, религии, пола, за исключением одного, некоторые ответы просто повторялись.\nПервая группа ответила так: «Меня больше всего тянет к ней, когда она далеко, когда мы не вместе, когда мы затем встречаемся снова. Когда я связываюсь с ней через некоторое время, я могу представить себя со своим партнёром. Когда в моём воображении я вижу нас вместе, я могу подкрепить его тоской по моей отсутствующей второй половине. Это и есть основной компонент желания». Ответы второй группы были ещё интереснее: «Меня больше всего влечёт к партнёру, когда я вижу его в студии, когда она блистает на сцене, когда он находится в своей стихии, когда она занимается любимым делом, когда я вижу его на вечеринке и к нему влечёт других людей, когда я вижу её в центре внимания. Когда я смотрю на своего партнёра, сияющего и уверенного в себе, возможно, это сильнее всего возбуждает меня. Ослепительный, не нуждающийся ни в чьей поддержке. Я смотрю на этого человека». Люди редко говорят о желании, когда сливаются в одно целое, находясь в пяти сантиметрах друг от друга. Я не знаю, сколько это будет в дюймах. Мы также редко говорим о страсти, когда другой человек так далеко от тебя, что ты его уже не видишь. «Желание возникает, когда я смотрю на своего партнёра с удобного расстояния, на котором этот человек, так хорошо мне знакомый, моментально становится кем-то загадочным, неуловимым. И в этом пространстве между мной и другим человеком образуется эротический импульс, страстное влечение к партнёру». Поскольку иногда, как говорит Пруст, познание тайны не состоит не в том, чтобы посетить неведомые страны, а в том, чтобы смотреть на мир глазами другого человека. «Таким образом, когда я вижу своего партнёра самостоятельным, целиком погружённого в любимое дело, я смотрю на этого человека и моментально меняю своё восприятие, и я остаюсь открытым для загадок, которые живут рядом со мной».\nКроме того, что более важно, в этом описании другого человека или себя — это одно и то же — самое интересное состоит в том, что при этом никто не нуждается в страсти. Никто ни в ком не нуждается. При желании не возникает заботы. Забота — это чрезвычайно сильная любовь. Это мощный анти-афродизиак. Мне, наверное, ещё предстоит увидеть людей, которых возбуждает кто-то, кто в них нуждается. Хотеть кого-то — это одно. Потребность в этом человеке просто выключает желание. Женщины знали это всегда, поскольку что-либо, вызывающее родительские чувства, обычно уменьшает эротический заряд. По понятным причинам, не так ли?\nОтветы третьей группы были примерно такими: «Когда я удивлена, когда мы вместе смеёмся над шуткой, которую кто-то рассказал мне сегодня в офисе, когда он в своём смокинге, то я пошутила, это может быть или смокинг, или ковбойские сапоги». Но в основном желание возникает, когда появляется чувство новизны. Новизна — это не новые позы, и не набор методов соблазнения. Новизна состоит в том, что вы открываете другую часть себя. Какую вашу сторону уже видел ваш партнёр? Поскольку в некотором смысле секс — не то, что вы на самом деле делаете, не так ли? Секс — это место, куда вы хотите пойти. Это пространство внутри вас, в которое вы входите с другим человеком, с другими людьми. Куда вы отправитесь на этот раз? Какую свою сторону вы откроете? Что стремитесь выразить? Будет ли это местом трансцендентного и духовного единения? А может это место для озорства и лёгкой агрессии? Или это то место, где вы можете, наконец, сдаться и не быть ответственным ни за что? Возможно, секс — то место, где вы можете выразить свои детские желания? Что из этого следует? Секс — это язык. Это не просто поведение. Именно поэзией этого языка я и заинтересована. Именно поэтому я начала исследовать концепцию эротического интеллекта.\nКак вы знаете, животные тоже занимаются сексом. Это стержень нашего существования, это биология, естественный инстинкт. Мы единственные в животном мире, у кого есть эротическая жизнь — сексуальность, преобразованная человеческим воображением. Мы — единственные, кто может заниматься любовью часами, блаженствовать, иметь множественные оргазмы, при этом никого не касаясь, просто потому, что мы можем это представить. Мы можем просто намекать на это. Нам даже не обязательно этим заниматься. Мы можем испытывать такое мощное чувство, как предвкушение, которое укрепляет наше желание. Это способность представлять секс, как если бы он происходил на самом деле, способность всё чувствовать, когда на самом деле ничего не происходит, и всё это происходит в то же самое время. Когда я начала размышлять об эротике, я подумала о сексуальной поэзии. И если я смотрю на это как на интеллект, то вы это культивируете. Вот его составные части: воображение, шаловливость, новизна, любопытство, загадка. Но основа всего этого — воображение.\nБолее того, чтобы понять, что представляют из себя пары, у которых есть эротическая искра, поддерживающая желание, мне нужно было вернуться к истокам, к первоначальному определению эротики, мистическому определению. Я прошла через некое раздвоение, рассмотрев эмоциональную травму, которая является другой стороной медали. Я посмотрела на общество, в котором выросла. Все эти люди пережили Холокост в Бельгии. Среди них было две группы людей: те, которые не умерли, и те, которые воскресли, вернулись к жизни. Те, кого не тронула война, часто были очень привязаны к земле, не могли испытывать удовольствие, не могли доверять, потому что когда вы бдительны, обеспокоены, встревожены и неуверенны, вы не можете поднять склонённой головы, воспарить над собой, и быть игривым, и надёжным, и оригинальным. Те люди, которые вернулись к жизни, прочувствовали эротику и признали её противоядием от смерти. Они знали, как сохранить себе жизнь. Когда я работаю с парами, которые жалуются на отсутствие секса, иногда я слышу, как люди говорят: «Мне хочется больше секса», но в целом люди хотят более качественного секса. Хороший секс они связывают с той полнотой жизни, вибрацией, возрождением чувств, жизненной силой, эросом, энергией, которую приносил им секс, или они надеялись, что он будет приносить им эти ощущения.\nЯ начала спрашивать людей об этом. «Я просто отключился, когда...» стало началом фразы. «Я заглушил свои желания, когда...», что, конечно, не тождественно фразам «Вот из-за чего я потерял интерес...» и «Ты отбил у меня интерес, когда...». Люди продолжали: «Я утратил интерес в тот момент, когда не чувствовал себя живым изнутри, когда мне больше не нравилось моё тело, когда я почувствовал себя старым, когда у меня не стало хватать времени на себя, когда у меня не было шанса даже на то, чтобы побыть с тобой, когда не всё гладко было на работе, когда я не испытывал к себе уважения, когда я не чувствовал собственной значимости, когда я не чувствовал, что у меня есть право хотеть, наслаждаться, получать удовольствие».\nЗатем я начала задавать обратные вопросы. «Я возбуждаюсь, когда...». Поскольку в большинстве случаев люди любят начинать со слов: «Ты возбуждаешь меня, что меня возбуждает…» и я это не приемлю. Если вы не чувствуете себя живым изнутри, другой человек может сделать многое для своего Валентина. Это ни на что не повлияет. Ведь никто не стоит за стойкой администратора. (Смех) Итак, «я возбуждаюсь, во мне пробуждаются желания, я просыпаюсь, когда...»\nВ этом парадоксе любви и желания больше всего сбивает с толку то, что чувства, которые подпитывают любовь: взаимность, обоюдность, защита, беспокойство, ответственность друг за друга — иногда просто подавляют страсть. Это происходит потому что желание сопровождается множеством чувств, которые мы не всегда предпочитаем в любви: ревность, чувство собственности, агрессия, сила, доминирование, непокорность, озорство. В основном большинство из нас возбуждается под покровом ночи. Нас возбуждает то, против чего мы будем протестовать днём. Вы знаете, что общество не приемлет эротическое мышление. Если бы кто-то фантазировал на ложе из роз, мы не говорили бы об этом с таким интересом. Но нет, в нашей голове происходит столько всего, что мы даже не всегда знаем, как донести до человека, что мы его любим, потому что мы думаем, что любовь — это самоотверженность, а желание, в свою очередь, сопровождается определённой долей эгоизма в лучшем смысле этого слова: возможностью оставаться самим собой в присутствии другого.\nМне хотелось бы набросать для вас эту небольшую картину. Это необходимо для согласования двух потребностей, с которыми все мы рождаемся. Наша потребность в отношениях с одной стороны, и наша потребность в обособленности — с другой стороны, или потребность в безопасности и в приключении, потребность в близости и в независимости. Вы можете сравнить себя с маленьким ребёнком, который уютно устроился на ваших коленях, такой безмятежный и спокойный. В какой-то момент каждому из нас нужно покинуть эти уютные стены, чтобы открывать и узнавать новое. Так зарождается желание, такое исследование требует любопытства, новых открытий. Но в какой-то момент они оборачиваются и смотрят на вас и если вы говорите им: «Эй, малыш, большой мир прекрасен и удивителен. Вперёд. Этот мир полон удовольствий». Они могут отвернуться и испытать как близость с кем-то, так и одиночество. Они могут уйти в свои фантазии, своё тело, свою шаловливость, в то же время зная, что есть кто-то, к кому они вернутся.\nНо если этот кто-то говорит: «Я беспокоюсь за тебя. Я встревожен. Я расстроен. Мой партнёр так долго не заботился обо мне. Что хорошего в этом большом мире? Ведь у нас есть всё, что нам нужно, ты и я, не так ли?» Затем следует несколько реакций, которые каждый из нас может различить. Некоторые из нас вернутся, давно вернулись и этот малыш, который возвращается назад — ребёнок, который откажется от части самого себя, чтобы не потерять другого. «Я пожертвую своей свободой ради отношений. И я научусь любить особенной любовью, которая будет обременена излишним беспокойством, излишней ответственностью и защитой, и я не узнаю, каково это — расстаться с тобой, пойти играть, чтобы познать опыт удовольствия, научиться открывать, заглядывать внутрь себя». Переведите это на язык взрослых. Это начинается на самом раннем этапе и продолжается в течение всей нашей сексуальной жизни вплоть до самого конца. Кто-то возвращается, но при этом всё время оглядывается. «Пойдёшь ли ты со мной? Будешь ли ты проклинать меня? Будешь ли ты ругать меня? Будешь ли ты сердиться на меня?» И они могут уйти, но никогда не уйдут навсегда. Зачастую это именно те люди, которые расскажут вам, что в самом начале секс был сногсшибательным. Потому что в самом начале растущая близость ещё не была настолько сильной, чтобы привести к угасанию страсти. «Чем больше я привязывался к человеку, тем бóльшую ответственность я ощущал, тем меньше я мог себе позволить в твоём присутствии». Кто-то не возвращается вообще.\nЧто происходит, если вы хотите сохранить желание? Это действительно спорный вопрос. С одной стороны, вы хотите безопасности, чтобы иметь возможность идти и познавать. С другой стороны, если вы не можете уйти, вы не можете испытывать удовольствие, не можете достигнуть высшей точки, оргазма, вы не возбуждаетесь, поскольку в это самое время вы находитесь в теле и голове другого человека, а не в своей собственной.\nТаким образом, разбираясь в этой проблеме согласования двух наборов наших базовых потребностей, я начала понимать, что именно делают эротические пары для поддержания желания. Во-первых, каждый из них обладает сексуальной неприкосновенностью. Они понимают, что существует эротическое пространство, которое принадлежит каждому из них. Они также понимают, что прелюдия — это не то, чему посвящают пять минут перед основным делом. Прелюдия часто берёт своё начало в конце предыдущего оргазма. Они также понимают, что эротическое пространство возникает не тогда, когда вы прикасаетесь к другому человеку. Это пространство вы создаёте там, где можете покинуть своё рабочее место, может быть для вас это — отложить в сторону гибкое программирование. (Смех) На самом деле вы просто заходите в это место, где перестаёте быть примерным гражданином, ответственным и обеспокоенным. Ответственность и желание просто противоречат друг другу. Они действительно никак не ладят. Эротические пары также понимают, что страсть может убывать и прибывать. Она похожа на луну с её перемежающимися затмениями. Но они знают, как возродить страсть. Они знают, как её можно вернуть. Они знают, как вернуть страсть, потому что они раскрыли один большой миф. Миф о спонтанности, которая не просто падает к вам с небес, пока вы складываете бельё, абсолютно наигранно. На самом деле эти пары поняли, что всё, что может произойти случайно, они уже испытали в своих продолжительных отношениях.\nСовершенный секс — это заранее обдуманный секс. Сознательный. Намеренный. Это внимание и присутствие.\nС днём святого Валентина.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Esther Perel: The secret to desire in a long-term relationship
TED Talk Subtitles and Transcript: In long-term relationships, we often expect our beloved to be both best friend and erotic partner. But as Esther Perel argues, good and committed sex draws on two conflicting needs: our need for security and our need for surprise. So how do you sustain desire? With wit and eloquence, Perel lets us in on the mystery of erotic intelligence.
So, why does good sex so often fade, even for couples who continue to love each other as much as ever? And why does good intimacy not guarantee good sex, contrary to popular belief? Or, the next question would be, can we want what we already have? That's the million-dollar question, right? And why is the forbidden so erotic? What is it about transgression that makes desire so potent? And why does sex make babies, and babies spell erotic disaster in couples?
(Laughter)
It's kind of the fatal erotic blow, isn't it? And when you love, how does it feel? And when you desire, how is it different?
These are some of the questions that are at the center of my exploration on the nature of erotic desire and its concomitant dilemmas in modern love. So I travel the globe, and what I'm noticing is that everywhere where romanticism has entered, there seems to be a crisis of desire. A crisis of desire, as in owning the wanting -- desire as an expression of our individuality, of our free choice, of our preferences, of our identity -- desire that has become a central concept as part of modern love and individualistic societies.
You know, this is the first time in the history of humankind where we are trying to experience sexuality in the long term not because we want 14 children, for which we need to have even more because many of them won't make it, and not because it is exclusively a woman's marital duty. This is the first time that we want sex over time about pleasure and connection that is rooted in desire.
So what sustains desire, and why is it so difficult? And at the heart of sustaining desire in a committed relationship, I think, is the reconciliation of two fundamental human needs. On the one hand, our need for security, for predictability, for safety, for dependability, for reliability, for permanence. All these anchoring, grounding experiences of our lives that we call home. But we also have an equally strong need -- men and women -- for adventure, for novelty, for mystery, for risk, for danger, for the unknown, for the unexpected, surprise -- you get the gist. For journey, for travel.
So reconciling our need for security and our need for adventure into one relationship, or what we today like to call a passionate marriage, used to be a contradiction in terms. Marriage was an economic institution in which you were given a partnership for life in terms of children and social status and succession and companionship. But now we want our partner to still give us all these things, but in addition I want you to be my best friend and my trusted confidant and my passionate lover to boot, and we live twice as long.
(Laughter)
So we come to one person, and we basically are asking them to give us what once an entire village used to provide. Give me belonging, give me identity, give me continuity, but give me transcendence and mystery and awe all in one. Give me comfort, give me edge. Give me novelty, give me familiarity. Give me predictability, give me surprise. And we think it's a given, and toys and lingerie are going to save us with that.
(Laughter)
(Applause)
So now we get to the existential reality of the story, right? Because I think, in some way -- and I'll come back to that -- but the crisis of desire is often a crisis of the imagination.
So why does good sex so often fade? What is the relationship between love and desire? How do they relate, and how do they conflict? Because therein lies the mystery of eroticism.
So if there is a verb, for me, that comes with love, it's "to have." And if there is a verb that comes with desire, it is "to want." In love, we want to have, we want to know the beloved. We want to minimize the distance. We want to contract that gap. We want to neutralize the tensions. We want closeness. But in desire, we tend to not really want to go back to the places we've already gone. Forgone conclusion does not keep our interest. In desire, we want an Other, somebody on the other side that we can go visit, that we can go spend some time with, that we can go see what goes on in their red-light district. You know? In desire, we want a bridge to cross. Or in other words, I sometimes say, fire needs air. Desire needs space. And when it's said like that, it's often quite abstract.
But then I took a question with me. And I've gone to more than 20 countries in the last few years with "Mating in Captivity," and I asked people, when do you find yourself most drawn to your partner? Not attracted sexually, per Se, but most drawn. And across culture, across religion, and across gender -- except for one -- there are a few answers that just keep coming back.
So the first group is: I am most drawn to my partner when she is away, when we are apart, when we reunite. Basically, when I get back in touch with my ability to imagine myself with my partner, when my imagination comes back in the picture, and when I can root it in absence and in longing, which is a major component of desire.
But then the second group is even more interesting. I am most drawn to my partner when I see him in the studio, when she is onstage, when he is in his element, when she's doing something she's passionate about, when I see him at a party and other people are really drawn to him, when I see her hold court. Basically, when I look at my partner radiant and confident. Probably the biggest turn-on across the board. Radiant, as in self-sustaining. I look at this person -- by the way, in desire people rarely talk about it, when we are blended into one, five centimeters from each other. I don't know in inches how much that is.
But it's also not when the other person is that far apart that you no longer see them. It's when I'm looking at my partner from a comfortable distance, where this person that is already so familiar, so known, is momentarily once again somewhat mysterious, somewhat elusive. And in this space between me and the other lies the erotic élan, lies that movement toward the other. Because sometimes, as Proust says, mystery is not about traveling to new places, but it's about looking with new eyes. And so, when I see my partner on his own or her own, doing something in which they are enveloped, I look at this person and I momentarily get a shift in perception, and I stay open to the mysteries that are living right next to me.
And then, more importantly, in this description about the other or myself -- it's the same -- what is most interesting is that there is no neediness in desire. Nobody needs anybody. There is no caretaking in desire. Caretaking is mightily loving. It's a powerful anti-aphrodisiac.
(Laughter)
I have yet to see somebody who is so turned on by somebody who needs them. Wanting them is one thing. Needing them is a shot down and women have known that forever, because anything that will bring up parenthood will usually decrease the erotic charge.
(Laughter)
For good reasons, right?
And then the third group of answers usually would be: when I'm surprised, when we laugh together, as somebody said to me in the office today, when he's in his tux, so I said, you know, it's either the tux or the cowboy boots. But basically it's when there is novelty. But novelty isn't about new positions. It isn't a repertoire of techniques. Novelty is, what parts of you do you bring out? What parts of you are just being seen?
Because in some way one could say sex isn't something you do, eh? Sex is a place you go. It's a space you enter inside yourself and with another, or others. So where do you go in sex? What parts of you do you connect to? What do you seek to express there? Is it a place for transcendence and spiritual union? Is it a place for naughtiness and is it a place to be safely aggressive? Is it a place where you can finally surrender and not have to take responsibility for everything? Is it a place where you can express your infantile wishes? What comes out there? It's a language. It isn't just a behavior. And it's the poetic of that language that I'm interested in, which is why I began to explore this concept of erotic intelligence.
You know, animals have sex. It's the pivot, it's biology, it's the natural instinct. We are the only ones who have an erotic life, which means that it's sexuality transformed by the human imagination. We are the only ones who can make love for hours, have a blissful time, multiple orgasms, and touch nobody, just because we can imagine it. We can hint at it. We don't even have to do it. We can experience that powerful thing called anticipation, which is a mortar to desire. The ability to imagine it, as if it's happening, to experience it as if it's happening, while nothing is happening and everything is happening, at the same time.
So when I began to think about eroticism, I began to think about the poetics of sex. And if I look at it as an intelligence, then it's something that you cultivate. What are the ingredients? Imagination, playfulness, novelty, curiosity, mystery. But the central agent is really that piece called the imagination.
But more importantly, for me to begin to understand who are the couples who have an erotic spark, what sustains desire, I had to go back to the original definition of eroticism, the mystical definition, and I went through it through a bifurcation by looking, actually, at trauma, which is the other side. And I looked at it, looking at the community that I had grown up in, which was a community in Belgium, all Holocaust survivors, and in my community, there were two groups: those who didn't die, and those who came back to life. And those who didn't die lived often very tethered to the ground, could not experience pleasure, could not trust, because when you're vigilant, worried, anxious, and insecure, you can't lift your head to go and take off in space and be playful and safe and imaginative. Those who came back to life were those who understood the erotic as an antidote to death. They knew how to keep themselves alive. And when I began to listen to the sexlessness of the couples that I work with, I sometimes would hear people say, "I want more sex," but generally, people want better sex, and better is to reconnect with that quality of aliveness, of vibrancy, of renewal, of vitality, of Eros, of energy that sex used to afford them, or that they've hoped it would afford them.
And so I began to ask a different question. "I shut myself off when ..." began to be the question. "I turn off my desires when ..." Which is not the same question as, "What turns me off is ..." and "You turn me off when ..." And people began to say, "I turn myself off when I feel dead inside, when I don't like my body, when I feel old, when I haven't had time for myself, when I haven't had a chance to even check in with you, when I don't perform well at work, when I feel low self esteem, when I don't have a sense of self-worth, when I don't feel like I have a right to want, to take, to receive pleasure."
And then I began to ask the reverse question. "I turn myself on when ..." Because most of the time, people like to ask the question, "You turn me on, what turns me on," and I'm out of the question, you know? Now, if you are dead inside, the other person can do a lot of things for Valentine's. It won't make a dent. There is nobody at the reception desk.
(Laughter)
So I turn myself on when, I turn on my desires, I wake up when ...
Now, in this paradox between love and desire, what seems to be so puzzling is that the very ingredients that nurture love -- mutuality, reciprocity, protection, worry, responsibility for the other -- are sometimes the very ingredients that stifle desire. Because desire comes with a host of feelings that are not always such favorites of love: jealousy, possessiveness, aggression, power, dominance, naughtiness, mischief. Basically most of us will get turned on at night by the very same things that we will demonstrate against during the day. You know, the erotic mind is not very politically correct. If everybody was fantasizing on a bed of roses, we wouldn't be having such interesting talks about this.
(Laughter)
But no, in our mind up there are a host of things going on that we don't always know how to bring to the person that we love, because we think love comes with selflessness and in fact desire comes with a certain amount of selfishness in the best sense of the word: the ability to stay connected to one's self in the presence of another.
So I want to draw that little image for you, because this need to reconcile these two sets of needs, we are born with that. Our need for connection, our need for separateness, or our need for security and adventure, or our need for togetherness and for autonomy, and if you think about the little kid who sits on your lap and who is cozily nested here and very secure and comfortable, and at some point all of us need to go out into the world to discover and to explore. That's the beginning of desire, that exploratory need, curiosity, discovery. And then at some point they turn around and they look at you. And if you tell them, "Hey kiddo, the world's a great place. Go for it. There's so much fun out there," then they can turn away and they can experience connection and separateness at the same time. They can go off in their imagination, off in their body, off in their playfulness, all the while knowing that there's somebody when they come back.
But if on this side there is somebody who says, "I'm worried. I'm anxious. I'm depressed. My partner hasn't taken care of me in so long. What's so good out there? Don't we have everything you need together, you and I?" then there are a few little reactions that all of us can pretty much recognize. Some of us will come back, came back a long time ago, and that little child who comes back is the child who will forgo a part of himself in order not to lose the other. I will lose my freedom in order not to lose connection. And I will learn to love in a certain way that will become burdened with extra worry and extra responsibility and extra protection, and I won't know how to leave you in order to go play, in order to go experience pleasure, in order to discover, to enter inside myself.
Translate this into adult language. It starts very young. It continues into our sex lives up to the end. Child number two comes back but looks like that over their shoulder all the time. "Are you going to be there? Are you going to curse me, scold me? Are you going to be angry with me?" And they may be gone, but they're never really away. And those are often the people that will tell you, "In the beginning, it was super hot." Because in the beginning, the growing intimacy wasn't yet so strong that it actually led to the decrease of desire. The more connected I became, the more responsible I felt, the less I was able to let go in your presence. The third child doesn't really come back.
So what happens, if you want to sustain desire, it's that real dialectic piece. On the one hand you want the security in order to be able to go. On the other hand if you can't go, you can't have pleasure, you can't culminate, you don't have an orgasm, you don't get excited because you spend your time in the body and the head of the other and not in your own.
So in this dilemma about reconciling these two sets of fundamental needs, there are a few things that I've come to understand erotic couples do. One, they have a lot of sexual privacy. They understand that there is an erotic space that belongs to each of them. They also understand that foreplay is not something you do five minutes before the real thing. Foreplay pretty much starts at the end of the previous orgasm. They also understand that an erotic space isn't about, you begin to stroke the other. It's about you create a space where you leave Management Inc., maybe where you leave the Agile program --
(Laughter)
And you actually just enter that place where you stop being the good citizen who is taking care of things and being responsible.
Responsibility and desire just butt heads. They don't really do well together. Erotic couples also understand that passion waxes and wanes. It's pretty much like the moon. It has intermittent eclipses. But what they know is they know how to resurrect it. They know how to bring it back. And they know how to bring it back because they have demystified one big myth, which is the myth of spontaneity, which is that it's just going to fall from heaven while you're folding the laundry like a deus ex machina, and in fact they understood that whatever is going to just happen in a long-term relationship, already has.
Committed sex is premeditated sex. It's willful. It's intentional. It's focus and presence.
Merry Valentine's.
(Applause)
|
Эстер Перель: Секрет поддержания страсти в длительных отношениях
TED Talk Subtitles and Transcript: В долгосрочных отношениях мы часто ждём, что наш возлюбленный будет и лучшим другом, и эротическим партнёром. Но, как утверждает Эстер Перель, в основе хорошего секса лежат две противоположные потребности: наша потребность в безопасности и потребность в неожиданном. Так как же поддерживать влечение? В своём остроумном и красноречивом выступлении Перель приоткрывает нам тайну эротического интеллекта.
Итак, почему хороший секс так часто исчезает, даже у тех пар, которые продолжают любить друг друга на протяжении многих лет? И почему хорошая близость не гарантирует хорошего секса, вопреки распространённому мнению? Или следующий вопрос: можем ли мы хотеть то, что уже у нас есть? Вопрос на миллион долларов, не так ли? Почему всё запрещённое усиливает влечение? Что это за грех, который так сильно разжигает огонь страсти? И если от секса получаются дети, то почему они означают эротическую катастрофу для семейной пары? Дети — это словно роковой удар по нашей страсти, не так ли? Что вы чувствуете, когда любите? И что вы чувствуете, когда хотите кого-то? Отличаются ли эти чувства?
Вот некоторые из вопросов, являющиеся предметом моего исследования природы эротического желания и сопутствующих ему проблемах современной любви. Путешествуя по земному шару, я заметила, что в тех странах, где романтизм оставил свой след, произошёл кризис желания. Кризис желания, как обладания и потребности в ком-то, желания, которое выражало бы нашу индивидуальность, свободу выбора, предпочтений, свободу личности, желания, которое стало основным понятием современной любви и индивидуалистического общества.
Вы знаете, что первый раз за всю историю человечества мы пытаемся испытывать сексуальное влечение в долгосрочной перспективе, не потому что хотим 14 детей, ведь для этого нам нужно хотеть друг друга ещё сильнее, поскольку многие из них просто не выживут, и не потому, что это исключительно женский супружеский долг. Это первый раз, когда мы хотим секса в течение длительного времени, хотим наслаждения и близости, которые берут своё начало в желании.
Итак, что поддерживает желание, и почему это так сложно? Я думаю, что в основе поддерживающегося желания в серьёзных отношениях лежит согласование двух фундаментальных человеческих потребностей. С одной стороны, это наша потребность в безопасности, предсказуемости, в защите, надёжности, доверии, в постоянстве — всё это — наш якорь, наш жизненный опыт, который мы зовём домом. Но также у всех нас, мужчин и женщин, есть одинаково сильная потребность в приключениях, новизне, тайне, риске, в опасности, в неизведанном, неожиданном, удивительном, в путешествиях, странствиях. Думаю, вы улавливаете суть. До сегодняшнего дня согласование нашей потребности в безопасности и нашей потребности в приключениях в отношениях с одним и тем же человеком, или как нам сейчас нравится называть это страстным браком, было само по себе противоречиво. Брак считался экономическим институтом, который обеспечивал вас партнёрством для жизни с целью воспитания детей и повышения социального статуса, и преемственности, и дружеского общения. Но сейчас мы хотим, чтобы наряду со всем перечисленным наш партнёр был нашим лучшим другом, доверенным лицом, а заодно и страстным любовником, и живём мы при этом в два раза дольше. (Смех) Мы приходим к одному человеку и просим его дать нам то, что когда-то обеспечивала целая деревня: собственность, индивидуальность, целостность, но в то же время и нечто необычное, тайну, благоговение, и всё это в одном. Мне нужен комфорт, но мне нужны рамки. Мне нужна новизна, но мне нужны и близкие отношения. Мне нужна предсказуемость, но и сюрпризы мне тоже нужны. И мы принимаем это за должное и считаем игрушки для взрослых и нижнее бельё ключом к спасению. (Аплодисменты)
Теперь самое время перейти к экзистенциальной сущности вопроса? Я думаю, в некотором смысле, и я ещё вернусь к этому, кризис желания часто является кризисом воображения.
Почему же хороший секс так часто исчезает? Есть ли взаимосвязь между любовью и страстью? Как они связаны? Как они друг другу противоречат? В этом и заключается тайна эротики.
Глагол, который лично у меня ассоциируется с любовью — «иметь». Глагол, который ассоциируется с желанием — «хотеть». Когда мы любим, мы хотим иметь, мы хотим знать своего возлюбленного. Мы хотим свести к минимуму дистанцию. Мы хотим сократить этот разрыв. Мы хотим снять напряжение. Мы хотим близости. Но когда мы желаем кого-то, мы, как правило, не хотим возвращаться к тому, что уже попробовали. Нас не интересует нечто предрешённое, известное заранее. Когда мы желаем, мы хотим Другого, кого-то по ту сторону, к кому мы можем пойти, провести время с этим человеком, посмотреть, что происходит в его «квартале красных фонарей». Когда мы желаем, мы хотим перейти некий мост. Или, как я иногда говорю, огню нужен воздух. Желанию требуется пространство. Сказанное часто звучит довольно абстрактно.
Но затем я задалась вопросом. Я посетила более 20 стран за последние несколько лет, со своей работой «Спаривание в неволе», и я спрашивала людей, «В какой момент вы чувствовали, что вас наиболее сильно влечёт к партнёру? Не сексуально, а просто влечёт». Вне зависимости от культуры, религии, пола, за исключением одного, некоторые ответы просто повторялись.
Первая группа ответила так: «Меня больше всего тянет к ней, когда она далеко, когда мы не вместе, когда мы затем встречаемся снова. Когда я связываюсь с ней через некоторое время, я могу представить себя со своим партнёром. Когда в моём воображении я вижу нас вместе, я могу подкрепить его тоской по моей отсутствующей второй половине. Это и есть основной компонент желания». Ответы второй группы были ещё интереснее: «Меня больше всего влечёт к партнёру, когда я вижу его в студии, когда она блистает на сцене, когда он находится в своей стихии, когда она занимается любимым делом, когда я вижу его на вечеринке и к нему влечёт других людей, когда я вижу её в центре внимания. Когда я смотрю на своего партнёра, сияющего и уверенного в себе, возможно, это сильнее всего возбуждает меня. Ослепительный, не нуждающийся ни в чьей поддержке. Я смотрю на этого человека». Люди редко говорят о желании, когда сливаются в одно целое, находясь в пяти сантиметрах друг от друга. Я не знаю, сколько это будет в дюймах. Мы также редко говорим о страсти, когда другой человек так далеко от тебя, что ты его уже не видишь. «Желание возникает, когда я смотрю на своего партнёра с удобного расстояния, на котором этот человек, так хорошо мне знакомый, моментально становится кем-то загадочным, неуловимым. И в этом пространстве между мной и другим человеком образуется эротический импульс, страстное влечение к партнёру». Поскольку иногда, как говорит Пруст, познание тайны не состоит не в том, чтобы посетить неведомые страны, а в том, чтобы смотреть на мир глазами другого человека. «Таким образом, когда я вижу своего партнёра самостоятельным, целиком погружённого в любимое дело, я смотрю на этого человека и моментально меняю своё восприятие, и я остаюсь открытым для загадок, которые живут рядом со мной».
Кроме того, что более важно, в этом описании другого человека или себя — это одно и то же — самое интересное состоит в том, что при этом никто не нуждается в страсти. Никто ни в ком не нуждается. При желании не возникает заботы. Забота — это чрезвычайно сильная любовь. Это мощный анти-афродизиак. Мне, наверное, ещё предстоит увидеть людей, которых возбуждает кто-то, кто в них нуждается. Хотеть кого-то — это одно. Потребность в этом человеке просто выключает желание. Женщины знали это всегда, поскольку что-либо, вызывающее родительские чувства, обычно уменьшает эротический заряд. По понятным причинам, не так ли?
Ответы третьей группы были примерно такими: «Когда я удивлена, когда мы вместе смеёмся над шуткой, которую кто-то рассказал мне сегодня в офисе, когда он в своём смокинге, то я пошутила, это может быть или смокинг, или ковбойские сапоги». Но в основном желание возникает, когда появляется чувство новизны. Новизна — это не новые позы, и не набор методов соблазнения. Новизна состоит в том, что вы открываете другую часть себя. Какую вашу сторону уже видел ваш партнёр? Поскольку в некотором смысле секс — не то, что вы на самом деле делаете, не так ли? Секс — это место, куда вы хотите пойти. Это пространство внутри вас, в которое вы входите с другим человеком, с другими людьми. Куда вы отправитесь на этот раз? Какую свою сторону вы откроете? Что стремитесь выразить? Будет ли это местом трансцендентного и духовного единения? А может это место для озорства и лёгкой агрессии? Или это то место, где вы можете, наконец, сдаться и не быть ответственным ни за что? Возможно, секс — то место, где вы можете выразить свои детские желания? Что из этого следует? Секс — это язык. Это не просто поведение. Именно поэзией этого языка я и заинтересована. Именно поэтому я начала исследовать концепцию эротического интеллекта.
Как вы знаете, животные тоже занимаются сексом. Это стержень нашего существования, это биология, естественный инстинкт. Мы единственные в животном мире, у кого есть эротическая жизнь — сексуальность, преобразованная человеческим воображением. Мы — единственные, кто может заниматься любовью часами, блаженствовать, иметь множественные оргазмы, при этом никого не касаясь, просто потому, что мы можем это представить. Мы можем просто намекать на это. Нам даже не обязательно этим заниматься. Мы можем испытывать такое мощное чувство, как предвкушение, которое укрепляет наше желание. Это способность представлять секс, как если бы он происходил на самом деле, способность всё чувствовать, когда на самом деле ничего не происходит, и всё это происходит в то же самое время. Когда я начала размышлять об эротике, я подумала о сексуальной поэзии. И если я смотрю на это как на интеллект, то вы это культивируете. Вот его составные части: воображение, шаловливость, новизна, любопытство, загадка. Но основа всего этого — воображение.
Более того, чтобы понять, что представляют из себя пары, у которых есть эротическая искра, поддерживающая желание, мне нужно было вернуться к истокам, к первоначальному определению эротики, мистическому определению. Я прошла через некое раздвоение, рассмотрев эмоциональную травму, которая является другой стороной медали. Я посмотрела на общество, в котором выросла. Все эти люди пережили Холокост в Бельгии. Среди них было две группы людей: те, которые не умерли, и те, которые воскресли, вернулись к жизни. Те, кого не тронула война, часто были очень привязаны к земле, не могли испытывать удовольствие, не могли доверять, потому что когда вы бдительны, обеспокоены, встревожены и неуверенны, вы не можете поднять склонённой головы, воспарить над собой, и быть игривым, и надёжным, и оригинальным. Те люди, которые вернулись к жизни, прочувствовали эротику и признали её противоядием от смерти. Они знали, как сохранить себе жизнь. Когда я работаю с парами, которые жалуются на отсутствие секса, иногда я слышу, как люди говорят: «Мне хочется больше секса», но в целом люди хотят более качественного секса. Хороший секс они связывают с той полнотой жизни, вибрацией, возрождением чувств, жизненной силой, эросом, энергией, которую приносил им секс, или они надеялись, что он будет приносить им эти ощущения.
Я начала спрашивать людей об этом. «Я просто отключился, когда...» стало началом фразы. «Я заглушил свои желания, когда...», что, конечно, не тождественно фразам «Вот из-за чего я потерял интерес...» и «Ты отбил у меня интерес, когда...». Люди продолжали: «Я утратил интерес в тот момент, когда не чувствовал себя живым изнутри, когда мне больше не нравилось моё тело, когда я почувствовал себя старым, когда у меня не стало хватать времени на себя, когда у меня не было шанса даже на то, чтобы побыть с тобой, когда не всё гладко было на работе, когда я не испытывал к себе уважения, когда я не чувствовал собственной значимости, когда я не чувствовал, что у меня есть право хотеть, наслаждаться, получать удовольствие».
Затем я начала задавать обратные вопросы. «Я возбуждаюсь, когда...». Поскольку в большинстве случаев люди любят начинать со слов: «Ты возбуждаешь меня, что меня возбуждает…» и я это не приемлю. Если вы не чувствуете себя живым изнутри, другой человек может сделать многое для своего Валентина. Это ни на что не повлияет. Ведь никто не стоит за стойкой администратора. (Смех) Итак, «я возбуждаюсь, во мне пробуждаются желания, я просыпаюсь, когда...»
В этом парадоксе любви и желания больше всего сбивает с толку то, что чувства, которые подпитывают любовь: взаимность, обоюдность, защита, беспокойство, ответственность друг за друга — иногда просто подавляют страсть. Это происходит потому что желание сопровождается множеством чувств, которые мы не всегда предпочитаем в любви: ревность, чувство собственности, агрессия, сила, доминирование, непокорность, озорство. В основном большинство из нас возбуждается под покровом ночи. Нас возбуждает то, против чего мы будем протестовать днём. Вы знаете, что общество не приемлет эротическое мышление. Если бы кто-то фантазировал на ложе из роз, мы не говорили бы об этом с таким интересом. Но нет, в нашей голове происходит столько всего, что мы даже не всегда знаем, как донести до человека, что мы его любим, потому что мы думаем, что любовь — это самоотверженность, а желание, в свою очередь, сопровождается определённой долей эгоизма в лучшем смысле этого слова: возможностью оставаться самим собой в присутствии другого.
Мне хотелось бы набросать для вас эту небольшую картину. Это необходимо для согласования двух потребностей, с которыми все мы рождаемся. Наша потребность в отношениях с одной стороны, и наша потребность в обособленности — с другой стороны, или потребность в безопасности и в приключении, потребность в близости и в независимости. Вы можете сравнить себя с маленьким ребёнком, который уютно устроился на ваших коленях, такой безмятежный и спокойный. В какой-то момент каждому из нас нужно покинуть эти уютные стены, чтобы открывать и узнавать новое. Так зарождается желание, такое исследование требует любопытства, новых открытий. Но в какой-то момент они оборачиваются и смотрят на вас и если вы говорите им: «Эй, малыш, большой мир прекрасен и удивителен. Вперёд. Этот мир полон удовольствий». Они могут отвернуться и испытать как близость с кем-то, так и одиночество. Они могут уйти в свои фантазии, своё тело, свою шаловливость, в то же время зная, что есть кто-то, к кому они вернутся.
Но если этот кто-то говорит: «Я беспокоюсь за тебя. Я встревожен. Я расстроен. Мой партнёр так долго не заботился обо мне. Что хорошего в этом большом мире? Ведь у нас есть всё, что нам нужно, ты и я, не так ли?» Затем следует несколько реакций, которые каждый из нас может различить. Некоторые из нас вернутся, давно вернулись и этот малыш, который возвращается назад — ребёнок, который откажется от части самого себя, чтобы не потерять другого. «Я пожертвую своей свободой ради отношений. И я научусь любить особенной любовью, которая будет обременена излишним беспокойством, излишней ответственностью и защитой, и я не узнаю, каково это — расстаться с тобой, пойти играть, чтобы познать опыт удовольствия, научиться открывать, заглядывать внутрь себя». Переведите это на язык взрослых. Это начинается на самом раннем этапе и продолжается в течение всей нашей сексуальной жизни вплоть до самого конца. Кто-то возвращается, но при этом всё время оглядывается. «Пойдёшь ли ты со мной? Будешь ли ты проклинать меня? Будешь ли ты ругать меня? Будешь ли ты сердиться на меня?» И они могут уйти, но никогда не уйдут навсегда. Зачастую это именно те люди, которые расскажут вам, что в самом начале секс был сногсшибательным. Потому что в самом начале растущая близость ещё не была настолько сильной, чтобы привести к угасанию страсти. «Чем больше я привязывался к человеку, тем бóльшую ответственность я ощущал, тем меньше я мог себе позволить в твоём присутствии». Кто-то не возвращается вообще.
Что происходит, если вы хотите сохранить желание? Это действительно спорный вопрос. С одной стороны, вы хотите безопасности, чтобы иметь возможность идти и познавать. С другой стороны, если вы не можете уйти, вы не можете испытывать удовольствие, не можете достигнуть высшей точки, оргазма, вы не возбуждаетесь, поскольку в это самое время вы находитесь в теле и голове другого человека, а не в своей собственной.
Таким образом, разбираясь в этой проблеме согласования двух наборов наших базовых потребностей, я начала понимать, что именно делают эротические пары для поддержания желания. Во-первых, каждый из них обладает сексуальной неприкосновенностью. Они понимают, что существует эротическое пространство, которое принадлежит каждому из них. Они также понимают, что прелюдия — это не то, чему посвящают пять минут перед основным делом. Прелюдия часто берёт своё начало в конце предыдущего оргазма. Они также понимают, что эротическое пространство возникает не тогда, когда вы прикасаетесь к другому человеку. Это пространство вы создаёте там, где можете покинуть своё рабочее место, может быть для вас это — отложить в сторону гибкое программирование. (Смех) На самом деле вы просто заходите в это место, где перестаёте быть примерным гражданином, ответственным и обеспокоенным. Ответственность и желание просто противоречат друг другу. Они действительно никак не ладят. Эротические пары также понимают, что страсть может убывать и прибывать. Она похожа на луну с её перемежающимися затмениями. Но они знают, как возродить страсть. Они знают, как её можно вернуть. Они знают, как вернуть страсть, потому что они раскрыли один большой миф. Миф о спонтанности, которая не просто падает к вам с небес, пока вы складываете бельё, абсолютно наигранно. На самом деле эти пары поняли, что всё, что может произойти случайно, они уже испытали в своих продолжительных отношениях.
Совершенный секс — это заранее обдуманный секс. Сознательный. Намеренный. Это внимание и присутствие.
С днём святого Валентина.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: David Agus: A new strategy in the war on cancer\nTED Talk Subtitles and Transcript: Too often, says David Agus cancer treatments have a short-sighted focus on individual cells. He suggests a new, cross-disciplinary approach, using atypical drugs, computer modeling and protein analysis to diagnose and treat the whole body.\nI'm a cancer doctor, and I walked out of my office and walked by the pharmacy in the hospital three or four years ago, and this was the cover of Fortune magazine sitting in the window of the pharmacy.\nAnd so, as a cancer doctor, you look at this, and you get a little bit downhearted. But when you start to read the article by Cliff, who himself is a cancer survivor, who was saved by a clinical trial where his parents drove him from New York City to upstate New York to get an experimental therapy for -- at the time -- Hodgkin's disease, which saved his life, he makes remarkable points here. And the point of the article was that we have gotten reductionist in our view of biology, in our view of cancer. For the last 50 years, we have focused on treating the individual gene in understanding cancer, not in controlling cancer.\nSo, this is an astounding table. And this is something that sobers us in our field everyday in that, obviously, we've made remarkable impacts on cardiovascular disease, but look at cancer. The death rate in cancer in over 50 years hasn't changed. We've made small wins in diseases like chronic myelogenous leukemia, where we have a pill that can put 100 percent of people in remission, but in general, we haven't made an impact at all in the war on cancer.\nSo, what I'm going to tell you today, is a little bit of why I think that's the case, and then go out of my comfort zone and tell you where I think it's going, where a new approach -- that we hope to push forward in terms of treating cancer. Because this is wrong.\nSo, what is cancer, first of all? Well, if one has a mass or an abnormal blood value, you go to a doctor, they stick a needle in. They way we make the diagnosis today is by pattern recognition: Does it look normal? Does it look abnormal?\nSo, that pathologist is just like looking at this plastic bottle. This is a normal cell. This is a cancer cell. That is the state-of-the-art today in diagnosing cancer. There's no molecular test, there's no sequencing of genes that was referred to yesterday, there's no fancy looking at the chromosomes. This is the state-of-the-art and how we do it.\nYou know, I know very well, as a cancer doctor, I can't treat advanced cancer. So, as an aside, I firmly believe in the field of trying to identify cancer early. It is the only way you can start to fight cancer, is by catching it early. We can prevent most cancers. You know, the previous talk alluded to preventing heart disease. We could do the same in cancer. I co-founded a company called Navigenics, where, if you spit into a tube -- and we can look look at 35 or 40 genetic markers for disease, all of which are delayable in many of the cancers -- you start to identify what you could get, and then we can start to work to prevent them. Because the problem is, when you have advanced cancer, we can't do that much today about it, as the statistics allude to.\nSo, the thing about cancer is that it's a disease of the aged. Why is it a disease of the aged? Because evolution doesn't care about us after we've had our children. See, evolution protected us during our childbearing years and then, after age 35 or 40 or 45, it said \"It doesn't matter anymore, because they've had their progeny.\" So if you look at cancers, it is very rare -- extremely rare -- to have cancer in a child, on the order of thousands of cases a year. As one gets older? Very, very common.\nWhy is it hard to treat? Because it's heterogeneous, and that's the perfect substrate for evolution within the cancer. It starts to select out for those bad, aggressive cells, what we call clonal selection. But, if we start to understand that cancer isn't just a molecular defect, it's something more, then we'll get to new ways of treating it, as I'll show you.\nSo, one of the fundamental problems we have in cancer is that, right now, we describe it by a number of adjectives, symptoms: \"I'm tired, I'm bloated, I have pain, etc.\" You then have some anatomic descriptions, you get that CT scan: \"There's a three centimeter mass in the liver.\" You then have some body part descriptions: \"It's in the liver, in the breast, in the prostate.\" And that's about it. So, our dictionary for describing cancer is very, very poor. It's basically symptoms. It's manifestations of a disease.\nWhat's exciting is that over the last two or three years, the government has spent 400 million dollars, and they've allocated another billion dollars, to what we call the Cancer Genome Atlas Project. So, it is the idea of sequencing all of the genes in the cancer, and giving us a new lexicon, a new dictionary to describe it. You know, in the mid-1850's in France, they started to describe cancer by body part. That hasn't changed in over 150 years. It is absolutely archaic that we call cancer by prostate, by breast, by muscle. It makes no sense, if you think about it.\nSo, obviously, the technology is here today, and, over the next several years, that will change. You will no longer go to a breast cancer clinic. You will go to a HER2 amplified clinic, or an EGFR activated clinic, and they will go to some of the pathogenic lesions that were involved in causing this individual cancer. So, hopefully, we will go from being the art of medicine more to the science of medicine, and be able to do what they do in infectious disease, which is look at that organism, that bacteria, and then say, \"This antibiotic makes sense, because you have a particular bacteria that will respond to it.\" When one is exposed to H1N1, you take Tamiflu, and you can remarkably decrease the severity of symptoms and prevent many of the manifestations of the disease. Why? Because we know what you have, and we know how to treat it -- although we can't make vaccine in this country, but that's a different story.\nThe Cancer Genome Atlas is coming out now. The first cancer was done, which was brain cancer. In the next month, the end of December, you'll see ovarian cancer, and then lung cancer will come several months after. There's also a field of proteomics that I'll talk about in a few minutes, which I think is going to be the next level in terms of understanding and classifying disease. But remember, I'm not pushing genomics, proteomics, to be a reductionist. I'm doing it so we can identify what we're up against. And there's a very important distinction there that we'll get to.\nIn health care today, we spend most of the dollars -- in terms of treating disease -- most of the dollars in the last two years of a person's life. We spend very little, if any, dollars in terms of identifying what we're up against. If you could start to move that, to identify what you're up against, you're going to do things a hell of a lot better. If we could even take it one step further and prevent disease, we can take it enormously the other direction, and obviously, that's where we need to go, going forward.\nSo, this is the website of the National Cancer Institute. And I'm here to tell you, it's wrong. So, the website of the National Cancer Institute says that cancer is a genetic disease. The website says, \"If you look, there's an individual mutation, and maybe a second, and maybe a third, and that is cancer.\" But, as a cancer doc, this is what I see. This isn't a genetic disease. So, there you see, it's a liver with colon cancer in it, and you see into the microscope a lymph node where cancer has invaded. You see a CT scan where cancer is in the liver. Cancer is an interaction of a cell that no longer is under growth control with the environment. It's not in the abstract; it's the interaction with the environment. It's what we call a system.\nThe goal of me as a cancer doctor is not to understand cancer. And I think that's been the fundamental problem over the last five decades, is that we have strived to understand cancer. The goal is to control cancer. And that is a very different optimization scheme, a very different strategy for all of us.\nI got up at the American Association of Cancer Research, one of the big cancer research meetings, with 20,000 people there, and I said, \"We've made a mistake. We've all made a mistake, myself included, by focusing down, by being a reductionist. We need to take a step back.\" And, believe it or not, there were hisses in the audience. People got upset, but this is the only way we're going to go forward.\nYou know, I was very fortunate to meet Danny Hillis a few years ago. We were pushed together, and neither one of us really wanted to meet the other. I said, \"Do I really want to meet a guy from Disney, who designed computers?\" And he was saying: Does he really want to meet another doctor? But people prevailed on us, and we got together, and it's been transformative in what I do, absolutely transformative. We have designed, and we have worked on the modeling -- and much of these ideas came from Danny and from his team -- the modeling of cancer in the body as complex system. And I'll show you some data there where I really think it can make a difference and a new way to approach it.\nThe key is, when you look at these variables and you look at this data, you have to understand the data inputs. You know, if I measured your temperature over 30 days, and I asked, \"What was the average temperature?\" and it came back at 98.7, I would say, \"Great.\" But if during one of those days your temperature spiked to 102 for six hours, and you took Tylenol and got better, etc., I would totally miss it. So, one of the problems, the fundamental problems in medicine is that you and I, and all of us, we go to our doctor once a year. We have discrete data elements; we don't have a time function on them.\nEarlier it was referred to this direct life device. You know, I've been using it for two and a half months. It's a staggering device, not because it tells me how many kilocalories I do every day, but because it looks, over 24 hours, what I've done in a day. And I didn't realize that for three hours I'm sitting at my desk, and I'm not moving at all. And a lot of the functions in the data that we have as input systems here are really different than we understand them, because we're not measuring them dynamically.\nAnd so, if you think of cancer as a system, there's an input and an output and a state in the middle. So, the states, are equivalent classes of history, and the cancer patient, the input, is the environment, the diet, the treatment, the genetic mutations. The output are our symptoms: Do we have pain? Is the cancer growing? Do we feel bloated, etc.? Most of that state is hidden. So what we do in our field is we change and input, we give aggressive chemotherapy, and we say, \"Did that output get better? Did that pain improve, etc.?\"\nAnd so, the problem is that it's not just one system, it's multiple systems on multiple scales. It's a system of systems. And so, when you start to look at emergent systems, you can look at a neuron under a microscope. A neuron under the microscope is very elegant with little things sticking out and little things over here, but when you start to put them together in a complex system, and you start to see that it becomes a brain, and that brain can create intelligence, what we're talking about in the body, and cancer is starting to model it like a complex system. Well, the bad news is that these robust -- and robust is a key word -- emergent systems are very hard to understand in detail. The good news is you can manipulate them. You can try to control them without that fundamental understanding of every component.\nOne of the most fundamental clinical trials in cancer came out in February in the New England Journal of Medicine, where they took women who were pre-menopausal with breast cancer. So, about the worst kind of breast cancer you can get. They had gotten their chemotherapy, and then they randomized them, where half got placebo, and half got a drug called Zoledronic acid that builds bone. It's used to treat osteoporosis, and they got that twice a year. They looked and, in these 1,800 women, given twice a year a drug that builds bone, you reduce the recurrence of cancer by 35 percent. Reduce occurrence of cancer by a drug that doesn't even touch the cancer. So the notion, you change the soil, the seed doesn't grow as well. You change that system, and you could have a marked effect on the cancer.\nNobody has ever shown -- and this will be shocking -- nobody has ever shown that most chemotherapy actually touches a cancer cell. It's never been shown. There's all these elegant work in the tissue culture dishes, that if you give this cancer drug, you can do this effect to the cell, but the doses in those dishes are nowhere near the doses that happen in the body.\nIf I give a woman with breast cancer a drug called Taxol every three weeks, which is the standard, about 40 percent of women with metastatic cancer have a great response to that drug. And a response is 50 percent shrinkage. Well, remember that's not even an order of magnitude, but that's a different story. They then recur, I give them that same drug every week. Another 30 percent will respond. They then recur, I give them that same drug over 96 hours by continuous infusion, another 20 or 30 percent will respond. So, you can't tell me it's working by the same mechanism in all three size. It's not. We have no idea the mechanism. So the idea that chemotherapy may just be disrupting that complex system, just like building bone disrupted that system and reduced recurrence, chemotherapy may work by that same exact way. The wild thing about that trial also, was that it reduced new primaries, so new cancers, by 30 percent also.\nSo, the problem is, yours and mine, all of our systems are changing. They're dynamic. I mean, this is a scary slide, not to take an aside, but it looks at obesity in the world. And I'm sorry if you can't read the numbers, they're kind of small. But, if you start to look at it, that red, that dark color there, more than 75 percent of the population of those countries are obese. Look a decade ago, look two decades ago: markedly different. So, our systems today are dramatically different than our systems a decade or two ago. So the diseases we have today, which reflect patterns in the system over the last several decades, are going to change dramatically over the next decade or so based on things like this.\nSo, this picture, although it is beautiful, is a 40-gigabyte picture of the whole proteome. So this is a drop of blood that has gone through a superconducting magnet, and we're able to get resolution where we can start to see all of the proteins in the body. We can start to see that system. Each of the red dots are where a protein has actually been identified. The power of these magnets, the power of what we can do here, is that we can see an individual neutron with this technology. So, again, this is stuff we're doing with Danny Hillis and a group called Applied Proteomics, where we can start to see individual neutron differences, and we can start to look at that system like we never have before. So, instead of a reductionist view, we're taking a step back.\nSo this is a woman, 46 years old, who had recurrent lung cancer. It was in her brain, in her lungs, in her liver. She had gotten Carboplatin Taxol, Carboplatin Taxotere, Gemcitabine, Navelbine: Every drug we have she had gotten, and that disease continued to grow. She had three kids under the age of 12, and this is her CT scan. And so what this is, is we're taking a cross-section of her body here, and you can see in the middle there is her heart, and to the side of her heart on the left there is this large tumor that will invade and will kill her, untreated, in a matter of weeks. She goes on a pill a day that targets a pathway, and again, I'm not sure if this pathway was in the system, in the cancer, but it targeted a pathway, and a month later, pow, that cancer's gone. Six months later it's still gone. That cancer recurred, and she passed away three years later from lung cancer, but she got three years from a drug whose symptoms predominately were acne. That's about it.\nSo, the problem is that the clinical trial was done, and we were a part of it, and in the fundamental clinical trial -- the pivotal clinical trial we call the Phase Three, we refused to use a placebo. Would you want your mother, your brother, your sister to get a placebo if they had advanced lung cancer and had weeks to live? And the answer, obviously, is not. So, it was done on this group of patients. Ten percent of people in the trial had this dramatic response that was shown here, and the drug went to the FDA, and the FDA said, \"Without a placebo, how do I know patients actually benefited from the drug?\" So the morning the FDA was going to meet, this was the editorial in the Wall Street Journal. (Laughter) And so, what do you know, that drug was approved.\nThe amazing thing is another company did the right scientific trial, where they gave half placebo and half the drug. And we learned something important there. What's interesting is they did it in South America and Canada, where it's \"more ethical to give placebos.\" They had to give it also in the U.S. to get approval, so I think there were three U.S. patients in upstate New York who were part of the trial. But they did that, and what they found is that 70 percent of the non-responders lived much longer and did better than people who got placebo. So it challenged everything we knew in cancer, is that you don't need to get a response. You don't need to shrink the disease. If we slow the disease, we may have more of a benefit on patient survival, patient outcome, how they feel, than if we shrink the disease.\nThe problem is that, if I'm this doc, and I get your CT scan today and you've got a two centimeter mass in your liver, and you come back to me in three months and it's three centimeters, did that drug help you or not? How do I know? Would it have been 10 centimeters, or am I giving you a drug with no benefit and significant cost? So, it's a fundamental problem. And, again, that's where these new technologies can come in.\nAnd so, the goal obviously is that you go into your doctor's office -- well, the ultimate goal is that you prevent disease, right? The ultimate goal is that you prevent any of these things from happening. That is the most effective, cost-effective, best way we can do things today. But if one is unfortunate to get a disease, you'll go into your doctor's office, he or she will take a drop of blood, and we will start to know how to treat your disease. The way we've approached it is the field of proteomics, again, this looking at the system. It's taking a big picture.\nThe problem with technologies like this is that if one looks at proteins in the body, there are 11 orders of magnitude difference between the high-abundant and the low-abundant proteins. So, there's no technology in the world that can span 11 orders of magnitude. And so, a lot of what has been done with people like Danny Hillis and others is to try to bring in engineering principles, try to bring the software. We can start to look at different components along this spectrum.\nAnd so, earlier was talked about cross-discipline, about collaboration. And I think one of the exciting things that is starting to happen now is that people from those fields are coming in. Yesterday, the National Cancer Institute announced a new program called the Physical Sciences and Oncology, where physicists, mathematicians, are brought in to think about cancer, people who never approached it before. Danny and I got 16 million dollars, they announced yesterday, to try to attach this problem. A whole new approach, instead of giving high doses of chemotherapy by different mechanisms, to try to bring technology to get a picture of what's actually happening in the body.\nSo, just for two seconds, how these technologies work -- because I think it's important to understand it. What happens is every protein in your body is charged, so the proteins are sprayed in, the magnet spins them around, and then there's a detector at the end. When it hit that detector is dependent on the mass and the charge. And so we can accurately -- if the magnet is big enough, and your resolution is high enough -- you can actually detect all of the proteins in the body and start to get an understanding of the individual system.\nAnd so, as a cancer doctor, instead of having paper in my chart, in your chart, and it being this thick, this is what data flow is starting to look like in our offices, where that drop of blood is creating gigabytes of data. Electronic data elements are describing every aspect of the disease. And certainly the goal is we can start to learn from every encounter and actually move forward, instead of just having encounter and encounter, without fundamental learning.\nSo, to conclude, we need to get away from reductionist thinking. We need to start to think differently and radically. And so, I implore everyone here: Think differently. Come up with new ideas. Tell them to me or anyone else in our field, because over the last 59 years, nothing has changed. We need a radically different approach.\nYou know, Andy Grove stepped down as chairman of the board at Intel -- and Andy was one of my mentors, tough individual. When Andy stepped down, he said, \"No technology will win. Technology itself will win.\" And I'm a firm believer, in the field of medicine and especially cancer, that it's going to be a broad platform of technologies that will help us move forward and hopefully help patients in the near-term.\nThank you very much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэвид Агус: Новая стратегия в борьбе с раком\nTED Talk Subtitles and Transcript: Дэвид Ангус объясняет, что традиционное лечение рака близоруко фокусируется над отдельными проблемными клетками. Он прелагает новый, междисциплинарный метод применяющий нетипичные лекарства, компьютерное моделирование и белковый анализ - метод, направленный на то, чтобы диагностировать и лечить весь организм.\nЯ онколог. Однажды я покинул свой офис и шел мимо аптеки, находящейся в больнице, три или четыре года назад и увидел обложку журнала \"Форчун\", висящей в витрине той аптеки.\nКонечно же, как онколог, взглянув на это, вы почувствуете себя подавленным. Однако, когда вы начнете читать эту статью, написанную Клифом, который сам поборол недуг рака, и который был спасен благодаря клиническому испытанию, ради которого родители возили его из Нью-Йорка в северную часть штата чтобы он получил экспериментальную терапию от называемой в то время болезни Ходжкина, что и спасло его жизнь. В статье он делает поразительные выводы. А самое главное - это то, что мы стали ограничены в представлениях о биологии, а также в области онкологии. Посдедние пятьдесят лет мы концентрировались на лечении отдельного гена, на изучении рака, а не на том, как его контролировать.\nИтак, это поразительная таблица. И это то, что день за днем возвращает нас к трезвому восприятию нашей области. Очевидно, мы достигли значительных успехов в сердечно-сосудистых заболеваниях. Но обратите внимание на рак. Уровень онкологической смертности не изменился за эти последние пятьдесят лет. Мы лишь немного преуспели в таких болезнях как хроническая лейкемия костного мозга, где мы имеем средство, которое способно приостановить заболевание у 100 процентов людей. Но в целом, мы не достигли новых вершин в борьбе в раком.\nИтак, сегодня я бы хотел поговорить немного о том, что я думаю о таком положении вещей, а затем выйти за мои обычные границы и поразмыслить о том, куда нас это приведет, в чем заключается новый подход в лечении рака, который я надеюсь развить. Потому что это неправильно.\nИтак, что такое рак прежде всего? Скажем, если у кого-то появится комок или аномальное значение в результате анализа крови, он пойдет к врачу. Врач возмет анализ крови. Диагнозы на сегодняшний день делаются распознаванием образов. Выглядит ли это нормально? Выглядит ли это ненормально?\nИтак, патолог словно смотрит на пластиковую бутылку. Это нормальная клетка. Это раковая клетка. На сегодня это самый современный метод диагностики в онкологии. Не существует молекулярного анализа. Также отсутсвует упорядочение генов, о котором говорили вчера. Тем более нету причудливого изучения хромосом. Вот так мы делаем это \"по последнему слову техники\".\nВы знаете, и я знаю это очень хорошо, что как онколог, я не могу лечить рак на поздней стадии. Поэтому в противоположность этому я твердо верю в попытку обнаружения рака на ранней стадии. Единственный способ начать бороться с раком - это обнаружить его как можно раньше. Мы можем предотвратить большинство болезней рака. Как вы знаете, в предыдущей лекции упоминалось о предупреждении сердечных заболеваний. Мы можем повторить это относительно рака. Я был среди основателей компании \"Навигеникс\", работники которой, если вы плюнете в пробирку в пробирку, смогут рассмотреть 35- 40 генетических маркеров болезни, каждый из которых можно приостановить для многих типов рака. Для начала определяется, чем вы можете болеть, а затем мы можем начать работать над тем, чтобы заболевание предотвратить. Потому что проблема в том, что когда у вас рак на поздней стадии, сегодня мы немногое можем сделать для лечения, как было упомянуто раннее в статистике.\nИтак, одной из особенностей рака является то, что он распространен среди людей в возрасте. Почему рак - это заболевание взрослых? Потому что эволюция не заботится о нас после того как мы дадим потомство. Видите ли, эволюция защищает нас пока мы способны продолжить потомство, а затем, после того как нам 35 или 40 или 45, для нее мы ничего не значим, потому что мы дали потомство. В онкологии это редкость, просто черезвычайная редкость когда раком болет ребенок, приблизительно один на тысячи случаев в год. Но как только он взрослеет, то шансы повышаются.\nПочему это так тяжело лечить? Потому что это заболевание бывает разнотипным, а это идеальная основа для эволюции рака. Все начинается с выбора плохих, агрессивных клеток, что мы называем клональным отбором. Однако, если мы начнем понимать, что рак это не просто молекулярный дефект, а на самом деле что-то большее, то мы можем обнаружить новые пути в борьбе с ним. И я вам это покажу.\nИтак, одна из основных проблем, которые существуют в онкологии это то, что на данный момент мы определяем рак многочисленными характеристиками и симптомами. Я устал, у меня вздутие живота, у меня что-то болит и т.д. Далее мы имеем несколько анатомических описаний. Вы можете пройти компьютерное обследование. У вас могут обнаружить трех сантиметровое образование на печени. Также существуют определения согласно частям тела. Это рак печени, рак груди, рак простаты. Ну в общем то это все. Итак, наш словарь для описания рака очень и очень беден. В основном это симптомы. Это проявления болезни.\nУдивительно, что за последние два или три года, правительство потратило 400 миллионов долларов и планирует затратить еще миллиард на то, что мы называем Онкологическим Атласом Генома. Идея заключается в упорядочении всех генов рака и создании нового лексикона, нового словоря, чтобы описать рак. Вы знаете, что в середине 1850х годов во Франции начали определять рак по частям тела. И это не изменилось на протяжении 150 лет. Это абсолютно устаревший метод для названия рака по простате, по груди, по мышцам. Если подумать, это полный абсурд.\nОднозначно, сегодня у нас есть технологии и в течение последующих несколько лет все изменится. Вы больше не будете ходить в клинику, гда лечат рак груди. Вы пойдете в расширенную HER2 клинику или в активированную EGFR клинику, где врачи будут изучать патогенные пораженные ткани, которые вызвали этот определенный рак. Итак, будем надеяться, что мы перейдем от искусства медицины к науке медицины и сможем делать то, что делается в случае инфекционных заболеваний: изучение бактерий-возбудителей с последующим использованием соответствующего антибиотика, потому что определенная бактерия среагирует на него. Когда кто-то болеет свиным гриппом H1N1, он пьет Тамифлю тем самым значительно уменьшая остроту симптомов и предотвращая многие проявления болезни. Почему? Потому что мы знаем чем вы больны и мы знаем как это лечить. Хотя мы не можем производить вакцину в этой стране, но это отдельная история.\nОнкологический Атлас Генома выходит в свет сейчас. Первым был сделан атлас для рака мозга. В следующем месяце, в конце декабря, вы увидите рак яичников, а затем, через несколько месяцев, появится атлас для рака легких. Существует также область протеомики, о которой я расскажу через несколько минут, и которая, как я думаю, будет следующим уровнем понимания и классификации заболевания. Но помните, я не пропагандирую геномику и протеомику как сторонник редукционизма. Я делаю это, чтобы мы осознали против чего мы боремся. И мы подходим к очень важному различию.\nНа сегодня мы тратим большинство денег в здравохранении на лечение болезни, большинство средств уходит на последние два года чьей-то жизни. Мы тратим лишь небольшое количество, если вообще, на исследование того, против чего мы боремся. Если бы мы могли начать процесс изменений, попытаться понять, против чего мы боремся, дела бы пошли намного лучше. Если бы мы могли предпринять один шаг заранее и предотвратить болезнь, мы могли бы значительно все изменить. И, конечно же,в этом направлении нам надо идти, чтобы продвинуться вперед.\nИтак, это веб-страница Национального Института Онкологии. И я здесь сегодня, чтобы сказать:\"Это неправильно\". На сайте Национального Института Онкологии говорится, что рак - это генетическое заболевание. Также говорится, что если вы взглянете, то увидите индивидуальную мутацию а возможно вторую, и третью, и это и есть рак. Но, как онколог, вот что я вижу. Это вовсе не генетическая болезнь. Посмотрите, это печень с раком толстой кишки и под микроскопом можно увидеть лимфоузел, который поразил рак. Это компьютерное сканирование, показывающее, где рак поразил печень. Рак - это взаимодействие клетки с окружением, которая больше не подчиняется контролю развития. Это не абстракция; это взаимодействие с окружающей средой. Это то, что мы называем системой.\nМоя цель как онколога - это не понимание рака. И по-моему, это было главной проблемой на протяжении последних пяти декад; мы стремились понять рак. Цель - это контролировать рак. А это принципиально отличающаяся схема оптимизации, очень новая стратегия для всех нас.\nЯ поднялся на Американской Ассоциации по Исследованию Рака, а это одно из самых больших исследовательских собраний насчитывающее 20,000 человек и сказал, что мы совершили ошибку. Мы все, включая меня, ошибились потому, что были редукционистами и смотрели вниз. Нам нужно сделать шаг назад. И верьте или нет, но были те, кто освистал меня. Люди расстроились, но это единственный способ, чтобы идти вперед.\nЗнаете, мне повезло встретить Дэни Хиллиса несколько лет назад. Нас как бы заставили и ни один из нас не хотел вообще-то встречаться друг с другом. Я спросил:\"Действительно ли я хочу встретиться с человеком из Диснея, который проектировал компьютеры?\" А он не был уверен, хочет ли он встретить очередного доктора. Но под влиянием людей мы встретились и стали сотрудничать, что оказало значительное воздействие на мою работу. Мы разработали и мы работаем над - большинство идей принадлежат Дэни и его команде - моделированием рака в организме, как сложной системы. Я представлю вам некоторые данные о том, где я и вправду думаю мы можем преуспеть, а также о новом подходе к проблеме.\nСуть в том, что когда вы смотрите на эти переменные и на эти данные, вы должны понять входные данные. Если я измерю температуру на протяжении 30 дней и спрошу какая будет средняя велечина температуры, и ответ будет 98.7, я скажу \"Замечательно.\" Но если в один из дней температура достигла 102 на протяжении шести часов, вы приняли Тайленол и почувствовали себя лучше и т.д., я одназначно упущу это из виду. Итак, основная из проблем медицины это то, что вы, я и все мы ходим на прием к врачу раз в год. Мы имеем дискретные элементы данных, которые мы не можем рассмотреть с точки зрения хронологии.\nЯ уже упоминал об этом приспособлении для наблюдения за жизнью. Я использовал его на протяжении 2.5 месяца. Это стратегическое оборудование не потому, что оно говорит мне как много калорий я затрачиваю ежедневно, но потому, что 24 часа оно наблюдает, что я делаю в течении дня. Я и не знал, что три часа я сижу за столом, абсолютно не двигаясь. Многие функции, представленные в этих данных как входные системы, в действительности отличаются от нашего понимания, потому что мы не измеряем их динамически.\nТаким образом, если представить рак как систему, то в ней будут данные на входе и выходе и структура посередине. Итак, структуры - это исторические классы эквивалентности, а для больного раком, входные данные - это окружение, диета, лечение, генетические мутации. Данные на выходе - это симптомы. Болит ли что-то? Развивается ли рак? Чувствуем ли мы вздутие и т.д. Большая часть структуры скрыта. В нашей работе мы меняем входные данные, мы прописываем курс агрессивной химиотерапии. И потом проверяем, улучшился ли результат? Уменьшилась ли боль и т.д.?\nИтак, проблема в том, что это не просто одна система, это множество систем по многим измерениям. Это система систем. И, когда вы начинаете рассматривать новые системы, вы можете увидеть нейрон под микроскопом. Нейрон под микроскопом выглядит весьма элегантно, с маленькими торчащими ножками и маленькими штуками тут. Но когда вы совмещаете их вместе в сложную систему, то вы можете увидеть как это становится мозгом, а этот мозг в свою очередь может создать разум, а мы говорим о том, что можно попытаться построить модель развития в организме рака, как сложной системы. Однако, плохая новость - эти сложные- и \"сложные\" это ключевое слово - развивающиеся системы очень трудно понять в деталях. Хорошая новость - вы можете ими управлять. Вы можете попробовать управлять ими не имея фундаментального представления о каждом элементе.\nОдно из самых фундаментальных клинических испытаний в онкологии опубликовали в феврале в Медицинском Журнале Новой Англии, где были взяты женщины предклимактерического возраста, у которых диагностировали рак груди. Это наверно самый наихудший вид рака груди, которым можно страдать. Им провели химиотерапию, затем разделили их в перемешанном порядке и дали половине плацебо, а другой половине лекарство называемое Золедроновая кислота, которая строит кость. Его применяют для лечения остеопороза, и женщинам давали его дважды в год. Результат был таков, что среди 1,800 женщин получавших дважды в год лекарство для строения кости, вероятность повторного возникновения рака уменьшилось на 35 процентов. Снижение рецедива рака лекарством, не имеющим ничего общего с раком. Проще говоря - вы поменяете почву и семя не будет расти. Вы поменяете систему и вы можете значительно повлиять на рак.\nНикто и никогда не показал - и это шокирующе - никто и никогда не показал, что химиотерапия и вправду действует в основном на раковые клетки. Этого никто не видел. Существуют все эти замечательные работы, проводимые в емкостях для выращивання ткани, в которых, если вы лечите рак лекарством, это оказывает влияние на определенную клетку, но дозы в тех лабораторных исследованиях далеки от доз, оказывающих воздействие в организме.\nЕсли женщина с раком груди принимает средство Таксол каждые три недели, что является стандартом, около 40 процентов женщин больных раком на стадии метастаз положительно реагируют на лечение. Реакцией на лечение является 50 процентное уменьшение опухоли. Однако, помните, что суть даже не в размере, а это другая история. Затем все повторяется, я даю им то же лекарство каждую неделю. Другие 30 процентов будут иметь положительный эффект. История повторяется, я прописываю то же лекарство в течении 96 часов продолжительного приема, другие 20 или 30 процентов ответят на лечение. Вы не можете сказать, что один механизм работает на каждом из трех этапов. Это не так. Мы понятия не имеем о механизме. Таким образом, идея о том, что химиотерапия может разрушить эту сложную систему, в точности как построение кости разрушает эту систему и снижает повторное появление, химиотерапия может иметь такой же эффект. Странно в этом эксперименте также то, что уменьшились раковые образования на начальных стадиях, тоже на 30 процентов.\nНаша проблема в том, что все наши системы меняются. Они динамичны. Я имею в виду, это страшный спуск, я говорю это не для того, чтобы сделать отступление от темы, что это выглядит как ожирение в мире. Я извиняюсь если вам не видно цифры, мелкий шрифт. Все же, если вы присмотритесь, то это красное, этот темный цвет представляет более 75 процентов населения тех стран, страдающих этим ожирением. Посмотрите десятилетие назад, два десятилетия назад, помечены по-другому. Наши системы сегодня трагично отличаются от того, чем они были одно или два десятилетия назад. Сегодняшние болезни, отражающие зависимости в системе на протяжении нескольких последних десятелетий, сильно изменятся в последующем десятилетии или около того, в зависимости от таких факторов.\nЭтот рисунок хоть и красив - это изображение размером в 40 гигабайт целого протеома. Это всего лишь капелька крови, прошедшая через сверхпроводящий магнит и мы можем получить расширение позволяющее увидеть все протеины в теле. Мы можем увидеть эту систему. Красные точки показывают те места, где протеин был идентифицирован. Сила этих магнитов, сила того, что мы можем сделать здесь - возможность увидеть отдельный нейтрон благодаря этой технологии. Еще раз, над этим мы работаем с Дэни Хиллисом и группой называемой Прикладной Протеомикой. Эта работа дает возможность увидеть отличие отдельного нейрона и дает возможность рассмотреть систему под новым углом. Вместо упростительного метода, мы делаем шаг назад.\nЭто женщина, ей 46 лет, у которой был рецидивирующий рак легких. Рак был в ее мозгу, в ее легких, в ее печени. Она принимала Карбоплатин Таксол, Карбоплатин Таксотерат, Гемцитабен, Навелбин. Она лечилась всем, что у нас было, но болезнь прогрессировала. У нее трое детей младше 12 лет, и это ее результат компьютерного исследования. Здесь мы рассматриваем поперечное сечение ее тела. И в середине вы можете увидеть ее сердце, а на стороне ее сердца слева находится большая опухоль которая будет расти и убьет ее, невылеченная. Это вопрос нескольких недель. Она принимает препарат, который направлен на подавление патогенного процесса, и опять таки, я не уверен находился ли этот процесс в раковой системе, но это достигло цели, и месяц спустя, раз - и рак исчез. Спустя полгода рак также не проявился. К сожалению, все таки рецидив случился, и она умерла 3 годя спустя от рака легких, но она прожила три года благодаря препарату, применяемому преимущественно для лечения угревой сыпи. На этом все.\nИтак, проблема в том, что это клиническое испытание было проведено с нашим участием и в основном клиническом исследовании, в главном медицинском испытании, на третьем этапе, мы отказались от использования плацебо. Хотели бы вы, чтобы ваша мама, ваш брат или ваша сестра получили плацебо, если бы они страдали от прогрессирующего рака легких и им оставалось лишь несколько недель? Очевидно, что ответ - \"нет\". Это было проделано на этой группе пациентов. 10 процентов людей участвующих в эксперименте имели сильную реакцию, что показано здесь, и лекарство отправили в Управление по контролю за продуктами и лекарствами, где спросили:\"Без плацебо, как можно быть увереным, что лекарство помогает пациентам на самом деле?\" Утром, когда Управление по контролю за продуктами и лекарствами готовилось к собранию, это было на передней странице \"Уолл-стрит джорнал\". (смех) Ну, и как вы уже знаете лекарство было одобрено.\nПримечательно, что другая компания провела научный эксперимент, в котором использовали плацебо для половины пациентов и лекарство для другой. И мы узнали нечто важное. Интересно то, что это было сделано в Южной Америке и Канаде, где считается \"более этичным давать плацебо\", им пришлось давать его и в США для получения разрешения. Насколько я знаю было 3 пациента в США, в северной части Нью Йорка, учавствовавших в испытании. И они обнаружили следующее: 70 процентов, пациентов не ответивших на лечение, жили значительно дольше тех, кто принимал плацебо. Таким образом это поставило под вопрос все, что мы до этого знали о раке, а именно, что необязательно получать реакцию на лечение. Не нужно \"уменьшать\" заболевание. Если мы приостановим болезнь, может оказать больше положительного влияния на шансы выживания пациента, на положительный общий исход, на то, как он себя чувствует, чем тогда, когда мы \"уменьшаем\" болезнь.\nПроблема в следующем: если я - врач, и я получу ваше компьютерное сканирование сегодня, и у вас обнаружится 2х сантиметровая опухоль печени и вы вернетесь через три месяца, и опухоль выросла до 3-х сантиметров, помогло ли вам лекарство? Откуда мне знать? Могла ли опухоль быть 10 сантиметров или я прописываю препарат бесполезный и дорогой? Итак, в этом вся проблема. И опять таки, именно отсюда начинаются новые методы.\nИтак, цель, конечно же, чтобы вы пришли в кабинет врача -- ну, основная цель, конечно же, предупредить заболевание. Основная цель - чтобы вы предотвратили любое возможное проявление. Это самый эффективный, в том числе с точки зрения затрат, лучший способ, который мы можем использовать сегодня. Но, если кто-то, к сожалению, уже болен, он или она пойдет к врачу, сдаст капельку крови, и мы сможем узнать как лечить болезнь. Наш подход относится к области протеомики, опять таки, мы рассматриваем систему. Рассматриваем полную картины.\nПроблема подобного подхода в том, что если кто-то рассматривает протеины в теле, существует порядка 11 разрядов размеров между сильно и слабо распространенными протеинами. И в этом мире нет таких технологий, которые могут измерить 11 разрядов размеров. В основном, Дэни Хиллис и другие работали над применением технических и программных принципов. У нас есть возможность взглянуть на разные состовляющие в этом диапазоне.\nРаннее упоминалось о междисциплинарном, о сотрудничестве. По-моему, сейчас происходит то, что люди разных направлений собираются вместе. Вчера, Национальный Институт Рака объявил новую программу, называемую физика и онкология, где физики, математики собраны для работы над раком, люди, которые ранее в это не были вовлечены. Дэнни и я получили 16 миллионов долларов, как было объявлено вчера за попытку решить эту проблему. Весь новый подход, вместо применения высоких доз химиотерапии, является попыткой при помощи различных механизмов использовать достижения технологий для получения картины того, что на самом деле происходит в теле.\nИтак, вкратце расскажу о том, как это работает, я думаю, что это очень важно для понимания. Каждый протеин в вашем теле заряжен, поэтому когда протеины вбрызгиваются вовнутрь, магнит вращает их по кругу, в конце расположен детектор. Момент соударения с деректором зависит от массы и заряда. Таким образом, с высокой точностью, если магнит достаточно большой и вы располагаете достаточно высоким разрешением, вы можете на самом деле обнаружить все белки в теле, и это будет началом понимания об отдельной системе.\nКак онколог, вместо использования бумаги для построения графика, вашего графика, что обычно составляет достаточно толстую стопку, - вот так начинает выглядеть поток данных в наших офисах, где капля крови создает гигабайты данных. Электронные элементы данных описывают каждый аспект болезни. И конечно же, цель в том, чтобы начать изучать каждый случай и действительно двигаться вперед вместо того, чтобы просто пропускать случай за случаем без какого-либо фундаментального изучения.\nПодводя итог, необходимо заметить, что нам следует отказаться от упростительного метода мышления. Мы должны начать думать по-другому и радикально. Я заклинаю каждого здесь думать по-другому. Придумывать новые идеи. Поведать о них мне или кому-либо еще из нашего круга, потому что на протяжении последних 59 лет не было сделано никакого прогресса. Мы нуждаемся в радикально другом подходе.\nЗнаете, когда Энди Грув отошел от должности председателя правления Интел -- и Энди был одним из моих наставников, жесткой личностью -- когда Энди покинул должность, он сказал: \"Ни одна из технологий не победит. Технологии победят.\" И я твердо верю, что в области медицины и особенно онкологии именно широкая платформа технологий, поможет нам двигаться вперед и, будем надеяться, поможет пациентам в ближайшем будущем.\nСпасибо большое."
}
] |
David Agus: A new strategy in the war on cancer
TED Talk Subtitles and Transcript: Too often, says David Agus cancer treatments have a short-sighted focus on individual cells. He suggests a new, cross-disciplinary approach, using atypical drugs, computer modeling and protein analysis to diagnose and treat the whole body.
I'm a cancer doctor, and I walked out of my office and walked by the pharmacy in the hospital three or four years ago, and this was the cover of Fortune magazine sitting in the window of the pharmacy.
And so, as a cancer doctor, you look at this, and you get a little bit downhearted. But when you start to read the article by Cliff, who himself is a cancer survivor, who was saved by a clinical trial where his parents drove him from New York City to upstate New York to get an experimental therapy for -- at the time -- Hodgkin's disease, which saved his life, he makes remarkable points here. And the point of the article was that we have gotten reductionist in our view of biology, in our view of cancer. For the last 50 years, we have focused on treating the individual gene in understanding cancer, not in controlling cancer.
So, this is an astounding table. And this is something that sobers us in our field everyday in that, obviously, we've made remarkable impacts on cardiovascular disease, but look at cancer. The death rate in cancer in over 50 years hasn't changed. We've made small wins in diseases like chronic myelogenous leukemia, where we have a pill that can put 100 percent of people in remission, but in general, we haven't made an impact at all in the war on cancer.
So, what I'm going to tell you today, is a little bit of why I think that's the case, and then go out of my comfort zone and tell you where I think it's going, where a new approach -- that we hope to push forward in terms of treating cancer. Because this is wrong.
So, what is cancer, first of all? Well, if one has a mass or an abnormal blood value, you go to a doctor, they stick a needle in. They way we make the diagnosis today is by pattern recognition: Does it look normal? Does it look abnormal?
So, that pathologist is just like looking at this plastic bottle. This is a normal cell. This is a cancer cell. That is the state-of-the-art today in diagnosing cancer. There's no molecular test, there's no sequencing of genes that was referred to yesterday, there's no fancy looking at the chromosomes. This is the state-of-the-art and how we do it.
You know, I know very well, as a cancer doctor, I can't treat advanced cancer. So, as an aside, I firmly believe in the field of trying to identify cancer early. It is the only way you can start to fight cancer, is by catching it early. We can prevent most cancers. You know, the previous talk alluded to preventing heart disease. We could do the same in cancer. I co-founded a company called Navigenics, where, if you spit into a tube -- and we can look look at 35 or 40 genetic markers for disease, all of which are delayable in many of the cancers -- you start to identify what you could get, and then we can start to work to prevent them. Because the problem is, when you have advanced cancer, we can't do that much today about it, as the statistics allude to.
So, the thing about cancer is that it's a disease of the aged. Why is it a disease of the aged? Because evolution doesn't care about us after we've had our children. See, evolution protected us during our childbearing years and then, after age 35 or 40 or 45, it said "It doesn't matter anymore, because they've had their progeny." So if you look at cancers, it is very rare -- extremely rare -- to have cancer in a child, on the order of thousands of cases a year. As one gets older? Very, very common.
Why is it hard to treat? Because it's heterogeneous, and that's the perfect substrate for evolution within the cancer. It starts to select out for those bad, aggressive cells, what we call clonal selection. But, if we start to understand that cancer isn't just a molecular defect, it's something more, then we'll get to new ways of treating it, as I'll show you.
So, one of the fundamental problems we have in cancer is that, right now, we describe it by a number of adjectives, symptoms: "I'm tired, I'm bloated, I have pain, etc." You then have some anatomic descriptions, you get that CT scan: "There's a three centimeter mass in the liver." You then have some body part descriptions: "It's in the liver, in the breast, in the prostate." And that's about it. So, our dictionary for describing cancer is very, very poor. It's basically symptoms. It's manifestations of a disease.
What's exciting is that over the last two or three years, the government has spent 400 million dollars, and they've allocated another billion dollars, to what we call the Cancer Genome Atlas Project. So, it is the idea of sequencing all of the genes in the cancer, and giving us a new lexicon, a new dictionary to describe it. You know, in the mid-1850's in France, they started to describe cancer by body part. That hasn't changed in over 150 years. It is absolutely archaic that we call cancer by prostate, by breast, by muscle. It makes no sense, if you think about it.
So, obviously, the technology is here today, and, over the next several years, that will change. You will no longer go to a breast cancer clinic. You will go to a HER2 amplified clinic, or an EGFR activated clinic, and they will go to some of the pathogenic lesions that were involved in causing this individual cancer. So, hopefully, we will go from being the art of medicine more to the science of medicine, and be able to do what they do in infectious disease, which is look at that organism, that bacteria, and then say, "This antibiotic makes sense, because you have a particular bacteria that will respond to it." When one is exposed to H1N1, you take Tamiflu, and you can remarkably decrease the severity of symptoms and prevent many of the manifestations of the disease. Why? Because we know what you have, and we know how to treat it -- although we can't make vaccine in this country, but that's a different story.
The Cancer Genome Atlas is coming out now. The first cancer was done, which was brain cancer. In the next month, the end of December, you'll see ovarian cancer, and then lung cancer will come several months after. There's also a field of proteomics that I'll talk about in a few minutes, which I think is going to be the next level in terms of understanding and classifying disease. But remember, I'm not pushing genomics, proteomics, to be a reductionist. I'm doing it so we can identify what we're up against. And there's a very important distinction there that we'll get to.
In health care today, we spend most of the dollars -- in terms of treating disease -- most of the dollars in the last two years of a person's life. We spend very little, if any, dollars in terms of identifying what we're up against. If you could start to move that, to identify what you're up against, you're going to do things a hell of a lot better. If we could even take it one step further and prevent disease, we can take it enormously the other direction, and obviously, that's where we need to go, going forward.
So, this is the website of the National Cancer Institute. And I'm here to tell you, it's wrong. So, the website of the National Cancer Institute says that cancer is a genetic disease. The website says, "If you look, there's an individual mutation, and maybe a second, and maybe a third, and that is cancer." But, as a cancer doc, this is what I see. This isn't a genetic disease. So, there you see, it's a liver with colon cancer in it, and you see into the microscope a lymph node where cancer has invaded. You see a CT scan where cancer is in the liver. Cancer is an interaction of a cell that no longer is under growth control with the environment. It's not in the abstract; it's the interaction with the environment. It's what we call a system.
The goal of me as a cancer doctor is not to understand cancer. And I think that's been the fundamental problem over the last five decades, is that we have strived to understand cancer. The goal is to control cancer. And that is a very different optimization scheme, a very different strategy for all of us.
I got up at the American Association of Cancer Research, one of the big cancer research meetings, with 20,000 people there, and I said, "We've made a mistake. We've all made a mistake, myself included, by focusing down, by being a reductionist. We need to take a step back." And, believe it or not, there were hisses in the audience. People got upset, but this is the only way we're going to go forward.
You know, I was very fortunate to meet Danny Hillis a few years ago. We were pushed together, and neither one of us really wanted to meet the other. I said, "Do I really want to meet a guy from Disney, who designed computers?" And he was saying: Does he really want to meet another doctor? But people prevailed on us, and we got together, and it's been transformative in what I do, absolutely transformative. We have designed, and we have worked on the modeling -- and much of these ideas came from Danny and from his team -- the modeling of cancer in the body as complex system. And I'll show you some data there where I really think it can make a difference and a new way to approach it.
The key is, when you look at these variables and you look at this data, you have to understand the data inputs. You know, if I measured your temperature over 30 days, and I asked, "What was the average temperature?" and it came back at 98.7, I would say, "Great." But if during one of those days your temperature spiked to 102 for six hours, and you took Tylenol and got better, etc., I would totally miss it. So, one of the problems, the fundamental problems in medicine is that you and I, and all of us, we go to our doctor once a year. We have discrete data elements; we don't have a time function on them.
Earlier it was referred to this direct life device. You know, I've been using it for two and a half months. It's a staggering device, not because it tells me how many kilocalories I do every day, but because it looks, over 24 hours, what I've done in a day. And I didn't realize that for three hours I'm sitting at my desk, and I'm not moving at all. And a lot of the functions in the data that we have as input systems here are really different than we understand them, because we're not measuring them dynamically.
And so, if you think of cancer as a system, there's an input and an output and a state in the middle. So, the states, are equivalent classes of history, and the cancer patient, the input, is the environment, the diet, the treatment, the genetic mutations. The output are our symptoms: Do we have pain? Is the cancer growing? Do we feel bloated, etc.? Most of that state is hidden. So what we do in our field is we change and input, we give aggressive chemotherapy, and we say, "Did that output get better? Did that pain improve, etc.?"
And so, the problem is that it's not just one system, it's multiple systems on multiple scales. It's a system of systems. And so, when you start to look at emergent systems, you can look at a neuron under a microscope. A neuron under the microscope is very elegant with little things sticking out and little things over here, but when you start to put them together in a complex system, and you start to see that it becomes a brain, and that brain can create intelligence, what we're talking about in the body, and cancer is starting to model it like a complex system. Well, the bad news is that these robust -- and robust is a key word -- emergent systems are very hard to understand in detail. The good news is you can manipulate them. You can try to control them without that fundamental understanding of every component.
One of the most fundamental clinical trials in cancer came out in February in the New England Journal of Medicine, where they took women who were pre-menopausal with breast cancer. So, about the worst kind of breast cancer you can get. They had gotten their chemotherapy, and then they randomized them, where half got placebo, and half got a drug called Zoledronic acid that builds bone. It's used to treat osteoporosis, and they got that twice a year. They looked and, in these 1,800 women, given twice a year a drug that builds bone, you reduce the recurrence of cancer by 35 percent. Reduce occurrence of cancer by a drug that doesn't even touch the cancer. So the notion, you change the soil, the seed doesn't grow as well. You change that system, and you could have a marked effect on the cancer.
Nobody has ever shown -- and this will be shocking -- nobody has ever shown that most chemotherapy actually touches a cancer cell. It's never been shown. There's all these elegant work in the tissue culture dishes, that if you give this cancer drug, you can do this effect to the cell, but the doses in those dishes are nowhere near the doses that happen in the body.
If I give a woman with breast cancer a drug called Taxol every three weeks, which is the standard, about 40 percent of women with metastatic cancer have a great response to that drug. And a response is 50 percent shrinkage. Well, remember that's not even an order of magnitude, but that's a different story. They then recur, I give them that same drug every week. Another 30 percent will respond. They then recur, I give them that same drug over 96 hours by continuous infusion, another 20 or 30 percent will respond. So, you can't tell me it's working by the same mechanism in all three size. It's not. We have no idea the mechanism. So the idea that chemotherapy may just be disrupting that complex system, just like building bone disrupted that system and reduced recurrence, chemotherapy may work by that same exact way. The wild thing about that trial also, was that it reduced new primaries, so new cancers, by 30 percent also.
So, the problem is, yours and mine, all of our systems are changing. They're dynamic. I mean, this is a scary slide, not to take an aside, but it looks at obesity in the world. And I'm sorry if you can't read the numbers, they're kind of small. But, if you start to look at it, that red, that dark color there, more than 75 percent of the population of those countries are obese. Look a decade ago, look two decades ago: markedly different. So, our systems today are dramatically different than our systems a decade or two ago. So the diseases we have today, which reflect patterns in the system over the last several decades, are going to change dramatically over the next decade or so based on things like this.
So, this picture, although it is beautiful, is a 40-gigabyte picture of the whole proteome. So this is a drop of blood that has gone through a superconducting magnet, and we're able to get resolution where we can start to see all of the proteins in the body. We can start to see that system. Each of the red dots are where a protein has actually been identified. The power of these magnets, the power of what we can do here, is that we can see an individual neutron with this technology. So, again, this is stuff we're doing with Danny Hillis and a group called Applied Proteomics, where we can start to see individual neutron differences, and we can start to look at that system like we never have before. So, instead of a reductionist view, we're taking a step back.
So this is a woman, 46 years old, who had recurrent lung cancer. It was in her brain, in her lungs, in her liver. She had gotten Carboplatin Taxol, Carboplatin Taxotere, Gemcitabine, Navelbine: Every drug we have she had gotten, and that disease continued to grow. She had three kids under the age of 12, and this is her CT scan. And so what this is, is we're taking a cross-section of her body here, and you can see in the middle there is her heart, and to the side of her heart on the left there is this large tumor that will invade and will kill her, untreated, in a matter of weeks. She goes on a pill a day that targets a pathway, and again, I'm not sure if this pathway was in the system, in the cancer, but it targeted a pathway, and a month later, pow, that cancer's gone. Six months later it's still gone. That cancer recurred, and she passed away three years later from lung cancer, but she got three years from a drug whose symptoms predominately were acne. That's about it.
So, the problem is that the clinical trial was done, and we were a part of it, and in the fundamental clinical trial -- the pivotal clinical trial we call the Phase Three, we refused to use a placebo. Would you want your mother, your brother, your sister to get a placebo if they had advanced lung cancer and had weeks to live? And the answer, obviously, is not. So, it was done on this group of patients. Ten percent of people in the trial had this dramatic response that was shown here, and the drug went to the FDA, and the FDA said, "Without a placebo, how do I know patients actually benefited from the drug?" So the morning the FDA was going to meet, this was the editorial in the Wall Street Journal. (Laughter) And so, what do you know, that drug was approved.
The amazing thing is another company did the right scientific trial, where they gave half placebo and half the drug. And we learned something important there. What's interesting is they did it in South America and Canada, where it's "more ethical to give placebos." They had to give it also in the U.S. to get approval, so I think there were three U.S. patients in upstate New York who were part of the trial. But they did that, and what they found is that 70 percent of the non-responders lived much longer and did better than people who got placebo. So it challenged everything we knew in cancer, is that you don't need to get a response. You don't need to shrink the disease. If we slow the disease, we may have more of a benefit on patient survival, patient outcome, how they feel, than if we shrink the disease.
The problem is that, if I'm this doc, and I get your CT scan today and you've got a two centimeter mass in your liver, and you come back to me in three months and it's three centimeters, did that drug help you or not? How do I know? Would it have been 10 centimeters, or am I giving you a drug with no benefit and significant cost? So, it's a fundamental problem. And, again, that's where these new technologies can come in.
And so, the goal obviously is that you go into your doctor's office -- well, the ultimate goal is that you prevent disease, right? The ultimate goal is that you prevent any of these things from happening. That is the most effective, cost-effective, best way we can do things today. But if one is unfortunate to get a disease, you'll go into your doctor's office, he or she will take a drop of blood, and we will start to know how to treat your disease. The way we've approached it is the field of proteomics, again, this looking at the system. It's taking a big picture.
The problem with technologies like this is that if one looks at proteins in the body, there are 11 orders of magnitude difference between the high-abundant and the low-abundant proteins. So, there's no technology in the world that can span 11 orders of magnitude. And so, a lot of what has been done with people like Danny Hillis and others is to try to bring in engineering principles, try to bring the software. We can start to look at different components along this spectrum.
And so, earlier was talked about cross-discipline, about collaboration. And I think one of the exciting things that is starting to happen now is that people from those fields are coming in. Yesterday, the National Cancer Institute announced a new program called the Physical Sciences and Oncology, where physicists, mathematicians, are brought in to think about cancer, people who never approached it before. Danny and I got 16 million dollars, they announced yesterday, to try to attach this problem. A whole new approach, instead of giving high doses of chemotherapy by different mechanisms, to try to bring technology to get a picture of what's actually happening in the body.
So, just for two seconds, how these technologies work -- because I think it's important to understand it. What happens is every protein in your body is charged, so the proteins are sprayed in, the magnet spins them around, and then there's a detector at the end. When it hit that detector is dependent on the mass and the charge. And so we can accurately -- if the magnet is big enough, and your resolution is high enough -- you can actually detect all of the proteins in the body and start to get an understanding of the individual system.
And so, as a cancer doctor, instead of having paper in my chart, in your chart, and it being this thick, this is what data flow is starting to look like in our offices, where that drop of blood is creating gigabytes of data. Electronic data elements are describing every aspect of the disease. And certainly the goal is we can start to learn from every encounter and actually move forward, instead of just having encounter and encounter, without fundamental learning.
So, to conclude, we need to get away from reductionist thinking. We need to start to think differently and radically. And so, I implore everyone here: Think differently. Come up with new ideas. Tell them to me or anyone else in our field, because over the last 59 years, nothing has changed. We need a radically different approach.
You know, Andy Grove stepped down as chairman of the board at Intel -- and Andy was one of my mentors, tough individual. When Andy stepped down, he said, "No technology will win. Technology itself will win." And I'm a firm believer, in the field of medicine and especially cancer, that it's going to be a broad platform of technologies that will help us move forward and hopefully help patients in the near-term.
Thank you very much.
|
Дэвид Агус: Новая стратегия в борьбе с раком
TED Talk Subtitles and Transcript: Дэвид Ангус объясняет, что традиционное лечение рака близоруко фокусируется над отдельными проблемными клетками. Он прелагает новый, междисциплинарный метод применяющий нетипичные лекарства, компьютерное моделирование и белковый анализ - метод, направленный на то, чтобы диагностировать и лечить весь организм.
Я онколог. Однажды я покинул свой офис и шел мимо аптеки, находящейся в больнице, три или четыре года назад и увидел обложку журнала "Форчун", висящей в витрине той аптеки.
Конечно же, как онколог, взглянув на это, вы почувствуете себя подавленным. Однако, когда вы начнете читать эту статью, написанную Клифом, который сам поборол недуг рака, и который был спасен благодаря клиническому испытанию, ради которого родители возили его из Нью-Йорка в северную часть штата чтобы он получил экспериментальную терапию от называемой в то время болезни Ходжкина, что и спасло его жизнь. В статье он делает поразительные выводы. А самое главное - это то, что мы стали ограничены в представлениях о биологии, а также в области онкологии. Посдедние пятьдесят лет мы концентрировались на лечении отдельного гена, на изучении рака, а не на том, как его контролировать.
Итак, это поразительная таблица. И это то, что день за днем возвращает нас к трезвому восприятию нашей области. Очевидно, мы достигли значительных успехов в сердечно-сосудистых заболеваниях. Но обратите внимание на рак. Уровень онкологической смертности не изменился за эти последние пятьдесят лет. Мы лишь немного преуспели в таких болезнях как хроническая лейкемия костного мозга, где мы имеем средство, которое способно приостановить заболевание у 100 процентов людей. Но в целом, мы не достигли новых вершин в борьбе в раком.
Итак, сегодня я бы хотел поговорить немного о том, что я думаю о таком положении вещей, а затем выйти за мои обычные границы и поразмыслить о том, куда нас это приведет, в чем заключается новый подход в лечении рака, который я надеюсь развить. Потому что это неправильно.
Итак, что такое рак прежде всего? Скажем, если у кого-то появится комок или аномальное значение в результате анализа крови, он пойдет к врачу. Врач возмет анализ крови. Диагнозы на сегодняшний день делаются распознаванием образов. Выглядит ли это нормально? Выглядит ли это ненормально?
Итак, патолог словно смотрит на пластиковую бутылку. Это нормальная клетка. Это раковая клетка. На сегодня это самый современный метод диагностики в онкологии. Не существует молекулярного анализа. Также отсутсвует упорядочение генов, о котором говорили вчера. Тем более нету причудливого изучения хромосом. Вот так мы делаем это "по последнему слову техники".
Вы знаете, и я знаю это очень хорошо, что как онколог, я не могу лечить рак на поздней стадии. Поэтому в противоположность этому я твердо верю в попытку обнаружения рака на ранней стадии. Единственный способ начать бороться с раком - это обнаружить его как можно раньше. Мы можем предотвратить большинство болезней рака. Как вы знаете, в предыдущей лекции упоминалось о предупреждении сердечных заболеваний. Мы можем повторить это относительно рака. Я был среди основателей компании "Навигеникс", работники которой, если вы плюнете в пробирку в пробирку, смогут рассмотреть 35- 40 генетических маркеров болезни, каждый из которых можно приостановить для многих типов рака. Для начала определяется, чем вы можете болеть, а затем мы можем начать работать над тем, чтобы заболевание предотвратить. Потому что проблема в том, что когда у вас рак на поздней стадии, сегодня мы немногое можем сделать для лечения, как было упомянуто раннее в статистике.
Итак, одной из особенностей рака является то, что он распространен среди людей в возрасте. Почему рак - это заболевание взрослых? Потому что эволюция не заботится о нас после того как мы дадим потомство. Видите ли, эволюция защищает нас пока мы способны продолжить потомство, а затем, после того как нам 35 или 40 или 45, для нее мы ничего не значим, потому что мы дали потомство. В онкологии это редкость, просто черезвычайная редкость когда раком болет ребенок, приблизительно один на тысячи случаев в год. Но как только он взрослеет, то шансы повышаются.
Почему это так тяжело лечить? Потому что это заболевание бывает разнотипным, а это идеальная основа для эволюции рака. Все начинается с выбора плохих, агрессивных клеток, что мы называем клональным отбором. Однако, если мы начнем понимать, что рак это не просто молекулярный дефект, а на самом деле что-то большее, то мы можем обнаружить новые пути в борьбе с ним. И я вам это покажу.
Итак, одна из основных проблем, которые существуют в онкологии это то, что на данный момент мы определяем рак многочисленными характеристиками и симптомами. Я устал, у меня вздутие живота, у меня что-то болит и т.д. Далее мы имеем несколько анатомических описаний. Вы можете пройти компьютерное обследование. У вас могут обнаружить трех сантиметровое образование на печени. Также существуют определения согласно частям тела. Это рак печени, рак груди, рак простаты. Ну в общем то это все. Итак, наш словарь для описания рака очень и очень беден. В основном это симптомы. Это проявления болезни.
Удивительно, что за последние два или три года, правительство потратило 400 миллионов долларов и планирует затратить еще миллиард на то, что мы называем Онкологическим Атласом Генома. Идея заключается в упорядочении всех генов рака и создании нового лексикона, нового словоря, чтобы описать рак. Вы знаете, что в середине 1850х годов во Франции начали определять рак по частям тела. И это не изменилось на протяжении 150 лет. Это абсолютно устаревший метод для названия рака по простате, по груди, по мышцам. Если подумать, это полный абсурд.
Однозначно, сегодня у нас есть технологии и в течение последующих несколько лет все изменится. Вы больше не будете ходить в клинику, гда лечат рак груди. Вы пойдете в расширенную HER2 клинику или в активированную EGFR клинику, где врачи будут изучать патогенные пораженные ткани, которые вызвали этот определенный рак. Итак, будем надеяться, что мы перейдем от искусства медицины к науке медицины и сможем делать то, что делается в случае инфекционных заболеваний: изучение бактерий-возбудителей с последующим использованием соответствующего антибиотика, потому что определенная бактерия среагирует на него. Когда кто-то болеет свиным гриппом H1N1, он пьет Тамифлю тем самым значительно уменьшая остроту симптомов и предотвращая многие проявления болезни. Почему? Потому что мы знаем чем вы больны и мы знаем как это лечить. Хотя мы не можем производить вакцину в этой стране, но это отдельная история.
Онкологический Атлас Генома выходит в свет сейчас. Первым был сделан атлас для рака мозга. В следующем месяце, в конце декабря, вы увидите рак яичников, а затем, через несколько месяцев, появится атлас для рака легких. Существует также область протеомики, о которой я расскажу через несколько минут, и которая, как я думаю, будет следующим уровнем понимания и классификации заболевания. Но помните, я не пропагандирую геномику и протеомику как сторонник редукционизма. Я делаю это, чтобы мы осознали против чего мы боремся. И мы подходим к очень важному различию.
На сегодня мы тратим большинство денег в здравохранении на лечение болезни, большинство средств уходит на последние два года чьей-то жизни. Мы тратим лишь небольшое количество, если вообще, на исследование того, против чего мы боремся. Если бы мы могли начать процесс изменений, попытаться понять, против чего мы боремся, дела бы пошли намного лучше. Если бы мы могли предпринять один шаг заранее и предотвратить болезнь, мы могли бы значительно все изменить. И, конечно же,в этом направлении нам надо идти, чтобы продвинуться вперед.
Итак, это веб-страница Национального Института Онкологии. И я здесь сегодня, чтобы сказать:"Это неправильно". На сайте Национального Института Онкологии говорится, что рак - это генетическое заболевание. Также говорится, что если вы взглянете, то увидите индивидуальную мутацию а возможно вторую, и третью, и это и есть рак. Но, как онколог, вот что я вижу. Это вовсе не генетическая болезнь. Посмотрите, это печень с раком толстой кишки и под микроскопом можно увидеть лимфоузел, который поразил рак. Это компьютерное сканирование, показывающее, где рак поразил печень. Рак - это взаимодействие клетки с окружением, которая больше не подчиняется контролю развития. Это не абстракция; это взаимодействие с окружающей средой. Это то, что мы называем системой.
Моя цель как онколога - это не понимание рака. И по-моему, это было главной проблемой на протяжении последних пяти декад; мы стремились понять рак. Цель - это контролировать рак. А это принципиально отличающаяся схема оптимизации, очень новая стратегия для всех нас.
Я поднялся на Американской Ассоциации по Исследованию Рака, а это одно из самых больших исследовательских собраний насчитывающее 20,000 человек и сказал, что мы совершили ошибку. Мы все, включая меня, ошибились потому, что были редукционистами и смотрели вниз. Нам нужно сделать шаг назад. И верьте или нет, но были те, кто освистал меня. Люди расстроились, но это единственный способ, чтобы идти вперед.
Знаете, мне повезло встретить Дэни Хиллиса несколько лет назад. Нас как бы заставили и ни один из нас не хотел вообще-то встречаться друг с другом. Я спросил:"Действительно ли я хочу встретиться с человеком из Диснея, который проектировал компьютеры?" А он не был уверен, хочет ли он встретить очередного доктора. Но под влиянием людей мы встретились и стали сотрудничать, что оказало значительное воздействие на мою работу. Мы разработали и мы работаем над - большинство идей принадлежат Дэни и его команде - моделированием рака в организме, как сложной системы. Я представлю вам некоторые данные о том, где я и вправду думаю мы можем преуспеть, а также о новом подходе к проблеме.
Суть в том, что когда вы смотрите на эти переменные и на эти данные, вы должны понять входные данные. Если я измерю температуру на протяжении 30 дней и спрошу какая будет средняя велечина температуры, и ответ будет 98.7, я скажу "Замечательно." Но если в один из дней температура достигла 102 на протяжении шести часов, вы приняли Тайленол и почувствовали себя лучше и т.д., я одназначно упущу это из виду. Итак, основная из проблем медицины это то, что вы, я и все мы ходим на прием к врачу раз в год. Мы имеем дискретные элементы данных, которые мы не можем рассмотреть с точки зрения хронологии.
Я уже упоминал об этом приспособлении для наблюдения за жизнью. Я использовал его на протяжении 2.5 месяца. Это стратегическое оборудование не потому, что оно говорит мне как много калорий я затрачиваю ежедневно, но потому, что 24 часа оно наблюдает, что я делаю в течении дня. Я и не знал, что три часа я сижу за столом, абсолютно не двигаясь. Многие функции, представленные в этих данных как входные системы, в действительности отличаются от нашего понимания, потому что мы не измеряем их динамически.
Таким образом, если представить рак как систему, то в ней будут данные на входе и выходе и структура посередине. Итак, структуры - это исторические классы эквивалентности, а для больного раком, входные данные - это окружение, диета, лечение, генетические мутации. Данные на выходе - это симптомы. Болит ли что-то? Развивается ли рак? Чувствуем ли мы вздутие и т.д. Большая часть структуры скрыта. В нашей работе мы меняем входные данные, мы прописываем курс агрессивной химиотерапии. И потом проверяем, улучшился ли результат? Уменьшилась ли боль и т.д.?
Итак, проблема в том, что это не просто одна система, это множество систем по многим измерениям. Это система систем. И, когда вы начинаете рассматривать новые системы, вы можете увидеть нейрон под микроскопом. Нейрон под микроскопом выглядит весьма элегантно, с маленькими торчащими ножками и маленькими штуками тут. Но когда вы совмещаете их вместе в сложную систему, то вы можете увидеть как это становится мозгом, а этот мозг в свою очередь может создать разум, а мы говорим о том, что можно попытаться построить модель развития в организме рака, как сложной системы. Однако, плохая новость - эти сложные- и "сложные" это ключевое слово - развивающиеся системы очень трудно понять в деталях. Хорошая новость - вы можете ими управлять. Вы можете попробовать управлять ими не имея фундаментального представления о каждом элементе.
Одно из самых фундаментальных клинических испытаний в онкологии опубликовали в феврале в Медицинском Журнале Новой Англии, где были взяты женщины предклимактерического возраста, у которых диагностировали рак груди. Это наверно самый наихудший вид рака груди, которым можно страдать. Им провели химиотерапию, затем разделили их в перемешанном порядке и дали половине плацебо, а другой половине лекарство называемое Золедроновая кислота, которая строит кость. Его применяют для лечения остеопороза, и женщинам давали его дважды в год. Результат был таков, что среди 1,800 женщин получавших дважды в год лекарство для строения кости, вероятность повторного возникновения рака уменьшилось на 35 процентов. Снижение рецедива рака лекарством, не имеющим ничего общего с раком. Проще говоря - вы поменяете почву и семя не будет расти. Вы поменяете систему и вы можете значительно повлиять на рак.
Никто и никогда не показал - и это шокирующе - никто и никогда не показал, что химиотерапия и вправду действует в основном на раковые клетки. Этого никто не видел. Существуют все эти замечательные работы, проводимые в емкостях для выращивання ткани, в которых, если вы лечите рак лекарством, это оказывает влияние на определенную клетку, но дозы в тех лабораторных исследованиях далеки от доз, оказывающих воздействие в организме.
Если женщина с раком груди принимает средство Таксол каждые три недели, что является стандартом, около 40 процентов женщин больных раком на стадии метастаз положительно реагируют на лечение. Реакцией на лечение является 50 процентное уменьшение опухоли. Однако, помните, что суть даже не в размере, а это другая история. Затем все повторяется, я даю им то же лекарство каждую неделю. Другие 30 процентов будут иметь положительный эффект. История повторяется, я прописываю то же лекарство в течении 96 часов продолжительного приема, другие 20 или 30 процентов ответят на лечение. Вы не можете сказать, что один механизм работает на каждом из трех этапов. Это не так. Мы понятия не имеем о механизме. Таким образом, идея о том, что химиотерапия может разрушить эту сложную систему, в точности как построение кости разрушает эту систему и снижает повторное появление, химиотерапия может иметь такой же эффект. Странно в этом эксперименте также то, что уменьшились раковые образования на начальных стадиях, тоже на 30 процентов.
Наша проблема в том, что все наши системы меняются. Они динамичны. Я имею в виду, это страшный спуск, я говорю это не для того, чтобы сделать отступление от темы, что это выглядит как ожирение в мире. Я извиняюсь если вам не видно цифры, мелкий шрифт. Все же, если вы присмотритесь, то это красное, этот темный цвет представляет более 75 процентов населения тех стран, страдающих этим ожирением. Посмотрите десятилетие назад, два десятилетия назад, помечены по-другому. Наши системы сегодня трагично отличаются от того, чем они были одно или два десятилетия назад. Сегодняшние болезни, отражающие зависимости в системе на протяжении нескольких последних десятелетий, сильно изменятся в последующем десятилетии или около того, в зависимости от таких факторов.
Этот рисунок хоть и красив - это изображение размером в 40 гигабайт целого протеома. Это всего лишь капелька крови, прошедшая через сверхпроводящий магнит и мы можем получить расширение позволяющее увидеть все протеины в теле. Мы можем увидеть эту систему. Красные точки показывают те места, где протеин был идентифицирован. Сила этих магнитов, сила того, что мы можем сделать здесь - возможность увидеть отдельный нейтрон благодаря этой технологии. Еще раз, над этим мы работаем с Дэни Хиллисом и группой называемой Прикладной Протеомикой. Эта работа дает возможность увидеть отличие отдельного нейрона и дает возможность рассмотреть систему под новым углом. Вместо упростительного метода, мы делаем шаг назад.
Это женщина, ей 46 лет, у которой был рецидивирующий рак легких. Рак был в ее мозгу, в ее легких, в ее печени. Она принимала Карбоплатин Таксол, Карбоплатин Таксотерат, Гемцитабен, Навелбин. Она лечилась всем, что у нас было, но болезнь прогрессировала. У нее трое детей младше 12 лет, и это ее результат компьютерного исследования. Здесь мы рассматриваем поперечное сечение ее тела. И в середине вы можете увидеть ее сердце, а на стороне ее сердца слева находится большая опухоль которая будет расти и убьет ее, невылеченная. Это вопрос нескольких недель. Она принимает препарат, который направлен на подавление патогенного процесса, и опять таки, я не уверен находился ли этот процесс в раковой системе, но это достигло цели, и месяц спустя, раз - и рак исчез. Спустя полгода рак также не проявился. К сожалению, все таки рецидив случился, и она умерла 3 годя спустя от рака легких, но она прожила три года благодаря препарату, применяемому преимущественно для лечения угревой сыпи. На этом все.
Итак, проблема в том, что это клиническое испытание было проведено с нашим участием и в основном клиническом исследовании, в главном медицинском испытании, на третьем этапе, мы отказались от использования плацебо. Хотели бы вы, чтобы ваша мама, ваш брат или ваша сестра получили плацебо, если бы они страдали от прогрессирующего рака легких и им оставалось лишь несколько недель? Очевидно, что ответ - "нет". Это было проделано на этой группе пациентов. 10 процентов людей участвующих в эксперименте имели сильную реакцию, что показано здесь, и лекарство отправили в Управление по контролю за продуктами и лекарствами, где спросили:"Без плацебо, как можно быть увереным, что лекарство помогает пациентам на самом деле?" Утром, когда Управление по контролю за продуктами и лекарствами готовилось к собранию, это было на передней странице "Уолл-стрит джорнал". (смех) Ну, и как вы уже знаете лекарство было одобрено.
Примечательно, что другая компания провела научный эксперимент, в котором использовали плацебо для половины пациентов и лекарство для другой. И мы узнали нечто важное. Интересно то, что это было сделано в Южной Америке и Канаде, где считается "более этичным давать плацебо", им пришлось давать его и в США для получения разрешения. Насколько я знаю было 3 пациента в США, в северной части Нью Йорка, учавствовавших в испытании. И они обнаружили следующее: 70 процентов, пациентов не ответивших на лечение, жили значительно дольше тех, кто принимал плацебо. Таким образом это поставило под вопрос все, что мы до этого знали о раке, а именно, что необязательно получать реакцию на лечение. Не нужно "уменьшать" заболевание. Если мы приостановим болезнь, может оказать больше положительного влияния на шансы выживания пациента, на положительный общий исход, на то, как он себя чувствует, чем тогда, когда мы "уменьшаем" болезнь.
Проблема в следующем: если я - врач, и я получу ваше компьютерное сканирование сегодня, и у вас обнаружится 2х сантиметровая опухоль печени и вы вернетесь через три месяца, и опухоль выросла до 3-х сантиметров, помогло ли вам лекарство? Откуда мне знать? Могла ли опухоль быть 10 сантиметров или я прописываю препарат бесполезный и дорогой? Итак, в этом вся проблема. И опять таки, именно отсюда начинаются новые методы.
Итак, цель, конечно же, чтобы вы пришли в кабинет врача -- ну, основная цель, конечно же, предупредить заболевание. Основная цель - чтобы вы предотвратили любое возможное проявление. Это самый эффективный, в том числе с точки зрения затрат, лучший способ, который мы можем использовать сегодня. Но, если кто-то, к сожалению, уже болен, он или она пойдет к врачу, сдаст капельку крови, и мы сможем узнать как лечить болезнь. Наш подход относится к области протеомики, опять таки, мы рассматриваем систему. Рассматриваем полную картины.
Проблема подобного подхода в том, что если кто-то рассматривает протеины в теле, существует порядка 11 разрядов размеров между сильно и слабо распространенными протеинами. И в этом мире нет таких технологий, которые могут измерить 11 разрядов размеров. В основном, Дэни Хиллис и другие работали над применением технических и программных принципов. У нас есть возможность взглянуть на разные состовляющие в этом диапазоне.
Раннее упоминалось о междисциплинарном, о сотрудничестве. По-моему, сейчас происходит то, что люди разных направлений собираются вместе. Вчера, Национальный Институт Рака объявил новую программу, называемую физика и онкология, где физики, математики собраны для работы над раком, люди, которые ранее в это не были вовлечены. Дэнни и я получили 16 миллионов долларов, как было объявлено вчера за попытку решить эту проблему. Весь новый подход, вместо применения высоких доз химиотерапии, является попыткой при помощи различных механизмов использовать достижения технологий для получения картины того, что на самом деле происходит в теле.
Итак, вкратце расскажу о том, как это работает, я думаю, что это очень важно для понимания. Каждый протеин в вашем теле заряжен, поэтому когда протеины вбрызгиваются вовнутрь, магнит вращает их по кругу, в конце расположен детектор. Момент соударения с деректором зависит от массы и заряда. Таким образом, с высокой точностью, если магнит достаточно большой и вы располагаете достаточно высоким разрешением, вы можете на самом деле обнаружить все белки в теле, и это будет началом понимания об отдельной системе.
Как онколог, вместо использования бумаги для построения графика, вашего графика, что обычно составляет достаточно толстую стопку, - вот так начинает выглядеть поток данных в наших офисах, где капля крови создает гигабайты данных. Электронные элементы данных описывают каждый аспект болезни. И конечно же, цель в том, чтобы начать изучать каждый случай и действительно двигаться вперед вместо того, чтобы просто пропускать случай за случаем без какого-либо фундаментального изучения.
Подводя итог, необходимо заметить, что нам следует отказаться от упростительного метода мышления. Мы должны начать думать по-другому и радикально. Я заклинаю каждого здесь думать по-другому. Придумывать новые идеи. Поведать о них мне или кому-либо еще из нашего круга, потому что на протяжении последних 59 лет не было сделано никакого прогресса. Мы нуждаемся в радикально другом подходе.
Знаете, когда Энди Грув отошел от должности председателя правления Интел -- и Энди был одним из моих наставников, жесткой личностью -- когда Энди покинул должность, он сказал: "Ни одна из технологий не победит. Технологии победят." И я твердо верю, что в области медицины и особенно онкологии именно широкая платформа технологий, поможет нам двигаться вперед и, будем надеяться, поможет пациентам в ближайшем будущем.
Спасибо большое.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Rives: The Museum of Four in the Morning\nTED Talk Subtitles and Transcript: Beware: Rives has a contagious obsession with 4 a.m. At TED2007, the poet shared what was then a minor fixation with a time that kept popping up everywhere. After the talk, emails starting pouring in with an avalanche of hilarious references—from the cover of \"Crochet Today!\" magazine to the opening scene of \"The Metamorphosis.\" A lyrical peek into his Museum of Four in the Morning, which overflows with treasures.\nThe most romantic thing to ever happen to me online started out the way most things do: without me, and not online. On December 10, 1896, the man on the medal, Alfred Nobel, died. One hundred years later, exactly, actually, December 10, 1996, this charming lady, Wislawa Szymborska, won the Nobel Prize for literature. She's a Polish poet. She's a big deal, obviously, but back in '96, I thought I had never heard of her, and when I checked out her work, I found this sweet little poem, \"Four in the Morning.\"\n\"The hour from night to day. The hour from side to side. The hour for those past thirty...\"\nAnd it goes on, but as soon as I read this poem, I fell for it hard, so hard, I suspected we must have met somewhere before. Had I shared an elevator ride with this poem? Did I flirt with this poem in a coffee shop somewhere? I could not place it, and it bugged me, and then in the coming week or two, I would just be watching an old movie, and this would happen.\n(Video) Groucho Marx: Charlie, you should have come to the first party. We didn't get home till around four in the morning.\nRives: My roommates would have the TV on, and this would happen.\n(Music: Seinfeld theme)\n(Video) George Costanza: Oh boy, I was up til four in the morning watching that Omen trilogy.\nRives: I would be listening to music, and this would happen.\n(Video) Elton John: ♪ It's four o'clock in the morning, damn it. ♪\nRives: So you can see what was going on, right? Obviously, the demigods of coincidence were just messing with me. Some people get a number stuck in their head, you may recognize a certain name or a tune, some people get nothing, but four in the morning was in me now, but mildly, like a groin injury. I always assumed it would just go away on its own eventually, and I never talked about it with anybody, but it did not, and I totally did.\nIn 2007, I was invited to speak at TED for the second time, and since I was still an authority on nothing, I thought, what if I made a multimedia presentation on a topic so niche it is actually inconsequential or actually cockamamie. So my talk had some of my four in the morning examples, but it also had examples from my fellow TED speakers that year. I found four in the morning in a novel by Isabel Allende. I found a really great one in the autobiography of Bill Clinton. I found a couple in the work of Matt Groening, although Matt Groening told me later that he could not make my talk because it was a morning session and I gather that he is not an early riser. However, had Matt been there, he would have seen this mock conspiracy theory that was un-freaking-canny for me to assemble. It was totally contrived just for that room, just for that moment. That's how we did it in the pre-TED.com days. It was fun. That was pretty much it.\nWhen I got home, though, the emails started coming in from people who had seen the talk live, beginning with, and this is still my favorite, \"Here's another one for your collection: 'It's the friends you can call up at 4 a.m. that matter.'\" The sentiment is Marlene Dietrich. The email itself was from another very sexy European type, TED Curator Chris Anderson. (Laughter) Chris found this quote on a coffee cup or something, and I'm thinking, this man is the Typhoid Mary of ideas worth spreading, and I have infected him. I am contagious, which was confirmed less than a week later when a Hallmark employee scanned and sent an actual greeting card with that same quotation. As a bonus, she hooked me up with a second one they make. It says, \"Just knowing I can call you at four in the morning if I need to makes me not really need to,\" which I love, because together these are like, \"Hallmark: When you care enough to send the very best twice, phrased slightly differently.\"\nI was not surprised at the TEDster and New Yorker magazine overlap. A bunch of people sent me this when it came out. \"It's 4 a.m.—maybe you'd sleep better if you bought some crap.\"\nI was surprised at the TEDster/\"Rugrats\" overlap. More than one person sent me this.\n(Video) Didi Pickles: It's four o'clock in the morning. Why on Earth are you making chocolate pudding?\nStu Pickles: Because I've lost control of my life.\n(Laughter)\nRives: And then there was the lone TEDster who was disgruntled I had overlooked what he considers to be a classic.\n(Video) Roy Neary: Get up, get up! I'm not kidding. Ronnie Neary: Is there an accident?\nRoy: No, it's not an accident. You wanted to get out of the house anyway, right?\nRonnie: Not at four o'clock in the morning.\nRives: So that's \"Close Encounters,\" and the main character is all worked up because aliens, momentously, have chosen to show themselves to earthlings at four in the morning, which does make that a very solid example. Those were all really solid examples. They did not get me any closer to understanding why I thought I recognized this one particular poem. But they followed the pattern. They played along. Right? Four in the morning as this scapegoat hour when all these dramatic occurrences allegedly occur. Maybe this was some kind of cliche that had never been taxonomized before. Maybe I was on the trail of a new meme or something.\nJust when things were getting pretty interesting, things got really interesting. TED.com launched, later that year, with a bunch of videos from past talks, including mine, and I started receiving \"four in the morning\" citations from what seemed like every time zone on the planet. Much of it was content I never would have found on my own if I was looking for it, and I was not. I don't know anybody with juvenile diabetes. I probably would have missed the booklet, \"Grilled Cheese at Four O'Clock in the Morning.\" (Laughter) I do not subscribe to Crochet Today! magazine, although it looks delightful. (Laughter) Take note of those clock ends. This is a college student's suggestion for what a \"four in the morning\" gang sign should look like. People sent me magazine ads. They took photographs in grocery stores. I got a ton of graphic novels and comics. A lot of good quality work, too: \"The Sandman,\" \"Watchmen.\" There's a very cute example here from \"Calvin and Hobbes.\" In fact, the oldest citation anybody sent in was from a cartoon from the Stone Age. Take a look.\n(Video) Wilma Flintstone: Like how early?\nFred Flintstone: Like at 4 a.m., that's how early.\nRives: And the flip side of the timeline, this is from the 31st century. A thousand years from now, people are still doing this.\n(Video): Announcer: The time is 4 a.m. (Laughter) Rives: It shows the spectrum. I received so many songs, TV shows, movies, like from dismal to famous, I could give you a four-hour playlist. If I just stick to modern male movie stars, I keep it to the length of about a commercial. Here's your sampler.\n(Movie montage of \"It's 4 a.m.\")\n(Laughter)\nRives: So somewhere along the line, I realized I have a hobby I didn't know I wanted, and it is crowdsourced. But I was also thinking what you might be thinking, which is really, couldn't you do this with any hour of the day?\nFirst of all, you are not getting clips like that about four in the afternoon. Secondly, I did a little research. You know, I was kind of interested. If this is confirmation bias, there is so much confirmation, I am biased. Literature probably shows it best. There are a couple three in the mornings in Shakespeare. There's a five in the morning. There are seven four in the mornings, and they're all very dire. In \"Measure for Measure,\" it's the call time for the executioner. Tolstoy gives Napoleon insomnia at four in the morning right before battle in \"War and Peace.\" Charlotte Brontë's \"Jane Eyre\" has got kind of a pivotal four in the morning, as does Emily Brontë's \"Wuthering Heights.\" \"Lolita\" has as a creepy four in the morning. \"Huckleberry Finn\" has one in dialect. Someone sent in H.G. Wells' \"The Invisible Man.\" Someone else sent in Ralph Ellison's \"Invisible Man.\" \"The Great Gatsby\" spends the last four in the morning of his life waiting for a lover who never shows, and the most famous wake-up in literature, perhaps, \"The Metamorphosis.\" First paragraph, the main character wakes up transformed into a giant cockroach, but we already know, cockroach notwithstanding, something is up with this guy. Why? His alarm is set for four o'clock in the morning. What kind of person would do that? This kind of person would do that.\n(Music)\n(4 a.m. alarm clock montage) (Video) Newcaster: Top of the hour. Time for the morning news. But of course, there is no news yet. Everyone's still asleep in their comfy, comfy beds.\nRives: Exactly. So that's Lucy from the Peanuts, \"Mommie Dearest\", Rocky, first day of training, Nelson Mandela, first day in office, and Bart Simpson, which combined with a cockroach would give you one hell of a dinner party and gives me yet another category, people waking up, in my big old database.\nJust imagine that your friends and your family have heard that you collect, say, stuffed polar bears, and they send them to you. Even if you don't really, at a certain point, you totally collect stuffed polar bears, and your collection is probably pretty kick-ass. And when I got to that point, I embraced it. I got my curator on. I started fact checking, downloading, illegally screen-grabbing. I started archiving. My hobby had become a habit, and my habit gave me possibly the world's most eclectic Netflix queue. At one point, it went, \"Guys and Dolls: The Musical,\" \"Last Tango in Paris,\" \"Diary of a Wimpy Kid,\" \"Porn Star: Legend of Ron Jeremy.\" Why \"Porn Star: Legend of Ron Jeremy\"? Because someone told me I would find this clip in there.\n(Video) Ron Jeremy: I was born in Flushing, Queens on March, 12, 1953, at four o'clock in the morning.\nRives: Of course he was. (Laughter) (Applause) Yeah. Not only does it seem to make sense, it also answers the question, \"What do Ron Jeremy and Simone de Beauvoir have in common?\" Simone de Beauvoir begins her entire autobiography with the sentence, \"I was born at four o'clock in the morning,\" which I had because someone else had emailed it to me, and when they did, I had another bump up in my entry for this, because porn star Ron Jeremy and feminist Simone de Beauvoir are not just different people. They are different people that have this thing connecting them, and I did not know if that is trivia or knowledge or inadvertent expertise, but I did wonder, is there maybe a cooler way to do this?\nSo last October, in gentleman scholar tradition, I put the entire collection online as \"Museum of Four in the Morning.\" You can click on that red \"refresh\" button. It will take you at random to one of hundreds of snippets that are in the collection. Here is a knockout poem by Billy Collins called \"Forgetfulness.\"\n(Video) Billy Collins: No wonder you rise in the middle of the night to look up the date of a famous battle in a book on war. No wonder the moon in the window seems to have drifted out of a love poem that you used to know by heart.\nRives: So the first hour of this project was satisfying. A Bollywood actor sang a line on a DVD in a cafe. Half a globe away, a teenager made an Instagram video of it and sent it to me, a stranger.\nLess than a week later, though, I received a little bit of grace. I received a poignant tweet. It was brief. It just said, \"Reminds me of an ancient mix tape.\"\nThe name was a pseudonym, actually, or a pseudo-pseudonym. As soon as I saw the initials, and the profile pic, I knew immediately, my whole body knew immediately who this was, and I knew immediately what mix tape she was talking about. (Music)\nL.D. was my college romance. This is in the early '90s. I was an undegrad. She was a grad student in the library sciences department. Not the kind of librarian that takes her glasses off, lets her hair down, suddenly she's smoking hot. She was already smoking hot, she was super dorky, and we had a December-May romance, meaning we started dating in December, and by May, she had graduated and became my one that got away.\nBut her mix tape did not get away. I have kept this mix tape in a box with notes and postcards, not just from L.D., from my life, but for decades. It's the kind of box where, if I have a girlfriend, I tend to hide it from her, and if I had a wife, I'm sure I would share it with her, but the story — (Laughter) — with this mix tape is there are seven songs per side, but no song titles. Instead, L.D. has used the U.S. Library of Congress classification system, including page numbers, to leave me clues. When I got this mix tape, I put it in my cassette player, I took it to the campus library, her library, I found 14 books on the shelves. I remember bringing them all to my favorite corner table, and I read poems paired to songs like food to wine, paired, I can tell you, like saddle shoes to a cobalt blue vintage cotton dress.\nI did this again last October. I'm sitting there, I got new earbuds, old Walkman, I realize this is just the kind of extravagance I used to take for granted even when I was extravagant. And then I thought, \"Good for him.\"\n\"PG\" is Slavic literature. \"7000\" series Polish literature. Z9A24 is a collection of 70 poems. Page 31 is Wislawa Szymborska's poem paired with Paul Simon's \"Peace Like a River.\"\n(Music: Paul Simon, \"Peace Like a River\")\n(Video) Paul Simon: ♪ Oh, four in the morning ♪ ♪ I woke up from out of my dream ♪\nRives: Thank you. Appreciate it. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ривз: Музей четырёх часов утра\nTED Talk Subtitles and Transcript: Будьте осторожны, Ривз может заразить вас своей одержимостью «четырьмя утра». На конференции TED 2007 года поэт поделился лишь незначительной частью примеров, на которые позже он начал натыкаться везде. После выступления он начал получать письма с глубокомысленными, забавными цитатами, начиная от журнала о вязании Crochet Today! и заканчивая мультсериалами «Флинтстоуны» и «Джетсоны». Давайте эмоционально заглянем в «Музей четырёх часов утра», переполненный сокровищами.\nСамое романтичное, что случилось со мной в интернете, началось, как и большинство других вещей: без меня и не в интернете. 10 декабря 1896 года мужчина, изображённый на медали, Альфред Нобель, умер. Ровно через 100 лет, 10 декабря 1996 года, эта очаровательная дама Вислава Шимборская удостоилась Нобелевской премии по литературе. Она польская поэтесса. Конечно, сейчас она важная персона, но тогда, в 96-м году, я не подозревал о её существовании, и когда я познакомился с её творчеством, то обнаружил это небольшое, милое стихотворение «Четыре утра».\n«Час с ночи на день. Час с боку на бок. Час для тридцатилетних…»\nИ так далее. Как только я прочитал это стихотворение, оно запало мне в душу так сильно, что я стал подозревать, что встречал его когда-то раньше. Встретил ли я это стихотворение в лифте? А может я флиртовал с ним в какой-нибудь кофейне? Я не мог вспомнить и это беспокоило меня. Потом на следующей неделе или позже, я просто смотрел старый фильм и случилось это.\n(Видео) Граучо Маркс: «Чарли, тебе стоило пойти на первую вечеринку. Мы вернулись домой около четырёх утра».\nРивз: «Мои соседи смотрели телевизор, и это снова случилось».\n(Музыка: Заставка «Сайнфелд»)\n(Видео) Джордж Костанза: «Боже, я не спал до четырёх утра, смотрел трилогию “Омен”».\nРивз: «Я просто слушал музыку, и это снова произошло».\n(Видео) Элтон Джон: ♪ Четыре часа утра, чёрт возьми. ♪\nРивз: Теперь вы понимаете, что происходило? Очевидно, случайные совпадения просто преследовали меня. У кого-то в голове заело число, кто-то не может избавиться от имени или мелодии, кому-то всё равно, но «четыре утра» засело во мне окончательно, как заноза. Я думал, что оно отстанет само по себе. Я никогда ни с кем это не обсуждал, но оно не отставало, и мне пришлось это сделать.\nВ 2007 году меня пригласили на конференцию TED во второй раз, но я ни в чём особо не специализировался и подумал, что если сделаю презентацию на такую узкую тему, то это будет неуместно или даже смехотворно. В моей речи было несколько примеров «четырёх утра», я также использовал примеры из речей моих коллег по TED в том году. Я обнаружил «четыре утра» в романе Исабель Альенде. Я нашёл замечательный пример в автобиографии Билла Клинтона. И ещё парочку — в работе Мэтта Грейнинга. Позже Мэтт Грейнинг признался мне, что не смог приехать на моё выступление, потому что оно было рано утром, а он, как я подозреваю, далеко не жаворонок. Однако если бы Мэтт пришёл, он бы услышал об этой шуточной теории заговора, которую мне было чертовски сложно составить. Я полностью подстроил её непосредственно под то пространство и тот момент. Именно так обстояло дело до появления TED.com. Это было весело. Но это было в принципе всё.\nОднако, вернувшись домой, я стал получать письма от людей, которые посмотрели моё выступление. Вот одно из моих самых любимых писем: «Вот ещё пример в твою коллекцию: “Друг — это тот, кому ты можешь позвонить в 4 часа утра”». Это цитата Марлен Дитрих. Письмо пришло от одного очень привлекательного европейца, куратора конференции TED Криса Андерсона. (Смех) Крис нашёл эту цитату на кофейной чашке или чём-то в этом роде. Я думаю, он — человек, заражающий других идеями, достойными распространения, а я заразил его. Я смог заразить других, что я подтвердил менее, чем через неделю, когда сотрудница Hallmark отсканировала и прислала мне настоящую открытку с такой же цитатой. В качестве бонуса она прислала мне ещё одну открытку их производства. На ней написано: «Я знаю, что могу позвонить тебе в четыре утра, если нужно, но именно поэтому я этого не делаю». Я в восторге, ведь по сути это означает вот что: «Hallmark: Нам так нравится эта фраза, что мы печатаем её дважды, слегка перефразировав».\nЯ не удивился тому, что TED и журнал New Yorker во многом сходятся. Многие прислали мне его, как только он вышел в продажу. «Четыре утра –, вы спали бы крепче, если бы купили немного хлама».\nЯ удивился, что TED и «Ох уж эти детки!» сходятся. Несколько человек прислали мне это.\n(Видео) Диди Пиклз: Сейчас четыре часа утра. С какой стати ты готовишь шоколадный пудинг?\nСтю Пиклз: Я потерял контроль над своей жизнью.\n(Смех)\nРивз: И единственный участник TED был возмущён, потому что я не обратил внимания на то, что он считал классикой.\n(Видео) Рой Нери: Вставай! Я не шучу. Ронни Нери: Что-то случилось?\nРой: Нет. Ты же все равно хотела выбраться из дома?\nРонни: Но не в четыре часа утра.\nРивз: Это фильм «Близкие контакты». Главный герой взбудоражен, потому что инопланетяне внезапно решили явиться землянам в четыре часа утра. Так что это очень убедительный пример. Да все эти примеры были убедительными. Они нисколько не приблизили меня к пониманию, почему я чувствовал, что узнал именно это стихотворение. Но все они укладывались в общую схему и «поддакивали». Ведь так? Четыре часа утра — эдакий козёл отпущения. Время, когда все эти драматические события якобы происходят. Может, это было своеобразное клише, которому ещё не дали описания. Может, я напал на след нового мема или типа того.\nКогда что-то становилось довольно любопытным, оно действительно было любопытно. Позже в том же году был запущен TED.com с кучей прошлых выступлений, включая моё собственное. С тех пор мне стали приходить цитаты с «четырьмя утра», кажется, из каждого часового пояса на планете. Я бы не нашёл и десятой доли присланного материала, если бы искал самостоятельно, а я и не искал. Я не знаю никого с юношеским диабетом. Скорее всего, я бы не узнал о буклете «Жареный сыр в четыре часа утра». (Смех) Я не подписан на журнал Crochet Today!, хотя выглядит он восхитительно. (Смех) Обратите внимание на стрелки часов. Один студент колледжа предложил, чтобы жест «четыре часа утра» выглядел именно так. Люди присылают мне рекламы из журналов. Они делали фотографии в магазинах. Я получил тонну графических романов и комиксов. Много отличных работ: «Песочный человек», «Хранители». А это забавный пример из комикса «Кельвин и Хоббс». Кстати, самая старая цитата, которую мне присылали, взята из мультсериала о каменном веке. Давайте посмотрим.\n(Видео) Вилма Флинстоун: Насколько рано?\nФред Флинстоун: В четыре часа утра, вот насколько.\nРивз: Двигаемся по временной шкале в будущее, в 31 век. Через тысячу лет люди будут делать то же самое.\n(Видео) Диктор: Четыре часа утра. (Смех) Ривз: Вот такой размах. Мне присылали множество песен, ТВ-шоу, фильмов, от унылых до известных многим, я могу дать вам четырёхчасовой плей-лист. Если я возьму только современных актёров, то получится ролик длительностью примерно как рекламный. Вот вам набор примеров.\n(Нарезка фильмов: «Четыре часа утра»).\n(Смех)\nРивз: Где-то по ходу дела я понял, что у меня появилось хобби, о котором я и не подозревал и в котором мне помогает много людей. Но я также размышлял о том, о чём, возможно, и вы: можно ли сделать то же самое с любым другим временем дня?\nВо-первых, вы не найдёте подобных примеров про четыре часа дня. Во-вторых, я провёл небольшое исследование. Знаете, я был вроде как заинтригован. Если всему виной предвзятость подтверждения, то есть столько подтверждений, что я и вправду становлюсь предвзятым. Лучше всего это видно из литературы. В Шекспире встретилась парочка «трёх утра». Есть и «пять утра», но «четыре утра» встретилось семь раз, и каждый раз они предвещают несчастья. Так, в «Мера за меру» это — время звать палача. Наполеон страдает бессонницей в четыре часа утра перед битвой в романе Толстого «Война и мир». Поворотный момент в «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте происходит в четыре утра, как и в «Грозовом перевале» Эмили Бронте. В «Лолите» четыре утра было жутким. В «Гекльберри Финне» — встретилось на диалекте. Кто-то прислал «Человека-невидимку» Г. Дж. Уэллса. Кто-то прислал «Человека-невидимку» Ральфа Эллисона. «Великий Гэтсби» провёл последние четыре часа утра своей жизни, ожидая любимую, которая так и не пришла. Пожалуй, самое знаменитое пробуждение произошло в «Превращении». В начале книги главный герой просыпается, превратившись в гигантского таракана, но мы знаем, что дело далеко не в таракане, а в самом парне. Он поставил будильник на четыре часа утра. Какой нормальный человек сделает это? Таких людей полно.\n(Музыка)\n(Нарезка видео: будильник звонит в четыре утра) (Видео) Радиоведущий: Начало часа. Время утренних новостей. Но, конечно, пока нет никаких новостей. Всё ещё спят в своих уютных мягких постелях.\nРивз: Точно. Вот Люси из комикса «Мелочь пузатая», «Дорогая мамочка», Рокки в первый день тренировок, Нельсон Мандела в первый день в офисе, и Барт Симпсон вместе с тараканом представляют чертовски замечательную компанию. С их помощью я смог выделить ещё одну категорию «просыпающиеся люди» в моей большой базе данных.\nПредставьте, что ваши друзья и родственники узнали, что вы коллекционируете, скажем, чучела белых медведей, и начинают вам их присылать. Даже если вы против, в какой-то момент вы втягиваетесь в собирание чучел белых медведей, и ваша коллекция становится просто обалденной. Когда я дошёл до этого момента, я им воспользовался. Я втянулся. Я начал проверять факты, скачивать, нелегально делать скриншоты. Я начал собирать архив. Моё хобби превратилось в привычку, а моя привычка подарила мне самый разношёрстный список фильмов из Netflix. Там оказались «Парни и куколки: мюзикл», «Последнее танго в Париже», «Дневник Слабака», «Порно-звезда. Легенда Рона Джереми». Почему «Порно-звезда. Легенда Рона Джереми»? Кто-то подсказал мне, что я найду там это.\n(Видео) Рон Джереми: Я родился в районе Флашинг города Куинс, 12 марта 1953 года в четыре часа утра.\nРивз: Ну, конечно же. (Смех) (Аплодисменты) Да. И это, кажется, не только логично, но также даёт ответ на вопрос: «Что общего у Рона Джереми и Симоны де Бовуар?» Автобиография Симоны де Бовуар начинается со слов «Я родилась в четыре часа утра», о чём я узнал благодаря чьему-то письму. Письма выскакивали одно за другим. Порно-звезда Рон Джереми и феминистка Симона де Бовуар не просто разные люди. Они совершенно разные люди, которых объединяет только это. Я не знаю что это: мелочь, закономерность или случайность, но мне стало интересно, можно ли оформить это по-особенному?\nВ октябре прошлого года в лучших традициях учёных я выложил всю коллекцию в сеть, назвав её «Музей четырёх часов утра». Чтобы обновить, нужно нажать на красную кнопку, и вам откроется случайный пример один из сотен компонентов коллекции. А это потрясающее стихотворение Билли Коллинза под названием «Забывчивость».\n(Видео) Билли Коллинз: Сейчас привычно среди ночи встать, чтоб отыскать по книгам дату битвы. Луна в окне сбежала из стиха, который раньше знал на память.\nРивз: Итак, первый час проекта был удовлетворительным. Болливудский актёр пел песню на DVD в каком-то кафе. На другом конце света, подросток записал это видео в «Инстаграм» и отправил его мне, незнакомцу.\nМеньше чем через неделю я получил порцию ми-ми-ми. Это был трогательный твит. Он был лаконичным: «Это напомнило мне ту древнюю кассету».\nАвтор скрывался под псевдонимом, точнее, псевдо-псевдонимом. Как только я увидел инициалы и фото, я сразу понял, всё моё существо поняло, кто этот автор. Я сразу же понял, о какой кассете она говорила. (Музыка)\nЛ. Д. была моей возлюбленной. Это было в начале 90-х. Я был студентом. Она была аспиранткой на кафедре библиотековедения. Она была не библиотекаршей, которой надо снять очки и распустить волосы, чтобы быть сногсшибательной. Она уже была сногсшибательной, очень эксцентричной. Наш роман длился с декабря по май. Мы начали встречаться в декабре, а в мае она окончила учёбу. И исчезла из моей жизни.\nНо её кассета никуда не делась. Я хранил эту кассету в коробке вместе с записками и открытками не только от Л. Д. на протяжении десятилетий. Это такая коробка, которую точно спрячешь от девушки, но наверняка покажешь жене. (Смех) На этой кассете с каждой стороны записано по семь песен, но без названий. Вместо этого, Л. Д., используя классификацию библиотеки Конгресса США, с помощью номеров страниц оставила мне подсказки. Когда я получил кассету, я вставил её в проигрыватель, пошёл в библиотеку кампуса, её библиотеку, и на полках нашёл 14 книг. Я помню, как взял их и сел за свой любимый стол в углу. Я читал стихи, которые подходили к песням, как вино к еде. Клянусь вам, они подходили друг к другу, как туфли-оксфорды подходят к синему хлопковому винтажному платью.\nВ октябре прошлого года я снова делал это. Я сидел там в новых наушниках, со старым плеером и вдруг осознал, что принимал как должное такую экстравагантность, даже когда сам был экстравагантным. И тогда я подумал: «Повезло ему».\n«PG» значит славянская литература. «7000» относится к польской литературе. Z9A24 код собрания 70 стихотворений. На странице 31 — стихотворение Виславы Шимборской, в паре с песней Пола Саймона «Peace Like a River».\n(Музыка: Пол Саймон «Peace Like a River»)\n♪ О, четыре часа утра ♪ ♪ Я очнулся ото сна ♪\nРивз: Спасибо. Благодарю вас. (Аплодисменты)"
}
] |
Rives: The Museum of Four in the Morning
TED Talk Subtitles and Transcript: Beware: Rives has a contagious obsession with 4 a.m. At TED2007, the poet shared what was then a minor fixation with a time that kept popping up everywhere. After the talk, emails starting pouring in with an avalanche of hilarious references—from the cover of "Crochet Today!" magazine to the opening scene of "The Metamorphosis." A lyrical peek into his Museum of Four in the Morning, which overflows with treasures.
The most romantic thing to ever happen to me online started out the way most things do: without me, and not online. On December 10, 1896, the man on the medal, Alfred Nobel, died. One hundred years later, exactly, actually, December 10, 1996, this charming lady, Wislawa Szymborska, won the Nobel Prize for literature. She's a Polish poet. She's a big deal, obviously, but back in '96, I thought I had never heard of her, and when I checked out her work, I found this sweet little poem, "Four in the Morning."
"The hour from night to day. The hour from side to side. The hour for those past thirty..."
And it goes on, but as soon as I read this poem, I fell for it hard, so hard, I suspected we must have met somewhere before. Had I shared an elevator ride with this poem? Did I flirt with this poem in a coffee shop somewhere? I could not place it, and it bugged me, and then in the coming week or two, I would just be watching an old movie, and this would happen.
(Video) Groucho Marx: Charlie, you should have come to the first party. We didn't get home till around four in the morning.
Rives: My roommates would have the TV on, and this would happen.
(Music: Seinfeld theme)
(Video) George Costanza: Oh boy, I was up til four in the morning watching that Omen trilogy.
Rives: I would be listening to music, and this would happen.
(Video) Elton John: ♪ It's four o'clock in the morning, damn it. ♪
Rives: So you can see what was going on, right? Obviously, the demigods of coincidence were just messing with me. Some people get a number stuck in their head, you may recognize a certain name or a tune, some people get nothing, but four in the morning was in me now, but mildly, like a groin injury. I always assumed it would just go away on its own eventually, and I never talked about it with anybody, but it did not, and I totally did.
In 2007, I was invited to speak at TED for the second time, and since I was still an authority on nothing, I thought, what if I made a multimedia presentation on a topic so niche it is actually inconsequential or actually cockamamie. So my talk had some of my four in the morning examples, but it also had examples from my fellow TED speakers that year. I found four in the morning in a novel by Isabel Allende. I found a really great one in the autobiography of Bill Clinton. I found a couple in the work of Matt Groening, although Matt Groening told me later that he could not make my talk because it was a morning session and I gather that he is not an early riser. However, had Matt been there, he would have seen this mock conspiracy theory that was un-freaking-canny for me to assemble. It was totally contrived just for that room, just for that moment. That's how we did it in the pre-TED.com days. It was fun. That was pretty much it.
When I got home, though, the emails started coming in from people who had seen the talk live, beginning with, and this is still my favorite, "Here's another one for your collection: 'It's the friends you can call up at 4 a.m. that matter.'" The sentiment is Marlene Dietrich. The email itself was from another very sexy European type, TED Curator Chris Anderson. (Laughter) Chris found this quote on a coffee cup or something, and I'm thinking, this man is the Typhoid Mary of ideas worth spreading, and I have infected him. I am contagious, which was confirmed less than a week later when a Hallmark employee scanned and sent an actual greeting card with that same quotation. As a bonus, she hooked me up with a second one they make. It says, "Just knowing I can call you at four in the morning if I need to makes me not really need to," which I love, because together these are like, "Hallmark: When you care enough to send the very best twice, phrased slightly differently."
I was not surprised at the TEDster and New Yorker magazine overlap. A bunch of people sent me this when it came out. "It's 4 a.m.—maybe you'd sleep better if you bought some crap."
I was surprised at the TEDster/"Rugrats" overlap. More than one person sent me this.
(Video) Didi Pickles: It's four o'clock in the morning. Why on Earth are you making chocolate pudding?
Stu Pickles: Because I've lost control of my life.
(Laughter)
Rives: And then there was the lone TEDster who was disgruntled I had overlooked what he considers to be a classic.
(Video) Roy Neary: Get up, get up! I'm not kidding. Ronnie Neary: Is there an accident?
Roy: No, it's not an accident. You wanted to get out of the house anyway, right?
Ronnie: Not at four o'clock in the morning.
Rives: So that's "Close Encounters," and the main character is all worked up because aliens, momentously, have chosen to show themselves to earthlings at four in the morning, which does make that a very solid example. Those were all really solid examples. They did not get me any closer to understanding why I thought I recognized this one particular poem. But they followed the pattern. They played along. Right? Four in the morning as this scapegoat hour when all these dramatic occurrences allegedly occur. Maybe this was some kind of cliche that had never been taxonomized before. Maybe I was on the trail of a new meme or something.
Just when things were getting pretty interesting, things got really interesting. TED.com launched, later that year, with a bunch of videos from past talks, including mine, and I started receiving "four in the morning" citations from what seemed like every time zone on the planet. Much of it was content I never would have found on my own if I was looking for it, and I was not. I don't know anybody with juvenile diabetes. I probably would have missed the booklet, "Grilled Cheese at Four O'Clock in the Morning." (Laughter) I do not subscribe to Crochet Today! magazine, although it looks delightful. (Laughter) Take note of those clock ends. This is a college student's suggestion for what a "four in the morning" gang sign should look like. People sent me magazine ads. They took photographs in grocery stores. I got a ton of graphic novels and comics. A lot of good quality work, too: "The Sandman," "Watchmen." There's a very cute example here from "Calvin and Hobbes." In fact, the oldest citation anybody sent in was from a cartoon from the Stone Age. Take a look.
(Video) Wilma Flintstone: Like how early?
Fred Flintstone: Like at 4 a.m., that's how early.
Rives: And the flip side of the timeline, this is from the 31st century. A thousand years from now, people are still doing this.
(Video): Announcer: The time is 4 a.m. (Laughter) Rives: It shows the spectrum. I received so many songs, TV shows, movies, like from dismal to famous, I could give you a four-hour playlist. If I just stick to modern male movie stars, I keep it to the length of about a commercial. Here's your sampler.
(Movie montage of "It's 4 a.m.")
(Laughter)
Rives: So somewhere along the line, I realized I have a hobby I didn't know I wanted, and it is crowdsourced. But I was also thinking what you might be thinking, which is really, couldn't you do this with any hour of the day?
First of all, you are not getting clips like that about four in the afternoon. Secondly, I did a little research. You know, I was kind of interested. If this is confirmation bias, there is so much confirmation, I am biased. Literature probably shows it best. There are a couple three in the mornings in Shakespeare. There's a five in the morning. There are seven four in the mornings, and they're all very dire. In "Measure for Measure," it's the call time for the executioner. Tolstoy gives Napoleon insomnia at four in the morning right before battle in "War and Peace." Charlotte Brontë's "Jane Eyre" has got kind of a pivotal four in the morning, as does Emily Brontë's "Wuthering Heights." "Lolita" has as a creepy four in the morning. "Huckleberry Finn" has one in dialect. Someone sent in H.G. Wells' "The Invisible Man." Someone else sent in Ralph Ellison's "Invisible Man." "The Great Gatsby" spends the last four in the morning of his life waiting for a lover who never shows, and the most famous wake-up in literature, perhaps, "The Metamorphosis." First paragraph, the main character wakes up transformed into a giant cockroach, but we already know, cockroach notwithstanding, something is up with this guy. Why? His alarm is set for four o'clock in the morning. What kind of person would do that? This kind of person would do that.
(Music)
(4 a.m. alarm clock montage) (Video) Newcaster: Top of the hour. Time for the morning news. But of course, there is no news yet. Everyone's still asleep in their comfy, comfy beds.
Rives: Exactly. So that's Lucy from the Peanuts, "Mommie Dearest", Rocky, first day of training, Nelson Mandela, first day in office, and Bart Simpson, which combined with a cockroach would give you one hell of a dinner party and gives me yet another category, people waking up, in my big old database.
Just imagine that your friends and your family have heard that you collect, say, stuffed polar bears, and they send them to you. Even if you don't really, at a certain point, you totally collect stuffed polar bears, and your collection is probably pretty kick-ass. And when I got to that point, I embraced it. I got my curator on. I started fact checking, downloading, illegally screen-grabbing. I started archiving. My hobby had become a habit, and my habit gave me possibly the world's most eclectic Netflix queue. At one point, it went, "Guys and Dolls: The Musical," "Last Tango in Paris," "Diary of a Wimpy Kid," "Porn Star: Legend of Ron Jeremy." Why "Porn Star: Legend of Ron Jeremy"? Because someone told me I would find this clip in there.
(Video) Ron Jeremy: I was born in Flushing, Queens on March, 12, 1953, at four o'clock in the morning.
Rives: Of course he was. (Laughter) (Applause) Yeah. Not only does it seem to make sense, it also answers the question, "What do Ron Jeremy and Simone de Beauvoir have in common?" Simone de Beauvoir begins her entire autobiography with the sentence, "I was born at four o'clock in the morning," which I had because someone else had emailed it to me, and when they did, I had another bump up in my entry for this, because porn star Ron Jeremy and feminist Simone de Beauvoir are not just different people. They are different people that have this thing connecting them, and I did not know if that is trivia or knowledge or inadvertent expertise, but I did wonder, is there maybe a cooler way to do this?
So last October, in gentleman scholar tradition, I put the entire collection online as "Museum of Four in the Morning." You can click on that red "refresh" button. It will take you at random to one of hundreds of snippets that are in the collection. Here is a knockout poem by Billy Collins called "Forgetfulness."
(Video) Billy Collins: No wonder you rise in the middle of the night to look up the date of a famous battle in a book on war. No wonder the moon in the window seems to have drifted out of a love poem that you used to know by heart.
Rives: So the first hour of this project was satisfying. A Bollywood actor sang a line on a DVD in a cafe. Half a globe away, a teenager made an Instagram video of it and sent it to me, a stranger.
Less than a week later, though, I received a little bit of grace. I received a poignant tweet. It was brief. It just said, "Reminds me of an ancient mix tape."
The name was a pseudonym, actually, or a pseudo-pseudonym. As soon as I saw the initials, and the profile pic, I knew immediately, my whole body knew immediately who this was, and I knew immediately what mix tape she was talking about. (Music)
L.D. was my college romance. This is in the early '90s. I was an undegrad. She was a grad student in the library sciences department. Not the kind of librarian that takes her glasses off, lets her hair down, suddenly she's smoking hot. She was already smoking hot, she was super dorky, and we had a December-May romance, meaning we started dating in December, and by May, she had graduated and became my one that got away.
But her mix tape did not get away. I have kept this mix tape in a box with notes and postcards, not just from L.D., from my life, but for decades. It's the kind of box where, if I have a girlfriend, I tend to hide it from her, and if I had a wife, I'm sure I would share it with her, but the story — (Laughter) — with this mix tape is there are seven songs per side, but no song titles. Instead, L.D. has used the U.S. Library of Congress classification system, including page numbers, to leave me clues. When I got this mix tape, I put it in my cassette player, I took it to the campus library, her library, I found 14 books on the shelves. I remember bringing them all to my favorite corner table, and I read poems paired to songs like food to wine, paired, I can tell you, like saddle shoes to a cobalt blue vintage cotton dress.
I did this again last October. I'm sitting there, I got new earbuds, old Walkman, I realize this is just the kind of extravagance I used to take for granted even when I was extravagant. And then I thought, "Good for him."
"PG" is Slavic literature. "7000" series Polish literature. Z9A24 is a collection of 70 poems. Page 31 is Wislawa Szymborska's poem paired with Paul Simon's "Peace Like a River."
(Music: Paul Simon, "Peace Like a River")
(Video) Paul Simon: ♪ Oh, four in the morning ♪ ♪ I woke up from out of my dream ♪
Rives: Thank you. Appreciate it. (Applause)
|
Ривз: Музей четырёх часов утра
TED Talk Subtitles and Transcript: Будьте осторожны, Ривз может заразить вас своей одержимостью «четырьмя утра». На конференции TED 2007 года поэт поделился лишь незначительной частью примеров, на которые позже он начал натыкаться везде. После выступления он начал получать письма с глубокомысленными, забавными цитатами, начиная от журнала о вязании Crochet Today! и заканчивая мультсериалами «Флинтстоуны» и «Джетсоны». Давайте эмоционально заглянем в «Музей четырёх часов утра», переполненный сокровищами.
Самое романтичное, что случилось со мной в интернете, началось, как и большинство других вещей: без меня и не в интернете. 10 декабря 1896 года мужчина, изображённый на медали, Альфред Нобель, умер. Ровно через 100 лет, 10 декабря 1996 года, эта очаровательная дама Вислава Шимборская удостоилась Нобелевской премии по литературе. Она польская поэтесса. Конечно, сейчас она важная персона, но тогда, в 96-м году, я не подозревал о её существовании, и когда я познакомился с её творчеством, то обнаружил это небольшое, милое стихотворение «Четыре утра».
«Час с ночи на день. Час с боку на бок. Час для тридцатилетних…»
И так далее. Как только я прочитал это стихотворение, оно запало мне в душу так сильно, что я стал подозревать, что встречал его когда-то раньше. Встретил ли я это стихотворение в лифте? А может я флиртовал с ним в какой-нибудь кофейне? Я не мог вспомнить и это беспокоило меня. Потом на следующей неделе или позже, я просто смотрел старый фильм и случилось это.
(Видео) Граучо Маркс: «Чарли, тебе стоило пойти на первую вечеринку. Мы вернулись домой около четырёх утра».
Ривз: «Мои соседи смотрели телевизор, и это снова случилось».
(Музыка: Заставка «Сайнфелд»)
(Видео) Джордж Костанза: «Боже, я не спал до четырёх утра, смотрел трилогию “Омен”».
Ривз: «Я просто слушал музыку, и это снова произошло».
(Видео) Элтон Джон: ♪ Четыре часа утра, чёрт возьми. ♪
Ривз: Теперь вы понимаете, что происходило? Очевидно, случайные совпадения просто преследовали меня. У кого-то в голове заело число, кто-то не может избавиться от имени или мелодии, кому-то всё равно, но «четыре утра» засело во мне окончательно, как заноза. Я думал, что оно отстанет само по себе. Я никогда ни с кем это не обсуждал, но оно не отставало, и мне пришлось это сделать.
В 2007 году меня пригласили на конференцию TED во второй раз, но я ни в чём особо не специализировался и подумал, что если сделаю презентацию на такую узкую тему, то это будет неуместно или даже смехотворно. В моей речи было несколько примеров «четырёх утра», я также использовал примеры из речей моих коллег по TED в том году. Я обнаружил «четыре утра» в романе Исабель Альенде. Я нашёл замечательный пример в автобиографии Билла Клинтона. И ещё парочку — в работе Мэтта Грейнинга. Позже Мэтт Грейнинг признался мне, что не смог приехать на моё выступление, потому что оно было рано утром, а он, как я подозреваю, далеко не жаворонок. Однако если бы Мэтт пришёл, он бы услышал об этой шуточной теории заговора, которую мне было чертовски сложно составить. Я полностью подстроил её непосредственно под то пространство и тот момент. Именно так обстояло дело до появления TED.com. Это было весело. Но это было в принципе всё.
Однако, вернувшись домой, я стал получать письма от людей, которые посмотрели моё выступление. Вот одно из моих самых любимых писем: «Вот ещё пример в твою коллекцию: “Друг — это тот, кому ты можешь позвонить в 4 часа утра”». Это цитата Марлен Дитрих. Письмо пришло от одного очень привлекательного европейца, куратора конференции TED Криса Андерсона. (Смех) Крис нашёл эту цитату на кофейной чашке или чём-то в этом роде. Я думаю, он — человек, заражающий других идеями, достойными распространения, а я заразил его. Я смог заразить других, что я подтвердил менее, чем через неделю, когда сотрудница Hallmark отсканировала и прислала мне настоящую открытку с такой же цитатой. В качестве бонуса она прислала мне ещё одну открытку их производства. На ней написано: «Я знаю, что могу позвонить тебе в четыре утра, если нужно, но именно поэтому я этого не делаю». Я в восторге, ведь по сути это означает вот что: «Hallmark: Нам так нравится эта фраза, что мы печатаем её дважды, слегка перефразировав».
Я не удивился тому, что TED и журнал New Yorker во многом сходятся. Многие прислали мне его, как только он вышел в продажу. «Четыре утра –, вы спали бы крепче, если бы купили немного хлама».
Я удивился, что TED и «Ох уж эти детки!» сходятся. Несколько человек прислали мне это.
(Видео) Диди Пиклз: Сейчас четыре часа утра. С какой стати ты готовишь шоколадный пудинг?
Стю Пиклз: Я потерял контроль над своей жизнью.
(Смех)
Ривз: И единственный участник TED был возмущён, потому что я не обратил внимания на то, что он считал классикой.
(Видео) Рой Нери: Вставай! Я не шучу. Ронни Нери: Что-то случилось?
Рой: Нет. Ты же все равно хотела выбраться из дома?
Ронни: Но не в четыре часа утра.
Ривз: Это фильм «Близкие контакты». Главный герой взбудоражен, потому что инопланетяне внезапно решили явиться землянам в четыре часа утра. Так что это очень убедительный пример. Да все эти примеры были убедительными. Они нисколько не приблизили меня к пониманию, почему я чувствовал, что узнал именно это стихотворение. Но все они укладывались в общую схему и «поддакивали». Ведь так? Четыре часа утра — эдакий козёл отпущения. Время, когда все эти драматические события якобы происходят. Может, это было своеобразное клише, которому ещё не дали описания. Может, я напал на след нового мема или типа того.
Когда что-то становилось довольно любопытным, оно действительно было любопытно. Позже в том же году был запущен TED.com с кучей прошлых выступлений, включая моё собственное. С тех пор мне стали приходить цитаты с «четырьмя утра», кажется, из каждого часового пояса на планете. Я бы не нашёл и десятой доли присланного материала, если бы искал самостоятельно, а я и не искал. Я не знаю никого с юношеским диабетом. Скорее всего, я бы не узнал о буклете «Жареный сыр в четыре часа утра». (Смех) Я не подписан на журнал Crochet Today!, хотя выглядит он восхитительно. (Смех) Обратите внимание на стрелки часов. Один студент колледжа предложил, чтобы жест «четыре часа утра» выглядел именно так. Люди присылают мне рекламы из журналов. Они делали фотографии в магазинах. Я получил тонну графических романов и комиксов. Много отличных работ: «Песочный человек», «Хранители». А это забавный пример из комикса «Кельвин и Хоббс». Кстати, самая старая цитата, которую мне присылали, взята из мультсериала о каменном веке. Давайте посмотрим.
(Видео) Вилма Флинстоун: Насколько рано?
Фред Флинстоун: В четыре часа утра, вот насколько.
Ривз: Двигаемся по временной шкале в будущее, в 31 век. Через тысячу лет люди будут делать то же самое.
(Видео) Диктор: Четыре часа утра. (Смех) Ривз: Вот такой размах. Мне присылали множество песен, ТВ-шоу, фильмов, от унылых до известных многим, я могу дать вам четырёхчасовой плей-лист. Если я возьму только современных актёров, то получится ролик длительностью примерно как рекламный. Вот вам набор примеров.
(Нарезка фильмов: «Четыре часа утра»).
(Смех)
Ривз: Где-то по ходу дела я понял, что у меня появилось хобби, о котором я и не подозревал и в котором мне помогает много людей. Но я также размышлял о том, о чём, возможно, и вы: можно ли сделать то же самое с любым другим временем дня?
Во-первых, вы не найдёте подобных примеров про четыре часа дня. Во-вторых, я провёл небольшое исследование. Знаете, я был вроде как заинтригован. Если всему виной предвзятость подтверждения, то есть столько подтверждений, что я и вправду становлюсь предвзятым. Лучше всего это видно из литературы. В Шекспире встретилась парочка «трёх утра». Есть и «пять утра», но «четыре утра» встретилось семь раз, и каждый раз они предвещают несчастья. Так, в «Мера за меру» это — время звать палача. Наполеон страдает бессонницей в четыре часа утра перед битвой в романе Толстого «Война и мир». Поворотный момент в «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте происходит в четыре утра, как и в «Грозовом перевале» Эмили Бронте. В «Лолите» четыре утра было жутким. В «Гекльберри Финне» — встретилось на диалекте. Кто-то прислал «Человека-невидимку» Г. Дж. Уэллса. Кто-то прислал «Человека-невидимку» Ральфа Эллисона. «Великий Гэтсби» провёл последние четыре часа утра своей жизни, ожидая любимую, которая так и не пришла. Пожалуй, самое знаменитое пробуждение произошло в «Превращении». В начале книги главный герой просыпается, превратившись в гигантского таракана, но мы знаем, что дело далеко не в таракане, а в самом парне. Он поставил будильник на четыре часа утра. Какой нормальный человек сделает это? Таких людей полно.
(Музыка)
(Нарезка видео: будильник звонит в четыре утра) (Видео) Радиоведущий: Начало часа. Время утренних новостей. Но, конечно, пока нет никаких новостей. Всё ещё спят в своих уютных мягких постелях.
Ривз: Точно. Вот Люси из комикса «Мелочь пузатая», «Дорогая мамочка», Рокки в первый день тренировок, Нельсон Мандела в первый день в офисе, и Барт Симпсон вместе с тараканом представляют чертовски замечательную компанию. С их помощью я смог выделить ещё одну категорию «просыпающиеся люди» в моей большой базе данных.
Представьте, что ваши друзья и родственники узнали, что вы коллекционируете, скажем, чучела белых медведей, и начинают вам их присылать. Даже если вы против, в какой-то момент вы втягиваетесь в собирание чучел белых медведей, и ваша коллекция становится просто обалденной. Когда я дошёл до этого момента, я им воспользовался. Я втянулся. Я начал проверять факты, скачивать, нелегально делать скриншоты. Я начал собирать архив. Моё хобби превратилось в привычку, а моя привычка подарила мне самый разношёрстный список фильмов из Netflix. Там оказались «Парни и куколки: мюзикл», «Последнее танго в Париже», «Дневник Слабака», «Порно-звезда. Легенда Рона Джереми». Почему «Порно-звезда. Легенда Рона Джереми»? Кто-то подсказал мне, что я найду там это.
(Видео) Рон Джереми: Я родился в районе Флашинг города Куинс, 12 марта 1953 года в четыре часа утра.
Ривз: Ну, конечно же. (Смех) (Аплодисменты) Да. И это, кажется, не только логично, но также даёт ответ на вопрос: «Что общего у Рона Джереми и Симоны де Бовуар?» Автобиография Симоны де Бовуар начинается со слов «Я родилась в четыре часа утра», о чём я узнал благодаря чьему-то письму. Письма выскакивали одно за другим. Порно-звезда Рон Джереми и феминистка Симона де Бовуар не просто разные люди. Они совершенно разные люди, которых объединяет только это. Я не знаю что это: мелочь, закономерность или случайность, но мне стало интересно, можно ли оформить это по-особенному?
В октябре прошлого года в лучших традициях учёных я выложил всю коллекцию в сеть, назвав её «Музей четырёх часов утра». Чтобы обновить, нужно нажать на красную кнопку, и вам откроется случайный пример один из сотен компонентов коллекции. А это потрясающее стихотворение Билли Коллинза под названием «Забывчивость».
(Видео) Билли Коллинз: Сейчас привычно среди ночи встать, чтоб отыскать по книгам дату битвы. Луна в окне сбежала из стиха, который раньше знал на память.
Ривз: Итак, первый час проекта был удовлетворительным. Болливудский актёр пел песню на DVD в каком-то кафе. На другом конце света, подросток записал это видео в «Инстаграм» и отправил его мне, незнакомцу.
Меньше чем через неделю я получил порцию ми-ми-ми. Это был трогательный твит. Он был лаконичным: «Это напомнило мне ту древнюю кассету».
Автор скрывался под псевдонимом, точнее, псевдо-псевдонимом. Как только я увидел инициалы и фото, я сразу понял, всё моё существо поняло, кто этот автор. Я сразу же понял, о какой кассете она говорила. (Музыка)
Л. Д. была моей возлюбленной. Это было в начале 90-х. Я был студентом. Она была аспиранткой на кафедре библиотековедения. Она была не библиотекаршей, которой надо снять очки и распустить волосы, чтобы быть сногсшибательной. Она уже была сногсшибательной, очень эксцентричной. Наш роман длился с декабря по май. Мы начали встречаться в декабре, а в мае она окончила учёбу. И исчезла из моей жизни.
Но её кассета никуда не делась. Я хранил эту кассету в коробке вместе с записками и открытками не только от Л. Д. на протяжении десятилетий. Это такая коробка, которую точно спрячешь от девушки, но наверняка покажешь жене. (Смех) На этой кассете с каждой стороны записано по семь песен, но без названий. Вместо этого, Л. Д., используя классификацию библиотеки Конгресса США, с помощью номеров страниц оставила мне подсказки. Когда я получил кассету, я вставил её в проигрыватель, пошёл в библиотеку кампуса, её библиотеку, и на полках нашёл 14 книг. Я помню, как взял их и сел за свой любимый стол в углу. Я читал стихи, которые подходили к песням, как вино к еде. Клянусь вам, они подходили друг к другу, как туфли-оксфорды подходят к синему хлопковому винтажному платью.
В октябре прошлого года я снова делал это. Я сидел там в новых наушниках, со старым плеером и вдруг осознал, что принимал как должное такую экстравагантность, даже когда сам был экстравагантным. И тогда я подумал: «Повезло ему».
«PG» значит славянская литература. «7000» относится к польской литературе. Z9A24 код собрания 70 стихотворений. На странице 31 — стихотворение Виславы Шимборской, в паре с песней Пола Саймона «Peace Like a River».
(Музыка: Пол Саймон «Peace Like a River»)
♪ О, четыре часа утра ♪ ♪ Я очнулся ото сна ♪
Ривз: Спасибо. Благодарю вас. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Euvin Naidoo: Why invest in Africa\nTED Talk Subtitles and Transcript: South African investment banker Euvin Naidoo explains why investing in Africa can make great business sense.\nWelcome to Africa! Or rather, I should say, welcome home. Because this is where it all really began, isn't it? Looking at fossils dating back several millions of years -- it all points to evidence that life for the human species as we know it began right here. We are on an amazing journey the next four days. You're going to hear stories of \"Africa: The Next Chapter.\" Fantastic tales, anecdotes from speakers. But I want to turn that upside down for a moment, and get something out on the table and clear the air so to say. What's the worst thing you've ever heard about Africa? And this is not a rhetorical question. I actually want answers from you. Go for it! The worst. Famine. Corruption. More. Genocide. AIDS. Slavery. That's enough.\nWe've all heard these things. But this is about Africa, the story we have not heard. The stories that we want to know, and the stories that do exist about positive tales. A part of my talk is going to be about investment opportunities that exist on this continent, to separate the rhetoric from the reality, the fact from the fiction. To go to the actual data and statistics that exist about the actual things that are happening on the ground that make Africa a realistic investment opportunity and option for you. So let's get going because Africa, to some degree, is on a turnaround. A turnaround in terms of how it manages its image, and how it takes control of its own destiny. And turnarounds are part and parcel of what I have focused on for most of my professional career. And it all started almost a decade ago, as a young consultant at McKinsey & Company at their first African office in Johannesburg.\nAnd there we worked with leading CEOs on African issues, and African companies on turnarounds, making the companies not just the best in Africa but the best globally. But I really formalized this focus on turnarounds when I was completing my MBA in the United States. It all began with a fantastic phone call. It was from Rosabeth Moss Kanter, Harvard Business School guru and a professor of mine. And she said, \"I want to write a case, Euvin -- a case on a public-sector leader that has lessons for the corporate world.\" And the leader that came to mind was Nelson Mandela. Because Nelson Mandela, as he took over power as the first democratically-elected president of South Africa, faced a situation of a country that could have slid into the abyss of chaos. But he started the country on a path of a positive cycle.\nNow the case, \"Nelson Mandela: Change Leader,\" became part of the research base for a chapter in Rosabeth's new book called \"Confidence.\" And \"Confidence\" became a New York Times bestseller and topped Business Week's hardcover bestseller list. And why I tell you this story is because later, when I was interviewed on SABC Africa, on a pan-African broadcast, they asked, \"What is your key lesson, or the key thing you enjoy the most?\" -- because it was a huge privilege to be part of such a project. The lesson from that was that it was Africa -- an African story -- that was used to share news with the rest of the world of what the benchmark can be for corporate turnarounds. Africa was being used as a success story!\nSo I want to share with you a personal story about a turnaround or a transformation. And that has to do with me because in 1994, I packed a few things into a backpack and headed off for a year of travel in the middle of my university career. You should have seen my parents' reaction!\n(Laughter)\nBut very soon, I found myself from the southern part of Africa, in South Africa -- at the very north, in Egypt. And I sought out the most remote places. I went to the Siwa Oasis. That was one of my stops. And the Siwa Oasis is famous for several things, but the key thing is that it was the place that Alexander the Great went to when he wanted to find out what his destiny had in store for him. And legend has it that Alexander trekked through this desert. Half his battalion was wiped out in the sandstorm. And myth says that he had an audience with the oracle, and it foretold his destiny of greatness. This was 300 BC. So Africa had long been seen as a place to go to for answers.\nNow, the thing I remember about Siwa was the magical view of the sky at night. With no natural light source, Siva is one of these amazing places that when you look up you see a perfect tapestry. Fast forward to 2002. I'm sitting in Cambridge, Massachusetts at the Healthcare Development Conference. And I see the same picture, but from the opposite side. A satellite picture looking down at the earth. And it was that picture that made such a profound impact on me because I'll never forget it. I remember the very moment. And I wanted to share that image with you of what I saw at that point. The first thing that I saw was North America at night -- glowing, in all its glory. A warm feeling. Light.\nAnd then I saw it -- Africa. Quite literally the \"Dark Continent.\" And while Africa may be dark, the thing that brought the message home to me was that this is the challenge we are facing, but it's also the opportunity. Because whilst Africa may be dark -- other than the few specks that exist north and in the south and other areas -- it's aglow with the light in the hearts of the millions of people that are there. Entrepreneurs, dynamic people, people with hope. It was George Kimble, the geographer, who said that, \"The only thing dark about Africa is our ignorance of it.\" So let's start shedding light on this amazing eclectic continent that has so much to offer.\nLet's start unpacking it. Africa is the second-largest continent, a landmass second from Asia. It also is the second most populated continent, with 900 million people. In fact -- coming back to the land mass -- Africa is so big that you could fit in the continental United States, China, and the entire Europe into Africa, and still have space. Africa is home to over 1,000 languages -- 2,000 is another estimate that's out there -- with over 2,000 languages and dialects. But you could say, \"Invest in Africa in over 1,000 languages, and it wouldn't make a difference.\" What does the data say? As an investment banker, I'm in the cross-flow of information and the changes that are taking place in capital markets. So I want to share with you some of these bellwether signals, or signs, and winds of change that are sweeping this continent.\nSo let's start on that. And let's start at the high level, on the macro-factors. Inflation, in general, is coming down across Africa -- that's the first sign -- in many countries reaching double-digit figures. So let's start looking at some of those. I call it my Z.E.N. cluster. Zambia: from 2004 to 2006, moves from the 18 percent in inflation to the nine percent. Egypt: from the 16 percent to about 8.4 percent. Nigeria: a similar situation, from the 16 percent to the eight percent. Single digits. More fascinating, you have other countries -- South Africa, Mauritius, Namibia -- all in single digits. But that's just part of the story. You have a similar trend with currencies -- currencies going through an extreme time of stability. But that's looking at the big picture. And the first myth to dispel is that Africa is not a country. It's made up --\n(Applause)\nIt's made up of 53 different countries. So the very definition -- to say \"invest in Africa\" is a no-go. It's meaningless. Each country has a unique value proposition. You can make money, you can lose money in Africa. But opportunities, boy oh boy, they exist. And this is what today is about -- it's about discussing those very opportunities. So let's start getting into the countries and into the specific material and data. I was recently elected, as Emeka mentioned, as the President of the South African Chamber of Commerce in America. And I'm very proud and happy to be in that role because it is a fascinating position to be in. To hear this dialogue that's just increasing in tenor and velocity, of decisions about trade and companies wanting to come. So the first port of call: let's talk a little bit about South Africa. But not the South Africa we always talk about -- the gold, the minerals, the First World infrastructure -- a bit about the other side of it.\nFor example, South Africa was recently voted as the top destination for the top 1,000 UK companies for offshore call-centers. Same language, timeline, et cetera. Makes sense. Other headlines that have recently reached South Africa were Bain Capital and KKR, the big boys of private equity. Headline in South Africa: \"They have landed.\" Quite ominous. But what were they there for? To acquire assets. Bing Capital's acquisition of Edcon, a large retailer, is testimony to the confidence they are starting to place in the economy. Because it is actually a long-term play. Being a retailer, it is a play on the belief that this middle-class that's growing will continue to grow, that the boom and the confidence in consumer spending will continue. But the story of Africa, and my focus, is beyond South Africa because there's so much happening. Undoubtedly, Nigeria is clearly a hot spot. Challenges -- and we will hear a lot about Nigeria in these four days.\nBut looking at Goldman Sachs' work -- we had the famous BRIC Report. The new report, \"The Next Eleven,\" highlights that by 2020 Nigeria is going to be amongst the top 10 economies in the world. It's an investment opportunity. Think about that. Is anyone -- our banks, our investors -- seriously thinking about going to Nigeria? If you haven't, why not? What's going on in Nigeria? A couple of things. I want to talk about it from the perspective of capital markets. Bellwether signs again. Guarantee Trust Bank recently issued the first Euro Bond out of Africa, and this excludes South Africa. But the first Eurobond, the raising of international capital offshore, off its own balance sheet, without any sovereign backing -- that is an indication of the confidence that is taking place in that economy. Without any sovereign backing, a Nigerian company raising capital offshore. It's just a sign of things to come.\nLooking at the oil industry, Africa provides 18 percent of the U.S.'s oil supply, with the Middle East just 16 percent. It's an important strategic partner. Let's put Nigeria in perspective. 2.2 to 2.4 million barrels of oil a day -- the same league as Kuwait, the same league as Venezuela. But with Africa, let's start being careful about this. And Emeka and I have had these discussions. We have to move away from what's called \"the curse of the commodities.\" Because it's not about oil, it's not about commodities. For Africa to truly be sustainable, we have to move beyond to other industries.\nSo let's unpack those very quickly, and I'm going to move through these very, very, very fast because I can see that clock counting down. What else is going on there? Egypt. Egypt is launching a first large industrial zone -- 2.8 billion investment. The announcement just came out the last few weeks. Close to the Mediterranean, near Alexandria -- textiles, petrochemicals. It's being managed by a Singaporean-based management company. So they want to emerge as an industrial powerhouse across the industries -- away from oil.\nLet's look at agriculture. Let's look at forestry. What's going on there? In Tanzania last week, we had the launch of the East African Organic Produce Standard. Again, gathering together farmers, gathering together stakeholders in East Africa to get standards for organic produce. Better prices. It ties in with small-scale farmers in terms of no pesticides, no fertilizers. Again, opportunity to tackle markets to get that higher price. Uganda: the New Forest Company, replanting and redeveloping their forests. Why is that important? As the energy needs are met and electricity is needed [we will need] poles for rolling out electricity. But here is the sweetener in the deal. They're going to be tapping into carbon credits. Let's go back to Nigeria. The banking sector has undergone tremendous transformation, from over 80 banks to 25 banks. Strengthening of the system. But what's going on there? Only 10 percent of the country is banked. The largest population in Africa is in Nigeria. 135 million-plus people. Think about that. There are only 700 ATMs in the country. Opportunity.\nThe same for telecoms across the country. Now let's look at the continent as a whole. People look at the roads, for example, and they'd say, \"Angola: 90 percent of roads are untarred. Ah, problem!\" It's more expensive to transport goods. Prices of goods go up, inflation is affected. Nigeria: 70 percent of roads are untarred. Zambia: 80 percent. In general, more than 50 percent of roads are untarred. This is an opportunity! Energy needs -- it's an opportunity. So what are the signs that things are fundamentally changing? Let's look at the stock markets in Africa. If I had to ask you, \"In 2005 what was the best performing stock market or stock exchange in the world?\" Would Egypt come to mind? In 2005, the Egyptian stock exchange returned over 145 percent. What's going on in some of the other countries? Let's look at some 2006 numbers. Kenya: over 60 percent. Nigeria: over 40 percent. South Africa: in the 20 percents. High ones. These are the trends that are taking place. But in any investment decision, the key question is, \"What is my alternative investment?\"\nBecause in Africa today, we are competing globally for capital. And global capital is agnostic -- it has no loyalties. There's an overhang of capital in the U.S., and the key is yield pickup. What Africa is providing is a diversification play, and also opportunities for yield pickup for the investor that's aware of what he or she is doing. Now, when looking at Africa vis-a-vis other things, and countries in Africa vis-a-vis other things, comparisons become important. 10 years ago there, were very few countries that received sovereign ratings from the Standard & Poors, Moody's and Fitch's. Today, 16 African countries and growing have sovereign country ratings. What does this mean? Take Nigeria again: double B-minus -- in the league of Ukraine and Turkey. Immediately we have a comparison. The backbone of making investment decisions for global holders of capital. Some other figures. South Africa: triple B-plus. Botswana: A-plus. Bakino Faso: B-minus. And so on.\nIn fact, one of the big agencies is setting up an office in Africa. Why are they doing that? Because they expect investment to follow. So one of the big bellwethers, and one of my final points I want to mention, is the interesting thing I read is that CNBC has launched their first African channel. Why is CNBC doing this? It's the 24-hour rolling African news channel. They're doing it because they are expecting things to happen. Me and you, the investments we are going to be making, the investments the world is going to be making -- that's the 24-hour news channel dedicated to Africa. So that's the change that's coming down the pipeline.\nSo in conclusion, I want to turn back to that very slide that made such a deep impact on me all those years ago. This time [I'll] give you the entire picture that I saw in 2002, and ask you that when you think about what your role can be in Africa, think about your journey in terms of bringing light to this continent. Because there are amazing opportunities available. And think about the concept of transformation in the back of your mind because things can be turned around rather quickly.\nIn 1899, Joseph Conrad released \"The Heart of Darkness,\" a tale of grim horror along the Congo River. If one looks carefully, on the Congo River is one of those bright lights. And that's the very Congo river generating light -- the old heart of darkness now generating light with hydro-electric power. That is a transformation in power of ideas. So the next step, over the next four days, is us exploring more of these ideas. And perchance, if you can always keep this picture in your mind, that when we convene maybe in the distant future, in 2020, that picture will look very different. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эувин Наиду про инвестирование в Африку\nTED Talk Subtitles and Transcript: Южноафриканский инвестиционный банкир объясняет, почему инвестирование в Африку может иметь огромный экономический смысл.\nДобро пожаловать в Африку! А лучше — добро пожаловать домой. Всё на самом деле началось здесь, правда? Если посмотреть на ископаемые, которым миллионы лет, то всё указывает на то, что жизнь человеческих особей началась именно здесь. В течение следующих четырёх дней мы совершим удивительное путешествие. Вы услышите истории Африки по теме «Следующая Глава». Замечательные рассказы, анекдоты от выступающих. Но я хочу перевернуть это с ног на голову и кое-что вам представить, разрядить атмосферу. Что было самым худшим, что вы когда-либо слышали об Африке? Это не риторический вопрос. Я хочу услышать ответы от вас. Называйте! Самое худшее. Голод. Коррупция. Ещё. Геноцид. СПИД. Рабство. Достаточно.\nВсе мы слышали об этом. Но эту историю об Африке мы ещё не слышали. Историю, которую мы хотим знать, и историю, которая действительно существует. Часть моего выступления будет касаться инвестиционных возможностей, которые существуют на этом континенте, чтобы отделить риторику от реальности, факт от выдумки. Показать данные и статистику, показать то, что происходит в Африке на самом деле. Показать, что делает Африку привлекательной для инвестиций. Африка, в каком-то смысле, находится на переломном этапе. С точки зрения того, как она управляет своим имиджем и берёт свою судьбу в собственные руки. Переломные моменты являются неотъемлемой частью того, на чём я концентрировал внимание бòльшую часть моей профессиональной карьеры. Всё это началось почти десять лет назад. Я работал младшим консультантом в McKinsey & Company, в их первом африканском офисе в Йоханнесбурге.\nМы работали с директорами компаний над проблемами Африки и африканских компаний, делая компании не только лучшими в Африке, но и лучшими во всём мире. Но я по-настоящему сконцентрировался на переломных моментах, когда получал степень МBA в Соединённых Штатах. Всё это началось с удивительного телефонного звонка. Звонок был от Розабет Мосс Кантер, гуру Гарвардской школы бизнеса и моего профессора. Она сказала: «Эувин, я хочу написать работу про лидера общественного сектора, у которого может поучиться корпоративный мир». Я подумал о Нельсоне Мандела. Когда Нельсон Мандела пришёл к власти как первый демократически избранный президент Южной Африки, он столкнулся с ситуацией, когда страна могла скатиться в бездну хаоса. Но он направил страну в позитивное русло.\nРабота «Нельсон Мандела: Лидер Перемен» стала частью исследовательской базы для главы книги Розабет под названием «Уверенность». «Уверенность» стала бестселлером «New York Times» и возглавила список бестселлеров в жёстком переплёте «Business Week». Я рассказываю вам это, потому что впоследствии в интервью на канале «SABC Africa» меня спросили: «Какой урок вы извлекли из этого опыта? Что вам понравилось больше всего?» Участвовать в таком проекте было огромной привилегией. Суть была такова, что это была Африка, африканская история, которую использовали, чтобы сказать остальному миру о том, что может быть основой переломных моментов в компаниях. Африка была использована в качестве истории успеха!\nТеперь я хочу поделиться с вами личной историей о переломном моменте или трансформации. Это касается меня. В 1994 году я положил несколько вещей в рюкзак и отправился в путешествие, которое длилось один год. Это было в середине моей карьеры в университете. Вы бы видели реакцию моих родителей!\n(Смех)\nНачав в южной части Африки, я вскоре оказался на самом севере Африки, в Египте. Я искал самые отдалённые места. Я отправился в оазис Сива. Это был один из пунктов. Оазис Сива знаменит несколькими вещами, но самое главное то, что именно туда отправился Александр Великий, когда он хотел узнать, что же ему уготовила судьба. Легенда гласит, что когда Александр пересёк пустыню, половина его батальона была уничтожена песчаной бурей. Миф гласит, что у него состоялся разговор с оракулом, и тот предсказал ему судьбу великого завоевателя. Это было в 300 году до нашей эры. Итак, Африка долгое время была местом, куда ходили за ответами.\nСива запомнилась мне магическим видом неба ночью. Когда находишься в полнейшей темноте и смотришь вверх, ты видишь идеальную картинку. Перенесёмся в 2002 год. Я сижу в Кембридже, штат Массачусетс, на конференции по развитию здравоохранения. И вижу ту же картинку, но с противоположной стороны — картинку, сделанную со спутника. Эта картинка произвела на меня такое сильное впечатление, что я никогда не забуду этого. Я очень отчётливо помню этот момент. Я хотел поделиться с вами этой картинкой и тем, что я видел в тот момент. Первое, что я увидел, была Северная Америка ночью, светящаяся, во всей красе. Тёплое чувство. Свет.\nИ потом я увидел Африку. Буквально «Тёмный Континент». Африка может быть тёмной, но в то же время я понял, что проблема, с которой мы столкнулись, также является возможностью. Даже если Африка является тёмной, кроме нескольких пятнышек на севере и на юге, и в других частях, Африка сверкает светом сердец миллионов людей, которые находятся там. Предпринимателей, динамичных людей, людей с надеждой. Джордж Кимбл, географ, однажды сказал: «Наше незнание Африки является единственной темнотой». Давайте начнём проливать свет на этот удивительный эклектический континент, который может предложить так много.\nДавайте начнём распаковывать его. Африка является вторым по величине континентом после Азии. Это также второй континент по количеству населения, где живёт 900 миллионов человек. Африка такая большая, что вы можете уместить там континентальные Соединённые Штаты, Китай и всю Европу, и место ещё останется. В Африке говорят более чем на 1 000 языках. По другим оценкам количество языков равно 2 000. Более 2 000 языков и диалектов. Но вы могли бы сказать: «Инвестируйте в Африку и её языки, но это ничего не изменит». Что говорят цифры? Как инвестиционный банкир, я нахожусь на перекрёстке информационных потоков и изменений, которые происходят на рынках капиталов. Я хочу поделиться с вами несколькими сигналами, или знаками и ветрами перемен, которые охватывают этот континент.\nДавайте начнём с этого. С высокого уровня, с макро-факторов. В целом инфляция уменьшается по всей Африке — это первый знак. Во многих странах инфляция достигает двузначных цифр. Давайте посмотрим на некоторые из них. Я называю это моей группой З.Е.Н. Замбия: за период с 2004 по 2006 год инфляция уменьшается с 18% до 9%. Египет: с 16% до 8,4%. Нигерия: похожая ситуация, с 16% до 8%. Однозначные числа. Ещё более удивительно в других странах: Южной Африке, Маврикии, Намибии — везде однозначные числа. Но это только часть истории. Похожее происходит и с валютами, валюты проходят период большой стабильности. Это если посмотреть на общую картину. Первый миф, который нужно разрушить, это то, что Африка не является страной. Она состоит...\n(Аплодисменты)\nОна состоит из 53 различных стран. Поэтому неправильно говорить: «Инвестируйте в Африку». Это не имеет смысла. У каждой страны есть уникальная экономическая ценность. Вы можете заработать деньги, вы можете потерять деньги в Африке. Но возможностей существует много. И именно это мы обсудим сегодня, именно эти возможности. Давайте рассмотрим эти страны, рассмотрим специфический материал и данные. Меня недавно выбрали, как уже сказал Эмека, Президентом Южно-Африканской Торговой Палаты в Америке. Я очень счастлив и горд быть в этой роли, потому что это замечательная должность. Слышать диалог, который только усиливается по содержанию и скорости, о решениях по торговле и о том, что компании хотят приходить. Итак, первая часть послания: давайте поговорим немного про Южную Африку. Но не про ту Южную Африку, про которую мы всегда говорим, золото, минералы, инфраструктура, а про другую её сторону.\nНапример, Южная Африка была недавно названа лучшим местом для размещения офшорных центров обработки вызовов для 1 000 лучших компаний Великобритании. Тот же язык, график, и т.д. Есть смысл. Другие новости, которые недавно коснулись Южной Африки, касались компаний «Bain Capital» и «KKR», больших игроков частных капиталовложений. Заголовки в Южной Африке гласили: «Они приземлились». Довольно зловеще. Но для чего они были здесь? Чтобы приобрести активы. Приобретение компанией «Bing Capital» компании «Edcon», большого предприятия розничной торговли, указывает на то доверие, которое они проявляют к экономике. Потому что это долгосрочная игра. Для предприятия розничной торговли это является игрой доверия; средний класс продолжит расти, а резкий рост и уверенность в потребительских расходах будет продолжаться. Но история Африки и моё внимание находится за пределами Южной Африки, так как там столько всего происходит. Несомненно, Нигерия является очень привлекательным местом. Опасности — мы услышим многое о Нигерии за эти четыре дня.\nНо посмотрим на работу «Goldman Sachs», на знаменитый отчёт БРИК. Новый отчёт «Следующие Одиннадцать» показывает, что к 2020 году Нигерия будет находиться среди 10 наиболее успешных экономик мира. Это инвестиционная возможность. Подумайте об этом. Задумываются наши банки, наши инвесторы об инвестициях в Нигерию? Если вы не задумывались, то почему нет? Что происходит в Нигерии? Несколько вещей. Я хочу рассказать об этом с точки зрения рынков капитала. Снова очевидные сигналы. «Guarantee Trust Bank» недавно выпустил первый евробонд из Африки, и это исключает Южную Африку. Но первый евробонд привлекает международный капитал за пределами собственной балансовой ведомости, без какой-либо верховной поддержки; это показатель уверенности в этой экономике. Без какой-либо верховной поддержки нигерийская компания привлекает капитал из-за рубежа. Это говорит о том, что всё ещё впереди.\nЕсли посмотреть на нефтяную промышленность, Африка является поставщиком 18% всей нефти в США, Ближний Восток поставляет только 16%. Это важный стратегический партнёр. Давайте посмотрим на Нигерию. От 2,2 до 2,4 миллионов баррелей нефти в день, в одной лиге с Кувейтом, в одной лиге с Венесуэлой. Но что касается Африки, нужно быть с этим осторожным. У нас были дискуссии с Эмекой на эту тему. Мы должны отойти от того, что называется «проклятием ресурсов». Дело не в нефти, дело не в ресурсах. Для того чтобы Африка устойчиво развивалась, нужно двигаться за пределы этих промышленностей.\nДавайте поговорим об этом очень быстро, и я пройдусь по этому очень-очень быстро, потому что я вижу, что время заканчивается. Что ещё происходит? Египет. Египет запускает первую большую индустриальную зону, инвестиция размером 2,8 миллиарда. Это стало известно в последние несколько недель. Недалеко от Средиземноморья, около Александрии — текстиль, нефтехимические продукты. Этим управляет компания, которая базируется в Сингапуре. Они хотят стать мощной промышленной зоной во всех отраслях, не только в нефтяной.\nДавайте посмотрим на сельское хозяйство, на лесное хозяйство. Что там происходит? На прошлой неделе в Танзании был запущен Стандарт Восточноафриканских Органических Изделий. Они собрали вместе фермеров, совладельцев в Восточной Африке, чтобы создать стандарты для органических продуктов, улучшить цены. Это привлекает мелких фермеров с точки зрения отказа от пестицидов, от удобрений. Опять, возможность выйти на рынки, чтобы получить эту высокую цену. Уганда: «New Forest Company» пересаживает и переделывает леса. Почему это важно? Когда необходимость в энергии и электричестве будет удовлетворена, нам будут нужны столбы для проведения электричества. Но вот что интересно. Они будут получать кредиты за выброс CO2. Давайте вернёмся к Нигерии. Банковская индустрия прошла огромное преобразование: от 80 до 25 банков. Усиление системы. Но что там происходит? Только 10% населения страны пользуется банками. По количеству населения Нигерия — самая большая страна в Африке. Более 135 миллионов человек. Подумайте об этом. Там только 700 банкоматов. Это возможность.\nТо же самое и в телекоммуникации по всей стране. Теперь давайте посмотрим на континент в целом. Люди посмотрят на дороги и скажут: «Ангола: 90% дорог не заасфальтированы. О, проблема!» Перевозить товары дороже. Цены на товары пойдут вверх, это повлияет на инфляцию. Нигерия: 70% дорог не заасфальтированы. Замбия: 80%. В целом, более чем 50% дорог не заасфальтированы. Это возможность! Нужда в энергии — это возможность. Что указывает на фундаментальные изменения? Давайте посмотрим на рынки ценных бумаг в Африке. Если бы я спросил у вас, какой рынок ценных бумаг был самым успешным в мире в 2005, подумали бы вы о Египте? В 2005 году египетский рынок ценных бумаг вырос более чем на 145%. Что происходит в других странах? Давайте посмотрим на данные 2006 года. Кения: более 60%. Нигерия: более 40%. Южная Африка: более 20%. Высокие показатели. Вот такие процессы происходят. Но в любом решении, касающемся инвестиций, главный вопрос состоит в следующем: «Какие у меня есть альтернативы?»\nПотому что сегодня в Африке мы боремся за капитал. А глобальный капитал безразличный — у него нет приверженностей. В США переизбыток капитала, а смысл заключается в получении прибыли. Африка предлагает стратегию диверсификации, а также возможности получения прибыли инвестором, который осознаёт, что он или она делает. Если посмотреть на Африку по сравнению с другими вещами, и на страны в Африке по сравнению с другими вещами, сравнения становятся важными. 10 лет назад было всего лишь несколько стран, которые получали собственные рейтинги от «Standard & Poors», «Moody's» и «Fitch's». Сегодня таких африканских стран 16, и эта цифра растёт, Что же это значит? Опять возьмём Нигерию: рейтинг BB- в одной лиге с Украиной и Турцией. Мы можем провести сравнение немедленно. Это является основой принятия инвестиционных решений владельцев глобального капитала. Ещё цифры. Южная Африка: BBB+. Ботсвана: A+. Буркина-Фасо: B-. И так далее.\nОдно из больших агентств открывает офис в Африке. Почему они делают это? Потому что они ожидают увеличения инвестиций. Ещё один сигнал, в заключение. Я прочитал, что компания «CNBC» открыла первый африканский канал. Почему «CNBC» делает это? Это канал, по которому показывают африканские новости 24 часа. Они делают это, потому что они ожидают перемен. Я и вы, инвестиции, которые мы будем делать, инвестиции, которые будет делать мир — всё это освещено на 24-часовом канале, посвящённом Африке. Вот какие изменения ждут нас.\nВ завершении я хочу вернуться к тому самому слайду, который произвёл на меня такое глубокое впечатление. В этот раз я покажу вам картинку, которую я видел в 2002 году, полностью, и попрошу вас: если вы думаете о том, какой могла бы быть ваша роль в Африке, думайте об этом, как о путешествии, которое принесёт свет на этот континент. Там есть удивительные возможности. Думайте о концепции трансформации в ваших умах, потому что многое может измениться довольно быстро.\nВ 1899 году Джозеф Конрад написал «Сердце тьмы», ужасающе страшную повесть о путешествии вдоль реки Конго. Если внимательно посмотреть на реку Конго, это одно из светлых мест на карте. Там река Конго вырабатывает свет. Сердце тьмы теперь вырабатывает свет с помощью гидроэлектрической энергии. Вот пример трансформации и силы идей. В течение следующих четырёх дней мы рассмотрим ещё больше таких идей. И если вы будете всегда держать эти картинки в своём уме, то, может быть, когда мы соберёмся в далёком будущем, в 2020 году, эта картинка будет выглядеть совершенно по-другому. Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Euvin Naidoo: Why invest in Africa
TED Talk Subtitles and Transcript: South African investment banker Euvin Naidoo explains why investing in Africa can make great business sense.
Welcome to Africa! Or rather, I should say, welcome home. Because this is where it all really began, isn't it? Looking at fossils dating back several millions of years -- it all points to evidence that life for the human species as we know it began right here. We are on an amazing journey the next four days. You're going to hear stories of "Africa: The Next Chapter." Fantastic tales, anecdotes from speakers. But I want to turn that upside down for a moment, and get something out on the table and clear the air so to say. What's the worst thing you've ever heard about Africa? And this is not a rhetorical question. I actually want answers from you. Go for it! The worst. Famine. Corruption. More. Genocide. AIDS. Slavery. That's enough.
We've all heard these things. But this is about Africa, the story we have not heard. The stories that we want to know, and the stories that do exist about positive tales. A part of my talk is going to be about investment opportunities that exist on this continent, to separate the rhetoric from the reality, the fact from the fiction. To go to the actual data and statistics that exist about the actual things that are happening on the ground that make Africa a realistic investment opportunity and option for you. So let's get going because Africa, to some degree, is on a turnaround. A turnaround in terms of how it manages its image, and how it takes control of its own destiny. And turnarounds are part and parcel of what I have focused on for most of my professional career. And it all started almost a decade ago, as a young consultant at McKinsey & Company at their first African office in Johannesburg.
And there we worked with leading CEOs on African issues, and African companies on turnarounds, making the companies not just the best in Africa but the best globally. But I really formalized this focus on turnarounds when I was completing my MBA in the United States. It all began with a fantastic phone call. It was from Rosabeth Moss Kanter, Harvard Business School guru and a professor of mine. And she said, "I want to write a case, Euvin -- a case on a public-sector leader that has lessons for the corporate world." And the leader that came to mind was Nelson Mandela. Because Nelson Mandela, as he took over power as the first democratically-elected president of South Africa, faced a situation of a country that could have slid into the abyss of chaos. But he started the country on a path of a positive cycle.
Now the case, "Nelson Mandela: Change Leader," became part of the research base for a chapter in Rosabeth's new book called "Confidence." And "Confidence" became a New York Times bestseller and topped Business Week's hardcover bestseller list. And why I tell you this story is because later, when I was interviewed on SABC Africa, on a pan-African broadcast, they asked, "What is your key lesson, or the key thing you enjoy the most?" -- because it was a huge privilege to be part of such a project. The lesson from that was that it was Africa -- an African story -- that was used to share news with the rest of the world of what the benchmark can be for corporate turnarounds. Africa was being used as a success story!
So I want to share with you a personal story about a turnaround or a transformation. And that has to do with me because in 1994, I packed a few things into a backpack and headed off for a year of travel in the middle of my university career. You should have seen my parents' reaction!
(Laughter)
But very soon, I found myself from the southern part of Africa, in South Africa -- at the very north, in Egypt. And I sought out the most remote places. I went to the Siwa Oasis. That was one of my stops. And the Siwa Oasis is famous for several things, but the key thing is that it was the place that Alexander the Great went to when he wanted to find out what his destiny had in store for him. And legend has it that Alexander trekked through this desert. Half his battalion was wiped out in the sandstorm. And myth says that he had an audience with the oracle, and it foretold his destiny of greatness. This was 300 BC. So Africa had long been seen as a place to go to for answers.
Now, the thing I remember about Siwa was the magical view of the sky at night. With no natural light source, Siva is one of these amazing places that when you look up you see a perfect tapestry. Fast forward to 2002. I'm sitting in Cambridge, Massachusetts at the Healthcare Development Conference. And I see the same picture, but from the opposite side. A satellite picture looking down at the earth. And it was that picture that made such a profound impact on me because I'll never forget it. I remember the very moment. And I wanted to share that image with you of what I saw at that point. The first thing that I saw was North America at night -- glowing, in all its glory. A warm feeling. Light.
And then I saw it -- Africa. Quite literally the "Dark Continent." And while Africa may be dark, the thing that brought the message home to me was that this is the challenge we are facing, but it's also the opportunity. Because whilst Africa may be dark -- other than the few specks that exist north and in the south and other areas -- it's aglow with the light in the hearts of the millions of people that are there. Entrepreneurs, dynamic people, people with hope. It was George Kimble, the geographer, who said that, "The only thing dark about Africa is our ignorance of it." So let's start shedding light on this amazing eclectic continent that has so much to offer.
Let's start unpacking it. Africa is the second-largest continent, a landmass second from Asia. It also is the second most populated continent, with 900 million people. In fact -- coming back to the land mass -- Africa is so big that you could fit in the continental United States, China, and the entire Europe into Africa, and still have space. Africa is home to over 1,000 languages -- 2,000 is another estimate that's out there -- with over 2,000 languages and dialects. But you could say, "Invest in Africa in over 1,000 languages, and it wouldn't make a difference." What does the data say? As an investment banker, I'm in the cross-flow of information and the changes that are taking place in capital markets. So I want to share with you some of these bellwether signals, or signs, and winds of change that are sweeping this continent.
So let's start on that. And let's start at the high level, on the macro-factors. Inflation, in general, is coming down across Africa -- that's the first sign -- in many countries reaching double-digit figures. So let's start looking at some of those. I call it my Z.E.N. cluster. Zambia: from 2004 to 2006, moves from the 18 percent in inflation to the nine percent. Egypt: from the 16 percent to about 8.4 percent. Nigeria: a similar situation, from the 16 percent to the eight percent. Single digits. More fascinating, you have other countries -- South Africa, Mauritius, Namibia -- all in single digits. But that's just part of the story. You have a similar trend with currencies -- currencies going through an extreme time of stability. But that's looking at the big picture. And the first myth to dispel is that Africa is not a country. It's made up --
(Applause)
It's made up of 53 different countries. So the very definition -- to say "invest in Africa" is a no-go. It's meaningless. Each country has a unique value proposition. You can make money, you can lose money in Africa. But opportunities, boy oh boy, they exist. And this is what today is about -- it's about discussing those very opportunities. So let's start getting into the countries and into the specific material and data. I was recently elected, as Emeka mentioned, as the President of the South African Chamber of Commerce in America. And I'm very proud and happy to be in that role because it is a fascinating position to be in. To hear this dialogue that's just increasing in tenor and velocity, of decisions about trade and companies wanting to come. So the first port of call: let's talk a little bit about South Africa. But not the South Africa we always talk about -- the gold, the minerals, the First World infrastructure -- a bit about the other side of it.
For example, South Africa was recently voted as the top destination for the top 1,000 UK companies for offshore call-centers. Same language, timeline, et cetera. Makes sense. Other headlines that have recently reached South Africa were Bain Capital and KKR, the big boys of private equity. Headline in South Africa: "They have landed." Quite ominous. But what were they there for? To acquire assets. Bing Capital's acquisition of Edcon, a large retailer, is testimony to the confidence they are starting to place in the economy. Because it is actually a long-term play. Being a retailer, it is a play on the belief that this middle-class that's growing will continue to grow, that the boom and the confidence in consumer spending will continue. But the story of Africa, and my focus, is beyond South Africa because there's so much happening. Undoubtedly, Nigeria is clearly a hot spot. Challenges -- and we will hear a lot about Nigeria in these four days.
But looking at Goldman Sachs' work -- we had the famous BRIC Report. The new report, "The Next Eleven," highlights that by 2020 Nigeria is going to be amongst the top 10 economies in the world. It's an investment opportunity. Think about that. Is anyone -- our banks, our investors -- seriously thinking about going to Nigeria? If you haven't, why not? What's going on in Nigeria? A couple of things. I want to talk about it from the perspective of capital markets. Bellwether signs again. Guarantee Trust Bank recently issued the first Euro Bond out of Africa, and this excludes South Africa. But the first Eurobond, the raising of international capital offshore, off its own balance sheet, without any sovereign backing -- that is an indication of the confidence that is taking place in that economy. Without any sovereign backing, a Nigerian company raising capital offshore. It's just a sign of things to come.
Looking at the oil industry, Africa provides 18 percent of the U.S.'s oil supply, with the Middle East just 16 percent. It's an important strategic partner. Let's put Nigeria in perspective. 2.2 to 2.4 million barrels of oil a day -- the same league as Kuwait, the same league as Venezuela. But with Africa, let's start being careful about this. And Emeka and I have had these discussions. We have to move away from what's called "the curse of the commodities." Because it's not about oil, it's not about commodities. For Africa to truly be sustainable, we have to move beyond to other industries.
So let's unpack those very quickly, and I'm going to move through these very, very, very fast because I can see that clock counting down. What else is going on there? Egypt. Egypt is launching a first large industrial zone -- 2.8 billion investment. The announcement just came out the last few weeks. Close to the Mediterranean, near Alexandria -- textiles, petrochemicals. It's being managed by a Singaporean-based management company. So they want to emerge as an industrial powerhouse across the industries -- away from oil.
Let's look at agriculture. Let's look at forestry. What's going on there? In Tanzania last week, we had the launch of the East African Organic Produce Standard. Again, gathering together farmers, gathering together stakeholders in East Africa to get standards for organic produce. Better prices. It ties in with small-scale farmers in terms of no pesticides, no fertilizers. Again, opportunity to tackle markets to get that higher price. Uganda: the New Forest Company, replanting and redeveloping their forests. Why is that important? As the energy needs are met and electricity is needed [we will need] poles for rolling out electricity. But here is the sweetener in the deal. They're going to be tapping into carbon credits. Let's go back to Nigeria. The banking sector has undergone tremendous transformation, from over 80 banks to 25 banks. Strengthening of the system. But what's going on there? Only 10 percent of the country is banked. The largest population in Africa is in Nigeria. 135 million-plus people. Think about that. There are only 700 ATMs in the country. Opportunity.
The same for telecoms across the country. Now let's look at the continent as a whole. People look at the roads, for example, and they'd say, "Angola: 90 percent of roads are untarred. Ah, problem!" It's more expensive to transport goods. Prices of goods go up, inflation is affected. Nigeria: 70 percent of roads are untarred. Zambia: 80 percent. In general, more than 50 percent of roads are untarred. This is an opportunity! Energy needs -- it's an opportunity. So what are the signs that things are fundamentally changing? Let's look at the stock markets in Africa. If I had to ask you, "In 2005 what was the best performing stock market or stock exchange in the world?" Would Egypt come to mind? In 2005, the Egyptian stock exchange returned over 145 percent. What's going on in some of the other countries? Let's look at some 2006 numbers. Kenya: over 60 percent. Nigeria: over 40 percent. South Africa: in the 20 percents. High ones. These are the trends that are taking place. But in any investment decision, the key question is, "What is my alternative investment?"
Because in Africa today, we are competing globally for capital. And global capital is agnostic -- it has no loyalties. There's an overhang of capital in the U.S., and the key is yield pickup. What Africa is providing is a diversification play, and also opportunities for yield pickup for the investor that's aware of what he or she is doing. Now, when looking at Africa vis-a-vis other things, and countries in Africa vis-a-vis other things, comparisons become important. 10 years ago there, were very few countries that received sovereign ratings from the Standard & Poors, Moody's and Fitch's. Today, 16 African countries and growing have sovereign country ratings. What does this mean? Take Nigeria again: double B-minus -- in the league of Ukraine and Turkey. Immediately we have a comparison. The backbone of making investment decisions for global holders of capital. Some other figures. South Africa: triple B-plus. Botswana: A-plus. Bakino Faso: B-minus. And so on.
In fact, one of the big agencies is setting up an office in Africa. Why are they doing that? Because they expect investment to follow. So one of the big bellwethers, and one of my final points I want to mention, is the interesting thing I read is that CNBC has launched their first African channel. Why is CNBC doing this? It's the 24-hour rolling African news channel. They're doing it because they are expecting things to happen. Me and you, the investments we are going to be making, the investments the world is going to be making -- that's the 24-hour news channel dedicated to Africa. So that's the change that's coming down the pipeline.
So in conclusion, I want to turn back to that very slide that made such a deep impact on me all those years ago. This time [I'll] give you the entire picture that I saw in 2002, and ask you that when you think about what your role can be in Africa, think about your journey in terms of bringing light to this continent. Because there are amazing opportunities available. And think about the concept of transformation in the back of your mind because things can be turned around rather quickly.
In 1899, Joseph Conrad released "The Heart of Darkness," a tale of grim horror along the Congo River. If one looks carefully, on the Congo River is one of those bright lights. And that's the very Congo river generating light -- the old heart of darkness now generating light with hydro-electric power. That is a transformation in power of ideas. So the next step, over the next four days, is us exploring more of these ideas. And perchance, if you can always keep this picture in your mind, that when we convene maybe in the distant future, in 2020, that picture will look very different. Thank you.
(Applause)
|
Эувин Наиду про инвестирование в Африку
TED Talk Subtitles and Transcript: Южноафриканский инвестиционный банкир объясняет, почему инвестирование в Африку может иметь огромный экономический смысл.
Добро пожаловать в Африку! А лучше — добро пожаловать домой. Всё на самом деле началось здесь, правда? Если посмотреть на ископаемые, которым миллионы лет, то всё указывает на то, что жизнь человеческих особей началась именно здесь. В течение следующих четырёх дней мы совершим удивительное путешествие. Вы услышите истории Африки по теме «Следующая Глава». Замечательные рассказы, анекдоты от выступающих. Но я хочу перевернуть это с ног на голову и кое-что вам представить, разрядить атмосферу. Что было самым худшим, что вы когда-либо слышали об Африке? Это не риторический вопрос. Я хочу услышать ответы от вас. Называйте! Самое худшее. Голод. Коррупция. Ещё. Геноцид. СПИД. Рабство. Достаточно.
Все мы слышали об этом. Но эту историю об Африке мы ещё не слышали. Историю, которую мы хотим знать, и историю, которая действительно существует. Часть моего выступления будет касаться инвестиционных возможностей, которые существуют на этом континенте, чтобы отделить риторику от реальности, факт от выдумки. Показать данные и статистику, показать то, что происходит в Африке на самом деле. Показать, что делает Африку привлекательной для инвестиций. Африка, в каком-то смысле, находится на переломном этапе. С точки зрения того, как она управляет своим имиджем и берёт свою судьбу в собственные руки. Переломные моменты являются неотъемлемой частью того, на чём я концентрировал внимание бòльшую часть моей профессиональной карьеры. Всё это началось почти десять лет назад. Я работал младшим консультантом в McKinsey & Company, в их первом африканском офисе в Йоханнесбурге.
Мы работали с директорами компаний над проблемами Африки и африканских компаний, делая компании не только лучшими в Африке, но и лучшими во всём мире. Но я по-настоящему сконцентрировался на переломных моментах, когда получал степень МBA в Соединённых Штатах. Всё это началось с удивительного телефонного звонка. Звонок был от Розабет Мосс Кантер, гуру Гарвардской школы бизнеса и моего профессора. Она сказала: «Эувин, я хочу написать работу про лидера общественного сектора, у которого может поучиться корпоративный мир». Я подумал о Нельсоне Мандела. Когда Нельсон Мандела пришёл к власти как первый демократически избранный президент Южной Африки, он столкнулся с ситуацией, когда страна могла скатиться в бездну хаоса. Но он направил страну в позитивное русло.
Работа «Нельсон Мандела: Лидер Перемен» стала частью исследовательской базы для главы книги Розабет под названием «Уверенность». «Уверенность» стала бестселлером «New York Times» и возглавила список бестселлеров в жёстком переплёте «Business Week». Я рассказываю вам это, потому что впоследствии в интервью на канале «SABC Africa» меня спросили: «Какой урок вы извлекли из этого опыта? Что вам понравилось больше всего?» Участвовать в таком проекте было огромной привилегией. Суть была такова, что это была Африка, африканская история, которую использовали, чтобы сказать остальному миру о том, что может быть основой переломных моментов в компаниях. Африка была использована в качестве истории успеха!
Теперь я хочу поделиться с вами личной историей о переломном моменте или трансформации. Это касается меня. В 1994 году я положил несколько вещей в рюкзак и отправился в путешествие, которое длилось один год. Это было в середине моей карьеры в университете. Вы бы видели реакцию моих родителей!
(Смех)
Начав в южной части Африки, я вскоре оказался на самом севере Африки, в Египте. Я искал самые отдалённые места. Я отправился в оазис Сива. Это был один из пунктов. Оазис Сива знаменит несколькими вещами, но самое главное то, что именно туда отправился Александр Великий, когда он хотел узнать, что же ему уготовила судьба. Легенда гласит, что когда Александр пересёк пустыню, половина его батальона была уничтожена песчаной бурей. Миф гласит, что у него состоялся разговор с оракулом, и тот предсказал ему судьбу великого завоевателя. Это было в 300 году до нашей эры. Итак, Африка долгое время была местом, куда ходили за ответами.
Сива запомнилась мне магическим видом неба ночью. Когда находишься в полнейшей темноте и смотришь вверх, ты видишь идеальную картинку. Перенесёмся в 2002 год. Я сижу в Кембридже, штат Массачусетс, на конференции по развитию здравоохранения. И вижу ту же картинку, но с противоположной стороны — картинку, сделанную со спутника. Эта картинка произвела на меня такое сильное впечатление, что я никогда не забуду этого. Я очень отчётливо помню этот момент. Я хотел поделиться с вами этой картинкой и тем, что я видел в тот момент. Первое, что я увидел, была Северная Америка ночью, светящаяся, во всей красе. Тёплое чувство. Свет.
И потом я увидел Африку. Буквально «Тёмный Континент». Африка может быть тёмной, но в то же время я понял, что проблема, с которой мы столкнулись, также является возможностью. Даже если Африка является тёмной, кроме нескольких пятнышек на севере и на юге, и в других частях, Африка сверкает светом сердец миллионов людей, которые находятся там. Предпринимателей, динамичных людей, людей с надеждой. Джордж Кимбл, географ, однажды сказал: «Наше незнание Африки является единственной темнотой». Давайте начнём проливать свет на этот удивительный эклектический континент, который может предложить так много.
Давайте начнём распаковывать его. Африка является вторым по величине континентом после Азии. Это также второй континент по количеству населения, где живёт 900 миллионов человек. Африка такая большая, что вы можете уместить там континентальные Соединённые Штаты, Китай и всю Европу, и место ещё останется. В Африке говорят более чем на 1 000 языках. По другим оценкам количество языков равно 2 000. Более 2 000 языков и диалектов. Но вы могли бы сказать: «Инвестируйте в Африку и её языки, но это ничего не изменит». Что говорят цифры? Как инвестиционный банкир, я нахожусь на перекрёстке информационных потоков и изменений, которые происходят на рынках капиталов. Я хочу поделиться с вами несколькими сигналами, или знаками и ветрами перемен, которые охватывают этот континент.
Давайте начнём с этого. С высокого уровня, с макро-факторов. В целом инфляция уменьшается по всей Африке — это первый знак. Во многих странах инфляция достигает двузначных цифр. Давайте посмотрим на некоторые из них. Я называю это моей группой З.Е.Н. Замбия: за период с 2004 по 2006 год инфляция уменьшается с 18% до 9%. Египет: с 16% до 8,4%. Нигерия: похожая ситуация, с 16% до 8%. Однозначные числа. Ещё более удивительно в других странах: Южной Африке, Маврикии, Намибии — везде однозначные числа. Но это только часть истории. Похожее происходит и с валютами, валюты проходят период большой стабильности. Это если посмотреть на общую картину. Первый миф, который нужно разрушить, это то, что Африка не является страной. Она состоит...
(Аплодисменты)
Она состоит из 53 различных стран. Поэтому неправильно говорить: «Инвестируйте в Африку». Это не имеет смысла. У каждой страны есть уникальная экономическая ценность. Вы можете заработать деньги, вы можете потерять деньги в Африке. Но возможностей существует много. И именно это мы обсудим сегодня, именно эти возможности. Давайте рассмотрим эти страны, рассмотрим специфический материал и данные. Меня недавно выбрали, как уже сказал Эмека, Президентом Южно-Африканской Торговой Палаты в Америке. Я очень счастлив и горд быть в этой роли, потому что это замечательная должность. Слышать диалог, который только усиливается по содержанию и скорости, о решениях по торговле и о том, что компании хотят приходить. Итак, первая часть послания: давайте поговорим немного про Южную Африку. Но не про ту Южную Африку, про которую мы всегда говорим, золото, минералы, инфраструктура, а про другую её сторону.
Например, Южная Африка была недавно названа лучшим местом для размещения офшорных центров обработки вызовов для 1 000 лучших компаний Великобритании. Тот же язык, график, и т.д. Есть смысл. Другие новости, которые недавно коснулись Южной Африки, касались компаний «Bain Capital» и «KKR», больших игроков частных капиталовложений. Заголовки в Южной Африке гласили: «Они приземлились». Довольно зловеще. Но для чего они были здесь? Чтобы приобрести активы. Приобретение компанией «Bing Capital» компании «Edcon», большого предприятия розничной торговли, указывает на то доверие, которое они проявляют к экономике. Потому что это долгосрочная игра. Для предприятия розничной торговли это является игрой доверия; средний класс продолжит расти, а резкий рост и уверенность в потребительских расходах будет продолжаться. Но история Африки и моё внимание находится за пределами Южной Африки, так как там столько всего происходит. Несомненно, Нигерия является очень привлекательным местом. Опасности — мы услышим многое о Нигерии за эти четыре дня.
Но посмотрим на работу «Goldman Sachs», на знаменитый отчёт БРИК. Новый отчёт «Следующие Одиннадцать» показывает, что к 2020 году Нигерия будет находиться среди 10 наиболее успешных экономик мира. Это инвестиционная возможность. Подумайте об этом. Задумываются наши банки, наши инвесторы об инвестициях в Нигерию? Если вы не задумывались, то почему нет? Что происходит в Нигерии? Несколько вещей. Я хочу рассказать об этом с точки зрения рынков капитала. Снова очевидные сигналы. «Guarantee Trust Bank» недавно выпустил первый евробонд из Африки, и это исключает Южную Африку. Но первый евробонд привлекает международный капитал за пределами собственной балансовой ведомости, без какой-либо верховной поддержки; это показатель уверенности в этой экономике. Без какой-либо верховной поддержки нигерийская компания привлекает капитал из-за рубежа. Это говорит о том, что всё ещё впереди.
Если посмотреть на нефтяную промышленность, Африка является поставщиком 18% всей нефти в США, Ближний Восток поставляет только 16%. Это важный стратегический партнёр. Давайте посмотрим на Нигерию. От 2,2 до 2,4 миллионов баррелей нефти в день, в одной лиге с Кувейтом, в одной лиге с Венесуэлой. Но что касается Африки, нужно быть с этим осторожным. У нас были дискуссии с Эмекой на эту тему. Мы должны отойти от того, что называется «проклятием ресурсов». Дело не в нефти, дело не в ресурсах. Для того чтобы Африка устойчиво развивалась, нужно двигаться за пределы этих промышленностей.
Давайте поговорим об этом очень быстро, и я пройдусь по этому очень-очень быстро, потому что я вижу, что время заканчивается. Что ещё происходит? Египет. Египет запускает первую большую индустриальную зону, инвестиция размером 2,8 миллиарда. Это стало известно в последние несколько недель. Недалеко от Средиземноморья, около Александрии — текстиль, нефтехимические продукты. Этим управляет компания, которая базируется в Сингапуре. Они хотят стать мощной промышленной зоной во всех отраслях, не только в нефтяной.
Давайте посмотрим на сельское хозяйство, на лесное хозяйство. Что там происходит? На прошлой неделе в Танзании был запущен Стандарт Восточноафриканских Органических Изделий. Они собрали вместе фермеров, совладельцев в Восточной Африке, чтобы создать стандарты для органических продуктов, улучшить цены. Это привлекает мелких фермеров с точки зрения отказа от пестицидов, от удобрений. Опять, возможность выйти на рынки, чтобы получить эту высокую цену. Уганда: «New Forest Company» пересаживает и переделывает леса. Почему это важно? Когда необходимость в энергии и электричестве будет удовлетворена, нам будут нужны столбы для проведения электричества. Но вот что интересно. Они будут получать кредиты за выброс CO2. Давайте вернёмся к Нигерии. Банковская индустрия прошла огромное преобразование: от 80 до 25 банков. Усиление системы. Но что там происходит? Только 10% населения страны пользуется банками. По количеству населения Нигерия — самая большая страна в Африке. Более 135 миллионов человек. Подумайте об этом. Там только 700 банкоматов. Это возможность.
То же самое и в телекоммуникации по всей стране. Теперь давайте посмотрим на континент в целом. Люди посмотрят на дороги и скажут: «Ангола: 90% дорог не заасфальтированы. О, проблема!» Перевозить товары дороже. Цены на товары пойдут вверх, это повлияет на инфляцию. Нигерия: 70% дорог не заасфальтированы. Замбия: 80%. В целом, более чем 50% дорог не заасфальтированы. Это возможность! Нужда в энергии — это возможность. Что указывает на фундаментальные изменения? Давайте посмотрим на рынки ценных бумаг в Африке. Если бы я спросил у вас, какой рынок ценных бумаг был самым успешным в мире в 2005, подумали бы вы о Египте? В 2005 году египетский рынок ценных бумаг вырос более чем на 145%. Что происходит в других странах? Давайте посмотрим на данные 2006 года. Кения: более 60%. Нигерия: более 40%. Южная Африка: более 20%. Высокие показатели. Вот такие процессы происходят. Но в любом решении, касающемся инвестиций, главный вопрос состоит в следующем: «Какие у меня есть альтернативы?»
Потому что сегодня в Африке мы боремся за капитал. А глобальный капитал безразличный — у него нет приверженностей. В США переизбыток капитала, а смысл заключается в получении прибыли. Африка предлагает стратегию диверсификации, а также возможности получения прибыли инвестором, который осознаёт, что он или она делает. Если посмотреть на Африку по сравнению с другими вещами, и на страны в Африке по сравнению с другими вещами, сравнения становятся важными. 10 лет назад было всего лишь несколько стран, которые получали собственные рейтинги от «Standard & Poors», «Moody's» и «Fitch's». Сегодня таких африканских стран 16, и эта цифра растёт, Что же это значит? Опять возьмём Нигерию: рейтинг BB- в одной лиге с Украиной и Турцией. Мы можем провести сравнение немедленно. Это является основой принятия инвестиционных решений владельцев глобального капитала. Ещё цифры. Южная Африка: BBB+. Ботсвана: A+. Буркина-Фасо: B-. И так далее.
Одно из больших агентств открывает офис в Африке. Почему они делают это? Потому что они ожидают увеличения инвестиций. Ещё один сигнал, в заключение. Я прочитал, что компания «CNBC» открыла первый африканский канал. Почему «CNBC» делает это? Это канал, по которому показывают африканские новости 24 часа. Они делают это, потому что они ожидают перемен. Я и вы, инвестиции, которые мы будем делать, инвестиции, которые будет делать мир — всё это освещено на 24-часовом канале, посвящённом Африке. Вот какие изменения ждут нас.
В завершении я хочу вернуться к тому самому слайду, который произвёл на меня такое глубокое впечатление. В этот раз я покажу вам картинку, которую я видел в 2002 году, полностью, и попрошу вас: если вы думаете о том, какой могла бы быть ваша роль в Африке, думайте об этом, как о путешествии, которое принесёт свет на этот континент. Там есть удивительные возможности. Думайте о концепции трансформации в ваших умах, потому что многое может измениться довольно быстро.
В 1899 году Джозеф Конрад написал «Сердце тьмы», ужасающе страшную повесть о путешествии вдоль реки Конго. Если внимательно посмотреть на реку Конго, это одно из светлых мест на карте. Там река Конго вырабатывает свет. Сердце тьмы теперь вырабатывает свет с помощью гидроэлектрической энергии. Вот пример трансформации и силы идей. В течение следующих четырёх дней мы рассмотрим ещё больше таких идей. И если вы будете всегда держать эти картинки в своём уме, то, может быть, когда мы соберёмся в далёком будущем, в 2020 году, эта картинка будет выглядеть совершенно по-другому. Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Aaron Koblin: Visualizing ourselves ... with crowd-sourced data\nTED Talk Subtitles and Transcript: Artist Aaron Koblin takes vast amounts of data -- and at times vast numbers of people -- and weaves them into stunning visualizations. From elegant lines tracing airline flights to landscapes of cell phone data, from a Johnny Cash video assembled from crowd-sourced drawings to the \"Wilderness Downtown\" video that customizes for the user, his works brilliantly explore how modern technology can make us more human.\nSo I think data can actually make us more human. We're collecting and creating all kinds of data about how we're living our lives, and it's enabling us to tell some amazing stories. Recently, a wise media theorist Tweeted, \"The 19th century culture was defined by the novel, the 20th century culture was defined by the cinema, and the culture of the 21st century will be defined by the interface.\" And I believe this is going to prove true. Our lives are being driven by data, and the presentation of that data is an opportunity for us to make some amazing interfaces that tell great stories. So I'm going to show you a few of the projects that I've been working on over the last couple years that reflect on our lives and our systems.\nThis is a project called Flight Patterns. What you're looking at is airplane traffic over North America for a 24-hour period. As you see, everything starts to fade to black, and you see people going to sleep. Followed by that, you see on the West coast planes moving across, the red-eye flights to the East coast. And you'll see everybody waking up on the East coast, followed by European flights coming in the upper right-hand corner. Everybody's moving from the East coast to the West coast. You see San Francisco and Los Angeles start to make their journeys down to Hawaii in the lower left-hand corner.\nI think it's one thing to say there's 140,000 planes being monitored by the federal government at any one time, and it's another thing to see that system as it ebbs and flows. This is a time-lapse image of that exact same data, but I've color-coded it by type, so you can see the diversity of aircraft that are in the skies above us. And I started making these, and I put them into Google Maps and allow you to zoom in and see individual airports and the patterns that are occurring there. So here we can see the white represents low altitudes, and the blue are higher altitudes. And you can zoom in. This is taking a look at Atlanta. You can see this is a major shipping airport, and there's all kinds of activity there. You can also toggle between altitude for model and manufacturer. See again, the diversity. And you can scroll around and see some of the different airports and the different patterns that they have. This is scrolling up the East coast. You can see some of the chaos that's happening in New York with the air traffic controllers having to deal with all those major airports next to each other.\nSo zooming back out real quick, we see, again, the U.S. -- you get Florida down in the right-hand corner. Moving across to the West coast, you see San Francisco and Los Angeles -- big low-traffic zones across Nevada and Arizona. And that's us down there in L.A. and Long Beach on the bottom. I started taking a look as well at different perimeters, because you can choose what you want to pull out from the data. This is looking at ascending versus descending flights. And you can see, over time, the ways the airports change. You see the holding patterns that start to develop in the bottom of the screen. And you can see, eventually the airport actually flips directions.\nSo this is another project that I worked on with the Sensible Cities Lab at MIT. This is visualizing international communications. So it's how New York communicates with other international cities. And we set this up as a live globe in the Museum of Modern Art in New York for the Design the Elastic Mind exhibition. And it had a live feed with a 24-hour offset, so you could see the changing relationship and some demographic info coming through AT&T's data and revealing itself. This is another project I worked on with Sensible Cities Lab and CurrentCity.org. And it's visualizing SMS messages being sent in the city of Amsterdam. So you're seeing the daily ebb and flow of people sending SMS messages from different parts of the city, until we approach New Year's Eve, where everybody says, \"Happy New Year!\"\n(Laughter)\nSo this is an interactive tool that you can move around and see different parts of the city. This is looking at another event. This is called Queen's Day. So again, you get this daily ebb and flow of people sending SMS messages from different parts of the city. And then you're going to see people start to gather in the center of the city to celebrate the night before, which happens right here. And then you can see people celebrating the next day. And you can pause it and step back and forth and see different phases.\nSo now on to something completely different. Some of you may recognize this. This is Baron Wolfgang von Kempelen's mechanical chess playing machine. And it's this amazing robot that plays chess extremely well, except for one thing: it's not a robot at all. There's actually a legless man that sits in that box and controls this chess player. This was the inspiration for a web service by Amazon called the Mechanical Turk -- named after this guy. And it's based on the premise that there are certain things that are easy for people, but really difficult for computers. So they made this web service and said, \"Any programmer can write a piece of software and tap into the minds of thousands of people.\" The nerdy side of me thought, \"Wow, this is amazing. I can tap into thousands of people's minds.\" And the other nerdy side of me thought, \"This is horrible. This is completely bizarre. What does this mean for the future of mankind, where we're all plugged into this borg?\" I was probably being a little extreme. But what does this mean when we have no context for what it is that we're working on, and we're just doing these little labors?\nSo I created this drawing tool. I asked people to draw a sheep facing to the left. And I said, \"I'll pay you two cents for your contribution.\" And I started collecting sheep. And I collected a lot, a lot of different sheep. Lots of sheep. I took the first 10,000 sheep that I collected, and I put them on a website called TheSheepMarket.com where you can actually buy collections of 20 sheep. You can't pick individual sheep, but you can buy a single plate block of stamps as a commodity. And juxtaposed against this grid, you see actually, by rolling over each individual one, the humanity behind this hugely mechanical process. I think there's something really interesting to watching people as they go through this creative toil -- something we can all relate to, this creative process of trying to come up with something from nothing. I think it was really interesting to juxtapose this humanity versus this massive distributed grid. Kind of amazing what some people did.\nSo here's a few statistics from the project. Approximate collection rate of 11 sheep per hour, which would make a working wage of 69 cents per hour. There were 662 rejected sheep that didn't meet \"sheep-like\" criteria and were thrown out of the flock. (Laughter) The amount of time spent drawing ranged from four seconds to 46 minutes. That gives you an idea of the different types of motivations and dedication. And there were 7,599 people that contributed to the project, or were unique IP addresses -- so about how many people contributed. But only one of them out of the 7,599 said this. (Laughter) Which I was pretty surprised by. I expected people to be wondering, \"Why did I draw a sheep?\" And I think it's a pretty valid question.\nAnd there's a lot of reasons why I chose sheep. Sheep were the first animal to be raised from mechanically processed byproducts, the first to be selectively bred for production traits, the first animal to be cloned. Obviously, we think of sheep as followers. And there's this reference to \"Le Petit Prince\" where the narrator asks the prince to draw a sheep. He draws sheep after sheep. The narrator's only appeased when he draws a box. And he says, \"It's not about a scientific rendering of a sheep. It's about your own interpretation and doing something different.\" And I like that.\nSo this is a clip from Charlie Chaplin's \"Modern Times.\" It's showing Charlie Chaplin dealing with some of the major changes during the Industrial Revolution. So there were no longer shoe makers, but now there are people slapping soles on people's shoes. And the whole idea of one's relationship to their work changed a lot. So I thought this was an interesting clip to divide into 16 pieces and feed into the Mechanical Turk with a drawing tool. This basically allowed -- what you see on the left side is the original frame, and on the right side you see that frame as interpreted by 16 people who have no idea what it is they're doing.\nAnd this was the inspiration for a project that I worked on with my friend Takashi Kawashima. We decided to use the Mechanical Turk for exactly what it was meant for, which is making money. So we took a hundred dollar bill and divided it into 10,000 teeny pieces, and we fed those into the Mechanical Turk. We asked people to draw what it was that they saw. But here there was no sheep-like criteria. People, if they drew a stick figure or a smiley face, it actually made it into the bill. So what you see is actually a representation of how well people did what it was they were asked to do. So we took these hundred dollar bills, and we put them on a website called TenThousandsCents.com, where you can browse through and see all the individual contributions. And you can also trade real hundred-dollar bills for fake hundred-dollar bills and make a donation to the Hundred Dollar Laptop Project, which is now known as One Laptop Per Child. This is again showing all the different contributions. You see some people did beautiful stipple renderings, like this one on top -- spent a long time making realistic versions. And other people would draw stick figures or smiley faces. Here on the right-hand side in the middle you see this one guy writing, \"$0.01!!! Really?\" That's all I'm getting paid for this?\n(Laughter)\nSo the last Mechanical Turk project I'm going to talk to you about is called Bicycle Built for 2000. This is a collaboration with my friend Daniel Massey. You may recognize these two guys. This is Max Mathews and John Kelly from Bell Labs in the '60s, where they created the song \"Daisy Bell,\" which was the world's first singing computer. You may recognize it from \"2001: A Space Odyssey.\" When HAL's dying at the end of the film he starts singing this song, as a reference to when computers became human. So we resynthesized this song. This is what that sounded like. We broke down all the individual notes in the singing as well as the phonemes in the singing.\nDaisy Bell: ♫ Daisy, Daisy ... ♫\nAaron Koblin: And we took all of those individual pieces, and we fed them into another Turk request. This is what it would look like if you went to the site. You type in your code, but you first test your mic. You'd be fed a simple audio clip. (Honk) And then you'd do your best to recreate that with your own voice. After previewing it and confirming it's what you submitted, you could submit it into the Mechanical Turk with no other context. And this is what we first got back from the very first set of submissions.\nRecording: ♫ Daisy, Daisy ♫ ♫ give me your answer do ♫ ♫ I'm half crazy ♫ ♫ all for the love of you ♫ ♫ It can't be a stylish marriage ♫ ♫ I can't afford a carriage ♫ ♫ But you'll look sweet upon the seat ♫ ♫ of a bicycle built for two ♫\nAK: So James Surowieki has this idea of the wisdom of crowds, that says that a whole bunch of people are smarter than any individual. We wanted to see how this applies to collaborative, distributed music making, where nobody has any idea what it is they're working on. So if you go to the BicycleBuiltforTwoThousand.com you can actually hear what all this sounds like together. I'm sorry for this.\n(Noise)\nChorus: ♫ Daisy, Daisy ♫ ♫ Give me your answer do ♫ ♫ I'm half crazy ♫ ♫ all for the love of you ♫ ♫ It can't be a stylish marriage ♫ ♫ I can't afford a carriage ♫ ♫ But you'd look sweet upon the seat ♫ ♫ of a bicycle built for two ♫\nAK: So stepping back for a quick second, when I was at UCLA going to grad school, I was also working at a place called the Center for Embedded Network Sensing. And I was writing software to visualize laser scanners. So basically motion through 3D space. And this was seen by a director in L.A. named James Frost who said, \"Wait a minute. You mean we can shoot a music video without actually using any video?\" So we did exactly that. We made a music video for one of my favorite bands, Radiohead. And I think one of my favorite parts of this project was not just shooting a video with lasers, but we also open sourced it, and we made it released as a Google Code project, where people could download a bunch of the data and some source code to build their own versions of it. And people were making some amazing things. This is actually two of my favorites: the pin-board Thom Yorke and a LEGO Thom Yorke. A whole YouTube channel of people submitting really interesting content. More recently, somebody even 3D-printed Thom Yorke's head, which is a little creepy, but pretty cool.\nSo with everybody making so much amazing stuff and actually understanding what it was they were working on, I was really interested in trying to make a collaborative project where people were working together to build something. And I met a music video director named Chris Milk. And we started bouncing around ideas to make a collaborative music video project. But we knew we really needed the right person to kind of rally behind and build something for. So we put the idea on the back burner for a few months. And he ended up talking to Rick Rubin, who was finishing up Johnny Cash's final album called \"Ain't No Grave.\" The lyrics to the leading track are \"Ain't no grave can hold my body down.\" So we thought this was the perfect project to build a collaborative memorial and a virtual resurrection for Johnny Cash.\nSo I teamed up with my good friend Ricardo Cabello, also known as Mr. doob, who's a much better programmer than I am, and he made this amazing Flash drawing tool. As you know, an animation is a series of images. So what we did was cross-cut a bunch of archival footage of Johnny Cash, and at eight frames a second, we allowed individuals to draw a single frame that would get woven into this dynamically changing music video. So I don't have time to play the entire thing for you, but I want to show you two short clips. One is the beginning of the music video. And that's going to be followed by a short clip of people who have already contributed to the project talking about it briefly.\n(Music)\n(Video) Johnny Cash: ♫ There ain't no grave ♫ ♫ can hold my body down ♫ ♫ There ain't no grave ♫ ♫ can hold body down ♫ ♫ When I hear the trumpet sound ♫ ♫ I'm going to ride right out of the ground ♫ ♫ Ain't no grave ♫ ♫ can hold my body ... ♫\n(Applause)\nAK: What better way to pay tribute to the man than to make something for one of his songs.\nCollaborator: I felt really sad when he died. And I just thought it'd be wonderful, it'd be really nice to contribute something to his memory.\nCollaborator Two: It really allows this last recording of his to be a living, breathing memorial.\nCollaborator Three: For all of the frames to be drawn by fans, each individual frame, it's got a very powerful feeling to it.\nCollaborator Four: I've seen everybody from Japan, Venezuela, to the States, to Knoxville, Tennessee.\nCollaborator Five: As much as is different from frame to frame, it really is personal. Collaborator Six: Watching the video in my room, I could see me not understanding at the beginning of it. And I just worked and worked through problems, until my little wee battles that I was fighting within the picture all began to resolve themselves. You can actually see the point when I know what I'm doing, and a lot of light and dark comes into it. And in a weird way, that's what I actually like about Johnny Cash's music as well. It's the sum total of his life, all the things that had happened -- the bad things, the good things. You're hearing a person's life.\nAK: So if you go to the website JohnnyCashProject.com, what you'll see is the video playing above. And below it are all the individual frames that people have been submitting to the project. So this isn't finished at all, but it's an ongoing project where people can continue to collaborate. If you roll over any one of those individual thumbnails, you can see the person who drew that individual thumbnail and where they were located. And if you find one that you're interested in, you can actually click on it and open up an information panel where you're able to rate that frame, which helps it bubble up to the top. And you can also see the way that it was drawn. Again, you can get the playback and personal contribution. In addition to that, it's listed, the artist's name, the location, how long they spent drawing it. And you can pick a style. So this one was tagged \"Abstract.\" But there's a bunch of different styles. And you can sort the video a number of different ways. You can say, \"I want to see the pointillist version or the sketchy version or the realistic version. And then this is, again, the abstract version, which ends up getting a little bit crazy.\nSo the last project I want to talk to you about is another collaboration with Chris Milk. And this is called \"The Wilderness Downtown.\" It's an online music video for the Arcade Fire. Chris and I were really amazed by the potential now with modern web browsers, where you have HTML5 audio and video and the power of JavaScript to render amazingly fast. And we wanted to push the idea of the music video that was meant for the Web beyond the four-by-three or sixteen-by-nine window and try to make it play out and choreograph throughout the screen. But most importantly, I think, we really wanted to make an experience that was unlike the Johnny Cash Project, where you had a small group of people spending a lot of time to contribute something for everyone. What if we had a very low commitment, but delivered something individually unique to each person who contributed?\nSo the project starts off by asking you to enter the address of the home where you grew up. And you type in the address -- it actually creates a music video specifically for you, pulling in Google maps and Streetview images into the experience itself. So this should really be seen at home with you typing in your own address, but I'm going to give you a little preview of what you can expect.\n(Video) Win Butler: ♫ Now our lives are changing fast ♫ ♫ Now our lives are changing fast ♫ ♫ Hope that something pure can last ♫ ♫ Hope that something pure can last ♫ ♫ Ooh we used to wait ♫ ♫ Ooh we used to wait ♫ ♫ Ooh we used to wait ♫ ♫ Sometimes it never came ♫ ♫ Sometimes it never came ♫ ♫ Still moving through the pain ♫ ♫ We used to wait for it ♫ ♫ We used to wait for it ♫ ♫ We used to wait for it ♫\nAK: So I think, if there's one thing to take away from my talk today, it's that an interface can be a powerful narrative device. And as we collect more and more personally and socially relevant data, we have an opportunity, and maybe even an obligation, to maintain the humanity and tell some amazing stories as we explore and collaborate together.\nThanks a lot.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Аарон Коблин: Искусно визуализируя человечество\nTED Talk Subtitles and Transcript: Художник Аарон Коблин собирает огромные количества информации – а иногда и огромные количества людей – и соединяет их в ошеломляющие зрительные образы. От изящно очерченных путей полётов самолётов до панорамного представления информации о мобильных разговорах, от клипа Джонни Кэша, смонтированного из рисунков множества людей, до видео «Пустынный центр города», которое подстраивается под пользователя – во всём его работы исследуют, как с помощью современных технологий лучше проявить присущие нам качества.\nЯ думаю, что информация может сделать нас более человечными. Мы собираем и создаем все типы информации про то, как мы живем, и это даёт нам возможность рассказывать поразительные истории. Недавно, один мудрый медиа теоретик написал в Twitter: «Культура 19-ого века определялась романом, культура 20-ого века определялась кино, а культура 21-ого будет определяться интерфейсом». И я уверен, что это подтвердится. Нашими жизнями управляет информация, и способ её подачи – это возможность для нас создать необычные интерфейсы, которые рассказывают удивительные истории Я покажу вам несколько проектов, над которыми я работал последние два года. Эти проекты отражают нашу жизнь и системы.\nЭтот проект называется «Модели полётов». Вы видите движение самолётов над Северной Америкой за 24 часа. Вот всё начинает темнеть – это люди отходят ко сну. Далее, самолёты, устремлённые с Западного побережья на Восточное, – это ночные рейсы. А вот видно, как просыпается Восточное побережье, после чего в правом верхнем углу наблюдаются рейсы в Европу. Все движутся с Восточного побережья на Западное. Из Сан-Франциско и Лос-Анджелеса устремляются вниз, на Гавайи, в левом нижнем углу.\nОдно дело – сказать, что здесь 140 000 самолётов, постоянно контролируемых правительством США, и совсем другое дело – увидеть саму систему со всеми её быстрыми изменениями. Это изображение тех же данных за некоторое время, но я промаркировал их разными цветами, чтобы вы могли увидеть многообразие самолётов в небе над нами. Я начал делать это и наложил на Google Maps [Карты Google], чтобы можно было приближать отдельные аэропорты и наблюдать происходящие там модели [полётов]. Здесь белым цветом обозначены низкие высоты, голубым – высокие. Карту можно приблизить. Это – Атланта. Это огромный транспортный аэропорт, где происходят различные виды деятельности. Вы также можете переключаться между высотами для модели и производителя. Взгляните ещё раз на это многообразие. Картинку можно прокручивать и просматривать некоторые аэропорты и их разнообразные модели. Прокрутим вверх по Восточному побережью. Здесь видно хаос, творящийся в Нью-Йорке у авиадиспетчеров, вынужденных работать с крупнейшими аэропортами.\nБыстро уменьшим масштаб – и вновь видим США, Флориду, в правом нижнем углу. Передвинемся на Западное побережье – вот Сан-Франциско и Лос-Анджелес, большие зоны с малым трафиком через Неваду и Аризону. А здесь внизу – это мы, в Лонг-Бич, Лос-Анджелес. Я начал смотреть также под разными периметрами, так как можно выбрать нужную вам часть данных. Это взлетающие и приземляющиеся самолёты. Можно заметить, что со временем пути и аэропорты меняются. А это – модели задержек, которые растут внизу экрана. И в результате, аэропорт меняет направления на противоположные.\nЭто другой проект, разработанный мною совместно с лабораторией Sensible Cities Lab Массачусетского технологического института. Это визуализация международных коммуникаций – вот как Нью-Йорк сообщается с другими городами мира. Такой «живой» глобус мы представили в музее современного искусства в Нью-Йорке на выставке «Дизайн и Гибкий Ум». Он показывал в [данные] реальном времени, и можно было наблюдать за изменением взаимосвязей и демографической информации, поступающей от AT&T. Это еще один проект, над которым я работал с лабораторией Sensible Cities Lab и CurrentCity.org. Это визуализация СМС-сообщений в Амстердаме. Вы видите увеличивающиеся и уменьшающиеся потоки отправляемых СМС из разных частей города, и вот – Новый Год, когда все посылают «С Новым Годом!»\n(Смех)\nЭто интерактивный инструмент, можно перемещаться, чтобы увидеть разные части города. Посмотрим на другое событие. Это День Королевы. Здесь опять наблюдаются увеличивающиеся и уменьшающиеся потоки отправляемых из разных частей города СМС. Потом люди начинают собираться в центре города, чтобы погулять ночью накануне. Это происходит здесь. А это – люди, празднующие на следующий день. Можно поставить на паузу и прокрутить назад или вперёд, чтобы увидеть различные фазы.\nТеперь поговорим о совершенно ином. Некоторые из вас могут узнать это. Это механическая машина для игры в шахматы барона Вольфганга фон Кемпелена. И это удивительный робот, который играет в шахматы чрезвычайно хорошо, если бы не одно «но»: это не робот. На самом деле в коробке сидит безногий человек и играет за робота. Это вдохновило Amazon на создание программы «Механический Турок», названной в честь того человека. Она основана на том, что определённые вещи легко могут быть выполнены людьми, но весьма тяжело – компьютерами. Компания создала этот веб-сервис и заявила, что \"Любой программист может написать часть программы и подключиться к умам тысяч людей\". Занудная сторона меня подумала: \"Ух ты, это поразительно. Я могу подключится к уму тысяч людей.\" А другая занудная сторона меня подумала: \"Это ужасно. Это совершенно ненормально. Что это принесёт будущему человечества, когда все мы подключимся к этому киборгу?» Я наверно ударился в крайности. Но что это значит, если мы работаем безо всякой связи, просто выполняем свои маленькие задания?\nИ я создал эту программу для рисования. Я просил людей нарисовать овцу, смотрящую налево. Я сказал, что заплачу им 2 цента [60 коп.] за вклад и стал коллекционировать овец. И я собрал много, много разных овец. Стада овец. Выбрав первые 10 тысяч овец, я разместил их на сайте TheSheepMarket.com [Рынок овец], где можно купить коллекцию из 20 овец. Нельзя купить одну овцу, а только целый блок. Если же рассмотреть каждый рисунок, но становится понятно, что за всем этим огромным механическим процессом стоят люди. Я думаю, действительно интересно наблюдать за тем, как люди проходят через этот созидательный труд – к чему все мы имеем отношение – процесс создания нечто из ничего. Мне кажется, действительно интересно было сопоставить присущие человеку черты и эту массивную распределённую сеть. Поразительно, что сделали некоторые люди.\nВот немного статистики проекта. Примерная скорость собирания – 11 овец в час, что дает зарплату в 69 центов [21 руб.]в час. Было 662 отвергнутые овцы, которые не подходили под критерий похожести на овцу и были выброшены из стада. (Смех) Количество времени, потраченного на рисование, варьировалось от 4 секунд до 46 минут. Это даёт представление о разных типах мотивации и приверженности. Проекту содействовали 7 599 человек, или уникальных IP адресов, за которыми могло быть и больше человек. И только один из них написал: «Зачем? Зачем ты это делаешь?» (Смех) Чем я был довольно удивлён. Я ожидал, что люди зададутся вопросом «Зачем я нарисовал овцу?» Думаю, это вполне справедливый вопрос.\nЕсть много причин, по которым я выбрал овец. Овцы были первыми животными, выращенными с помощью механически обработанных субпродуктов, первыми животными, селективно выведенными для производственных целей, первыми клонированными животными. Очевидно, мы думаем об овцах как о ведомых. Приведу пример из «Маленького Принца», когда принц просит рассказчика нарисовать ему овцу. Он рисует овцу за овцой. И принц успокоился только тогда, когда тот нарисовал коробку. Это не научное изображение овцы. Это твоё истолкование и создание чего-то совершенно иного. И мне нравится это.\nЭто фрагмент из фильма Чарли Чаплина \"Новые Времена\". Он показывает, как Чарли Чаплин обходится с некоторыми важными изменениями во время индустриальной революции. Не было больше профессии чеботарь, зато появилась профессия прибивальщика подошвы к обуви. В целом, отношение людей к работе сильно изменилось. Мне показалось интересным разбить этот клип на 16 частей и вставить в программу рисования по типу «Механического турка». Слева вы видите оригинальный кадр, а справа – тот, что был трактован 16 людьми, которые не имели представления о том, что делают.\nЭто послужило вдохновением проекта, над которым я работал с моим другом Такаши Кавашима. Мы решили использовать «Механического Турка» по его прямому назначению, то есть для зарабатывания денег. Мы взяли стодолларовую купюру и разделили ее на 10 тысяч маленьких кусочков и скормили их «Механическому Турку». Мы просили нарисовать людей то, что они увидели, но не требовали, чтобы «овца походила на овцу». Люди могли нарисовать контур или рожицу – и всё это объединялось в купюру. В итоге получилось изображение того, насколько хорошо люди исполнили то, что им было поручено. Мы разместили эти стодолларовые купюры на сайте TenThousandsCents.com, где можно просмотреть всю купюру и отдельные её части. На сайте также можно купить эту фальшивую купюру за реальные сто долларов, пожертвовав таким образом в проект «Ноутбук за сто долларов», сейчас известный как проект «Ноутбук каждому ребёнку». Это снова изображение отдельных частей. Некоторые люди создавали красивые точечные изображения, как это сверху, и потратили уйму времени, воссоздавая реалистичные версии. Другие же рисовали контуры и смайлики. А здесь, справа, один парень написал в центре: «1 цент? Серьёзно? Это всё, что я получу за это?»\n(Смех)\nИ последний проект по типу «Механического турка», про который я хочу рассказать, называется Велосипед-2000. Это совместная работа с моим другом Дэниэлом Мэсси. Вы наверняка узнали двух этих мужчин. Это Макс Мэтьюз и Джон Келли из лаборатории Bell Labs в 60-х, где они создали песню \"Daisy Bell\", ставшей первой песней, исполненной компьютером. Вы можете узнать ее в фильме \"2001 год: Космическая Одиссея”. В конце фильма умирающий ХЭЛ начинает петь эту песню, в знак того, что компьютер становится человеком. Мы переделали эту песню. Вот как она звучала. Мы разложили её по нотам на отдельные партии голоса.\n♫ Дэйзи, Дэйзи ♫\nАарон Коблин: Получившиеся части мы заложили в очередную программу «Механический турок». Вот как выглядит сайт. Вы вводите свой код, но сначала тестируете микрофон. Вам даётся простенький аудио отрывок. (Гудок) И вы изо всех сил пытаетесь воспроизвести его своим голосом. После предварительного прослушивания и подтверждения вашей записи, можно разместить её в программе без всякого контекста. Вот записи, которые мы получили в самом начале.\nЗвукозапись: ♫ Дэйзи, Дэйзи ♫ ♫ Дай мне ответ, дай ♫ ♫ Я почти сошёл с ума ♫ ♫ И всё из-за любви к тебе ♫ ♫ У нас не будет модной свадьбы ♫ ♫ У меня нет денег на карету ♫ ♫ Но ты так хороша на сиденье ♫ ♫ велосипеда для двоих ♫\nАК: Джеймс Суровики как-то сказал о мудрости толпы, что группа людей «мудрее» отдельного человека. Нам захотелось применить это к совместному, распределённому созданию музыки, где никто не подозревает, над чем он работает. Если вы зайдёте на сайт BicycleBuiltforTwoThousand.com, то сможете послушать, как это звучит вместе. Извините меня за это.\n(Шум)\nХор: ♫ Дэйзи, Дэйзи ♫ ♫ Дай мне ответ ♫ ♫ Я почти сошёл с ума ♫ ♫ И всё из-за любви к тебе ♫ ♫ У нас не будет модной свадьбы ♫ ♫ У меня нет денег на карету ♫ ♫ Но ты так хороша на сиденье ♫ ♫ велосипеда для двоих ♫\nАК: Вернёмся назад на секунду. Когда я учился в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе на последнем курсе, я параллельно работал в Центре встроенных сенсорных сетевых технологий. Я писал программы для лазерных сканеров, в основном, для движения в 3D пространстве. [Мою работу] как-то увидел режиссёр клипов Джеймс Фрост. «Подожди-ка, – сказал он. – Получается, что возможно снять клип, не используя видеокамеру?» Так мы и сделали. Мы создали клип для одной из моих любимых групп, Radiohead [Рэдиохэд]. Но любимой частью проекта для меня явилась не просто съёмка клипа с помощью лазеров, а размещение его в открытом доступе, в качестве проекта Google Code, в котором можно скачивать блок данных и часть исходного кода, чтобы сделать свои собственные версии клипа. И люди делали совершенно потрясающие вещи. Вот две из моих излюбленных: Том Йорк на коммутационной доске и он же из Lego. Целый канал YouTube, где люди выкладывали очень интересные идеи. А совсем недавно кто-то даже напечатал голову Тома Йорка на 3D принтере. Рисунок получился страшноватым, но всё же классным.\n[Когда я увидел], какие восхитительные вещи создают люди и при этом понимают, что делают, я весьма заинтересовался запустить совместный проект, где люди совместно что-то создают. Я встретил Криса Милка, режиссёра музыкальных клипов. Мы начали живо обсуждать идеи проекта совместно созданного музыкального клипа. Но мы нуждались в правильном человеке, ради которого можно объединиться и создавать. Поэтому идея была отложена на несколько месяцев. В итоге, Крис переговорил с Риком Рубином, который заканчивал работу над последним альбомом Джонни Кэша \"Ain't No Grave\" [Нет могилы]. Заглавный трек начинается со слов \"Нет могилы, способной удержать моё тело\". Мы решили, что это было идеальный проект для создания совместного памятника и виртуального воскрешения Джонни Кэша.\nИ я объединился с моим хорошим другом Рикардо Кабелло, известным как Mr. doob [Мистер Дуб]. Он более крутой программист, чем я, и это он является создателем инструментов рисования Flash. Как известно, анимация – это серия картинок. Так что мы нарезали слайдов из архивных материалов о Джонни Кэше. И, на скорости 8 кадров в секунду, люди могли рисовать отдельные кадры, которые соединяются в динамично сменяющееся музыкальное видео. Нет времени проигрывать весь ролик, но я смогу показать вам два коротких отрывка. Один – начало клипа. За ним последует короткая запись тех, кто уже внёс свой вклад в проект. Они кратко расскажут об этом.\n(Музыка)\n♫ Нет могилы, ♫ ♫ способной удержать моё тело. ♫ ♫ Нет могилы, ♫ ♫ способной удержать моё тело. ♫ ♫ Когда я услышу звук трубы, ♫ ♫ я выскочу из-под земли. ♫ ♫ Нет могилы, ♫ ♫ способной удержать моё тело ♫\n(Аплодисменты)\nАК: Нет лучшего способа отдать дань уважения этому человеку, чем сделать что-то для его песни.\nСоавтор: Я очень расстроился, когда он умер. И подумал, что будет здорово и очень хорошо как-то почтить его память.\nСоавтор 2: Это действительно делает его последнюю запись живым, дышащим памятником.\nСоавтор 3: Каждый кадр, нарисованный фанатами, каждый единый кадр, наполнен очень сильным чувством.\nСоавтор 4: Я видел всех – из Японии, Венесуэлы, США, даже Ноксвилля, Теннесси.\nСоавтор 5: Насколько различны кадры, настолько каждый из них индивидуален. Соавтор 6: Смотря видео в своей комнате, я поначалу не понимал. И я просто работал и работал, решая проблемы, пока мои битвы, которые я вел внутри картины, не разрешились сами собой. И я вижу смысл в том, что я сейчас делаю. Много света и тени привносится в рисунки. Странно, но это я и люблю в музыке Джонни Кэша. Это сумма его жизни, всё, что произошло, – плохое и хорошее. Вы слышите жизнь человека.\nАК: На сайте JohnnyCashProject.com вы увидите видео, играющее вверху. Под ним – отдельные кадры, которые люди выкладывают для проекта. Проект ещё не закончен, в настоящее время он продолжается, и люди могут продолжить совместно работать. Если вы перевернёте любой из этих отдельных рисунков, то увидите, кто его нарисовал и где рисунок расположен. Если вам заинтересует какой-либо рисунок, вы можете кликнуть по нему и открыть панель информации, где можно дать оценку кадру, продвинув его в топ. Можно посмотреть, как он был нарисован. Можно проиграть кадры и посмотреть вклад [соавторов]. Кроме того, указано имя соавтора, место его кадров в клипе, как долго он рисовал. Можно выбрать стиль, например, этот – «Абстрактный». Здесь много разных стилей. Видео также можно отсортировать по-разному. Скажем, вы хотите версию в стиле пуантилизма, или версию в стиле скетча, или реалистичную версию. Это опять же абстрактная версия, с немного сумасшедшим финалом.\nПоследний проект, которым я хочу поделиться с вами – ещё одна совместная работа с Крисом Милком, \"The Wilderness Downtown\" [Пустынный центр города]. Это онлайн клип для музыкальной группы The Arcade Fire. Мы с Крисом были сильно удивлены потенциалом современных веб-браузеров, где есть видео и аудио на языке HTML5, и мощью JavaScript для супербыстрого воспроизведения. Мы хотели раздвинуть границы музыкального видео, предназначенного для Web, за грань обычных соотношений сторон окна 4:3 или 16:9 и попробовать сделать так, чтобы видео перемещалось и играло по всему экрану. Но самое важное, как мне кажется, мы хотели получить опыт, непохожий на опыт проекта с Джонни Кэшем, где у нас была небольшая группа людей, тратящих много времени на создание общего вклада. А что, если бы обязательства были ничтожно малы, но при этом каждый получал бы что-то индивидуально уникальное за вклад?\nПроект начинается с того, что вы вводите адрес дома, в котором выросли. И когда адрес введён, программа создаёт клип специально для вас, и с помощью карт Google и картинок Streetview превращает это в личное переживание. Это стоит того, чтобы посмотреть одному дома, сейчас я дам вам представление о том, что следует ожидать.\n(Видео) Уин Батлер: ♫ Наши жизни сейчас быстро меняются ♫ ♫ Наши жизни сейчас быстро меняются ♫ ♫ Надеюсь, что-нибудь настоящее останется ♫ ♫ Надеюсь, что-нибудь настоящее останется ♫ ♫ Мы ждали... ♫ ♫ Мы ждали... ♫ ♫ Мы ждали... ♫ ♫ Иногда это не случалось ♫ ♫ Иногда это не случалось ♫ ♫ Всё ещё преодолеваю боль ♫ ♫ Мы ждали этого ♫ ♫ Мы ждали этого ♫ ♫ Мы ждали этого ♫\nАК: Если вынести только одну главную мысль из моей речи, то она гласит, что интерфейс может быть мощным инструментом рассказа. И так как мы собираем всё больше и больше персональной и социально значимой информации, у нас есть возможность, или даже обязательство, сохранять присущие человеку качества и рассказывать удивительные истории, познавая и сотрудничая вместе.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Aaron Koblin: Visualizing ourselves ... with crowd-sourced data
TED Talk Subtitles and Transcript: Artist Aaron Koblin takes vast amounts of data -- and at times vast numbers of people -- and weaves them into stunning visualizations. From elegant lines tracing airline flights to landscapes of cell phone data, from a Johnny Cash video assembled from crowd-sourced drawings to the "Wilderness Downtown" video that customizes for the user, his works brilliantly explore how modern technology can make us more human.
So I think data can actually make us more human. We're collecting and creating all kinds of data about how we're living our lives, and it's enabling us to tell some amazing stories. Recently, a wise media theorist Tweeted, "The 19th century culture was defined by the novel, the 20th century culture was defined by the cinema, and the culture of the 21st century will be defined by the interface." And I believe this is going to prove true. Our lives are being driven by data, and the presentation of that data is an opportunity for us to make some amazing interfaces that tell great stories. So I'm going to show you a few of the projects that I've been working on over the last couple years that reflect on our lives and our systems.
This is a project called Flight Patterns. What you're looking at is airplane traffic over North America for a 24-hour period. As you see, everything starts to fade to black, and you see people going to sleep. Followed by that, you see on the West coast planes moving across, the red-eye flights to the East coast. And you'll see everybody waking up on the East coast, followed by European flights coming in the upper right-hand corner. Everybody's moving from the East coast to the West coast. You see San Francisco and Los Angeles start to make their journeys down to Hawaii in the lower left-hand corner.
I think it's one thing to say there's 140,000 planes being monitored by the federal government at any one time, and it's another thing to see that system as it ebbs and flows. This is a time-lapse image of that exact same data, but I've color-coded it by type, so you can see the diversity of aircraft that are in the skies above us. And I started making these, and I put them into Google Maps and allow you to zoom in and see individual airports and the patterns that are occurring there. So here we can see the white represents low altitudes, and the blue are higher altitudes. And you can zoom in. This is taking a look at Atlanta. You can see this is a major shipping airport, and there's all kinds of activity there. You can also toggle between altitude for model and manufacturer. See again, the diversity. And you can scroll around and see some of the different airports and the different patterns that they have. This is scrolling up the East coast. You can see some of the chaos that's happening in New York with the air traffic controllers having to deal with all those major airports next to each other.
So zooming back out real quick, we see, again, the U.S. -- you get Florida down in the right-hand corner. Moving across to the West coast, you see San Francisco and Los Angeles -- big low-traffic zones across Nevada and Arizona. And that's us down there in L.A. and Long Beach on the bottom. I started taking a look as well at different perimeters, because you can choose what you want to pull out from the data. This is looking at ascending versus descending flights. And you can see, over time, the ways the airports change. You see the holding patterns that start to develop in the bottom of the screen. And you can see, eventually the airport actually flips directions.
So this is another project that I worked on with the Sensible Cities Lab at MIT. This is visualizing international communications. So it's how New York communicates with other international cities. And we set this up as a live globe in the Museum of Modern Art in New York for the Design the Elastic Mind exhibition. And it had a live feed with a 24-hour offset, so you could see the changing relationship and some demographic info coming through AT&T's data and revealing itself. This is another project I worked on with Sensible Cities Lab and CurrentCity.org. And it's visualizing SMS messages being sent in the city of Amsterdam. So you're seeing the daily ebb and flow of people sending SMS messages from different parts of the city, until we approach New Year's Eve, where everybody says, "Happy New Year!"
(Laughter)
So this is an interactive tool that you can move around and see different parts of the city. This is looking at another event. This is called Queen's Day. So again, you get this daily ebb and flow of people sending SMS messages from different parts of the city. And then you're going to see people start to gather in the center of the city to celebrate the night before, which happens right here. And then you can see people celebrating the next day. And you can pause it and step back and forth and see different phases.
So now on to something completely different. Some of you may recognize this. This is Baron Wolfgang von Kempelen's mechanical chess playing machine. And it's this amazing robot that plays chess extremely well, except for one thing: it's not a robot at all. There's actually a legless man that sits in that box and controls this chess player. This was the inspiration for a web service by Amazon called the Mechanical Turk -- named after this guy. And it's based on the premise that there are certain things that are easy for people, but really difficult for computers. So they made this web service and said, "Any programmer can write a piece of software and tap into the minds of thousands of people." The nerdy side of me thought, "Wow, this is amazing. I can tap into thousands of people's minds." And the other nerdy side of me thought, "This is horrible. This is completely bizarre. What does this mean for the future of mankind, where we're all plugged into this borg?" I was probably being a little extreme. But what does this mean when we have no context for what it is that we're working on, and we're just doing these little labors?
So I created this drawing tool. I asked people to draw a sheep facing to the left. And I said, "I'll pay you two cents for your contribution." And I started collecting sheep. And I collected a lot, a lot of different sheep. Lots of sheep. I took the first 10,000 sheep that I collected, and I put them on a website called TheSheepMarket.com where you can actually buy collections of 20 sheep. You can't pick individual sheep, but you can buy a single plate block of stamps as a commodity. And juxtaposed against this grid, you see actually, by rolling over each individual one, the humanity behind this hugely mechanical process. I think there's something really interesting to watching people as they go through this creative toil -- something we can all relate to, this creative process of trying to come up with something from nothing. I think it was really interesting to juxtapose this humanity versus this massive distributed grid. Kind of amazing what some people did.
So here's a few statistics from the project. Approximate collection rate of 11 sheep per hour, which would make a working wage of 69 cents per hour. There were 662 rejected sheep that didn't meet "sheep-like" criteria and were thrown out of the flock. (Laughter) The amount of time spent drawing ranged from four seconds to 46 minutes. That gives you an idea of the different types of motivations and dedication. And there were 7,599 people that contributed to the project, or were unique IP addresses -- so about how many people contributed. But only one of them out of the 7,599 said this. (Laughter) Which I was pretty surprised by. I expected people to be wondering, "Why did I draw a sheep?" And I think it's a pretty valid question.
And there's a lot of reasons why I chose sheep. Sheep were the first animal to be raised from mechanically processed byproducts, the first to be selectively bred for production traits, the first animal to be cloned. Obviously, we think of sheep as followers. And there's this reference to "Le Petit Prince" where the narrator asks the prince to draw a sheep. He draws sheep after sheep. The narrator's only appeased when he draws a box. And he says, "It's not about a scientific rendering of a sheep. It's about your own interpretation and doing something different." And I like that.
So this is a clip from Charlie Chaplin's "Modern Times." It's showing Charlie Chaplin dealing with some of the major changes during the Industrial Revolution. So there were no longer shoe makers, but now there are people slapping soles on people's shoes. And the whole idea of one's relationship to their work changed a lot. So I thought this was an interesting clip to divide into 16 pieces and feed into the Mechanical Turk with a drawing tool. This basically allowed -- what you see on the left side is the original frame, and on the right side you see that frame as interpreted by 16 people who have no idea what it is they're doing.
And this was the inspiration for a project that I worked on with my friend Takashi Kawashima. We decided to use the Mechanical Turk for exactly what it was meant for, which is making money. So we took a hundred dollar bill and divided it into 10,000 teeny pieces, and we fed those into the Mechanical Turk. We asked people to draw what it was that they saw. But here there was no sheep-like criteria. People, if they drew a stick figure or a smiley face, it actually made it into the bill. So what you see is actually a representation of how well people did what it was they were asked to do. So we took these hundred dollar bills, and we put them on a website called TenThousandsCents.com, where you can browse through and see all the individual contributions. And you can also trade real hundred-dollar bills for fake hundred-dollar bills and make a donation to the Hundred Dollar Laptop Project, which is now known as One Laptop Per Child. This is again showing all the different contributions. You see some people did beautiful stipple renderings, like this one on top -- spent a long time making realistic versions. And other people would draw stick figures or smiley faces. Here on the right-hand side in the middle you see this one guy writing, "$0.01!!! Really?" That's all I'm getting paid for this?
(Laughter)
So the last Mechanical Turk project I'm going to talk to you about is called Bicycle Built for 2000. This is a collaboration with my friend Daniel Massey. You may recognize these two guys. This is Max Mathews and John Kelly from Bell Labs in the '60s, where they created the song "Daisy Bell," which was the world's first singing computer. You may recognize it from "2001: A Space Odyssey." When HAL's dying at the end of the film he starts singing this song, as a reference to when computers became human. So we resynthesized this song. This is what that sounded like. We broke down all the individual notes in the singing as well as the phonemes in the singing.
Daisy Bell: ♫ Daisy, Daisy ... ♫
Aaron Koblin: And we took all of those individual pieces, and we fed them into another Turk request. This is what it would look like if you went to the site. You type in your code, but you first test your mic. You'd be fed a simple audio clip. (Honk) And then you'd do your best to recreate that with your own voice. After previewing it and confirming it's what you submitted, you could submit it into the Mechanical Turk with no other context. And this is what we first got back from the very first set of submissions.
Recording: ♫ Daisy, Daisy ♫ ♫ give me your answer do ♫ ♫ I'm half crazy ♫ ♫ all for the love of you ♫ ♫ It can't be a stylish marriage ♫ ♫ I can't afford a carriage ♫ ♫ But you'll look sweet upon the seat ♫ ♫ of a bicycle built for two ♫
AK: So James Surowieki has this idea of the wisdom of crowds, that says that a whole bunch of people are smarter than any individual. We wanted to see how this applies to collaborative, distributed music making, where nobody has any idea what it is they're working on. So if you go to the BicycleBuiltforTwoThousand.com you can actually hear what all this sounds like together. I'm sorry for this.
(Noise)
Chorus: ♫ Daisy, Daisy ♫ ♫ Give me your answer do ♫ ♫ I'm half crazy ♫ ♫ all for the love of you ♫ ♫ It can't be a stylish marriage ♫ ♫ I can't afford a carriage ♫ ♫ But you'd look sweet upon the seat ♫ ♫ of a bicycle built for two ♫
AK: So stepping back for a quick second, when I was at UCLA going to grad school, I was also working at a place called the Center for Embedded Network Sensing. And I was writing software to visualize laser scanners. So basically motion through 3D space. And this was seen by a director in L.A. named James Frost who said, "Wait a minute. You mean we can shoot a music video without actually using any video?" So we did exactly that. We made a music video for one of my favorite bands, Radiohead. And I think one of my favorite parts of this project was not just shooting a video with lasers, but we also open sourced it, and we made it released as a Google Code project, where people could download a bunch of the data and some source code to build their own versions of it. And people were making some amazing things. This is actually two of my favorites: the pin-board Thom Yorke and a LEGO Thom Yorke. A whole YouTube channel of people submitting really interesting content. More recently, somebody even 3D-printed Thom Yorke's head, which is a little creepy, but pretty cool.
So with everybody making so much amazing stuff and actually understanding what it was they were working on, I was really interested in trying to make a collaborative project where people were working together to build something. And I met a music video director named Chris Milk. And we started bouncing around ideas to make a collaborative music video project. But we knew we really needed the right person to kind of rally behind and build something for. So we put the idea on the back burner for a few months. And he ended up talking to Rick Rubin, who was finishing up Johnny Cash's final album called "Ain't No Grave." The lyrics to the leading track are "Ain't no grave can hold my body down." So we thought this was the perfect project to build a collaborative memorial and a virtual resurrection for Johnny Cash.
So I teamed up with my good friend Ricardo Cabello, also known as Mr. doob, who's a much better programmer than I am, and he made this amazing Flash drawing tool. As you know, an animation is a series of images. So what we did was cross-cut a bunch of archival footage of Johnny Cash, and at eight frames a second, we allowed individuals to draw a single frame that would get woven into this dynamically changing music video. So I don't have time to play the entire thing for you, but I want to show you two short clips. One is the beginning of the music video. And that's going to be followed by a short clip of people who have already contributed to the project talking about it briefly.
(Music)
(Video) Johnny Cash: ♫ There ain't no grave ♫ ♫ can hold my body down ♫ ♫ There ain't no grave ♫ ♫ can hold body down ♫ ♫ When I hear the trumpet sound ♫ ♫ I'm going to ride right out of the ground ♫ ♫ Ain't no grave ♫ ♫ can hold my body ... ♫
(Applause)
AK: What better way to pay tribute to the man than to make something for one of his songs.
Collaborator: I felt really sad when he died. And I just thought it'd be wonderful, it'd be really nice to contribute something to his memory.
Collaborator Two: It really allows this last recording of his to be a living, breathing memorial.
Collaborator Three: For all of the frames to be drawn by fans, each individual frame, it's got a very powerful feeling to it.
Collaborator Four: I've seen everybody from Japan, Venezuela, to the States, to Knoxville, Tennessee.
Collaborator Five: As much as is different from frame to frame, it really is personal. Collaborator Six: Watching the video in my room, I could see me not understanding at the beginning of it. And I just worked and worked through problems, until my little wee battles that I was fighting within the picture all began to resolve themselves. You can actually see the point when I know what I'm doing, and a lot of light and dark comes into it. And in a weird way, that's what I actually like about Johnny Cash's music as well. It's the sum total of his life, all the things that had happened -- the bad things, the good things. You're hearing a person's life.
AK: So if you go to the website JohnnyCashProject.com, what you'll see is the video playing above. And below it are all the individual frames that people have been submitting to the project. So this isn't finished at all, but it's an ongoing project where people can continue to collaborate. If you roll over any one of those individual thumbnails, you can see the person who drew that individual thumbnail and where they were located. And if you find one that you're interested in, you can actually click on it and open up an information panel where you're able to rate that frame, which helps it bubble up to the top. And you can also see the way that it was drawn. Again, you can get the playback and personal contribution. In addition to that, it's listed, the artist's name, the location, how long they spent drawing it. And you can pick a style. So this one was tagged "Abstract." But there's a bunch of different styles. And you can sort the video a number of different ways. You can say, "I want to see the pointillist version or the sketchy version or the realistic version. And then this is, again, the abstract version, which ends up getting a little bit crazy.
So the last project I want to talk to you about is another collaboration with Chris Milk. And this is called "The Wilderness Downtown." It's an online music video for the Arcade Fire. Chris and I were really amazed by the potential now with modern web browsers, where you have HTML5 audio and video and the power of JavaScript to render amazingly fast. And we wanted to push the idea of the music video that was meant for the Web beyond the four-by-three or sixteen-by-nine window and try to make it play out and choreograph throughout the screen. But most importantly, I think, we really wanted to make an experience that was unlike the Johnny Cash Project, where you had a small group of people spending a lot of time to contribute something for everyone. What if we had a very low commitment, but delivered something individually unique to each person who contributed?
So the project starts off by asking you to enter the address of the home where you grew up. And you type in the address -- it actually creates a music video specifically for you, pulling in Google maps and Streetview images into the experience itself. So this should really be seen at home with you typing in your own address, but I'm going to give you a little preview of what you can expect.
(Video) Win Butler: ♫ Now our lives are changing fast ♫ ♫ Now our lives are changing fast ♫ ♫ Hope that something pure can last ♫ ♫ Hope that something pure can last ♫ ♫ Ooh we used to wait ♫ ♫ Ooh we used to wait ♫ ♫ Ooh we used to wait ♫ ♫ Sometimes it never came ♫ ♫ Sometimes it never came ♫ ♫ Still moving through the pain ♫ ♫ We used to wait for it ♫ ♫ We used to wait for it ♫ ♫ We used to wait for it ♫
AK: So I think, if there's one thing to take away from my talk today, it's that an interface can be a powerful narrative device. And as we collect more and more personally and socially relevant data, we have an opportunity, and maybe even an obligation, to maintain the humanity and tell some amazing stories as we explore and collaborate together.
Thanks a lot.
(Applause)
|
Аарон Коблин: Искусно визуализируя человечество
TED Talk Subtitles and Transcript: Художник Аарон Коблин собирает огромные количества информации – а иногда и огромные количества людей – и соединяет их в ошеломляющие зрительные образы. От изящно очерченных путей полётов самолётов до панорамного представления информации о мобильных разговорах, от клипа Джонни Кэша, смонтированного из рисунков множества людей, до видео «Пустынный центр города», которое подстраивается под пользователя – во всём его работы исследуют, как с помощью современных технологий лучше проявить присущие нам качества.
Я думаю, что информация может сделать нас более человечными. Мы собираем и создаем все типы информации про то, как мы живем, и это даёт нам возможность рассказывать поразительные истории. Недавно, один мудрый медиа теоретик написал в Twitter: «Культура 19-ого века определялась романом, культура 20-ого века определялась кино, а культура 21-ого будет определяться интерфейсом». И я уверен, что это подтвердится. Нашими жизнями управляет информация, и способ её подачи – это возможность для нас создать необычные интерфейсы, которые рассказывают удивительные истории Я покажу вам несколько проектов, над которыми я работал последние два года. Эти проекты отражают нашу жизнь и системы.
Этот проект называется «Модели полётов». Вы видите движение самолётов над Северной Америкой за 24 часа. Вот всё начинает темнеть – это люди отходят ко сну. Далее, самолёты, устремлённые с Западного побережья на Восточное, – это ночные рейсы. А вот видно, как просыпается Восточное побережье, после чего в правом верхнем углу наблюдаются рейсы в Европу. Все движутся с Восточного побережья на Западное. Из Сан-Франциско и Лос-Анджелеса устремляются вниз, на Гавайи, в левом нижнем углу.
Одно дело – сказать, что здесь 140 000 самолётов, постоянно контролируемых правительством США, и совсем другое дело – увидеть саму систему со всеми её быстрыми изменениями. Это изображение тех же данных за некоторое время, но я промаркировал их разными цветами, чтобы вы могли увидеть многообразие самолётов в небе над нами. Я начал делать это и наложил на Google Maps [Карты Google], чтобы можно было приближать отдельные аэропорты и наблюдать происходящие там модели [полётов]. Здесь белым цветом обозначены низкие высоты, голубым – высокие. Карту можно приблизить. Это – Атланта. Это огромный транспортный аэропорт, где происходят различные виды деятельности. Вы также можете переключаться между высотами для модели и производителя. Взгляните ещё раз на это многообразие. Картинку можно прокручивать и просматривать некоторые аэропорты и их разнообразные модели. Прокрутим вверх по Восточному побережью. Здесь видно хаос, творящийся в Нью-Йорке у авиадиспетчеров, вынужденных работать с крупнейшими аэропортами.
Быстро уменьшим масштаб – и вновь видим США, Флориду, в правом нижнем углу. Передвинемся на Западное побережье – вот Сан-Франциско и Лос-Анджелес, большие зоны с малым трафиком через Неваду и Аризону. А здесь внизу – это мы, в Лонг-Бич, Лос-Анджелес. Я начал смотреть также под разными периметрами, так как можно выбрать нужную вам часть данных. Это взлетающие и приземляющиеся самолёты. Можно заметить, что со временем пути и аэропорты меняются. А это – модели задержек, которые растут внизу экрана. И в результате, аэропорт меняет направления на противоположные.
Это другой проект, разработанный мною совместно с лабораторией Sensible Cities Lab Массачусетского технологического института. Это визуализация международных коммуникаций – вот как Нью-Йорк сообщается с другими городами мира. Такой «живой» глобус мы представили в музее современного искусства в Нью-Йорке на выставке «Дизайн и Гибкий Ум». Он показывал в [данные] реальном времени, и можно было наблюдать за изменением взаимосвязей и демографической информации, поступающей от AT&T. Это еще один проект, над которым я работал с лабораторией Sensible Cities Lab и CurrentCity.org. Это визуализация СМС-сообщений в Амстердаме. Вы видите увеличивающиеся и уменьшающиеся потоки отправляемых СМС из разных частей города, и вот – Новый Год, когда все посылают «С Новым Годом!»
(Смех)
Это интерактивный инструмент, можно перемещаться, чтобы увидеть разные части города. Посмотрим на другое событие. Это День Королевы. Здесь опять наблюдаются увеличивающиеся и уменьшающиеся потоки отправляемых из разных частей города СМС. Потом люди начинают собираться в центре города, чтобы погулять ночью накануне. Это происходит здесь. А это – люди, празднующие на следующий день. Можно поставить на паузу и прокрутить назад или вперёд, чтобы увидеть различные фазы.
Теперь поговорим о совершенно ином. Некоторые из вас могут узнать это. Это механическая машина для игры в шахматы барона Вольфганга фон Кемпелена. И это удивительный робот, который играет в шахматы чрезвычайно хорошо, если бы не одно «но»: это не робот. На самом деле в коробке сидит безногий человек и играет за робота. Это вдохновило Amazon на создание программы «Механический Турок», названной в честь того человека. Она основана на том, что определённые вещи легко могут быть выполнены людьми, но весьма тяжело – компьютерами. Компания создала этот веб-сервис и заявила, что "Любой программист может написать часть программы и подключиться к умам тысяч людей". Занудная сторона меня подумала: "Ух ты, это поразительно. Я могу подключится к уму тысяч людей." А другая занудная сторона меня подумала: "Это ужасно. Это совершенно ненормально. Что это принесёт будущему человечества, когда все мы подключимся к этому киборгу?» Я наверно ударился в крайности. Но что это значит, если мы работаем безо всякой связи, просто выполняем свои маленькие задания?
И я создал эту программу для рисования. Я просил людей нарисовать овцу, смотрящую налево. Я сказал, что заплачу им 2 цента [60 коп.] за вклад и стал коллекционировать овец. И я собрал много, много разных овец. Стада овец. Выбрав первые 10 тысяч овец, я разместил их на сайте TheSheepMarket.com [Рынок овец], где можно купить коллекцию из 20 овец. Нельзя купить одну овцу, а только целый блок. Если же рассмотреть каждый рисунок, но становится понятно, что за всем этим огромным механическим процессом стоят люди. Я думаю, действительно интересно наблюдать за тем, как люди проходят через этот созидательный труд – к чему все мы имеем отношение – процесс создания нечто из ничего. Мне кажется, действительно интересно было сопоставить присущие человеку черты и эту массивную распределённую сеть. Поразительно, что сделали некоторые люди.
Вот немного статистики проекта. Примерная скорость собирания – 11 овец в час, что дает зарплату в 69 центов [21 руб.]в час. Было 662 отвергнутые овцы, которые не подходили под критерий похожести на овцу и были выброшены из стада. (Смех) Количество времени, потраченного на рисование, варьировалось от 4 секунд до 46 минут. Это даёт представление о разных типах мотивации и приверженности. Проекту содействовали 7 599 человек, или уникальных IP адресов, за которыми могло быть и больше человек. И только один из них написал: «Зачем? Зачем ты это делаешь?» (Смех) Чем я был довольно удивлён. Я ожидал, что люди зададутся вопросом «Зачем я нарисовал овцу?» Думаю, это вполне справедливый вопрос.
Есть много причин, по которым я выбрал овец. Овцы были первыми животными, выращенными с помощью механически обработанных субпродуктов, первыми животными, селективно выведенными для производственных целей, первыми клонированными животными. Очевидно, мы думаем об овцах как о ведомых. Приведу пример из «Маленького Принца», когда принц просит рассказчика нарисовать ему овцу. Он рисует овцу за овцой. И принц успокоился только тогда, когда тот нарисовал коробку. Это не научное изображение овцы. Это твоё истолкование и создание чего-то совершенно иного. И мне нравится это.
Это фрагмент из фильма Чарли Чаплина "Новые Времена". Он показывает, как Чарли Чаплин обходится с некоторыми важными изменениями во время индустриальной революции. Не было больше профессии чеботарь, зато появилась профессия прибивальщика подошвы к обуви. В целом, отношение людей к работе сильно изменилось. Мне показалось интересным разбить этот клип на 16 частей и вставить в программу рисования по типу «Механического турка». Слева вы видите оригинальный кадр, а справа – тот, что был трактован 16 людьми, которые не имели представления о том, что делают.
Это послужило вдохновением проекта, над которым я работал с моим другом Такаши Кавашима. Мы решили использовать «Механического Турка» по его прямому назначению, то есть для зарабатывания денег. Мы взяли стодолларовую купюру и разделили ее на 10 тысяч маленьких кусочков и скормили их «Механическому Турку». Мы просили нарисовать людей то, что они увидели, но не требовали, чтобы «овца походила на овцу». Люди могли нарисовать контур или рожицу – и всё это объединялось в купюру. В итоге получилось изображение того, насколько хорошо люди исполнили то, что им было поручено. Мы разместили эти стодолларовые купюры на сайте TenThousandsCents.com, где можно просмотреть всю купюру и отдельные её части. На сайте также можно купить эту фальшивую купюру за реальные сто долларов, пожертвовав таким образом в проект «Ноутбук за сто долларов», сейчас известный как проект «Ноутбук каждому ребёнку». Это снова изображение отдельных частей. Некоторые люди создавали красивые точечные изображения, как это сверху, и потратили уйму времени, воссоздавая реалистичные версии. Другие же рисовали контуры и смайлики. А здесь, справа, один парень написал в центре: «1 цент? Серьёзно? Это всё, что я получу за это?»
(Смех)
И последний проект по типу «Механического турка», про который я хочу рассказать, называется Велосипед-2000. Это совместная работа с моим другом Дэниэлом Мэсси. Вы наверняка узнали двух этих мужчин. Это Макс Мэтьюз и Джон Келли из лаборатории Bell Labs в 60-х, где они создали песню "Daisy Bell", ставшей первой песней, исполненной компьютером. Вы можете узнать ее в фильме "2001 год: Космическая Одиссея”. В конце фильма умирающий ХЭЛ начинает петь эту песню, в знак того, что компьютер становится человеком. Мы переделали эту песню. Вот как она звучала. Мы разложили её по нотам на отдельные партии голоса.
♫ Дэйзи, Дэйзи ♫
Аарон Коблин: Получившиеся части мы заложили в очередную программу «Механический турок». Вот как выглядит сайт. Вы вводите свой код, но сначала тестируете микрофон. Вам даётся простенький аудио отрывок. (Гудок) И вы изо всех сил пытаетесь воспроизвести его своим голосом. После предварительного прослушивания и подтверждения вашей записи, можно разместить её в программе без всякого контекста. Вот записи, которые мы получили в самом начале.
Звукозапись: ♫ Дэйзи, Дэйзи ♫ ♫ Дай мне ответ, дай ♫ ♫ Я почти сошёл с ума ♫ ♫ И всё из-за любви к тебе ♫ ♫ У нас не будет модной свадьбы ♫ ♫ У меня нет денег на карету ♫ ♫ Но ты так хороша на сиденье ♫ ♫ велосипеда для двоих ♫
АК: Джеймс Суровики как-то сказал о мудрости толпы, что группа людей «мудрее» отдельного человека. Нам захотелось применить это к совместному, распределённому созданию музыки, где никто не подозревает, над чем он работает. Если вы зайдёте на сайт BicycleBuiltforTwoThousand.com, то сможете послушать, как это звучит вместе. Извините меня за это.
(Шум)
Хор: ♫ Дэйзи, Дэйзи ♫ ♫ Дай мне ответ ♫ ♫ Я почти сошёл с ума ♫ ♫ И всё из-за любви к тебе ♫ ♫ У нас не будет модной свадьбы ♫ ♫ У меня нет денег на карету ♫ ♫ Но ты так хороша на сиденье ♫ ♫ велосипеда для двоих ♫
АК: Вернёмся назад на секунду. Когда я учился в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе на последнем курсе, я параллельно работал в Центре встроенных сенсорных сетевых технологий. Я писал программы для лазерных сканеров, в основном, для движения в 3D пространстве. [Мою работу] как-то увидел режиссёр клипов Джеймс Фрост. «Подожди-ка, – сказал он. – Получается, что возможно снять клип, не используя видеокамеру?» Так мы и сделали. Мы создали клип для одной из моих любимых групп, Radiohead [Рэдиохэд]. Но любимой частью проекта для меня явилась не просто съёмка клипа с помощью лазеров, а размещение его в открытом доступе, в качестве проекта Google Code, в котором можно скачивать блок данных и часть исходного кода, чтобы сделать свои собственные версии клипа. И люди делали совершенно потрясающие вещи. Вот две из моих излюбленных: Том Йорк на коммутационной доске и он же из Lego. Целый канал YouTube, где люди выкладывали очень интересные идеи. А совсем недавно кто-то даже напечатал голову Тома Йорка на 3D принтере. Рисунок получился страшноватым, но всё же классным.
[Когда я увидел], какие восхитительные вещи создают люди и при этом понимают, что делают, я весьма заинтересовался запустить совместный проект, где люди совместно что-то создают. Я встретил Криса Милка, режиссёра музыкальных клипов. Мы начали живо обсуждать идеи проекта совместно созданного музыкального клипа. Но мы нуждались в правильном человеке, ради которого можно объединиться и создавать. Поэтому идея была отложена на несколько месяцев. В итоге, Крис переговорил с Риком Рубином, который заканчивал работу над последним альбомом Джонни Кэша "Ain't No Grave" [Нет могилы]. Заглавный трек начинается со слов "Нет могилы, способной удержать моё тело". Мы решили, что это было идеальный проект для создания совместного памятника и виртуального воскрешения Джонни Кэша.
И я объединился с моим хорошим другом Рикардо Кабелло, известным как Mr. doob [Мистер Дуб]. Он более крутой программист, чем я, и это он является создателем инструментов рисования Flash. Как известно, анимация – это серия картинок. Так что мы нарезали слайдов из архивных материалов о Джонни Кэше. И, на скорости 8 кадров в секунду, люди могли рисовать отдельные кадры, которые соединяются в динамично сменяющееся музыкальное видео. Нет времени проигрывать весь ролик, но я смогу показать вам два коротких отрывка. Один – начало клипа. За ним последует короткая запись тех, кто уже внёс свой вклад в проект. Они кратко расскажут об этом.
(Музыка)
♫ Нет могилы, ♫ ♫ способной удержать моё тело. ♫ ♫ Нет могилы, ♫ ♫ способной удержать моё тело. ♫ ♫ Когда я услышу звук трубы, ♫ ♫ я выскочу из-под земли. ♫ ♫ Нет могилы, ♫ ♫ способной удержать моё тело ♫
(Аплодисменты)
АК: Нет лучшего способа отдать дань уважения этому человеку, чем сделать что-то для его песни.
Соавтор: Я очень расстроился, когда он умер. И подумал, что будет здорово и очень хорошо как-то почтить его память.
Соавтор 2: Это действительно делает его последнюю запись живым, дышащим памятником.
Соавтор 3: Каждый кадр, нарисованный фанатами, каждый единый кадр, наполнен очень сильным чувством.
Соавтор 4: Я видел всех – из Японии, Венесуэлы, США, даже Ноксвилля, Теннесси.
Соавтор 5: Насколько различны кадры, настолько каждый из них индивидуален. Соавтор 6: Смотря видео в своей комнате, я поначалу не понимал. И я просто работал и работал, решая проблемы, пока мои битвы, которые я вел внутри картины, не разрешились сами собой. И я вижу смысл в том, что я сейчас делаю. Много света и тени привносится в рисунки. Странно, но это я и люблю в музыке Джонни Кэша. Это сумма его жизни, всё, что произошло, – плохое и хорошее. Вы слышите жизнь человека.
АК: На сайте JohnnyCashProject.com вы увидите видео, играющее вверху. Под ним – отдельные кадры, которые люди выкладывают для проекта. Проект ещё не закончен, в настоящее время он продолжается, и люди могут продолжить совместно работать. Если вы перевернёте любой из этих отдельных рисунков, то увидите, кто его нарисовал и где рисунок расположен. Если вам заинтересует какой-либо рисунок, вы можете кликнуть по нему и открыть панель информации, где можно дать оценку кадру, продвинув его в топ. Можно посмотреть, как он был нарисован. Можно проиграть кадры и посмотреть вклад [соавторов]. Кроме того, указано имя соавтора, место его кадров в клипе, как долго он рисовал. Можно выбрать стиль, например, этот – «Абстрактный». Здесь много разных стилей. Видео также можно отсортировать по-разному. Скажем, вы хотите версию в стиле пуантилизма, или версию в стиле скетча, или реалистичную версию. Это опять же абстрактная версия, с немного сумасшедшим финалом.
Последний проект, которым я хочу поделиться с вами – ещё одна совместная работа с Крисом Милком, "The Wilderness Downtown" [Пустынный центр города]. Это онлайн клип для музыкальной группы The Arcade Fire. Мы с Крисом были сильно удивлены потенциалом современных веб-браузеров, где есть видео и аудио на языке HTML5, и мощью JavaScript для супербыстрого воспроизведения. Мы хотели раздвинуть границы музыкального видео, предназначенного для Web, за грань обычных соотношений сторон окна 4:3 или 16:9 и попробовать сделать так, чтобы видео перемещалось и играло по всему экрану. Но самое важное, как мне кажется, мы хотели получить опыт, непохожий на опыт проекта с Джонни Кэшем, где у нас была небольшая группа людей, тратящих много времени на создание общего вклада. А что, если бы обязательства были ничтожно малы, но при этом каждый получал бы что-то индивидуально уникальное за вклад?
Проект начинается с того, что вы вводите адрес дома, в котором выросли. И когда адрес введён, программа создаёт клип специально для вас, и с помощью карт Google и картинок Streetview превращает это в личное переживание. Это стоит того, чтобы посмотреть одному дома, сейчас я дам вам представление о том, что следует ожидать.
(Видео) Уин Батлер: ♫ Наши жизни сейчас быстро меняются ♫ ♫ Наши жизни сейчас быстро меняются ♫ ♫ Надеюсь, что-нибудь настоящее останется ♫ ♫ Надеюсь, что-нибудь настоящее останется ♫ ♫ Мы ждали... ♫ ♫ Мы ждали... ♫ ♫ Мы ждали... ♫ ♫ Иногда это не случалось ♫ ♫ Иногда это не случалось ♫ ♫ Всё ещё преодолеваю боль ♫ ♫ Мы ждали этого ♫ ♫ Мы ждали этого ♫ ♫ Мы ждали этого ♫
АК: Если вынести только одну главную мысль из моей речи, то она гласит, что интерфейс может быть мощным инструментом рассказа. И так как мы собираем всё больше и больше персональной и социально значимой информации, у нас есть возможность, или даже обязательство, сохранять присущие человеку качества и рассказывать удивительные истории, познавая и сотрудничая вместе.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pia Mancini: How to upgrade democracy for the Internet era\nTED Talk Subtitles and Transcript: Pia Mancini and her colleagues want to upgrade democracy in Argentina and beyond. Through their open-source mobile platform they want to bring citizens inside the legislative process, and run candidates who will listen to what they say.\nI have the feeling that we can all agree that we're moving towards a new model of the state and society. But, we're absolutely clueless as to what this is or what it should be. It seems like we need to have a conversation about democracy\nin our day and age. Let's think about it this way: We are 21st-century citizens, doing our very, very best to interact with 19th century-designed institutions that are based on an information technology of the 15th century. Let's have a look at some of the characteristics of this system. First of all, it's designed for an information technology that's over 500 years old. And the best possible system that could be designed for it is one where the few make daily decisions in the name of the many. And the many get to vote once every couple of years. In the second place, the costs of participating in this system are incredibly high. You either have to have a fair bit of money and influence, or you have to devote your entire life to politics. You have to become a party member and slowly start working up the ranks until maybe, one day, you'll get to sit at a table where a decision is being made. And last but not least, the language of the system — it's incredibly cryptic. It's done for lawyers, by lawyers,\nand no one else can understand. So, it's a system where we can choose our authorities, but we are completely left out on how those authorities reach their decisions. So, in a day where a new information technology allows us to participate globally in any conversation, our barriers of information are completely lowered and we can, more than ever before, express our desires and our concerns. Our political system remains the same for the past 200 years and expects us to be contented with being simply passive recipients\nof a monologue. So, it's really not surprising that this kind of system is only able to produce two kinds of results: silence or noise. Silence, in terms of citizens not engaging, simply not wanting to participate. There's this commonplace [idea] that I truly, truly dislike, and it's this idea that we citizens are naturally apathetic. That we shun commitment. But, can you really blame us for not jumping at the opportunity of going to the middle of the city in the middle of a working day to attend, physically, a public hearing that has no impact whatsoever? Conflict is bound to happen between a system that no longer represents, nor has any dialogue capacity, and citizens that are increasingly used to representing themselves. And, then we find noise: Chile, Argentina, Brazil, Mexico Italy, France, Spain, the United States, they're all democracies. Their citizens have access to the ballot boxes. But they still feel the need,\nthey need to take to the streets in order to be heard. To me, it seems like the 18th-century slogan that was the basis for the formation of our modern democracies, \"No taxation without representation,\" can now be updated to \"No representation without a conversation.\" We want our seat at the table.\nAnd rightly so. But in order to be part of this conversation, we need to know what we want to do next, because political action is being able to move from agitation to construction. My generation has been incredibly good at using new networks and technologies to organize protests, protests that were able to successfully impose agendas, roll back extremely pernicious legislation, and even overthrow authoritarian governments. And we should be immensely proud of this. But, we also must admit that we haven't been good at using those same networks and technologies to successfully articulate an alternative to what we're seeing and find the consensus and build the alliances that are needed\nto make it happen. And so the risk that we face is that we can create these huge power vacuums that will very quickly get filled up by de facto powers, like the military or highly motivated and already organized groups\nthat generally lie on the extremes. But our democracy is neither just a matter of voting once every couple of years. But it's not either the ability to bring millions onto the streets. So the question I'd like to raise here, and I do believe it's the most important question we need to answer, is this one: If Internet is the new printing press, then what is democracy for the Internet era? What institutions do we want to build\nfor the 21st-century society? I don't have the answer, just in case. I don't think anyone does. But I truly believe we can't afford to ignore this question anymore. So, I'd like to share our experience and what we've learned so far and hopefully contribute two cents\nto this conversation. Two years ago, with a group of friends from Argentina, we started thinking, \"how can we get our representatives, our elected representatives, to represent us?\" Marshall McLuhan once said that politics is solving today's problems with yesterday's tools. So the question that motivated us was, can we try and solve some of today's problems with the tools that we use every single day of our lives? Our first approach was to design and develop a piece of software called DemocracyOS. DemocracyOS is an open-source web application that is designed to become a bridge between citizens and their elected representatives\nto make it easier for us to participate from our everyday lives. So first of all, you can get informed so every new project that gets introduced in Congress gets immediately translated and explained in plain language on this platform. But we all know that social change is not going to come from just knowing more information, but from doing something with it. So better access to information should lead to a conversation about what we're going to do next, and DemocracyOS allows for that. Because we believe that democracy is not just a matter of stacking up preferences, one on top of each other, but that our healthy and robust public debate\nshould be, once again, one of its fundamental values. So DemocracyOS is about persuading and being persuaded. It's about reaching a consensus as much as finding a proper way of channeling our disagreement. And finally, you can vote how you would like your elected representative to vote. And if you do not feel comfortable voting on a certain issue, you can always delegate your vote to someone else, allowing\nfor a dynamic and emerging social leadership. It suddenly became very easy for us to simply compare these results with how our representatives were voting in Congress. But, it also became very evident that technology was not going to do the trick. What we needed to do to was to find actors that were able to grab this distributed knowledge in society and use it to make better and more fair decisions. So we reached out to traditional political parties and we offered them DemocracyOS. We said, \"Look, here you have a platform that you can use to build a two-way conversation with your constituencies.\" And yes, we failed. We failed big time. We were sent to play outside like little kids. Amongst other things, we were called naive. And I must be honest: I think, in hindsight, we were. Because the challenges that we face, they're not technological, they're cultural. Political parties were never willing to change the way they make their decisions. So it suddenly became a bit obvious that if we wanted to move forward with this idea,\nwe needed to do it ourselves. And so we took quite a leap of faith, and in August last year, we founded our own political party, El Partido de la Red, or the Net Party, in the city of Buenos Aires. And taking an even bigger leap of faith, we ran for elections in October last year with this idea: if we want a seat in Congress, our candidate, our representatives were always going to vote according to what citizens decided on DemocracyOS. Every single project that got introduced in Congress, we were going vote according to what citizens decided on an online platform. It was our way of hacking the political system. We understood that if we wanted to become part of the conversation, to have a seat at the table, we needed to become valid stakeholders,\nand the only way of doing it is to play by the system rules. But we were hacking it in the sense that we were radically changing the way a political party makes its decisions. For the first time, we were making our decisions together with those who we were\naffecting directly by those decisions. It was a very, very bold move for a two-month-old party in the city of Buenos Aires. But it got attention. We got 22,000 votes, that's 1.2 percent of the votes, and we came in second for the local options. So, even if that wasn't enough to win a seat in Congress, it was enough for us to become part of the conversation, to the extent that next month, Congress, as an institution, is launching for the first time in Argentina's history, a DemocracyOS to discuss, with the citizens, three pieces of legislation: two on urban transportation and\none on the use of public space. Of course, our elected representatives are not saying, \"Yes, we're going to vote according to what citizens decide,\" but they're willing to try. They're willing to open up a new space for citizen engagement and hopefully\nthey'll be willing to listen as well. Our political system can be transformed, and not by subverting it, by destroying it, but by rewiring it with the tools that\nInternet affords us now. But a real challenge is to find, to design to create, to empower those connectors that are able to innovate, to transform noise and silence into signal and finally bring our democracies\nto the 21st century. I'm not saying it's easy. But in our experience, we actually stand a chance of making it work. And in my heart, it's most definitely worth trying. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Пиа Манчини: Обновление демократии в эпоху интернета\nTED Talk Subtitles and Transcript: Пиа Манчини и ее коллеги хотят обновить демократию в Аргентине и за ее пределами. С помощью их открытой мобильной платформы, они хотят вовлечь граждан в законодательный процесс, и выбирать кандидатов, которые будут слушать их.\nЯ верю, что мы все понимаем, что мы движемся к новой модели государства и общества. Но мы абсолютно не представляем себе, что оно собой подразумевает или каким оно должно быть. Кажется, что нам нужна беседа о демократии\nв наши дни и наше время. Давайте подумаем об этом так. Мы, граждане 21-го века делаем всё возможное, чтобы взаимодействовать с общественными институтами 19-го века, использующими информационные технологии 15-го века. Давайте посмотрим на некоторые характеристики этой системы. Во-первых, она построена для информационных технологий, которым уже 500 лет. Для них самая подходящая система та — где меньшинство принимает ежедневные решения от имени большинства. А большинство может голосовать один раз в два года. Во-вторых, цена участия в этой системе невероятно высока. У вас должно быть достаточно много денег и влияния, или же вы должны посвятить всю свою жизнь политике. Вы должны стать членом партии и медленно подниматься по карьерной лестнице до тех пор, пока однажды вы не сядете за стол, за которым принимаются решения. И последнее, политический язык невероятно загадочен. Он создаётся юристами для юристов\nи никто другой не может понять его. Это система, в которой мы можем выбирать нашу власть, но мы абсолютно не влияем на то, как представители власти принимают решения. Сейчас, когда новые информационные технологии позволяют нам повсеместно участвовать в любых обсуждениях, наши информационные барьеры сведены к минимуму и мы можем, больше, чем когда-либо, выражать наши желания и заботы. Наша политическая система остаётся неизменной вот уже более 200 лет, и ожидает, что мы будем довольны, будучи простыми реципиентами\nмонолога власти. Поэтому не удивительно, что такая система может приводить только к двум результатам: тишине или шуму. Тишина, когда граждане не принимают активного участия, просто не хотят быть вовлечены. Вот самая банальная идея, которую я искренне не приветствую и это идея в том, что граждане по натуре апатичны. Что мы избегаем ответственности. Но, можно ли нас судить за то, что мы не хватаемся за возможность поехать в центр города посреди рабочего дня, чтобы физически принять участие в общественных слушаниях, которые не имеют реального воздействия на что бы то ни было? Неизбежен конфликт между системой, которая более не представляет и не имеет возможности для построения диалога, и гражданами, которые привыкли представлять себя и свои интересы. И тогда начинается шум: Чили, Аргентина, Бразилия, Мексика, Италия, Франция, Испания, США — это всё демократические государства. Их граждане имеют доступ к избирательным ящикам. Но они всё равно находятся в нужде,\nим необходимо выходить улицы, чтобы их услышали. По-моему, это похоже на слоган 18-го века, который стал основой формирования современных демократий: «Нет налогам без представительства». Этот слоган можно обновить так «Нет представительства без обсуждения». Мы хотим занять свои места за столом.\nИ это правильно. Но для того, чтобы участвовать в данных обсуждениях, нам нужно знать, что мы хотим делать дальше, потому что политическое действие является возможностью перейти от агитации к действию. Моё поколение невероятным образом преуспело в использовании новых сетей и технологий для организации протестов, протестов, которые смогли успешно влиять на формирование повестки дня, добиться отказа от пагубных законов, и даже свергнуть авторитарные режимы. И мы должны быть безмерно горды этим. Но мы также должны признать, что мы не в достаточной мере использовали эти самые сети и технологии для успешной формулировки альтернативы, которую мы видим, поиска консенсуса и построения альянсов, которые нужны,\nчтобы реализовать это. Риск, с которым мы столкнулись в том, что мы можем создать огромный вакуум власти, который быстро наполнится властью де-факто, например военными или высокомотивированными и уже организованными группами,\nкоторые обычно привержены крайностям. Но наша демократия это не просто вопрос голосования раз в два года. Или возможности вывести миллионы на улицы. Итак, вопрос, который я хочу поднять здесь и я верю, что это самый важный вопрос, на который нужно ответить, звучит так: «Если интернет это новый печатный станок нашего времени, тогда какой будет демократия в эпоху интернета? Какие институты мы хотим построить\nдля общества 21-го века?» У меня нет готового ответа. Я не думаю, что у кого-то он есть. Но я искренне верю, что мы не можем игнорировать это вопрос и далее. Итак, я хочу поделиться нашим опытом и тем, что мы узнали, в надежде сделать небольшой вклад\nв это обсуждение. 2 года назад, с группой моих друзей из Аргентины, мы начали думать: «Как сделать так, чтобы наши представители, нами избранные представители, представляли нас и наши интересы?» Маршалл Маклю́эн однажды сказал, что политика решает сегодняшние проблемы вчерашними инструментами. Нас мотивировал вопрос о том, можем ли мы разрешить сегодняшние проблемы инструментом, которым мы пользуемся каждый день? Для начала мы решили разработать и создать программу под названием DemocracyOS. DemocracyOS это открытое интернет приложение, созданное для связи между гражданами и их избранными представителями,\nчтобы облегчить наше участие в каждодневных делах. В первую очередь, вы будете информированы. Каждый новый проект, представляемый в Конгрессе, сразу же переводится и объясняется понятным для всех языком на этой платформе. Но мы все знаем, что социальные изменения начинаются не с получения большего количества информации, а с применения этой информации. Лучший доступ к информации должен вести к обсуждению о том, что делать дальше, и DemocracyOS позволяет всё это. Мы верим, что демократия это не только накопление чьих-то предпочтений, а здоровые и надёжные общественные обсуждения\nдолжны быть фундаментальными ценностями демократии. DemocracyOS создана для убеждения других и изменения своих убеждений. Достижение консенсуса так же важно, как и нахождение правильного способа выражения нашего несогласия. И наконец, вы можете голосовать за выбор, который ваш представитель должен бы сделать. Если вам сложно проголосовать по какому-то вопросу, вы всегда можете делегировать свой голос кому-то другому, способствуя\nдинамичному и новому социальному лидерству. Таким образом, мы легко смогли просто сравнить эти результаты с тем, как голосуют наши представители в Конгрессе. Но также стало очевидно, что технология не решит проблему полностью. Нам нужно было найти деятелей, которые смогут собрать разбросанные кусочки информации в обществе и использовать её для принятия лучших и более справедливых решений. Мы связались с традиционными политическими партиями и предложили им DemocracyOS. Мы сказали: «С помощью этой платформы вы сможете построить двусторонний канал обсуждения со своими избирателями». И да, это был крах. Мы напрасно потратили своё время. Нас выпроводили как детей на игровую площадку. Помимо всего прочего, нас назвали наивными. Если быть честной: оглядываясь назад, думаю, что мы такими и были. Потому что препятствия, с которыми мы сталкиваемся не технологические, а культурные. Политические партии никогда не хотели менять способ принятия своих решений. Внезапно стало очевидно, что если мы хотим идти дальше с этой идеей,\nнам нужно делать всё самим. И поэтому мы сделали решительный шаг. В августе прошлого года мы основали свою политическую партию. El Partido de la Red или Интернет партия, в городе Буэнос-Айрес. И сделав ещё один решительный шаг, мы участвовали в выборах в октябре прошлого года с такой идеей: если мы хотим быть в Конгрессе, наш кандидат, наш представитель, должен всегда голосовать в соответствии с тем, что решат граждане на DemocracyOS. По каждому проекту, который будет представлен в Конгрессе, мы собирались голосовать в соответствии с тем, что решали граждане на онлайн платформе. Таким был наш способ взломать политическую систему. Мы поняли, что если мы хотим принимать участие в обсуждениях, сидеть за этим столом, нам нужно быть настоящим участником,\nи единственным способом является играть по правилам системы. Мы атаковали систему в том смысле, что мы радикально меняли порядок, по которому политическая партия принимает свои решения. Впервые мы принимали наши решения вместе с теми, на кого\nэти решения непосредственно влияют. Это было очень смелым шагом для партии возрастом в 2 месяца в Буэнос-Айресе. Но это привлекло внимание. Мы получили 22 000 голосов, что составило 1,2% всех голосов, и мы стали вторыми на местном уровне. Хотя этого было недостаточно, чтобы получить место в Конгрессе, этого было достаточно, чтобы мы стали участниками обсуждений, так что в следующем месяце, Конгресс, как институт, запустил впервые в истории Аргентины, программу DemocracyOS для обсуждения с гражданами 3-х основных частей законодательства: 2 по городскому транспорту\nи 1 по использованию общественных территорий. Конечно, нами избранные представители не говорят: «Да, мы будем голосовать в соответствии с тем, что решат граждане», но они хотят попробовать. Они хотят дать возможность гражданам активно вовлекаться в процесс и, мы надеемся,\nчто они захотят так же и услышать нас. Нашу политическую систему можно изменить не подавляя или разрушая её, а модернизируя методами,\nкоторые даёт нам интернет. Самым сложным является искать, создавать возможности для этих «связистов», которые могут создавать, трансформировать шум и тишину в сигнал и таким образом привнести демократию\nв 21 век. Я не говорю, что это легко, но по нашему опыту, у нас есть шанс осуществить эту идею. Я верю, что это определённо стоит попробовать. Спасибо (Аплодисменты)"
}
] |
Pia Mancini: How to upgrade democracy for the Internet era
TED Talk Subtitles and Transcript: Pia Mancini and her colleagues want to upgrade democracy in Argentina and beyond. Through their open-source mobile platform they want to bring citizens inside the legislative process, and run candidates who will listen to what they say.
I have the feeling that we can all agree that we're moving towards a new model of the state and society. But, we're absolutely clueless as to what this is or what it should be. It seems like we need to have a conversation about democracy
in our day and age. Let's think about it this way: We are 21st-century citizens, doing our very, very best to interact with 19th century-designed institutions that are based on an information technology of the 15th century. Let's have a look at some of the characteristics of this system. First of all, it's designed for an information technology that's over 500 years old. And the best possible system that could be designed for it is one where the few make daily decisions in the name of the many. And the many get to vote once every couple of years. In the second place, the costs of participating in this system are incredibly high. You either have to have a fair bit of money and influence, or you have to devote your entire life to politics. You have to become a party member and slowly start working up the ranks until maybe, one day, you'll get to sit at a table where a decision is being made. And last but not least, the language of the system — it's incredibly cryptic. It's done for lawyers, by lawyers,
and no one else can understand. So, it's a system where we can choose our authorities, but we are completely left out on how those authorities reach their decisions. So, in a day where a new information technology allows us to participate globally in any conversation, our barriers of information are completely lowered and we can, more than ever before, express our desires and our concerns. Our political system remains the same for the past 200 years and expects us to be contented with being simply passive recipients
of a monologue. So, it's really not surprising that this kind of system is only able to produce two kinds of results: silence or noise. Silence, in terms of citizens not engaging, simply not wanting to participate. There's this commonplace [idea] that I truly, truly dislike, and it's this idea that we citizens are naturally apathetic. That we shun commitment. But, can you really blame us for not jumping at the opportunity of going to the middle of the city in the middle of a working day to attend, physically, a public hearing that has no impact whatsoever? Conflict is bound to happen between a system that no longer represents, nor has any dialogue capacity, and citizens that are increasingly used to representing themselves. And, then we find noise: Chile, Argentina, Brazil, Mexico Italy, France, Spain, the United States, they're all democracies. Their citizens have access to the ballot boxes. But they still feel the need,
they need to take to the streets in order to be heard. To me, it seems like the 18th-century slogan that was the basis for the formation of our modern democracies, "No taxation without representation," can now be updated to "No representation without a conversation." We want our seat at the table.
And rightly so. But in order to be part of this conversation, we need to know what we want to do next, because political action is being able to move from agitation to construction. My generation has been incredibly good at using new networks and technologies to organize protests, protests that were able to successfully impose agendas, roll back extremely pernicious legislation, and even overthrow authoritarian governments. And we should be immensely proud of this. But, we also must admit that we haven't been good at using those same networks and technologies to successfully articulate an alternative to what we're seeing and find the consensus and build the alliances that are needed
to make it happen. And so the risk that we face is that we can create these huge power vacuums that will very quickly get filled up by de facto powers, like the military or highly motivated and already organized groups
that generally lie on the extremes. But our democracy is neither just a matter of voting once every couple of years. But it's not either the ability to bring millions onto the streets. So the question I'd like to raise here, and I do believe it's the most important question we need to answer, is this one: If Internet is the new printing press, then what is democracy for the Internet era? What institutions do we want to build
for the 21st-century society? I don't have the answer, just in case. I don't think anyone does. But I truly believe we can't afford to ignore this question anymore. So, I'd like to share our experience and what we've learned so far and hopefully contribute two cents
to this conversation. Two years ago, with a group of friends from Argentina, we started thinking, "how can we get our representatives, our elected representatives, to represent us?" Marshall McLuhan once said that politics is solving today's problems with yesterday's tools. So the question that motivated us was, can we try and solve some of today's problems with the tools that we use every single day of our lives? Our first approach was to design and develop a piece of software called DemocracyOS. DemocracyOS is an open-source web application that is designed to become a bridge between citizens and their elected representatives
to make it easier for us to participate from our everyday lives. So first of all, you can get informed so every new project that gets introduced in Congress gets immediately translated and explained in plain language on this platform. But we all know that social change is not going to come from just knowing more information, but from doing something with it. So better access to information should lead to a conversation about what we're going to do next, and DemocracyOS allows for that. Because we believe that democracy is not just a matter of stacking up preferences, one on top of each other, but that our healthy and robust public debate
should be, once again, one of its fundamental values. So DemocracyOS is about persuading and being persuaded. It's about reaching a consensus as much as finding a proper way of channeling our disagreement. And finally, you can vote how you would like your elected representative to vote. And if you do not feel comfortable voting on a certain issue, you can always delegate your vote to someone else, allowing
for a dynamic and emerging social leadership. It suddenly became very easy for us to simply compare these results with how our representatives were voting in Congress. But, it also became very evident that technology was not going to do the trick. What we needed to do to was to find actors that were able to grab this distributed knowledge in society and use it to make better and more fair decisions. So we reached out to traditional political parties and we offered them DemocracyOS. We said, "Look, here you have a platform that you can use to build a two-way conversation with your constituencies." And yes, we failed. We failed big time. We were sent to play outside like little kids. Amongst other things, we were called naive. And I must be honest: I think, in hindsight, we were. Because the challenges that we face, they're not technological, they're cultural. Political parties were never willing to change the way they make their decisions. So it suddenly became a bit obvious that if we wanted to move forward with this idea,
we needed to do it ourselves. And so we took quite a leap of faith, and in August last year, we founded our own political party, El Partido de la Red, or the Net Party, in the city of Buenos Aires. And taking an even bigger leap of faith, we ran for elections in October last year with this idea: if we want a seat in Congress, our candidate, our representatives were always going to vote according to what citizens decided on DemocracyOS. Every single project that got introduced in Congress, we were going vote according to what citizens decided on an online platform. It was our way of hacking the political system. We understood that if we wanted to become part of the conversation, to have a seat at the table, we needed to become valid stakeholders,
and the only way of doing it is to play by the system rules. But we were hacking it in the sense that we were radically changing the way a political party makes its decisions. For the first time, we were making our decisions together with those who we were
affecting directly by those decisions. It was a very, very bold move for a two-month-old party in the city of Buenos Aires. But it got attention. We got 22,000 votes, that's 1.2 percent of the votes, and we came in second for the local options. So, even if that wasn't enough to win a seat in Congress, it was enough for us to become part of the conversation, to the extent that next month, Congress, as an institution, is launching for the first time in Argentina's history, a DemocracyOS to discuss, with the citizens, three pieces of legislation: two on urban transportation and
one on the use of public space. Of course, our elected representatives are not saying, "Yes, we're going to vote according to what citizens decide," but they're willing to try. They're willing to open up a new space for citizen engagement and hopefully
they'll be willing to listen as well. Our political system can be transformed, and not by subverting it, by destroying it, but by rewiring it with the tools that
Internet affords us now. But a real challenge is to find, to design to create, to empower those connectors that are able to innovate, to transform noise and silence into signal and finally bring our democracies
to the 21st century. I'm not saying it's easy. But in our experience, we actually stand a chance of making it work. And in my heart, it's most definitely worth trying. Thank you. (Applause)
|
Пиа Манчини: Обновление демократии в эпоху интернета
TED Talk Subtitles and Transcript: Пиа Манчини и ее коллеги хотят обновить демократию в Аргентине и за ее пределами. С помощью их открытой мобильной платформы, они хотят вовлечь граждан в законодательный процесс, и выбирать кандидатов, которые будут слушать их.
Я верю, что мы все понимаем, что мы движемся к новой модели государства и общества. Но мы абсолютно не представляем себе, что оно собой подразумевает или каким оно должно быть. Кажется, что нам нужна беседа о демократии
в наши дни и наше время. Давайте подумаем об этом так. Мы, граждане 21-го века делаем всё возможное, чтобы взаимодействовать с общественными институтами 19-го века, использующими информационные технологии 15-го века. Давайте посмотрим на некоторые характеристики этой системы. Во-первых, она построена для информационных технологий, которым уже 500 лет. Для них самая подходящая система та — где меньшинство принимает ежедневные решения от имени большинства. А большинство может голосовать один раз в два года. Во-вторых, цена участия в этой системе невероятно высока. У вас должно быть достаточно много денег и влияния, или же вы должны посвятить всю свою жизнь политике. Вы должны стать членом партии и медленно подниматься по карьерной лестнице до тех пор, пока однажды вы не сядете за стол, за которым принимаются решения. И последнее, политический язык невероятно загадочен. Он создаётся юристами для юристов
и никто другой не может понять его. Это система, в которой мы можем выбирать нашу власть, но мы абсолютно не влияем на то, как представители власти принимают решения. Сейчас, когда новые информационные технологии позволяют нам повсеместно участвовать в любых обсуждениях, наши информационные барьеры сведены к минимуму и мы можем, больше, чем когда-либо, выражать наши желания и заботы. Наша политическая система остаётся неизменной вот уже более 200 лет, и ожидает, что мы будем довольны, будучи простыми реципиентами
монолога власти. Поэтому не удивительно, что такая система может приводить только к двум результатам: тишине или шуму. Тишина, когда граждане не принимают активного участия, просто не хотят быть вовлечены. Вот самая банальная идея, которую я искренне не приветствую и это идея в том, что граждане по натуре апатичны. Что мы избегаем ответственности. Но, можно ли нас судить за то, что мы не хватаемся за возможность поехать в центр города посреди рабочего дня, чтобы физически принять участие в общественных слушаниях, которые не имеют реального воздействия на что бы то ни было? Неизбежен конфликт между системой, которая более не представляет и не имеет возможности для построения диалога, и гражданами, которые привыкли представлять себя и свои интересы. И тогда начинается шум: Чили, Аргентина, Бразилия, Мексика, Италия, Франция, Испания, США — это всё демократические государства. Их граждане имеют доступ к избирательным ящикам. Но они всё равно находятся в нужде,
им необходимо выходить улицы, чтобы их услышали. По-моему, это похоже на слоган 18-го века, который стал основой формирования современных демократий: «Нет налогам без представительства». Этот слоган можно обновить так «Нет представительства без обсуждения». Мы хотим занять свои места за столом.
И это правильно. Но для того, чтобы участвовать в данных обсуждениях, нам нужно знать, что мы хотим делать дальше, потому что политическое действие является возможностью перейти от агитации к действию. Моё поколение невероятным образом преуспело в использовании новых сетей и технологий для организации протестов, протестов, которые смогли успешно влиять на формирование повестки дня, добиться отказа от пагубных законов, и даже свергнуть авторитарные режимы. И мы должны быть безмерно горды этим. Но мы также должны признать, что мы не в достаточной мере использовали эти самые сети и технологии для успешной формулировки альтернативы, которую мы видим, поиска консенсуса и построения альянсов, которые нужны,
чтобы реализовать это. Риск, с которым мы столкнулись в том, что мы можем создать огромный вакуум власти, который быстро наполнится властью де-факто, например военными или высокомотивированными и уже организованными группами,
которые обычно привержены крайностям. Но наша демократия это не просто вопрос голосования раз в два года. Или возможности вывести миллионы на улицы. Итак, вопрос, который я хочу поднять здесь и я верю, что это самый важный вопрос, на который нужно ответить, звучит так: «Если интернет это новый печатный станок нашего времени, тогда какой будет демократия в эпоху интернета? Какие институты мы хотим построить
для общества 21-го века?» У меня нет готового ответа. Я не думаю, что у кого-то он есть. Но я искренне верю, что мы не можем игнорировать это вопрос и далее. Итак, я хочу поделиться нашим опытом и тем, что мы узнали, в надежде сделать небольшой вклад
в это обсуждение. 2 года назад, с группой моих друзей из Аргентины, мы начали думать: «Как сделать так, чтобы наши представители, нами избранные представители, представляли нас и наши интересы?» Маршалл Маклю́эн однажды сказал, что политика решает сегодняшние проблемы вчерашними инструментами. Нас мотивировал вопрос о том, можем ли мы разрешить сегодняшние проблемы инструментом, которым мы пользуемся каждый день? Для начала мы решили разработать и создать программу под названием DemocracyOS. DemocracyOS это открытое интернет приложение, созданное для связи между гражданами и их избранными представителями,
чтобы облегчить наше участие в каждодневных делах. В первую очередь, вы будете информированы. Каждый новый проект, представляемый в Конгрессе, сразу же переводится и объясняется понятным для всех языком на этой платформе. Но мы все знаем, что социальные изменения начинаются не с получения большего количества информации, а с применения этой информации. Лучший доступ к информации должен вести к обсуждению о том, что делать дальше, и DemocracyOS позволяет всё это. Мы верим, что демократия это не только накопление чьих-то предпочтений, а здоровые и надёжные общественные обсуждения
должны быть фундаментальными ценностями демократии. DemocracyOS создана для убеждения других и изменения своих убеждений. Достижение консенсуса так же важно, как и нахождение правильного способа выражения нашего несогласия. И наконец, вы можете голосовать за выбор, который ваш представитель должен бы сделать. Если вам сложно проголосовать по какому-то вопросу, вы всегда можете делегировать свой голос кому-то другому, способствуя
динамичному и новому социальному лидерству. Таким образом, мы легко смогли просто сравнить эти результаты с тем, как голосуют наши представители в Конгрессе. Но также стало очевидно, что технология не решит проблему полностью. Нам нужно было найти деятелей, которые смогут собрать разбросанные кусочки информации в обществе и использовать её для принятия лучших и более справедливых решений. Мы связались с традиционными политическими партиями и предложили им DemocracyOS. Мы сказали: «С помощью этой платформы вы сможете построить двусторонний канал обсуждения со своими избирателями». И да, это был крах. Мы напрасно потратили своё время. Нас выпроводили как детей на игровую площадку. Помимо всего прочего, нас назвали наивными. Если быть честной: оглядываясь назад, думаю, что мы такими и были. Потому что препятствия, с которыми мы сталкиваемся не технологические, а культурные. Политические партии никогда не хотели менять способ принятия своих решений. Внезапно стало очевидно, что если мы хотим идти дальше с этой идеей,
нам нужно делать всё самим. И поэтому мы сделали решительный шаг. В августе прошлого года мы основали свою политическую партию. El Partido de la Red или Интернет партия, в городе Буэнос-Айрес. И сделав ещё один решительный шаг, мы участвовали в выборах в октябре прошлого года с такой идеей: если мы хотим быть в Конгрессе, наш кандидат, наш представитель, должен всегда голосовать в соответствии с тем, что решат граждане на DemocracyOS. По каждому проекту, который будет представлен в Конгрессе, мы собирались голосовать в соответствии с тем, что решали граждане на онлайн платформе. Таким был наш способ взломать политическую систему. Мы поняли, что если мы хотим принимать участие в обсуждениях, сидеть за этим столом, нам нужно быть настоящим участником,
и единственным способом является играть по правилам системы. Мы атаковали систему в том смысле, что мы радикально меняли порядок, по которому политическая партия принимает свои решения. Впервые мы принимали наши решения вместе с теми, на кого
эти решения непосредственно влияют. Это было очень смелым шагом для партии возрастом в 2 месяца в Буэнос-Айресе. Но это привлекло внимание. Мы получили 22 000 голосов, что составило 1,2% всех голосов, и мы стали вторыми на местном уровне. Хотя этого было недостаточно, чтобы получить место в Конгрессе, этого было достаточно, чтобы мы стали участниками обсуждений, так что в следующем месяце, Конгресс, как институт, запустил впервые в истории Аргентины, программу DemocracyOS для обсуждения с гражданами 3-х основных частей законодательства: 2 по городскому транспорту
и 1 по использованию общественных территорий. Конечно, нами избранные представители не говорят: «Да, мы будем голосовать в соответствии с тем, что решат граждане», но они хотят попробовать. Они хотят дать возможность гражданам активно вовлекаться в процесс и, мы надеемся,
что они захотят так же и услышать нас. Нашу политическую систему можно изменить не подавляя или разрушая её, а модернизируя методами,
которые даёт нам интернет. Самым сложным является искать, создавать возможности для этих «связистов», которые могут создавать, трансформировать шум и тишину в сигнал и таким образом привнести демократию
в 21 век. Я не говорю, что это легко, но по нашему опыту, у нас есть шанс осуществить эту идею. Я верю, что это определённо стоит попробовать. Спасибо (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: John Lloyd: An inventory of the invisible\nTED Talk Subtitles and Transcript: Nature's mysteries meet tack-sharp wit in this hilarious, 10-minute mix of quips and fun lessons, as comedian, writer and TV man John Lloyd plucks at the substance of several things not seen.\nSo the question is, what is invisible? There is more of it than you think, actually. Everything, I would say. Everything that matters except every thing and except matter.\nWe can see matter. But we can't see what's the matter. As in this cryptic sentence I found in The Guardian recently: \"The marriage suffered a setback in 1965, when the husband was killed by the wife.\" (Laughter) There's a world of invisibility there, isn't there? (Laughter)\nSo, we can see the stars and the planets, but we can't see what holds them apart or what draws them together. With matter, as with people, we see only the skin of things. We can't see into the engine room. We can't see what makes people tick, at least not without difficulty. And the closer we look at anything, the more it disappears. In fact, if you look really closely at stuff, if you look at the basic substructure of matter, there isn't anything there. Electrons disappear in a kind of fuzz, and there is only energy. And you can't see energy.\nSo everything that matters, that's important, is invisible. One slightly silly thing that's invisible is this story, which is invisible to you. And I'm now going to make it visible to you in your minds. It's about an M.P. called Geoffrey Dickens.\nThe late Geoffrey Dickens, M.P. was attending a fete in his constituency. Wherever he went, at every stall he stopped he was closely followed by a devoted smiling woman of indescribable ugliness. (Laughter) Try as he might, he couldn't get away from her. A few days later he received a letter from a constituent saying how much she admired him, had met him at a fete and asking for a signed photograph. After her name, written in brackets was the apt description, horse face. (Laughter)\n\"I've misjudged this women,\" thought Mr. Dickens. \"Not only is she aware of her physical repulsiveness, she turns it to her advantage. A photo is not enough.\" So he went out and bought a plastic frame to put the photograph in. And on the photograph, he wrote with a flourish, \"To Horse Face, with love from Geoffrey Dickens, M.P.\" After it had been sent off, his secretary said to him, \"Did you get that letter from the woman at the fete? I wrote Horse Face on her, so you'd remember who she was.\" (Laughter)\nI bet he thought he wished he was invisible, don't you? (Laughter)\nSo, one of the interesting things about invisibility is that things that we can't see we also can't understand. Gravity is one thing that we can't see and which we don't understand. It's the least understood of all the four fundamental forces, and the weakest. And nobody really knows what it is or why it's there.\nFor what it's worth, Sir Isaac Newton, the greatest scientist who ever lived, he thought Jesus came to Earth specifically to operate the levers of gravity. That's what he thought he was there for. So, bright guy, could be wrong on that one, I don't know. (Laughter)\nConsciousness. I see all your faces. I have no idea what any of you are thinking. Isn't that amazing? Isn't that incredible that we can't read each other's minds? But we can touch each other, taste each other perhaps, if we get close enough. But we can't read each other's minds. I find that quite astonishing.\nIn the Sufi faith, this great Middle Eastern religion, which some claim is the route of all religions, Sufi masters are all telepaths, so they say. But their main exercise of telepathy is to send out powerful signals to the rest of us that it doesn't exist. So that's why we don't think it exists, the Sufi masters working on us.\nIn the question of consciousness and artificial intelligence, artificial intelligence has really, like the study of consciousness, gotten nowhere. We have no idea how consciousness works. With artificial intelligence, not only have they not created artificial intelligence, they haven't yet created artificial stupidity. (Laughter)\nThe laws of physics: invisible, eternal, omnipresent, all-powerful. Remind you of anyone? Interesting. I'm, as you can guess, not a materialist, I'm an immaterialist. And I've found a very useful new word, ignostic. Okay? I'm an ignostic. I refuse to be drawn on the question of whether God exists, until somebody properly defines the terms. (Laughter)\nAnother thing we can't see is the human genome. And this is increasingly peculiar, because about 20 years ago, when they started delving into the genome, they thought it would probably contain around 100,000 genes. Geneticists will know this, but every year since, it's been revised downwards. We now think there are likely to be only just over 20,000 genes in the human genome.\nThis is extraordinary. Because rice -- get this -- rice is known to have 38 thousand genes. Potatoes, potatoes have 48 chromosomes. Do you know that? Two more than people, and the same as a gorilla. (Laughter) You can't see these things, but they are very strange. (Laughter)\nThe stars by day. I always think that's fascinating. The universe disappears. The more light there is, the less you can see.\nTime, nobody can see time. I don't know if you know this. Modern physics, there is a big movement in modern physics to decide that time doesn't really exist, because it's too inconvenient for the figures. It's much easier if it's not really there. You can't see the future, obviously. And you can't see the past, except in your memory.\nOne of the interesting things about the past is you particularly can't see. My son asked me this the other day, he said, \"Dad, can you remember what I was like when I was two?\" And I said, \"Yes.\" And he said, \"Why can't I?\"\nIsn't that extraordinary? You cannot remember what happened to you earlier than the age of two or three, which is great news for psychoanalysts, because otherwise they'd be out of a job. Because that's where all the stuff happens (Laughter) that makes you who you are.\nAnother thing you can't see is the grid on which we hang. This is fascinating. You probably know, some of you, that cells are continually renewed. You can see it in skin and this kind of stuff. Skin flakes off, hairs grow, nails, that kind of stuff. But every cell in your body is replaced at some point. Taste buds, every 10 days or so. Livers and internal organs sort of take a bit longer. A spine takes several years. But at the end of seven years, not one cell in your body remains from what was there seven years ago. The question is, who, then, are we? What are we? What is this thing that we hang on, that is actually us?\nOkay. Atoms, you can't see them. Nobody ever will. They're smaller than the wavelength of light. Gas, you can't see that. Interesting. Somebody mentioned 1600 recently. Gas was invented in 1600 by a Dutch chemist called Van Helmont. It's said to be the most successful ever invention of a word by a known individual. Quite good. He also invented a word called \"blas,\" meaning astral radiation. Didn't catch on, unfortunately. (Laughter) But well done, him. (Laughter)\nThere is so many things that -- Light. You can't see light. When it's dark, in a vacuum, if a person shines a beam of light straight across your eyes, you won't see it. Slightly technical, some physicists will disagree with this. But it's odd that you can't see the beam of light, you can only see what it hits. I find that extraordinary, not to be able to see light, not to be able to see darkness.\nElectricity, you can't see that. Don't let anyone tell you they understand electricity. They don't. Nobody knows what it is. (Laughter) You probably think the electrons in an electric wire move instantaneously down a wire, don't you, at the speed of light when you turn the light on. They don't. Electrons bumble down the wire, about the speed of spreading honey, they say. (Laughter)\nGalaxies, 100 billion of them estimated in the universe. 100 billion. How many can we see? Five. Five out of the 100 billion galaxies, with the naked eye, and one of them is quite difficult to see unless you've got very good eyesight.\nRadio waves. There's another thing. Heinrich Hertz, when he discovered radio waves in 1887, he called them radio waves because they radiated. And somebody said to him, \"Well what's the point of these, Heinrich? What's the point of these radio waves that you've found?\" And he said, \"Well, I've no idea. But I guess somebody will find a use for them someday.\" And that's what they do, radio. That's what they discovered.\nAnyway, so the biggest thing that's invisible to us is what we don't know. It is incredible how little we know. Thomas Edison once said, \"We don't know one percent of one millionth about anything.\"\nAnd I've come to the conclusion -- because you've asked this other question, \"What's another thing you can't see?\" The point, most of us. What's the point? (Laughter) (Applause) You can't see a point. It's by definition dimensionless, like an electron, oddly enough.\nBut the point, what I've got it down to, is there are only two questions really worth asking. \"Why are we here?\" and \"What should we do about it while we are? And to help you, I've got two things to leave you with, from two great philosophers, perhaps two of the greatest philosopher thinkers of the 20th century, one a mathematician and an engineer, and the other a poet.\nThe first is Ludwig Wittgenstein who said, \"I don't know why we are here. But I'm pretty sure it's not in order to enjoy ourselves.\" (Laughter) He was a cheerful bastard wasn't he? (Laughter)\nAnd secondly and lastly, W.H. Auden, one of my favorite poets, who said, \"We are here on earth to help others. What the others are here for, I've no idea.\" (Laughter) (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джон Лойд - путешествие в невидимое\nTED Talk Subtitles and Transcript: Загадки природы получают остроумное объяснение в этом веселом, 10-минутном сатирическом представлении Джона Лойда, сатирика, писателя и телевизионного ведущего, рассуждающего о невидимых нам вещах.\nИтак, зададимся вопросом, что представляет из себя невидимое. На самом деле его намного больше, чем можно подумать. Всё, я бы сказал всё, что существенно, за исключением вещей и веществ.\nМы видим вещество. Но мы не видим сути вещества. Вот как в этом загадочном высказывании, на которое я недавно наткнулся в газете Гардиан. \"Этот брак потерпел крах в 1965 году, когда муж был убит женой\". (Смех) Перед нами мир невидимых вещей, правда? (Смех)\nИтак, мы видим звезды и планеты. Но мы не видим, что удерживает их на расстоянии, или что их притягивает. У вещества, как и у людей, мы видим только то, что снаружи. Мы не видим, что внутри машинного отделения. Мы не можем видеть внутренний механизм человека, ну, по крайней мере, не без затруднений. И чем ближе мы стараемся что-то рассмотреть, тем больше это становится невидимым. Действительно, если посмотреть внимательнее на любую материю, если заглянуть вглубь структуры вещества, то там ничего нет. Электроны исчезают в никуда, и остаётся только энергия. Но мы не видим энергию.\nИтак, все, что имеет значение, все, что важно, является невидимым. Вот одна немного нелепая вещь, которая невидима - это одна история, которая невидима вам. И я собираюсь сделать ее видимой в вашем воображении. Это рассказ о члене парламента Джефри Дикенсе.\nПокойный Джефри Дикенс, член парламента, присутствовал как-то на одном мероприятии в своем избирательном округе. Куда бы он не направился, где бы не остановился, за ним следовала преданно улыбающаяся женщина невероятного уродства. (Смех) Как он ни старался, ускользнуть от нее у него не получалось. Через несколько дней он получил письмо от избирателя- женщины, в котором говорилось, как как она восхищается им, то, что встреча их произошла на недавнем торжестве, и она просит его о фотографии с автографом. После ее имени, в скобках было оригинальное пояснение: лошадиное лицо. (Смех)\n\"Я недооценил эту женщину\", - подумал мистер Дикенс. \"Она не только знает о своей физической непривлекательности, она ещё и обращает это в свою пользу. Фотографии будет не достаточно\". И он пошел и купил пластиковую рамку для фотографий. А на самой фотографии размашисто написал: \"Лошадинному Лицу, с любовью от Джефри Дикенса, члена парламента\". Когда все это было отправлено, его секретарь спросила: \"Вы получили письмо от той женщины с мероприятия? Я написала «Лошадиное Лицо» рядом с её именем, чтобы вы могли вспомнить её\". (Смех)\nБьюсь об заклад, он хотел бы стать невидимым, как вы думаете? (Смех)\nОдна из интересных сторон невидимости состоит в том, что вещи, которые мы не можем увидеть, мы также не можем понять. Гравитация - одна из тех вещей, которую мы не видим, и которую не понимаем. Она понятна меньше всех среди четырех фундаментальных сил взаимодействия, и наиболее слабая. И никто на самом деле не знает, что это, или почему это существует.\nКстати, Сэр Иссак Ньютон, величайший ученый всех времен и народов, полагал, что Иисус приходил на Землю специально, чтобы управлять гравитацией.½ Так он думал о цели его пребывания здесь. Хотя наш гений мог в этом и ошибаться, я не знаю. (Смех)\nСознание. Я вижу ваши лица. Я не имею никакого понятия, о чем вы думаете. Разве это не удивительно? Невероятно, но мы не можем читать мысли друг друга. Но мы можем дотронуться друг до друга; возможно, попробовать друг друга на вкус, если мы достаточно близки. Но мы не можем читать мысли друг друга. Я нахожу это удивительным.\nВ суфийской вере, одной из великих ближневосточных религий, которую некоторые считают корнем всех религий, мастера Суфии все являются телепатами, по крайней мере, так говорят. Но их главным упражнением в телепатии является посыл мощных сигналов всем нам, о том, что телепатии не существует. Вот почему мы думаем, что её не существует - мастера Суфии работают над нами.\nО вопросе о сознания и искусственного интеллекта. Искусственный интелект, также как изучение сознания - всё это ни к чему не пришло. Мы не имеем понятия, как сознание работает. Искусственный интеллект. Не создан не то, что искусственный интеллект, ещё даже искусственную тупость не изобрели. (Смех)\nЗаконы физики: невидимы, неизменны, вездесущи и всесильны. Напоминает вам кого-нибудь? Интересно. Я, как вы можете предположить, не являюсь материалистом, я имматериалист. И нашел очень удобное новое слово, игностик. Послушайте. Я игностик. Я отказываюсь быть втянутым в обсуждение вопроса о существовании Бога, до тех пор пока не будет определено само понятие. (Смех)\nДругой предмет, невидимый для нас, это геном человека. И это чрезвычайно удивительно. Потому, что около 20 лет назад, когда начали изучать геном, предполагалось, что геном содержит около 100 тысяч генов. Генетики знают об этом, но каждый год с тех пор это число становится все меньше. Теперь мы полагаем, что, вероятно, имеется чуть более 20 тысяч генов в геноме человека.\nЭто просто удивительно. Потому, что рис, послушайте, известно, что рис имеет 38 тысяч генов. Картофель, картофель имеет 48 хромосом. Вы знаете об этом? На 2 больше, чем человек. Также как и горилла. (Смех) Мы не видим эти вещи. Но они очень странные. (Смех)\nЗвезды днем. Я всегда думал, что это восхитительно. Вселенная исчезает. Чем больше света, тем меньше звезд мы видим.\nВремя, никто не видит время. Я не знаю, известно ли вам это? Современная физика, существует большое движение в современной физике, по решению вопроса, существует ли время на самом деле. Потому, что оно очень неудобно для вычислений. Намного удобнее, если времени не будет. Естественно, мы не видим будущее. Мы не видим прошлое, за исключением наших воспоминаний.\nОдна интересная вещь по поводу прошлого – это то, что вы не видите его в деталях. Мой сын задал мне недавно вопрос, Он спросил: \"Пап, ты помнишь, каким я был, когда мне было два?\" И я ответил: \"Да.\" А он спросил: \"А почему я не помню?\"\nРазве это не удивительно? Вы не помните, что произошло с вами до двух или трех лет. Что хорошо для психоаналитиков. Потому что иначе они остались бы без работы. Ведь это как раз то время, когда и происходит все то, (Смех) что делает вас тем, кто вы есть.\nЕще одна вещь, которую мы не видим - это то, из чего мы состоим. Это невероятно. Вы, наверное, знаете, слышали, что клетки постоянно обновляются. Это видно на примере кожи и подобным ей вещам. Кожа шелушится, волосы растут, ногти, и так далее. Каждая клетка в вашем организме заменяется в какой-то момент. Вкусовые рецепторы на языке – где-то каждые 10 дней. Печени и внутренним органам необходимо немного больше времени. А позвоночнику необходимо несколько лет. По истечении семи лет в теле не останется ни одной клетки, из тех, которые были там семь лет назад. Вопрос: кто мы есть после этого? Что мы из себя представляем? Что есть то, из чего мы состоим, действительно ли это мы?\nДалее. Атомы, их не увидишь. Никто никогда не увидит. Они меньше, чем длина волны света. Газ. Его не видно. Интересно. Кто-то недавно упомянул 1600 год. Слово газ было придумано в 1600 году датским химиком по имени Ван Гельмонт. Это считается самым удачным словом, которое когда-либо было придумано отдельным человеком. Очень хорошо. Он также придумал слово бласс, означающее звездное излучение. К сожалению, оно не прижилось. (Смех) Но всё равно он молодец. (Смех)\nЕще много таких вещей. Например, свет. Вы не видите свет. В полной темноте, в вакууме, если кто-то направит луч света прямо вам в глаза, вы не увидите его. Несколько искусственная ситуация. Некоторые физики не согласятся с этим. Но это странно, что мы невидим луч света. Мы можете видеть только освещаемую им поверхность. Меня поражает, что мы не можем видеть свет, не можем видеть тьму.\nЭлектричество. Его не видно. Не слушайте никого, кто скажет, что знает, что такое электричество. Не знает. Никто не знает, что это такое. (Смех) Вы, может быть, думаете, что электроны в электрических проводах перемещаются мгновенно по проводу, да, со скоростью света, когда вы включаете свет. Это не так. На самом деле доказано, что электроны ползут по проводу со скоростью растекающегося меда. (Смех)\nГалактики. 100 миллионов галактик насчитывается во Вселенной. 100 миллионов. Сколько мы видим? Пять. Пять из 100 миллионов галактик видно не вооруженным глазом. И одну из них довольно трудно разглядеть, если вы только не обладаете очень хорошим зрением.\nРадиоволны. Еще одна вещь. Генрих Герц, когда обнаружил радиоволны в 1887, назвал их радио волны (radio waves), потому что они излучаются (radiate). Его спросили: \"Ну и что такого в них, Генрих? Что интересного в радио волнах которые ты обнаружил?\" И он ответил: \"Понятия не имею. Но думаю, что кто-то однажды придумает, как их использовать.\" Что и было сделано, появилось радио. Вот что было изобретено.\nТак или иначе, больше всего невидимым для нас является то, чего мы не знаем. Это невероятно, как мало мы знаем. Томас Эдисон однажды сказал: «Мы не знаем и миллионной доли процента того, что можно о чем-либо знать».\nНу, и в заключение. Вы уже задавались вопросом: \"Чего же еще мы не видим?\" Смысл… В чём смысл? (Смех) (Аплодисменты) Мы не видим смысл. По определению он неизмерим. Как и электрон, как это ни удивительно.\nНо смысл, как я для себя его определил, можно передать с помощью двух вопросов, которые стоит себе задавать. \"Почему мы здесь?\" и \"Что мы должны сделать, пока мы здесь?\" И чтобы помочь вам, у меня есть для вас два примера, от двух великих философов, возможно, величайших мыслителей 20 столетия. Один из них математик и инженер, а другой - поэт.\nПервый - Людвиг Витгенштейн, который сказал: \"Я не знаю, почему мы здесь. Но я уверен, что не для того, чтобы просто радоваться жизни\". (Смех) Он умел пошутить, не так ли? (Смех)\nИ, напоследок, второй - В.Г.Ауден, один из моих любимых поэтов, который сказал: \"Мы здесь на Земле, чтобы помогать другим. Для чего здесь другие, я не представляю.\" (Смех) (Аплодисменты)"
}
] |
John Lloyd: An inventory of the invisible
TED Talk Subtitles and Transcript: Nature's mysteries meet tack-sharp wit in this hilarious, 10-minute mix of quips and fun lessons, as comedian, writer and TV man John Lloyd plucks at the substance of several things not seen.
So the question is, what is invisible? There is more of it than you think, actually. Everything, I would say. Everything that matters except every thing and except matter.
We can see matter. But we can't see what's the matter. As in this cryptic sentence I found in The Guardian recently: "The marriage suffered a setback in 1965, when the husband was killed by the wife." (Laughter) There's a world of invisibility there, isn't there? (Laughter)
So, we can see the stars and the planets, but we can't see what holds them apart or what draws them together. With matter, as with people, we see only the skin of things. We can't see into the engine room. We can't see what makes people tick, at least not without difficulty. And the closer we look at anything, the more it disappears. In fact, if you look really closely at stuff, if you look at the basic substructure of matter, there isn't anything there. Electrons disappear in a kind of fuzz, and there is only energy. And you can't see energy.
So everything that matters, that's important, is invisible. One slightly silly thing that's invisible is this story, which is invisible to you. And I'm now going to make it visible to you in your minds. It's about an M.P. called Geoffrey Dickens.
The late Geoffrey Dickens, M.P. was attending a fete in his constituency. Wherever he went, at every stall he stopped he was closely followed by a devoted smiling woman of indescribable ugliness. (Laughter) Try as he might, he couldn't get away from her. A few days later he received a letter from a constituent saying how much she admired him, had met him at a fete and asking for a signed photograph. After her name, written in brackets was the apt description, horse face. (Laughter)
"I've misjudged this women," thought Mr. Dickens. "Not only is she aware of her physical repulsiveness, she turns it to her advantage. A photo is not enough." So he went out and bought a plastic frame to put the photograph in. And on the photograph, he wrote with a flourish, "To Horse Face, with love from Geoffrey Dickens, M.P." After it had been sent off, his secretary said to him, "Did you get that letter from the woman at the fete? I wrote Horse Face on her, so you'd remember who she was." (Laughter)
I bet he thought he wished he was invisible, don't you? (Laughter)
So, one of the interesting things about invisibility is that things that we can't see we also can't understand. Gravity is one thing that we can't see and which we don't understand. It's the least understood of all the four fundamental forces, and the weakest. And nobody really knows what it is or why it's there.
For what it's worth, Sir Isaac Newton, the greatest scientist who ever lived, he thought Jesus came to Earth specifically to operate the levers of gravity. That's what he thought he was there for. So, bright guy, could be wrong on that one, I don't know. (Laughter)
Consciousness. I see all your faces. I have no idea what any of you are thinking. Isn't that amazing? Isn't that incredible that we can't read each other's minds? But we can touch each other, taste each other perhaps, if we get close enough. But we can't read each other's minds. I find that quite astonishing.
In the Sufi faith, this great Middle Eastern religion, which some claim is the route of all religions, Sufi masters are all telepaths, so they say. But their main exercise of telepathy is to send out powerful signals to the rest of us that it doesn't exist. So that's why we don't think it exists, the Sufi masters working on us.
In the question of consciousness and artificial intelligence, artificial intelligence has really, like the study of consciousness, gotten nowhere. We have no idea how consciousness works. With artificial intelligence, not only have they not created artificial intelligence, they haven't yet created artificial stupidity. (Laughter)
The laws of physics: invisible, eternal, omnipresent, all-powerful. Remind you of anyone? Interesting. I'm, as you can guess, not a materialist, I'm an immaterialist. And I've found a very useful new word, ignostic. Okay? I'm an ignostic. I refuse to be drawn on the question of whether God exists, until somebody properly defines the terms. (Laughter)
Another thing we can't see is the human genome. And this is increasingly peculiar, because about 20 years ago, when they started delving into the genome, they thought it would probably contain around 100,000 genes. Geneticists will know this, but every year since, it's been revised downwards. We now think there are likely to be only just over 20,000 genes in the human genome.
This is extraordinary. Because rice -- get this -- rice is known to have 38 thousand genes. Potatoes, potatoes have 48 chromosomes. Do you know that? Two more than people, and the same as a gorilla. (Laughter) You can't see these things, but they are very strange. (Laughter)
The stars by day. I always think that's fascinating. The universe disappears. The more light there is, the less you can see.
Time, nobody can see time. I don't know if you know this. Modern physics, there is a big movement in modern physics to decide that time doesn't really exist, because it's too inconvenient for the figures. It's much easier if it's not really there. You can't see the future, obviously. And you can't see the past, except in your memory.
One of the interesting things about the past is you particularly can't see. My son asked me this the other day, he said, "Dad, can you remember what I was like when I was two?" And I said, "Yes." And he said, "Why can't I?"
Isn't that extraordinary? You cannot remember what happened to you earlier than the age of two or three, which is great news for psychoanalysts, because otherwise they'd be out of a job. Because that's where all the stuff happens (Laughter) that makes you who you are.
Another thing you can't see is the grid on which we hang. This is fascinating. You probably know, some of you, that cells are continually renewed. You can see it in skin and this kind of stuff. Skin flakes off, hairs grow, nails, that kind of stuff. But every cell in your body is replaced at some point. Taste buds, every 10 days or so. Livers and internal organs sort of take a bit longer. A spine takes several years. But at the end of seven years, not one cell in your body remains from what was there seven years ago. The question is, who, then, are we? What are we? What is this thing that we hang on, that is actually us?
Okay. Atoms, you can't see them. Nobody ever will. They're smaller than the wavelength of light. Gas, you can't see that. Interesting. Somebody mentioned 1600 recently. Gas was invented in 1600 by a Dutch chemist called Van Helmont. It's said to be the most successful ever invention of a word by a known individual. Quite good. He also invented a word called "blas," meaning astral radiation. Didn't catch on, unfortunately. (Laughter) But well done, him. (Laughter)
There is so many things that -- Light. You can't see light. When it's dark, in a vacuum, if a person shines a beam of light straight across your eyes, you won't see it. Slightly technical, some physicists will disagree with this. But it's odd that you can't see the beam of light, you can only see what it hits. I find that extraordinary, not to be able to see light, not to be able to see darkness.
Electricity, you can't see that. Don't let anyone tell you they understand electricity. They don't. Nobody knows what it is. (Laughter) You probably think the electrons in an electric wire move instantaneously down a wire, don't you, at the speed of light when you turn the light on. They don't. Electrons bumble down the wire, about the speed of spreading honey, they say. (Laughter)
Galaxies, 100 billion of them estimated in the universe. 100 billion. How many can we see? Five. Five out of the 100 billion galaxies, with the naked eye, and one of them is quite difficult to see unless you've got very good eyesight.
Radio waves. There's another thing. Heinrich Hertz, when he discovered radio waves in 1887, he called them radio waves because they radiated. And somebody said to him, "Well what's the point of these, Heinrich? What's the point of these radio waves that you've found?" And he said, "Well, I've no idea. But I guess somebody will find a use for them someday." And that's what they do, radio. That's what they discovered.
Anyway, so the biggest thing that's invisible to us is what we don't know. It is incredible how little we know. Thomas Edison once said, "We don't know one percent of one millionth about anything."
And I've come to the conclusion -- because you've asked this other question, "What's another thing you can't see?" The point, most of us. What's the point? (Laughter) (Applause) You can't see a point. It's by definition dimensionless, like an electron, oddly enough.
But the point, what I've got it down to, is there are only two questions really worth asking. "Why are we here?" and "What should we do about it while we are? And to help you, I've got two things to leave you with, from two great philosophers, perhaps two of the greatest philosopher thinkers of the 20th century, one a mathematician and an engineer, and the other a poet.
The first is Ludwig Wittgenstein who said, "I don't know why we are here. But I'm pretty sure it's not in order to enjoy ourselves." (Laughter) He was a cheerful bastard wasn't he? (Laughter)
And secondly and lastly, W.H. Auden, one of my favorite poets, who said, "We are here on earth to help others. What the others are here for, I've no idea." (Laughter) (Applause)
|
Джон Лойд - путешествие в невидимое
TED Talk Subtitles and Transcript: Загадки природы получают остроумное объяснение в этом веселом, 10-минутном сатирическом представлении Джона Лойда, сатирика, писателя и телевизионного ведущего, рассуждающего о невидимых нам вещах.
Итак, зададимся вопросом, что представляет из себя невидимое. На самом деле его намного больше, чем можно подумать. Всё, я бы сказал всё, что существенно, за исключением вещей и веществ.
Мы видим вещество. Но мы не видим сути вещества. Вот как в этом загадочном высказывании, на которое я недавно наткнулся в газете Гардиан. "Этот брак потерпел крах в 1965 году, когда муж был убит женой". (Смех) Перед нами мир невидимых вещей, правда? (Смех)
Итак, мы видим звезды и планеты. Но мы не видим, что удерживает их на расстоянии, или что их притягивает. У вещества, как и у людей, мы видим только то, что снаружи. Мы не видим, что внутри машинного отделения. Мы не можем видеть внутренний механизм человека, ну, по крайней мере, не без затруднений. И чем ближе мы стараемся что-то рассмотреть, тем больше это становится невидимым. Действительно, если посмотреть внимательнее на любую материю, если заглянуть вглубь структуры вещества, то там ничего нет. Электроны исчезают в никуда, и остаётся только энергия. Но мы не видим энергию.
Итак, все, что имеет значение, все, что важно, является невидимым. Вот одна немного нелепая вещь, которая невидима - это одна история, которая невидима вам. И я собираюсь сделать ее видимой в вашем воображении. Это рассказ о члене парламента Джефри Дикенсе.
Покойный Джефри Дикенс, член парламента, присутствовал как-то на одном мероприятии в своем избирательном округе. Куда бы он не направился, где бы не остановился, за ним следовала преданно улыбающаяся женщина невероятного уродства. (Смех) Как он ни старался, ускользнуть от нее у него не получалось. Через несколько дней он получил письмо от избирателя- женщины, в котором говорилось, как как она восхищается им, то, что встреча их произошла на недавнем торжестве, и она просит его о фотографии с автографом. После ее имени, в скобках было оригинальное пояснение: лошадиное лицо. (Смех)
"Я недооценил эту женщину", - подумал мистер Дикенс. "Она не только знает о своей физической непривлекательности, она ещё и обращает это в свою пользу. Фотографии будет не достаточно". И он пошел и купил пластиковую рамку для фотографий. А на самой фотографии размашисто написал: "Лошадинному Лицу, с любовью от Джефри Дикенса, члена парламента". Когда все это было отправлено, его секретарь спросила: "Вы получили письмо от той женщины с мероприятия? Я написала «Лошадиное Лицо» рядом с её именем, чтобы вы могли вспомнить её". (Смех)
Бьюсь об заклад, он хотел бы стать невидимым, как вы думаете? (Смех)
Одна из интересных сторон невидимости состоит в том, что вещи, которые мы не можем увидеть, мы также не можем понять. Гравитация - одна из тех вещей, которую мы не видим, и которую не понимаем. Она понятна меньше всех среди четырех фундаментальных сил взаимодействия, и наиболее слабая. И никто на самом деле не знает, что это, или почему это существует.
Кстати, Сэр Иссак Ньютон, величайший ученый всех времен и народов, полагал, что Иисус приходил на Землю специально, чтобы управлять гравитацией.½ Так он думал о цели его пребывания здесь. Хотя наш гений мог в этом и ошибаться, я не знаю. (Смех)
Сознание. Я вижу ваши лица. Я не имею никакого понятия, о чем вы думаете. Разве это не удивительно? Невероятно, но мы не можем читать мысли друг друга. Но мы можем дотронуться друг до друга; возможно, попробовать друг друга на вкус, если мы достаточно близки. Но мы не можем читать мысли друг друга. Я нахожу это удивительным.
В суфийской вере, одной из великих ближневосточных религий, которую некоторые считают корнем всех религий, мастера Суфии все являются телепатами, по крайней мере, так говорят. Но их главным упражнением в телепатии является посыл мощных сигналов всем нам, о том, что телепатии не существует. Вот почему мы думаем, что её не существует - мастера Суфии работают над нами.
О вопросе о сознания и искусственного интеллекта. Искусственный интелект, также как изучение сознания - всё это ни к чему не пришло. Мы не имеем понятия, как сознание работает. Искусственный интеллект. Не создан не то, что искусственный интеллект, ещё даже искусственную тупость не изобрели. (Смех)
Законы физики: невидимы, неизменны, вездесущи и всесильны. Напоминает вам кого-нибудь? Интересно. Я, как вы можете предположить, не являюсь материалистом, я имматериалист. И нашел очень удобное новое слово, игностик. Послушайте. Я игностик. Я отказываюсь быть втянутым в обсуждение вопроса о существовании Бога, до тех пор пока не будет определено само понятие. (Смех)
Другой предмет, невидимый для нас, это геном человека. И это чрезвычайно удивительно. Потому, что около 20 лет назад, когда начали изучать геном, предполагалось, что геном содержит около 100 тысяч генов. Генетики знают об этом, но каждый год с тех пор это число становится все меньше. Теперь мы полагаем, что, вероятно, имеется чуть более 20 тысяч генов в геноме человека.
Это просто удивительно. Потому, что рис, послушайте, известно, что рис имеет 38 тысяч генов. Картофель, картофель имеет 48 хромосом. Вы знаете об этом? На 2 больше, чем человек. Также как и горилла. (Смех) Мы не видим эти вещи. Но они очень странные. (Смех)
Звезды днем. Я всегда думал, что это восхитительно. Вселенная исчезает. Чем больше света, тем меньше звезд мы видим.
Время, никто не видит время. Я не знаю, известно ли вам это? Современная физика, существует большое движение в современной физике, по решению вопроса, существует ли время на самом деле. Потому, что оно очень неудобно для вычислений. Намного удобнее, если времени не будет. Естественно, мы не видим будущее. Мы не видим прошлое, за исключением наших воспоминаний.
Одна интересная вещь по поводу прошлого – это то, что вы не видите его в деталях. Мой сын задал мне недавно вопрос, Он спросил: "Пап, ты помнишь, каким я был, когда мне было два?" И я ответил: "Да." А он спросил: "А почему я не помню?"
Разве это не удивительно? Вы не помните, что произошло с вами до двух или трех лет. Что хорошо для психоаналитиков. Потому что иначе они остались бы без работы. Ведь это как раз то время, когда и происходит все то, (Смех) что делает вас тем, кто вы есть.
Еще одна вещь, которую мы не видим - это то, из чего мы состоим. Это невероятно. Вы, наверное, знаете, слышали, что клетки постоянно обновляются. Это видно на примере кожи и подобным ей вещам. Кожа шелушится, волосы растут, ногти, и так далее. Каждая клетка в вашем организме заменяется в какой-то момент. Вкусовые рецепторы на языке – где-то каждые 10 дней. Печени и внутренним органам необходимо немного больше времени. А позвоночнику необходимо несколько лет. По истечении семи лет в теле не останется ни одной клетки, из тех, которые были там семь лет назад. Вопрос: кто мы есть после этого? Что мы из себя представляем? Что есть то, из чего мы состоим, действительно ли это мы?
Далее. Атомы, их не увидишь. Никто никогда не увидит. Они меньше, чем длина волны света. Газ. Его не видно. Интересно. Кто-то недавно упомянул 1600 год. Слово газ было придумано в 1600 году датским химиком по имени Ван Гельмонт. Это считается самым удачным словом, которое когда-либо было придумано отдельным человеком. Очень хорошо. Он также придумал слово бласс, означающее звездное излучение. К сожалению, оно не прижилось. (Смех) Но всё равно он молодец. (Смех)
Еще много таких вещей. Например, свет. Вы не видите свет. В полной темноте, в вакууме, если кто-то направит луч света прямо вам в глаза, вы не увидите его. Несколько искусственная ситуация. Некоторые физики не согласятся с этим. Но это странно, что мы невидим луч света. Мы можете видеть только освещаемую им поверхность. Меня поражает, что мы не можем видеть свет, не можем видеть тьму.
Электричество. Его не видно. Не слушайте никого, кто скажет, что знает, что такое электричество. Не знает. Никто не знает, что это такое. (Смех) Вы, может быть, думаете, что электроны в электрических проводах перемещаются мгновенно по проводу, да, со скоростью света, когда вы включаете свет. Это не так. На самом деле доказано, что электроны ползут по проводу со скоростью растекающегося меда. (Смех)
Галактики. 100 миллионов галактик насчитывается во Вселенной. 100 миллионов. Сколько мы видим? Пять. Пять из 100 миллионов галактик видно не вооруженным глазом. И одну из них довольно трудно разглядеть, если вы только не обладаете очень хорошим зрением.
Радиоволны. Еще одна вещь. Генрих Герц, когда обнаружил радиоволны в 1887, назвал их радио волны (radio waves), потому что они излучаются (radiate). Его спросили: "Ну и что такого в них, Генрих? Что интересного в радио волнах которые ты обнаружил?" И он ответил: "Понятия не имею. Но думаю, что кто-то однажды придумает, как их использовать." Что и было сделано, появилось радио. Вот что было изобретено.
Так или иначе, больше всего невидимым для нас является то, чего мы не знаем. Это невероятно, как мало мы знаем. Томас Эдисон однажды сказал: «Мы не знаем и миллионной доли процента того, что можно о чем-либо знать».
Ну, и в заключение. Вы уже задавались вопросом: "Чего же еще мы не видим?" Смысл… В чём смысл? (Смех) (Аплодисменты) Мы не видим смысл. По определению он неизмерим. Как и электрон, как это ни удивительно.
Но смысл, как я для себя его определил, можно передать с помощью двух вопросов, которые стоит себе задавать. "Почему мы здесь?" и "Что мы должны сделать, пока мы здесь?" И чтобы помочь вам, у меня есть для вас два примера, от двух великих философов, возможно, величайших мыслителей 20 столетия. Один из них математик и инженер, а другой - поэт.
Первый - Людвиг Витгенштейн, который сказал: "Я не знаю, почему мы здесь. Но я уверен, что не для того, чтобы просто радоваться жизни". (Смех) Он умел пошутить, не так ли? (Смех)
И, напоследок, второй - В.Г.Ауден, один из моих любимых поэтов, который сказал: "Мы здесь на Земле, чтобы помогать другим. Для чего здесь другие, я не представляю." (Смех) (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Marco Tempest: A magical tale (with augmented reality)\nTED Talk Subtitles and Transcript: Marco Tempest spins a beautiful story of what magic is, how it entertains us and how it highlights our humanity -- all while working extraordinary illusions with his hands and an augmented reality machine.\nMarco Tempest: What I'd like to show you today is something in the way of an experiment. Today's its debut. It's a demonstration of augmented reality. And the visuals you're about to see are not prerecorded. They are live and reacting to me in real time. I like to think of it as a kind of technological magic. So fingers crossed. And keep your eyes on the big screen.\nAugmented reality is the melding of the real world with computer-generated imagery. It seems the perfect medium to investigate magic and ask, why, in a technological age, we continue to have this magical sense of wonder. Magic is deception, but it is a deception we enjoy. To enjoy being deceived, an audience must first suspend its disbelief. It was the poet Samuel Taylor Coleridge who first suggested this receptive state of mind.\nSamuel Taylor Coleridge: I try to convey a semblance of truth in my writing to produce for these shadows of the imagination a willing suspension of disbelief that, for a moment, constitutes poetic faith.\nMT: This faith in the fictional is essential for any kind of theatrical experience. Without it, a script is just words. Augmented reality is just the latest technology. And sleight of hand is just an artful demonstration of dexterity. We are all very good at suspending our disbelief. We do it every day, while reading novels, watching television or going to the movies. We willingly enter fictional worlds where we cheer our heroes and cry for friends we never had. Without this ability there is no magic.\nIt was Jean Robert-Houdin, France's greatest illusionist, who first recognized the role of the magician as a storyteller. He said something that I've posted on the wall of my studio.\nJean Robert-Houdin: A conjurer is not a juggler. He is an actor playing the part of a magician.\nMT: Which means magic is theater and every trick is a story. The tricks of magic follow the archetypes of narrative fiction. There are tales of creation and loss, death and resurrection, and obstacles that must be overcome. Now many of them are intensely dramatic. Magicians play with fire and steel, defy the fury of the buzzsaw, dare to catch a bullet or attempt a deadly escape. But audiences don't come to see the magician die, they come to see him live. Because the best stories always have a happy ending.\nThe tricks of magic have one special element. They are stories with a twist. Now Edward de Bono argued that our brains are pattern matching machines. He said that magicians deliberately exploit the way their audiences think.\nEdward de Bono: Stage magic relies almost wholly on the momentum error. The audience is led to make assumptions or elaborations that are perfectly reasonable, but do not, in fact, match what is being done in front of them.\nMT: In that respect, magic tricks are like jokes. Jokes lead us down a path to an expected destination. But when the scenario we have imagined suddenly flips into something entirely unexpected, we laugh. The same thing happens when people watch magic tricks. The finale defies logic, gives new insight into the problem, and audiences express their amazement with laughter. It's fun to be fooled.\nOne of the key qualities of all stories is that they're made to be shared. We feel compelled to tell them. When I do a trick at a party -- (Laughter) that person will immediately pull their friend over and ask me to do it again. They want to share the experience. That makes my job more difficult, because, if I want to surprise them, I need to tell a story that starts the same, but ends differently -- a trick with a twist on a twist. It keeps me busy.\nNow experts believe that stories go beyond our capacity for keeping us entertained. We think in narrative structures. We connect events and emotions and instinctively transform them into a sequence that can be easily understood. It's a uniquely human achievement. We all want to share our stories, whether it is the trick we saw at the party, the bad day at the office or the beautiful sunset we saw on vacation.\nToday, thanks to technology, we can share those stories as never before, by email, Facebook, blogs, tweets, on TED.com. The tools of social networking, these are the digital campfires around which the audience gathers to hear our story. We turn facts into similes and metaphors, and even fantasies. We polish the rough edges of our lives so that they feel whole. Our stories make us the people we are and, sometimes, the people we want to be. They give us our identity and a sense of community. And if the story is a good one, it might even make us smile.\nThank you.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Марко Темпест: Волшебная сказка с дополненной реальностью\nTED Talk Subtitles and Transcript: Марко Темпест рассказывает красивую историю о том, что такое магия, как она развлекает нас и подчёркивает человечность. Одновременно с этим при помощи рук и аппарата дополненной реальности он создаёт удивительные иллюзии.\nМарко Темпест: Сегодня я в первый раз покажу вам один эксперимент. Я представлю проект дополненной реальности. Вы увидите наглядные образы, которые не были записаны заранее. Они живые, и будут реагировать на меня в реальном времени. Мне нравится думать об этом как о своего рода техномагии. Пожелайте мне удачи. И не отводите глаз от большого экрана.\nДополненная реальность — это слияние реального мира с компьютерной графикой. Она кажется идеальной средой для исследования магии. Мы спрашиваем себя: почему в эру технологий мы по-прежнему испытываем магическое чувство удивления? Магия — это обман, но он приносит нам удовольствие. Для наслаждения обманом зрители должны, прежде всего, на время отключить своё недоверие. Поэт Сэмюель Тейлор Кольридж первым выявил это восприимчивое состояние ума.\nСэмюель Тейлор Кольридж: В моих произведениях я пытаюсь передать подобие истины, чтобы тени воображения добровольно приостановили неверие и на мгновение наделили силой поэтическую веру.\nМТ: Эта вера в вымышленное чрезвычайно важна для любой театральной работы. Без этой веры сценарий — просто набор слов. Дополненная реальность — новейшая технология. А ловкость рук — это искусное представление быстроты и сноровки. Мы с радостью приостанавливаем наше неверие. Мы делаем это каждый день, когда читаем романы, смотрим телевизор или идём в кино. Мы охотно ступаем в вымышленные миры, где поддерживаем наших героев и оплакиваем никогда не существовавших друзей. Без этого не было бы магии.\nЖан Робер-Уден, великий французский иллюзионист, был первым, кто признал роль мага как рассказчика. Одну его фразу я повесил на стене моего кабинета.\nЖан Робер-Уден: Волшебник — это не жонглёр. Это актёр, исполняющий роль мага.\nМТ: Это означает, что магия — это театр, а каждый фокус — это отдельная история. Магические трюки подчиняются архетипам повествовательной беллетристики. Есть рассказы о создании и потере, смерти и воскрешении, о преградах, которые нужно преодолеть. Многие из них чрезвычайно драматичны. Волшебники играют с огнём и сталью, бросают вызов циркулярной пиле, осмеливаются ловить пули и предпринимают смертельные побеги. Но зрители не приходят, чтобы увидеть смерть мага, им интересно, как он выживет. Ведь у лучших историй всегда счастливый конец.\nУ магических трюков всегда есть один признак — это истории с уловкой. Эдвард де Боно утверждал, что наш мозг — это машина, распознающая шаблоны. Он говорил, что маги намеренно используют шаблоны, по которым рассуждают их зрители.\nЭдвард де Боно: Сценическая магия практически полностью опирается на ошибку момента. Зрители склонны делать вполне разумные предположения и гипотезы, но они не сопоставляют то, что происходит у них перед носом.\nМТ: В этом отношении магические трюки похожи на шутки. Шутки подводят нас к ожидаемому месту назначения. Как только предполагаемое нами развитие событий меняется на что-то абсолютно неожиданное, нам становится смешно. Когда люди наблюдают за фокусами, происходит то же самое. Финал не поддаётся логике, помогает по-новому понять проблему, и зрители выражают своё изумление смехом. Забавно быть обманутыми.\nУ всех историй есть одно ключевое качество — они созданы для всеобщего обмена. Нас так и тянет ими поделиться. Когда я показываю фокус на вечеринке, (Смех) человек тут же подзывает своего друга и просит меня повторить трюк. Они хотят поделиться этим опытом. Это делает мою работу более трудной, ведь если я хочу их удивить, нужно рассказать историю с одинаковым началом, но разным концом — этакий трюк с уловкой в уловке. Это не даёт мне расслабиться.\nСпециалисты считают, что возможности историй не только в развлечении зрителей. Мы мыслим повествовательными структурами. Мы соединяем события и чувства и инстинктивно трансформируем их в понятные эпизоды. Это уникальное человеческое достижение. Мы все хотим поделиться нашими историями, будь то увиденный на вечеринке фокус, неудачный день в офисе или же красивый закат, который мы увидели в отпуске.\nСегодня благодаря технологиям мы можем делиться историями, как никогда ранее — по электронной почте, в Facebook, в блоге и твиттере, на платформе TED. Инструменты социальных сетей — это цифровые костры, вокруг которых собирается публика, чтобы услышать нашу историю. Мы превращаем факты в сравнения, метафоры и даже иллюзии. Мы полируем острые углы нашей жизни, чтобы она казалась цельной. Истории делают нас теми, кем мы являемся, и иногда теми, кем мы хотим быть. Они наделяют нас индивидуальностью и чувством общности. И если история хороша, она может даже заставить нас улыбнуться.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Marco Tempest: A magical tale (with augmented reality)
TED Talk Subtitles and Transcript: Marco Tempest spins a beautiful story of what magic is, how it entertains us and how it highlights our humanity -- all while working extraordinary illusions with his hands and an augmented reality machine.
Marco Tempest: What I'd like to show you today is something in the way of an experiment. Today's its debut. It's a demonstration of augmented reality. And the visuals you're about to see are not prerecorded. They are live and reacting to me in real time. I like to think of it as a kind of technological magic. So fingers crossed. And keep your eyes on the big screen.
Augmented reality is the melding of the real world with computer-generated imagery. It seems the perfect medium to investigate magic and ask, why, in a technological age, we continue to have this magical sense of wonder. Magic is deception, but it is a deception we enjoy. To enjoy being deceived, an audience must first suspend its disbelief. It was the poet Samuel Taylor Coleridge who first suggested this receptive state of mind.
Samuel Taylor Coleridge: I try to convey a semblance of truth in my writing to produce for these shadows of the imagination a willing suspension of disbelief that, for a moment, constitutes poetic faith.
MT: This faith in the fictional is essential for any kind of theatrical experience. Without it, a script is just words. Augmented reality is just the latest technology. And sleight of hand is just an artful demonstration of dexterity. We are all very good at suspending our disbelief. We do it every day, while reading novels, watching television or going to the movies. We willingly enter fictional worlds where we cheer our heroes and cry for friends we never had. Without this ability there is no magic.
It was Jean Robert-Houdin, France's greatest illusionist, who first recognized the role of the magician as a storyteller. He said something that I've posted on the wall of my studio.
Jean Robert-Houdin: A conjurer is not a juggler. He is an actor playing the part of a magician.
MT: Which means magic is theater and every trick is a story. The tricks of magic follow the archetypes of narrative fiction. There are tales of creation and loss, death and resurrection, and obstacles that must be overcome. Now many of them are intensely dramatic. Magicians play with fire and steel, defy the fury of the buzzsaw, dare to catch a bullet or attempt a deadly escape. But audiences don't come to see the magician die, they come to see him live. Because the best stories always have a happy ending.
The tricks of magic have one special element. They are stories with a twist. Now Edward de Bono argued that our brains are pattern matching machines. He said that magicians deliberately exploit the way their audiences think.
Edward de Bono: Stage magic relies almost wholly on the momentum error. The audience is led to make assumptions or elaborations that are perfectly reasonable, but do not, in fact, match what is being done in front of them.
MT: In that respect, magic tricks are like jokes. Jokes lead us down a path to an expected destination. But when the scenario we have imagined suddenly flips into something entirely unexpected, we laugh. The same thing happens when people watch magic tricks. The finale defies logic, gives new insight into the problem, and audiences express their amazement with laughter. It's fun to be fooled.
One of the key qualities of all stories is that they're made to be shared. We feel compelled to tell them. When I do a trick at a party -- (Laughter) that person will immediately pull their friend over and ask me to do it again. They want to share the experience. That makes my job more difficult, because, if I want to surprise them, I need to tell a story that starts the same, but ends differently -- a trick with a twist on a twist. It keeps me busy.
Now experts believe that stories go beyond our capacity for keeping us entertained. We think in narrative structures. We connect events and emotions and instinctively transform them into a sequence that can be easily understood. It's a uniquely human achievement. We all want to share our stories, whether it is the trick we saw at the party, the bad day at the office or the beautiful sunset we saw on vacation.
Today, thanks to technology, we can share those stories as never before, by email, Facebook, blogs, tweets, on TED.com. The tools of social networking, these are the digital campfires around which the audience gathers to hear our story. We turn facts into similes and metaphors, and even fantasies. We polish the rough edges of our lives so that they feel whole. Our stories make us the people we are and, sometimes, the people we want to be. They give us our identity and a sense of community. And if the story is a good one, it might even make us smile.
Thank you.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
|
Марко Темпест: Волшебная сказка с дополненной реальностью
TED Talk Subtitles and Transcript: Марко Темпест рассказывает красивую историю о том, что такое магия, как она развлекает нас и подчёркивает человечность. Одновременно с этим при помощи рук и аппарата дополненной реальности он создаёт удивительные иллюзии.
Марко Темпест: Сегодня я в первый раз покажу вам один эксперимент. Я представлю проект дополненной реальности. Вы увидите наглядные образы, которые не были записаны заранее. Они живые, и будут реагировать на меня в реальном времени. Мне нравится думать об этом как о своего рода техномагии. Пожелайте мне удачи. И не отводите глаз от большого экрана.
Дополненная реальность — это слияние реального мира с компьютерной графикой. Она кажется идеальной средой для исследования магии. Мы спрашиваем себя: почему в эру технологий мы по-прежнему испытываем магическое чувство удивления? Магия — это обман, но он приносит нам удовольствие. Для наслаждения обманом зрители должны, прежде всего, на время отключить своё недоверие. Поэт Сэмюель Тейлор Кольридж первым выявил это восприимчивое состояние ума.
Сэмюель Тейлор Кольридж: В моих произведениях я пытаюсь передать подобие истины, чтобы тени воображения добровольно приостановили неверие и на мгновение наделили силой поэтическую веру.
МТ: Эта вера в вымышленное чрезвычайно важна для любой театральной работы. Без этой веры сценарий — просто набор слов. Дополненная реальность — новейшая технология. А ловкость рук — это искусное представление быстроты и сноровки. Мы с радостью приостанавливаем наше неверие. Мы делаем это каждый день, когда читаем романы, смотрим телевизор или идём в кино. Мы охотно ступаем в вымышленные миры, где поддерживаем наших героев и оплакиваем никогда не существовавших друзей. Без этого не было бы магии.
Жан Робер-Уден, великий французский иллюзионист, был первым, кто признал роль мага как рассказчика. Одну его фразу я повесил на стене моего кабинета.
Жан Робер-Уден: Волшебник — это не жонглёр. Это актёр, исполняющий роль мага.
МТ: Это означает, что магия — это театр, а каждый фокус — это отдельная история. Магические трюки подчиняются архетипам повествовательной беллетристики. Есть рассказы о создании и потере, смерти и воскрешении, о преградах, которые нужно преодолеть. Многие из них чрезвычайно драматичны. Волшебники играют с огнём и сталью, бросают вызов циркулярной пиле, осмеливаются ловить пули и предпринимают смертельные побеги. Но зрители не приходят, чтобы увидеть смерть мага, им интересно, как он выживет. Ведь у лучших историй всегда счастливый конец.
У магических трюков всегда есть один признак — это истории с уловкой. Эдвард де Боно утверждал, что наш мозг — это машина, распознающая шаблоны. Он говорил, что маги намеренно используют шаблоны, по которым рассуждают их зрители.
Эдвард де Боно: Сценическая магия практически полностью опирается на ошибку момента. Зрители склонны делать вполне разумные предположения и гипотезы, но они не сопоставляют то, что происходит у них перед носом.
МТ: В этом отношении магические трюки похожи на шутки. Шутки подводят нас к ожидаемому месту назначения. Как только предполагаемое нами развитие событий меняется на что-то абсолютно неожиданное, нам становится смешно. Когда люди наблюдают за фокусами, происходит то же самое. Финал не поддаётся логике, помогает по-новому понять проблему, и зрители выражают своё изумление смехом. Забавно быть обманутыми.
У всех историй есть одно ключевое качество — они созданы для всеобщего обмена. Нас так и тянет ими поделиться. Когда я показываю фокус на вечеринке, (Смех) человек тут же подзывает своего друга и просит меня повторить трюк. Они хотят поделиться этим опытом. Это делает мою работу более трудной, ведь если я хочу их удивить, нужно рассказать историю с одинаковым началом, но разным концом — этакий трюк с уловкой в уловке. Это не даёт мне расслабиться.
Специалисты считают, что возможности историй не только в развлечении зрителей. Мы мыслим повествовательными структурами. Мы соединяем события и чувства и инстинктивно трансформируем их в понятные эпизоды. Это уникальное человеческое достижение. Мы все хотим поделиться нашими историями, будь то увиденный на вечеринке фокус, неудачный день в офисе или же красивый закат, который мы увидели в отпуске.
Сегодня благодаря технологиям мы можем делиться историями, как никогда ранее — по электронной почте, в Facebook, в блоге и твиттере, на платформе TED. Инструменты социальных сетей — это цифровые костры, вокруг которых собирается публика, чтобы услышать нашу историю. Мы превращаем факты в сравнения, метафоры и даже иллюзии. Мы полируем острые углы нашей жизни, чтобы она казалась цельной. Истории делают нас теми, кем мы являемся, и иногда теми, кем мы хотим быть. Они наделяют нас индивидуальностью и чувством общности. И если история хороша, она может даже заставить нас улыбнуться.
Спасибо.
(Аплодисменты)
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mena Trott: Meet the founder of the blog revolution\nTED Talk Subtitles and Transcript: The founding mother of the blog revolution, Movable Type's Mena Trott, talks about the early days of blogging, when she realized that giving regular people the power to share our lives online is the key to building a friendlier, more connected world.\nOver the past couple of days, as I've been preparing for my speech, I've become more and more nervous about what I'm going to say and about being on the same stage as all these fascinating people. Being on the same stage as Al Gore, who was the first person I ever voted for. And --\n(Laughter)\nSo I was getting pretty nervous and, you know, I didn't know that Chris sits on the stage, and that's more nerve-racking. But then I started thinking about my family. I started thinking about my father and my grandfather and my great-grandfather, and I realized that I had all of these Teds going through my bloodstream --\n(Laughter)\nthat I had to consider this \"my element.\"\nSo, who am I? Chris kind of mentioned I started a company with my husband. We have about 125 people internationally. If you looked in the book, you saw this ...\n(Laughter)\nwhich I really was appalled by.\n(Laughter)\nAnd because I wanted to impress you all with slides, since I saw the great presentations yesterday with graphs, I made a graph that moves, and I talk about the makeup of me.\n(Laughter)\nSo, besides this freakish thing, this is my science slide. This is math, and this is science, this is genetics. This is my grandmother, and this is where I get this mouth.\n(Laughter)\nSo -- I'm a blogger, which, probably, to a lot of you, means different things. You may have heard about the Kryptonite lock brouhaha, where a blogger talked about how you hack or break into a Kryptonite lock using a ballpoint pen, and it spread all over. Kryptonite had to adjust the lock, and they had to address it to avoid too many customer concerns. You may have heard about Rathergate, which was basically the result of bloggers realizing that the \"th\" in 111 is not typeset on an old typewriter; it's on Word. Bloggers exposed this, or they worked hard to expose this. You know, blogs are scary. This is what you see. I see this, and I'm sure scared -- I swear on stage -- shitless about blogs, because this is not something that's friendly. But there are blogs that are changing the way we read news and consume media, and these are great examples. These people are reaching thousands, if not millions, of readers, and that's incredibly important. During the hurricane, you had MSNBC posting about the hurricane on their blog, updating it frequently. This was possible because of the easy nature of blogging tools.\nYou have my friend, who has a blog on PVRs, personal recorders. He makes enough money just by running ads, to support his family up in Oregon. That's all he does now, and this is something that blogs have made possible. And then you have something like this, which is Interplast. It's a wonderful organization of people and doctors who go to developing nations to offer plastic surgery to those who need it. Children with cleft palates get it, and they document their story. This is wonderful. I am not that caring.\n(Laughter)\nI talk about myself. That's what I am. I'm a blogger. I have always decided that I was going to be an expert on one thing, and I am an expert on this person, and so I write about it. So, the short story about my blog: it started in 2001, I was 23. I wasn't happy with my job, because I was a designer, but I wasn't being really stimulated. I was an English major in college. I didn't have any use for it, but I missed writing. So, I started to write a blog and I started to create things like these little stories. This was an illustration about my camp experience when I was 11 years old, and how I went to a YMCA camp, Christian camp, and basically by the end, I had made my friends hate me so much that I hid in a bunk, They couldn't find me, they sent a search party, and I overheard people saying they wish I had killed myself -- jumped off Bible Peak.\nYou can laugh, this is OK.\n(Laughter)\nThis is me. This is what happened to me. And when I started my blog, it was really this one goal -- I said, \"I am not going to be famous to the world, but I could be famous to people on the Internet.\" And I set a goal. I said, \"I'm going to win an award,\" because I had never won an award in my entire life. And I said, \"I'm going to win the South by Southwest Weblog award.\" And I won it -- I reached all of these people, and I had tens of thousands of people reading about my life every day.\nAnd then I wrote a post about a banjo. I wrote a post about wanting to buy a banjo -- a $300 banjo, which is a lot of money. And I don't play instruments; I don't know anything about music. I like music, and I like banjos, and I think I probably heard Steve Martin playing, and I said, \"I could do that.\" And I said to my husband, \"Ben, can I buy a banjo?\" And he's like, \"No.\"\nAnd my husband --\n(Laughter)\nthis is my husband, who is very hot -- he won an award for being hot.\n(Laughter)\nHe told me, \"You cannot buy a banjo. You're just like your dad,\" who collects instruments. And I wrote a post about how I was so mad at him, he was such a tyrant -- he would not let me buy this banjo. And those people who know me understood my joke -- this is Mena, this is how I make a joke at people. Because the joke in this is that this person is not a tyrant, this person is so loving and so sweet that he lets me dress him up and post pictures of him to my blog.\n(Laughter)\nAnd if he knew I was showing this right now -- I put this in today -- he would kill me.\nBut the thing was, my friends read it, and they're like, \"Oh, that Mena, she wrote a post about wanting a stupid thing and being stupid.\" But I got emails from people that said, \"Oh my God, your husband is such an asshole. How much money does he spend on beer in a year? You could take that money and buy your banjo. Why don't you open a separate account?\" I've been with him since I was 17, we've never had a separate bank account. They said, \"Separate your bank account. Spend your money; spend his money, that's it.\" And then I got people saying, \"Leave him.\"\n(Laughter)\nI was like, \"OK, what? Who are these people? And why are they reading this?\" And I realized: I don't want to reach these people. I don't want to write for this public audience. And I started to kill my blog slowly. I'm like, I don't want to write this anymore. Slowly and slowly --\nAnd I did tell personal stories from time to time. I wrote this one, and I put this up because of Einstein today. I'm going to get choked up, because this is my first pet, and she passed away two years ago. And I decided to break from, \"I don't really write about my public life,\" because I wanted to give her a little memorial. But anyways, it's these sorts of personal stories -- You know, you read the blogs about politics or about media, and gossip and all these things. These are out there, but it's more of the personal that interests me, and this is who I am.\nYou see Norman Rockwell, and you have art critics say, \"Norman Rockwell is not art. Norman Rockwell hangs in living rooms and bathrooms, and this is not something to be considered high art.\" And I think this is one of the most important things to us as humans. These things resonate with us, and, if you think about blogs, you think of high art blogs, the history paintings about, you know, all the biblical stories, and then you have this. These are the blogs that interest me: the people that just tell stories.\nOne story is about this baby, and his name is Odin. His father was a blogger. And he was writing his blog one day, and his wife gave birth to her baby at 25 weeks. And he never expected this. One day, it was normal; the next day, it was hell. And this is a one-pound baby. So Odin was documented every single day.\nPictures were taken every day: day one, day two ... You have day nine -- they're talking about his apnea; day 39 -- he gets pneumonia. His baby is so small, and I've never encountered such a -- just -- a disturbing image, but just so heartfelt. And you're reading this as it happens, so on day 55, everybody reads that he's having failures: breathing failures and heart failures, and it's slowing down, and you don't know what to expect.\nBut then it gets better. Day 96, he goes home. And you see this post. That's not something you're going to see in a paper or magazine but this is something this person feels, and people are excited about it -- 28 comments. That's not a huge amount of people reading, but 28 people matter. And today, he is a healthy baby, who, if you read his blog -- it's snowdeal.org, his father's blog -- he is taking pictures of him still, because he is still his son and he is, I think, at his age level right now because he had received such great treatment from the hospital.\nSo, blogs. So what? You've probably heard these things before. We talked about the WELL, and about all these sorts of things throughout our online history. But I think blogs are basically just an evolution, and that's where we are today. It's this record of who you are, your persona. You have your Google search, where you say, \"What is Mena Trott?\" And then you find these things and you're happy or unhappy. But then you also find people's blogs, and those are the records of people that are writing daily -- not necessarily about the same topic, but things that interest them. And we talk about the world flattens, being in this panel, and I am very optimistic -- whenever I think about blogs, I'm like, \"We've got to reach all these people.\" Hundreds of millions and billions of people. We're getting into China, we want to be there, but there are so many people that won't have the access to write a blog. But to see something like the $100 computer is amazing, because blogging software is simple. We have a successful company because of timing, and because of perseverance, but it's simple stuff -- it's not rocket science. And so, that's an amazing thing to consider. So -- the life record of a blog is something that I find incredibly important.\nAnd we started with a slide of my Teds, and I had to add this slide, because I knew the minute I showed this, my mom -- my mom will see this, because she does read my blog and she'll say, \"Why wasn't there a picture of me?\" This is my mom. So, I have all the people that I know of. But this is basically the extent of the family that I know in terms of my direct line. I showed a Norman Rockwell painting before, and this one, I grew up with, looking at constantly. I would spend hours looking at the connections, saying, \"Oh, the little kid up at the top has red hair; so does that first generation up there.\" And it's just these little things. This is not science, but this was enough for me to be really interested in how we have evolved and how we can trace our line. So that has always influenced me.\nI have this record, this 1910 census, of another Grabowski -- that's my maiden name -- and there's a Theodore, because there's always a Theodore. This is all I have, a couple of facts about somebody. I have their date of birth, their age, what they did in their household, if they spoke English, and that's it, that's all I know of these people. And it's pretty sad, because I only go back five generations, and that's it. I don't even know what happens on my mom's side, because she's from Cuba and I don't have that many things. Just doing this, I spent time in the archives -- that's why my husband's a saint -- I spent time in the Washington archives, just sitting there, looking for these things. Now it's online, but he sat through that.\nAnd so you have this record and -- This is my great-great-grandmother. This is the only picture I have. And to think of what we have the ability to do with our blogs; to think about the people that are on those $100 computers, talking about who they are, sharing these personal stories -- this is an amazing thing.\nAnother photo that has greatly influenced me, or a series of photos, is this project that's done by an Argentinean man and his wife. And he's basically taking a picture of his family every day for the past, what is '76? -- 20 ... Oh my God, I'm '77 -- 29 years? Twenty-nine years.\nThere was a joke, originally, about my graph that I left out, which is: You see all this math? I'm just happy I was able to add it up to 100, because that's my skill set.\n(Laughter)\nSo you have these people aging, and now this is them today, or last year. And that's a powerful thing to have, to be able to track this. I wish that I would have this of my family. I know that one day my children will be wondering -- or my grandchildren, or my great-grandchildren, if I ever have children -- what I am going to -- who I was. So I do something that's very narcissistic --\nI am a blogger -- that is an amazing thing for me, because it captures a moment in time every day. I take a picture of myself -- I've been doing this since last year -- every single day. And, you know, it's the same picture; it's basically the same person.\nOnly a couple of people read it. I don't write this for this audience; I'm showing it now, but I would go insane if this was really public. About four people probably read it, and they tell me, \"You haven't updated.\" I'm probably going to get people telling me I haven't updated. But this is amazing, because I can go back to a day -- to April 2005, and say, what was I doing this day? I look at it, I know exactly. It's this visual cue that is so important to what we do. I put the bad pictures up too, because there are bad pictures.\n(Laughter)\nAnd I remember instantly: I am in Germany in this -- I had to go for a one-day trip. I was sick, and I was in a hotel room, and I wanted not to be there. And so you see these things, it's not just always smiling. Now I've kind of evolved it, so I have this look. If you look at my driver's license, I have the same look, and it's a pretty disturbing thing, but it's something that is really important.\nAnd the last story I really want to tell is this story, because this is probably the one that means the most to me in all of what I'm doing. I'll probably get choked up, because I tend to when I talk about this. So, this woman, her name was Emma, and she was a blogger on our service, TypePad. And she was a beta tester, so she was there right when we opened -- you know, there was 100 people. And she wrote about her life dealing with cancer. She was writing and writing, and we all started reading it, because we had so few blogs on the service, we could keep track of everyone.\nAnd she was writing one day, and then she disappeared for a little bit. And her sister came on, and she said that Emma had passed away. And all of our support staff who had talked to her were really emotional, and it was a very hard day at the company.\nAnd this was one of those instances where I realized how much blogging affects our relationship, and flattening this sort of world. That this woman is in England, and she lives -- she lived -- a life where she was talking about what she was doing. But the big thing that really influenced us was, her sister wrote to me, and she said -- and she wrote on this blog -- that writing her blog during the last couple of months of her life was probably the best thing that had happened to her, and being able to talk to people and to share what was going on, and being able to write and receive comments. And that was amazing, to be able to know that we had empowered that, and that blogging was something that she felt comfortable doing, and the idea that blogging doesn't have to be scary, that we don't always have to be attack of the blogs, that we can be people who are open, and wanting to help and talk to people. That was an amazing thing.\nAnd so I printed out and sent a PDF of her blog to her family, and they passed it out at her memorial service, and even in her obituary, they mentioned her blog, because it was such a big part of her life. And that's a huge thing.\nSo, this is her legacy, and I think that my call to action to all of you is: think about blogs, think about what they are, think about what you've thought of them, and then actually do it, because it's something that's really going to change our lives.\nSo, thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мина Тротт о блогах\nTED Talk Subtitles and Transcript: Мина Тротт, создавшая революционную блогерскую платформу «Moveable Type», рассказывает о первых днях ведения блогов, когда она поняла, что секрет создания дружного и сплочённого мира заключается в том, чтобы предоставить возможность обыкновенным людям делиться своими интересами и проблемами онлайн.\nНа протяжении последних дней, пока я готовила свою речь, я всё больше и больше волновалась о том, что же я скажу, и о том, что буду стоять на сцене, где стояли все эти замечательные люди. На сцене, где стоял Альберт Гор, который был первым человеком, за которого я голосовала. Ну, и... (Смех) И, знаете, я была очень взволнована, я не знала, что Крис будет сидеть здесь на сцене, а это ещё больше действует на нервы. Но потом я стала думать о своей семье. Я начала думать об отце и дедушке и о своём прадедушке и поняла, Что в моих жилах течёт кровь стольких Тедов, (Смех) что мне следует считать это своей стихией.\nИтак, кто же я? Крис упомянул, что я основала компанию со своим мужем. У нас работают около 125 человек по всему миру. Если вы заглядывали в книгу, то вы видели вот это, что меня действительно привело в ужас. (Смех) А из-за того, что я хотела удивить вас своими слайдами, так как вчера я видела прекрасные выступления с графиками, я сделала движущийся график и на нём отразила соотношение частей моего лица. (Смех) В общем, помимо этой хохмы, это ещё и научный слайд. Это математика, наука, а это - генетика. Это моя бабушка, и вот от кого мне достался такой рот. (Смех)\nЯ — блогер, и, скорее всего, каждый из вас под этим понятием подразумевает разные вещи. Вы, наверно, слышали о криптонитовом замке, это было что-то вроде сенсации, где блогер рассказывал о том, как взламывать криптонитовый замок с помощью шариковой ручки, и эта сенсация разлетелась повсюду. Компании пришлось изменить замок, пришлось обратить на это внимание, чтобы избежать излишнего беспокойства потребителей. Возможно, вы слышали о Rathergate, который, по существу, был результатом того, что блогеры смогли разобрать, что \"th\" в 111th можно было набрать только в Word, но не на старых печатных машинках. Блогеры продемонстрировали это, или, во всяком случае, они очень старались продемонстрировать это. Знаете, блоги пугают. Вот что вы видите. Я смотрю на это и мне просто страшно – клянусь – страшно до смерти от блогов, потому что они не такие уж и дружелюбные. Но существуют блоги, которые изменяют наш привычный стиль прочтения новостей и потребления СМИ, и, знаете, это замечательные примеры. Этих людей читают тысячи, если не миллионы, читателей, а это крайне важно. Во время урагана на странице блога msnbc.com вы могли прочитать сообщения об этом урагане, которые часто обновлялись. Это было возможно благодаря простым инструментам блога.\nУ меня есть друг, у которого блог находится на PDRs, персональном цифровом записывающем устройстве. Он неплохо зарабатывает, публикуя одну лишь рекламу, и таким образом помогает своей семье в Орегоне. И это всё, чем он занимается на данный момент, и это то, что сейчас возможно благодаря блогам. Есть ещё такая замечательная организация как Interplast. В её состав входят люди и доктора, которые отправляются в развивающие страны, чтобы делать пластические операции тем, кто в них нуждается. Их сделают детям с расщеплённым нёбом (волчьей пастью), а потом об этом напишут. Это чудесно. Я не такая заботливая. (Смех) Я говорю о себе. Это я. Я - блогер. Я приняла решение быть специалистом только в одной области, и я специализируюсь на личности, которая внутри меня, и поэтому пишу о ней.\nИ - коротко о моём блоге: я начала его вести в 2001. Мне было 23 года. Мне не нравилась моя работа, потому что я была дизайнером, но у меня не было стимула. В колледже моей специализацией был английский. Он мне не пригодился, но мне хотелось писать. Поэтому я начала вести блог и создавать вот такие маленькие истории. На этих картинках изображена я в лагере, когда мне было 11 лет, и как я поехала в лагерь YMCA - христианский лагерь - и к концу смены мои друзья меня так возненавидели, что я спряталась в кровати, чтобы меня не могли найти. Тогда организовали поисковую группу, и я слышала, как кто-то сказал, что хорошо было, если б она покончила с собой, прыгнув с Библейского Пика.\nМожете смеяться, всё нормально. Это я. Это то, что случилось со мной. И когда я начала вести свой блог, это действительно было единственной моей целью - я сказала, что я не собираюсь быть знаменитой во всём мире, но я могу быть знаменитой для людей в интернете. И я поставила цель. Я сказала: «Я получу награду», потому что мне никогда в жизни не присуждали награду. И я сказала: «Я выиграю эту премию — блогерскую премию \"South by Southwest\"». И я выиграла её. Я достучалась до людей, и о моей жизни читали десятки тысяч человек.\nА затем я написала пост о банджо. Я написала пост о том, что хочу купить банджо, который стоил $300, а это кругленькая сумма, к тому же я не играю на музыкальных инструментах; я ничего не знаю о музыке. Я люблю музыку и люблю банджо, и, кажется, я слышала как играет Стив Мартин, и я сказала: «Я тоже так могу». Я сказала своему мужу: «Бэн, можно я куплю банджо?». А он: «Нет».\nИ мой муж — это мой муж, он очень сексуальный, он выиграл премию за сексуальность — (Смех) он сказал мне: «Банджо тебе покупать нельзя, ты как твой отец, который \"коллекционирует\" инструменты». И я написала пост, в котором рассказала, как сильно была на него зла; он был таким тираном, потому что не дал мне купить банджо. И те люди, которые знали меня, поняли мою шутку. Это Мина, вот как я шучу. А шутка заключалась в том, что этот человек совсем не тиран: он такой любящий и милый, что позволил мне переодеть его и опубликовать его фото в моём блоге. (Смех) И если бы он знал, что я покажу это сейчас - это фото я вставила в слайды сегодня - он бы убил меня.\nНо дело было в том, что я написала это, а мои друзья это прочитали и говорили: «Знаешь, Мина написала, что хочет купить одну глупую штуковину, да и сама умом не отличается». Но я получила письма от людей, которые говорили: «О Боже, твой муж такой кретин. Сколько денег он тратит на пиво в год? Могла бы взять эти деньги и купить себе банджо. Почему бы тебе не открыть собственный счёт?» Я вместе с ним с 17 лет. У нас никогда не было отдельных банковских счетов. Мне говорили: «Заведи отдельный счёт, трать свои деньги, а он пусть тратит свои. Вот и всё.» А потом люди говорили: «Брось его.» И - я подумала: «Кто эти люди? И почему они читают это?» И я поняла: я не хочу, чтобы меня читали эти люди. Я не хочу писать для этой аудитории. И потихоньку я стала уничтожать свой блог. Объясняла, что больше не хочу писать, и постепенно…\nхотя иногда я рассказывала истории из личной жизни. Я написала этот пост и опубликовала сегодня из-за Эйнштейна. У меня ком в горле, потому что это мой первый домашний питомец, и два года назад она умерла. И я решила отклониться от правила не писать о своей личной жизни, потому что хотела оставить о ней небольшую память. Но всё же. Вот такого плана бывают личные истории. Вы читаете блоги о политике, о СМИ или всякие там слухи и прочее. В моем блоге их нет, но здесь есть то личное, что интересует меня, и это то, кем я являюсь.\nВы видели произведения Нормана Роквелла. И знаете, как критики говорили: «Работы Нормана Роквелла нельзя назвать искусством. Норман Роквелл изображает жилые комнаты и ванные, а это не то, что можно считать высоким искусством». А я думаю, что это же одни из самых важных вещей для нас, людей. Эти вещи находят в нас отклик, и, если вы думаете о блогах, вы думаете о высоком искусстве блогов, подобном библейским притчам, а затем вы получаете это. Вот такие блоги интересуют меня: люди, которые просто рассказывают истории.\nОдна история об этом малыше, его зовут Один. Его отец был блогером. И однажды он писал в свой блог, а его жена родила ребёнка на 25 неделе беременности. Он этого не ожидал совсем. Вчера всё было нормально, а сегодня всё превратилось в ад. Ребёнок весил лишь полкило. Каждый день из жизни Одина был описан. Отец делал фотографии каждый день: день первый, день второй... День девятый - они говорят об остановке дыхания; день 39-й - у ребёнка пневмония. Его ребёнок такой маленький, и я никогда не сталкивалась с таким просто волнующим изображением, но таким откровенным. Вы наблюдаете за всеми событиями, а на 55-й день все читают о том, что у ребёнка дыхательная и сердечная недостаточность, и он потихоньку увядает, а вы не знаете, чего ожидать. Но потом он чувствует себя лучше. День 96-й - его выписывают домой. И вы видите вот такой пост. Вы этого не увидите ни в газете, ни в журнале, но это то, что чувствует этот человек, и люди радуются этому. 28 комментариев. Это не большое количество читателей, но 28-ми людям это не безразлично. А сегодня это здоровый ребёнок, который, если вы читали его блог - блог его отца Snowdeal.org - он до сих пор фотографирует его, потому что он его сын, по-моему, ребёнок теперь не отстаёт в развитии от сверстников, потому что его хорошо лечили в больнице.\nИтак, блоги. Что же? Возможно, вы всё это слышали раньше. Мы говорили о «WELL» и тому подобных вещах на протяжении всей нашей онлайн истории. Но я думаю, что блоги, в сущности, являются эволюцией, и вот где мы сегодня находимся. Это запись того, кто ты есть, твоей персоны. Вы набираете в поисковике Google «Кто такая Мина Тротт?» А затем находите ответ, и вы счастливы либо несчастливы. Но затем вы находите блоги других людей, и это записи людей, кто пишет сегодня - не обязательно об одной и той же теме, а о вещах, которые их интересуют. Мы говорим сейчас о том, что мир становится плоским, как панель, но я настроена весьма оптимистично.\nВсегда, когда я думаю о блогах, мне в голову приходят мысли типа: «О, нам нужно достучаться до всех этих людей. Миллионов и миллиардов людей». Мы уже проникаем в Китай, мы хотим там быть, но знаете, есть множество людей, которые не имеют доступа, чтобы писать блоги. Но видеть что-то вроде компьютера за $100 - это замечательно, потому что блогерский софт прост. У нас успешная компания благодаря слаженной и настойчивой работе, но это простое дело - это дело нехитрое. И об этом просто удивительно поразмышлять. Итак, запись жизненных событий в блоге - это то, что я считаю чрезвычайно важным.\nМы начали со слайдов моих Тедов, и мне пришлось добавить вот этот слайд, потому что я знала, что как только я покажу это, моя мама - моя мама увидит эту таблицу, потому что она читает мой блог - и она скажет: «Почему здесь нет моей фотографии?» Это моя мама. И все члены семьи, о которых я знаю. Но в сущности, это лишь часть семьи, которую я знаю с точки зрения моей прямой линии. До этого я показывала картину Нормана Роквелла, а с этой картиной я выросла, рассматривая её постоянно. Я часами рассматривала одни только связи, говоря: «О, у маленького ребёнка сверху рыжие волосы; и у первого поколения тоже». И подобные мелочи. Это не наука, но мне этого было достаточно, чтобы действительно заинтересоваться тем, как мы развиваемся и как мы можем соединять наши линии. И это всегда влияло на меня.\nУ меня есть вот такая запись, это сведения 1910 года другого Грабовского - это моя девичья фамилия - и здесь Теодор, потому что здесь всегда Теодор. Это всё, что у меня есть. У меня есть несколько сведений о каждом. У меня есть их даты рождения, их возраст, чем они занимались в своём доме, разговаривали ли они на английском и это всё. Это всё, что я знаю об этих людях. И это довольно печально, потому что я возвращаюсь всего лишь на 5 поколений назад, а потом - всё. Я даже не знаю, что происходит с родственниками по маминой линии, потому что моя мама с Кубы и у меня совсем мало сведений оттуда. И делая это, я побывала в архивах - ещё один довод в пользу того, что мой муж святой - я проводила время в архивах Вашингтона, просто сидела там, рассматривая всё это. Теперь это в интернете, но он выдержал это. И таким образом у вас есть все эти документы… Знаете, это моя пра-пра-бабушка. Это одно единственное фото, которое есть у меня. И если представить, что мы можем делать с нашими блогами; если представить тех людей, которые, используя свои стодолларовые компьютеры, рассказывают о том, кто они, делясь своими личными историями - это же просто поразительно.\nВот ещё одно фото, которое повлияло на меня, или серия фотографий, это проект, который был сделан мужчиной из Аргентины и его женой. Он делал фото своей семьи каждый день на протяжении последних — какой год, 76й, двадцати… я 77-го… боже мой — 29ти лет, да 29ти лет. Изначально я хотела пошутить о моём графике в начале, мол: видите все эти цифры, я умею суммировать до 100, этим мои навыки ограничиваются. И вот вы наблюдаете, как эти люди стареют, а вот, как они выглядят сегодня или в прошлом году, суметь отследить свою родословную - это сильная вещь. Мне бы тоже хотелось иметь родословную своей семьи. Я знаю, что в один прекрасный день мои дети будут интересоваться, или мои внуки, или мои правнуки, если у меня вообще когда-либо будут дети - а я собираюсь их иметь - кем же я была, поэтому я занимаюсь весьма нарциссическим делом:\nЯ - блогер, что для меня изумительно, потому что это занятие фиксирует каждый момент жизни. Я фотографирую себя - я делаю это с прошлого года - каждый день. И знаете, это одно и то же фото, это один и тот же человек. Всего лишь несколько человек читают это. Но я не пишу это для широкой публики; сейчас я это показываю, но я, наверное, сошла бы с ума, если бы это всё приобрело большую популярность. Вероятно, около четырёх человек читают это, и они говорят мне: «Ты не обновляла свой блог,» - возможно, мне будут попадаться люди, которые будут говорить, что я не обновляла блог - но это просто удивительно, что я могу вернуться в определённый день - я могу вернуться в апрель 2005 года и узнать, что я делала в тот день. Я смотрю на фото, и уже точно знаю, что. Это визуальный намёк, который так важен для того, чтобы понять, чем мы занимались. Я публикую и плохие фото, потому что бывают и плохие фото. (Смех) И я тут же вспоминаю: на этом фото я в Германии - мне надо было сделать однодневную поездку. Я заболела и была в номере отеля, и мне не хотелось там быть. Так что вы видите эти вещи. Здесь не только фотографии с улыбкой на лице. Я своего рода развила эту тему, поэтому у меня здесь такой вид. Если посмотреть на мои водительские права, то там у меня такой же вид, и это немного тревожит, но иногда это действительно важно.\nИ последняя история, которую я очень хочу рассказать, похоже, имеет для меня самое важное значение из всего того, что я делаю. И у меня может ком в горле застрять, потому что это обычно происходит, когда я рассказываю эту историю. Итак, эта женщина, её звали Эмма, она была блогером и пользовалась нашей техподдержкой. Она была бета-тестером, поэтому была с нами с момента открытия - знаете, всего было 100 человек - и она писала о том, что у неё рак и как она с этим живёт. Она писала, и писала, и писала, и все мы начали читать её блог, потому что у нас было немного блогов, мы могли прослеживать каждый. И вот как-то она писала, а потом она на время пропала. А потом появилась её сестра и сказала, что Эмма умерла. И вся наша служба поддержки, которая разговаривала с ней, была очень взволнована, и это был очень тяжёлый день для компании.\nИ это один из тех примеров, когда я понимаю, как ведение блогов влияет на наши отношения и сглаживание мира в интернете. Эта женщина из Англии и она живёт - она прожила жизнь, в которой рассказывала о том, что она делала. Но что на меня действительно повлияло так это то, что её сестра написала мне, она написала в этом блоге, что последние месяцы, когда Эмма вела блог, вероятно, были самыми лучшими в её жизни: быть способной разговаривать с людьми, делиться тем, что происходит и писать и получать комментарии. И это было чудесно узнать, что мы помогли ей в этом, и что она чувствовала себя комфортно, когда вела блог, и что идея ведения блогов совсем не устрашающая, что не всегда мы должны подвергаться атаке блогов, что мы можем быть открытыми людьми, которые хотят помочь людям и общаются с ними. Это было просто чудесно. И поэтому я распечатала эту страницу, отослала PDF версию её блога её родителям, а они раздавали копии у неё на похоронах, и даже в её некрологе они упомянули, что Эмма вела блог, так как это было частью её жизни. И это огромное дело.\nТак что это её наследство, и я думаю, что мой призыв к действию будет таким: задумайтесь о блогах, подумайте, что это такое, подумайте о том, что вы о них думаете, а затем возьмите и создайте блог, потому что это то, что действительно изменит вашу жизнь. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Mena Trott: Meet the founder of the blog revolution
TED Talk Subtitles and Transcript: The founding mother of the blog revolution, Movable Type's Mena Trott, talks about the early days of blogging, when she realized that giving regular people the power to share our lives online is the key to building a friendlier, more connected world.
Over the past couple of days, as I've been preparing for my speech, I've become more and more nervous about what I'm going to say and about being on the same stage as all these fascinating people. Being on the same stage as Al Gore, who was the first person I ever voted for. And --
(Laughter)
So I was getting pretty nervous and, you know, I didn't know that Chris sits on the stage, and that's more nerve-racking. But then I started thinking about my family. I started thinking about my father and my grandfather and my great-grandfather, and I realized that I had all of these Teds going through my bloodstream --
(Laughter)
that I had to consider this "my element."
So, who am I? Chris kind of mentioned I started a company with my husband. We have about 125 people internationally. If you looked in the book, you saw this ...
(Laughter)
which I really was appalled by.
(Laughter)
And because I wanted to impress you all with slides, since I saw the great presentations yesterday with graphs, I made a graph that moves, and I talk about the makeup of me.
(Laughter)
So, besides this freakish thing, this is my science slide. This is math, and this is science, this is genetics. This is my grandmother, and this is where I get this mouth.
(Laughter)
So -- I'm a blogger, which, probably, to a lot of you, means different things. You may have heard about the Kryptonite lock brouhaha, where a blogger talked about how you hack or break into a Kryptonite lock using a ballpoint pen, and it spread all over. Kryptonite had to adjust the lock, and they had to address it to avoid too many customer concerns. You may have heard about Rathergate, which was basically the result of bloggers realizing that the "th" in 111 is not typeset on an old typewriter; it's on Word. Bloggers exposed this, or they worked hard to expose this. You know, blogs are scary. This is what you see. I see this, and I'm sure scared -- I swear on stage -- shitless about blogs, because this is not something that's friendly. But there are blogs that are changing the way we read news and consume media, and these are great examples. These people are reaching thousands, if not millions, of readers, and that's incredibly important. During the hurricane, you had MSNBC posting about the hurricane on their blog, updating it frequently. This was possible because of the easy nature of blogging tools.
You have my friend, who has a blog on PVRs, personal recorders. He makes enough money just by running ads, to support his family up in Oregon. That's all he does now, and this is something that blogs have made possible. And then you have something like this, which is Interplast. It's a wonderful organization of people and doctors who go to developing nations to offer plastic surgery to those who need it. Children with cleft palates get it, and they document their story. This is wonderful. I am not that caring.
(Laughter)
I talk about myself. That's what I am. I'm a blogger. I have always decided that I was going to be an expert on one thing, and I am an expert on this person, and so I write about it. So, the short story about my blog: it started in 2001, I was 23. I wasn't happy with my job, because I was a designer, but I wasn't being really stimulated. I was an English major in college. I didn't have any use for it, but I missed writing. So, I started to write a blog and I started to create things like these little stories. This was an illustration about my camp experience when I was 11 years old, and how I went to a YMCA camp, Christian camp, and basically by the end, I had made my friends hate me so much that I hid in a bunk, They couldn't find me, they sent a search party, and I overheard people saying they wish I had killed myself -- jumped off Bible Peak.
You can laugh, this is OK.
(Laughter)
This is me. This is what happened to me. And when I started my blog, it was really this one goal -- I said, "I am not going to be famous to the world, but I could be famous to people on the Internet." And I set a goal. I said, "I'm going to win an award," because I had never won an award in my entire life. And I said, "I'm going to win the South by Southwest Weblog award." And I won it -- I reached all of these people, and I had tens of thousands of people reading about my life every day.
And then I wrote a post about a banjo. I wrote a post about wanting to buy a banjo -- a $300 banjo, which is a lot of money. And I don't play instruments; I don't know anything about music. I like music, and I like banjos, and I think I probably heard Steve Martin playing, and I said, "I could do that." And I said to my husband, "Ben, can I buy a banjo?" And he's like, "No."
And my husband --
(Laughter)
this is my husband, who is very hot -- he won an award for being hot.
(Laughter)
He told me, "You cannot buy a banjo. You're just like your dad," who collects instruments. And I wrote a post about how I was so mad at him, he was such a tyrant -- he would not let me buy this banjo. And those people who know me understood my joke -- this is Mena, this is how I make a joke at people. Because the joke in this is that this person is not a tyrant, this person is so loving and so sweet that he lets me dress him up and post pictures of him to my blog.
(Laughter)
And if he knew I was showing this right now -- I put this in today -- he would kill me.
But the thing was, my friends read it, and they're like, "Oh, that Mena, she wrote a post about wanting a stupid thing and being stupid." But I got emails from people that said, "Oh my God, your husband is such an asshole. How much money does he spend on beer in a year? You could take that money and buy your banjo. Why don't you open a separate account?" I've been with him since I was 17, we've never had a separate bank account. They said, "Separate your bank account. Spend your money; spend his money, that's it." And then I got people saying, "Leave him."
(Laughter)
I was like, "OK, what? Who are these people? And why are they reading this?" And I realized: I don't want to reach these people. I don't want to write for this public audience. And I started to kill my blog slowly. I'm like, I don't want to write this anymore. Slowly and slowly --
And I did tell personal stories from time to time. I wrote this one, and I put this up because of Einstein today. I'm going to get choked up, because this is my first pet, and she passed away two years ago. And I decided to break from, "I don't really write about my public life," because I wanted to give her a little memorial. But anyways, it's these sorts of personal stories -- You know, you read the blogs about politics or about media, and gossip and all these things. These are out there, but it's more of the personal that interests me, and this is who I am.
You see Norman Rockwell, and you have art critics say, "Norman Rockwell is not art. Norman Rockwell hangs in living rooms and bathrooms, and this is not something to be considered high art." And I think this is one of the most important things to us as humans. These things resonate with us, and, if you think about blogs, you think of high art blogs, the history paintings about, you know, all the biblical stories, and then you have this. These are the blogs that interest me: the people that just tell stories.
One story is about this baby, and his name is Odin. His father was a blogger. And he was writing his blog one day, and his wife gave birth to her baby at 25 weeks. And he never expected this. One day, it was normal; the next day, it was hell. And this is a one-pound baby. So Odin was documented every single day.
Pictures were taken every day: day one, day two ... You have day nine -- they're talking about his apnea; day 39 -- he gets pneumonia. His baby is so small, and I've never encountered such a -- just -- a disturbing image, but just so heartfelt. And you're reading this as it happens, so on day 55, everybody reads that he's having failures: breathing failures and heart failures, and it's slowing down, and you don't know what to expect.
But then it gets better. Day 96, he goes home. And you see this post. That's not something you're going to see in a paper or magazine but this is something this person feels, and people are excited about it -- 28 comments. That's not a huge amount of people reading, but 28 people matter. And today, he is a healthy baby, who, if you read his blog -- it's snowdeal.org, his father's blog -- he is taking pictures of him still, because he is still his son and he is, I think, at his age level right now because he had received such great treatment from the hospital.
So, blogs. So what? You've probably heard these things before. We talked about the WELL, and about all these sorts of things throughout our online history. But I think blogs are basically just an evolution, and that's where we are today. It's this record of who you are, your persona. You have your Google search, where you say, "What is Mena Trott?" And then you find these things and you're happy or unhappy. But then you also find people's blogs, and those are the records of people that are writing daily -- not necessarily about the same topic, but things that interest them. And we talk about the world flattens, being in this panel, and I am very optimistic -- whenever I think about blogs, I'm like, "We've got to reach all these people." Hundreds of millions and billions of people. We're getting into China, we want to be there, but there are so many people that won't have the access to write a blog. But to see something like the $100 computer is amazing, because blogging software is simple. We have a successful company because of timing, and because of perseverance, but it's simple stuff -- it's not rocket science. And so, that's an amazing thing to consider. So -- the life record of a blog is something that I find incredibly important.
And we started with a slide of my Teds, and I had to add this slide, because I knew the minute I showed this, my mom -- my mom will see this, because she does read my blog and she'll say, "Why wasn't there a picture of me?" This is my mom. So, I have all the people that I know of. But this is basically the extent of the family that I know in terms of my direct line. I showed a Norman Rockwell painting before, and this one, I grew up with, looking at constantly. I would spend hours looking at the connections, saying, "Oh, the little kid up at the top has red hair; so does that first generation up there." And it's just these little things. This is not science, but this was enough for me to be really interested in how we have evolved and how we can trace our line. So that has always influenced me.
I have this record, this 1910 census, of another Grabowski -- that's my maiden name -- and there's a Theodore, because there's always a Theodore. This is all I have, a couple of facts about somebody. I have their date of birth, their age, what they did in their household, if they spoke English, and that's it, that's all I know of these people. And it's pretty sad, because I only go back five generations, and that's it. I don't even know what happens on my mom's side, because she's from Cuba and I don't have that many things. Just doing this, I spent time in the archives -- that's why my husband's a saint -- I spent time in the Washington archives, just sitting there, looking for these things. Now it's online, but he sat through that.
And so you have this record and -- This is my great-great-grandmother. This is the only picture I have. And to think of what we have the ability to do with our blogs; to think about the people that are on those $100 computers, talking about who they are, sharing these personal stories -- this is an amazing thing.
Another photo that has greatly influenced me, or a series of photos, is this project that's done by an Argentinean man and his wife. And he's basically taking a picture of his family every day for the past, what is '76? -- 20 ... Oh my God, I'm '77 -- 29 years? Twenty-nine years.
There was a joke, originally, about my graph that I left out, which is: You see all this math? I'm just happy I was able to add it up to 100, because that's my skill set.
(Laughter)
So you have these people aging, and now this is them today, or last year. And that's a powerful thing to have, to be able to track this. I wish that I would have this of my family. I know that one day my children will be wondering -- or my grandchildren, or my great-grandchildren, if I ever have children -- what I am going to -- who I was. So I do something that's very narcissistic --
I am a blogger -- that is an amazing thing for me, because it captures a moment in time every day. I take a picture of myself -- I've been doing this since last year -- every single day. And, you know, it's the same picture; it's basically the same person.
Only a couple of people read it. I don't write this for this audience; I'm showing it now, but I would go insane if this was really public. About four people probably read it, and they tell me, "You haven't updated." I'm probably going to get people telling me I haven't updated. But this is amazing, because I can go back to a day -- to April 2005, and say, what was I doing this day? I look at it, I know exactly. It's this visual cue that is so important to what we do. I put the bad pictures up too, because there are bad pictures.
(Laughter)
And I remember instantly: I am in Germany in this -- I had to go for a one-day trip. I was sick, and I was in a hotel room, and I wanted not to be there. And so you see these things, it's not just always smiling. Now I've kind of evolved it, so I have this look. If you look at my driver's license, I have the same look, and it's a pretty disturbing thing, but it's something that is really important.
And the last story I really want to tell is this story, because this is probably the one that means the most to me in all of what I'm doing. I'll probably get choked up, because I tend to when I talk about this. So, this woman, her name was Emma, and she was a blogger on our service, TypePad. And she was a beta tester, so she was there right when we opened -- you know, there was 100 people. And she wrote about her life dealing with cancer. She was writing and writing, and we all started reading it, because we had so few blogs on the service, we could keep track of everyone.
And she was writing one day, and then she disappeared for a little bit. And her sister came on, and she said that Emma had passed away. And all of our support staff who had talked to her were really emotional, and it was a very hard day at the company.
And this was one of those instances where I realized how much blogging affects our relationship, and flattening this sort of world. That this woman is in England, and she lives -- she lived -- a life where she was talking about what she was doing. But the big thing that really influenced us was, her sister wrote to me, and she said -- and she wrote on this blog -- that writing her blog during the last couple of months of her life was probably the best thing that had happened to her, and being able to talk to people and to share what was going on, and being able to write and receive comments. And that was amazing, to be able to know that we had empowered that, and that blogging was something that she felt comfortable doing, and the idea that blogging doesn't have to be scary, that we don't always have to be attack of the blogs, that we can be people who are open, and wanting to help and talk to people. That was an amazing thing.
And so I printed out and sent a PDF of her blog to her family, and they passed it out at her memorial service, and even in her obituary, they mentioned her blog, because it was such a big part of her life. And that's a huge thing.
So, this is her legacy, and I think that my call to action to all of you is: think about blogs, think about what they are, think about what you've thought of them, and then actually do it, because it's something that's really going to change our lives.
So, thank you.
(Applause)
|
Мина Тротт о блогах
TED Talk Subtitles and Transcript: Мина Тротт, создавшая революционную блогерскую платформу «Moveable Type», рассказывает о первых днях ведения блогов, когда она поняла, что секрет создания дружного и сплочённого мира заключается в том, чтобы предоставить возможность обыкновенным людям делиться своими интересами и проблемами онлайн.
На протяжении последних дней, пока я готовила свою речь, я всё больше и больше волновалась о том, что же я скажу, и о том, что буду стоять на сцене, где стояли все эти замечательные люди. На сцене, где стоял Альберт Гор, который был первым человеком, за которого я голосовала. Ну, и... (Смех) И, знаете, я была очень взволнована, я не знала, что Крис будет сидеть здесь на сцене, а это ещё больше действует на нервы. Но потом я стала думать о своей семье. Я начала думать об отце и дедушке и о своём прадедушке и поняла, Что в моих жилах течёт кровь стольких Тедов, (Смех) что мне следует считать это своей стихией.
Итак, кто же я? Крис упомянул, что я основала компанию со своим мужем. У нас работают около 125 человек по всему миру. Если вы заглядывали в книгу, то вы видели вот это, что меня действительно привело в ужас. (Смех) А из-за того, что я хотела удивить вас своими слайдами, так как вчера я видела прекрасные выступления с графиками, я сделала движущийся график и на нём отразила соотношение частей моего лица. (Смех) В общем, помимо этой хохмы, это ещё и научный слайд. Это математика, наука, а это - генетика. Это моя бабушка, и вот от кого мне достался такой рот. (Смех)
Я — блогер, и, скорее всего, каждый из вас под этим понятием подразумевает разные вещи. Вы, наверно, слышали о криптонитовом замке, это было что-то вроде сенсации, где блогер рассказывал о том, как взламывать криптонитовый замок с помощью шариковой ручки, и эта сенсация разлетелась повсюду. Компании пришлось изменить замок, пришлось обратить на это внимание, чтобы избежать излишнего беспокойства потребителей. Возможно, вы слышали о Rathergate, который, по существу, был результатом того, что блогеры смогли разобрать, что "th" в 111th можно было набрать только в Word, но не на старых печатных машинках. Блогеры продемонстрировали это, или, во всяком случае, они очень старались продемонстрировать это. Знаете, блоги пугают. Вот что вы видите. Я смотрю на это и мне просто страшно – клянусь – страшно до смерти от блогов, потому что они не такие уж и дружелюбные. Но существуют блоги, которые изменяют наш привычный стиль прочтения новостей и потребления СМИ, и, знаете, это замечательные примеры. Этих людей читают тысячи, если не миллионы, читателей, а это крайне важно. Во время урагана на странице блога msnbc.com вы могли прочитать сообщения об этом урагане, которые часто обновлялись. Это было возможно благодаря простым инструментам блога.
У меня есть друг, у которого блог находится на PDRs, персональном цифровом записывающем устройстве. Он неплохо зарабатывает, публикуя одну лишь рекламу, и таким образом помогает своей семье в Орегоне. И это всё, чем он занимается на данный момент, и это то, что сейчас возможно благодаря блогам. Есть ещё такая замечательная организация как Interplast. В её состав входят люди и доктора, которые отправляются в развивающие страны, чтобы делать пластические операции тем, кто в них нуждается. Их сделают детям с расщеплённым нёбом (волчьей пастью), а потом об этом напишут. Это чудесно. Я не такая заботливая. (Смех) Я говорю о себе. Это я. Я - блогер. Я приняла решение быть специалистом только в одной области, и я специализируюсь на личности, которая внутри меня, и поэтому пишу о ней.
И - коротко о моём блоге: я начала его вести в 2001. Мне было 23 года. Мне не нравилась моя работа, потому что я была дизайнером, но у меня не было стимула. В колледже моей специализацией был английский. Он мне не пригодился, но мне хотелось писать. Поэтому я начала вести блог и создавать вот такие маленькие истории. На этих картинках изображена я в лагере, когда мне было 11 лет, и как я поехала в лагерь YMCA - христианский лагерь - и к концу смены мои друзья меня так возненавидели, что я спряталась в кровати, чтобы меня не могли найти. Тогда организовали поисковую группу, и я слышала, как кто-то сказал, что хорошо было, если б она покончила с собой, прыгнув с Библейского Пика.
Можете смеяться, всё нормально. Это я. Это то, что случилось со мной. И когда я начала вести свой блог, это действительно было единственной моей целью - я сказала, что я не собираюсь быть знаменитой во всём мире, но я могу быть знаменитой для людей в интернете. И я поставила цель. Я сказала: «Я получу награду», потому что мне никогда в жизни не присуждали награду. И я сказала: «Я выиграю эту премию — блогерскую премию "South by Southwest"». И я выиграла её. Я достучалась до людей, и о моей жизни читали десятки тысяч человек.
А затем я написала пост о банджо. Я написала пост о том, что хочу купить банджо, который стоил $300, а это кругленькая сумма, к тому же я не играю на музыкальных инструментах; я ничего не знаю о музыке. Я люблю музыку и люблю банджо, и, кажется, я слышала как играет Стив Мартин, и я сказала: «Я тоже так могу». Я сказала своему мужу: «Бэн, можно я куплю банджо?». А он: «Нет».
И мой муж — это мой муж, он очень сексуальный, он выиграл премию за сексуальность — (Смех) он сказал мне: «Банджо тебе покупать нельзя, ты как твой отец, который "коллекционирует" инструменты». И я написала пост, в котором рассказала, как сильно была на него зла; он был таким тираном, потому что не дал мне купить банджо. И те люди, которые знали меня, поняли мою шутку. Это Мина, вот как я шучу. А шутка заключалась в том, что этот человек совсем не тиран: он такой любящий и милый, что позволил мне переодеть его и опубликовать его фото в моём блоге. (Смех) И если бы он знал, что я покажу это сейчас - это фото я вставила в слайды сегодня - он бы убил меня.
Но дело было в том, что я написала это, а мои друзья это прочитали и говорили: «Знаешь, Мина написала, что хочет купить одну глупую штуковину, да и сама умом не отличается». Но я получила письма от людей, которые говорили: «О Боже, твой муж такой кретин. Сколько денег он тратит на пиво в год? Могла бы взять эти деньги и купить себе банджо. Почему бы тебе не открыть собственный счёт?» Я вместе с ним с 17 лет. У нас никогда не было отдельных банковских счетов. Мне говорили: «Заведи отдельный счёт, трать свои деньги, а он пусть тратит свои. Вот и всё.» А потом люди говорили: «Брось его.» И - я подумала: «Кто эти люди? И почему они читают это?» И я поняла: я не хочу, чтобы меня читали эти люди. Я не хочу писать для этой аудитории. И потихоньку я стала уничтожать свой блог. Объясняла, что больше не хочу писать, и постепенно…
хотя иногда я рассказывала истории из личной жизни. Я написала этот пост и опубликовала сегодня из-за Эйнштейна. У меня ком в горле, потому что это мой первый домашний питомец, и два года назад она умерла. И я решила отклониться от правила не писать о своей личной жизни, потому что хотела оставить о ней небольшую память. Но всё же. Вот такого плана бывают личные истории. Вы читаете блоги о политике, о СМИ или всякие там слухи и прочее. В моем блоге их нет, но здесь есть то личное, что интересует меня, и это то, кем я являюсь.
Вы видели произведения Нормана Роквелла. И знаете, как критики говорили: «Работы Нормана Роквелла нельзя назвать искусством. Норман Роквелл изображает жилые комнаты и ванные, а это не то, что можно считать высоким искусством». А я думаю, что это же одни из самых важных вещей для нас, людей. Эти вещи находят в нас отклик, и, если вы думаете о блогах, вы думаете о высоком искусстве блогов, подобном библейским притчам, а затем вы получаете это. Вот такие блоги интересуют меня: люди, которые просто рассказывают истории.
Одна история об этом малыше, его зовут Один. Его отец был блогером. И однажды он писал в свой блог, а его жена родила ребёнка на 25 неделе беременности. Он этого не ожидал совсем. Вчера всё было нормально, а сегодня всё превратилось в ад. Ребёнок весил лишь полкило. Каждый день из жизни Одина был описан. Отец делал фотографии каждый день: день первый, день второй... День девятый - они говорят об остановке дыхания; день 39-й - у ребёнка пневмония. Его ребёнок такой маленький, и я никогда не сталкивалась с таким просто волнующим изображением, но таким откровенным. Вы наблюдаете за всеми событиями, а на 55-й день все читают о том, что у ребёнка дыхательная и сердечная недостаточность, и он потихоньку увядает, а вы не знаете, чего ожидать. Но потом он чувствует себя лучше. День 96-й - его выписывают домой. И вы видите вот такой пост. Вы этого не увидите ни в газете, ни в журнале, но это то, что чувствует этот человек, и люди радуются этому. 28 комментариев. Это не большое количество читателей, но 28-ми людям это не безразлично. А сегодня это здоровый ребёнок, который, если вы читали его блог - блог его отца Snowdeal.org - он до сих пор фотографирует его, потому что он его сын, по-моему, ребёнок теперь не отстаёт в развитии от сверстников, потому что его хорошо лечили в больнице.
Итак, блоги. Что же? Возможно, вы всё это слышали раньше. Мы говорили о «WELL» и тому подобных вещах на протяжении всей нашей онлайн истории. Но я думаю, что блоги, в сущности, являются эволюцией, и вот где мы сегодня находимся. Это запись того, кто ты есть, твоей персоны. Вы набираете в поисковике Google «Кто такая Мина Тротт?» А затем находите ответ, и вы счастливы либо несчастливы. Но затем вы находите блоги других людей, и это записи людей, кто пишет сегодня - не обязательно об одной и той же теме, а о вещах, которые их интересуют. Мы говорим сейчас о том, что мир становится плоским, как панель, но я настроена весьма оптимистично.
Всегда, когда я думаю о блогах, мне в голову приходят мысли типа: «О, нам нужно достучаться до всех этих людей. Миллионов и миллиардов людей». Мы уже проникаем в Китай, мы хотим там быть, но знаете, есть множество людей, которые не имеют доступа, чтобы писать блоги. Но видеть что-то вроде компьютера за $100 - это замечательно, потому что блогерский софт прост. У нас успешная компания благодаря слаженной и настойчивой работе, но это простое дело - это дело нехитрое. И об этом просто удивительно поразмышлять. Итак, запись жизненных событий в блоге - это то, что я считаю чрезвычайно важным.
Мы начали со слайдов моих Тедов, и мне пришлось добавить вот этот слайд, потому что я знала, что как только я покажу это, моя мама - моя мама увидит эту таблицу, потому что она читает мой блог - и она скажет: «Почему здесь нет моей фотографии?» Это моя мама. И все члены семьи, о которых я знаю. Но в сущности, это лишь часть семьи, которую я знаю с точки зрения моей прямой линии. До этого я показывала картину Нормана Роквелла, а с этой картиной я выросла, рассматривая её постоянно. Я часами рассматривала одни только связи, говоря: «О, у маленького ребёнка сверху рыжие волосы; и у первого поколения тоже». И подобные мелочи. Это не наука, но мне этого было достаточно, чтобы действительно заинтересоваться тем, как мы развиваемся и как мы можем соединять наши линии. И это всегда влияло на меня.
У меня есть вот такая запись, это сведения 1910 года другого Грабовского - это моя девичья фамилия - и здесь Теодор, потому что здесь всегда Теодор. Это всё, что у меня есть. У меня есть несколько сведений о каждом. У меня есть их даты рождения, их возраст, чем они занимались в своём доме, разговаривали ли они на английском и это всё. Это всё, что я знаю об этих людях. И это довольно печально, потому что я возвращаюсь всего лишь на 5 поколений назад, а потом - всё. Я даже не знаю, что происходит с родственниками по маминой линии, потому что моя мама с Кубы и у меня совсем мало сведений оттуда. И делая это, я побывала в архивах - ещё один довод в пользу того, что мой муж святой - я проводила время в архивах Вашингтона, просто сидела там, рассматривая всё это. Теперь это в интернете, но он выдержал это. И таким образом у вас есть все эти документы… Знаете, это моя пра-пра-бабушка. Это одно единственное фото, которое есть у меня. И если представить, что мы можем делать с нашими блогами; если представить тех людей, которые, используя свои стодолларовые компьютеры, рассказывают о том, кто они, делясь своими личными историями - это же просто поразительно.
Вот ещё одно фото, которое повлияло на меня, или серия фотографий, это проект, который был сделан мужчиной из Аргентины и его женой. Он делал фото своей семьи каждый день на протяжении последних — какой год, 76й, двадцати… я 77-го… боже мой — 29ти лет, да 29ти лет. Изначально я хотела пошутить о моём графике в начале, мол: видите все эти цифры, я умею суммировать до 100, этим мои навыки ограничиваются. И вот вы наблюдаете, как эти люди стареют, а вот, как они выглядят сегодня или в прошлом году, суметь отследить свою родословную - это сильная вещь. Мне бы тоже хотелось иметь родословную своей семьи. Я знаю, что в один прекрасный день мои дети будут интересоваться, или мои внуки, или мои правнуки, если у меня вообще когда-либо будут дети - а я собираюсь их иметь - кем же я была, поэтому я занимаюсь весьма нарциссическим делом:
Я - блогер, что для меня изумительно, потому что это занятие фиксирует каждый момент жизни. Я фотографирую себя - я делаю это с прошлого года - каждый день. И знаете, это одно и то же фото, это один и тот же человек. Всего лишь несколько человек читают это. Но я не пишу это для широкой публики; сейчас я это показываю, но я, наверное, сошла бы с ума, если бы это всё приобрело большую популярность. Вероятно, около четырёх человек читают это, и они говорят мне: «Ты не обновляла свой блог,» - возможно, мне будут попадаться люди, которые будут говорить, что я не обновляла блог - но это просто удивительно, что я могу вернуться в определённый день - я могу вернуться в апрель 2005 года и узнать, что я делала в тот день. Я смотрю на фото, и уже точно знаю, что. Это визуальный намёк, который так важен для того, чтобы понять, чем мы занимались. Я публикую и плохие фото, потому что бывают и плохие фото. (Смех) И я тут же вспоминаю: на этом фото я в Германии - мне надо было сделать однодневную поездку. Я заболела и была в номере отеля, и мне не хотелось там быть. Так что вы видите эти вещи. Здесь не только фотографии с улыбкой на лице. Я своего рода развила эту тему, поэтому у меня здесь такой вид. Если посмотреть на мои водительские права, то там у меня такой же вид, и это немного тревожит, но иногда это действительно важно.
И последняя история, которую я очень хочу рассказать, похоже, имеет для меня самое важное значение из всего того, что я делаю. И у меня может ком в горле застрять, потому что это обычно происходит, когда я рассказываю эту историю. Итак, эта женщина, её звали Эмма, она была блогером и пользовалась нашей техподдержкой. Она была бета-тестером, поэтому была с нами с момента открытия - знаете, всего было 100 человек - и она писала о том, что у неё рак и как она с этим живёт. Она писала, и писала, и писала, и все мы начали читать её блог, потому что у нас было немного блогов, мы могли прослеживать каждый. И вот как-то она писала, а потом она на время пропала. А потом появилась её сестра и сказала, что Эмма умерла. И вся наша служба поддержки, которая разговаривала с ней, была очень взволнована, и это был очень тяжёлый день для компании.
И это один из тех примеров, когда я понимаю, как ведение блогов влияет на наши отношения и сглаживание мира в интернете. Эта женщина из Англии и она живёт - она прожила жизнь, в которой рассказывала о том, что она делала. Но что на меня действительно повлияло так это то, что её сестра написала мне, она написала в этом блоге, что последние месяцы, когда Эмма вела блог, вероятно, были самыми лучшими в её жизни: быть способной разговаривать с людьми, делиться тем, что происходит и писать и получать комментарии. И это было чудесно узнать, что мы помогли ей в этом, и что она чувствовала себя комфортно, когда вела блог, и что идея ведения блогов совсем не устрашающая, что не всегда мы должны подвергаться атаке блогов, что мы можем быть открытыми людьми, которые хотят помочь людям и общаются с ними. Это было просто чудесно. И поэтому я распечатала эту страницу, отослала PDF версию её блога её родителям, а они раздавали копии у неё на похоронах, и даже в её некрологе они упомянули, что Эмма вела блог, так как это было частью её жизни. И это огромное дело.
Так что это её наследство, и я думаю, что мой призыв к действию будет таким: задумайтесь о блогах, подумайте, что это такое, подумайте о том, что вы о них думаете, а затем возьмите и создайте блог, потому что это то, что действительно изменит вашу жизнь. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Freeman Hrabowski: 4 pillars of college success in science\nTED Talk Subtitles and Transcript: At age 12, Freeman Hrabowski marched with Martin Luther King. Now he's president of the University of Maryland, Baltimore County (UMBC), where he works to create an environment that helps under-represented students -- specifically African-American, Latino and low-income learners -- get degrees in math and science. He shares the four pillars of UMBC's approach.\nSo I'll be talking about the success of my campus, the University of Maryland, Baltimore County, UMBC, in educating students of all types, across the arts and humanities and the science and engineering areas. What makes our story especially important is that we have learned so much from a group of students who are typically not at the top of the academic ladder -- students of color, students underrepresented in selected areas. And what makes the story especially unique is that we have learned how to help African-American students, Latino students, students from low-income backgrounds, to become some of the best in the world in science and engineering.\nAnd so I begin with a story about my childhood. We all are products of our childhood experiences. It's hard for me to believe that it's been 50 years since I had the experience of being a ninth grade kid in Birmingham, Alabama, a kid who loved getting A's, a kid who loved math, who loved to read, a kid who would say to the teacher -- when the teacher said, \"Here are 10 problems,\" to the class, this little fat kid would say, \"Give us 10 more.\" And the whole class would say, \"Shut up, Freeman.\" And there was a designated kicker every day. And so I was always asking this question: \"Well how could we get more kids to really love to learn?\"\nAnd amazingly, one week in church, when I really didn't want to be there and I was in the back of the room being placated by doing math problems, I heard this man say this: \"If we can get the children to participate in this peaceful demonstration here in Birmingham, we can show America that even children know the difference between right and wrong and that children really do want to get the best possible education.\" And I looked up and said, \"Who is that man?\" And they said his name was Dr. Martin Luther King. And I said to my parents, \"I've got to go. I want to go. I want to be a part of this.\" And they said, \"Absolutely not.\"\n(Laughter)\nAnd we had a rough go of it. And at that time, quite frankly, you really did not talk back to your parents. And somehow I said, \"You know, you guys are hypocrites. You make me go to this. You make me listen. The man wants me to go, and now you say no.\" And they thought about it all night. And they came into my room the next morning. They had not slept. They had been literally crying and praying and thinking, \"Will we let our 12-year-old participate in this march and probably have to go to jail?\" And they decided to do it. And when they came in to tell me, I was at first elated. And then all of a sudden I began thinking about the dogs and the fire hoses, and I got really scared, I really did. And one of the points I make to people all the time is that sometimes when people do things that are courageous, it doesn't really mean that they're that courageous. It simply means that they believe it's important to do it.\nI wanted a better education. I did not want to have to have hand-me-down books. I wanted to know that the school I attended not only had good teachers, but the resources we needed. And as a result of that experience, in the middle of the week, while I was there in jail, Dr. King came and said with our parents, \"What you children do this day will have an impact on children who have not been born.\"\nI recently realized that two-thirds of Americans today had not been born at the time of 1963. And so for them, when they hear about the Children's Crusade in Birmingham, in many ways, if they see it on TV, it's like our looking at the 1863 \"Lincoln\" movie: It's history. And the real question is, what lessons did we learn? Well amazingly, the most important for me was this: That children can be empowered to take ownership of their education. They can be taught to be passionate about wanting to learn and to love the idea of asking questions.\nAnd so it is especially significant that the university I now lead, the University of Maryland, Baltimore County, UMBC, was founded the very year I went to jail with Dr. King, in 1963. And what made that institutional founding especially important is that Maryland is the South, as you know, and, quite frankly, it was the first university in our state founded at a time when students of all races could go there. And so we had black and white students and others who began to attend. And it has been for 50 years an experiment. The experiment is this: Is it possible to have institutions in our country, universities, where people from all backgrounds can come and learn and learn to work together and learn to become leaders and to support each other in that experience?\nNow what is especially important about that experience for me is this: We found that we could do a lot in the arts and humanities and social sciences. And so we began to work on that, for years in the '60s. And we produced a number of people in law, all the way to the humanities. We produced great artists. Beckett is our muse. A lot of our students get into theater. It's great work. The problem that we faced was the same problem America continues to face -- that students in the sciences and engineering, black students were not succeeding. But when I looked at the data, what I found was that, quite frankly, students in general, large numbers were not making it. And as a result of that, we decided to do something that would help, first of all, the group at the bottom, African-American students, and then Hispanic students.\nAnd Robert and Jane Meyerhoff, philanthropists, said, \"We'd like to help.\" Robert Meyerhoff said, \"Why is it that everything I see on TV about black boys, if it's not about basketball, is not positive? I'd like to make a difference, to do something that's positive.\" We married those ideas, and we created this Meyerhoff Scholars program. And what is significant about the program is that we learned a number of things. And the question is this: How is it that now we lead the country in producing African-Americans who go on to complete Ph.D.'s in science and engineering and M.D./Ph.D.'s? That's a big deal. Give me a hand for that. That's a big deal. That's a big deal. It really is.\n(Applause)\nYou see, most people don't realize that it's not just minorities who don't do well in science and engineering. Quite frankly, you're talking about Americans. If you don't know it, while 20 percent of blacks and Hispanics who begin with a major in science and engineering will actually graduate in science and engineering, only 32 percent of whites who begin with majors in those areas actually succeed and graduate in those areas, and only 42 percent of Asian-Americans.\nAnd so, the real question is, what is the challenge? Well a part of it, of course, is K-12. We need to strengthen K-12. But the other part has to do with the culture of science and engineering on our campuses. Whether you know it or not, large numbers of students with high SAT's and large numbers of A.P. credits who go to the most prestigious universities in our country begin in pre-med or pre-engineering and engineering, and they end up changing their majors. And the number one reason, we find, quite frankly, is they did not do well in first year science courses. In fact, we call first year science and engineering, typically around America, weed-out courses or barrier courses.\nHow many of you in this audience know somebody who started off in pre-med or engineering and changed their major within a year or two? It's an American challenge. Half of you in the room. I know. I know. I know. And what is interesting about that is that so many students are smart and can do it. We need to find ways of making it happen.\nSo what are the four things we did to help minority students that now are helping students in general? Number one: high expectations. It takes an understanding of the academic preparation of students -- their grades, the rigor of the course work, their test-taking skills, their attitude, the fire in their belly, the passion for the work, to make it. And so doing things to help students prepare to be in that position, very important. But equally important, it takes an understanding that it's hard work that makes the difference. I don't care how smart you are or how smart you think you are. Smart simply means you're ready to learn. You're excited about learning and you want to ask good questions.\nI. I. Rabi, a Nobel laureate, said that when he was growing up in New York, all of his friends' parents would ask them \"What did you learn in school?\" at the end of a day. And he said, in contrast, his Jewish mother would say, \"Izzy, did you ask a good question today?\" And so high expectations have to do with curiosity and encouraging young people to be curious. And as a result of those high expectations, we began to find students we wanted to work with to see what could we do to help them, not simply to survive in science and engineering, but to become the very best, to excel.\nInterestingly enough, an example: One young man who earned a C in the first course and wanted to go on to med school, we said, \"We need to have you retake the course, because you need a strong foundation if you're going to move to the next level.\" Every foundation makes the difference in the next level. He retook the course. That young man went on to graduate from UMBC, to become the first black to get the M.D./Ph.D. from the University of Pennsylvania. He now works at Harvard. Nice story. Give him a hand for that too.\n(Applause)\nSecondly, it's not about test scores only. Test scores are important, but they're not the most important thing. One young woman had great grades, but test scores were not as high. But she had a factor that was very important. She never missed a day of school, K-12. There was fire in that belly. That young woman went on, and she is today with an M.D./Ph.D. from Hopkins. She's on the faculty, tenure track in psychiatry, Ph.D. in neuroscience. She and her adviser have a patent on a second use of Viagra for diabetes patients. Big hand for her. Big hand for her. (Applause) And so high expectations, very important.\nSecondly, the idea of building community among the students. You all know that so often in science and engineering we tend to think cutthroat. Students are not taught to work in groups. And that's what we work to do with that group to get them to understand each other, to build trust among them, to support each other, to learn how to ask good questions, but also to learn how to explain concepts with clarity. As you know, it's one thing to earn an A yourself, it's another thing to help someone else do well. And so to feel that sense of responsibility makes all the difference in the world. So building community among those students, very important.\nThird, the idea of, it takes researchers to produce researchers. Whether you're talking about artists producing artists or you're talking about people getting into the social sciences, whatever the discipline -- and especially in science and engineering, as in art, for example -- you need scientists to pull the students into the work. And so our students are working in labs regularly.\nAnd one great example that you'll appreciate: During a snowstorm in Baltimore several years ago, the guy on our campus with this Howard Hughes Medical Institute grant literally came back to work in his lab after several days, and all these students had refused to leave the lab. They had food they had packed out. They were in the lab working, and they saw the work, not as schoolwork, but as their lives. They knew they were working on AIDS research. They were looking at this amazing protein design. And what was interesting was each one of them focused on that work. And he said, \"It doesn't get any better than that.\"\nAnd then finally, if you've got the community and you've got the high expectations and you've got researchers producing researchers, you have to have people who are willing as faculty to get involved with those students, even in the classroom. I'll never forget a faculty member calling the staff and saying, \"I've got this young man in class, a young black guy, and he seems like he's just not excited about the work. He's not taking notes. We need to talk to him.\" What was significant was that the faculty member was observing every student to understand who was really involved and who was not and was saying, \"Let me see how I can work with them. Let me get the staff to help me out.\" It was that connecting. That young man today is actually a faculty member M.D./Ph.D. in neuroengineering at Duke. Give him a big hand for that.\n(Applause)\nAnd so the significance is that we have now developed this model that is helping us, not only finally with evaluation, assessing what works. And what we learned was that we needed to think about redesigning courses. And so we redesigned chemistry, we redesigned physics. But now we are looking at redesigning the humanities and social sciences. Because so many students are bored in class. Do you know that? Many students, K-12 and in universities, don't want to just sit there and listen to somebody talk. They need to be engaged.\nAnd so we have done -- if you look at our website at the Chemistry Discovery Center, you'll see people coming from all over the country to look at how we are redesigning courses, having an emphasis on collaboration, use of technology, using problems out of our biotech companies on our campus, and not giving students the theories, but having them struggle with those theories. And it's working so well that throughout our university system in Maryland, more and more courses are being redesigned.\nIt's called academic innovation.\nAnd what does all of that mean? It means that now, not just in science and engineering, we now have programs in the arts, in the humanities, in the social sciences, in teacher education, even particularly for women in I.T. If you don't know it, there's been a 79-percent decline in the number of women majoring in computer science just since 2000. And what I'm saying is that what will make the difference will be building community among students, telling young women, young minority students and students in general, you can do this work. And most important, giving them a chance to build that community with faculty pulling them into the work and our assessing what works and what does not work. Most important, if a student has a sense of self, it is amazing how the dreams and the values can make all the difference in the world.\nWhen I was a 12-year-old child in the jail in Birmingham, I kept thinking, \"I wonder what my future could be.\" I had no idea that it was possible for this little black boy in Birmingham to one day be president of a university that has students from 150 countries, where students are not there just to survive, where they love learning, where they enjoy being the best, where they will one day change the world.\nAristotle said, \"Excellence is never an accident. It is the result of high intention, sincere effort and intelligent execution. It represents the wisest option among many alternatives.\" And then he said something that gives me goosebumps. He said, \"Choice, not chance, determines your destiny.\" Choice, not chance, determines your destiny, dreams and values.\nThank you all very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Фриман Грабовски: 4 столпа успеха в колледже и науке\nTED Talk Subtitles and Transcript: В 12 лет Фриман Грабовски маршировал рядом с Мартином Лютером Кингом. Теперь он президент Мэрилендского университета, в округе Балтимор, (UMBC), где он создаёт среду, помогающую студентам из недостаточно представленных меньшинств, в частности афро-, латино-американцам и малоимущим, преуспевать в науке и математике. Он рассказывает о четырёх основах методики UMBC.\nЯ расскажу вам об успехе моего кампуса Мэрилендского университета, в округе Балтимор, (МУБ) В обучении студентов различным дисциплинам, начиная от гуманитарных до естественных и инженерных. Изюминка этой истории в том, что мы смогли многое узнать от студентов, которые зачастую не достигают особых высот в научной среде — от темнокожих студентов, их меньше в определённых науках. Уникальность этой истории в том, что мы научились помогать студентам афро- и латино-американцам, а так же студентам из малоимущих семей, стать лидерами в естественных и инженерных дисциплинах.\nЯ начну свой рассказ с истории из моего детства. Мы все продукты нашего детства. Трудно представить, что уже прошло 50 лет с тех пор когда я был девятиклассником, в городе Бирмингем, штат Алабама, обожал получать 5-ки, обожал математику, чтение, Любил говорить учителю, который задавал нам десять задач: «Задайте нам ещё десять». А весь класс кричал: «Фриман, заткнись». Ежедневно, меня пинали. Я постоянно задавался вопросом: «Как привить этим детям любовь к учёбе?».\nОднажды, в церкви, когда я опять совершенно не хотел там быть, но занимал себя задачками по математике, сидя на последнем ряду, я услышал как кто-то сказал: «Если мы убедим детей участвовать в этой мирной демонстрации, здесь в Бирмингеме, то покажем Америке, что даже дети могут отличить хорошее от плохого и эти дети очень хотят получить лучшее образование». Я спросил: «Кто этот человек?». Они ответили, что его зовут Мартин Лютер Кинг. Я сказал родителям, что должен пойти, что хочу участвовать в этом. Они же ответили: «Категорически, нет!».\n(Смех)\nЭто была сложная ситуация. Честно говоря, в то время было не принято перечить родителям. Но, я всё же сказал: «Вы лицемеры! Вы взяли меня с собой. Заставили всё выслушать. Он говорит — пошли, а вы говорите — нет!». Целую ночь они думали и утром, не спав всю ночь, молясь, плача и рассуждая, они пришли в мою комнату. Задав себе вопрос: «Позволим ли мы, своему 12-летнему сыну участвовать в этой демонстрации и попасть в тюрьму?». Они решили пустить меня на демонстрацию. Когда мне это сообщили, изначально, я ликовал, но когда я задумался о собаках и шлангах с водой я очень испугался. Я часто говорю об этом людям, что если ты совершаешь смелый поступок не значит, что ты смельчак, а значит, что ты веришь, что это важно.\nЯ хотел хорошее образование. Я не хотел читать чьи-то подержанные книжки. Я хотел знать, что в моей школе есть не только хорошие учителя, но и адекватные ресурсы для обучения. Я помню когда посередине недели, пока я сидел в тюрьме, доктор Кинг пришёл вместе с нашими родителями и сказал: «То, что вы делаете сегодня изменит жизнь детей, которые ещё даже не родились».\nДве трети американцев, сегодня, ещё даже не родились тогда, в 1963. Когда они слышат о детском походе в Бирмингеме или смотрят это по телевизору, это лишь история, такая же как и фильм «Линкольн» о событиях 1863 года. И всё же, какой урок мы вынесли из этого? Самым важным для меня является следующее: детей можно вдохновить почувствовать контроль над собственным образованием. Их можно научить страстно любить учёбу и привить любовь к задаванию вопросов.\nЭто особенно важно, потому как мой университет, Мэрилендский университет, в округе Балтимор, UMBC, был основан в тот же год, когда я попал в тюрьму с доктором Кингом, 1963. Основание этого заведения очень важно, ведь Мэриленд это, как вы знаете, Юг, это первый университет в нашем штате, основанный в момент, когда студенты всех рас могли туда поступить. У нас появились черные, белые и студенты других рас. На протяжении 50 лет, это был эксперимент. Суть эксперимента: могут ли в нашей стране существовать образовательные заведения где будут собираться и учиться люди разных происхождений, работать вместе и поддерживать друг друга, в итоге становясь лидерами?\nЭтот опыт для меня важен, потому как мы поняли, что можем многое изменить в искусстве, гуманитарных и общественных науках. Мы работали над этим с 60-х. Мы выучили многих от юристов до гуманитариев. Мы выучили великих артистов. Беккетт — наша муза. Многие из наших студентов выступают в театре. Это прекрасная работа. Проблема, с которой сталкиваемся мы и вся Америка: студенты не преуспевают в точных и инженерных науках, черные студенты не преуспевают. Изучив статистику, мы осознали, что студенты в целом, в больших количествах, не преуспевают. В результате, первым делом, мы решили помочь, студентам в самой плачевной ситуации, афро- и латино-американцам.\nФилантропы, Роберт и Джейн Майрхофф, сказали: «Мы хотим помочь». Роберт Майрхофф сказал — «Почему всё, что показывают по телевизору, о чёрных мальчишках, помимо баскетбола, отрицательное? Я хочу как-то изменить это, хочу сделать положительный шаг». Мы объединили эти идеи и создали стипендию Майрхоффа. Эта программа значительна ввиду нескольких важных открытий. А суть в следующем: Как получилось, что, в этой стране, мы обучаем большую долю афро-американцев кандидатов точных и инженерных наук, а так же докторов медицины? Это очень важно! Ваши аплодисменты. Это очень важно. Это очень важно. Правда.\n(Аплодисменты)\nМногие не понимают, что не только меньшинства не преуспевают в точных и инженерных науках. Не преуспевают американцы. Лишь 20% афро- и латино-американцев, поступающих на факультеты точных и инженерных наук, получат диплом в этих сферах. И только 32% белых, и 42% американцев азиатского происхождения, получат свои дипломы.\nОчевидный вопрос — «Что им препятствует?». Частично проблема в среднем школьном образовании. Нам нужно усилить школьную программу. Но, другая сторона проблемы, в культуре науки на наших кампусах. Не все знают, что многие студенты с высокими балами по SAT и большим количеством предварительно зачисленных учебных часов, в самых престижных учебных заведениях, поступают на инженерные и медицинские факультеты, но в итоге меняют направление. Это происходит потому что у них плохие оценки на первом курсе. В Америке уроки первого курса по естественным и инженерным наукам, мы называем отборочными или преграждающими.\nКто, из вас в этой аудитории, знает кого-нибудь кто начал учиться на инженера или доктора, но сменил профиль после первого или второго курса? Это американская проблема. Это половина этой аудитории. Да, я знаю. И всё же интересно, что у нас много умных студентов и они могут учиться. Мы должны найти способы помочь им.\nКакие четыре принципа мы приняли, чтобы помочь меньшинствам, и которые актуальны для всех студентов в общем? Первый — большие надежды. Нужно отнестись с пониманием к академической подготовке студентов, их оценкам, интенсивности образовательной программы, умении сдавать экзамены, настроении, задоре в их сердцах, желанию работать и быть успешными. Очень важно подготавливать их к этой роли. Не менее важно дать им знать, что только труд поможем им достичь этого. Мне не важно, насколько вы умные или считаете себя умными. Умный это значит, что вы готовы учиться. Вас радует учёба и вы хотите задавать вопросы.\nИсидор Айзек Раби, лауреат Нобелевской премии, сказал, что когда он рос в Нью-Йорке, родители его друзей спрашивали их: «Чему вас сегодня научили в школе?». А его еврейская мама, спрашивала: «Иззи, ты задавал сегодня хорошие вопросы?». Большие надежды связаны с любопытством и воодушевлением молодёжи быть любопытными. В результате этих больших надежд, мы отыскали студентов, с которыми мы хотели поработать и выяснили, как мы можем им помочь не только выдержать учиться на инженера или учёного, но и как раскрыть свой потенциал и преуспеть в общем.\nК примеру, один молодой человек получил тройку и собирался дальше поступать в медучилище. Мы же сказали: «Тебе нужно повторно взять этот курс, прежде чем переходить на следующий уровень. Нужны хорошие базовые знания». Каждый этап формирует фундамент для следующего. Он повторно сдал этот курс. Он закончил UMBC и является первым афро-американцем со степенью доктора медицины и философии из Пенсильванского университета. Теперь он работает в Гарварде. Очень хорошая история. Поаплодируйте ему.\n(Аплодисменты)\nВо-вторых, оценки не самое важное. Экзаменационные балы важны, но это не самое важное. У одной девушки были хорошие оценки, но она плохо сдавала экзамены. Но, у неё была очень важная черта. Она ни разу не пропустила ни одного дня в школе. У неё в сердце горел огонь! Теперь она доктор медицины и философии в университете Джонса Хопкинса. Она теперь профессор, с постоянным контрактом, доктор философии по неврологии. У неё и её начальника патент на альтернативное применение Виагры для больных диабетом. Ваши аплодисменты для неё. (Аплодисменты) Большие надежды очень важны.\nА так же, создание студенческой среды. Мы привыкли считать, что среда обучения, в науке и инженерном искусстве, беспощадна. Студентов не учат работать в командах. Мы помогаем этим группам понимать, доверять и поддерживать друг друга, учиться задавать вопросы, а так же объясняться эффективно. Можно заработать 5-ку самостоятельно, но это совершенно иное чувство, помочь получить 5-ку другому. Мы считаем, что чувство ответственности сильно влияет на исход дел. Следовательно, очень важно построить студенческую среду.\nВ-третьих, принцип, что нужны учёные чтобы вырастить учёных. Нужны артисты для обучения артистов, социологи для студентов социологии. Так и с любой другой дисциплиной и больше всего в инженерном искусстве и науке. Нужны учёные, чтобы втягивать студентов в науку. Наши студенты постоянно работают в лабораториях.\nЯ думаю, вам понравится вот такой пример: пару лет назад, во время снежной бури, в Балтиморе, один парень, в нашем университете, c грантом от медицинского института Хьюза, вернулся на работу спустя несколько дней и все его студенты отказались покидать лабораторию. Они принесли с собой еду, они остались работать в лаборатории, для них это была их жизнь, а не работа. Они знали, что исследуют СПИД. Они работали над конструированием белка. Каждый из них был поглощён своей работой. Он сказал: «Ничто не может быть лучше!».\nНаконец, если у вас есть студенческая община, большие надежды, и учёные чтобы обучать учёных, вам понадобится профессура, заинтересованная в работе со студентами, даже в аудитории. Я никогда не забуду звонок от одного профессора нашему сотруднику: «У меня сидит молодой афро-американец и он не увлечён учёбой. Он не ведёт конспекты. Вы не могли бы поговорить с ним?». Важно заметить, что этот профессор наблюдал за каждым студентом и отмечал, кто вовлечён, а кто нет, задаваясь вопросом: «Как я могу с ним наладить контакт и привлечь моих сотрудников на подмогу?». Всё взаимосвязано. Этот молодой человек теперь доктор медицины и философии, по нейроинженерии, в университете Дьюка. Поаплодируйте ему!\n(Аплодисменты)\nМы разработали модель, которая позволяет нам оценивать, что работает, а что нет, но и показала нам, что требуется обновить нашу программу. Мы перепланировали химию и физику. Мы так же хотим переработать гуманитарные и общественные науки, потому что так много студентов скучают на уроках. Вы это знали? Многие школьники и студенты не хотят просто сидеть и слушать лектора. Их нужно вовлечь.\nНа нашей веб странице есть ссылка на центр исследования Химии. Люди со всей страны посещают её, чтобы посмотреть как мы переконструировали курсы, c упором на взаимодействие и применение технологий, на примере задач от биотехнологических компаний на нашем кампусе. Мы не кормим наших студентов теориями, а позволяем им решать эти задачи самим. Из-за успеха, в нашем университете, всё больше курсов подвергаются перепланировке.\nЭто называется академической инновацией.\nИ всё же, какие у нас результаты? На данный момент, мы запустили похожие программы, в гуманитарных и общественных науках, педагогики и, что очень важно, в информатике для женщин. Если вы не знали, c 2009 года, количество женщин поступающих на факультет информатики, сократилось на 79%. Всё это можно исправить, если создать студенческие общины и среду обучения, а так же говорить молодым девушкам, представителям меньшинств и обычным студентам: «Вы можете успешно учиться!». Важно дать им возможность создать эту среду при поддержке профессуры, вовлекающей их в работу, и постоянно переоценивать, что работает, а что нет. Чувство собственного достоинства у студента, это очень важно. Просто невероятно, как мечты и ценности могут радикально изменить ход дела.\nКогда я сидел в тюрьме Бирмингема, в 12 лет, я думал: «Какое у меня может быть будущее?». Я не мог представить, что маленький чёрный мальчик, из Бирмингема, может стать президентом университета, где учатся студенты из 150 стран, где студенты не просто выживают, а любят учиться, успешными и когда-нибудь они изменят этот мир.\nАристотель сказал: «Превосходство никогда не даётся случайно. Оно всегда результат чётких намерений, чистосердечного труда и обдуманного исполнения. Это самый мудрый выбор из всех возможных». Затем, он сказал нечто, что до сих пор бросает меня в дрожь. Он сказал: «Выбор, а не шанс, определяет нашу судьбу». Выбор, а не шанс, определяет вашу судьбу. Мечты и ценности.\nОгромное вам спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Freeman Hrabowski: 4 pillars of college success in science
TED Talk Subtitles and Transcript: At age 12, Freeman Hrabowski marched with Martin Luther King. Now he's president of the University of Maryland, Baltimore County (UMBC), where he works to create an environment that helps under-represented students -- specifically African-American, Latino and low-income learners -- get degrees in math and science. He shares the four pillars of UMBC's approach.
So I'll be talking about the success of my campus, the University of Maryland, Baltimore County, UMBC, in educating students of all types, across the arts and humanities and the science and engineering areas. What makes our story especially important is that we have learned so much from a group of students who are typically not at the top of the academic ladder -- students of color, students underrepresented in selected areas. And what makes the story especially unique is that we have learned how to help African-American students, Latino students, students from low-income backgrounds, to become some of the best in the world in science and engineering.
And so I begin with a story about my childhood. We all are products of our childhood experiences. It's hard for me to believe that it's been 50 years since I had the experience of being a ninth grade kid in Birmingham, Alabama, a kid who loved getting A's, a kid who loved math, who loved to read, a kid who would say to the teacher -- when the teacher said, "Here are 10 problems," to the class, this little fat kid would say, "Give us 10 more." And the whole class would say, "Shut up, Freeman." And there was a designated kicker every day. And so I was always asking this question: "Well how could we get more kids to really love to learn?"
And amazingly, one week in church, when I really didn't want to be there and I was in the back of the room being placated by doing math problems, I heard this man say this: "If we can get the children to participate in this peaceful demonstration here in Birmingham, we can show America that even children know the difference between right and wrong and that children really do want to get the best possible education." And I looked up and said, "Who is that man?" And they said his name was Dr. Martin Luther King. And I said to my parents, "I've got to go. I want to go. I want to be a part of this." And they said, "Absolutely not."
(Laughter)
And we had a rough go of it. And at that time, quite frankly, you really did not talk back to your parents. And somehow I said, "You know, you guys are hypocrites. You make me go to this. You make me listen. The man wants me to go, and now you say no." And they thought about it all night. And they came into my room the next morning. They had not slept. They had been literally crying and praying and thinking, "Will we let our 12-year-old participate in this march and probably have to go to jail?" And they decided to do it. And when they came in to tell me, I was at first elated. And then all of a sudden I began thinking about the dogs and the fire hoses, and I got really scared, I really did. And one of the points I make to people all the time is that sometimes when people do things that are courageous, it doesn't really mean that they're that courageous. It simply means that they believe it's important to do it.
I wanted a better education. I did not want to have to have hand-me-down books. I wanted to know that the school I attended not only had good teachers, but the resources we needed. And as a result of that experience, in the middle of the week, while I was there in jail, Dr. King came and said with our parents, "What you children do this day will have an impact on children who have not been born."
I recently realized that two-thirds of Americans today had not been born at the time of 1963. And so for them, when they hear about the Children's Crusade in Birmingham, in many ways, if they see it on TV, it's like our looking at the 1863 "Lincoln" movie: It's history. And the real question is, what lessons did we learn? Well amazingly, the most important for me was this: That children can be empowered to take ownership of their education. They can be taught to be passionate about wanting to learn and to love the idea of asking questions.
And so it is especially significant that the university I now lead, the University of Maryland, Baltimore County, UMBC, was founded the very year I went to jail with Dr. King, in 1963. And what made that institutional founding especially important is that Maryland is the South, as you know, and, quite frankly, it was the first university in our state founded at a time when students of all races could go there. And so we had black and white students and others who began to attend. And it has been for 50 years an experiment. The experiment is this: Is it possible to have institutions in our country, universities, where people from all backgrounds can come and learn and learn to work together and learn to become leaders and to support each other in that experience?
Now what is especially important about that experience for me is this: We found that we could do a lot in the arts and humanities and social sciences. And so we began to work on that, for years in the '60s. And we produced a number of people in law, all the way to the humanities. We produced great artists. Beckett is our muse. A lot of our students get into theater. It's great work. The problem that we faced was the same problem America continues to face -- that students in the sciences and engineering, black students were not succeeding. But when I looked at the data, what I found was that, quite frankly, students in general, large numbers were not making it. And as a result of that, we decided to do something that would help, first of all, the group at the bottom, African-American students, and then Hispanic students.
And Robert and Jane Meyerhoff, philanthropists, said, "We'd like to help." Robert Meyerhoff said, "Why is it that everything I see on TV about black boys, if it's not about basketball, is not positive? I'd like to make a difference, to do something that's positive." We married those ideas, and we created this Meyerhoff Scholars program. And what is significant about the program is that we learned a number of things. And the question is this: How is it that now we lead the country in producing African-Americans who go on to complete Ph.D.'s in science and engineering and M.D./Ph.D.'s? That's a big deal. Give me a hand for that. That's a big deal. That's a big deal. It really is.
(Applause)
You see, most people don't realize that it's not just minorities who don't do well in science and engineering. Quite frankly, you're talking about Americans. If you don't know it, while 20 percent of blacks and Hispanics who begin with a major in science and engineering will actually graduate in science and engineering, only 32 percent of whites who begin with majors in those areas actually succeed and graduate in those areas, and only 42 percent of Asian-Americans.
And so, the real question is, what is the challenge? Well a part of it, of course, is K-12. We need to strengthen K-12. But the other part has to do with the culture of science and engineering on our campuses. Whether you know it or not, large numbers of students with high SAT's and large numbers of A.P. credits who go to the most prestigious universities in our country begin in pre-med or pre-engineering and engineering, and they end up changing their majors. And the number one reason, we find, quite frankly, is they did not do well in first year science courses. In fact, we call first year science and engineering, typically around America, weed-out courses or barrier courses.
How many of you in this audience know somebody who started off in pre-med or engineering and changed their major within a year or two? It's an American challenge. Half of you in the room. I know. I know. I know. And what is interesting about that is that so many students are smart and can do it. We need to find ways of making it happen.
So what are the four things we did to help minority students that now are helping students in general? Number one: high expectations. It takes an understanding of the academic preparation of students -- their grades, the rigor of the course work, their test-taking skills, their attitude, the fire in their belly, the passion for the work, to make it. And so doing things to help students prepare to be in that position, very important. But equally important, it takes an understanding that it's hard work that makes the difference. I don't care how smart you are or how smart you think you are. Smart simply means you're ready to learn. You're excited about learning and you want to ask good questions.
I. I. Rabi, a Nobel laureate, said that when he was growing up in New York, all of his friends' parents would ask them "What did you learn in school?" at the end of a day. And he said, in contrast, his Jewish mother would say, "Izzy, did you ask a good question today?" And so high expectations have to do with curiosity and encouraging young people to be curious. And as a result of those high expectations, we began to find students we wanted to work with to see what could we do to help them, not simply to survive in science and engineering, but to become the very best, to excel.
Interestingly enough, an example: One young man who earned a C in the first course and wanted to go on to med school, we said, "We need to have you retake the course, because you need a strong foundation if you're going to move to the next level." Every foundation makes the difference in the next level. He retook the course. That young man went on to graduate from UMBC, to become the first black to get the M.D./Ph.D. from the University of Pennsylvania. He now works at Harvard. Nice story. Give him a hand for that too.
(Applause)
Secondly, it's not about test scores only. Test scores are important, but they're not the most important thing. One young woman had great grades, but test scores were not as high. But she had a factor that was very important. She never missed a day of school, K-12. There was fire in that belly. That young woman went on, and she is today with an M.D./Ph.D. from Hopkins. She's on the faculty, tenure track in psychiatry, Ph.D. in neuroscience. She and her adviser have a patent on a second use of Viagra for diabetes patients. Big hand for her. Big hand for her. (Applause) And so high expectations, very important.
Secondly, the idea of building community among the students. You all know that so often in science and engineering we tend to think cutthroat. Students are not taught to work in groups. And that's what we work to do with that group to get them to understand each other, to build trust among them, to support each other, to learn how to ask good questions, but also to learn how to explain concepts with clarity. As you know, it's one thing to earn an A yourself, it's another thing to help someone else do well. And so to feel that sense of responsibility makes all the difference in the world. So building community among those students, very important.
Third, the idea of, it takes researchers to produce researchers. Whether you're talking about artists producing artists or you're talking about people getting into the social sciences, whatever the discipline -- and especially in science and engineering, as in art, for example -- you need scientists to pull the students into the work. And so our students are working in labs regularly.
And one great example that you'll appreciate: During a snowstorm in Baltimore several years ago, the guy on our campus with this Howard Hughes Medical Institute grant literally came back to work in his lab after several days, and all these students had refused to leave the lab. They had food they had packed out. They were in the lab working, and they saw the work, not as schoolwork, but as their lives. They knew they were working on AIDS research. They were looking at this amazing protein design. And what was interesting was each one of them focused on that work. And he said, "It doesn't get any better than that."
And then finally, if you've got the community and you've got the high expectations and you've got researchers producing researchers, you have to have people who are willing as faculty to get involved with those students, even in the classroom. I'll never forget a faculty member calling the staff and saying, "I've got this young man in class, a young black guy, and he seems like he's just not excited about the work. He's not taking notes. We need to talk to him." What was significant was that the faculty member was observing every student to understand who was really involved and who was not and was saying, "Let me see how I can work with them. Let me get the staff to help me out." It was that connecting. That young man today is actually a faculty member M.D./Ph.D. in neuroengineering at Duke. Give him a big hand for that.
(Applause)
And so the significance is that we have now developed this model that is helping us, not only finally with evaluation, assessing what works. And what we learned was that we needed to think about redesigning courses. And so we redesigned chemistry, we redesigned physics. But now we are looking at redesigning the humanities and social sciences. Because so many students are bored in class. Do you know that? Many students, K-12 and in universities, don't want to just sit there and listen to somebody talk. They need to be engaged.
And so we have done -- if you look at our website at the Chemistry Discovery Center, you'll see people coming from all over the country to look at how we are redesigning courses, having an emphasis on collaboration, use of technology, using problems out of our biotech companies on our campus, and not giving students the theories, but having them struggle with those theories. And it's working so well that throughout our university system in Maryland, more and more courses are being redesigned.
It's called academic innovation.
And what does all of that mean? It means that now, not just in science and engineering, we now have programs in the arts, in the humanities, in the social sciences, in teacher education, even particularly for women in I.T. If you don't know it, there's been a 79-percent decline in the number of women majoring in computer science just since 2000. And what I'm saying is that what will make the difference will be building community among students, telling young women, young minority students and students in general, you can do this work. And most important, giving them a chance to build that community with faculty pulling them into the work and our assessing what works and what does not work. Most important, if a student has a sense of self, it is amazing how the dreams and the values can make all the difference in the world.
When I was a 12-year-old child in the jail in Birmingham, I kept thinking, "I wonder what my future could be." I had no idea that it was possible for this little black boy in Birmingham to one day be president of a university that has students from 150 countries, where students are not there just to survive, where they love learning, where they enjoy being the best, where they will one day change the world.
Aristotle said, "Excellence is never an accident. It is the result of high intention, sincere effort and intelligent execution. It represents the wisest option among many alternatives." And then he said something that gives me goosebumps. He said, "Choice, not chance, determines your destiny." Choice, not chance, determines your destiny, dreams and values.
Thank you all very much.
(Applause)
|
Фриман Грабовски: 4 столпа успеха в колледже и науке
TED Talk Subtitles and Transcript: В 12 лет Фриман Грабовски маршировал рядом с Мартином Лютером Кингом. Теперь он президент Мэрилендского университета, в округе Балтимор, (UMBC), где он создаёт среду, помогающую студентам из недостаточно представленных меньшинств, в частности афро-, латино-американцам и малоимущим, преуспевать в науке и математике. Он рассказывает о четырёх основах методики UMBC.
Я расскажу вам об успехе моего кампуса Мэрилендского университета, в округе Балтимор, (МУБ) В обучении студентов различным дисциплинам, начиная от гуманитарных до естественных и инженерных. Изюминка этой истории в том, что мы смогли многое узнать от студентов, которые зачастую не достигают особых высот в научной среде — от темнокожих студентов, их меньше в определённых науках. Уникальность этой истории в том, что мы научились помогать студентам афро- и латино-американцам, а так же студентам из малоимущих семей, стать лидерами в естественных и инженерных дисциплинах.
Я начну свой рассказ с истории из моего детства. Мы все продукты нашего детства. Трудно представить, что уже прошло 50 лет с тех пор когда я был девятиклассником, в городе Бирмингем, штат Алабама, обожал получать 5-ки, обожал математику, чтение, Любил говорить учителю, который задавал нам десять задач: «Задайте нам ещё десять». А весь класс кричал: «Фриман, заткнись». Ежедневно, меня пинали. Я постоянно задавался вопросом: «Как привить этим детям любовь к учёбе?».
Однажды, в церкви, когда я опять совершенно не хотел там быть, но занимал себя задачками по математике, сидя на последнем ряду, я услышал как кто-то сказал: «Если мы убедим детей участвовать в этой мирной демонстрации, здесь в Бирмингеме, то покажем Америке, что даже дети могут отличить хорошее от плохого и эти дети очень хотят получить лучшее образование». Я спросил: «Кто этот человек?». Они ответили, что его зовут Мартин Лютер Кинг. Я сказал родителям, что должен пойти, что хочу участвовать в этом. Они же ответили: «Категорически, нет!».
(Смех)
Это была сложная ситуация. Честно говоря, в то время было не принято перечить родителям. Но, я всё же сказал: «Вы лицемеры! Вы взяли меня с собой. Заставили всё выслушать. Он говорит — пошли, а вы говорите — нет!». Целую ночь они думали и утром, не спав всю ночь, молясь, плача и рассуждая, они пришли в мою комнату. Задав себе вопрос: «Позволим ли мы, своему 12-летнему сыну участвовать в этой демонстрации и попасть в тюрьму?». Они решили пустить меня на демонстрацию. Когда мне это сообщили, изначально, я ликовал, но когда я задумался о собаках и шлангах с водой я очень испугался. Я часто говорю об этом людям, что если ты совершаешь смелый поступок не значит, что ты смельчак, а значит, что ты веришь, что это важно.
Я хотел хорошее образование. Я не хотел читать чьи-то подержанные книжки. Я хотел знать, что в моей школе есть не только хорошие учителя, но и адекватные ресурсы для обучения. Я помню когда посередине недели, пока я сидел в тюрьме, доктор Кинг пришёл вместе с нашими родителями и сказал: «То, что вы делаете сегодня изменит жизнь детей, которые ещё даже не родились».
Две трети американцев, сегодня, ещё даже не родились тогда, в 1963. Когда они слышат о детском походе в Бирмингеме или смотрят это по телевизору, это лишь история, такая же как и фильм «Линкольн» о событиях 1863 года. И всё же, какой урок мы вынесли из этого? Самым важным для меня является следующее: детей можно вдохновить почувствовать контроль над собственным образованием. Их можно научить страстно любить учёбу и привить любовь к задаванию вопросов.
Это особенно важно, потому как мой университет, Мэрилендский университет, в округе Балтимор, UMBC, был основан в тот же год, когда я попал в тюрьму с доктором Кингом, 1963. Основание этого заведения очень важно, ведь Мэриленд это, как вы знаете, Юг, это первый университет в нашем штате, основанный в момент, когда студенты всех рас могли туда поступить. У нас появились черные, белые и студенты других рас. На протяжении 50 лет, это был эксперимент. Суть эксперимента: могут ли в нашей стране существовать образовательные заведения где будут собираться и учиться люди разных происхождений, работать вместе и поддерживать друг друга, в итоге становясь лидерами?
Этот опыт для меня важен, потому как мы поняли, что можем многое изменить в искусстве, гуманитарных и общественных науках. Мы работали над этим с 60-х. Мы выучили многих от юристов до гуманитариев. Мы выучили великих артистов. Беккетт — наша муза. Многие из наших студентов выступают в театре. Это прекрасная работа. Проблема, с которой сталкиваемся мы и вся Америка: студенты не преуспевают в точных и инженерных науках, черные студенты не преуспевают. Изучив статистику, мы осознали, что студенты в целом, в больших количествах, не преуспевают. В результате, первым делом, мы решили помочь, студентам в самой плачевной ситуации, афро- и латино-американцам.
Филантропы, Роберт и Джейн Майрхофф, сказали: «Мы хотим помочь». Роберт Майрхофф сказал — «Почему всё, что показывают по телевизору, о чёрных мальчишках, помимо баскетбола, отрицательное? Я хочу как-то изменить это, хочу сделать положительный шаг». Мы объединили эти идеи и создали стипендию Майрхоффа. Эта программа значительна ввиду нескольких важных открытий. А суть в следующем: Как получилось, что, в этой стране, мы обучаем большую долю афро-американцев кандидатов точных и инженерных наук, а так же докторов медицины? Это очень важно! Ваши аплодисменты. Это очень важно. Это очень важно. Правда.
(Аплодисменты)
Многие не понимают, что не только меньшинства не преуспевают в точных и инженерных науках. Не преуспевают американцы. Лишь 20% афро- и латино-американцев, поступающих на факультеты точных и инженерных наук, получат диплом в этих сферах. И только 32% белых, и 42% американцев азиатского происхождения, получат свои дипломы.
Очевидный вопрос — «Что им препятствует?». Частично проблема в среднем школьном образовании. Нам нужно усилить школьную программу. Но, другая сторона проблемы, в культуре науки на наших кампусах. Не все знают, что многие студенты с высокими балами по SAT и большим количеством предварительно зачисленных учебных часов, в самых престижных учебных заведениях, поступают на инженерные и медицинские факультеты, но в итоге меняют направление. Это происходит потому что у них плохие оценки на первом курсе. В Америке уроки первого курса по естественным и инженерным наукам, мы называем отборочными или преграждающими.
Кто, из вас в этой аудитории, знает кого-нибудь кто начал учиться на инженера или доктора, но сменил профиль после первого или второго курса? Это американская проблема. Это половина этой аудитории. Да, я знаю. И всё же интересно, что у нас много умных студентов и они могут учиться. Мы должны найти способы помочь им.
Какие четыре принципа мы приняли, чтобы помочь меньшинствам, и которые актуальны для всех студентов в общем? Первый — большие надежды. Нужно отнестись с пониманием к академической подготовке студентов, их оценкам, интенсивности образовательной программы, умении сдавать экзамены, настроении, задоре в их сердцах, желанию работать и быть успешными. Очень важно подготавливать их к этой роли. Не менее важно дать им знать, что только труд поможем им достичь этого. Мне не важно, насколько вы умные или считаете себя умными. Умный это значит, что вы готовы учиться. Вас радует учёба и вы хотите задавать вопросы.
Исидор Айзек Раби, лауреат Нобелевской премии, сказал, что когда он рос в Нью-Йорке, родители его друзей спрашивали их: «Чему вас сегодня научили в школе?». А его еврейская мама, спрашивала: «Иззи, ты задавал сегодня хорошие вопросы?». Большие надежды связаны с любопытством и воодушевлением молодёжи быть любопытными. В результате этих больших надежд, мы отыскали студентов, с которыми мы хотели поработать и выяснили, как мы можем им помочь не только выдержать учиться на инженера или учёного, но и как раскрыть свой потенциал и преуспеть в общем.
К примеру, один молодой человек получил тройку и собирался дальше поступать в медучилище. Мы же сказали: «Тебе нужно повторно взять этот курс, прежде чем переходить на следующий уровень. Нужны хорошие базовые знания». Каждый этап формирует фундамент для следующего. Он повторно сдал этот курс. Он закончил UMBC и является первым афро-американцем со степенью доктора медицины и философии из Пенсильванского университета. Теперь он работает в Гарварде. Очень хорошая история. Поаплодируйте ему.
(Аплодисменты)
Во-вторых, оценки не самое важное. Экзаменационные балы важны, но это не самое важное. У одной девушки были хорошие оценки, но она плохо сдавала экзамены. Но, у неё была очень важная черта. Она ни разу не пропустила ни одного дня в школе. У неё в сердце горел огонь! Теперь она доктор медицины и философии в университете Джонса Хопкинса. Она теперь профессор, с постоянным контрактом, доктор философии по неврологии. У неё и её начальника патент на альтернативное применение Виагры для больных диабетом. Ваши аплодисменты для неё. (Аплодисменты) Большие надежды очень важны.
А так же, создание студенческой среды. Мы привыкли считать, что среда обучения, в науке и инженерном искусстве, беспощадна. Студентов не учат работать в командах. Мы помогаем этим группам понимать, доверять и поддерживать друг друга, учиться задавать вопросы, а так же объясняться эффективно. Можно заработать 5-ку самостоятельно, но это совершенно иное чувство, помочь получить 5-ку другому. Мы считаем, что чувство ответственности сильно влияет на исход дел. Следовательно, очень важно построить студенческую среду.
В-третьих, принцип, что нужны учёные чтобы вырастить учёных. Нужны артисты для обучения артистов, социологи для студентов социологии. Так и с любой другой дисциплиной и больше всего в инженерном искусстве и науке. Нужны учёные, чтобы втягивать студентов в науку. Наши студенты постоянно работают в лабораториях.
Я думаю, вам понравится вот такой пример: пару лет назад, во время снежной бури, в Балтиморе, один парень, в нашем университете, c грантом от медицинского института Хьюза, вернулся на работу спустя несколько дней и все его студенты отказались покидать лабораторию. Они принесли с собой еду, они остались работать в лаборатории, для них это была их жизнь, а не работа. Они знали, что исследуют СПИД. Они работали над конструированием белка. Каждый из них был поглощён своей работой. Он сказал: «Ничто не может быть лучше!».
Наконец, если у вас есть студенческая община, большие надежды, и учёные чтобы обучать учёных, вам понадобится профессура, заинтересованная в работе со студентами, даже в аудитории. Я никогда не забуду звонок от одного профессора нашему сотруднику: «У меня сидит молодой афро-американец и он не увлечён учёбой. Он не ведёт конспекты. Вы не могли бы поговорить с ним?». Важно заметить, что этот профессор наблюдал за каждым студентом и отмечал, кто вовлечён, а кто нет, задаваясь вопросом: «Как я могу с ним наладить контакт и привлечь моих сотрудников на подмогу?». Всё взаимосвязано. Этот молодой человек теперь доктор медицины и философии, по нейроинженерии, в университете Дьюка. Поаплодируйте ему!
(Аплодисменты)
Мы разработали модель, которая позволяет нам оценивать, что работает, а что нет, но и показала нам, что требуется обновить нашу программу. Мы перепланировали химию и физику. Мы так же хотим переработать гуманитарные и общественные науки, потому что так много студентов скучают на уроках. Вы это знали? Многие школьники и студенты не хотят просто сидеть и слушать лектора. Их нужно вовлечь.
На нашей веб странице есть ссылка на центр исследования Химии. Люди со всей страны посещают её, чтобы посмотреть как мы переконструировали курсы, c упором на взаимодействие и применение технологий, на примере задач от биотехнологических компаний на нашем кампусе. Мы не кормим наших студентов теориями, а позволяем им решать эти задачи самим. Из-за успеха, в нашем университете, всё больше курсов подвергаются перепланировке.
Это называется академической инновацией.
И всё же, какие у нас результаты? На данный момент, мы запустили похожие программы, в гуманитарных и общественных науках, педагогики и, что очень важно, в информатике для женщин. Если вы не знали, c 2009 года, количество женщин поступающих на факультет информатики, сократилось на 79%. Всё это можно исправить, если создать студенческие общины и среду обучения, а так же говорить молодым девушкам, представителям меньшинств и обычным студентам: «Вы можете успешно учиться!». Важно дать им возможность создать эту среду при поддержке профессуры, вовлекающей их в работу, и постоянно переоценивать, что работает, а что нет. Чувство собственного достоинства у студента, это очень важно. Просто невероятно, как мечты и ценности могут радикально изменить ход дела.
Когда я сидел в тюрьме Бирмингема, в 12 лет, я думал: «Какое у меня может быть будущее?». Я не мог представить, что маленький чёрный мальчик, из Бирмингема, может стать президентом университета, где учатся студенты из 150 стран, где студенты не просто выживают, а любят учиться, успешными и когда-нибудь они изменят этот мир.
Аристотель сказал: «Превосходство никогда не даётся случайно. Оно всегда результат чётких намерений, чистосердечного труда и обдуманного исполнения. Это самый мудрый выбор из всех возможных». Затем, он сказал нечто, что до сих пор бросает меня в дрожь. Он сказал: «Выбор, а не шанс, определяет нашу судьбу». Выбор, а не шанс, определяет вашу судьбу. Мечты и ценности.
Огромное вам спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Anders Ynnerman: Visualizing the medical data explosion\nTED Talk Subtitles and Transcript: Medical scans can produce thousands of images for a single patient in seconds, but how do doctors know what's useful? Scientific visualization expert Anders Ynnerman shows us sophisticated new tools -- like virtual autopsies -- for analyzing our data, and hints at the sci-fi-sounding medical technologies coming up next. This talk contains some graphic medical imagery.\nI will start by posing a little bit of a challenge: the challenge of dealing with data, data that we have to deal with in medical situations. It's really a huge challenge for us. And this is our beast of burden -- this is a Computer Tomography machine, a CT machine. It's a fantastic device. It uses X-rays, X-ray beams, that are rotating very fast around the human body. It takes about 30 seconds to go through the whole machine and is generating enormous amounts of information that comes out of the machine. So this is a fantastic machine that we can use for improving health care, but as I said, it's also a challenge for us. And the challenge is really found in this picture here. It's the medical data explosion that we're having right now. We're facing this problem. And let me step back in time.\nLet's go back a few years in time and see what happened back then. These machines that came out -- they started coming in the 1970s -- they would scan human bodies, and they would generate about 100 images of the human body. And I've taken the liberty, just for clarity, to translate that to data slices. That would correspond to about 50 megabytes of data, which is small when you think about the data we can handle today just on normal mobile devices. If you translate that to phone books, it's about one meter of phone books in the pile. Looking at what we're doing today with these machines that we have, we can, just in a few seconds, get 24,000 images out of a body, and that would correspond to about 20 gigabytes of data, or 800 phone books, and the pile would then be 200 meters of phone books. What's about to happen -- and we're seeing this; it's beginning -- a technology trend that's happening right now is that we're starting to look at time-resolved situations as well. So we're getting the dynamics out of the body as well. And just assume that we will be collecting data during five seconds, and that would correspond to one terabyte of data -- that's 800,000 books and 16 kilometers of phone books. That's one patient, one data set. And this is what we have to deal with.\nSo this is really the enormous challenge that we have. And already today -- this is 25,000 images. Imagine the days when we had radiologists doing this. They would put up 25,000 images, they would go like this, \"25,0000, okay, okay. There is the problem.\" They can't do that anymore. That's impossible. So we have to do something that's a little bit more intelligent than doing this. So what we do is that we put all these slices together. Imagine that you slice your body in all these directions, and then you try to put the slices back together again into a pile of data, into a block of data. So this is really what we're doing. So this gigabyte or terabyte of data, we're putting it into this block. But of course, the block of data just contains the amount of X-ray that's been absorbed in each point in the human body. So what we need to do is to figure out a way of looking at the things we do want to look at and make things transparent that we don't want to look at. So transforming the data set into something that looks like this. And this is a challenge. This is a huge challenge for us to do that.\nUsing computers, even though they're getting faster and better all the time, it's a challenge to deal with gigabytes of data, terabytes of data and extracting the relevant information. I want to look at the heart. I want to look at the blood vessels. I want to look at the liver. Maybe even find a tumor, in some cases. So this is where this little dear comes into play. This is my daughter. This is as of 9 a.m. this morning. She's playing a computer game. She's only two years old, and she's having a blast. So she's really the driving force behind the development of graphics-processing units. As long as kids are playing computer games, graphics is getting better and better and better. So please go back home, tell your kids to play more games, because that's what I need.\nSo what's inside of this machine is what enables me to do the things that I'm doing with the medical data. So really what I'm doing is using these fantastic little devices. And you know, going back maybe 10 years in time when I got the funding to buy my first graphics computer -- it was a huge machine. It was cabinets of processors and storage and everything. I paid about one million dollars for that machine. That machine is, today, about as fast as my iPhone. So every month there are new graphics cards coming out, and here is a few of the latest ones from the vendors -- NVIDIA, ATI, Intel is out there as well. And you know, for a few hundred bucks you can get these things and put them into your computer, and you can do fantastic things with these graphics cards. So this is really what's enabling us to deal with the explosion of data in medicine, together with some really nifty work in terms of algorithms -- compressing data, extracting the relevant information that people are doing research on.\nSo I'm going to show you a few examples of what we can do. This is a data set that was captured using a CT scanner. You can see that this is a full data [set]. It's a woman. You can see the hair. You can see the individual structures of the woman. You can see that there is [a] scattering of X-rays on the teeth, the metal in the teeth. That's where those artifacts are coming from. But fully interactively on standard graphics cards on a normal computer, I can just put in a clip plane. And of course all the data is inside, so I can start rotating, I can look at it from different angles, and I can see that this woman had a problem. She had a bleeding up in the brain, and that's been fixed with a little stent, a metal clamp that's tightening up the vessel. And just by changing the functions, then I can decide what's going to be transparent and what's going to be visible. I can look at the skull structure, and I can see that, okay, this is where they opened up the skull on this woman, and that's where they went in. So these are fantastic images. They're really high resolution, and they're really showing us what we can do with standard graphics cards today.\nNow we have really made use of this, and we have tried to squeeze a lot of data into the system. And one of the applications that we've been working on -- and this has gotten a little bit of traction worldwide -- is the application of virtual autopsies. So again, looking at very, very large data sets, and you saw those full-body scans that we can do. We're just pushing the body through the whole CT scanner, and just in a few seconds we can get a full-body data set. So this is from a virtual autopsy. And you can see how I'm gradually peeling off. First you saw the body bag that the body came in, then I'm peeling off the skin -- you can see the muscles -- and eventually you can see the bone structure of this woman.\nNow at this point, I would also like to emphasize that, with the greatest respect for the people that I'm now going to show -- I'm going to show you a few cases of virtual autopsies -- so it's with great respect for the people that have died under violent circumstances that I'm showing these pictures to you. In the forensic case -- and this is something that ... there's been approximately 400 cases so far just in the part of Sweden that I come from that has been undergoing virtual autopsies in the past four years. So this will be the typical workflow situation. The police will decide -- in the evening, when there's a case coming in -- they will decide, okay, is this a case where we need to do an autopsy? So in the morning, in between six and seven in the morning, the body is then transported inside of the body bag to our center and is being scanned through one of the CT scanners. And then the radiologist, together with the pathologist and sometimes the forensic scientist, looks at the data that's coming out, and they have a joint session. And then they decide what to do in the real physical autopsy after that.\nNow looking at a few cases, here's one of the first cases that we had. You can really see the details of the data set. It's very high-resolution, and it's our algorithms that allow us to zoom in on all the details. And again, it's fully interactive, so you can rotate and you can look at things in real time on these systems here. Without saying too much about this case, this is a traffic accident, a drunk driver hit a woman. And it's very, very easy to see the damages on the bone structure. And the cause of death is the broken neck. And this women also ended up under the car, so she's quite badly beaten up by this injury.\nHere's another case, a knifing. And this is also again showing us what we can do. It's very easy to look at metal artifacts that we can show inside of the body. You can also see some of the artifacts from the teeth -- that's actually the filling of the teeth -- but because I've set the functions to show me metal and make everything else transparent. Here's another violent case. This really didn't kill the person. The person was killed by stabs in the heart, but they just deposited the knife by putting it through one of the eyeballs. Here's another case. It's very interesting for us to be able to look at things like knife stabbings. Here you can see that knife went through the heart. It's very easy to see how air has been leaking from one part to another part, which is difficult to do in a normal, standard, physical autopsy. So it really, really helps the criminal investigation to establish the cause of death, and in some cases also directing the investigation in the right direction to find out who the killer really was.\nHere's another case that I think is interesting. Here you can see a bullet that has lodged just next to the spine on this person. And what we've done is that we've turned the bullet into a light source, so that bullet is actually shining, and it makes it really easy to find these fragments. During a physical autopsy, if you actually have to dig through the body to find these fragments, that's actually quite hard to do.\nOne of the things that I'm really, really happy to be able to show you here today is our virtual autopsy table. It's a touch device that we have developed based on these algorithms, using standard graphics GPUs. It actually looks like this, just to give you a feeling for what it looks like. It really just works like a huge iPhone. So we've implemented all the gestures you can do on the table, and you can think of it as an enormous touch interface. So if you were thinking of buying an iPad, forget about it. This is what you want instead. Steve, I hope you're listening to this, all right. So it's a very nice little device. So if you have the opportunity, please try it out. It's really a hands-on experience. So it gained some traction, and we're trying to roll this out and trying to use it for educational purposes, but also, perhaps in the future, in a more clinical situation. There's a YouTube video that you can download and look at this, if you want to convey the information to other people about virtual autopsies.\nOkay, now that we're talking about touch, let me move on to really \"touching\" data. And this is a bit of science fiction now, so we're moving into really the future. This is not really what the medical doctors are using right now, but I hope they will in the future. So what you're seeing on the left is a touch device. It's a little mechanical pen that has very, very fast step motors inside of the pen. And so I can generate a force feedback. So when I virtually touch data, it will generate forces in the pen, so I get a feedback. So in this particular situation, it's a scan of a living person. I have this pen, and I look at the data, and I move the pen towards the head, and all of a sudden I feel resistance. So I can feel the skin. If I push a little bit harder, I'll go through the skin, and I can feel the bone structure inside. If I push even harder, I'll go through the bone structure, especially close to the ear where the bone is very soft. And then I can feel the brain inside, and this will be the slushy like this.\nSo this is really nice. And to take that even further, this is a heart. And this is also due to these fantastic new scanners, that just in 0.3 seconds, I can scan the whole heart, and I can do that with time resolution. So just looking at this heart, I can play back a video here. And this is Karljohan, one of my graduate students who's been working on this project. And he's sitting there in front of the Haptic device, the force feedback system, and he's moving his pen towards the heart, and the heart is now beating in front of him, so he can see how the heart is beating. He's taken the pen, and he's moving it towards the heart, and he's putting it on the heart, and then he feels the heartbeats from the real living patient. Then he can examine how the heart is moving. He can go inside, push inside of the heart, and really feel how the valves are moving. And this, I think, is really the future for heart surgeons. I mean it's probably the wet dream for a heart surgeon to be able to go inside of the patient's heart before you actually do surgery, and do that with high-quality resolution data. So this is really neat.\nNow we're going even further into science fiction. And we heard a little bit about functional MRI. Now this is really an interesting project. MRI is using magnetic fields and radio frequencies to scan the brain, or any part of the body. So what we're really getting out of this is information of the structure of the brain, but we can also measure the difference in magnetic properties of blood that's oxygenated and blood that's depleted of oxygen. That means that it's possible to map out the activity of the brain. So this is something that we've been working on. And you just saw Motts the research engineer, there, going into the MRI system, and he was wearing goggles. So he could actually see things in the goggles. So I could present things to him while he's in the scanner. And this is a little bit freaky, because what Motts is seeing is actually this. He's seeing his own brain. So Motts is doing something here, and probably he is going like this with his right hand, because the left side is activated on the motor cortex. And then he can see that at the same time. These visualizations are brand new. And this is something that we've been researching for a little while.\nThis is another sequence of Motts' brain. And here we asked Motts to calculate backwards from 100. So he's going \"100, 97, 94.\" And then he's going backwards. And you can see how the little math processor is working up here in his brain and is lighting up the whole brain. Well this is fantastic. We can do this in real time. We can investigate things. We can tell him to do things. You can also see that his visual cortex is activated in the back of the head, because that's where he's seeing, he's seeing his own brain. And he's also hearing our instructions when we tell him to do things. The signal is really deep inside of the brain as well, and it's shining through, because all of the data is inside this volume. And in just a second here you will see -- okay, here. Motts, now move your left foot. So he's going like this. For 20 seconds he's going like that, and all of a sudden it lights up up here. So we've got motor cortex activation up there. So this is really, really nice, and I think this is a great tool. And connecting also with the previous talk here, this is something that we could use as a tool to really understand how the neurons are working, how the brain is working, and we can do this with very, very high visual quality and very fast resolution.\nNow we're also having a bit of fun at the center. So this is a CAT scan -- Computer Aided Tomography. So this is a lion from the local zoo outside of Norrkoping in Kolmarden, Elsa. So she came to the center, and they sedated her and then put her straight into the scanner. And then, of course, I get the whole data set from the lion. And I can do very nice images like this. I can peel off the layer of the lion. I can look inside of it. And we've been experimenting with this. And I think this is a great application for the future of this technology, because there's very little known about the animal anatomy. What's known out there for veterinarians is kind of basic information. We can scan all sorts of things, all sorts of animals. The only problem is to fit it into the machine. So here's a bear. It was kind of hard to get it in. And the bear is a cuddly, friendly animal. And here it is. Here is the nose of the bear. And you might want to cuddle this one, until you change the functions and look at this. So be aware of the bear.\nSo with that, I'd like to thank all the people who have helped me to generate these images. It's a huge effort that goes into doing this, gathering the data and developing the algorithms, writing all the software. So, some very talented people. My motto is always, I only hire people that are smarter than I am and most of these are smarter than I am.\nSo thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Андерс Иннерман: Визуализация бума медицинских данных.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Сегодня компьютерные и ультразвуковые медицинские приборы генерируют тысячи изображений и терабайты данных на одного пациента буквально за секунды, но как же доктора интерпретируют эту информацию и отбирают то, что нужно? На лекции TEDxGöteborg Андерс Иннерман, эксперт в области научной визуализации, показывает новейшие сложные приборы - например, виртуальную аутопсию (посмертное вскрытие и исследование тела) - для анализа мириада данных, и даёт нам возможность краешком глаза взглянуть на некоторые медицинские технологии из области научной фантастики, которые, однако, уже сейчас находятся в разработке. В этой лекции демонстрируются медицинские диагностические изображения.\nЯ начну с постановки довольно сложной задачи - задачи работы с данными, с теми данными, с которыми мы сталкиваемся в медицинском контексте. Это действительно очень сложная задача, над решением которой мы бьёмся день и ночь. Это компьютерный томограф - или просто КТ. Это фантастическое устройство. Оно использует рентгеновские лучи, которые очень быстро вращаются вокруг тела человека. Сканирование происходит за 30 секунд, и при этом томограф генерирует невероятный объём информации. Это потрясающая машина, с помощью которой мы можем улучшить здравоохранение. Но, как я уже сказал, это и сложная задача. На этом снимке можно увидеть эту задачу. Это настоящий бум медицинских данных, который мы наблюдаем в наше время. Мы активно ищем решение этой проблемы. Позвольте мне вернуться в недалёкое прошлое.\nДавайте вернёмся на несколько лет назад и посмотрим, что происходило тогда. Машины которые были разработаны - они начали появляться в 1970-е годы - сканировали организм человека и генерировали порядка 100 изображений человеческого организма. И я взял на себя смелость, просто для ясности, перевести это в объёмы данных. 100 снимков соответствуют примерно 50 Мб данных, что немного, если подумать об объёме данных, с которыми мы работаем сегодня на обычных мобильных устройствах. Если представить эти 100 изображений в виде телефонных книг, получится стопка телефонных справочников высотой 1 метр. Если мы вернёмся в сегодняшний день, с нынешними машинами мы можем всего за несколько секунд получить 24000 изображений организма. А это соответствует примерно 20 Гб данных или 800 телефонным книгам. И стопка телефонных справочников будет высотой 200 метров. То что произойдёт в скором времени - а мы уже видим начало этого процесса - при нынешних технологических тенденциях мы начинаем рассматривать ещё и временной фактор. Т.е. мы получаем ещё и информацию о динамике в организме. И если только представить, что мы будем собирать данные в течение 5 секунд, то это будет соответствовать терабайту данных. Это 800000 книг или 16 км телефонных справочников. И это один пациент, один набор данных. И с этим нам придётся справляться.\nПоэтому перед нами стоит действительно сложнейшая задача. И уже сегодня это 25000 изображений. Представьте себе время, когда рентгенологи анализировали снимки. Они бы повесили 25000 снимков и делали бы так: \"25000, ну да, ну да. Вот, где проблема\". Они уже больше не могут так работать; это невозможно. Поэтому мы должны придумать что-то поумней. И вот что мы делаем: мы складываем все снимки вместе. Представьте, что вы разрезаете организм во всех этих направлениях, а потом вы пытаетесь собрать кусочки вместе в стопку данных, в блок данных. Мы так и делаем. Мы берём гигабайт или терабайт данных и складываем их в блок. Этот блок данных содержит только то количество рентгеновских лучей, которое было поглощено каждой точкой тела. Поэтому нам надо найти способ посмотреть на то, на что мы хотим посмотреть, и сделать прозрачным то, что нам не нужно видеть. Поэтому мы преобразуем набор данных во что-то, что выглядит примерно так. А вот это - непростая задача. Это очень серьёзная задача.\nС помощью компьютеров, даже несмотря на их стремительное развитие, сложно иметь дело с гигабайтами данных, с терабайтами данных, и выуживать из них нужную информацию. Я хочу взглянуть на сердце, на кровеносные сосуды, на печень, может быть, даже обнаружить опухоль в определённых случаях. И вот здесь в игру вступает эта милашка. Это моя дочка. 9 утра. Она играет в компьютерную игру. Ей всего два годика, и ей ужасно весело. Поэтому она - настоящая движущая сила развития устройств для обработки графических изображений. Пока дети играют в компьютерные игры, графика будет становиться всё лучше и лучше. Поэтому, пожалуйста, скажите детям, пусть побольше играют в компьютерные игры, потому что мне это на руку.\nВнутренности этой машины позволяют мне обрабатывать медицинские данные. И моя работа состоит в использовании этих фантастических мелких устройств. Знаете, если мы вернёмся назад лет на 10, когда я получил грант на покупку первого графического компьютера, это была здоровая машина. Она занимала несколько комнат под процессоры, хранилища и т.д. Я заплатил около миллиона долларов за ту машину. Сейчас эта машина быстра, как мой iPhone. Каждый месяц выходят новые видеокарты Вот несколько новейших моделей - здесь есть NVIDIA, ATI, Intel. И теперь эти видеокарты можно купить за несколько сотен баксов, установить на компьютер. А с такими видеокартами можно делать потрясающие вещи. Они помогают нам справляться с бумом медицинских данных, а также с по-настоящему тонкой работой, с точки зрения алгоритмов: сжатие данных, извлечение нужной информации, на основе которой проводится исследование.\nЯ хочу показать вам несколько примеров того, что теперь возможно. Это набор данных, снятых при помощи КТ-сканера. Вы видите, что он полон данных. Это женщина. Вы можете видеть волосы. Вы видите отдельные части тела женщины. Вы видите, как разбросаны рентгеновские лучи - на зубах, на металле в зубах. Вот откуда здесь помехи. Это происходит совершенно интерактивно, на стандартной видеокарте на обычном компьютере. Я могу просто вставить плоскость отсечения. И, конечно, все эти данные находятся внутри, поэтому я могу начать вращение, я могу посмотреть под любым углом, и я вижу, что у этой женщины были проблемы. У неё было кровотечение в мозгу, и его вылечили с помощью стента, металлической скобки, которая пережала сосуд. Просто поменяв функции, я могу решить, что должно быть прозрачным, а что должно быть видимым. Я могу взглянуть на структуру черепа, и я вижу, что вот здесь череп был вскрыт, а здесь произошло проникновение внутрь. Это потрясающие изображения. Очень высокого разрешения, и они показывают нам, что мы можем сделать с обычными видеокартами уже сегодня.\nИтак, мы воспользовались видеокартой и попробовали впихнуть кучу данных в систему. Одно из приложений, над которым мы работали оно уже начинает использоваться по всему миру - это приложение виртуальной аутопсии (вскрытия). И снова, глядя на огромные наборы данных, а вы видели, какие виды сканирования всего тела мы можем делать. Мы проводим тело через компьютерный томограф, и через несколько секунд получаем полный набор данных. Виртуальная аутопсия позволяет получить эту информацию. Вы видите, как я постепенно снимаю слой за слоем. Сначала вы видите мешок для перевозки трупа, в котором поступило тело, затем я снимаю кожу - вы видите мускулы, и, наконец, вы видите костную структуру этой женщины.\nЗдесь я бы хотел подчеркнуть, что испытываю огромное уважение к людям, которых я сейчас покажу - я собираюсь показать несколько виртуальных аутопсий, я делаю это с огромным уважением к людям, которые погибли при страшных обстоятельствах, и чьи снимки я покажу вам. В судебной медицине до сих пор у нас было около 400 таких случаев только в той части Швеции, откуда я родом, в последние 4 года в таких случаях проводится виртуальная аутопсия. Поэтому это типичный рабочий процесс. Полиция принимает решение - вечером, когда произошло происшествие, они решают, что в этом случае им понадобится аутопсия. И утром, между 6 и 7 часами, тело привозят в мешке для перевозки трупов в наш центр, его сканируют при помощи компьютерного томографа. И потом рентгенолог вместе с патологоанатомом и иногда судебным экспертом смотрят на полученные данные и проводят консилиум. И после этого они решают, что нужно сделать во время реальной аутопсии.\nПосмотрим на несколько случаев: это один из первых. Вы видите подробности набора данных; это очень высокое разрешение. И наши алгоритмы позволяют нам приблизить любую деталь. Повторю, это полностью интерактивный процесс, поэтому на этих системах изображение можно повернуть и посмотреть в реальном времени. Не говоря лишних слов о происшествии, это было ДТП, пьяный водитель сбил женщину. И здесь очень просто увидеть повреждения костной структуры. Причиной смерти стал перелом шеи. Женщина оказалась под машиной, поэтому на теле довольно много повреждений.\nВот другой случай, поножовщина. Он тоже показателен, с точки зрения того, что мы можем сделать. Очень просто рассматривать металлические предметы, которые мы можем показать внутри тела. Вы видите помехи из-за зубов - это зубные пломбы - поскольку я настроил функции на показ металла, а всё остальное сделал прозрачным. Это другой жуткий случай. Не это убило этого человека. Человек был убит ударами ножом в сердце, но убийцы оставили нож, воткнув его в одно из глазных яблок. Это другой случай. Очень интересный для нас, поскольку мы можем разглядеть удары ножом. Здесь вы видите, что нож прошёл через сердце. Хорошо видно, как воздух перетекал из одной части в другую, это очень сложно увидеть в нормальной, стандартной, физической аутопсии. Поэтому виртуальная аутопсия по-настоящему помогает уголовным расследованиям установить причину смерти, а в некоторых случаях также задаёт следствию нужное направление для установления настоящего убийцы.\nЭто ещё один, на мой взгляд, интересный случай. Здесь вы видите пулю которая оказалась рядом с позвоночником. Что мы сделали? Мы превратили пулю в источник света, так что она светилась, и нам было легко обнаружить эти фрагменты. Во время физической аутопсии, приходится копаться в теле, чтобы найти эти фрагменты, это довольно сложно сделать.\nПредмет моей особенной гордости, который я счастлив представить вам сегодня, - это наш стол для виртуальной аутопсии. Это сенсорное устройство, которое мы разработали на основе этих алгоритмов на стандартном графическом процессоре. Вот как он выглядит. просто чтобы дать вам представление о том, как он выглядит. Он работает, как огромный iPhone. И мы сумели смоделировать все жесты, которые можно сделать на столе, и получился как бы огромный сенсорный интерфейс. Если вы подумываете, не купить ли вам iPad, забудьте о нём; вот, что вам нужно на самом деле. Стив, я надеюсь, ты это слышишь. Итак, это милое крошечное устройство. Если у вас есть возможность, пожалуйста, испытайте его. Здесь важен практический опыт. Этот проект набирает ход, мы надеемся его раскрутить и использовать в образовательных целях, а тажке, возможно, в будущем чаще применять его в клинических условиях. Вот ролик на YouTube, который вы можете скачать и посмотреть, если вы хотите рассказать другим людям о виртуальной аутопсии.\nРаз уж мы заговорили об устройствах, работающих от прикосновения, давайте перейдём к данным, получаемым с помощью этих устройств. Сейчас начнётся научная фантастика, и мы переместимся в будущее. Врачи пока используют не совсем такое оборудование, но, я надеюсь, в будущем ситуация изменится. Слева вы видите сенсорное устройство. Это маленькая механическая ручка, внутри которой находятся исключительно быстрые шаговые регуляторы. И я могу сгенерировать силовую обратную связь. Поэтому когда я виртуально касаюсь данных, я генерирую силу прикосновения в ручке и получаю обратную связь. В этом случае мы видим результат сканирования живого человека. У меня есть ручка, я смотрю на данные, и я двигаю ручку к голове, и вдруг я чувствую сопротивление. И я могу пощупать кожу. Если я надавлю чуть сильнее, я пройду через кожу и смогу увидеть костную структуру изнутри. Если я надавлю ещё сильнее, я пройду сквозь костную структуру, особенно рядом с ухом, где кость очень мягкая. И тогда я увижу мозг внутри, он выглядит, как слякоть.\nИ это очень здорово. Пойдёмте дальше, вот сердце. Снова благодаря этим фантастическим сканнерам всего за 0,3 секунды я могу просканировать всё сердце, более того, я могу сделать это с временным разрешением. Глядя на это сердце, Вот здесь я могу снова просмотреть видео. А это Карл-Йохан, один из моих аспирантов, который работает над этим проектом. Он сидит за тактильным устройством, системой силовой обратной связи, и ведёт ручку к сердцу, и теперь сердце бьётся перед ним, и он может наблюдать, как бьётся сердце. Он берёт ручку и двигает её к сердцу, ставит её на сердце и чувствует сердцебиение реального живого человека. Затем он может исследовать движения сердца. Он может зайти внутрь, толкнуть сердце изнутри и почувствовать, как двигаются клапаны. И я думаю, что это и есть будущее кардиохирургов. Я имею в виду, что кардиохирурги, возможно, только мечтают о том, чтобы иметь возможность зайти внутрь сердца пациента до начала настоящей операции, и сделать это на основе данных с разрешением высокого качества. И это замечательно.\nТеперь мы ещё глубже погрузимся в научную фантастику. Все вы слышали о функциональной магнитно-резонансной томографии (МРТ). Это по-настоящему интересный проект. МРТ использует магнитные поля и радиочастоты для сканирования мозга или других частей тела. В результате мы получаем данные о структуре мозга, а также мы можем измерить разницу магнитных свойств крови, насыщенной кислородом, и крови, ненасыщенной кислородом. Это означает, что возможно составить карту активности мозга. Вот над этим мы и работаем. Только что вы видели Моттса, инженера-исследователя, который проходит МРТ в дисплейных очках. Он мог видеть в этих дисплейных очках. Поэтому я мог показывать ему кое-что, пока он был внутри сканера. Это довольно удивительно, потому что Моттс видит вот это: он видит свой собственный мозг. Моттс что-то делает здесь. И, возможно, он собирается показать вот такой жест правой рукой, потому что слева активирована двигательная область коры головного мозга. И в то же время он всё это видит. Такие визуализации - это новая разработка. Мы проводим исследования в этой области.\nЭто ещё одна сессия исследования мозга Моттса. Здесь мы попросили его считать обратно со 100. И он начал: \"100, 97, 94\" И считал назад. И вы видите, как маленький математический процессор работает вот здесь в мозгу и озаряет весь мозг. Это потрясающе. Мы можем проделать это в реальном времени. Мы можем исследовать. Мы можем говорить ему, что делать. Вы видите, что в задней части головы активирована зрительная кора головного мозга, потому что ею он видит, видит свой собственный мозг. И он слышит наши инструкции, когда мы говорим ему, что делать. Сигнал проходит вглубь мозга, но он просвечивается, потому что все данные находятся внутри этого объёма. И через секунду вы увидите - вот, здесь. Моттс, пошевели левой ногой. И он делает так. 20 секунд он делал так, а потом вдруг здесь озарение. Произошла активация двигательной зоны коры головного мозга вон там. Это очень, очень интересно. И я думаю, что это прекрасный инструмент. И, в связи с предыдущей речью TEDtalk, это технология, которую мы можем использовать как инструмент, помогающий по-настоящему понять, как работают нейроны, как работает мозг, и мы можем работать с очень, очень высоким качеством изображения и очень быстрым разрешением.\nНу, а ещё у себя в центре мы любим повеселиться. Это КТ - кошачий томограф. А это львица Эльза из местного зоопарка который находится недалеко от города Норркопинг в Кольмордене. Её привезли в центр и дали ей успокоительное, а потом поместили прямо в сканер. А потом, конечно, я собрал все данные по льву. И теперь я могу распечатывать такие классные фотографии. И могу снять шкуру с неубитого льва. Я могу заглянуть внутрь животного. Мы экспериментировали с этими данными. Я думаю, у этой технологии большое практическое будущее. Потому что анатомия животных очень плохо изучена. То что знают ветеринары - это базовая информация. Мы можем сканировать что угодно, у любых животных. Единственная проблема - впихнуть животное в томограф. Вот медведь. Было немного сложно его туда впихнуть. Медведь - ласковое, дружелюбное создание. А вот и он. Вот медвежий нос. У вас возникнет желание его обнять, пока вы не поменяете функции и не взглянете вот на это. Опасайтесь медведей.\nИ на этом я бы хотел поблагодарить всех, кто помогал мне сгенерировать эти изображения. Это огромный труд по сбору данных и разработке алгоритмов и написанию программ. Это очень талантливые люди. Мой девиз - нанимать только тех, кто умнее меня, и большинство из них умней меня.\nБольшое спасибо.\n(аплодисменты)"
}
] |
Anders Ynnerman: Visualizing the medical data explosion
TED Talk Subtitles and Transcript: Medical scans can produce thousands of images for a single patient in seconds, but how do doctors know what's useful? Scientific visualization expert Anders Ynnerman shows us sophisticated new tools -- like virtual autopsies -- for analyzing our data, and hints at the sci-fi-sounding medical technologies coming up next. This talk contains some graphic medical imagery.
I will start by posing a little bit of a challenge: the challenge of dealing with data, data that we have to deal with in medical situations. It's really a huge challenge for us. And this is our beast of burden -- this is a Computer Tomography machine, a CT machine. It's a fantastic device. It uses X-rays, X-ray beams, that are rotating very fast around the human body. It takes about 30 seconds to go through the whole machine and is generating enormous amounts of information that comes out of the machine. So this is a fantastic machine that we can use for improving health care, but as I said, it's also a challenge for us. And the challenge is really found in this picture here. It's the medical data explosion that we're having right now. We're facing this problem. And let me step back in time.
Let's go back a few years in time and see what happened back then. These machines that came out -- they started coming in the 1970s -- they would scan human bodies, and they would generate about 100 images of the human body. And I've taken the liberty, just for clarity, to translate that to data slices. That would correspond to about 50 megabytes of data, which is small when you think about the data we can handle today just on normal mobile devices. If you translate that to phone books, it's about one meter of phone books in the pile. Looking at what we're doing today with these machines that we have, we can, just in a few seconds, get 24,000 images out of a body, and that would correspond to about 20 gigabytes of data, or 800 phone books, and the pile would then be 200 meters of phone books. What's about to happen -- and we're seeing this; it's beginning -- a technology trend that's happening right now is that we're starting to look at time-resolved situations as well. So we're getting the dynamics out of the body as well. And just assume that we will be collecting data during five seconds, and that would correspond to one terabyte of data -- that's 800,000 books and 16 kilometers of phone books. That's one patient, one data set. And this is what we have to deal with.
So this is really the enormous challenge that we have. And already today -- this is 25,000 images. Imagine the days when we had radiologists doing this. They would put up 25,000 images, they would go like this, "25,0000, okay, okay. There is the problem." They can't do that anymore. That's impossible. So we have to do something that's a little bit more intelligent than doing this. So what we do is that we put all these slices together. Imagine that you slice your body in all these directions, and then you try to put the slices back together again into a pile of data, into a block of data. So this is really what we're doing. So this gigabyte or terabyte of data, we're putting it into this block. But of course, the block of data just contains the amount of X-ray that's been absorbed in each point in the human body. So what we need to do is to figure out a way of looking at the things we do want to look at and make things transparent that we don't want to look at. So transforming the data set into something that looks like this. And this is a challenge. This is a huge challenge for us to do that.
Using computers, even though they're getting faster and better all the time, it's a challenge to deal with gigabytes of data, terabytes of data and extracting the relevant information. I want to look at the heart. I want to look at the blood vessels. I want to look at the liver. Maybe even find a tumor, in some cases. So this is where this little dear comes into play. This is my daughter. This is as of 9 a.m. this morning. She's playing a computer game. She's only two years old, and she's having a blast. So she's really the driving force behind the development of graphics-processing units. As long as kids are playing computer games, graphics is getting better and better and better. So please go back home, tell your kids to play more games, because that's what I need.
So what's inside of this machine is what enables me to do the things that I'm doing with the medical data. So really what I'm doing is using these fantastic little devices. And you know, going back maybe 10 years in time when I got the funding to buy my first graphics computer -- it was a huge machine. It was cabinets of processors and storage and everything. I paid about one million dollars for that machine. That machine is, today, about as fast as my iPhone. So every month there are new graphics cards coming out, and here is a few of the latest ones from the vendors -- NVIDIA, ATI, Intel is out there as well. And you know, for a few hundred bucks you can get these things and put them into your computer, and you can do fantastic things with these graphics cards. So this is really what's enabling us to deal with the explosion of data in medicine, together with some really nifty work in terms of algorithms -- compressing data, extracting the relevant information that people are doing research on.
So I'm going to show you a few examples of what we can do. This is a data set that was captured using a CT scanner. You can see that this is a full data [set]. It's a woman. You can see the hair. You can see the individual structures of the woman. You can see that there is [a] scattering of X-rays on the teeth, the metal in the teeth. That's where those artifacts are coming from. But fully interactively on standard graphics cards on a normal computer, I can just put in a clip plane. And of course all the data is inside, so I can start rotating, I can look at it from different angles, and I can see that this woman had a problem. She had a bleeding up in the brain, and that's been fixed with a little stent, a metal clamp that's tightening up the vessel. And just by changing the functions, then I can decide what's going to be transparent and what's going to be visible. I can look at the skull structure, and I can see that, okay, this is where they opened up the skull on this woman, and that's where they went in. So these are fantastic images. They're really high resolution, and they're really showing us what we can do with standard graphics cards today.
Now we have really made use of this, and we have tried to squeeze a lot of data into the system. And one of the applications that we've been working on -- and this has gotten a little bit of traction worldwide -- is the application of virtual autopsies. So again, looking at very, very large data sets, and you saw those full-body scans that we can do. We're just pushing the body through the whole CT scanner, and just in a few seconds we can get a full-body data set. So this is from a virtual autopsy. And you can see how I'm gradually peeling off. First you saw the body bag that the body came in, then I'm peeling off the skin -- you can see the muscles -- and eventually you can see the bone structure of this woman.
Now at this point, I would also like to emphasize that, with the greatest respect for the people that I'm now going to show -- I'm going to show you a few cases of virtual autopsies -- so it's with great respect for the people that have died under violent circumstances that I'm showing these pictures to you. In the forensic case -- and this is something that ... there's been approximately 400 cases so far just in the part of Sweden that I come from that has been undergoing virtual autopsies in the past four years. So this will be the typical workflow situation. The police will decide -- in the evening, when there's a case coming in -- they will decide, okay, is this a case where we need to do an autopsy? So in the morning, in between six and seven in the morning, the body is then transported inside of the body bag to our center and is being scanned through one of the CT scanners. And then the radiologist, together with the pathologist and sometimes the forensic scientist, looks at the data that's coming out, and they have a joint session. And then they decide what to do in the real physical autopsy after that.
Now looking at a few cases, here's one of the first cases that we had. You can really see the details of the data set. It's very high-resolution, and it's our algorithms that allow us to zoom in on all the details. And again, it's fully interactive, so you can rotate and you can look at things in real time on these systems here. Without saying too much about this case, this is a traffic accident, a drunk driver hit a woman. And it's very, very easy to see the damages on the bone structure. And the cause of death is the broken neck. And this women also ended up under the car, so she's quite badly beaten up by this injury.
Here's another case, a knifing. And this is also again showing us what we can do. It's very easy to look at metal artifacts that we can show inside of the body. You can also see some of the artifacts from the teeth -- that's actually the filling of the teeth -- but because I've set the functions to show me metal and make everything else transparent. Here's another violent case. This really didn't kill the person. The person was killed by stabs in the heart, but they just deposited the knife by putting it through one of the eyeballs. Here's another case. It's very interesting for us to be able to look at things like knife stabbings. Here you can see that knife went through the heart. It's very easy to see how air has been leaking from one part to another part, which is difficult to do in a normal, standard, physical autopsy. So it really, really helps the criminal investigation to establish the cause of death, and in some cases also directing the investigation in the right direction to find out who the killer really was.
Here's another case that I think is interesting. Here you can see a bullet that has lodged just next to the spine on this person. And what we've done is that we've turned the bullet into a light source, so that bullet is actually shining, and it makes it really easy to find these fragments. During a physical autopsy, if you actually have to dig through the body to find these fragments, that's actually quite hard to do.
One of the things that I'm really, really happy to be able to show you here today is our virtual autopsy table. It's a touch device that we have developed based on these algorithms, using standard graphics GPUs. It actually looks like this, just to give you a feeling for what it looks like. It really just works like a huge iPhone. So we've implemented all the gestures you can do on the table, and you can think of it as an enormous touch interface. So if you were thinking of buying an iPad, forget about it. This is what you want instead. Steve, I hope you're listening to this, all right. So it's a very nice little device. So if you have the opportunity, please try it out. It's really a hands-on experience. So it gained some traction, and we're trying to roll this out and trying to use it for educational purposes, but also, perhaps in the future, in a more clinical situation. There's a YouTube video that you can download and look at this, if you want to convey the information to other people about virtual autopsies.
Okay, now that we're talking about touch, let me move on to really "touching" data. And this is a bit of science fiction now, so we're moving into really the future. This is not really what the medical doctors are using right now, but I hope they will in the future. So what you're seeing on the left is a touch device. It's a little mechanical pen that has very, very fast step motors inside of the pen. And so I can generate a force feedback. So when I virtually touch data, it will generate forces in the pen, so I get a feedback. So in this particular situation, it's a scan of a living person. I have this pen, and I look at the data, and I move the pen towards the head, and all of a sudden I feel resistance. So I can feel the skin. If I push a little bit harder, I'll go through the skin, and I can feel the bone structure inside. If I push even harder, I'll go through the bone structure, especially close to the ear where the bone is very soft. And then I can feel the brain inside, and this will be the slushy like this.
So this is really nice. And to take that even further, this is a heart. And this is also due to these fantastic new scanners, that just in 0.3 seconds, I can scan the whole heart, and I can do that with time resolution. So just looking at this heart, I can play back a video here. And this is Karljohan, one of my graduate students who's been working on this project. And he's sitting there in front of the Haptic device, the force feedback system, and he's moving his pen towards the heart, and the heart is now beating in front of him, so he can see how the heart is beating. He's taken the pen, and he's moving it towards the heart, and he's putting it on the heart, and then he feels the heartbeats from the real living patient. Then he can examine how the heart is moving. He can go inside, push inside of the heart, and really feel how the valves are moving. And this, I think, is really the future for heart surgeons. I mean it's probably the wet dream for a heart surgeon to be able to go inside of the patient's heart before you actually do surgery, and do that with high-quality resolution data. So this is really neat.
Now we're going even further into science fiction. And we heard a little bit about functional MRI. Now this is really an interesting project. MRI is using magnetic fields and radio frequencies to scan the brain, or any part of the body. So what we're really getting out of this is information of the structure of the brain, but we can also measure the difference in magnetic properties of blood that's oxygenated and blood that's depleted of oxygen. That means that it's possible to map out the activity of the brain. So this is something that we've been working on. And you just saw Motts the research engineer, there, going into the MRI system, and he was wearing goggles. So he could actually see things in the goggles. So I could present things to him while he's in the scanner. And this is a little bit freaky, because what Motts is seeing is actually this. He's seeing his own brain. So Motts is doing something here, and probably he is going like this with his right hand, because the left side is activated on the motor cortex. And then he can see that at the same time. These visualizations are brand new. And this is something that we've been researching for a little while.
This is another sequence of Motts' brain. And here we asked Motts to calculate backwards from 100. So he's going "100, 97, 94." And then he's going backwards. And you can see how the little math processor is working up here in his brain and is lighting up the whole brain. Well this is fantastic. We can do this in real time. We can investigate things. We can tell him to do things. You can also see that his visual cortex is activated in the back of the head, because that's where he's seeing, he's seeing his own brain. And he's also hearing our instructions when we tell him to do things. The signal is really deep inside of the brain as well, and it's shining through, because all of the data is inside this volume. And in just a second here you will see -- okay, here. Motts, now move your left foot. So he's going like this. For 20 seconds he's going like that, and all of a sudden it lights up up here. So we've got motor cortex activation up there. So this is really, really nice, and I think this is a great tool. And connecting also with the previous talk here, this is something that we could use as a tool to really understand how the neurons are working, how the brain is working, and we can do this with very, very high visual quality and very fast resolution.
Now we're also having a bit of fun at the center. So this is a CAT scan -- Computer Aided Tomography. So this is a lion from the local zoo outside of Norrkoping in Kolmarden, Elsa. So she came to the center, and they sedated her and then put her straight into the scanner. And then, of course, I get the whole data set from the lion. And I can do very nice images like this. I can peel off the layer of the lion. I can look inside of it. And we've been experimenting with this. And I think this is a great application for the future of this technology, because there's very little known about the animal anatomy. What's known out there for veterinarians is kind of basic information. We can scan all sorts of things, all sorts of animals. The only problem is to fit it into the machine. So here's a bear. It was kind of hard to get it in. And the bear is a cuddly, friendly animal. And here it is. Here is the nose of the bear. And you might want to cuddle this one, until you change the functions and look at this. So be aware of the bear.
So with that, I'd like to thank all the people who have helped me to generate these images. It's a huge effort that goes into doing this, gathering the data and developing the algorithms, writing all the software. So, some very talented people. My motto is always, I only hire people that are smarter than I am and most of these are smarter than I am.
So thank you very much.
(Applause)
|
Андерс Иннерман: Визуализация бума медицинских данных.
TED Talk Subtitles and Transcript: Сегодня компьютерные и ультразвуковые медицинские приборы генерируют тысячи изображений и терабайты данных на одного пациента буквально за секунды, но как же доктора интерпретируют эту информацию и отбирают то, что нужно? На лекции TEDxGöteborg Андерс Иннерман, эксперт в области научной визуализации, показывает новейшие сложные приборы - например, виртуальную аутопсию (посмертное вскрытие и исследование тела) - для анализа мириада данных, и даёт нам возможность краешком глаза взглянуть на некоторые медицинские технологии из области научной фантастики, которые, однако, уже сейчас находятся в разработке. В этой лекции демонстрируются медицинские диагностические изображения.
Я начну с постановки довольно сложной задачи - задачи работы с данными, с теми данными, с которыми мы сталкиваемся в медицинском контексте. Это действительно очень сложная задача, над решением которой мы бьёмся день и ночь. Это компьютерный томограф - или просто КТ. Это фантастическое устройство. Оно использует рентгеновские лучи, которые очень быстро вращаются вокруг тела человека. Сканирование происходит за 30 секунд, и при этом томограф генерирует невероятный объём информации. Это потрясающая машина, с помощью которой мы можем улучшить здравоохранение. Но, как я уже сказал, это и сложная задача. На этом снимке можно увидеть эту задачу. Это настоящий бум медицинских данных, который мы наблюдаем в наше время. Мы активно ищем решение этой проблемы. Позвольте мне вернуться в недалёкое прошлое.
Давайте вернёмся на несколько лет назад и посмотрим, что происходило тогда. Машины которые были разработаны - они начали появляться в 1970-е годы - сканировали организм человека и генерировали порядка 100 изображений человеческого организма. И я взял на себя смелость, просто для ясности, перевести это в объёмы данных. 100 снимков соответствуют примерно 50 Мб данных, что немного, если подумать об объёме данных, с которыми мы работаем сегодня на обычных мобильных устройствах. Если представить эти 100 изображений в виде телефонных книг, получится стопка телефонных справочников высотой 1 метр. Если мы вернёмся в сегодняшний день, с нынешними машинами мы можем всего за несколько секунд получить 24000 изображений организма. А это соответствует примерно 20 Гб данных или 800 телефонным книгам. И стопка телефонных справочников будет высотой 200 метров. То что произойдёт в скором времени - а мы уже видим начало этого процесса - при нынешних технологических тенденциях мы начинаем рассматривать ещё и временной фактор. Т.е. мы получаем ещё и информацию о динамике в организме. И если только представить, что мы будем собирать данные в течение 5 секунд, то это будет соответствовать терабайту данных. Это 800000 книг или 16 км телефонных справочников. И это один пациент, один набор данных. И с этим нам придётся справляться.
Поэтому перед нами стоит действительно сложнейшая задача. И уже сегодня это 25000 изображений. Представьте себе время, когда рентгенологи анализировали снимки. Они бы повесили 25000 снимков и делали бы так: "25000, ну да, ну да. Вот, где проблема". Они уже больше не могут так работать; это невозможно. Поэтому мы должны придумать что-то поумней. И вот что мы делаем: мы складываем все снимки вместе. Представьте, что вы разрезаете организм во всех этих направлениях, а потом вы пытаетесь собрать кусочки вместе в стопку данных, в блок данных. Мы так и делаем. Мы берём гигабайт или терабайт данных и складываем их в блок. Этот блок данных содержит только то количество рентгеновских лучей, которое было поглощено каждой точкой тела. Поэтому нам надо найти способ посмотреть на то, на что мы хотим посмотреть, и сделать прозрачным то, что нам не нужно видеть. Поэтому мы преобразуем набор данных во что-то, что выглядит примерно так. А вот это - непростая задача. Это очень серьёзная задача.
С помощью компьютеров, даже несмотря на их стремительное развитие, сложно иметь дело с гигабайтами данных, с терабайтами данных, и выуживать из них нужную информацию. Я хочу взглянуть на сердце, на кровеносные сосуды, на печень, может быть, даже обнаружить опухоль в определённых случаях. И вот здесь в игру вступает эта милашка. Это моя дочка. 9 утра. Она играет в компьютерную игру. Ей всего два годика, и ей ужасно весело. Поэтому она - настоящая движущая сила развития устройств для обработки графических изображений. Пока дети играют в компьютерные игры, графика будет становиться всё лучше и лучше. Поэтому, пожалуйста, скажите детям, пусть побольше играют в компьютерные игры, потому что мне это на руку.
Внутренности этой машины позволяют мне обрабатывать медицинские данные. И моя работа состоит в использовании этих фантастических мелких устройств. Знаете, если мы вернёмся назад лет на 10, когда я получил грант на покупку первого графического компьютера, это была здоровая машина. Она занимала несколько комнат под процессоры, хранилища и т.д. Я заплатил около миллиона долларов за ту машину. Сейчас эта машина быстра, как мой iPhone. Каждый месяц выходят новые видеокарты Вот несколько новейших моделей - здесь есть NVIDIA, ATI, Intel. И теперь эти видеокарты можно купить за несколько сотен баксов, установить на компьютер. А с такими видеокартами можно делать потрясающие вещи. Они помогают нам справляться с бумом медицинских данных, а также с по-настоящему тонкой работой, с точки зрения алгоритмов: сжатие данных, извлечение нужной информации, на основе которой проводится исследование.
Я хочу показать вам несколько примеров того, что теперь возможно. Это набор данных, снятых при помощи КТ-сканера. Вы видите, что он полон данных. Это женщина. Вы можете видеть волосы. Вы видите отдельные части тела женщины. Вы видите, как разбросаны рентгеновские лучи - на зубах, на металле в зубах. Вот откуда здесь помехи. Это происходит совершенно интерактивно, на стандартной видеокарте на обычном компьютере. Я могу просто вставить плоскость отсечения. И, конечно, все эти данные находятся внутри, поэтому я могу начать вращение, я могу посмотреть под любым углом, и я вижу, что у этой женщины были проблемы. У неё было кровотечение в мозгу, и его вылечили с помощью стента, металлической скобки, которая пережала сосуд. Просто поменяв функции, я могу решить, что должно быть прозрачным, а что должно быть видимым. Я могу взглянуть на структуру черепа, и я вижу, что вот здесь череп был вскрыт, а здесь произошло проникновение внутрь. Это потрясающие изображения. Очень высокого разрешения, и они показывают нам, что мы можем сделать с обычными видеокартами уже сегодня.
Итак, мы воспользовались видеокартой и попробовали впихнуть кучу данных в систему. Одно из приложений, над которым мы работали оно уже начинает использоваться по всему миру - это приложение виртуальной аутопсии (вскрытия). И снова, глядя на огромные наборы данных, а вы видели, какие виды сканирования всего тела мы можем делать. Мы проводим тело через компьютерный томограф, и через несколько секунд получаем полный набор данных. Виртуальная аутопсия позволяет получить эту информацию. Вы видите, как я постепенно снимаю слой за слоем. Сначала вы видите мешок для перевозки трупа, в котором поступило тело, затем я снимаю кожу - вы видите мускулы, и, наконец, вы видите костную структуру этой женщины.
Здесь я бы хотел подчеркнуть, что испытываю огромное уважение к людям, которых я сейчас покажу - я собираюсь показать несколько виртуальных аутопсий, я делаю это с огромным уважением к людям, которые погибли при страшных обстоятельствах, и чьи снимки я покажу вам. В судебной медицине до сих пор у нас было около 400 таких случаев только в той части Швеции, откуда я родом, в последние 4 года в таких случаях проводится виртуальная аутопсия. Поэтому это типичный рабочий процесс. Полиция принимает решение - вечером, когда произошло происшествие, они решают, что в этом случае им понадобится аутопсия. И утром, между 6 и 7 часами, тело привозят в мешке для перевозки трупов в наш центр, его сканируют при помощи компьютерного томографа. И потом рентгенолог вместе с патологоанатомом и иногда судебным экспертом смотрят на полученные данные и проводят консилиум. И после этого они решают, что нужно сделать во время реальной аутопсии.
Посмотрим на несколько случаев: это один из первых. Вы видите подробности набора данных; это очень высокое разрешение. И наши алгоритмы позволяют нам приблизить любую деталь. Повторю, это полностью интерактивный процесс, поэтому на этих системах изображение можно повернуть и посмотреть в реальном времени. Не говоря лишних слов о происшествии, это было ДТП, пьяный водитель сбил женщину. И здесь очень просто увидеть повреждения костной структуры. Причиной смерти стал перелом шеи. Женщина оказалась под машиной, поэтому на теле довольно много повреждений.
Вот другой случай, поножовщина. Он тоже показателен, с точки зрения того, что мы можем сделать. Очень просто рассматривать металлические предметы, которые мы можем показать внутри тела. Вы видите помехи из-за зубов - это зубные пломбы - поскольку я настроил функции на показ металла, а всё остальное сделал прозрачным. Это другой жуткий случай. Не это убило этого человека. Человек был убит ударами ножом в сердце, но убийцы оставили нож, воткнув его в одно из глазных яблок. Это другой случай. Очень интересный для нас, поскольку мы можем разглядеть удары ножом. Здесь вы видите, что нож прошёл через сердце. Хорошо видно, как воздух перетекал из одной части в другую, это очень сложно увидеть в нормальной, стандартной, физической аутопсии. Поэтому виртуальная аутопсия по-настоящему помогает уголовным расследованиям установить причину смерти, а в некоторых случаях также задаёт следствию нужное направление для установления настоящего убийцы.
Это ещё один, на мой взгляд, интересный случай. Здесь вы видите пулю которая оказалась рядом с позвоночником. Что мы сделали? Мы превратили пулю в источник света, так что она светилась, и нам было легко обнаружить эти фрагменты. Во время физической аутопсии, приходится копаться в теле, чтобы найти эти фрагменты, это довольно сложно сделать.
Предмет моей особенной гордости, который я счастлив представить вам сегодня, - это наш стол для виртуальной аутопсии. Это сенсорное устройство, которое мы разработали на основе этих алгоритмов на стандартном графическом процессоре. Вот как он выглядит. просто чтобы дать вам представление о том, как он выглядит. Он работает, как огромный iPhone. И мы сумели смоделировать все жесты, которые можно сделать на столе, и получился как бы огромный сенсорный интерфейс. Если вы подумываете, не купить ли вам iPad, забудьте о нём; вот, что вам нужно на самом деле. Стив, я надеюсь, ты это слышишь. Итак, это милое крошечное устройство. Если у вас есть возможность, пожалуйста, испытайте его. Здесь важен практический опыт. Этот проект набирает ход, мы надеемся его раскрутить и использовать в образовательных целях, а тажке, возможно, в будущем чаще применять его в клинических условиях. Вот ролик на YouTube, который вы можете скачать и посмотреть, если вы хотите рассказать другим людям о виртуальной аутопсии.
Раз уж мы заговорили об устройствах, работающих от прикосновения, давайте перейдём к данным, получаемым с помощью этих устройств. Сейчас начнётся научная фантастика, и мы переместимся в будущее. Врачи пока используют не совсем такое оборудование, но, я надеюсь, в будущем ситуация изменится. Слева вы видите сенсорное устройство. Это маленькая механическая ручка, внутри которой находятся исключительно быстрые шаговые регуляторы. И я могу сгенерировать силовую обратную связь. Поэтому когда я виртуально касаюсь данных, я генерирую силу прикосновения в ручке и получаю обратную связь. В этом случае мы видим результат сканирования живого человека. У меня есть ручка, я смотрю на данные, и я двигаю ручку к голове, и вдруг я чувствую сопротивление. И я могу пощупать кожу. Если я надавлю чуть сильнее, я пройду через кожу и смогу увидеть костную структуру изнутри. Если я надавлю ещё сильнее, я пройду сквозь костную структуру, особенно рядом с ухом, где кость очень мягкая. И тогда я увижу мозг внутри, он выглядит, как слякоть.
И это очень здорово. Пойдёмте дальше, вот сердце. Снова благодаря этим фантастическим сканнерам всего за 0,3 секунды я могу просканировать всё сердце, более того, я могу сделать это с временным разрешением. Глядя на это сердце, Вот здесь я могу снова просмотреть видео. А это Карл-Йохан, один из моих аспирантов, который работает над этим проектом. Он сидит за тактильным устройством, системой силовой обратной связи, и ведёт ручку к сердцу, и теперь сердце бьётся перед ним, и он может наблюдать, как бьётся сердце. Он берёт ручку и двигает её к сердцу, ставит её на сердце и чувствует сердцебиение реального живого человека. Затем он может исследовать движения сердца. Он может зайти внутрь, толкнуть сердце изнутри и почувствовать, как двигаются клапаны. И я думаю, что это и есть будущее кардиохирургов. Я имею в виду, что кардиохирурги, возможно, только мечтают о том, чтобы иметь возможность зайти внутрь сердца пациента до начала настоящей операции, и сделать это на основе данных с разрешением высокого качества. И это замечательно.
Теперь мы ещё глубже погрузимся в научную фантастику. Все вы слышали о функциональной магнитно-резонансной томографии (МРТ). Это по-настоящему интересный проект. МРТ использует магнитные поля и радиочастоты для сканирования мозга или других частей тела. В результате мы получаем данные о структуре мозга, а также мы можем измерить разницу магнитных свойств крови, насыщенной кислородом, и крови, ненасыщенной кислородом. Это означает, что возможно составить карту активности мозга. Вот над этим мы и работаем. Только что вы видели Моттса, инженера-исследователя, который проходит МРТ в дисплейных очках. Он мог видеть в этих дисплейных очках. Поэтому я мог показывать ему кое-что, пока он был внутри сканера. Это довольно удивительно, потому что Моттс видит вот это: он видит свой собственный мозг. Моттс что-то делает здесь. И, возможно, он собирается показать вот такой жест правой рукой, потому что слева активирована двигательная область коры головного мозга. И в то же время он всё это видит. Такие визуализации - это новая разработка. Мы проводим исследования в этой области.
Это ещё одна сессия исследования мозга Моттса. Здесь мы попросили его считать обратно со 100. И он начал: "100, 97, 94" И считал назад. И вы видите, как маленький математический процессор работает вот здесь в мозгу и озаряет весь мозг. Это потрясающе. Мы можем проделать это в реальном времени. Мы можем исследовать. Мы можем говорить ему, что делать. Вы видите, что в задней части головы активирована зрительная кора головного мозга, потому что ею он видит, видит свой собственный мозг. И он слышит наши инструкции, когда мы говорим ему, что делать. Сигнал проходит вглубь мозга, но он просвечивается, потому что все данные находятся внутри этого объёма. И через секунду вы увидите - вот, здесь. Моттс, пошевели левой ногой. И он делает так. 20 секунд он делал так, а потом вдруг здесь озарение. Произошла активация двигательной зоны коры головного мозга вон там. Это очень, очень интересно. И я думаю, что это прекрасный инструмент. И, в связи с предыдущей речью TEDtalk, это технология, которую мы можем использовать как инструмент, помогающий по-настоящему понять, как работают нейроны, как работает мозг, и мы можем работать с очень, очень высоким качеством изображения и очень быстрым разрешением.
Ну, а ещё у себя в центре мы любим повеселиться. Это КТ - кошачий томограф. А это львица Эльза из местного зоопарка который находится недалеко от города Норркопинг в Кольмордене. Её привезли в центр и дали ей успокоительное, а потом поместили прямо в сканер. А потом, конечно, я собрал все данные по льву. И теперь я могу распечатывать такие классные фотографии. И могу снять шкуру с неубитого льва. Я могу заглянуть внутрь животного. Мы экспериментировали с этими данными. Я думаю, у этой технологии большое практическое будущее. Потому что анатомия животных очень плохо изучена. То что знают ветеринары - это базовая информация. Мы можем сканировать что угодно, у любых животных. Единственная проблема - впихнуть животное в томограф. Вот медведь. Было немного сложно его туда впихнуть. Медведь - ласковое, дружелюбное создание. А вот и он. Вот медвежий нос. У вас возникнет желание его обнять, пока вы не поменяете функции и не взглянете вот на это. Опасайтесь медведей.
И на этом я бы хотел поблагодарить всех, кто помогал мне сгенерировать эти изображения. Это огромный труд по сбору данных и разработке алгоритмов и написанию программ. Это очень талантливые люди. Мой девиз - нанимать только тех, кто умнее меня, и большинство из них умней меня.
Большое спасибо.
(аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Harald Haas: Wireless data from every light bulb\nTED Talk Subtitles and Transcript: What if every light bulb in the world could also transmit data? At TEDGlobal, Harald Haas demonstrates, for the first time, a device that could do exactly that. By flickering the light from a single LED, a change too quick for the human eye to detect, he can transmit far more data than a cellular tower -- and do it in a way that's more efficient, secure and widespread.\nDo you know that we have 1.4 million cellular radio masts deployed worldwide? And these are base stations. And we also have more than five billion of these devices here. These are cellular mobile phones. And with these mobile phones, we transmit more than 600 terabytes of data every month. This is a 6 with 14 zeroes -- a very large number. And wireless communications has become a utility like electricity and water. We use it everyday. We use it in our everyday lives now -- in our private lives, in our business lives. And we even have to be asked sometimes, very kindly, to switch off the mobile phone at events like this for good reasons. And it's this importance why I decided to look into the issues that this technology has, because it's so fundamental to our lives.\nAnd one of the issues is capacity. The way we transmit wireless data is by using electromagnetic waves -- in particular, radio waves. And radio waves are limited. They are scarce; they are expensive; and we only have a certain range of it. And it's this limitation that doesn't cope with the demand of wireless data transmissions and the number of bytes and data which are transmitted every month. And we are simply running out of spectrum. There's another problem. That is efficiency. These 1.4 million cellular radio masts, or base stations, consume a lot of energy. And mind you, most of the energy is not used to transmit the radio waves, it is used to cool the base stations. Then the efficiency of such a base station is only at about five percent. And that creates a big problem. Then there's another issue that you're all aware of. You have to switch off your mobile phone during flights. In hospitals, they are security issues. And security is another issue. These radio waves penetrate through walls. They can be intercepted, and somebody can make use of your network if he has bad intentions.\nSo these are the main four issues. But on the other hand, we have 14 billion of these: light bulbs, light. And light is part of the electromagnetic spectrum. So let's look at this in the context of the entire electromagnetic spectrum, where we have gamma rays. You don't want to get close to gamma rays, it could be dangerous. X-rays, useful when you go to hospitals. Then there's ultraviolet light. it's good for a nice suntan, but otherwise dangerous for the human body. Infrared -- due to eye safety regulations, can be only used with low power. And then we have the radio waves, they have the issues I've just mentioned. And in the middle there, we have this visible light spectrum. It's light, and light has been around for many millions of years. And in fact, it has created us, has created life, has created all the stuff of life. So it's inherently safe to use. And wouldn't it be great to use that for wireless communications?\nNot only that, I compared [it to] the entire spectrum. I compared the radio waves spectrum -- the size of it -- with the size of the visible light spectrum. And guess what? We have 10,000 times more of that spectrum, which is there for us to use. So not only do we have this huge amount of spectrum, let's compare that with a number I've just mentioned. We have 1.4 million expensively deployed, inefficient radio cellular base stations. And multiply that by 10,000, then you end up at 14 billion. 14 billion is the number of light bulbs installed already. So we have the infrastructure there. Look at the ceiling, you see all these light bulbs. Go to the main floor, you see these light bulbs.\nCan we use them for communications? Yes. What do we need to do? The one thing we need to do is we have to replace these inefficient incandescent light bulbs, florescent lights, with this new technology of LED, LED light bulbs. An LED is a semiconductor. It's an electronic device. And it has a very nice acute property. Its intensity can be modulated at very high speeds, and it can be switched off at very high speeds. And this is a fundamental basic property that we exploit with our technology. So let's show how we do that. Let's go to the closest neighbor to the visible light spectrum -- go to remote controls. You all know remote controls have an infrared LED -- basically you switch on the LED, and if it's off, you switch it off. And it creates a simple, low-speed data stream in 10,000 bits per second, 20,000 bits per second. Not usable for a YouTube video.\nWhat we have done is we have developed a technology with which we can furthermore replace the remote control of our light bulb. We transmit with our technology, not only a single data stream, we transmit thousands of data streams in parallel, at even higher speeds. And the technology we have developed -- it's called SIM OFDM. And it's spacial modulation -- these are the only technical terms, I'm not going into details -- but this is how we enabled that light source to transmit data.\nYou will say, \"Okay, this is nice -- a slide created in 10 minutes.\" But not only that. What we've done is we have also developed a demonstrator. And I'm showing for the first time in public this visible light demonstrator. And what we have here is no ordinary desk lamp. We fit in an LED light bulb, worth three U.S. dollars, put in our signal processing technology. And then what we have here is a little hole. And the light goes through that hole. There's a receiver. The receiver will convert these little, subtle changes in the amplitude that we create there into an electrical signal. And that signal is then converted back to a high-speed data stream. In the future we hope that we can integrate this little hole into these smart phones. And not only integrate a photo detector here, but maybe use the camera inside.\nSo what happens when I switch on that light? As you would expect, it's a light, a desk lamp. Put your book beneath it and you can read. It's illuminating the space. But at the same time, you see this video coming up here. And that's a video, a high-definition video that is transmitted through that light beam. You're critical. You think, \"Ha, ha, ha. This is a smart academic doing a little bit of tricks here.\" But let me do this.\n(Applause)\nOnce again. Still don't believe? It is this light that transmits this high-definition video in a split stream. And if you look at the light, it is illuminating as you would expect. You don't notice with your human eye. You don't notice the subtle changes in the amplitude that we impress onto this light bulb. It's serving the purpose of illumination, but at the same time, we are able to transmit this data. And you see, even light from the ceiling comes down here to the receiver. It can ignore that constant light, because all the receiver's interested in are subtle changes. You also have a critical question now, and you say, \"Okay, do I have to have the light on all the time to have this working?\" And the answer is yes. But, you can dim down the light to a level that it appears to be off. And you are still able to transmit data -- that's possible.\nSo I've mentioned to you the four challenges. Capacity: We have 10,000 times more spectrum, 10,000 times more LEDs installed already in the infrastructure there. You would agree with me, hopefully, there's no issue of capacity anymore. Efficiency: This is data through illumination -- it's first of all an illumination device. And if you do the energy budget, the data transmission comes for free -- highly energy efficient. I don't mention the high energy efficiency of these LED light bulbs. If the whole world would deploy them, you would save hundreds of power plants. That's aside.\nAnd then I've mentioned the availability. You will agree with me that we have lights in the hospital. You need to see what to do. You have lights in an aircraft. So it's everywhere in a day there is light. Look around. Everywhere. Look at your smart phone. It has a flashlight, an LED flashlight. These are potential sources for high-speed data transmission.\nAnd then there's security. You would agree with me that light doesn't penetrate through walls. So no one, if I have a light here, if I have secure data, no one on the other side of this room through that wall would be able to read that data. And there's only data where there is light. So if I don't want that receiver to receive the data, then what I could do, turn it away. So the data goes in that direction, not there anymore. Now we can in fact see where the data is going to.\nSo for me, the applications of it, to me, are beyond imagination at the moment. We have had a century of very nice, smart application developers. And you only have to notice, where we have light, there is a potential way to transmit data. But I can give you a few examples. Well you may see the impact already now. This is a remote operated vehicle beneath the ocean. And they use light to illuminate space down there. And this light can be used to transmit wireless data that these things [use] to communicate with each other.\nIntrinsically safe environments like this petrochemical plant -- you can't use RF, it may generate antenna sparks, but you can use light -- you see plenty of light there. In hospitals, for new medical instruments; in streets for traffic control. Cars have LED-based headlights, LED-based back lights, and cars can communicate with each other and prevent accidents in the way that they exchange information. Traffic lights can communicate to the car and so on. And then you have these millions of street lamps deployed around the world. And every street lamp could be a free access point. We call it, in fact, a Li-Fi, light-fidelity. And then we have these aircraft cabins. There are hundreds of lights in an aircraft cabin, and each of these lights could be a potential transmitter of wireless data. So you could enjoy your most favorite TED video on your long flight back home. Online life. So that is a vision, I think, that is possible.\nSo, all we would need to do is to fit a small microchip to every potential illumination device. And this would then combine two basic functionalities: illumination and wireless data transmission. And it's this symbiosis that I personally believe could solve the four essential problems that face us in wireless communication these days. And in the future, you would not only have 14 billion light bulbs, you may have 14 billion Li-Fis deployed worldwide -- for a cleaner, a greener, and even a brighter future.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Харальд Хаас: Беспроводная информация из каждой лампочки\nTED Talk Subtitles and Transcript: Что если каждая лампочка в мире могла бы передавать данные? На TEDGlobal Харальд Хаас впервые демонстрирует устройство, которое смогло это сделать. Мерцание светодиода, незаметное для человеческого глаза, может передавать больше информации чем сотовая вышка и делать это более эффективно, безопасно и широко.\nЗнаете ли вы, что у нас есть 1.4 миллиона сотовых радиомачт, развернутых во всем мире? И это базовые станции. У нас также есть больше пяти миллиардов этих устройств. Это мобильные телефоны. И с помощью этих мобильных телефонов мы передаем больше 600 терабайт данных каждый месяц. Это 6 с 14-ю нулями -- очень большое число. И беспроводные коммуникации стали такой же потребностью, как электричество или вода. Мы используем их каждый день. Используем в нашей повседневной жизни -- в нашей частной жизни, в наших делах. И нас даже иногда просят, очень вежливо, выключить мобильный телефон на подобных мероприятиях из уважения. Именно поэтому я решил посмотреть на проблемы, которые есть у этой технологии, потому что она имеет важное значение для нашей жизни.\nИ одна из проблем -- это емкость. Мы передаем беспроводные данные используя электромагнитные волны, в частности, радиоволны. И радиоволны ограничены. Они редки; они дороги; и у нас есть только определенные диапазоны. И из-за этого ограничения они не справляются с потребностью в передаче данных, и с количеством байтов, объемами данных, которые передаются каждый месяц. У них просто заканчивается спектр. Есть другая проблема. Это эффективность. 1.4 миллиона сотовых мачт или базовых станций потребляют очень много энергии. И заметьте, большая часть энергии не используется для передачи радиоволн, она уходит на охлаждение этих базовых станций. Эффективность таких станций всего около пяти процентов. И это создает большую проблему. Есть еще одна проблема, о которой вы все знаете. Вы должны отключать свой мобильный телефон во время полетов. В больницах -- это вопрос безопасности. А безопасность -- это еще одна проблема. Эти радиоволны проникают сквозь стены. Они могут быть перехвачены, и кто-то может воспользоваться вашей сетью с плохими намерениями.\nИтак, есть четыре основные проблемы. Но, с другой стороны, у нас есть 14 миллиардов ламп. Свет. А свет -- это часть электромагнитного спектра. Итак, давайте посмотрим на это в контексте всего электромагнитного спектра, где у нас есть гамма-лучи. Вам не стоит приближаться к гамма-лучам, это может быть опасно. Рентгеновское излучение полезно, когда вы идете в больницу. И ультрафиолетовое излучение. Оно хорошо для загара, но в остальном опасно для человеческого тела. Инфракрасное -- из-за опасности для глаз вы можете использовать его только с невысокой мощностью. И дальше радиоволны, имеющие проблемы, о которых я упоминал. А в середине у нас есть видимое излучение. Это свет, и свет существует миллионы лет. И, фактически, он создал нас, создал жизнь, создал все живое. Он по своей сути безопасен в использовании. И было бы здорово использовать его для беспроводных коммуникаций.\nЭто не все, я сравнил его со всем спектром. Я сравнил спектр радио волн -- его размер с размером видимой области спектра. И знаете что? У нас есть в 10 000 раз больше этого спектра, подходящего для нашего использования. Но у нас есть не только огромная часть спектра, давайте сравним его с числом, о котором я говорил. Мы имеем 1.4 миллиона дорогих в установке, неэффективных сотовых базовых станций. Умножьте это на 10 000 и в итоге получите 14 миллиардов. 14 миллиардов -- это количество уже установленных лампочек. Так что у нас есть инфраструктура. Посмотрите на потолок и вы увидите все эти лампы. Спуститесь на первый этаж и увидите эти лампы.\nМожем мы их использовать для коммуникаций? Да. Что нам необходимо сделать? Необходимо сделать лишь одну вещь -- заменить эти неэффективные лампы накаливания, флуоресцентное освещение, новой технологией LED, светодиодными лампами. Светодиод - это полупроводник. Электронное устройство. И у него есть очень хорошее свойство. Его интенсивность можно модулировать на очень высоких скоростях, и его можно отключать с очень высокой скоростью. И это фундаментальное свойство, которое мы изучали с нашей технологией. Позвольте показать, как мы это делаем. Давайте посмотрим на ближайшего соседа видимого излучения -- пульты дистанционного управления. Вы все знаете, что в этих пультах есть инфракрасный светодиод -- обычно вы включаете светодиод, а если отпускаете он выключается. Это создает простой, медленный поток данных на скорости 10 000 бит в секунду, 20 000 бит в секунду. Не подойдет для видео с YouTube.\nТо что мы сделали -- мы разработали технологию, с которой мы можем заменить пульт управления нашей лампы. Мы передаем с нашей технологией не один поток данных, а тысячи потоков информации параллельно, и даже на больших скоростях. И технология, которую мы разработали называется SIM OFDM. Это пространственная модуляция -- это только технические термины, я не буду вдаваться в подробности -- но это то, как мы позволили источнику света передавать данные.\nВы скажете, \"Хорошо, это здорово -- слайды сделаны за 10 минут.\" Но не только это. То, что мы сделали мы также разработали демонстратор. И я впервые показываю публично демонстратор видимого света. У нас здесь есть обычный настольный светильник. Мы установили светодиодную лампу, стоимостью 3 доллара, установили нашу технологию передачи сигнала. И еще здесь есть небольшое отверстие. И свет идет через это отверстие. Здесь приемник. Этот приемник будет преобразовывать небольшие, тонкие изменения амплитуды, которые создаются здесь, в электрический сигнал. И этот сигнал преобразовывается обратно в высокоскоростной поток данных. В будущем мы надеемся, что сможем интегрировать это небольшое отверстие в эти смартфоны. И не только интегрировать фото датчик, но может быть использовать встроенную камеру.\nИтак, что произойдет, когда я включу свет? Как вы и ожидали, это свет от настольной лампы. Положите книгу под него и сможете читать. Он освещает пространство. Но одновременно вы видите воспроизведение этого видео. Это видео, видео в HD, которое передается через эту лампу. Вы критичны. Вы думаете, \"Ха, ха, ха. Этот умник проделывает здесь небольшие трюки.\" Но позвольте мне сделать это.\n(Аплодисменты)\nЕще раз. Все еще не верите? Это свет, передающий видео высокой четкости в разделенном потоке. И если вы посмотрите на свет, он горит так, как вы и ожидаете. Вы не заметите с помощью человеческого глаза. Вы не заметите эти тонкие изменения в амплитуде, которые мы отображаем этой лампой. Она служит цели освещения, но в тоже время мы можем передавать информацию. И, как вы можете видеть, даже свет сверху падает сюда на приемник. Он может игнорировать этот постоянный свет, потому что все, что интересует приемник - это небольшие изменения. У вас также есть критичный вопрос. Вы скажете, \"Хорошо, я должен держать свет включенным все время, чтобы это работало?\" И ответ будет да. Но, вы можете приглушить свет до такого уровня, что его почти не видно. И вы все еще сможете передавать данные -- это возможно.\nИтак, я говорил о четырех задачах. Емкость: У нас в 10 000 раз больше спектра, в 10 000 раз больше ламп, уже установленных в инфраструктуру. Вы согласитесь со мной, надеюсь, что нет больше проблемы емкости. Эффективность: Это данные через освещение -- это в первую очередь устройство для освещения. Если вы оплачиваете электроэнергию, передача данных будет бесплатной -- высокая энергетическая эффективность. Я не упоминал о высокой энергетической эффективности этих светодиодных ламп. Если бы они были установлены по всему миру, то вы бы спасли сотни электростанций. Это точно.\nЯ упоминал также о доступности. Вы согласитесь со мной, что в больницах есть свет. Вам нужно видеть что делать. У вас есть свет в самолетах. То есть свет есть везде. Оглянитесь. Везде. Посмотрите на свой смартфон. У него есть вспышка, светодиодная вспышка. Это потенциальные источники высокоскоростной передачи данных.\nИ дальше безопасность. Вы согласитесь со мной, что свет не распространяется сквозь стены. Так что никто, если у меня есть здесь свет, если у меня важная информация, никто с другой стороны этой комнаты через стену не сможет прочесть эту информацию. И данные есть только там, куда падает свет. Так что если я не хочу, чтобы этот приемник получал данные, тогда я могу повернуть лампу. Теперь данные идут в этом направлении, а не туда. Сейчас мы фактически можем видеть куда направляются данные.\nДля меня применение этого, на мой взгляд, за пределами воображения в данный момент. У нас сейчас век разработчиков очень хороших и умных приложений. И вам только нужно заметить, что там, где есть свет, есть и потенциальный способ передавать информацию. Но я могу дать вам несколько примеров. Вы можете увидеть влияние уже сейчас. Это подводный дистанционно управляемый аппарат. И они используют лампы, чтобы освещать пространство. А этот свет может быть использован для беспроводной передачи данных, что обычно эти аппараты и делают, чтобы общаться друг с другом.\nНа искробезопасных производствах как на этом нефтехимическом заводе -- вы не можете использовать радиочастоты -- они могут создать искры в антеннах, но можно использовать свет -- вы видите здесь много света. В больницах для новых медицинских инструментов; на улицах для регулировки транспорта. У машин есть светодиодные фары, светодиодные фонари, машины могут общаться друг с другом и предотвращать аварии с помощью обмена информацией. Светофоры могут соединяться с автомобилями и так далее. А еще есть миллионы уличных фонарей, установленных по всему миру. И каждая лампа может быть бесплатной точкой доступа. Мы называем это Li-Fi: light-fidelity (по аналогии с Wi-Fi). И есть также салоны самолетов. В салонах самолетов есть сотни ламп, каждая из которых могла бы быть потенциальным передатчиком данных. Так что вы можете наслаждаться своим любимым TED видео, во время долгого перелета домой. Жизнь online. Я думаю с этой точки зрения это возможно.\nТак что все, что нам нужно сделать -- это установить небольшой микрочип в каждое устройство освещения. И тогда оно может комбинировать две базовые функции: освещение и беспроводная передача данных. И этот симбиоз, в который я лично верю, мог бы решить четыре основные проблемы, которые стоят перед беспроводными коммуникациями в наши дни. А в будущем, вы бы имели не только 14 миллиардов ламп, а возможно и 14 миллиардов точек Li-Fi по всему миру -- для чистого, зеленого и даже яркого будущего.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Harald Haas: Wireless data from every light bulb
TED Talk Subtitles and Transcript: What if every light bulb in the world could also transmit data? At TEDGlobal, Harald Haas demonstrates, for the first time, a device that could do exactly that. By flickering the light from a single LED, a change too quick for the human eye to detect, he can transmit far more data than a cellular tower -- and do it in a way that's more efficient, secure and widespread.
Do you know that we have 1.4 million cellular radio masts deployed worldwide? And these are base stations. And we also have more than five billion of these devices here. These are cellular mobile phones. And with these mobile phones, we transmit more than 600 terabytes of data every month. This is a 6 with 14 zeroes -- a very large number. And wireless communications has become a utility like electricity and water. We use it everyday. We use it in our everyday lives now -- in our private lives, in our business lives. And we even have to be asked sometimes, very kindly, to switch off the mobile phone at events like this for good reasons. And it's this importance why I decided to look into the issues that this technology has, because it's so fundamental to our lives.
And one of the issues is capacity. The way we transmit wireless data is by using electromagnetic waves -- in particular, radio waves. And radio waves are limited. They are scarce; they are expensive; and we only have a certain range of it. And it's this limitation that doesn't cope with the demand of wireless data transmissions and the number of bytes and data which are transmitted every month. And we are simply running out of spectrum. There's another problem. That is efficiency. These 1.4 million cellular radio masts, or base stations, consume a lot of energy. And mind you, most of the energy is not used to transmit the radio waves, it is used to cool the base stations. Then the efficiency of such a base station is only at about five percent. And that creates a big problem. Then there's another issue that you're all aware of. You have to switch off your mobile phone during flights. In hospitals, they are security issues. And security is another issue. These radio waves penetrate through walls. They can be intercepted, and somebody can make use of your network if he has bad intentions.
So these are the main four issues. But on the other hand, we have 14 billion of these: light bulbs, light. And light is part of the electromagnetic spectrum. So let's look at this in the context of the entire electromagnetic spectrum, where we have gamma rays. You don't want to get close to gamma rays, it could be dangerous. X-rays, useful when you go to hospitals. Then there's ultraviolet light. it's good for a nice suntan, but otherwise dangerous for the human body. Infrared -- due to eye safety regulations, can be only used with low power. And then we have the radio waves, they have the issues I've just mentioned. And in the middle there, we have this visible light spectrum. It's light, and light has been around for many millions of years. And in fact, it has created us, has created life, has created all the stuff of life. So it's inherently safe to use. And wouldn't it be great to use that for wireless communications?
Not only that, I compared [it to] the entire spectrum. I compared the radio waves spectrum -- the size of it -- with the size of the visible light spectrum. And guess what? We have 10,000 times more of that spectrum, which is there for us to use. So not only do we have this huge amount of spectrum, let's compare that with a number I've just mentioned. We have 1.4 million expensively deployed, inefficient radio cellular base stations. And multiply that by 10,000, then you end up at 14 billion. 14 billion is the number of light bulbs installed already. So we have the infrastructure there. Look at the ceiling, you see all these light bulbs. Go to the main floor, you see these light bulbs.
Can we use them for communications? Yes. What do we need to do? The one thing we need to do is we have to replace these inefficient incandescent light bulbs, florescent lights, with this new technology of LED, LED light bulbs. An LED is a semiconductor. It's an electronic device. And it has a very nice acute property. Its intensity can be modulated at very high speeds, and it can be switched off at very high speeds. And this is a fundamental basic property that we exploit with our technology. So let's show how we do that. Let's go to the closest neighbor to the visible light spectrum -- go to remote controls. You all know remote controls have an infrared LED -- basically you switch on the LED, and if it's off, you switch it off. And it creates a simple, low-speed data stream in 10,000 bits per second, 20,000 bits per second. Not usable for a YouTube video.
What we have done is we have developed a technology with which we can furthermore replace the remote control of our light bulb. We transmit with our technology, not only a single data stream, we transmit thousands of data streams in parallel, at even higher speeds. And the technology we have developed -- it's called SIM OFDM. And it's spacial modulation -- these are the only technical terms, I'm not going into details -- but this is how we enabled that light source to transmit data.
You will say, "Okay, this is nice -- a slide created in 10 minutes." But not only that. What we've done is we have also developed a demonstrator. And I'm showing for the first time in public this visible light demonstrator. And what we have here is no ordinary desk lamp. We fit in an LED light bulb, worth three U.S. dollars, put in our signal processing technology. And then what we have here is a little hole. And the light goes through that hole. There's a receiver. The receiver will convert these little, subtle changes in the amplitude that we create there into an electrical signal. And that signal is then converted back to a high-speed data stream. In the future we hope that we can integrate this little hole into these smart phones. And not only integrate a photo detector here, but maybe use the camera inside.
So what happens when I switch on that light? As you would expect, it's a light, a desk lamp. Put your book beneath it and you can read. It's illuminating the space. But at the same time, you see this video coming up here. And that's a video, a high-definition video that is transmitted through that light beam. You're critical. You think, "Ha, ha, ha. This is a smart academic doing a little bit of tricks here." But let me do this.
(Applause)
Once again. Still don't believe? It is this light that transmits this high-definition video in a split stream. And if you look at the light, it is illuminating as you would expect. You don't notice with your human eye. You don't notice the subtle changes in the amplitude that we impress onto this light bulb. It's serving the purpose of illumination, but at the same time, we are able to transmit this data. And you see, even light from the ceiling comes down here to the receiver. It can ignore that constant light, because all the receiver's interested in are subtle changes. You also have a critical question now, and you say, "Okay, do I have to have the light on all the time to have this working?" And the answer is yes. But, you can dim down the light to a level that it appears to be off. And you are still able to transmit data -- that's possible.
So I've mentioned to you the four challenges. Capacity: We have 10,000 times more spectrum, 10,000 times more LEDs installed already in the infrastructure there. You would agree with me, hopefully, there's no issue of capacity anymore. Efficiency: This is data through illumination -- it's first of all an illumination device. And if you do the energy budget, the data transmission comes for free -- highly energy efficient. I don't mention the high energy efficiency of these LED light bulbs. If the whole world would deploy them, you would save hundreds of power plants. That's aside.
And then I've mentioned the availability. You will agree with me that we have lights in the hospital. You need to see what to do. You have lights in an aircraft. So it's everywhere in a day there is light. Look around. Everywhere. Look at your smart phone. It has a flashlight, an LED flashlight. These are potential sources for high-speed data transmission.
And then there's security. You would agree with me that light doesn't penetrate through walls. So no one, if I have a light here, if I have secure data, no one on the other side of this room through that wall would be able to read that data. And there's only data where there is light. So if I don't want that receiver to receive the data, then what I could do, turn it away. So the data goes in that direction, not there anymore. Now we can in fact see where the data is going to.
So for me, the applications of it, to me, are beyond imagination at the moment. We have had a century of very nice, smart application developers. And you only have to notice, where we have light, there is a potential way to transmit data. But I can give you a few examples. Well you may see the impact already now. This is a remote operated vehicle beneath the ocean. And they use light to illuminate space down there. And this light can be used to transmit wireless data that these things [use] to communicate with each other.
Intrinsically safe environments like this petrochemical plant -- you can't use RF, it may generate antenna sparks, but you can use light -- you see plenty of light there. In hospitals, for new medical instruments; in streets for traffic control. Cars have LED-based headlights, LED-based back lights, and cars can communicate with each other and prevent accidents in the way that they exchange information. Traffic lights can communicate to the car and so on. And then you have these millions of street lamps deployed around the world. And every street lamp could be a free access point. We call it, in fact, a Li-Fi, light-fidelity. And then we have these aircraft cabins. There are hundreds of lights in an aircraft cabin, and each of these lights could be a potential transmitter of wireless data. So you could enjoy your most favorite TED video on your long flight back home. Online life. So that is a vision, I think, that is possible.
So, all we would need to do is to fit a small microchip to every potential illumination device. And this would then combine two basic functionalities: illumination and wireless data transmission. And it's this symbiosis that I personally believe could solve the four essential problems that face us in wireless communication these days. And in the future, you would not only have 14 billion light bulbs, you may have 14 billion Li-Fis deployed worldwide -- for a cleaner, a greener, and even a brighter future.
Thank you.
(Applause)
|
Харальд Хаас: Беспроводная информация из каждой лампочки
TED Talk Subtitles and Transcript: Что если каждая лампочка в мире могла бы передавать данные? На TEDGlobal Харальд Хаас впервые демонстрирует устройство, которое смогло это сделать. Мерцание светодиода, незаметное для человеческого глаза, может передавать больше информации чем сотовая вышка и делать это более эффективно, безопасно и широко.
Знаете ли вы, что у нас есть 1.4 миллиона сотовых радиомачт, развернутых во всем мире? И это базовые станции. У нас также есть больше пяти миллиардов этих устройств. Это мобильные телефоны. И с помощью этих мобильных телефонов мы передаем больше 600 терабайт данных каждый месяц. Это 6 с 14-ю нулями -- очень большое число. И беспроводные коммуникации стали такой же потребностью, как электричество или вода. Мы используем их каждый день. Используем в нашей повседневной жизни -- в нашей частной жизни, в наших делах. И нас даже иногда просят, очень вежливо, выключить мобильный телефон на подобных мероприятиях из уважения. Именно поэтому я решил посмотреть на проблемы, которые есть у этой технологии, потому что она имеет важное значение для нашей жизни.
И одна из проблем -- это емкость. Мы передаем беспроводные данные используя электромагнитные волны, в частности, радиоволны. И радиоволны ограничены. Они редки; они дороги; и у нас есть только определенные диапазоны. И из-за этого ограничения они не справляются с потребностью в передаче данных, и с количеством байтов, объемами данных, которые передаются каждый месяц. У них просто заканчивается спектр. Есть другая проблема. Это эффективность. 1.4 миллиона сотовых мачт или базовых станций потребляют очень много энергии. И заметьте, большая часть энергии не используется для передачи радиоволн, она уходит на охлаждение этих базовых станций. Эффективность таких станций всего около пяти процентов. И это создает большую проблему. Есть еще одна проблема, о которой вы все знаете. Вы должны отключать свой мобильный телефон во время полетов. В больницах -- это вопрос безопасности. А безопасность -- это еще одна проблема. Эти радиоволны проникают сквозь стены. Они могут быть перехвачены, и кто-то может воспользоваться вашей сетью с плохими намерениями.
Итак, есть четыре основные проблемы. Но, с другой стороны, у нас есть 14 миллиардов ламп. Свет. А свет -- это часть электромагнитного спектра. Итак, давайте посмотрим на это в контексте всего электромагнитного спектра, где у нас есть гамма-лучи. Вам не стоит приближаться к гамма-лучам, это может быть опасно. Рентгеновское излучение полезно, когда вы идете в больницу. И ультрафиолетовое излучение. Оно хорошо для загара, но в остальном опасно для человеческого тела. Инфракрасное -- из-за опасности для глаз вы можете использовать его только с невысокой мощностью. И дальше радиоволны, имеющие проблемы, о которых я упоминал. А в середине у нас есть видимое излучение. Это свет, и свет существует миллионы лет. И, фактически, он создал нас, создал жизнь, создал все живое. Он по своей сути безопасен в использовании. И было бы здорово использовать его для беспроводных коммуникаций.
Это не все, я сравнил его со всем спектром. Я сравнил спектр радио волн -- его размер с размером видимой области спектра. И знаете что? У нас есть в 10 000 раз больше этого спектра, подходящего для нашего использования. Но у нас есть не только огромная часть спектра, давайте сравним его с числом, о котором я говорил. Мы имеем 1.4 миллиона дорогих в установке, неэффективных сотовых базовых станций. Умножьте это на 10 000 и в итоге получите 14 миллиардов. 14 миллиардов -- это количество уже установленных лампочек. Так что у нас есть инфраструктура. Посмотрите на потолок и вы увидите все эти лампы. Спуститесь на первый этаж и увидите эти лампы.
Можем мы их использовать для коммуникаций? Да. Что нам необходимо сделать? Необходимо сделать лишь одну вещь -- заменить эти неэффективные лампы накаливания, флуоресцентное освещение, новой технологией LED, светодиодными лампами. Светодиод - это полупроводник. Электронное устройство. И у него есть очень хорошее свойство. Его интенсивность можно модулировать на очень высоких скоростях, и его можно отключать с очень высокой скоростью. И это фундаментальное свойство, которое мы изучали с нашей технологией. Позвольте показать, как мы это делаем. Давайте посмотрим на ближайшего соседа видимого излучения -- пульты дистанционного управления. Вы все знаете, что в этих пультах есть инфракрасный светодиод -- обычно вы включаете светодиод, а если отпускаете он выключается. Это создает простой, медленный поток данных на скорости 10 000 бит в секунду, 20 000 бит в секунду. Не подойдет для видео с YouTube.
То что мы сделали -- мы разработали технологию, с которой мы можем заменить пульт управления нашей лампы. Мы передаем с нашей технологией не один поток данных, а тысячи потоков информации параллельно, и даже на больших скоростях. И технология, которую мы разработали называется SIM OFDM. Это пространственная модуляция -- это только технические термины, я не буду вдаваться в подробности -- но это то, как мы позволили источнику света передавать данные.
Вы скажете, "Хорошо, это здорово -- слайды сделаны за 10 минут." Но не только это. То, что мы сделали мы также разработали демонстратор. И я впервые показываю публично демонстратор видимого света. У нас здесь есть обычный настольный светильник. Мы установили светодиодную лампу, стоимостью 3 доллара, установили нашу технологию передачи сигнала. И еще здесь есть небольшое отверстие. И свет идет через это отверстие. Здесь приемник. Этот приемник будет преобразовывать небольшие, тонкие изменения амплитуды, которые создаются здесь, в электрический сигнал. И этот сигнал преобразовывается обратно в высокоскоростной поток данных. В будущем мы надеемся, что сможем интегрировать это небольшое отверстие в эти смартфоны. И не только интегрировать фото датчик, но может быть использовать встроенную камеру.
Итак, что произойдет, когда я включу свет? Как вы и ожидали, это свет от настольной лампы. Положите книгу под него и сможете читать. Он освещает пространство. Но одновременно вы видите воспроизведение этого видео. Это видео, видео в HD, которое передается через эту лампу. Вы критичны. Вы думаете, "Ха, ха, ха. Этот умник проделывает здесь небольшие трюки." Но позвольте мне сделать это.
(Аплодисменты)
Еще раз. Все еще не верите? Это свет, передающий видео высокой четкости в разделенном потоке. И если вы посмотрите на свет, он горит так, как вы и ожидаете. Вы не заметите с помощью человеческого глаза. Вы не заметите эти тонкие изменения в амплитуде, которые мы отображаем этой лампой. Она служит цели освещения, но в тоже время мы можем передавать информацию. И, как вы можете видеть, даже свет сверху падает сюда на приемник. Он может игнорировать этот постоянный свет, потому что все, что интересует приемник - это небольшие изменения. У вас также есть критичный вопрос. Вы скажете, "Хорошо, я должен держать свет включенным все время, чтобы это работало?" И ответ будет да. Но, вы можете приглушить свет до такого уровня, что его почти не видно. И вы все еще сможете передавать данные -- это возможно.
Итак, я говорил о четырех задачах. Емкость: У нас в 10 000 раз больше спектра, в 10 000 раз больше ламп, уже установленных в инфраструктуру. Вы согласитесь со мной, надеюсь, что нет больше проблемы емкости. Эффективность: Это данные через освещение -- это в первую очередь устройство для освещения. Если вы оплачиваете электроэнергию, передача данных будет бесплатной -- высокая энергетическая эффективность. Я не упоминал о высокой энергетической эффективности этих светодиодных ламп. Если бы они были установлены по всему миру, то вы бы спасли сотни электростанций. Это точно.
Я упоминал также о доступности. Вы согласитесь со мной, что в больницах есть свет. Вам нужно видеть что делать. У вас есть свет в самолетах. То есть свет есть везде. Оглянитесь. Везде. Посмотрите на свой смартфон. У него есть вспышка, светодиодная вспышка. Это потенциальные источники высокоскоростной передачи данных.
И дальше безопасность. Вы согласитесь со мной, что свет не распространяется сквозь стены. Так что никто, если у меня есть здесь свет, если у меня важная информация, никто с другой стороны этой комнаты через стену не сможет прочесть эту информацию. И данные есть только там, куда падает свет. Так что если я не хочу, чтобы этот приемник получал данные, тогда я могу повернуть лампу. Теперь данные идут в этом направлении, а не туда. Сейчас мы фактически можем видеть куда направляются данные.
Для меня применение этого, на мой взгляд, за пределами воображения в данный момент. У нас сейчас век разработчиков очень хороших и умных приложений. И вам только нужно заметить, что там, где есть свет, есть и потенциальный способ передавать информацию. Но я могу дать вам несколько примеров. Вы можете увидеть влияние уже сейчас. Это подводный дистанционно управляемый аппарат. И они используют лампы, чтобы освещать пространство. А этот свет может быть использован для беспроводной передачи данных, что обычно эти аппараты и делают, чтобы общаться друг с другом.
На искробезопасных производствах как на этом нефтехимическом заводе -- вы не можете использовать радиочастоты -- они могут создать искры в антеннах, но можно использовать свет -- вы видите здесь много света. В больницах для новых медицинских инструментов; на улицах для регулировки транспорта. У машин есть светодиодные фары, светодиодные фонари, машины могут общаться друг с другом и предотвращать аварии с помощью обмена информацией. Светофоры могут соединяться с автомобилями и так далее. А еще есть миллионы уличных фонарей, установленных по всему миру. И каждая лампа может быть бесплатной точкой доступа. Мы называем это Li-Fi: light-fidelity (по аналогии с Wi-Fi). И есть также салоны самолетов. В салонах самолетов есть сотни ламп, каждая из которых могла бы быть потенциальным передатчиком данных. Так что вы можете наслаждаться своим любимым TED видео, во время долгого перелета домой. Жизнь online. Я думаю с этой точки зрения это возможно.
Так что все, что нам нужно сделать -- это установить небольшой микрочип в каждое устройство освещения. И тогда оно может комбинировать две базовые функции: освещение и беспроводная передача данных. И этот симбиоз, в который я лично верю, мог бы решить четыре основные проблемы, которые стоят перед беспроводными коммуникациями в наши дни. А в будущем, вы бы имели не только 14 миллиардов ламп, а возможно и 14 миллиардов точек Li-Fi по всему миру -- для чистого, зеленого и даже яркого будущего.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pranav Mistry: The thrilling potential of SixthSense technology\nTED Talk Subtitles and Transcript: At TEDIndia, Pranav Mistry demos several tools that help the physical world interact with the world of data -- including a deep look at his SixthSense device and a new, paradigm-shifting paper \"laptop.\" In an onstage Q&A, Mistry says he'll open-source the software behind SixthSense, to open its possibilities to all.\nWe grew up interacting with the physical objects around us. There are an enormous number of them that we use every day. Unlike most of our computing devices, these objects are much more fun to use. When you talk about objects, one other thing automatically comes attached to that thing, and that is gestures: how we manipulate these objects, how we use these objects in everyday life. We use gestures not only to interact with these objects, but we also use them to interact with each other. A gesture of \"Namaste!\", maybe, to respect someone, or maybe, in India I don't need to teach a kid that this means \"four runs\" in cricket. It comes as a part of our everyday learning.\nSo, I am very interested, from the beginning, how our knowledge about everyday objects and gestures, and how we use these objects, can be leveraged to our interactions with the digital world. Rather than using a keyboard and mouse, why can I not use my computer in the same way that I interact in the physical world?\nSo, I started this exploration around eight years back, and it literally started with a mouse on my desk. Rather than using it for my computer, I actually opened it. Most of you might be aware that, in those days, the mouse used to come with a ball inside, and there were two rollers that actually guide the computer where the ball is moving, and, accordingly, where the mouse is moving. So, I was interested in these two rollers, and I actually wanted more, so I borrowed another mouse from a friend -- never returned to him -- and I now had four rollers. Interestingly, what I did with these rollers is, basically, I took them off of these mouses and then put them in one line. It had some strings and pulleys and some springs. What I got is basically a gesture-interface device that actually acts as a motion-sensing device made for two dollars. So, here, whatever movement I do in my physical world is actually replicated inside the digital world just using this small device that I made, around eight years back, in 2000.\nBecause I was interested in integrating these two worlds, I thought of sticky notes. I thought, \"Why can I not connect the normal interface of a physical sticky note to the digital world?\" A message written on a sticky note to my mom, on paper, can come to an SMS, or maybe a meeting reminder automatically syncs with my digital calendar -- a to-do list that automatically syncs with you. But you can also search in the digital world, or maybe you can write a query, saying, \"What is Dr. Smith's address?\" and this small system actually prints it out -- so it actually acts like a paper input-output system, just made out of paper.\nIn another exploration, I thought of making a pen that can draw in three dimensions. So, I implemented this pen that can help designers and architects not only think in three dimensions, but they can actually draw, so that it's more intuitive to use that way.\nThen I thought, \"Why not make a Google Map, but in the physical world?\" Rather than typing a keyword to find something, I put my objects on top of it. If I put a boarding pass, it will show me where the flight gate is. A coffee cup will show where you can find more coffee, or where you can trash the cup.\nSo, these were some of the earlier explorations I did because the goal was to connect these two worlds seamlessly. Among all these experiments, there was one thing in common: I was trying to bring a part of the physical world to the digital world. I was taking some part of the objects, or any of the intuitiveness of real life, and bringing them to the digital world, because the goal was to make our computing interfaces more intuitive.\nBut then I realized that we humans are not actually interested in computing. What we are interested in is information. We want to know about things. We want to know about dynamic things going around.\nSo I thought, around last year -- in the beginning of the last year -- I started thinking, \"Why can I not take this approach in the reverse way?\" Maybe, \"How about I take my digital world and paint the physical world with that digital information?\" Because pixels are actually, right now, confined in these rectangular devices that fit in our pockets. Why can I not remove this confine and take that to my everyday objects, everyday life so that I don't need to learn the new language for interacting with those pixels?\nSo, in order to realize this dream, I actually thought of putting a big-size projector on my head. I think that's why this is called a head-mounted projector, isn't it? I took it very literally, and took my bike helmet, put a little cut over there so that the projector actually fits nicely. So now, what I can do -- I can augment the world around me with this digital information.\nBut later, I realized that I actually wanted to interact with those digital pixels, also. So I put a small camera over there that acts as a digital eye. Later, we moved to a much better, consumer-oriented pendant version of that, that many of you now know as the SixthSense device.\nBut the most interesting thing about this particular technology is that you can carry your digital world with you wherever you go. You can start using any surface, any wall around you, as an interface. The camera is actually tracking all your gestures. Whatever you're doing with your hands, it's understanding that gesture. And, actually, if you see, there are some color markers that in the beginning version we are using with it. You can start painting on any wall. You stop by a wall, and start painting on that wall. But we are not only tracking one finger, here. We are giving you the freedom of using all of both of your hands, so you can actually use both of your hands to zoom into or zoom out of a map just by pinching all present. The camera is actually doing -- just, getting all the images -- is doing the edge recognition and also the color recognition and so many other small algorithms are going on inside. So, technically, it's a little bit complex, but it gives you an output which is more intuitive to use, in some sense.\nBut I'm more excited that you can actually take it outside. Rather than getting your camera out of your pocket, you can just do the gesture of taking a photo, and it takes a photo for you.\n(Applause)\nThank you. And later I can find a wall, anywhere, and start browsing those photos or maybe, \"OK, I want to modify this photo a little bit and send it as an email to a friend.\" So, we are looking for an era where computing will actually merge with the physical world. And, of course, if you don't have any surface, you can start using your palm for simple operations. Here, I'm dialing a phone number just using my hand. The camera is actually not only understanding your hand movements, but, interestingly, is also able to understand what objects you are holding in your hand.\nFor example, in this case, the book cover is matched with so many thousands, or maybe millions of books online, and checking out which book it is. Once it has that information, it finds out more reviews about that, or maybe New York Times has a sound overview on that, so you can actually hear, on a physical book, a review as sound.\n(Video) Famous talk at Harvard University --\nThis was Obama's visit last week to MIT.\n(Video) And particularly I want to thank two outstanding MIT --\nPranav Mistry: So, I was seeing the live [video] of his talk, outside, on just a newspaper. Your newspaper will show you live weather information rather than having it updated. You have to check your computer in order to do that, right?\n(Applause)\nWhen I'm going back, I can just use my boarding pass to check how much my flight has been delayed, because at that particular time, I'm not feeling like opening my iPhone, and checking out a particular icon. And I think this technology will not only change the way --\n(Laughter)\nYes. It will change the way we interact with people, also, not only the physical world. The fun part is, I'm going to the Boston metro, and playing a pong game inside the train on the ground, right?\n(Laughter)\nAnd I think the imagination is the only limit of what you can think of when this kind of technology merges with real life.\nBut many of you argue, actually, that all of our work is not only about physical objects. We actually do lots of accounting and paper editing and all those kinds of things; what about that? And many of you are excited about the next-generation tablet computers to come out in the market.\nSo, rather than waiting for that, I actually made my own, just using a piece of paper. So, what I did here is remove the camera -- All the webcam cameras have a microphone inside the camera. I removed the microphone from that, and then just pinched that -- like I just made a clip out of the microphone -- and clipped that to a piece of paper, any paper that you found around. So now the sound of the touch is getting me when exactly I'm touching the paper. But the camera is actually tracking where my fingers are moving.\nYou can of course watch movies.\n(Video) Good afternoon. My name is Russell, and I am a Wilderness Explorer in Tribe 54.\"\nPM: And you can of course play games.\n(Car engine)\nHere, the camera is actually understanding how you're holding the paper and playing a car-racing game.\n(Applause)\nMany of you already must have thought, OK, you can browse. Yeah. Of course you can browse to any websites or you can do all sorts of computing on a piece of paper wherever you need it. So, more interestingly, I'm interested in how we can take that in a more dynamic way. When I come back to my desk, I can just pinch that information back to my desktop so I can use my full-size computer.\n(Applause)\nAnd why only computers? We can just play with papers. Paper world is interesting to play with. Here, I'm taking a part of a document, and putting over here a second part from a second place, and I'm actually modifying the information that I have over there. Yeah. And I say, \"OK, this looks nice, let me print it out, that thing.\" So I now have a print-out of that thing. So the workflow is more intuitive, the way we used to do it maybe 20 years back, rather than now switching between these two worlds.\nSo, as a last thought, I think that integrating information to everyday objects will not only help us to get rid of the digital divide, the gap between these two worlds, but will also help us, in some way, to stay human, to be more connected to our physical world. And it will actually help us not end up being machines sitting in front of other machines.\nThat's all. Thank you.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nChris Anderson: So, Pranav, first of all, you're a genius. This is incredible, really. What are you doing with this? Is there a company being planned? Or is this research forever, or what?\nPranav Mistry: So, there are lots of companies, sponsor companies of Media Lab interested in taking this ahead in one or another way. Companies like mobile-phone operators want to take this in a different way than the NGOs in India, thinking, \"Why can we only have 'Sixth Sense'? We should have a 'Fifth Sense' for missing-sense people who cannot speak. This technology can be used for them to speak out in a different way maybe a speaker system.\"\nCA: What are your own plans? Are you staying at MIT, or are you going to do something with this?\nPM: I'm trying to make this more available to people so that anyone can develop their own SixthSense device, because the hardware is actually not that hard to manufacture or hard to make your own. We will provide all the open source software for them, maybe starting next month.\nCA: Open source? Wow.\n(Applause)\nCA: Are you going to come back to India with some of this, at some point?\nPM: Yeah. Yes, yes, of course.\nCA: What are your plans? MIT? India? How are you going to split your time going forward?\nPM: There is a lot of energy here. Lots of learning. All of this work that you have seen is all about my learning in India. And now, if you see, it's more about the cost-effectiveness: this system costs you $300 compared to the $20,000 surface tables, or anything like that. Or maybe even the $2 mouse gesture system at that time was costing around $5,000? I showed that, at a conference, to President Abdul Kalam, at that time, and then he said, \"OK, we should use this in Bhabha Atomic Research Centre for some use of that.\" So I'm excited about how I can bring the technology to the masses rather than just keeping that technology in the lab environment.\n(Applause)\nCA: Based on the people we've seen at TED, I would say you're truly one of the two or three best inventors in the world right now. It's an honor to have you at TED. Thank you so much. That's fantastic.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Пранав Мистри: Захватывающий потенциал технологии Шестого чувства\nTED Talk Subtitles and Transcript: Пранав Мистри на конференции TEDIndia демонстрирует несколько приспособлений, позволяющих практически объединить физический и электронный мир, в том числе и устройство «Шестого чувства», а также ноутбук на бумаге. В сессии вопросов и ответов, Мистри говорит, что он откроет исходный код «Шестого чувства», чтобы открыть его возможности всем.\nМы выросли, взаимодействуя с различными физическими объектами. Ежедневно мы используем огромное количество предметов. В отличие от компьютерных приспособлений эти предметы относительно удобны для использования. Говоря о предметах, в голову приходит связанная с ними вещь — это телодвижения, с их помощью мы манипулируем этими объектами, и используем в повседневной жизни. Телодвижения нам необходимы не только для взаимодействия с предметами, но и для общения друг с другом. Например, посредством движения «Намасте» мы приветствуем, или, к примеру, в Индии любой ребёнок знает что это «четвёрка» в крикете. Всё это естественно в нашей повседневной жизни.\nНо уже давно меня интересует вопрос как наши знания об обычных предметах и телодвижениях и о том, как мы используем предметы, могут быть использованы для взаимодействия с цифровым миром. Почему бы вместо использования клавиатуры и мыши нам не использовать компьютер таким же способом, как мы используем предметы из физического мира?\nВ результате 8 лет назад я занялся исследованием этого вопроса. И началось всё с мышки на моём столе. Вместо использования её для компьютера, я просто разобрал её. Должен предупредить, что тогда внутри мышки находился шарик и два ролика, с помощью которых компьютеру передавалась информация о вращении шарика, и, следовательно, движениях мышки. Меня заинтересовали эти два ролика. Мне понадобились ещё ролики, и я попросил мышку у друга - но так и не вернул её - теперь у меня было четыре ролика. С этим роликами я поступил просто - извлёк их из мышек и положил в одну линию. У них были различные пружинки, шкивы. В результате я сделал устройство, способное обрабатывать движения стоимостью лишь $2. Теперь любое физическое движение могло повторяться в электронном мире с использованием небольшого устройства, сделанного мной 8 лет назад в 2000 г.\nПоскольку мне хотелось объединить электронный и физический мир, я подумал о клейких листочках для заметок. Я подумал «Почему бы мне не объединить воедино обычную заметку на таком листке с цифровым аналогом?» Записка на этом листке для мамы могла бы быть отправлена по SMS или напоминание о встрече могло бы синхронизоваться с моим электронным календарём — получается электронный ежедневник, который всегда со мной. Но так же можно искать что-то в электронном мире, например, можно сделать запрос, скажем, «Какой адрес у Доктора Смита?» и система тут же выдаст ответ — т.е. получается система ввода-вывода на бумагу только без самой бумаги.\nИли, другими словами, я задумался о создании авторучки, которая пишет в 3 измерениях. И я сделал её. Она позволяет дизайнерам и архитекторам не только думать в трёх измерениях, но и воплощать их идеи просто и легко.\nЗатем я подумал, «Почему бы мне не перенести Google Map в физический мир?» Вместо того чтобы набирать на клавиатуре поисковый запрос, я поместил предметы на неё. Я кладу авиабилет, и система показывает мне номер выхода на посадку. Чашка кофе — и мы видим, где можно найти ещё кофе, или куда выбросить чашку.\nНо это были лишь первые шаги, поскольку моей целью было объединить два мира. Во всех этих экспериментах была одна общая вещь: я пытался поместить часть физического мира в мир электронный. Я брал различные части предметов, или же действия из реальной жизни и пытался поместить их в электронный мир, чтобы сделать компьютерные устройства более интуитивными.\nНо потом я понял, что людям не так уж интересны компьютеры. Интерес представляет информация. Нам хочется знать о различных вещах. Мы хотим знать о происходящем вокруг.\nИ где-то в прошлом году — в начале прошлого года — у меня появилась мысль «Почему бы мне не изменить свой подход?» Может так — «Взять и перенести информацию из электронного мира в физический?» Пикселы сегодня заключены в различные прямоугольные устройства, вмещающиеся в карман. Почему бы мне не избавиться от этих ограничений и передать их на окружающие объекты, чтобы мне не приходилось изучать новые языки для общения с этими пикселами?»\nДля того чтобы реализовать эту мечту, я решил поместить на свою голову широкоформатный проектор. Думаю его можно назвать наголовным проектором. Собственно, так я и сделал — взял мотоциклетный шлем и проделал в нём отверстие для проектора. Итак, теперь я могу дополнить окружающий мир электронной информацией.\nНо затем я понял, что мне необходимо как-то работать с электронной информацией. Я добавил к устройству ещё и камеру, которая стала электронным глазом. Потом мы стали использовать более компактную, похожую на кулон версию изобретения, известного как устройство «шестого чувства» (SixthSense).\nНо самое любопытное в этой технологии — то, что вы можете носить свой электронный мир с собой, где бы вы не находились. Вы можете использовать любую поверхность, любую стену в качестве интерфейса. Камера следит за каждым вашим движением. Когда вы жестикулируете руками, камера воспринимает ваши действия. Вы видите несколько цветных маркеров, которые мы использовали в первоначальной версии. Вы можете рисовать что угодно на любой стене. Увидели стену — и начали рисовать. Но здесь мы следим не только за одним пальцем. У вас есть полная свобода в использовании обеих рук, например, с помощью рук можно приближать и удалять изображение карты простым движением пальцев. Что делает камера? — помимо съёмки изображения — она воспринимает цветовое и пространственное разрешение, а также ряд других небольших алгоритмов. Технически, это сложно, но зато вы получаете интуитивно понятное средство для вывода информации.\nНо больше всего мне нравится, что это устройство можно использовать где угодно. Вместо того чтобы доставать камеру из кармана, можно сделать движение съёмки и получить фотографию\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\nА потом можно найти любую стену и посмотреть сделанные снимки или отредактировать фотографию и послать её по электронной почте. В общем-то, мы находимся на пороге эры когда компьютеры будут объединены с реальным миром. Даже если рядом нет стены — можно использовать собственную ладонь. Вот я использую свою ладонь, чтобы набрать номер. Камера не только понимает ваши действия, но, что интересно, понимает, какой объект находится у вас в руках.\nЧто же мы получаем на практике? — например, обложка книги совпадает с тысячами или даже миллионами книг в интернете, и мы можем узнать о ней подробности. Таким образом мы можем найти её обзор или аудиорецензию из New York Times, которую можно тут же прослушать на поверхности обычной книги. («знаменитое выступление в Гарвардском Университете...»)\nЭто визит Обамы в Массачусетский технологический институт на прошлой неделе. (\"... и я хотел бы поблагодарить двух выдающихся ...\") Таким образом, я смог посмотреть видео на чём угодно — хоть на газете. Ваша газета теперь может показать вам актуальный прогноз погоды проще, чем если бы вы для этого воспользовались компьютером. Здорово?\n(Аплодисменты)\nКогда я буду возвращаться, могу использовать билет, чтобы узнать задерживается ли мой рейс на конкретный момент времени. И мне совершенно не нужно использовать для этого iPhone, и кликать по какой-то иконке. И я думаю, что эта технология не просто изменит мир — Да. (Смех) Это позволит дополнить возможность общения с другими людьми и не только в физическом мире. Любопытно, когда я еду в Бостонском метро могу играть в пинг-понг внутри поезда просто на полу. (Смех) Думаю, что единственным ограничителем станет ваша фантазия, когда эта технология проникнет в нашу жизнь.\nМногие из вас скажут, что всё это не является работой с физическими объектами. Но что мы обычно с вами делаем при различных подсчётах и редактировании текстов? Многие из нас уже ожидают появления нового поколения компьютеров-планшетов. Но, чтобы не ждать этого я создал свой собственный, работающий на листе бумаги. Всё что я сделал — удалил камеру — во всех вебкамерах есть встроенный микрофон. Я вынул его и прикрепил — прикрепил этот микрофон к листу бумаги — любому листку, который есть поблизости. И теперь звук прикосновения воспринимается системой. При этом камера следит за движением моих пальцев.\nКонечно, вы можете смотреть фильмы. («Добрый день. Меня зовут Рассел...») («... я состою в отряде скаутов».)\nТакже вы можете играть в компьютерные игры. (Звук мотора) В данном случае камера воспринимает лист ещё и как джойстик и вы играете в игру. (Аплодисменты)\nМногие догадались, что так можно и посещать сайты. Да! Разумеется, можно посетить любой сайт, на листе бумаги можно выполнять любые компьютерные действия, которые вам необходимы. Но более интересно то, как можно совершать эти действия более эффективно. Когда я приближаюсь к своему компьютеру, я могу вернуть эту информацию на монитор.\n(Аплодисменты)\nНо зачем компьютер, когда всё можно делать на бумаге? Бумажный мир не менее интересен. Я могу взять часть документа и поместить её часть в нужном месте — и, таким образом, изменить информацию взятую извне. И я решил — «Здорово! Теперь нужно это распечатать». Теперь у меня есть распечатка. Такая работа с документами и взаимодействием двух миров была невообразима 20 лет назад.\nВ заключение, я думаю, интеграция информации об обычных объектах не только поможет нам избавиться от отдельности цифрового мира, разрывом между этими мирами, но и поможет стать нам более человечными, соприкоснуться с реальным миром. И избавит нас от участи стать машинами, сидящими перед другими машинами.\nВот и всё. Спасибо!\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Пранав, во-первых, вы гений! Это действительно невероятно. Что вы будете делать со всем этим? Этим займётся какая-то компания? Или это вечное исследование, или ещё что-то?\nПранав Мистри: Есть множество компаний — например, спонсоры лаборатории Media Lab — заинтересованных в использовании разработок. Мобильные операторы хотят использовать их совместно с индийскими НКО в другом виде, они думают — «Зачем нам технология шестого чувства? Мы можем создать “Пятое чувство” для людей с ограниченными способностями, например, для тех, кто не может говорить. Эта технология позволит им говорить другим способом возможно при помощи особой системы».\nК.А.: А каковы Ваши дальнейшие планы? Останетесь в MIT, или будете делать что-то другое?\nП.М.: Я стараюсь сделать это более доступным для людей, практически любой может создавать собственное устройство «Шестого чувства», поскольку оборудование не так сложно производить или даже сделать самому. Мы можем обеспечить их свободным программным обеспечением, возможно, начнём это делать уже через месяц.\nК.А.: Свободное ПО? Здорово.\n(Аплодисменты)\nК.А.: Собираетесь ли вы вернуться в Индию с этим?\nП.М.: Да, конечно.\nК.А.: Каковы Ваши планы? MIT? Индия? Как вы распланировали своё будущее?\nП.М.: Здесь очень много энергии. Многому можно научиться. Всё, что сделано, сделано благодаря знаниям, полученным в Индии. И, кстати о стоимости: эта система стоит $300, сравните это с $20 000 за интерактивный стол или чем-то подобным. Или даже с системой, воспринимающей движения, с которой всё начиналось с её аналогом за $5 000? Я продемонстрировал свою систему на конференции президенту Абдуле Каламу и он сказал: «Хорошо, мы можем использовать её в Атомном исследовательском центре Bhabha для ряда задач». И я восхищён тем, что могу сделать технологию массовой вместо того, чтобы держать её в лаборатории.\n(Аплодисменты)\nCA: По мнению посетителей TED в настоящее время вы являетесь одним из двух-трёх лучших изобретателей в мире. Это честь для нас, что вы продемонстрировали всё это для TED. Большое спасибо! Это просто удивительно.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Pranav Mistry: The thrilling potential of SixthSense technology
TED Talk Subtitles and Transcript: At TEDIndia, Pranav Mistry demos several tools that help the physical world interact with the world of data -- including a deep look at his SixthSense device and a new, paradigm-shifting paper "laptop." In an onstage Q&A, Mistry says he'll open-source the software behind SixthSense, to open its possibilities to all.
We grew up interacting with the physical objects around us. There are an enormous number of them that we use every day. Unlike most of our computing devices, these objects are much more fun to use. When you talk about objects, one other thing automatically comes attached to that thing, and that is gestures: how we manipulate these objects, how we use these objects in everyday life. We use gestures not only to interact with these objects, but we also use them to interact with each other. A gesture of "Namaste!", maybe, to respect someone, or maybe, in India I don't need to teach a kid that this means "four runs" in cricket. It comes as a part of our everyday learning.
So, I am very interested, from the beginning, how our knowledge about everyday objects and gestures, and how we use these objects, can be leveraged to our interactions with the digital world. Rather than using a keyboard and mouse, why can I not use my computer in the same way that I interact in the physical world?
So, I started this exploration around eight years back, and it literally started with a mouse on my desk. Rather than using it for my computer, I actually opened it. Most of you might be aware that, in those days, the mouse used to come with a ball inside, and there were two rollers that actually guide the computer where the ball is moving, and, accordingly, where the mouse is moving. So, I was interested in these two rollers, and I actually wanted more, so I borrowed another mouse from a friend -- never returned to him -- and I now had four rollers. Interestingly, what I did with these rollers is, basically, I took them off of these mouses and then put them in one line. It had some strings and pulleys and some springs. What I got is basically a gesture-interface device that actually acts as a motion-sensing device made for two dollars. So, here, whatever movement I do in my physical world is actually replicated inside the digital world just using this small device that I made, around eight years back, in 2000.
Because I was interested in integrating these two worlds, I thought of sticky notes. I thought, "Why can I not connect the normal interface of a physical sticky note to the digital world?" A message written on a sticky note to my mom, on paper, can come to an SMS, or maybe a meeting reminder automatically syncs with my digital calendar -- a to-do list that automatically syncs with you. But you can also search in the digital world, or maybe you can write a query, saying, "What is Dr. Smith's address?" and this small system actually prints it out -- so it actually acts like a paper input-output system, just made out of paper.
In another exploration, I thought of making a pen that can draw in three dimensions. So, I implemented this pen that can help designers and architects not only think in three dimensions, but they can actually draw, so that it's more intuitive to use that way.
Then I thought, "Why not make a Google Map, but in the physical world?" Rather than typing a keyword to find something, I put my objects on top of it. If I put a boarding pass, it will show me where the flight gate is. A coffee cup will show where you can find more coffee, or where you can trash the cup.
So, these were some of the earlier explorations I did because the goal was to connect these two worlds seamlessly. Among all these experiments, there was one thing in common: I was trying to bring a part of the physical world to the digital world. I was taking some part of the objects, or any of the intuitiveness of real life, and bringing them to the digital world, because the goal was to make our computing interfaces more intuitive.
But then I realized that we humans are not actually interested in computing. What we are interested in is information. We want to know about things. We want to know about dynamic things going around.
So I thought, around last year -- in the beginning of the last year -- I started thinking, "Why can I not take this approach in the reverse way?" Maybe, "How about I take my digital world and paint the physical world with that digital information?" Because pixels are actually, right now, confined in these rectangular devices that fit in our pockets. Why can I not remove this confine and take that to my everyday objects, everyday life so that I don't need to learn the new language for interacting with those pixels?
So, in order to realize this dream, I actually thought of putting a big-size projector on my head. I think that's why this is called a head-mounted projector, isn't it? I took it very literally, and took my bike helmet, put a little cut over there so that the projector actually fits nicely. So now, what I can do -- I can augment the world around me with this digital information.
But later, I realized that I actually wanted to interact with those digital pixels, also. So I put a small camera over there that acts as a digital eye. Later, we moved to a much better, consumer-oriented pendant version of that, that many of you now know as the SixthSense device.
But the most interesting thing about this particular technology is that you can carry your digital world with you wherever you go. You can start using any surface, any wall around you, as an interface. The camera is actually tracking all your gestures. Whatever you're doing with your hands, it's understanding that gesture. And, actually, if you see, there are some color markers that in the beginning version we are using with it. You can start painting on any wall. You stop by a wall, and start painting on that wall. But we are not only tracking one finger, here. We are giving you the freedom of using all of both of your hands, so you can actually use both of your hands to zoom into or zoom out of a map just by pinching all present. The camera is actually doing -- just, getting all the images -- is doing the edge recognition and also the color recognition and so many other small algorithms are going on inside. So, technically, it's a little bit complex, but it gives you an output which is more intuitive to use, in some sense.
But I'm more excited that you can actually take it outside. Rather than getting your camera out of your pocket, you can just do the gesture of taking a photo, and it takes a photo for you.
(Applause)
Thank you. And later I can find a wall, anywhere, and start browsing those photos or maybe, "OK, I want to modify this photo a little bit and send it as an email to a friend." So, we are looking for an era where computing will actually merge with the physical world. And, of course, if you don't have any surface, you can start using your palm for simple operations. Here, I'm dialing a phone number just using my hand. The camera is actually not only understanding your hand movements, but, interestingly, is also able to understand what objects you are holding in your hand.
For example, in this case, the book cover is matched with so many thousands, or maybe millions of books online, and checking out which book it is. Once it has that information, it finds out more reviews about that, or maybe New York Times has a sound overview on that, so you can actually hear, on a physical book, a review as sound.
(Video) Famous talk at Harvard University --
This was Obama's visit last week to MIT.
(Video) And particularly I want to thank two outstanding MIT --
Pranav Mistry: So, I was seeing the live [video] of his talk, outside, on just a newspaper. Your newspaper will show you live weather information rather than having it updated. You have to check your computer in order to do that, right?
(Applause)
When I'm going back, I can just use my boarding pass to check how much my flight has been delayed, because at that particular time, I'm not feeling like opening my iPhone, and checking out a particular icon. And I think this technology will not only change the way --
(Laughter)
Yes. It will change the way we interact with people, also, not only the physical world. The fun part is, I'm going to the Boston metro, and playing a pong game inside the train on the ground, right?
(Laughter)
And I think the imagination is the only limit of what you can think of when this kind of technology merges with real life.
But many of you argue, actually, that all of our work is not only about physical objects. We actually do lots of accounting and paper editing and all those kinds of things; what about that? And many of you are excited about the next-generation tablet computers to come out in the market.
So, rather than waiting for that, I actually made my own, just using a piece of paper. So, what I did here is remove the camera -- All the webcam cameras have a microphone inside the camera. I removed the microphone from that, and then just pinched that -- like I just made a clip out of the microphone -- and clipped that to a piece of paper, any paper that you found around. So now the sound of the touch is getting me when exactly I'm touching the paper. But the camera is actually tracking where my fingers are moving.
You can of course watch movies.
(Video) Good afternoon. My name is Russell, and I am a Wilderness Explorer in Tribe 54."
PM: And you can of course play games.
(Car engine)
Here, the camera is actually understanding how you're holding the paper and playing a car-racing game.
(Applause)
Many of you already must have thought, OK, you can browse. Yeah. Of course you can browse to any websites or you can do all sorts of computing on a piece of paper wherever you need it. So, more interestingly, I'm interested in how we can take that in a more dynamic way. When I come back to my desk, I can just pinch that information back to my desktop so I can use my full-size computer.
(Applause)
And why only computers? We can just play with papers. Paper world is interesting to play with. Here, I'm taking a part of a document, and putting over here a second part from a second place, and I'm actually modifying the information that I have over there. Yeah. And I say, "OK, this looks nice, let me print it out, that thing." So I now have a print-out of that thing. So the workflow is more intuitive, the way we used to do it maybe 20 years back, rather than now switching between these two worlds.
So, as a last thought, I think that integrating information to everyday objects will not only help us to get rid of the digital divide, the gap between these two worlds, but will also help us, in some way, to stay human, to be more connected to our physical world. And it will actually help us not end up being machines sitting in front of other machines.
That's all. Thank you.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
Chris Anderson: So, Pranav, first of all, you're a genius. This is incredible, really. What are you doing with this? Is there a company being planned? Or is this research forever, or what?
Pranav Mistry: So, there are lots of companies, sponsor companies of Media Lab interested in taking this ahead in one or another way. Companies like mobile-phone operators want to take this in a different way than the NGOs in India, thinking, "Why can we only have 'Sixth Sense'? We should have a 'Fifth Sense' for missing-sense people who cannot speak. This technology can be used for them to speak out in a different way maybe a speaker system."
CA: What are your own plans? Are you staying at MIT, or are you going to do something with this?
PM: I'm trying to make this more available to people so that anyone can develop their own SixthSense device, because the hardware is actually not that hard to manufacture or hard to make your own. We will provide all the open source software for them, maybe starting next month.
CA: Open source? Wow.
(Applause)
CA: Are you going to come back to India with some of this, at some point?
PM: Yeah. Yes, yes, of course.
CA: What are your plans? MIT? India? How are you going to split your time going forward?
PM: There is a lot of energy here. Lots of learning. All of this work that you have seen is all about my learning in India. And now, if you see, it's more about the cost-effectiveness: this system costs you $300 compared to the $20,000 surface tables, or anything like that. Or maybe even the $2 mouse gesture system at that time was costing around $5,000? I showed that, at a conference, to President Abdul Kalam, at that time, and then he said, "OK, we should use this in Bhabha Atomic Research Centre for some use of that." So I'm excited about how I can bring the technology to the masses rather than just keeping that technology in the lab environment.
(Applause)
CA: Based on the people we've seen at TED, I would say you're truly one of the two or three best inventors in the world right now. It's an honor to have you at TED. Thank you so much. That's fantastic.
(Applause)
|
Пранав Мистри: Захватывающий потенциал технологии Шестого чувства
TED Talk Subtitles and Transcript: Пранав Мистри на конференции TEDIndia демонстрирует несколько приспособлений, позволяющих практически объединить физический и электронный мир, в том числе и устройство «Шестого чувства», а также ноутбук на бумаге. В сессии вопросов и ответов, Мистри говорит, что он откроет исходный код «Шестого чувства», чтобы открыть его возможности всем.
Мы выросли, взаимодействуя с различными физическими объектами. Ежедневно мы используем огромное количество предметов. В отличие от компьютерных приспособлений эти предметы относительно удобны для использования. Говоря о предметах, в голову приходит связанная с ними вещь — это телодвижения, с их помощью мы манипулируем этими объектами, и используем в повседневной жизни. Телодвижения нам необходимы не только для взаимодействия с предметами, но и для общения друг с другом. Например, посредством движения «Намасте» мы приветствуем, или, к примеру, в Индии любой ребёнок знает что это «четвёрка» в крикете. Всё это естественно в нашей повседневной жизни.
Но уже давно меня интересует вопрос как наши знания об обычных предметах и телодвижениях и о том, как мы используем предметы, могут быть использованы для взаимодействия с цифровым миром. Почему бы вместо использования клавиатуры и мыши нам не использовать компьютер таким же способом, как мы используем предметы из физического мира?
В результате 8 лет назад я занялся исследованием этого вопроса. И началось всё с мышки на моём столе. Вместо использования её для компьютера, я просто разобрал её. Должен предупредить, что тогда внутри мышки находился шарик и два ролика, с помощью которых компьютеру передавалась информация о вращении шарика, и, следовательно, движениях мышки. Меня заинтересовали эти два ролика. Мне понадобились ещё ролики, и я попросил мышку у друга - но так и не вернул её - теперь у меня было четыре ролика. С этим роликами я поступил просто - извлёк их из мышек и положил в одну линию. У них были различные пружинки, шкивы. В результате я сделал устройство, способное обрабатывать движения стоимостью лишь $2. Теперь любое физическое движение могло повторяться в электронном мире с использованием небольшого устройства, сделанного мной 8 лет назад в 2000 г.
Поскольку мне хотелось объединить электронный и физический мир, я подумал о клейких листочках для заметок. Я подумал «Почему бы мне не объединить воедино обычную заметку на таком листке с цифровым аналогом?» Записка на этом листке для мамы могла бы быть отправлена по SMS или напоминание о встрече могло бы синхронизоваться с моим электронным календарём — получается электронный ежедневник, который всегда со мной. Но так же можно искать что-то в электронном мире, например, можно сделать запрос, скажем, «Какой адрес у Доктора Смита?» и система тут же выдаст ответ — т.е. получается система ввода-вывода на бумагу только без самой бумаги.
Или, другими словами, я задумался о создании авторучки, которая пишет в 3 измерениях. И я сделал её. Она позволяет дизайнерам и архитекторам не только думать в трёх измерениях, но и воплощать их идеи просто и легко.
Затем я подумал, «Почему бы мне не перенести Google Map в физический мир?» Вместо того чтобы набирать на клавиатуре поисковый запрос, я поместил предметы на неё. Я кладу авиабилет, и система показывает мне номер выхода на посадку. Чашка кофе — и мы видим, где можно найти ещё кофе, или куда выбросить чашку.
Но это были лишь первые шаги, поскольку моей целью было объединить два мира. Во всех этих экспериментах была одна общая вещь: я пытался поместить часть физического мира в мир электронный. Я брал различные части предметов, или же действия из реальной жизни и пытался поместить их в электронный мир, чтобы сделать компьютерные устройства более интуитивными.
Но потом я понял, что людям не так уж интересны компьютеры. Интерес представляет информация. Нам хочется знать о различных вещах. Мы хотим знать о происходящем вокруг.
И где-то в прошлом году — в начале прошлого года — у меня появилась мысль «Почему бы мне не изменить свой подход?» Может так — «Взять и перенести информацию из электронного мира в физический?» Пикселы сегодня заключены в различные прямоугольные устройства, вмещающиеся в карман. Почему бы мне не избавиться от этих ограничений и передать их на окружающие объекты, чтобы мне не приходилось изучать новые языки для общения с этими пикселами?»
Для того чтобы реализовать эту мечту, я решил поместить на свою голову широкоформатный проектор. Думаю его можно назвать наголовным проектором. Собственно, так я и сделал — взял мотоциклетный шлем и проделал в нём отверстие для проектора. Итак, теперь я могу дополнить окружающий мир электронной информацией.
Но затем я понял, что мне необходимо как-то работать с электронной информацией. Я добавил к устройству ещё и камеру, которая стала электронным глазом. Потом мы стали использовать более компактную, похожую на кулон версию изобретения, известного как устройство «шестого чувства» (SixthSense).
Но самое любопытное в этой технологии — то, что вы можете носить свой электронный мир с собой, где бы вы не находились. Вы можете использовать любую поверхность, любую стену в качестве интерфейса. Камера следит за каждым вашим движением. Когда вы жестикулируете руками, камера воспринимает ваши действия. Вы видите несколько цветных маркеров, которые мы использовали в первоначальной версии. Вы можете рисовать что угодно на любой стене. Увидели стену — и начали рисовать. Но здесь мы следим не только за одним пальцем. У вас есть полная свобода в использовании обеих рук, например, с помощью рук можно приближать и удалять изображение карты простым движением пальцев. Что делает камера? — помимо съёмки изображения — она воспринимает цветовое и пространственное разрешение, а также ряд других небольших алгоритмов. Технически, это сложно, но зато вы получаете интуитивно понятное средство для вывода информации.
Но больше всего мне нравится, что это устройство можно использовать где угодно. Вместо того чтобы доставать камеру из кармана, можно сделать движение съёмки и получить фотографию
(Аплодисменты)
Спасибо.
А потом можно найти любую стену и посмотреть сделанные снимки или отредактировать фотографию и послать её по электронной почте. В общем-то, мы находимся на пороге эры когда компьютеры будут объединены с реальным миром. Даже если рядом нет стены — можно использовать собственную ладонь. Вот я использую свою ладонь, чтобы набрать номер. Камера не только понимает ваши действия, но, что интересно, понимает, какой объект находится у вас в руках.
Что же мы получаем на практике? — например, обложка книги совпадает с тысячами или даже миллионами книг в интернете, и мы можем узнать о ней подробности. Таким образом мы можем найти её обзор или аудиорецензию из New York Times, которую можно тут же прослушать на поверхности обычной книги. («знаменитое выступление в Гарвардском Университете...»)
Это визит Обамы в Массачусетский технологический институт на прошлой неделе. ("... и я хотел бы поблагодарить двух выдающихся ...") Таким образом, я смог посмотреть видео на чём угодно — хоть на газете. Ваша газета теперь может показать вам актуальный прогноз погоды проще, чем если бы вы для этого воспользовались компьютером. Здорово?
(Аплодисменты)
Когда я буду возвращаться, могу использовать билет, чтобы узнать задерживается ли мой рейс на конкретный момент времени. И мне совершенно не нужно использовать для этого iPhone, и кликать по какой-то иконке. И я думаю, что эта технология не просто изменит мир — Да. (Смех) Это позволит дополнить возможность общения с другими людьми и не только в физическом мире. Любопытно, когда я еду в Бостонском метро могу играть в пинг-понг внутри поезда просто на полу. (Смех) Думаю, что единственным ограничителем станет ваша фантазия, когда эта технология проникнет в нашу жизнь.
Многие из вас скажут, что всё это не является работой с физическими объектами. Но что мы обычно с вами делаем при различных подсчётах и редактировании текстов? Многие из нас уже ожидают появления нового поколения компьютеров-планшетов. Но, чтобы не ждать этого я создал свой собственный, работающий на листе бумаги. Всё что я сделал — удалил камеру — во всех вебкамерах есть встроенный микрофон. Я вынул его и прикрепил — прикрепил этот микрофон к листу бумаги — любому листку, который есть поблизости. И теперь звук прикосновения воспринимается системой. При этом камера следит за движением моих пальцев.
Конечно, вы можете смотреть фильмы. («Добрый день. Меня зовут Рассел...») («... я состою в отряде скаутов».)
Также вы можете играть в компьютерные игры. (Звук мотора) В данном случае камера воспринимает лист ещё и как джойстик и вы играете в игру. (Аплодисменты)
Многие догадались, что так можно и посещать сайты. Да! Разумеется, можно посетить любой сайт, на листе бумаги можно выполнять любые компьютерные действия, которые вам необходимы. Но более интересно то, как можно совершать эти действия более эффективно. Когда я приближаюсь к своему компьютеру, я могу вернуть эту информацию на монитор.
(Аплодисменты)
Но зачем компьютер, когда всё можно делать на бумаге? Бумажный мир не менее интересен. Я могу взять часть документа и поместить её часть в нужном месте — и, таким образом, изменить информацию взятую извне. И я решил — «Здорово! Теперь нужно это распечатать». Теперь у меня есть распечатка. Такая работа с документами и взаимодействием двух миров была невообразима 20 лет назад.
В заключение, я думаю, интеграция информации об обычных объектах не только поможет нам избавиться от отдельности цифрового мира, разрывом между этими мирами, но и поможет стать нам более человечными, соприкоснуться с реальным миром. И избавит нас от участи стать машинами, сидящими перед другими машинами.
Вот и всё. Спасибо!
(Аплодисменты)
Спасибо.
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Пранав, во-первых, вы гений! Это действительно невероятно. Что вы будете делать со всем этим? Этим займётся какая-то компания? Или это вечное исследование, или ещё что-то?
Пранав Мистри: Есть множество компаний — например, спонсоры лаборатории Media Lab — заинтересованных в использовании разработок. Мобильные операторы хотят использовать их совместно с индийскими НКО в другом виде, они думают — «Зачем нам технология шестого чувства? Мы можем создать “Пятое чувство” для людей с ограниченными способностями, например, для тех, кто не может говорить. Эта технология позволит им говорить другим способом возможно при помощи особой системы».
К.А.: А каковы Ваши дальнейшие планы? Останетесь в MIT, или будете делать что-то другое?
П.М.: Я стараюсь сделать это более доступным для людей, практически любой может создавать собственное устройство «Шестого чувства», поскольку оборудование не так сложно производить или даже сделать самому. Мы можем обеспечить их свободным программным обеспечением, возможно, начнём это делать уже через месяц.
К.А.: Свободное ПО? Здорово.
(Аплодисменты)
К.А.: Собираетесь ли вы вернуться в Индию с этим?
П.М.: Да, конечно.
К.А.: Каковы Ваши планы? MIT? Индия? Как вы распланировали своё будущее?
П.М.: Здесь очень много энергии. Многому можно научиться. Всё, что сделано, сделано благодаря знаниям, полученным в Индии. И, кстати о стоимости: эта система стоит $300, сравните это с $20 000 за интерактивный стол или чем-то подобным. Или даже с системой, воспринимающей движения, с которой всё начиналось с её аналогом за $5 000? Я продемонстрировал свою систему на конференции президенту Абдуле Каламу и он сказал: «Хорошо, мы можем использовать её в Атомном исследовательском центре Bhabha для ряда задач». И я восхищён тем, что могу сделать технологию массовой вместо того, чтобы держать её в лаборатории.
(Аплодисменты)
CA: По мнению посетителей TED в настоящее время вы являетесь одним из двух-трёх лучших изобретателей в мире. Это честь для нас, что вы продемонстрировали всё это для TED. Большое спасибо! Это просто удивительно.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Blaise Agüera y Arcas: Augmented-reality maps\nTED Talk Subtitles and Transcript: In a demo that drew gasps at TED2010, Blaise Aguera y Arcas demos new augmented-reality mapping technology from Microsoft.\nAbout a year and a half ago, Stephen Lawler, who also gave a talk here at TED in 2007 on Virtual Earth, brought me over to become the architect of Bing Maps, which is Microsoft's online-mapping effort. In the past two and a half, we've been very hard at work on redefining the way maps work online. And we really are seeing this in very different terms from the kind of mapping and direction site that one is used to.\nSo, the first thing that you might notice about the mapping site is just the fluidity of the zooming and the panning, which, if you're familiar at all with Seadragon, that's where it comes from.\nMapping is, of course, not just about cartography, it's also about imagery. So, as we zoom-in beyond a certain level this resolves into a kind of Sim City-like virtual view at 45 degrees. This can be viewed from any of the cardinal directions to show you the 3D structure of the city, all the facades. Now, we see this space, this three-dimensional environment, as being a canvas on which all sorts of applications can play out, and map's directions are really just one of them.\nIf you click on this, you'll see some of the ones that we've put out, just in the past couple of months since we've launched. So, for example, a couple of days after the disaster in Haiti, we had an earthquake map that showed before and after pictures from the sky. This wonderful one which I don't have time to show you is taking hyper-local blogs in real time and mapping those stories, those entries to the places that are referred to on the blogs. It's wonderful.\nBut I'm going to show you some more candy sort of stuff.\nSo, we see the imagery, of course, not stopping at the sky. These little green bubbles represent photosynths that users have made. I'm not going to dive into them either, but photosynths are integrated into the map. Everything that's cased in blue is an area where we've taken imagery on the ground as well.\nAnd so, when you fly down --\n(Applause)\nThank you. When you fly down to the ground, and you see this kind of panoramic imagery, the first thing that you might notice is that it's not just a picture, there's just as much three-dimensional understanding of this environment as there is of the three-dimensional city from above, so if I click on something to get a closer view of it, then, the fact that that transition looks as it does, is a function of all of that geometry, all of that 3D understanding behind this model.\nNow, I'll show you a fun app that -- we've been working on a collaboration with our friends at Flickr. This takes Flickr, georegistered imagery and uses photosynth-like processes to connect that imagery to our imagery, so -- I'm not sure if that's the one I actually meant to pull up, but --\n(Laughter)\nBut notice -- this is, of course, a popular tourist site, and there are lots of photos around here, and these photos are all taken at different times. So this one was taken around five. So that's the Flickr photo, that's our imagery. So you really see how this kind of crowd-sourced imagery is integrating, in a very deep way, into the map itself.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nThere are several reasons why this is interesting and one of them, of course, is time travel. And I'm not going to show you some of the wonderful historic imagery in here, but there are some with horses and carriages and so on as well. But what's cool about this is that, not only is it augmenting this visual representation of the world with things that are coming in from users, but it also is the foundation for augmented reality, and that's something that I'll be showing you more of in just a moment.\nNow I just made a transition indoors. That's also interesting. OK, notice there's now a roof above us. We're inside the Pike Place Market. And this is something that we're able to do with a backpack camera, so, we're now not only imaging in the street with this camera on tops of cars, but we're also imaging inside. And from here, we're able to do the same sorts of registration, not only of still images, but also of video.\nSo this is something that we're now going to try for the first time, live, and this is really, truly, very frightening.\n(Laughter)\nOK.\n(Ringing)\nAll right, guys, are you there?\n(Noise)\nAll right. I'm hitting it. I'm punching play. I'm live. All right. There we go. So, these are our friends in Pike Place Market, the lab.\n(Applause)\nSo they're broadcasting this live. OK, George, can you pan back over to the corner market? Because I want to show points of interest. No, no. The other way. Yeah, yeah, back to the corner, back to the corner. I don't want to see you guys yet. OK, OK, back to the corner, back to the corner, back to the corner. OK, never mind.\nWhat I wanted to show you was these points of interest over here on top of the image because what that gives you a sense of is the way, if you're actually on the spot, you can think about this -- this is taking a step in addition to augmented reality.\nWhat the hell are you guys -- oh, sorry.\n(Laughter)\nWe're doing two different -- OK, I'm hanging up now. We're doing two different things here. One of them is to take that real ...\n(Laughter)\nAll right, let me just take a moment and thank the team. They've done a fantastic job of pulling this together.\n(Applause)\nI'm going to abandon them now and walk back outside. And while I walk outside, I'll just mention that here we're using this for telepresence, but you can equally well use this on the spot, for augmented reality. When you use it on the spot, it means that you're able to bring all of that metadata and information about the world to you. So here, we're taking the extra step of also broadcasting it. That was being broadcast, by the way, on a 4G network from the market.\nAll right, and now there's one last TED talk that Microsoft has given in the past several years. And that's Curtis Wong, WorldWide Telescope. So, we're going to head over to the dumpsters, where it's traditional, after a long day at the market, to go out for a break, but also stare up at the sky. This is the integration of WorldWide Telescope into our maps.\n(Applause)\nThis is the current -- thank you -- this is the current time. If we scrub the time, then we can see how the sky will look at different times, and we can get all of this very detailed information about different times, different dates: Let's move the moon a little higher in the sky, maybe change the date. I would like to kind of zoom in on the moon. So, this is an astronomically complete representation of the sky integrated right into the Earth.\nAll right now, I've overrun my time, so I've got to stop. Thank you all very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Блез Агиера-и-Аркас демонстрирует карты с дополненной реальностью\nTED Talk Subtitles and Transcript: В вызывающем возгласы восхищения выступлении на TED2010, Блез Агиера-и-Аркас демонстрирует новую технологию карторграфии с дополненной реальностью от Microsoft.\nПримерно год тому назад Стивен Лоулер, который также выступал здесь, на TED2007, и рассказывал о Virtual Earth, пригласил меня поработать архитектором Bing Maps, онлайн-сервиса картографии от Майкрософт. За прошлые два с половиной года мы усердно работали, чтобы преобразить онлайн-карты. И сейчас мы в самом деле видим всё в другом свете, совсем не похожим на то, к чему мы привыкли.\nИтак, первое, что можно заметить на нашей онлайн-карте это плавность приближения и перемещения. Может быть вы знаете проект Seadragon, эта технология была заимствована из него.\nКонечно же, карты - это не только картография, но и фотоизображения. Если мы уменьшим масштаб, до определённого уровня карта становится похожа на игру Sim City - проекция под углом 45 градусов. Карта можно поворачиваться на 90 градусов чтобы показать трёхмёрную структуру города, все его фасады. Итак, мы видим это пространство, это трёхмерное окружение, как некий холст, на котором могут быть представлены различные приложения. И прокладка маршрута - одно из них.\nЕсли сюда нажать, можно увидеть часть приложений которые мы выложили за 2 месяца с момента запуска. Или, к примеру, спустя несколько дней после бедствия в Гаити у нас была карта зоны землетрясения, показывающая аэрофотосъёмку \"до\" и \"после\" бедствия. Ещё одно замечательное приложение, которое я не могу показать по причине нехватки времени, это привязка блогов к карте, и отображение этих историй и записей на местах, упоминаемых в тексте. Это замечательно.\nНо я покажу вам несколько весьма интересных вещей.\nИтак, мы видим фотоизображения, и не только аэрофотосъемку. Эти зелёные пузыри показывают галереи Фотосинты, сделанные пользователями. Я не буду углубляться в детали, но, в общем, Photosynth интегрирован непосредственно в карту. Всё обведённое голубым - те области, для которых у нас имеется фотосъемка с поверхности.\nИ, когда мы приближаемся к земле...\n(Аплодисменты)\nСпасибо. Когда мы приближаемся к земле, и видим вот такое панорамное изображение, первая вещь, которую можно заметить - это не просто изображение, в нём присутствует полное трёхмерное представление пространства, как и в трёхмерном изображении города с высоты. Если я захочу что-нибудь приблизить и получше рассмотреть, то, тот факт, что плавный переход выглядит именно так, это результат геометрических вычислений, основанных на понимании 3-х мерной модели.\nТеперь, я покажу вам забавное приложение, над которым мы работали в сотрудничестве с Flickr. Оно использует фото с Flickr, помеченные гео-тэгами, и используя процесс, наподобие Photosynth, внедряет эти изображения в наши, так что... Я не уверен, что это именно то изображение, которое я хотел показать, но...\n(Смех)\nНо заметьте, это, конечно, популярное туристическое место, и здесь очень много фотографий вокруг, и все эти фотографии были сделаны в разное время. Эта фотография было сделано примерно в пять часов. Эта фотография с Flickr, а это - наше фото. Вы можете наблюдать как эти любительские фотографии тесно интегрированы с картой.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nЕсть несколько причин, почему это интересно, и одна из них, это, конечно же, путешествия во времени. Я не буду показывать вам замечательные исторические снимки, с каретами и лошадьми и так далее. Но, что особо круто, это не только дополнение визуального представления мира с данными, поступающими от пользователей, но это также основание для дополненной реальности, и это то, что я покажу вам буквально через минуту.\nТеперь мы переместились с улицы вовнутрь. Это также интересно. Итак, заметьте, над нашими головами крыша. Мы находимся внутри рынка на Пайк Плейс, в Сиэтле. Это то, что мы смогли сделать, используя обычную камеру, мы делаем фотосъёмку не только улицы с помощью камер, установленных на автомобилях, но и съёмку внутри помещений. И теперь мы можем использовать не только неподвижные картинки, но и видео.\nИ это то, что мы попытатемя сделать прямо сейчас, в первый раз, в прямом эфире, и это по-настоящему меня пугает...\n(Смех)\nИтак.\n(Звонит по телефону)\nНу что ребята, вы там?\n(Шум)\nОтлично, поехали. Я нажимаю на \"воспроизведение\". Прямой эфир. Отлично. Поехали... Итак, это наши друзья, внутри рынка Пайк Плейс.\n(Аплодисменты)\nИ они в прямом эфире. Окей, Джордж, можешь повернуть камеру на угловой магазинчик? Я хочу показать \"Точку интереса\". Нет, нет, в другую сторону. Да, да, обратно в угол. Обратно в угол. Я пока-что не хочу видеть вас. Окей, окей, обратно в угол... Обратно в угол. Окей, проехали.\nТо, что я хотел показать вам, была \"точка интереса\". которая имеется тут, поверх этого изображения т.к. это смогло бы задать вам направление, если вы на самом деле там. Подумайте об этом Это первые шаги, в направлении к дополненной реальности.\nНарод, какого черта вы там делаете? Ой, прошу прощения.\n(Смех)\nМы делаем две разные... Окей, я вешаю трубку. Мы делаем две разные вещи. Одна из них - это взять это...\n(Смех)\nЛадно, позвольте мне отвлечься на секудну и поблагодарить команду. Они проделали фантастическую работу собирая всё это вместе.\n(Аплодисменты)\nТеперь я их покину и выйду обратно на улицу. И пока я иду снаружи, я просто отмечу что, мы используем эту технологию для теле-присутствия, но мы также успешно можем её использовать прямо на месте, как дополненную реальность. Используя её на месте, можно взять все метаданные и информацию об окружающем вас мире с собой. Здесь мы делаем дополнительные усилия, чтобы передавать это в живую. Это была трансляция, с использованием сети четвёртого поколения прямо с рынка.\nБыло ещё одно выступление на TED от Microsoft за последние несколько лет. Это Кёртис Вонг, из WorldWide Telescope. Итак, мы направимся к мусоркам где на рынке, традиционно, после долгого рабочего дня, люди собираются на перерыв, и чтобы поглядеть на небо. Это интеграция WorldWide Telescope в наши карты.\n(Аплодисменты)\nЭто реальное ... , спасибо, это реальное время, но если мы перемотаем, то можно увидеть, как небо выглядело в разные периоды времени, и мы можем получить очень детальные данные на разные даты и время. Давайте подвинем луну немного повыше, и немного поменяем дату. Я хочу приблизить луну. Итак, это астрономически полное представление неба уже интегрированное в карту.\nВ общем, моё время вышло. Я вынужден заканчивать. Спасибо вам огромное.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Blaise Agüera y Arcas: Augmented-reality maps
TED Talk Subtitles and Transcript: In a demo that drew gasps at TED2010, Blaise Aguera y Arcas demos new augmented-reality mapping technology from Microsoft.
About a year and a half ago, Stephen Lawler, who also gave a talk here at TED in 2007 on Virtual Earth, brought me over to become the architect of Bing Maps, which is Microsoft's online-mapping effort. In the past two and a half, we've been very hard at work on redefining the way maps work online. And we really are seeing this in very different terms from the kind of mapping and direction site that one is used to.
So, the first thing that you might notice about the mapping site is just the fluidity of the zooming and the panning, which, if you're familiar at all with Seadragon, that's where it comes from.
Mapping is, of course, not just about cartography, it's also about imagery. So, as we zoom-in beyond a certain level this resolves into a kind of Sim City-like virtual view at 45 degrees. This can be viewed from any of the cardinal directions to show you the 3D structure of the city, all the facades. Now, we see this space, this three-dimensional environment, as being a canvas on which all sorts of applications can play out, and map's directions are really just one of them.
If you click on this, you'll see some of the ones that we've put out, just in the past couple of months since we've launched. So, for example, a couple of days after the disaster in Haiti, we had an earthquake map that showed before and after pictures from the sky. This wonderful one which I don't have time to show you is taking hyper-local blogs in real time and mapping those stories, those entries to the places that are referred to on the blogs. It's wonderful.
But I'm going to show you some more candy sort of stuff.
So, we see the imagery, of course, not stopping at the sky. These little green bubbles represent photosynths that users have made. I'm not going to dive into them either, but photosynths are integrated into the map. Everything that's cased in blue is an area where we've taken imagery on the ground as well.
And so, when you fly down --
(Applause)
Thank you. When you fly down to the ground, and you see this kind of panoramic imagery, the first thing that you might notice is that it's not just a picture, there's just as much three-dimensional understanding of this environment as there is of the three-dimensional city from above, so if I click on something to get a closer view of it, then, the fact that that transition looks as it does, is a function of all of that geometry, all of that 3D understanding behind this model.
Now, I'll show you a fun app that -- we've been working on a collaboration with our friends at Flickr. This takes Flickr, georegistered imagery and uses photosynth-like processes to connect that imagery to our imagery, so -- I'm not sure if that's the one I actually meant to pull up, but --
(Laughter)
But notice -- this is, of course, a popular tourist site, and there are lots of photos around here, and these photos are all taken at different times. So this one was taken around five. So that's the Flickr photo, that's our imagery. So you really see how this kind of crowd-sourced imagery is integrating, in a very deep way, into the map itself.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
There are several reasons why this is interesting and one of them, of course, is time travel. And I'm not going to show you some of the wonderful historic imagery in here, but there are some with horses and carriages and so on as well. But what's cool about this is that, not only is it augmenting this visual representation of the world with things that are coming in from users, but it also is the foundation for augmented reality, and that's something that I'll be showing you more of in just a moment.
Now I just made a transition indoors. That's also interesting. OK, notice there's now a roof above us. We're inside the Pike Place Market. And this is something that we're able to do with a backpack camera, so, we're now not only imaging in the street with this camera on tops of cars, but we're also imaging inside. And from here, we're able to do the same sorts of registration, not only of still images, but also of video.
So this is something that we're now going to try for the first time, live, and this is really, truly, very frightening.
(Laughter)
OK.
(Ringing)
All right, guys, are you there?
(Noise)
All right. I'm hitting it. I'm punching play. I'm live. All right. There we go. So, these are our friends in Pike Place Market, the lab.
(Applause)
So they're broadcasting this live. OK, George, can you pan back over to the corner market? Because I want to show points of interest. No, no. The other way. Yeah, yeah, back to the corner, back to the corner. I don't want to see you guys yet. OK, OK, back to the corner, back to the corner, back to the corner. OK, never mind.
What I wanted to show you was these points of interest over here on top of the image because what that gives you a sense of is the way, if you're actually on the spot, you can think about this -- this is taking a step in addition to augmented reality.
What the hell are you guys -- oh, sorry.
(Laughter)
We're doing two different -- OK, I'm hanging up now. We're doing two different things here. One of them is to take that real ...
(Laughter)
All right, let me just take a moment and thank the team. They've done a fantastic job of pulling this together.
(Applause)
I'm going to abandon them now and walk back outside. And while I walk outside, I'll just mention that here we're using this for telepresence, but you can equally well use this on the spot, for augmented reality. When you use it on the spot, it means that you're able to bring all of that metadata and information about the world to you. So here, we're taking the extra step of also broadcasting it. That was being broadcast, by the way, on a 4G network from the market.
All right, and now there's one last TED talk that Microsoft has given in the past several years. And that's Curtis Wong, WorldWide Telescope. So, we're going to head over to the dumpsters, where it's traditional, after a long day at the market, to go out for a break, but also stare up at the sky. This is the integration of WorldWide Telescope into our maps.
(Applause)
This is the current -- thank you -- this is the current time. If we scrub the time, then we can see how the sky will look at different times, and we can get all of this very detailed information about different times, different dates: Let's move the moon a little higher in the sky, maybe change the date. I would like to kind of zoom in on the moon. So, this is an astronomically complete representation of the sky integrated right into the Earth.
All right now, I've overrun my time, so I've got to stop. Thank you all very much.
(Applause)
|
Блез Агиера-и-Аркас демонстрирует карты с дополненной реальностью
TED Talk Subtitles and Transcript: В вызывающем возгласы восхищения выступлении на TED2010, Блез Агиера-и-Аркас демонстрирует новую технологию карторграфии с дополненной реальностью от Microsoft.
Примерно год тому назад Стивен Лоулер, который также выступал здесь, на TED2007, и рассказывал о Virtual Earth, пригласил меня поработать архитектором Bing Maps, онлайн-сервиса картографии от Майкрософт. За прошлые два с половиной года мы усердно работали, чтобы преобразить онлайн-карты. И сейчас мы в самом деле видим всё в другом свете, совсем не похожим на то, к чему мы привыкли.
Итак, первое, что можно заметить на нашей онлайн-карте это плавность приближения и перемещения. Может быть вы знаете проект Seadragon, эта технология была заимствована из него.
Конечно же, карты - это не только картография, но и фотоизображения. Если мы уменьшим масштаб, до определённого уровня карта становится похожа на игру Sim City - проекция под углом 45 градусов. Карта можно поворачиваться на 90 градусов чтобы показать трёхмёрную структуру города, все его фасады. Итак, мы видим это пространство, это трёхмерное окружение, как некий холст, на котором могут быть представлены различные приложения. И прокладка маршрута - одно из них.
Если сюда нажать, можно увидеть часть приложений которые мы выложили за 2 месяца с момента запуска. Или, к примеру, спустя несколько дней после бедствия в Гаити у нас была карта зоны землетрясения, показывающая аэрофотосъёмку "до" и "после" бедствия. Ещё одно замечательное приложение, которое я не могу показать по причине нехватки времени, это привязка блогов к карте, и отображение этих историй и записей на местах, упоминаемых в тексте. Это замечательно.
Но я покажу вам несколько весьма интересных вещей.
Итак, мы видим фотоизображения, и не только аэрофотосъемку. Эти зелёные пузыри показывают галереи Фотосинты, сделанные пользователями. Я не буду углубляться в детали, но, в общем, Photosynth интегрирован непосредственно в карту. Всё обведённое голубым - те области, для которых у нас имеется фотосъемка с поверхности.
И, когда мы приближаемся к земле...
(Аплодисменты)
Спасибо. Когда мы приближаемся к земле, и видим вот такое панорамное изображение, первая вещь, которую можно заметить - это не просто изображение, в нём присутствует полное трёхмерное представление пространства, как и в трёхмерном изображении города с высоты. Если я захочу что-нибудь приблизить и получше рассмотреть, то, тот факт, что плавный переход выглядит именно так, это результат геометрических вычислений, основанных на понимании 3-х мерной модели.
Теперь, я покажу вам забавное приложение, над которым мы работали в сотрудничестве с Flickr. Оно использует фото с Flickr, помеченные гео-тэгами, и используя процесс, наподобие Photosynth, внедряет эти изображения в наши, так что... Я не уверен, что это именно то изображение, которое я хотел показать, но...
(Смех)
Но заметьте, это, конечно, популярное туристическое место, и здесь очень много фотографий вокруг, и все эти фотографии были сделаны в разное время. Эта фотография было сделано примерно в пять часов. Эта фотография с Flickr, а это - наше фото. Вы можете наблюдать как эти любительские фотографии тесно интегрированы с картой.
(Аплодисменты)
Спасибо.
(Аплодисменты)
Есть несколько причин, почему это интересно, и одна из них, это, конечно же, путешествия во времени. Я не буду показывать вам замечательные исторические снимки, с каретами и лошадьми и так далее. Но, что особо круто, это не только дополнение визуального представления мира с данными, поступающими от пользователей, но это также основание для дополненной реальности, и это то, что я покажу вам буквально через минуту.
Теперь мы переместились с улицы вовнутрь. Это также интересно. Итак, заметьте, над нашими головами крыша. Мы находимся внутри рынка на Пайк Плейс, в Сиэтле. Это то, что мы смогли сделать, используя обычную камеру, мы делаем фотосъёмку не только улицы с помощью камер, установленных на автомобилях, но и съёмку внутри помещений. И теперь мы можем использовать не только неподвижные картинки, но и видео.
И это то, что мы попытатемя сделать прямо сейчас, в первый раз, в прямом эфире, и это по-настоящему меня пугает...
(Смех)
Итак.
(Звонит по телефону)
Ну что ребята, вы там?
(Шум)
Отлично, поехали. Я нажимаю на "воспроизведение". Прямой эфир. Отлично. Поехали... Итак, это наши друзья, внутри рынка Пайк Плейс.
(Аплодисменты)
И они в прямом эфире. Окей, Джордж, можешь повернуть камеру на угловой магазинчик? Я хочу показать "Точку интереса". Нет, нет, в другую сторону. Да, да, обратно в угол. Обратно в угол. Я пока-что не хочу видеть вас. Окей, окей, обратно в угол... Обратно в угол. Окей, проехали.
То, что я хотел показать вам, была "точка интереса". которая имеется тут, поверх этого изображения т.к. это смогло бы задать вам направление, если вы на самом деле там. Подумайте об этом Это первые шаги, в направлении к дополненной реальности.
Народ, какого черта вы там делаете? Ой, прошу прощения.
(Смех)
Мы делаем две разные... Окей, я вешаю трубку. Мы делаем две разные вещи. Одна из них - это взять это...
(Смех)
Ладно, позвольте мне отвлечься на секудну и поблагодарить команду. Они проделали фантастическую работу собирая всё это вместе.
(Аплодисменты)
Теперь я их покину и выйду обратно на улицу. И пока я иду снаружи, я просто отмечу что, мы используем эту технологию для теле-присутствия, но мы также успешно можем её использовать прямо на месте, как дополненную реальность. Используя её на месте, можно взять все метаданные и информацию об окружающем вас мире с собой. Здесь мы делаем дополнительные усилия, чтобы передавать это в живую. Это была трансляция, с использованием сети четвёртого поколения прямо с рынка.
Было ещё одно выступление на TED от Microsoft за последние несколько лет. Это Кёртис Вонг, из WorldWide Telescope. Итак, мы направимся к мусоркам где на рынке, традиционно, после долгого рабочего дня, люди собираются на перерыв, и чтобы поглядеть на небо. Это интеграция WorldWide Telescope в наши карты.
(Аплодисменты)
Это реальное ... , спасибо, это реальное время, но если мы перемотаем, то можно увидеть, как небо выглядело в разные периоды времени, и мы можем получить очень детальные данные на разные даты и время. Давайте подвинем луну немного повыше, и немного поменяем дату. Я хочу приблизить луну. Итак, это астрономически полное представление неба уже интегрированное в карту.
В общем, моё время вышло. Я вынужден заканчивать. Спасибо вам огромное.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Geena Rocero: Why I must come out\nTED Talk Subtitles and Transcript: When fashion model Geena Rocero first saw a photo of herself in a bikini, \"I thought ... you have arrived!\" As she reveals, that’s because she was born with the gender assignment “boy.” In this moving talk, Rocero tells the story of becoming who she always knew she was.\nThe world makes you something that you're not, but you know inside what you are, and that question burns in your heart: How will you become that? I may be somewhat unique in this, but I am not alone, not alone at all. So when I became a fashion model, I felt that I'd finally achieved the dream that I'd always wanted since I was a young child. My outside self finally matched my inner truth, my inner self. For complicated reasons which I'll get to later, when I look at this picture, at that time I felt like, Geena, you've done it, you've made it, you have arrived. But this past October, I realized that I'm only just beginning. All of us are put in boxes by our family, by our religion, by our society, our moment in history, even our own bodies. Some people have the courage to break free, not to accept the limitations imposed by the color of their skin or by the beliefs of those that surround them. Those people are always the threat to the status quo, to what is considered acceptable.\nIn my case, for the last nine years, some of my neighbors, some of my friends, colleagues, even my agent, did not know about my history. I think, in mystery, this is called the reveal. Here is mine.\nI was assigned boy at birth based on the appearance of my genitalia. I remember when I was five years old in the Philippines walking around our house, I would always wear this t-shirt on my head. And my mom asked me, \"How come you always wear that t-shirt on your head?\" I said, \"Mom, this is my hair. I'm a girl.\" I knew then how to self-identify.\nGender has always been considered a fact, immutable, but we now know it's actually more fluid, complex and mysterious. Because of my success, I never had the courage to share my story, not because I thought what I am is wrong, but because of how the world treats those of us who wish to break free. Every day, I am so grateful because I am a woman. I have a mom and dad and family who accepted me for who I am. Many are not so fortunate.\nThere's a long tradition in Asian culture that celebrates the fluid mystery of gender. There is a Buddhist goddess of compassion. There is a Hindu goddess, hijra goddess. So when I was eight years old, I was at a fiesta in the Philippines celebrating these mysteries. I was in front of the stage, and I remember, out comes this beautiful woman right in front of me, and I remember that moment something hit me: That is the kind of woman I would like to be. So when I was 15 years old, still dressing as a boy, I met this woman named T.L. She is a transgender beauty pageant manager. That night she asked me, \"How come you are not joining the beauty pageant?\" She convinced me that if I joined that she would take care of the registration fee and the garments, and that night, I won best in swimsuit and best in long gown and placed second runner up among 40-plus candidates. That moment changed my life. All of a sudden, I was introduced to the world of beauty pageants. Not a lot of people could say that your first job is a pageant queen for transgender women, but I'll take it.\nSo from 15 to 17 years old, I joined the most prestigious pageant to the pageant where it's at the back of the truck, literally, or sometimes it would be a pavement next to a rice field, and when it rains -- it rains a lot in the Philippines -- the organizers would have to move it inside someone's house. I also experienced the goodness of strangers, especially when we would travel in remote provinces in the Philippines. But most importantly, I met some of my best friends in that community.\nIn 2001, my mom, who had moved to San Francisco, called me and told me that my green card petition came through, that I could now move to the United States. I resisted it. I told my mom, \"Mom, I'm having fun. I'm here with my friends, I love traveling, being a beauty pageant queen.\" But then two weeks later she called me, she said, \"Did you know that if you move to the United States you could change your name and gender marker?\" That was all I needed to hear. My mom also told me to put two E's in the spelling of my name. She also came with me when I had my surgery in Thailand at 19 years old. It's interesting, in some of the most rural cities in Thailand, they perform some of the most prestigious, safe and sophisticated surgery. At that time in the United States, you needed to have surgery before you could change your name and gender marker. So in 2001, I moved to San Francisco, and I remember looking at my California driver's license with the name Geena and gender marker F. That was a powerful moment. For some people, their I.D. is their license to drive or even to get a drink, but for me, that was my license to live, to feel dignified. All of a sudden, my fears were minimized. I felt that I could conquer my dream and move to New York and be a model.\nMany are not so fortunate. I think of this woman named Islan Nettles. She's from New York, she's a young woman who was courageously living her truth, but hatred ended her life. For most of my community, this is the reality in which we live. Our suicide rate is nine times higher than that of the general population. Every November 20, we have a global vigil for Transgender Day of Remembrance. I'm here at this stage because it's a long history of people who fought and stood up for injustice. This is Marsha P. Johnson and Sylvia Rivera. Today, this very moment, is my real coming out. I could no longer live my truth for and by myself. I want to do my best to help others live their truth without shame and terror. I am here, exposed, so that one day there will never be a need for a November 20 vigil.\nMy deepest truth allowed me to accept who I am. Will you?\nThank you very much.\n(Applause) Thank you. Thank you. Thank you. (Applause)\nKathryn Schulz: Geena, one quick question for you. I'm wondering what you would say, especially to parents, but in a more broad way, to friends, to family, to anyone who finds themselves encountering a child or a person who is struggling with and uncomfortable with a gender that's being assigned them, what might you say to the family members of that person to help them become good and caring and kind family members to them?\nGeena Rocero: Sure. Well, first, really, I'm so blessed. The support system, with my mom especially, and my family, that in itself is just so powerful. I remember every time I would coach young trans women, I would mentor them, and sometimes when they would call me and tell me that their parents can't accept it, I would pick up that phone call and tell my mom, \"Mom, can you call this woman?\" And sometimes it works, sometimes it doesn't, so — But it's just, gender identity is in the core of our being, right? I mean, we're all assigned gender at birth, so what I'm trying to do is to have this conversation that sometimes that gender assignment doesn't match, and there should be a space that would allow people to self-identify, and that's a conversation that we should have with parents, with colleagues. The transgender movement, it's at the very beginning, to compare to how the gay movement started. There's still a lot of work that needs to be done. There should be an understanding. There should be a space of curiosity and asking questions, and I hope all of you guys will be my allies.\nKS: Thank you. That was so lovely. GR: Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джина Росеро: Я хочу рассказать правду\nTED Talk Subtitles and Transcript: Когда супермодель Джина Росеро впервые увидела себя в бикини на профессиональной фотографии, она была вне себя от счастья. «Это вершина успеха!» — гордо говорила она. Для многих это ощущение может быть вызвано чем-то иным, но Джина чувствовала именно это, поскольку она родилась мальчиком. В этом трогательном и очень личном выступлении Росеро рассказывает, что борьба за права транссексуалов даёт ей совершенно новое чувство гордости и новую цель в жизни.\nМир делает нас теми, кем мы не являемся, но внутри мы знаем, кто мы есть на самом деле, и наше сердце постоянно задаётся вопросом: «Как же мне стать тем, кто я есть на самом деле?» Моя история может быть особенной, но я знаю, что я не одна, отнюдь не одна. Когда я стала успешной моделью, я почувствовала, что наконец осуществила мечту детства и всей моей жизни. Моя внешность наконец соответствовала моему внутреннему ощущению, моему внутреннему «я». Из-за сложностей, о которых я расскажу далее, в тот момент я смотрела на эту фотографию и думала: Джина, ты молодец, ты сделала это, ты добилась успеха. Но в октябре прошлого года я поняла, что моя история только начинается. Жизнь каждого из нас заключена в рамки наших семей, религии, общества, исторического периода, даже нашего тела. Некоторым удаётся вырваться из этих рамок, не принимать ограничения, налагаемые цветом кожи или убеждениями людей вокруг нас. Эти люди всегда представляют опасность для устоев общества, для того, что считается приемлемым.\nПоследние девять лет некоторые из моих соседей, друзей, коллег, даже мой агент не знали всей правды обо мне. Но тайна может заканчиваться откровением. И вот моё:\nосновываясь на моих половых органах, при рождении в документы было записано, что я мальчик. Помню, когда мне было пять лет, мы жили на Филиппинах. Тогда я постоянно ходила по дому с майкой на голове. Моя мама спрашивала: «Почему ты постоянно носишь майку на голове?» И я отвечала: «Мама, это мои волосы, я девочка». Уже тогда я знала, кем была на самом деле.\nПол всегда считался чем-то данным, неизменяемым. Но теперь мы знаем, что это нечто изменчивое, сложное и загадочное. Из-за моего успеха я ни разу не осмелилась рассказать мою историю. И не из-за того, что чувствовала себя ущербной, а из-за того, как общество относится к тем, кто осмеливается вырваться за общепринятые рамки. Я благодарю каждый день за то, что я женщина. Мои родители приняли меня такой, какая я есть. Но не многим везёт так же.\nВ азиатской культуре есть древняя традиция почитания изменчивой натуры пола. Есть буддийская богиня сострадания, индусская богиня Хиджра. Однажды когда мне было 8 лет, мы праздновали на Филиппинах местный праздник. Помню, я была напротив сцены, когда ко мне подошла женщина невероятной красоты. В тот момент я подумала: я хочу быть именно такой. Когда мне было 15 лет и я всё ещё носила мальчишечью одежду, я познакомилась с Ти Эль. Она была руководительницей конкурса красоты среди транссексуалов. В тот вечер она спросила меня: «Почему ты не участвуешь в нашем конкурсе красоты?» Она убедила меня записаться, пообещала взять на себя расходы на регистрацию и костюмы. Тогда я выиграла конкурс купальников и вечерних платьев и стала второй вице-мисс среди сорока участниц. Это изменило мою жизнь. Я вдруг оказалась в мире конкурсов красоты. Мало кто может сказать, что их основная работа — постоянные победы в конкурсах красоты среди женщин-транссексуалов, но для меня это было именно так.\nС 15 до 17 лет я участвовала как в самых престижных конкурсах красоты, так и в абсолютно неизвестных, сценой для которых могла быть, например, фура или дорожка возле рисового поля. И когда начинался дождь — а на Филиппинах дождь идёт очень часто — организаторам приходилось на ходу переносить мероприятие к кому-нибудь домой. Незнакомцы были добры ко мне, когда нам приходилось путешествовать в отдалённые регионы Филиппин. Но самое главное: в этом сообществе я встретила своих лучших друзей.\nВ 2001 году моя мама, которая к тому времени переехала в Сан-Франциско, позвонила и сказала, что мне выдали вид на жительство и я могла переехать в США. Но я не спешила этого делать. Я сказала маме: «Мне и здесь хорошо. Здесь мои друзья, мне нравится путешествовать и быть королевой красоты». Спустя две недели она позвонила мне и сказала: «Знаешь ли ты, что, переехав в США, ты сможешь поменять имя и пол?» Этого аргумента было для меня достаточно. Это мама посоветовала мне выбрать моё имя — Джина. Она также сопровождала меня, когда в 19 лет я отправилась в Таиланд на операцию по смене пола. Интересный факт: в некоторых самых неразвитых сельских местах Таиланда врачи проводят одни их самых престижных, сложных и безопасных операций. В то время по закону США человек должен был сначала перенести операцию, и только потом он мог изменить пол в паспорте. В 2001 я переехала в Сан-Франциско. Когда я смотрела на мои водительские права, на имя Джина и на отметку «женский» в графе «пол», меня охватывали эмоции. Для некоторых людей водительские права — это только лишь документ, позволяющий водить машину или покупать спиртное. Но для меня это был документ, позволяющий мне жить полноценной, достойной жизнью. Внезапно я перестала бояться. Я чувствовала силу, которая поможет мне осуществить мечту, — переехать в Нью-Йорк и стать моделью.\nНо не всем так везёт. Вот, например, Айла Неттлс. Это молодая женщина из Нью-Йорка, которая храбро боролась за своё право на открытую жизнь, но ненависть окружающих погубила её. Для большинства людей нашего сообщества это и есть страшная правда жизни. Уровень самоубийств в среди нас в 9 раз выше, чем у населения в целом. Каждый год 20 ноября по всему миру мы отмечаем День памяти транссексуалов. И сегодня я стою на этой сцене в том числе в честь людей, которые боролись и противостояли несправедливости. Это Марша П. Джонсон и Сильвия Ривера. Моё признание, мой выход из тени, происходит здесь и сейчас. Я не могу больше жить с этой тайной. Я хочу делать всё возможное, чтобы помогать другим жить свободно без стыда и страха. Вот я, и вот моя правда. Я очень надеюсь, что в будущем у нас не будет необходимости в Дне памяти 20-го ноября.\nПравда помогла мне принять себя такой, какая я есть. А вы примете?\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты) Спасибо. Спасибо. Спасибо. (Аплодисменты)\nКэтрин Шульц: Джина, один вопрос. Что бы ты посоветовала родителям, а также друзьям, всей семье, кому-либо, кто встречает на своём пути человека, борющегося с несправедливостью из-за того, что родился не в своём теле? Что бы могло помочь членам семьи этого человека стать добрее и заботливее по отношению к нему?\nДжина Росеро: Прежде всего хочу сказать, что я очень счастлива. Я получаю неимоверную поддержку от моей семьи и особенно от мамы. И помню, как я работала с молодыми женщинами-транссексуалами, давала им советы, но иногда они звонили мне и говорили, что их родители отказывались принимать правду. Тогда я брала телефон, звонила моей маме и просила её поговорить с ними. Иногда это срабатывало, иногда нет. Наш пол лежит в основе нас как личностей. При рождении в документы записывают наш пол. Я пытаюсь обратить внимание на то, что иногда тот пол, который нам приписывают при рождении, не соответствует действительности. Поэтому у людей должна быть возможность гендерного самоопределения. Мы должны говорить об этом с родителями и коллегами. Движение за права транссексуалов только начинается, если сравнить его по масштабам с гей-движением. Нам ещё многое предстоит сделать. Мир должен нас понять. Людям нужно пространство для любопытства, возможность задавать вопросы. И я надеюсь, все вы будете моими союзниками.\nКШ: Спасибо. Это прекрасно. ДжР: Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Geena Rocero: Why I must come out
TED Talk Subtitles and Transcript: When fashion model Geena Rocero first saw a photo of herself in a bikini, "I thought ... you have arrived!" As she reveals, that’s because she was born with the gender assignment “boy.” In this moving talk, Rocero tells the story of becoming who she always knew she was.
The world makes you something that you're not, but you know inside what you are, and that question burns in your heart: How will you become that? I may be somewhat unique in this, but I am not alone, not alone at all. So when I became a fashion model, I felt that I'd finally achieved the dream that I'd always wanted since I was a young child. My outside self finally matched my inner truth, my inner self. For complicated reasons which I'll get to later, when I look at this picture, at that time I felt like, Geena, you've done it, you've made it, you have arrived. But this past October, I realized that I'm only just beginning. All of us are put in boxes by our family, by our religion, by our society, our moment in history, even our own bodies. Some people have the courage to break free, not to accept the limitations imposed by the color of their skin or by the beliefs of those that surround them. Those people are always the threat to the status quo, to what is considered acceptable.
In my case, for the last nine years, some of my neighbors, some of my friends, colleagues, even my agent, did not know about my history. I think, in mystery, this is called the reveal. Here is mine.
I was assigned boy at birth based on the appearance of my genitalia. I remember when I was five years old in the Philippines walking around our house, I would always wear this t-shirt on my head. And my mom asked me, "How come you always wear that t-shirt on your head?" I said, "Mom, this is my hair. I'm a girl." I knew then how to self-identify.
Gender has always been considered a fact, immutable, but we now know it's actually more fluid, complex and mysterious. Because of my success, I never had the courage to share my story, not because I thought what I am is wrong, but because of how the world treats those of us who wish to break free. Every day, I am so grateful because I am a woman. I have a mom and dad and family who accepted me for who I am. Many are not so fortunate.
There's a long tradition in Asian culture that celebrates the fluid mystery of gender. There is a Buddhist goddess of compassion. There is a Hindu goddess, hijra goddess. So when I was eight years old, I was at a fiesta in the Philippines celebrating these mysteries. I was in front of the stage, and I remember, out comes this beautiful woman right in front of me, and I remember that moment something hit me: That is the kind of woman I would like to be. So when I was 15 years old, still dressing as a boy, I met this woman named T.L. She is a transgender beauty pageant manager. That night she asked me, "How come you are not joining the beauty pageant?" She convinced me that if I joined that she would take care of the registration fee and the garments, and that night, I won best in swimsuit and best in long gown and placed second runner up among 40-plus candidates. That moment changed my life. All of a sudden, I was introduced to the world of beauty pageants. Not a lot of people could say that your first job is a pageant queen for transgender women, but I'll take it.
So from 15 to 17 years old, I joined the most prestigious pageant to the pageant where it's at the back of the truck, literally, or sometimes it would be a pavement next to a rice field, and when it rains -- it rains a lot in the Philippines -- the organizers would have to move it inside someone's house. I also experienced the goodness of strangers, especially when we would travel in remote provinces in the Philippines. But most importantly, I met some of my best friends in that community.
In 2001, my mom, who had moved to San Francisco, called me and told me that my green card petition came through, that I could now move to the United States. I resisted it. I told my mom, "Mom, I'm having fun. I'm here with my friends, I love traveling, being a beauty pageant queen." But then two weeks later she called me, she said, "Did you know that if you move to the United States you could change your name and gender marker?" That was all I needed to hear. My mom also told me to put two E's in the spelling of my name. She also came with me when I had my surgery in Thailand at 19 years old. It's interesting, in some of the most rural cities in Thailand, they perform some of the most prestigious, safe and sophisticated surgery. At that time in the United States, you needed to have surgery before you could change your name and gender marker. So in 2001, I moved to San Francisco, and I remember looking at my California driver's license with the name Geena and gender marker F. That was a powerful moment. For some people, their I.D. is their license to drive or even to get a drink, but for me, that was my license to live, to feel dignified. All of a sudden, my fears were minimized. I felt that I could conquer my dream and move to New York and be a model.
Many are not so fortunate. I think of this woman named Islan Nettles. She's from New York, she's a young woman who was courageously living her truth, but hatred ended her life. For most of my community, this is the reality in which we live. Our suicide rate is nine times higher than that of the general population. Every November 20, we have a global vigil for Transgender Day of Remembrance. I'm here at this stage because it's a long history of people who fought and stood up for injustice. This is Marsha P. Johnson and Sylvia Rivera. Today, this very moment, is my real coming out. I could no longer live my truth for and by myself. I want to do my best to help others live their truth without shame and terror. I am here, exposed, so that one day there will never be a need for a November 20 vigil.
My deepest truth allowed me to accept who I am. Will you?
Thank you very much.
(Applause) Thank you. Thank you. Thank you. (Applause)
Kathryn Schulz: Geena, one quick question for you. I'm wondering what you would say, especially to parents, but in a more broad way, to friends, to family, to anyone who finds themselves encountering a child or a person who is struggling with and uncomfortable with a gender that's being assigned them, what might you say to the family members of that person to help them become good and caring and kind family members to them?
Geena Rocero: Sure. Well, first, really, I'm so blessed. The support system, with my mom especially, and my family, that in itself is just so powerful. I remember every time I would coach young trans women, I would mentor them, and sometimes when they would call me and tell me that their parents can't accept it, I would pick up that phone call and tell my mom, "Mom, can you call this woman?" And sometimes it works, sometimes it doesn't, so — But it's just, gender identity is in the core of our being, right? I mean, we're all assigned gender at birth, so what I'm trying to do is to have this conversation that sometimes that gender assignment doesn't match, and there should be a space that would allow people to self-identify, and that's a conversation that we should have with parents, with colleagues. The transgender movement, it's at the very beginning, to compare to how the gay movement started. There's still a lot of work that needs to be done. There should be an understanding. There should be a space of curiosity and asking questions, and I hope all of you guys will be my allies.
KS: Thank you. That was so lovely. GR: Thank you.
(Applause)
|
Джина Росеро: Я хочу рассказать правду
TED Talk Subtitles and Transcript: Когда супермодель Джина Росеро впервые увидела себя в бикини на профессиональной фотографии, она была вне себя от счастья. «Это вершина успеха!» — гордо говорила она. Для многих это ощущение может быть вызвано чем-то иным, но Джина чувствовала именно это, поскольку она родилась мальчиком. В этом трогательном и очень личном выступлении Росеро рассказывает, что борьба за права транссексуалов даёт ей совершенно новое чувство гордости и новую цель в жизни.
Мир делает нас теми, кем мы не являемся, но внутри мы знаем, кто мы есть на самом деле, и наше сердце постоянно задаётся вопросом: «Как же мне стать тем, кто я есть на самом деле?» Моя история может быть особенной, но я знаю, что я не одна, отнюдь не одна. Когда я стала успешной моделью, я почувствовала, что наконец осуществила мечту детства и всей моей жизни. Моя внешность наконец соответствовала моему внутреннему ощущению, моему внутреннему «я». Из-за сложностей, о которых я расскажу далее, в тот момент я смотрела на эту фотографию и думала: Джина, ты молодец, ты сделала это, ты добилась успеха. Но в октябре прошлого года я поняла, что моя история только начинается. Жизнь каждого из нас заключена в рамки наших семей, религии, общества, исторического периода, даже нашего тела. Некоторым удаётся вырваться из этих рамок, не принимать ограничения, налагаемые цветом кожи или убеждениями людей вокруг нас. Эти люди всегда представляют опасность для устоев общества, для того, что считается приемлемым.
Последние девять лет некоторые из моих соседей, друзей, коллег, даже мой агент не знали всей правды обо мне. Но тайна может заканчиваться откровением. И вот моё:
основываясь на моих половых органах, при рождении в документы было записано, что я мальчик. Помню, когда мне было пять лет, мы жили на Филиппинах. Тогда я постоянно ходила по дому с майкой на голове. Моя мама спрашивала: «Почему ты постоянно носишь майку на голове?» И я отвечала: «Мама, это мои волосы, я девочка». Уже тогда я знала, кем была на самом деле.
Пол всегда считался чем-то данным, неизменяемым. Но теперь мы знаем, что это нечто изменчивое, сложное и загадочное. Из-за моего успеха я ни разу не осмелилась рассказать мою историю. И не из-за того, что чувствовала себя ущербной, а из-за того, как общество относится к тем, кто осмеливается вырваться за общепринятые рамки. Я благодарю каждый день за то, что я женщина. Мои родители приняли меня такой, какая я есть. Но не многим везёт так же.
В азиатской культуре есть древняя традиция почитания изменчивой натуры пола. Есть буддийская богиня сострадания, индусская богиня Хиджра. Однажды когда мне было 8 лет, мы праздновали на Филиппинах местный праздник. Помню, я была напротив сцены, когда ко мне подошла женщина невероятной красоты. В тот момент я подумала: я хочу быть именно такой. Когда мне было 15 лет и я всё ещё носила мальчишечью одежду, я познакомилась с Ти Эль. Она была руководительницей конкурса красоты среди транссексуалов. В тот вечер она спросила меня: «Почему ты не участвуешь в нашем конкурсе красоты?» Она убедила меня записаться, пообещала взять на себя расходы на регистрацию и костюмы. Тогда я выиграла конкурс купальников и вечерних платьев и стала второй вице-мисс среди сорока участниц. Это изменило мою жизнь. Я вдруг оказалась в мире конкурсов красоты. Мало кто может сказать, что их основная работа — постоянные победы в конкурсах красоты среди женщин-транссексуалов, но для меня это было именно так.
С 15 до 17 лет я участвовала как в самых престижных конкурсах красоты, так и в абсолютно неизвестных, сценой для которых могла быть, например, фура или дорожка возле рисового поля. И когда начинался дождь — а на Филиппинах дождь идёт очень часто — организаторам приходилось на ходу переносить мероприятие к кому-нибудь домой. Незнакомцы были добры ко мне, когда нам приходилось путешествовать в отдалённые регионы Филиппин. Но самое главное: в этом сообществе я встретила своих лучших друзей.
В 2001 году моя мама, которая к тому времени переехала в Сан-Франциско, позвонила и сказала, что мне выдали вид на жительство и я могла переехать в США. Но я не спешила этого делать. Я сказала маме: «Мне и здесь хорошо. Здесь мои друзья, мне нравится путешествовать и быть королевой красоты». Спустя две недели она позвонила мне и сказала: «Знаешь ли ты, что, переехав в США, ты сможешь поменять имя и пол?» Этого аргумента было для меня достаточно. Это мама посоветовала мне выбрать моё имя — Джина. Она также сопровождала меня, когда в 19 лет я отправилась в Таиланд на операцию по смене пола. Интересный факт: в некоторых самых неразвитых сельских местах Таиланда врачи проводят одни их самых престижных, сложных и безопасных операций. В то время по закону США человек должен был сначала перенести операцию, и только потом он мог изменить пол в паспорте. В 2001 я переехала в Сан-Франциско. Когда я смотрела на мои водительские права, на имя Джина и на отметку «женский» в графе «пол», меня охватывали эмоции. Для некоторых людей водительские права — это только лишь документ, позволяющий водить машину или покупать спиртное. Но для меня это был документ, позволяющий мне жить полноценной, достойной жизнью. Внезапно я перестала бояться. Я чувствовала силу, которая поможет мне осуществить мечту, — переехать в Нью-Йорк и стать моделью.
Но не всем так везёт. Вот, например, Айла Неттлс. Это молодая женщина из Нью-Йорка, которая храбро боролась за своё право на открытую жизнь, но ненависть окружающих погубила её. Для большинства людей нашего сообщества это и есть страшная правда жизни. Уровень самоубийств в среди нас в 9 раз выше, чем у населения в целом. Каждый год 20 ноября по всему миру мы отмечаем День памяти транссексуалов. И сегодня я стою на этой сцене в том числе в честь людей, которые боролись и противостояли несправедливости. Это Марша П. Джонсон и Сильвия Ривера. Моё признание, мой выход из тени, происходит здесь и сейчас. Я не могу больше жить с этой тайной. Я хочу делать всё возможное, чтобы помогать другим жить свободно без стыда и страха. Вот я, и вот моя правда. Я очень надеюсь, что в будущем у нас не будет необходимости в Дне памяти 20-го ноября.
Правда помогла мне принять себя такой, какая я есть. А вы примете?
Большое спасибо.
(Аплодисменты) Спасибо. Спасибо. Спасибо. (Аплодисменты)
Кэтрин Шульц: Джина, один вопрос. Что бы ты посоветовала родителям, а также друзьям, всей семье, кому-либо, кто встречает на своём пути человека, борющегося с несправедливостью из-за того, что родился не в своём теле? Что бы могло помочь членам семьи этого человека стать добрее и заботливее по отношению к нему?
Джина Росеро: Прежде всего хочу сказать, что я очень счастлива. Я получаю неимоверную поддержку от моей семьи и особенно от мамы. И помню, как я работала с молодыми женщинами-транссексуалами, давала им советы, но иногда они звонили мне и говорили, что их родители отказывались принимать правду. Тогда я брала телефон, звонила моей маме и просила её поговорить с ними. Иногда это срабатывало, иногда нет. Наш пол лежит в основе нас как личностей. При рождении в документы записывают наш пол. Я пытаюсь обратить внимание на то, что иногда тот пол, который нам приписывают при рождении, не соответствует действительности. Поэтому у людей должна быть возможность гендерного самоопределения. Мы должны говорить об этом с родителями и коллегами. Движение за права транссексуалов только начинается, если сравнить его по масштабам с гей-движением. Нам ещё многое предстоит сделать. Мир должен нас понять. Людям нужно пространство для любопытства, возможность задавать вопросы. И я надеюсь, все вы будете моими союзниками.
КШ: Спасибо. Это прекрасно. ДжР: Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Guy-Philippe Goldstein: How cyberattacks threaten real-world peace\nTED Talk Subtitles and Transcript: Nations can now attack other nations with cyber weapons: silent strikes on another country's computer systems, power grids, dams that leave no trace behind. (Think of the Stuxnet worm.) Guy-Philippe Goldstein shows how cyberattacks can leap between the digital and physical worlds to prompt armed conflict -- and how we might avert this global security hazard.\nGood afternoon. If you have followed diplomatic news in the past weeks, you may have heard of a kind of crisis between China and the U.S. regarding cyberattacks against the American company Google. Many things have been said about this. Some people have called a cyberwar what may actually be just a spy operation -- and obviously, a quite mishandled one. However, this episode reveals the growing anxiety in the Western world regarding these emerging cyber weapons.\nIt so happens that these weapons are dangerous. They're of a new nature: they could lead the world into a digital conflict that could turn into an armed struggle. These virtual weapons can also destroy the physical world. In 1982, in the middle of the Cold War in Soviet Siberia, a pipeline exploded with a burst of 3 kilotons, the equivalent of a fourth of the Hiroshima bomb. Now we know today -- this was revealed by Thomas Reed, Ronald Reagan's former U.S. Air Force Secretary -- this explosion was actually the result of a CIA sabotage operation, in which they had managed to infiltrate the IT management systems of that pipeline.\nMore recently, the U.S. government revealed that in September 2008, more than 3 million people in the state of Espirito Santo in Brazil were plunged into darkness, victims of a blackmail operation from cyber pirates. Even more worrying for the Americans, in December 2008 the holiest of holies, the IT systems of CENTCOM, the central command managing the wars in Iraq and Afghanistan, may have been infiltrated by hackers who used these: plain but infected USB keys. And with these keys, they may have been able to get inside CENTCOM's systems, to see and hear everything, and maybe even infect some of them. As a result, the Americans take the threat very seriously. I'll quote General James Cartwright, Vice Chairman of the Joint Chiefs of Staff, who says in a report to Congress that cyberattacks could be as powerful as weapons of mass destruction. Moreover, the Americans have decided to spend over 30 billion dollars in the next five years to build up their cyberwar capabilities.\nAnd across the world today, we see a sort of cyber arms race, with cyberwar units built up by countries like North Korea or even Iran. Yet, what you'll never hear from spokespeople from the Pentagon or the French Department of Defence is that the question isn't really who's the enemy, but actually the very nature of cyber weapons. And to understand why, we must look at how, through the ages, military technologies have maintained or destroyed world peace. For example, if we'd had TEDxParis 350 years ago, we would have talked about the military innovation of the day -- the massive Vauban-style fortifications -- and we could have predicted a period of stability in the world or in Europe. which was indeed the case in Europe between 1650 and 1750.\nSimilarly, if we'd had this talk 30 or 40 years ago, we would have seen how the rise of nuclear weapons, and the threat of mutually assured destruction they imply, prevents a direct fight between the two superpowers. However, if we'd had this talk 60 years ago, we would have seen how the emergence of new aircraft and tank technologies, which give the advantage to the attacker, make the Blitzkrieg doctrine very credible and thus create the possibility of war in Europe. So military technologies can influence the course of the world, can make or break world peace -- and there lies the issue with cyber weapons.\nThe first issue: Imagine a potential enemy announcing they're building a cyberwar unit, but only for their country's defense. Okay, but what distinguishes it from an offensive unit? It gets even more complicated when the doctrines of use become ambiguous. Just 3 years ago, both the U.S. and France were saying they were investing militarily in cyberspace, strictly to defend their IT systems. But today both countries say the best defense is to attack. And so, they're joining China, whose doctrine of use for 15 years has been both defensive and offensive.\nThe second issue: Your country could be under cyberattack with entire regions plunged into total darkness, and you may not even know who's attacking you. Cyber weapons have this peculiar feature: they can be used without leaving traces. This gives a tremendous advantage to the attacker, because the defender doesn't know who to fight back against. And if the defender retaliates against the wrong adversary, they risk making one more enemy and ending up diplomatically isolated. This issue isn't just theoretical.\nIn May 2007, Estonia was the victim of cyberattacks, that damaged its communication and banking systems. Estonia accused Russia. But NATO, though it defends Estonia, reacted very prudently. Why? Because NATO couldn't be 100% sure that the Kremlin was indeed behind these attacks. So to sum up, on the one hand, when a possible enemy announces they're building a cyberwar unit, you don't know whether it's for attack or defense. On the other hand, we know that these weapons give an advantage to attacking.\nIn a major article published in 1978, Professor Robert Jervis of Columbia University in New York described a model to understand how conflicts could arise. In this context, when you don't know if the potential enemy is preparing for defense or attack, and if the weapons give an advantage to attacking, then this environment is most likely to spark a conflict. This is the environment that's being created by cyber weapons today, and historically it was the environment in Europe at the onset of World War I. So cyber weapons are dangerous by nature, but in addition, they're emerging in a much more unstable environment.\nIf you remember the Cold War, it was a very hard game, but a stable one played only by two players, which allowed for some coordination between the two superpowers. Today we're moving to a multipolar world in which coordination is much more complicated, as we have seen at Copenhagen. And this coordination may become even trickier with the introduction of cyber weapons. Why? Because no nation knows for sure whether its neighbor is about to attack. So nations may live under the threat of what Nobel Prize winner Thomas Schelling called the \"reciprocal fear of surprise attack,\" as I don't know if my neighbor is about to attack me or not -- I may never know -- so I might take the upper hand and attack first.\nJust last week, in a New York Times article dated January 26, 2010, it was revealed for the first time that officials at the National Security Agency were considering the possibility of preemptive attacks in cases where the U.S. was about to be cyberattacked. And these preemptive attacks might not just remain in cyberspace. In May 2009, General Kevin Chilton, commander of the U.S. nuclear forces, stated that in the event of cyberattacks against the U.S., all options would be on the table.\nCyber weapons do not replace conventional or nuclear weapons -- they just add a new layer to the existing system of terror. But in doing so, they also add their own risk of triggering a conflict -- as we've just seen, a very important risk -- and a risk we may have to confront with a collective security solution which includes all of us: European allies, NATO members, our American friends and allies, our other Western allies, and maybe, by forcing their hand a little, our Russian and Chinese partners.\nThe information technologies Joël de Rosnay was talking about, which were historically born from military research, are today on the verge of developing an offensive capability of destruction, which could tomorrow, if we're not careful, completely destroy world peace.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Гай-Филипп Голдштейн: Как кибератаки угрожают реальному миру.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Всё более и более, нации проводят атаки кибероружием — безмолвные удары по компьютерным системам другой страны, которые не оставляют следа. Вспомните вирус Stuxnet. Выступая на TEDxParis, Гай-Филипп Голдштейн показывает, как кибератаки могут перемещаться из цифрового мира в реальный и вызвать вооруженный конфликт — и как мы можем избежать этой глобальной угрозы безопасности.\nДобрый вечер. Если вы следили за дипломатическими новостями последних недель, вы могли слышать о, своего рода кризисе между Китаем и США, касающемся кибератак против американской компании Google. Об этом много было сказано. Некоторые назвали кибервойной то, что в реальности может оказаться всего лишь шпионской операцией — очевидно, довольно неуклюжей. Однако этот эпизод показывает растущее беспокойство Запада, касающееся развивающегося кибероружия.\nОказывается, что это оружие опасно. Оно — новой природы: оно может привести мир к цифровому конфликту, который может превратиться в вооружённую борьбу. Это виртуальное оружие также может уничтожить реальный мир. В 1982-м, в разгар Холодной Войны в советской Сибири газопровод взорвался с силой в 3 килотонны — эквивалент четверти бомбы, сброшенной на Хиросиму. Сегодня мы знаем — как было раскрыто Томасом Ридом, бывшим главкомом ВВС США в правительстве Рональда Рейгана — этот взрыв был результатом саботажа ЦРУ, в котором они умудрились проникнуть в информационную систему управления этого газопровода.\nНедавно, правительство США обнародовало, что в сентябре 2008-го, более чем 3 миллиона людей в штате Эспириту-Санту в Бразилии были погружены в темноту, оказавшись жертвами шантажа со стороны киберпиратов. Ещё более беспокойным для американцев явилось то, что в декабре 2008-го в святая святых, информационные системы CENTCOM, Центрального командования ВС США, управляющего войнами в Ираке и Афганистане, могли проникнуть хакеры, которые использовали эти простые, но эффективные USB накопители. С этими накопителями, они могли проникнуть в системы CENTCOM, слышать и видеть всё, и, может быть, даже заразить некоторые из них. В результате, американцы принимают эту угрозу всерьёз. Я процитирую генерала Джеймса Картрайта, вице-председателя Объединённого комитета начальников штабов, который пишет в отчёте Конгрессу, что кибератаки могут быть столь же мощны, как и оружие массового поражения. Более того, американцы решили потратить 30 миллиардов долларов за следующие 5 лет на наращивание своих кибервооружений.\nСегодня мы наблюдаем во всём мире своего рода гонку кибервооружений, с военными киберподразделениями, создаваемыми такими странами, как Северная Корея или даже Иран. Однако, вы никогда не услышите от представителей Пентагона или французского Министерства Обороны, что вопрос не в том, кто враг, а в том, в чём суть кибервооружений. Чтобы понять почему, мы должны посмотреть на то, как с течением времени военные технологии сохраняли или разрушали мир на земле. Например, если бы TEDxParis состоялся 350 лет назад, мы бы говорили о военной новинке дня: массивных укреплениях в стиле Вобана и могли бы предсказать период стабильности в мире или в Европе. Что и имело место в Европе с 1650 по 1750-й годы.\nАналогично, если бы это выступление происходило 30 или 40 лет назад, мы бы увидели, как появление ядерного оружия, и угроза гарантированного взаимного уничтожения, им создаваемая, предотвращает прямое столкновение между двумя сверхдержавами. Однако если бы это выступление было 60 лет назад, мы бы могли видеть, как появление новых воздушных и танковых вооружений, дающих преимущество атакующему, сделало доктрину Блицкрига очень убедительной и создало возможность войны в Европе. Итак, военные технологии могут влиять на развитие, они могут сохранить или разрушить мир — в этом и состоит проблема с кибероружием.\nПервая проблема: Представьте, что потенциальный враг объявляет, что они создают подразделение кибервойны, но только для защиты их страны. Хорошо, однако, что отличает его от подразделения для нападения? Это становится ещё более сложным, когда доктрина использования двусмысленна. Всего 3 года назад, США и Франция объявили, что они инвестируют в военные кибертехнологии, строго для защиты своих информационных систем. Однако теперь обе страны утверждают, что наилучшая защита это нападение. Итак, они присоединяются к Китаю, чья доктрина использования в течение 15 лет допускала оборону и нападение.\nВторая проблема: Ваша страна может подвергнуться кибератаке, целые регионы могут остаться без света, и вы даже не будете знать, кто вас атакует. Кибероружие имеет специфическую особенность: оно может быть использовано без оставления следов. Это даёт огромное преимущество нападающему, потому что обороняющийся не знает, на кого нападать в ответ. И если обороняющийся отомстит неверному сопернику, он рискует получить ещё одного врага и оказаться в дипломатической изоляции. Это не просто теоретическая проблема.\nВ мае 2007-го, Эстония стала жертвой кибератаки, повредившей её коммуникационные и банковские системы. Эстония обвинила Россию. Но НАТО, хотя оно и защищает Эстонию, среагировало очень осторожно. Почему? Потому НАТО не может быть на 100% уверенным, что Кремль организовал эти атаки. Резюмируя, с одной стороны, когда потенциальный враг объявляет, что они развивают военное киберподразделение, неизвестно, это для нападения или для обороны. С другой стороны, известно, что это оружие даёт преимущество атакующему.\nВ солидной статье, опубликованной в 1978-м, профессор Роберт Джервис из Колумбийского университета Нью-Йорка привёл модель, описывающую, как конфликт может возникнуть. В этом контексте, когда неизвестно, готовит ли потенциальный враг оборону или нападение, а вооружение даёт преимущество нападающему, то такая среда наиболее вероятно породит конфликт. Это именно та среда, которая создаётся кибероружием сегодня, и исторически это была среда в Европе перед началом Первой Мировой войны. Итак, кибероружие опасно по своей природе, но вдобавок, оно появляется в намного менее стабильной среде.\nЕсли вспомнить Холодную Войну, это была очень напряжённая игра, однако она была стабильна, ведома двумя игроками, оставляла возможность координации между двумя сверхдержавами. Сегодня мы двигаемся к многополярному миру, где координация намного более сложна, как мы видели в Копенгагене. Эта координация может стать ещё более мудрёной с появлением кибероружия. Почему? Потому что ни одна нация не знает точно, собирается ли её сосед нападать. Нации живут в страхе, который лауреат Нобелевской премии по экономике Томас Шеллинг назвал «взаимный страх внезапной атаки», так как я не знаю, собирается ли мой сосед атаковать меня или нет — я могу никогда не узнать — поэтому я могу воспользоваться ситуацией и напасть первым.\nНа последней неделе, в статье Нью-Йорк Таймс, датированной 26-м января 2010-го, впервые было обнародовано, что руководители Агентства национальной безопасности рассматривали возможность упреждающего нападения в случаях, когда США вот-вот подвергнутся кибератаке. И эти упреждающие удары могут быть не только в киберпространстве. В мае 2009-го, генерал Кевин Чилтон, командующий ядерными силами США, заявил, что в случае кибератаки против США будут рассмотрены все варианты ответа.\nКибероружие не заменяет обычное или ядерное вооружение, оно просто добавляет новый слой к существующей системе террора. Однако поступая так, они добавляют риск разжигания конфликта — как мы видели, очень важный риск — риск, который нам, возможно, предстоит встретить коллективным решением безопасности, включающем всех нас: европейских союзников, членов НАТО, наших американских друзей и союзников, наших остальных западных союзников, и может быть, немного через силу, наших российских и китайских партнеров.\nИнформационные технологии, о которых говорил Жоэль де Росней, которые исторически происходят из военных исследований, сегодня стоят на грани развития такой наступательной разрушительной способности, которая может завтра, если мы не будем осторожны, полностью уничтожить мир во всём мире.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Guy-Philippe Goldstein: How cyberattacks threaten real-world peace
TED Talk Subtitles and Transcript: Nations can now attack other nations with cyber weapons: silent strikes on another country's computer systems, power grids, dams that leave no trace behind. (Think of the Stuxnet worm.) Guy-Philippe Goldstein shows how cyberattacks can leap between the digital and physical worlds to prompt armed conflict -- and how we might avert this global security hazard.
Good afternoon. If you have followed diplomatic news in the past weeks, you may have heard of a kind of crisis between China and the U.S. regarding cyberattacks against the American company Google. Many things have been said about this. Some people have called a cyberwar what may actually be just a spy operation -- and obviously, a quite mishandled one. However, this episode reveals the growing anxiety in the Western world regarding these emerging cyber weapons.
It so happens that these weapons are dangerous. They're of a new nature: they could lead the world into a digital conflict that could turn into an armed struggle. These virtual weapons can also destroy the physical world. In 1982, in the middle of the Cold War in Soviet Siberia, a pipeline exploded with a burst of 3 kilotons, the equivalent of a fourth of the Hiroshima bomb. Now we know today -- this was revealed by Thomas Reed, Ronald Reagan's former U.S. Air Force Secretary -- this explosion was actually the result of a CIA sabotage operation, in which they had managed to infiltrate the IT management systems of that pipeline.
More recently, the U.S. government revealed that in September 2008, more than 3 million people in the state of Espirito Santo in Brazil were plunged into darkness, victims of a blackmail operation from cyber pirates. Even more worrying for the Americans, in December 2008 the holiest of holies, the IT systems of CENTCOM, the central command managing the wars in Iraq and Afghanistan, may have been infiltrated by hackers who used these: plain but infected USB keys. And with these keys, they may have been able to get inside CENTCOM's systems, to see and hear everything, and maybe even infect some of them. As a result, the Americans take the threat very seriously. I'll quote General James Cartwright, Vice Chairman of the Joint Chiefs of Staff, who says in a report to Congress that cyberattacks could be as powerful as weapons of mass destruction. Moreover, the Americans have decided to spend over 30 billion dollars in the next five years to build up their cyberwar capabilities.
And across the world today, we see a sort of cyber arms race, with cyberwar units built up by countries like North Korea or even Iran. Yet, what you'll never hear from spokespeople from the Pentagon or the French Department of Defence is that the question isn't really who's the enemy, but actually the very nature of cyber weapons. And to understand why, we must look at how, through the ages, military technologies have maintained or destroyed world peace. For example, if we'd had TEDxParis 350 years ago, we would have talked about the military innovation of the day -- the massive Vauban-style fortifications -- and we could have predicted a period of stability in the world or in Europe. which was indeed the case in Europe between 1650 and 1750.
Similarly, if we'd had this talk 30 or 40 years ago, we would have seen how the rise of nuclear weapons, and the threat of mutually assured destruction they imply, prevents a direct fight between the two superpowers. However, if we'd had this talk 60 years ago, we would have seen how the emergence of new aircraft and tank technologies, which give the advantage to the attacker, make the Blitzkrieg doctrine very credible and thus create the possibility of war in Europe. So military technologies can influence the course of the world, can make or break world peace -- and there lies the issue with cyber weapons.
The first issue: Imagine a potential enemy announcing they're building a cyberwar unit, but only for their country's defense. Okay, but what distinguishes it from an offensive unit? It gets even more complicated when the doctrines of use become ambiguous. Just 3 years ago, both the U.S. and France were saying they were investing militarily in cyberspace, strictly to defend their IT systems. But today both countries say the best defense is to attack. And so, they're joining China, whose doctrine of use for 15 years has been both defensive and offensive.
The second issue: Your country could be under cyberattack with entire regions plunged into total darkness, and you may not even know who's attacking you. Cyber weapons have this peculiar feature: they can be used without leaving traces. This gives a tremendous advantage to the attacker, because the defender doesn't know who to fight back against. And if the defender retaliates against the wrong adversary, they risk making one more enemy and ending up diplomatically isolated. This issue isn't just theoretical.
In May 2007, Estonia was the victim of cyberattacks, that damaged its communication and banking systems. Estonia accused Russia. But NATO, though it defends Estonia, reacted very prudently. Why? Because NATO couldn't be 100% sure that the Kremlin was indeed behind these attacks. So to sum up, on the one hand, when a possible enemy announces they're building a cyberwar unit, you don't know whether it's for attack or defense. On the other hand, we know that these weapons give an advantage to attacking.
In a major article published in 1978, Professor Robert Jervis of Columbia University in New York described a model to understand how conflicts could arise. In this context, when you don't know if the potential enemy is preparing for defense or attack, and if the weapons give an advantage to attacking, then this environment is most likely to spark a conflict. This is the environment that's being created by cyber weapons today, and historically it was the environment in Europe at the onset of World War I. So cyber weapons are dangerous by nature, but in addition, they're emerging in a much more unstable environment.
If you remember the Cold War, it was a very hard game, but a stable one played only by two players, which allowed for some coordination between the two superpowers. Today we're moving to a multipolar world in which coordination is much more complicated, as we have seen at Copenhagen. And this coordination may become even trickier with the introduction of cyber weapons. Why? Because no nation knows for sure whether its neighbor is about to attack. So nations may live under the threat of what Nobel Prize winner Thomas Schelling called the "reciprocal fear of surprise attack," as I don't know if my neighbor is about to attack me or not -- I may never know -- so I might take the upper hand and attack first.
Just last week, in a New York Times article dated January 26, 2010, it was revealed for the first time that officials at the National Security Agency were considering the possibility of preemptive attacks in cases where the U.S. was about to be cyberattacked. And these preemptive attacks might not just remain in cyberspace. In May 2009, General Kevin Chilton, commander of the U.S. nuclear forces, stated that in the event of cyberattacks against the U.S., all options would be on the table.
Cyber weapons do not replace conventional or nuclear weapons -- they just add a new layer to the existing system of terror. But in doing so, they also add their own risk of triggering a conflict -- as we've just seen, a very important risk -- and a risk we may have to confront with a collective security solution which includes all of us: European allies, NATO members, our American friends and allies, our other Western allies, and maybe, by forcing their hand a little, our Russian and Chinese partners.
The information technologies Joël de Rosnay was talking about, which were historically born from military research, are today on the verge of developing an offensive capability of destruction, which could tomorrow, if we're not careful, completely destroy world peace.
Thank you.
(Applause)
|
Гай-Филипп Голдштейн: Как кибератаки угрожают реальному миру.
TED Talk Subtitles and Transcript: Всё более и более, нации проводят атаки кибероружием — безмолвные удары по компьютерным системам другой страны, которые не оставляют следа. Вспомните вирус Stuxnet. Выступая на TEDxParis, Гай-Филипп Голдштейн показывает, как кибератаки могут перемещаться из цифрового мира в реальный и вызвать вооруженный конфликт — и как мы можем избежать этой глобальной угрозы безопасности.
Добрый вечер. Если вы следили за дипломатическими новостями последних недель, вы могли слышать о, своего рода кризисе между Китаем и США, касающемся кибератак против американской компании Google. Об этом много было сказано. Некоторые назвали кибервойной то, что в реальности может оказаться всего лишь шпионской операцией — очевидно, довольно неуклюжей. Однако этот эпизод показывает растущее беспокойство Запада, касающееся развивающегося кибероружия.
Оказывается, что это оружие опасно. Оно — новой природы: оно может привести мир к цифровому конфликту, который может превратиться в вооружённую борьбу. Это виртуальное оружие также может уничтожить реальный мир. В 1982-м, в разгар Холодной Войны в советской Сибири газопровод взорвался с силой в 3 килотонны — эквивалент четверти бомбы, сброшенной на Хиросиму. Сегодня мы знаем — как было раскрыто Томасом Ридом, бывшим главкомом ВВС США в правительстве Рональда Рейгана — этот взрыв был результатом саботажа ЦРУ, в котором они умудрились проникнуть в информационную систему управления этого газопровода.
Недавно, правительство США обнародовало, что в сентябре 2008-го, более чем 3 миллиона людей в штате Эспириту-Санту в Бразилии были погружены в темноту, оказавшись жертвами шантажа со стороны киберпиратов. Ещё более беспокойным для американцев явилось то, что в декабре 2008-го в святая святых, информационные системы CENTCOM, Центрального командования ВС США, управляющего войнами в Ираке и Афганистане, могли проникнуть хакеры, которые использовали эти простые, но эффективные USB накопители. С этими накопителями, они могли проникнуть в системы CENTCOM, слышать и видеть всё, и, может быть, даже заразить некоторые из них. В результате, американцы принимают эту угрозу всерьёз. Я процитирую генерала Джеймса Картрайта, вице-председателя Объединённого комитета начальников штабов, который пишет в отчёте Конгрессу, что кибератаки могут быть столь же мощны, как и оружие массового поражения. Более того, американцы решили потратить 30 миллиардов долларов за следующие 5 лет на наращивание своих кибервооружений.
Сегодня мы наблюдаем во всём мире своего рода гонку кибервооружений, с военными киберподразделениями, создаваемыми такими странами, как Северная Корея или даже Иран. Однако, вы никогда не услышите от представителей Пентагона или французского Министерства Обороны, что вопрос не в том, кто враг, а в том, в чём суть кибервооружений. Чтобы понять почему, мы должны посмотреть на то, как с течением времени военные технологии сохраняли или разрушали мир на земле. Например, если бы TEDxParis состоялся 350 лет назад, мы бы говорили о военной новинке дня: массивных укреплениях в стиле Вобана и могли бы предсказать период стабильности в мире или в Европе. Что и имело место в Европе с 1650 по 1750-й годы.
Аналогично, если бы это выступление происходило 30 или 40 лет назад, мы бы увидели, как появление ядерного оружия, и угроза гарантированного взаимного уничтожения, им создаваемая, предотвращает прямое столкновение между двумя сверхдержавами. Однако если бы это выступление было 60 лет назад, мы бы могли видеть, как появление новых воздушных и танковых вооружений, дающих преимущество атакующему, сделало доктрину Блицкрига очень убедительной и создало возможность войны в Европе. Итак, военные технологии могут влиять на развитие, они могут сохранить или разрушить мир — в этом и состоит проблема с кибероружием.
Первая проблема: Представьте, что потенциальный враг объявляет, что они создают подразделение кибервойны, но только для защиты их страны. Хорошо, однако, что отличает его от подразделения для нападения? Это становится ещё более сложным, когда доктрина использования двусмысленна. Всего 3 года назад, США и Франция объявили, что они инвестируют в военные кибертехнологии, строго для защиты своих информационных систем. Однако теперь обе страны утверждают, что наилучшая защита это нападение. Итак, они присоединяются к Китаю, чья доктрина использования в течение 15 лет допускала оборону и нападение.
Вторая проблема: Ваша страна может подвергнуться кибератаке, целые регионы могут остаться без света, и вы даже не будете знать, кто вас атакует. Кибероружие имеет специфическую особенность: оно может быть использовано без оставления следов. Это даёт огромное преимущество нападающему, потому что обороняющийся не знает, на кого нападать в ответ. И если обороняющийся отомстит неверному сопернику, он рискует получить ещё одного врага и оказаться в дипломатической изоляции. Это не просто теоретическая проблема.
В мае 2007-го, Эстония стала жертвой кибератаки, повредившей её коммуникационные и банковские системы. Эстония обвинила Россию. Но НАТО, хотя оно и защищает Эстонию, среагировало очень осторожно. Почему? Потому НАТО не может быть на 100% уверенным, что Кремль организовал эти атаки. Резюмируя, с одной стороны, когда потенциальный враг объявляет, что они развивают военное киберподразделение, неизвестно, это для нападения или для обороны. С другой стороны, известно, что это оружие даёт преимущество атакующему.
В солидной статье, опубликованной в 1978-м, профессор Роберт Джервис из Колумбийского университета Нью-Йорка привёл модель, описывающую, как конфликт может возникнуть. В этом контексте, когда неизвестно, готовит ли потенциальный враг оборону или нападение, а вооружение даёт преимущество нападающему, то такая среда наиболее вероятно породит конфликт. Это именно та среда, которая создаётся кибероружием сегодня, и исторически это была среда в Европе перед началом Первой Мировой войны. Итак, кибероружие опасно по своей природе, но вдобавок, оно появляется в намного менее стабильной среде.
Если вспомнить Холодную Войну, это была очень напряжённая игра, однако она была стабильна, ведома двумя игроками, оставляла возможность координации между двумя сверхдержавами. Сегодня мы двигаемся к многополярному миру, где координация намного более сложна, как мы видели в Копенгагене. Эта координация может стать ещё более мудрёной с появлением кибероружия. Почему? Потому что ни одна нация не знает точно, собирается ли её сосед нападать. Нации живут в страхе, который лауреат Нобелевской премии по экономике Томас Шеллинг назвал «взаимный страх внезапной атаки», так как я не знаю, собирается ли мой сосед атаковать меня или нет — я могу никогда не узнать — поэтому я могу воспользоваться ситуацией и напасть первым.
На последней неделе, в статье Нью-Йорк Таймс, датированной 26-м января 2010-го, впервые было обнародовано, что руководители Агентства национальной безопасности рассматривали возможность упреждающего нападения в случаях, когда США вот-вот подвергнутся кибератаке. И эти упреждающие удары могут быть не только в киберпространстве. В мае 2009-го, генерал Кевин Чилтон, командующий ядерными силами США, заявил, что в случае кибератаки против США будут рассмотрены все варианты ответа.
Кибероружие не заменяет обычное или ядерное вооружение, оно просто добавляет новый слой к существующей системе террора. Однако поступая так, они добавляют риск разжигания конфликта — как мы видели, очень важный риск — риск, который нам, возможно, предстоит встретить коллективным решением безопасности, включающем всех нас: европейских союзников, членов НАТО, наших американских друзей и союзников, наших остальных западных союзников, и может быть, немного через силу, наших российских и китайских партнеров.
Информационные технологии, о которых говорил Жоэль де Росней, которые исторически происходят из военных исследований, сегодня стоят на грани развития такой наступательной разрушительной способности, которая может завтра, если мы не будем осторожны, полностью уничтожить мир во всём мире.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Emily Pilloton: Teaching design for change\nTED Talk Subtitles and Transcript: Designer Emily Pilloton moved to rural Bertie County, in North Carolina, to engage in a bold experiment of design-led community transformation. She's teaching a design-build class called Studio H that engages high schoolers' minds and bodies while bringing smart design and new opportunities to the poorest county in the state.\nSo this is a story of a place that I now call home. It's a story of public education and of rural communities and of what design might do to improve both. So this is Bertie County, North Carolina, USA. To give you an idea of the \"where:\" So here's North Carolina, and if we zoom in, Bertie County is in the eastern part of the state. It's about two hours east driving-time from Raleigh. And it's very flat. It's very swampy. It's mostly farmland. The entire county is home to just 20,000 people, and they're very sparsely distributed. So there's only 27 people per square mile, which comes down to about 10 people per square kilometer.\nBertie County is kind of a prime example in the demise of rural America. We've seen this story all over the country and even in places beyond the American borders. We know the symptoms. It's the hollowing out of small towns. It's downtowns becoming ghost towns. The brain drain -- where all of the most educated and qualified leave and never come back. It's the dependence on farm subsidies and under-performing schools and higher poverty rates in rural areas than in urban. And Bertie County is no exception to this. Perhaps the biggest thing it struggles with, like many communities similar to it, is that there's no shared, collective investment in the future of rural communities. Only 6.8 percent of all our philanthropic giving in the U.S. right now benefits rural communities, and yet 20 percent of our population lives there.\nSo Bertie County is not only very rural; it's incredibly poor. It is the poorest county in the state. It has one in three of its children living in poverty, and it's what is referred to as a \"rural ghetto.\" The economy is mostly agricultural. The biggest crops are cotton and tobacco, and we're very proud of our Bertie County peanut. The biggest employer is the Purdue chicken processing plant. The county seat is Windsor. This is like Times Square of Windsor that you're looking at right now. It's home to only 2,000 people, and like a lot of other small towns it has been hollowed out over the years. There are more buildings that are empty or in disrepair than occupied and in use. You can count the number of restaurants in the county on one hand -- Bunn's Barbecue being my absolute favorite. But in the whole county there is no coffee shop, there's no Internet cafe, there's no movie theater, there's no bookstore. There isn't even a Walmart.\nRacially, the county is about 60 percent African-American, but what happens in the public schools is most of the privileged white kids go to the private Lawrence Academy. So the public school students are about 86 percent African-American. And this is a spread from the local newspaper of the recent graduating class, and you can see the difference is pretty stark. So to say that the public education system in Bertie County is struggling would be a huge understatement. There's basically no pool of qualified teachers to pull from, and only eight percent of the people in the county have a bachelor's degree or higher. So there isn't a big legacy in the pride of education. In fact, two years ago, only 27 percent of all the third- through eighth-graders were passing the state standard in both English and math.\nSo it sounds like I'm painting a really bleak picture of this place, but I promise there is good news. The biggest asset, in my opinion, one of the biggest assets in Bertie County right now is this man: This is Dr. Chip Zullinger, fondly known as Dr. Z. He was brought in in October 2007 as the new superintendent to basically fix this broken school system. And he previously was a superintendent in Charleston, South Carolina and then in Denver, Colorado. He started some of the country's first charter schools in the late '80s in the U.S. And he is an absolute renegade and a visionary, and he is the reason that I now live and work there. So in February of 2009, Dr. Zullinger invited us, Project H Design -- which is a non-profit design firm that I founded -- to come to Bertie and to partner with him on the repair of this school district and to bring a design perspective to the repair of the school district. And he invited us in particular because we have a very specific type of design process -- one that results in appropriate design solutions in places that don't usually have access to design services or creative capital. Specifically, we use these six design directives, probably the most important being number two: we design with, not for -- in that, when we're doing humanitarian-focused design, it's not about designing for clients anymore. It's about designing with people, and letting appropriate solutions emerge from within.\nSo at the time of being invited down there, we were based in San Francisco, and so we were going back and forth for basically the rest of 2009, spending about half our time in Bertie County. And when I say we, I mean Project H, but more specifically, I mean myself and my partner, Matthew Miller, who's an architect and a sort of MacGyver-type builder. So fast-forward to today, and we now live there. I have strategically cut Matt's head out of this photo, because he would kill me if he knew I was using it because of the sweatsuits. But this is our front porch. We live there. We now call this place home. Over the course of this year that we spent flying back and forth, we realized we had fallen in love with the place. We had fallen in love with the place and the people and the work that we're able to do in a rural place like Bertie County, that, as designers and builders, you can't do everywhere. There's space to experiment and to weld and to test things. We have an amazing advocate in Dr. Zullinger. There's a nobility of real, hands-on, dirt-under-your-fingernails work.\nBut beyond our personal reasons for wanting to be there, there is a huge need. There is a total vacuum of creative capital in Bertie County. There isn't a single licensed architect in the whole county. And so we saw an opportunity to bring design as this untouched tool, something that Bertie County didn't otherwise have, and to be sort of the -- to usher that in as a new type of tool in their tool kit. The initial goal became using design within the public education system in partnership with Dr. Zullinger -- that was why we were there. But beyond that, we recognized that Bertie County, as a community, was in dire need of a fresh perspective of pride and connectedness and of the creative capital that they were so much lacking. So the goal became, yes, to apply design within education, but then to figure out how to make education a great vehicle for community development.\nSo in order to do this, we've taken three different approaches to the intersection of design and education. And I should say that these are three things that we've done in Bertie County, but I feel pretty confident that they could work in a lot of other rural communities around the U.S. and maybe even beyond. So the first of the three is design for education. This is the most kind of direct, obvious intersection of the two things. It's the physical construction of improved spaces and materials and experiences for teachers and students. This is in response to the awful mobile trailers and the outdated textbooks and the terrible materials that we're building schools out of these days. And so this played out for us in a couple different ways. The first was a series of renovations of computer labs. So traditionally, the computer labs, particularly in an under-performing school like Bertie County, where they have to benchmark test every other week, the computer lab is a kill-and-drill testing facility. You come in, you face the wall, you take your test and you leave. So we wanted to change the way that students approach technology, to create a more convivial and social space that was more engaging, more accessible, and also to increase the ability for teachers to use these spaces for technology-based instruction. So this is the lab at the high school, and the principal there is in love with this room. Every time he has visitors, it's the first place that he takes them.\nAnd this also meant the co-creation with some teachers of this educational playground system called the learning landscape. It allows elementary-level students to learn core subjects through game play and activity and running around and screaming and being a kid. So this game that the kids are playing here -- in this case they were learning basic multiplication through a game called Match Me. And in Match Me, you take the class, divide it into two teams, one team on each side of the playground, and the teacher will take a piece of chalk and just write a number on each of the tires. And then she'll call out a math problem -- so let's say four times four -- and then one student from each team has to compete to figure out that four times four is 16 and find the tire with the 16 on it and sit on it. So the goal is to have all of your teammates sitting on the tires and then your team wins. And the impact of the learning landscape has been pretty surprising and amazing. Some of the classes and teachers have reported higher test scores, a greater comfort level with the material, especially with the boys, that in going outside and playing, they aren't afraid to take on a double-digit multiplication problem -- and also that the teachers are able to use these as assessment tools to better gauge how their students are understanding new material. So with design for education, I think the most important thing is to have a shared ownership of the solutions with the teachers, so that they have the incentive and the desire to use them. So this is Mr. Perry. He's the assistant superintendent. He came out for one of our teacher-training days and won like five rounds of Match Me in a row and was very proud of himself.\n(Laughter)\nSo the second approach is redesigning education itself. This is the most complex. It's a systems-level look at how education is administered and what is being offered and to whom. So in many cases this is not so much about making change as it is creating the conditions under which change is possible and the incentive to want to make change, which is easier said than done in rural communities and in inside-the-box education systems in rural communities. So for us, this was a graphic public campaign called Connect Bertie. There are thousands of these blue dots all over the county. And this was for a fund that the school district had to put a desktop computer and a broadband Internet connection in every home with a child in the public school system. Right now I should say, there are only 10 percent of the houses that actually have an in-home Internet connection. And the only places to get WiFi are in the school buildings, or at the Bojangles Fried Chicken joint, which I find myself squatting outside of a lot. Aside from, you know, getting people excited and wondering what the heck these blue dots were all over the place, it asked the school system to envision how it might become a catalyst for a more connected community. It asked them to reach outside of the school walls and to think about how they could play a role in the community's development. So the first batch of computers are being installed later this summer, and we're helping Dr. Zullinger develop some strategies around how we might connect the classroom and the home to extend learning beyond the school day.\nAnd then the third approach, which is what I'm most excited about, which is where we are now, is: design as education. So \"design as education\" means that we could actually teach design within public schools, and not design-based learning -- not like \"let's learn physics by building a rocket,\" but actually learning design-thinking coupled with real construction and fabrication skills put towards a local community purpose. It also means that designers are no longer consultants, but we're teachers, and we are charged with growing creative capital within the next generation. And what design offers as an educational framework is an antidote to all of the boring, rigid, verbal instruction that so many of these school districts are plagued by. It's hands-on, it's in-your-face, it requires an active engagement, and it allows kids to apply all the core subject learning in real ways. So we started thinking about the legacy of shop class and how shop class -- wood and metal shop class in particular -- historically, has been something intended for kids who aren't going to go to college. It's a vocational training path. It's working-class; it's blue-collar. The projects are things like, let's make a birdhouse for your mom for Christmas. And in recent decades, a lot of the funding for shop class has gone away entirely.\nSo we thought, what if you could bring back shop class, but this time orient the projects around things that the community needed, and to infuse shop class with a more critical and creative-design-thinking studio process. So we took this kind of nebulous idea and have worked really closely with Dr. Zullinger for the past year on writing this as a one-year curriculum offered at the high school level to the junior class. And so this starts in four weeks, at the end of the summer, and my partner and I, Matthew and I, just went through the arduous and totally convoluted process of getting certified as high school teachers to actually run it. And this is what it looks like.\nSo over the course of two semesters, the Fall and the Spring, the students spend three hours a day every single day in our 4,500 square foot studio/shop space. And during that time, they're doing everything from going out and doing ethnographic research and doing the need-finding, coming back into the studio, doing the brainstorming and design visualization to come up with concepts that might work, and then moving into the shop and actually testing them, building them, prototyping them, figuring out if they are going to work and refining that. And then over the summer, they're offered a summer job. They're paid as employees of Project H to be the construction crew with us to build these projects in the community. So the first project, which will be built next summer, is an open-air farmers' market downtown, followed by bus shelters for the school bus system in the second year and home improvements for the elderly in the third year. So these are real visible projects that hopefully the students can point to and say, \"I built that, and I'm proud of it.\"\nSo I want you to meet three of our students. This is Ryan. She is 15 years old. She loves agriculture and wants to be a high school teacher. She wants to go to college, but she wants to come back to Bertie County, because that's where her family is from, where she calls home, and she feels very strongly about giving back to this place that she's been fairly fortunate in. So what Studio H might offer her is a way to develop skills so that she might give back in the most meaningful way.\nThis is Eric. He plays for the football team. He is really into dirtbike racing, and he wants to be an architect. So for him, Studio H offers him a way to develop the skills he will need as an architect, everything from drafting to wood and metal construction to how to do research for a client.\nAnd then this is Anthony. He is 16 years old, loves hunting and fishing and being outside and doing anything with his hands, and so for him, Studio H means that he can stay interested in his education through that hands-on engagement. He's interested in forestry, but he isn't sure, so if he ends up not going to college, he will have developed some industry-relevant skills.\nWhat design and building really offers to public education is a different kind of classroom. So this building downtown, which may very well become the site of our future farmers' market, is now the classroom. And going out into the community and interviewing your neighbors about what kind of food they buy and from where and why -- that's a homework assignment. And the ribbon-cutting ceremony at the end of the summer when they have built the farmers' market and it's open to the public -- that's the final exam. And for the community, what design and building offers is real, visible, built progress. It's one project per year, and it makes the youth the biggest asset and the biggest untapped resource in imagining a new future.\nSo we recognize that Studio H, especially in its first year, is a small story -- 13 students, it's two teachers, it's one project in one place. But we feel like this could work in other places. And I really, strongly believe in the power of the small story, because it is so difficult to do humanitarian work at a global scale. Because, when you zoom out that far, you lose the ability to view people as humans.\nUltimately, design itself is a process of constant education for the people that we work with and for and for us as designers. And let's face it, designers, we need to reinvent ourselves. We need to re-educate ourselves around the things that matter, we need to work outside of our comfort zones more, and we need to be better citizens in our own backyard. So while this is a very small story, we hope that it represents a step in the right direction for the future of rural communities and for the future of public education and hopefully also for the future of design.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эмили Пилотон: общественные преобразования посредством обучения дизайну\nTED Talk Subtitles and Transcript: Дизайнер Эмили Пилотон отправилась в сельский округ Берти, штат Северная Каролина, чтобы принять участие в смелом эксперименте преобразования общества при помощи дизайнерских проектов. Она преподаёт в дизайн-классе под названием Studio H, в котором школьники задействованы умственно и физически, одновременно превнося эффективный дизайн и предоставляя новые возможности в самом бедном округе штата.\nЭто история о месте ,которое я теперь зову домом. История о государственном образовании и сельскохозяйственных районах и о том, как дизайн может положительно повлиять на то и на другое. Вот это и есть округ Берти, Северная Каролина, США. чтобы было понятно, о каком месте идет речь. Итак, вот Северная Каролина, и если приблизить, то видно округ Берти в восточной части штата. Это порядка двух часов на машине от Роли Местность очень пологая. И болотистая. Это сельскохозяйственный район. Население всего округа составляет всего 20000 человек, которые рассредоточены по всей территории. Всего лишь 27 человек на квадратную милю, то есть примерно 10 человек на квадратный километр.\nОкруг Берти - это своего рода показательный пример вымирания сельской Америки. Похожую ситуацию мы уже видели по всей стране и за её пределами. Симптомы всем известны. Это запустение маленьких городов. Деловые центры становяться городами призраками- утечка мозгов, когда все наиболее образованные и квалифицированные уезжают и больше не возвращаются. Зависимость от фермерских субсидий и неэффективные школы и более высокий уровень бедноты в сельских районах по сравнению с городом. И округ Берти - не исключение. Пожалуй, самая сложной проблемой, как и во многих похожих районах, является то, что не прилагается объеденненых усилий для развития сельских районов. Сельскохозяйственные районы получают только 6.8% от благотворительности в США, в то время, как 20% населения всё еще живет там.\nОкруг Берти не только очень зывисит от сельского хозяйства, но ещё и очень бедный. Это самый бедный округ штата. Каждый третий ребенок живет за пределом нищеты. Это напоминает деревенские трущобы. Экономика строится в основном на сельском хозяйстве. Главными культурами являются лен и табак, мы очень гордимся арахисом нашего округа Берти. Основным работодателем является птицеперерабатывающий завод Purdue Главный город округа - Виндзор. Сейчас вы видите что-то на подобие Таймс-сквер в Виндзоре. В этом городе живёт всего 2000 человек и, как и многие другие маленькие городки, с годами он постепенно пустеет. Там гораздо больше пустых или разрушенных домов, чем тех, в которых живут. Вы можете сосчитать количество ресторанов в округе по пальцам одной руки-- Bunn's Barbecue - это мой любимый. Но во всем округе нет ни одного кафе, ни одного интернет-кафе, ни театра, ни книжного магазина. Нет даже магазинов бытовой химии.\nЧто касается расовой ситуации, порядка 60 % населения составляют афроамериканцы, но ситуация в средней школе такова, что большинство привелигированных детей белых идут учиться в частную школу Lawrence Academy. Таким образом в бесплатной средней школе более 86 % учеников составляют афроамериканцы. А это разворот из местной газеты с изображением выпускного класса, Различие бросается в глаза. Так что сказать, что бесплатная система образования в округе Берти находится в плачевном состоянии - это ничего не сказть. И вообщем-то новые кадры для сферы образования брать просто неоткуда. Только 8 % жителей округа имеют высшее образование. Такого понятия как приемственность в образовании, здесь практически не существует. На самом деле, два года назад, только 27 % детей, заканчивающих восьмой класс, показали требуемый стандарт знаний в английском и математике.\nМожет показаться, что я описываю унылую картину этого места, но обещаю, дальше будут хорошие новости. Главным достоянием, как мне кажется, в округе Берти в данный момент, можно считать вот этого человека. Это доктор Чип Зулингер, всем известный как доктор З. Он пришел сюда в октябре 2007 в качестве директора, чтобы привести в порядок эту разрушенную школьную систему. Ранее он был директором в Чарльстоне, штат Северная Каролина а затем в Денвере, Колорадо. Он открыл первую в стране чартерную школу в поздние 80-ые в США. Он абсолютный нонконформист и мечтатель, и он - причина того, что теперь я живу и работаю здесь. Итак, в феврале 2009 доктор Зулингер пригласил нас, команду Project H Design, это некоммерческая организация, которую я основала- приехать в Берти и помочь с ремонтом школы и привнести новые перспективы дизайна в реконструкцию школьного района. Он пригласил нас ещё и потому, что у нас очень специфичный процесс проектирования, который позволяет применить дизайнерские решения там, где обычно нет доступа к услугам дизайнеров или креативному фонду. В частности, мы используем шесть директив дизайна, пожалуй, самым важным является пункт 2: мы разрабатываем дизайн совместно с заказчиком, а не для него- т.е. когда мы работаем над общественно-нацеленным дизайнерским проектом, то речь уже не идет о проектировании для клиентов; это скорее проектирование совместно с людьми, что позволяет в процессе находить наиболее подходящие решения.\nКогда нас пригласили сюда, наш офис был в Сан Франциско. До конца 2009 мы беспрерывно ездили туда и обратно, проводя примерно половину времени в округе Берти. И когда я говорю мы, я имею ввиду команду Project H, и в частности себя и своего мужа, Метью Миллера, он архитектор и своего рода конструктор, какой как Макгвайер (секретный агент из американского телесериала, талантливый ученый, пацифист.) Итак вернемся к сегодняшнему времени, теперь мы живем здесь. Я специально вырезала голову Метью на этом фото, потому что он бы убил меня, если бы узнал, что я использую этот снимок, потому что он тут в спортивном костюме. Это вход в наш дом. Мы здесь живем. Теерь мы зовем это место домом. За год, проведенный здесь во время проекта, прыгая туда-обратно мы поняли, что просто влюбились в это место. Мы влюбились в это место и в людей и в работу, которую мы можем делать в таких сельских районах, как округ Берти, то, что как дизайнер и строитель нельзя делать где угодно. Здесь можно свободно экспериментировать, объединять и тестировать разные варианты. У нас прекрасная поддержка в лице доктора Зулингера. Здесь масса реальной, практической, иногда грязной работы.\nНо кроме наших личных причин быть здесь, в этом также есть огромная необходимость. В округе Берти существует абсолютный вакуум творческого капитала. Во всем округе нет ни одного дипломированного архитектора. И мы увидели возможность воспользоваться дизайном а новым качестве, в котором его иначе не было бы в округе Берти, и в какой-то степени внедрить дизайн, как новое средство в арсенале жителей. Главной целью стало использование дизайна внутри системы муниципального образование в сотрудничестве с доктором Зулингером. именно поэтому мы приехали. Но в процессе мы поняли, что население округа Берти остро нуждалось в новой перспективе гордости за свой округ, приемственности и творческого капитала- всего, чего им так не хватало. Так что целью стало именно применение дизайна в процессе образования, чтобы затем понять, как лучше организовать обучение, как сильного средства развития общества.\nДля соединения дизайна и образования мы использовали три разных подхода. Мы сделали три вещи в округе Берти, но я абсолютно уверена, что они будут работать и в других сельских районах США и, возможно. в других странах. Итак, первый из трех подходов - это дизайн для образования. Это самый прямой и очевидный тип скрещивания этих двух вещей. Это строительство усовершенствованных пространств, материалов и практический опыт для учителей и учников. Это отклик на ужасные жилые автоприцепы и устаревшие учебники и ужасные материалы, которые мы использовали, чтобы расширить школьное пространство Мы принялись за работу в нескольких направлениях. В первую очередь мы отремонтировали компьютерные лаборатории. Традиционно, компьюетрные лаборатории практически в любой школе такого типа в округе Берти превращаются в средство, ведущее к получению поверхностных знаний путем зубрежки и механического повторения. Ты приходишь, садишься лицом к стене, делаешь тест и уходишь. Мы решили изменить подход учеников к технологии, и создать пространство для общения которое было бы более привлекательным и доступным. И также, чтобы расширить возможности учителя в использовнии пространства в процессе преподавания. Вот компьтерная лаборатория старших классов. И директор просто обожает эту аудиторию. Каждый раз, когда школу навещают гости, он в первую очередь показывает им эту аудиторию.\nА вот это пример совместного с учителями создания образовательной игровой площадки под названием \"обучающий ландшафт\". Это позволяет ученикам начальных классов изучать основные предметы через игру и физическую активность, позволяющую бегать и кричать и просто быть ребенком. Вот игра, в которую дети здесь играют -- в данном случае они учили таблицу умножения в игре под названием \"найди пару\" В этой игре детей делят на две команды каждая команда находится на своей части игровой площадки учитель берет мел и пишет числа на шинах. Затем учитель задает математическую задачу-- к примеру, сколько будет 4 умножить на 4 и ученики из каждой команды должны посчитать и выяснить что 4 на 4 будет 16, найти шину с номером 16 и сесть на нее. Когда все члены команды сидят на шинах, тогда команда побеждает. Воздействие обучающего пространства было поразительным и неожиданным. В некоторых классах учителя отметили, что результаты улучшились и усвояемость материала повысилась, особенно среди мальчиков, потому что выходя на улицу и играя, они не боятся решать двузначные примеры умножения-- а учителя имеют возможность использовать это, как своеобразную проверку, чтобы лучше понять, насколько хорошо ученики поняли новый материал. По моему мнению, самым важным аспектом образовательного дизайна являются идеи, разработанные совместно с учителями, тогда у них есть стимул и желание их использовать. Вот мистер Пери. Он ассистент директора. Однажды он пришел поучаствовать в инструктаже для учителей и выиграл где-то пять раз в игре \"найди пару\" и очень этим гордился.\nСмех\nВторой метод - это преобразование самого образования Это самое сложное Требуется системно-уровневый анализ системы образования и возможностей, доступных различным слоям насления. Во многих случаях дело не касается напрямую самих изменений это скорее создание условий, при которых эти изменения возможны и создание стимула для воплощения этих изменений, что не так то легко сделать в сельской глубинке и в наполненной стереотипами системе образования, действующей в сельской местности. Для нас это был наглядная публичная кампания под названием \"подключись к Берти\". Тысячи синих кругов появились по всему округу. Это было организовано, чтобы собрать средства для подключения компьютеров к интернету в каждом доме, где есть дети, посещающие школу. А теперь следует сказать, что всего 10% семей имеют доступ к домашнему интернету. А единственное место, где есть wifi, это школа либо фаст фуд ресторан Bojangles Fried Chicken, где я часто проводила время, сидя на корточках. Кроме того, чтобы заинтересовать людей и заставить задуматься, что же это за синие точки повсюду, эта кампания должна была заставить систему образования задуматься, как она может послужить катализатором создания сплоченного общества. Это заставляет людей взлянуть за пределы школьных стен и подумать о том, что они могли бы сделать для развития общества. Первая партия компьютеров будет установлена позже этим летом и мы помогаем доктору Зулингеру разрабатывать пути совмещения школьных занятий и занятий дома, чтобы распространить процесс обучения за пределы школы.\nИ теперь третий этап, который воодушевляет меня более всего, это то, что мы делаем сейчас это дизайн как образование Дизайн, как образование значит, что мы можем обучать дизайну в государственных школах, это не обучение основанное на дизане в стиле “давайте выучим физику, конструируя ракету”, это обучение дизанерскому мышлению вкупе с практическими навыками, целью которого является осуществление полезных для местного сообщества замыслов. Это также значит ,что дизанеры - это не консультанты, а такие же учителя, которые хотят подарить растущий творческий капитал новому поколению. Дизайн, как концепция образования противопоставляет себя скучному словестному инструктажу, который практикуется в большинстве школ. Это реальная трудовя деятельность, разворачивающаяся на твоих глазах требующая активного включения, что позволяет детям испробовать весь пройденный материал на практике. Тогда мы задумались о традиционных уроках труда, и о том, как уроки труда -- уроки работы с деревом и металом в частности, исторически были созданы для детей, которые не собирались поступать в колледж. Это профессиональная стезя образования, это рабочий класс, синие воротнички. Прокты обычно такие- давайте сделаем кормушку для птиц домой маме на рождество. Cубсидии на занятия труда полностью исчезли в последние десятилетия.\nТогда мы подумали, что мы могли бы возродить уроки труда но с направленностью на проекты, которые действительно полезны для местного населения и привнести в такие занятия более критический и креативный подход к процессу разработки проектов. Итак, мы взяли неопределенную идею и напротяжение прошедшего года в тесном сотрудничестве с доктором Зулингером, разрабатывали одногодичный курс обучения, который будет предложен ученикам младших классов. Курс начнется через четыре недели, в конце лета. Я и мой муж Мэтью только что завершили трудоемкий и очень запутанный процесс получения сертификата школьного учителя, чтобы начать проект. Вот так это выглядит.\nНа протяжение курса, в течение осеннего и весеннего семестров, студенты каждый день проводят три часа в нашей студии площадью 4,500 квадратных футов. В это время они занимаются всем начиная от этнографических исследований и необходимых поисков, затем возвращаются обратно в студию, проводят мозговой штурм и визуализацию дизайна, чтобы найти решения, которые, возможно, будут эффективны, затем идут в мастерскую, чтобы протестировать их, создать портотипы, выяснить, будет ли это работать и довести проект до совершенства. И к лету мы предложим им работу на период летних каникул. Мы платим им как работникам Project H, чтобы они были равными членами нашей конструкторской команды, которая осуществляет эти проекты. Первый проект, который будет построен следующим летом, это фермерская ярмарка под открытым небом в центральном районе города. в следующем году будут построеные заградительные ограждения для школьных автобусов, третий год будет посвящен благоустройству домов пожилых людей. Это все реальные проекты которые, мы надеемся, ученики смогут осуществить и сказать: \"Это построил я и горжусь этим.\"\nЯ хочу представить вам трех наших студентво. Это Риан Ей 15. Ей нравится сельское хозяйство и она хочет стать учителем старших классов. Она хочет учиться в колледже, но все равно хочет вернуться обратно в округ Берти, потому что это место, откуда она родом, место, которое она зовет домом, и она очень хочет принести пользу этому месту, где ей посчастливилось жить. Studio H может показать ей путь как развивать навыки, с помощью которых она сможет принести существенную пользу.\nЭто Эрик. Он играет в футбольной команде. Он очень любит гонять на своем байке. и мечтает стать архитектором. Что касается него, Studio H дает ему возможность развивать навыки, необходимые для архитектора, все, начиная от разработки чертежей и создания конструкций из металла и дерева, вплоть до того, как производить исследования для клиента.\nА вот это Антони. Ему 16, он любит охотиться и рыбачить, находится на свежем воздухе и делать что-то своими руками. Так что для него Studio H в первую очередь значит, что он останется по-прежнему заинтересован в своем образовании через практическое вовлечение учеников, которое мы практикуем. Ему нравится лесоводство, но он не уверен, так что если он примет решение не идти в колледж, у него уже будут некоторые необходимые навыки в сфере производства.\nА что в действительности предлагает дизайн и строительство для государственного образования - это в первую очередь другой тип проведения занятий. Таким образом строительство торгового района, который потом отлично можно будет использовать в качестве площадки для будущей фермерской ярмарки, это и есть само занятие. А пойти и опросить своих соседей, какую еду они покупают откуда и почему, это своего рода домашнее задание. А торжественная церемония перерезания ленточки в конце лета когда фермерская ярмарка была построена, и состоялось ее открытие, это и есть финальный экзамен. Что касается общества: то, что предлагает дизайн и сторительство это реальный, видимый, создаваемый прогресс. Один проект в год. И это дает возможность молодому поколению привнести ценный вклад и задействовать громадные неиспользованные ресурсы при формировании нового будущего.\nИтак, мы выяснили, что проект Studio H, особенно в первый год существования, это маленькая история-- 13 студентов, два учителя, один проект в одном месте. Но мы уверены, что это могло бы сработать и в других местах. И я действительно очень верю в силу маленьких историй, потому, что очень сложно творить полезные для людей дела в мировом масштабе. Потому, что если рассматривать ситуацию в таком широком охвате, перестаешь видеть людей, как человеческих существ.\nВ конечном итоге, дизайн сам по себе - это процесс постоянного обучения для тех людей, с которыми мы работаем, и для нас самих, как для дизайнеров. И давайте признаем, дизайнеры, мы должны изобретать себя заново. Необходимо переучиваться в вещах, имеющих значение, нужно больше работать за пределами нашей зоны комфорта, и нужно стараться быть лучшими гражданами начиная с собственного двора. Вот и вся маленькая история, мы надеемся, это шаг в правильном направлении для будущего сельского сообщества, для будущего государственного образования и надеемся также для будущего дизайна.\nСпасибо\n(Апплодисменты)"
}
] |
Emily Pilloton: Teaching design for change
TED Talk Subtitles and Transcript: Designer Emily Pilloton moved to rural Bertie County, in North Carolina, to engage in a bold experiment of design-led community transformation. She's teaching a design-build class called Studio H that engages high schoolers' minds and bodies while bringing smart design and new opportunities to the poorest county in the state.
So this is a story of a place that I now call home. It's a story of public education and of rural communities and of what design might do to improve both. So this is Bertie County, North Carolina, USA. To give you an idea of the "where:" So here's North Carolina, and if we zoom in, Bertie County is in the eastern part of the state. It's about two hours east driving-time from Raleigh. And it's very flat. It's very swampy. It's mostly farmland. The entire county is home to just 20,000 people, and they're very sparsely distributed. So there's only 27 people per square mile, which comes down to about 10 people per square kilometer.
Bertie County is kind of a prime example in the demise of rural America. We've seen this story all over the country and even in places beyond the American borders. We know the symptoms. It's the hollowing out of small towns. It's downtowns becoming ghost towns. The brain drain -- where all of the most educated and qualified leave and never come back. It's the dependence on farm subsidies and under-performing schools and higher poverty rates in rural areas than in urban. And Bertie County is no exception to this. Perhaps the biggest thing it struggles with, like many communities similar to it, is that there's no shared, collective investment in the future of rural communities. Only 6.8 percent of all our philanthropic giving in the U.S. right now benefits rural communities, and yet 20 percent of our population lives there.
So Bertie County is not only very rural; it's incredibly poor. It is the poorest county in the state. It has one in three of its children living in poverty, and it's what is referred to as a "rural ghetto." The economy is mostly agricultural. The biggest crops are cotton and tobacco, and we're very proud of our Bertie County peanut. The biggest employer is the Purdue chicken processing plant. The county seat is Windsor. This is like Times Square of Windsor that you're looking at right now. It's home to only 2,000 people, and like a lot of other small towns it has been hollowed out over the years. There are more buildings that are empty or in disrepair than occupied and in use. You can count the number of restaurants in the county on one hand -- Bunn's Barbecue being my absolute favorite. But in the whole county there is no coffee shop, there's no Internet cafe, there's no movie theater, there's no bookstore. There isn't even a Walmart.
Racially, the county is about 60 percent African-American, but what happens in the public schools is most of the privileged white kids go to the private Lawrence Academy. So the public school students are about 86 percent African-American. And this is a spread from the local newspaper of the recent graduating class, and you can see the difference is pretty stark. So to say that the public education system in Bertie County is struggling would be a huge understatement. There's basically no pool of qualified teachers to pull from, and only eight percent of the people in the county have a bachelor's degree or higher. So there isn't a big legacy in the pride of education. In fact, two years ago, only 27 percent of all the third- through eighth-graders were passing the state standard in both English and math.
So it sounds like I'm painting a really bleak picture of this place, but I promise there is good news. The biggest asset, in my opinion, one of the biggest assets in Bertie County right now is this man: This is Dr. Chip Zullinger, fondly known as Dr. Z. He was brought in in October 2007 as the new superintendent to basically fix this broken school system. And he previously was a superintendent in Charleston, South Carolina and then in Denver, Colorado. He started some of the country's first charter schools in the late '80s in the U.S. And he is an absolute renegade and a visionary, and he is the reason that I now live and work there. So in February of 2009, Dr. Zullinger invited us, Project H Design -- which is a non-profit design firm that I founded -- to come to Bertie and to partner with him on the repair of this school district and to bring a design perspective to the repair of the school district. And he invited us in particular because we have a very specific type of design process -- one that results in appropriate design solutions in places that don't usually have access to design services or creative capital. Specifically, we use these six design directives, probably the most important being number two: we design with, not for -- in that, when we're doing humanitarian-focused design, it's not about designing for clients anymore. It's about designing with people, and letting appropriate solutions emerge from within.
So at the time of being invited down there, we were based in San Francisco, and so we were going back and forth for basically the rest of 2009, spending about half our time in Bertie County. And when I say we, I mean Project H, but more specifically, I mean myself and my partner, Matthew Miller, who's an architect and a sort of MacGyver-type builder. So fast-forward to today, and we now live there. I have strategically cut Matt's head out of this photo, because he would kill me if he knew I was using it because of the sweatsuits. But this is our front porch. We live there. We now call this place home. Over the course of this year that we spent flying back and forth, we realized we had fallen in love with the place. We had fallen in love with the place and the people and the work that we're able to do in a rural place like Bertie County, that, as designers and builders, you can't do everywhere. There's space to experiment and to weld and to test things. We have an amazing advocate in Dr. Zullinger. There's a nobility of real, hands-on, dirt-under-your-fingernails work.
But beyond our personal reasons for wanting to be there, there is a huge need. There is a total vacuum of creative capital in Bertie County. There isn't a single licensed architect in the whole county. And so we saw an opportunity to bring design as this untouched tool, something that Bertie County didn't otherwise have, and to be sort of the -- to usher that in as a new type of tool in their tool kit. The initial goal became using design within the public education system in partnership with Dr. Zullinger -- that was why we were there. But beyond that, we recognized that Bertie County, as a community, was in dire need of a fresh perspective of pride and connectedness and of the creative capital that they were so much lacking. So the goal became, yes, to apply design within education, but then to figure out how to make education a great vehicle for community development.
So in order to do this, we've taken three different approaches to the intersection of design and education. And I should say that these are three things that we've done in Bertie County, but I feel pretty confident that they could work in a lot of other rural communities around the U.S. and maybe even beyond. So the first of the three is design for education. This is the most kind of direct, obvious intersection of the two things. It's the physical construction of improved spaces and materials and experiences for teachers and students. This is in response to the awful mobile trailers and the outdated textbooks and the terrible materials that we're building schools out of these days. And so this played out for us in a couple different ways. The first was a series of renovations of computer labs. So traditionally, the computer labs, particularly in an under-performing school like Bertie County, where they have to benchmark test every other week, the computer lab is a kill-and-drill testing facility. You come in, you face the wall, you take your test and you leave. So we wanted to change the way that students approach technology, to create a more convivial and social space that was more engaging, more accessible, and also to increase the ability for teachers to use these spaces for technology-based instruction. So this is the lab at the high school, and the principal there is in love with this room. Every time he has visitors, it's the first place that he takes them.
And this also meant the co-creation with some teachers of this educational playground system called the learning landscape. It allows elementary-level students to learn core subjects through game play and activity and running around and screaming and being a kid. So this game that the kids are playing here -- in this case they were learning basic multiplication through a game called Match Me. And in Match Me, you take the class, divide it into two teams, one team on each side of the playground, and the teacher will take a piece of chalk and just write a number on each of the tires. And then she'll call out a math problem -- so let's say four times four -- and then one student from each team has to compete to figure out that four times four is 16 and find the tire with the 16 on it and sit on it. So the goal is to have all of your teammates sitting on the tires and then your team wins. And the impact of the learning landscape has been pretty surprising and amazing. Some of the classes and teachers have reported higher test scores, a greater comfort level with the material, especially with the boys, that in going outside and playing, they aren't afraid to take on a double-digit multiplication problem -- and also that the teachers are able to use these as assessment tools to better gauge how their students are understanding new material. So with design for education, I think the most important thing is to have a shared ownership of the solutions with the teachers, so that they have the incentive and the desire to use them. So this is Mr. Perry. He's the assistant superintendent. He came out for one of our teacher-training days and won like five rounds of Match Me in a row and was very proud of himself.
(Laughter)
So the second approach is redesigning education itself. This is the most complex. It's a systems-level look at how education is administered and what is being offered and to whom. So in many cases this is not so much about making change as it is creating the conditions under which change is possible and the incentive to want to make change, which is easier said than done in rural communities and in inside-the-box education systems in rural communities. So for us, this was a graphic public campaign called Connect Bertie. There are thousands of these blue dots all over the county. And this was for a fund that the school district had to put a desktop computer and a broadband Internet connection in every home with a child in the public school system. Right now I should say, there are only 10 percent of the houses that actually have an in-home Internet connection. And the only places to get WiFi are in the school buildings, or at the Bojangles Fried Chicken joint, which I find myself squatting outside of a lot. Aside from, you know, getting people excited and wondering what the heck these blue dots were all over the place, it asked the school system to envision how it might become a catalyst for a more connected community. It asked them to reach outside of the school walls and to think about how they could play a role in the community's development. So the first batch of computers are being installed later this summer, and we're helping Dr. Zullinger develop some strategies around how we might connect the classroom and the home to extend learning beyond the school day.
And then the third approach, which is what I'm most excited about, which is where we are now, is: design as education. So "design as education" means that we could actually teach design within public schools, and not design-based learning -- not like "let's learn physics by building a rocket," but actually learning design-thinking coupled with real construction and fabrication skills put towards a local community purpose. It also means that designers are no longer consultants, but we're teachers, and we are charged with growing creative capital within the next generation. And what design offers as an educational framework is an antidote to all of the boring, rigid, verbal instruction that so many of these school districts are plagued by. It's hands-on, it's in-your-face, it requires an active engagement, and it allows kids to apply all the core subject learning in real ways. So we started thinking about the legacy of shop class and how shop class -- wood and metal shop class in particular -- historically, has been something intended for kids who aren't going to go to college. It's a vocational training path. It's working-class; it's blue-collar. The projects are things like, let's make a birdhouse for your mom for Christmas. And in recent decades, a lot of the funding for shop class has gone away entirely.
So we thought, what if you could bring back shop class, but this time orient the projects around things that the community needed, and to infuse shop class with a more critical and creative-design-thinking studio process. So we took this kind of nebulous idea and have worked really closely with Dr. Zullinger for the past year on writing this as a one-year curriculum offered at the high school level to the junior class. And so this starts in four weeks, at the end of the summer, and my partner and I, Matthew and I, just went through the arduous and totally convoluted process of getting certified as high school teachers to actually run it. And this is what it looks like.
So over the course of two semesters, the Fall and the Spring, the students spend three hours a day every single day in our 4,500 square foot studio/shop space. And during that time, they're doing everything from going out and doing ethnographic research and doing the need-finding, coming back into the studio, doing the brainstorming and design visualization to come up with concepts that might work, and then moving into the shop and actually testing them, building them, prototyping them, figuring out if they are going to work and refining that. And then over the summer, they're offered a summer job. They're paid as employees of Project H to be the construction crew with us to build these projects in the community. So the first project, which will be built next summer, is an open-air farmers' market downtown, followed by bus shelters for the school bus system in the second year and home improvements for the elderly in the third year. So these are real visible projects that hopefully the students can point to and say, "I built that, and I'm proud of it."
So I want you to meet three of our students. This is Ryan. She is 15 years old. She loves agriculture and wants to be a high school teacher. She wants to go to college, but she wants to come back to Bertie County, because that's where her family is from, where she calls home, and she feels very strongly about giving back to this place that she's been fairly fortunate in. So what Studio H might offer her is a way to develop skills so that she might give back in the most meaningful way.
This is Eric. He plays for the football team. He is really into dirtbike racing, and he wants to be an architect. So for him, Studio H offers him a way to develop the skills he will need as an architect, everything from drafting to wood and metal construction to how to do research for a client.
And then this is Anthony. He is 16 years old, loves hunting and fishing and being outside and doing anything with his hands, and so for him, Studio H means that he can stay interested in his education through that hands-on engagement. He's interested in forestry, but he isn't sure, so if he ends up not going to college, he will have developed some industry-relevant skills.
What design and building really offers to public education is a different kind of classroom. So this building downtown, which may very well become the site of our future farmers' market, is now the classroom. And going out into the community and interviewing your neighbors about what kind of food they buy and from where and why -- that's a homework assignment. And the ribbon-cutting ceremony at the end of the summer when they have built the farmers' market and it's open to the public -- that's the final exam. And for the community, what design and building offers is real, visible, built progress. It's one project per year, and it makes the youth the biggest asset and the biggest untapped resource in imagining a new future.
So we recognize that Studio H, especially in its first year, is a small story -- 13 students, it's two teachers, it's one project in one place. But we feel like this could work in other places. And I really, strongly believe in the power of the small story, because it is so difficult to do humanitarian work at a global scale. Because, when you zoom out that far, you lose the ability to view people as humans.
Ultimately, design itself is a process of constant education for the people that we work with and for and for us as designers. And let's face it, designers, we need to reinvent ourselves. We need to re-educate ourselves around the things that matter, we need to work outside of our comfort zones more, and we need to be better citizens in our own backyard. So while this is a very small story, we hope that it represents a step in the right direction for the future of rural communities and for the future of public education and hopefully also for the future of design.
Thank you.
(Applause)
|
Эмили Пилотон: общественные преобразования посредством обучения дизайну
TED Talk Subtitles and Transcript: Дизайнер Эмили Пилотон отправилась в сельский округ Берти, штат Северная Каролина, чтобы принять участие в смелом эксперименте преобразования общества при помощи дизайнерских проектов. Она преподаёт в дизайн-классе под названием Studio H, в котором школьники задействованы умственно и физически, одновременно превнося эффективный дизайн и предоставляя новые возможности в самом бедном округе штата.
Это история о месте ,которое я теперь зову домом. История о государственном образовании и сельскохозяйственных районах и о том, как дизайн может положительно повлиять на то и на другое. Вот это и есть округ Берти, Северная Каролина, США. чтобы было понятно, о каком месте идет речь. Итак, вот Северная Каролина, и если приблизить, то видно округ Берти в восточной части штата. Это порядка двух часов на машине от Роли Местность очень пологая. И болотистая. Это сельскохозяйственный район. Население всего округа составляет всего 20000 человек, которые рассредоточены по всей территории. Всего лишь 27 человек на квадратную милю, то есть примерно 10 человек на квадратный километр.
Округ Берти - это своего рода показательный пример вымирания сельской Америки. Похожую ситуацию мы уже видели по всей стране и за её пределами. Симптомы всем известны. Это запустение маленьких городов. Деловые центры становяться городами призраками- утечка мозгов, когда все наиболее образованные и квалифицированные уезжают и больше не возвращаются. Зависимость от фермерских субсидий и неэффективные школы и более высокий уровень бедноты в сельских районах по сравнению с городом. И округ Берти - не исключение. Пожалуй, самая сложной проблемой, как и во многих похожих районах, является то, что не прилагается объеденненых усилий для развития сельских районов. Сельскохозяйственные районы получают только 6.8% от благотворительности в США, в то время, как 20% населения всё еще живет там.
Округ Берти не только очень зывисит от сельского хозяйства, но ещё и очень бедный. Это самый бедный округ штата. Каждый третий ребенок живет за пределом нищеты. Это напоминает деревенские трущобы. Экономика строится в основном на сельском хозяйстве. Главными культурами являются лен и табак, мы очень гордимся арахисом нашего округа Берти. Основным работодателем является птицеперерабатывающий завод Purdue Главный город округа - Виндзор. Сейчас вы видите что-то на подобие Таймс-сквер в Виндзоре. В этом городе живёт всего 2000 человек и, как и многие другие маленькие городки, с годами он постепенно пустеет. Там гораздо больше пустых или разрушенных домов, чем тех, в которых живут. Вы можете сосчитать количество ресторанов в округе по пальцам одной руки-- Bunn's Barbecue - это мой любимый. Но во всем округе нет ни одного кафе, ни одного интернет-кафе, ни театра, ни книжного магазина. Нет даже магазинов бытовой химии.
Что касается расовой ситуации, порядка 60 % населения составляют афроамериканцы, но ситуация в средней школе такова, что большинство привелигированных детей белых идут учиться в частную школу Lawrence Academy. Таким образом в бесплатной средней школе более 86 % учеников составляют афроамериканцы. А это разворот из местной газеты с изображением выпускного класса, Различие бросается в глаза. Так что сказать, что бесплатная система образования в округе Берти находится в плачевном состоянии - это ничего не сказть. И вообщем-то новые кадры для сферы образования брать просто неоткуда. Только 8 % жителей округа имеют высшее образование. Такого понятия как приемственность в образовании, здесь практически не существует. На самом деле, два года назад, только 27 % детей, заканчивающих восьмой класс, показали требуемый стандарт знаний в английском и математике.
Может показаться, что я описываю унылую картину этого места, но обещаю, дальше будут хорошие новости. Главным достоянием, как мне кажется, в округе Берти в данный момент, можно считать вот этого человека. Это доктор Чип Зулингер, всем известный как доктор З. Он пришел сюда в октябре 2007 в качестве директора, чтобы привести в порядок эту разрушенную школьную систему. Ранее он был директором в Чарльстоне, штат Северная Каролина а затем в Денвере, Колорадо. Он открыл первую в стране чартерную школу в поздние 80-ые в США. Он абсолютный нонконформист и мечтатель, и он - причина того, что теперь я живу и работаю здесь. Итак, в феврале 2009 доктор Зулингер пригласил нас, команду Project H Design, это некоммерческая организация, которую я основала- приехать в Берти и помочь с ремонтом школы и привнести новые перспективы дизайна в реконструкцию школьного района. Он пригласил нас ещё и потому, что у нас очень специфичный процесс проектирования, который позволяет применить дизайнерские решения там, где обычно нет доступа к услугам дизайнеров или креативному фонду. В частности, мы используем шесть директив дизайна, пожалуй, самым важным является пункт 2: мы разрабатываем дизайн совместно с заказчиком, а не для него- т.е. когда мы работаем над общественно-нацеленным дизайнерским проектом, то речь уже не идет о проектировании для клиентов; это скорее проектирование совместно с людьми, что позволяет в процессе находить наиболее подходящие решения.
Когда нас пригласили сюда, наш офис был в Сан Франциско. До конца 2009 мы беспрерывно ездили туда и обратно, проводя примерно половину времени в округе Берти. И когда я говорю мы, я имею ввиду команду Project H, и в частности себя и своего мужа, Метью Миллера, он архитектор и своего рода конструктор, какой как Макгвайер (секретный агент из американского телесериала, талантливый ученый, пацифист.) Итак вернемся к сегодняшнему времени, теперь мы живем здесь. Я специально вырезала голову Метью на этом фото, потому что он бы убил меня, если бы узнал, что я использую этот снимок, потому что он тут в спортивном костюме. Это вход в наш дом. Мы здесь живем. Теерь мы зовем это место домом. За год, проведенный здесь во время проекта, прыгая туда-обратно мы поняли, что просто влюбились в это место. Мы влюбились в это место и в людей и в работу, которую мы можем делать в таких сельских районах, как округ Берти, то, что как дизайнер и строитель нельзя делать где угодно. Здесь можно свободно экспериментировать, объединять и тестировать разные варианты. У нас прекрасная поддержка в лице доктора Зулингера. Здесь масса реальной, практической, иногда грязной работы.
Но кроме наших личных причин быть здесь, в этом также есть огромная необходимость. В округе Берти существует абсолютный вакуум творческого капитала. Во всем округе нет ни одного дипломированного архитектора. И мы увидели возможность воспользоваться дизайном а новым качестве, в котором его иначе не было бы в округе Берти, и в какой-то степени внедрить дизайн, как новое средство в арсенале жителей. Главной целью стало использование дизайна внутри системы муниципального образование в сотрудничестве с доктором Зулингером. именно поэтому мы приехали. Но в процессе мы поняли, что население округа Берти остро нуждалось в новой перспективе гордости за свой округ, приемственности и творческого капитала- всего, чего им так не хватало. Так что целью стало именно применение дизайна в процессе образования, чтобы затем понять, как лучше организовать обучение, как сильного средства развития общества.
Для соединения дизайна и образования мы использовали три разных подхода. Мы сделали три вещи в округе Берти, но я абсолютно уверена, что они будут работать и в других сельских районах США и, возможно. в других странах. Итак, первый из трех подходов - это дизайн для образования. Это самый прямой и очевидный тип скрещивания этих двух вещей. Это строительство усовершенствованных пространств, материалов и практический опыт для учителей и учников. Это отклик на ужасные жилые автоприцепы и устаревшие учебники и ужасные материалы, которые мы использовали, чтобы расширить школьное пространство Мы принялись за работу в нескольких направлениях. В первую очередь мы отремонтировали компьютерные лаборатории. Традиционно, компьюетрные лаборатории практически в любой школе такого типа в округе Берти превращаются в средство, ведущее к получению поверхностных знаний путем зубрежки и механического повторения. Ты приходишь, садишься лицом к стене, делаешь тест и уходишь. Мы решили изменить подход учеников к технологии, и создать пространство для общения которое было бы более привлекательным и доступным. И также, чтобы расширить возможности учителя в использовнии пространства в процессе преподавания. Вот компьтерная лаборатория старших классов. И директор просто обожает эту аудиторию. Каждый раз, когда школу навещают гости, он в первую очередь показывает им эту аудиторию.
А вот это пример совместного с учителями создания образовательной игровой площадки под названием "обучающий ландшафт". Это позволяет ученикам начальных классов изучать основные предметы через игру и физическую активность, позволяющую бегать и кричать и просто быть ребенком. Вот игра, в которую дети здесь играют -- в данном случае они учили таблицу умножения в игре под названием "найди пару" В этой игре детей делят на две команды каждая команда находится на своей части игровой площадки учитель берет мел и пишет числа на шинах. Затем учитель задает математическую задачу-- к примеру, сколько будет 4 умножить на 4 и ученики из каждой команды должны посчитать и выяснить что 4 на 4 будет 16, найти шину с номером 16 и сесть на нее. Когда все члены команды сидят на шинах, тогда команда побеждает. Воздействие обучающего пространства было поразительным и неожиданным. В некоторых классах учителя отметили, что результаты улучшились и усвояемость материала повысилась, особенно среди мальчиков, потому что выходя на улицу и играя, они не боятся решать двузначные примеры умножения-- а учителя имеют возможность использовать это, как своеобразную проверку, чтобы лучше понять, насколько хорошо ученики поняли новый материал. По моему мнению, самым важным аспектом образовательного дизайна являются идеи, разработанные совместно с учителями, тогда у них есть стимул и желание их использовать. Вот мистер Пери. Он ассистент директора. Однажды он пришел поучаствовать в инструктаже для учителей и выиграл где-то пять раз в игре "найди пару" и очень этим гордился.
Смех
Второй метод - это преобразование самого образования Это самое сложное Требуется системно-уровневый анализ системы образования и возможностей, доступных различным слоям насления. Во многих случаях дело не касается напрямую самих изменений это скорее создание условий, при которых эти изменения возможны и создание стимула для воплощения этих изменений, что не так то легко сделать в сельской глубинке и в наполненной стереотипами системе образования, действующей в сельской местности. Для нас это был наглядная публичная кампания под названием "подключись к Берти". Тысячи синих кругов появились по всему округу. Это было организовано, чтобы собрать средства для подключения компьютеров к интернету в каждом доме, где есть дети, посещающие школу. А теперь следует сказать, что всего 10% семей имеют доступ к домашнему интернету. А единственное место, где есть wifi, это школа либо фаст фуд ресторан Bojangles Fried Chicken, где я часто проводила время, сидя на корточках. Кроме того, чтобы заинтересовать людей и заставить задуматься, что же это за синие точки повсюду, эта кампания должна была заставить систему образования задуматься, как она может послужить катализатором создания сплоченного общества. Это заставляет людей взлянуть за пределы школьных стен и подумать о том, что они могли бы сделать для развития общества. Первая партия компьютеров будет установлена позже этим летом и мы помогаем доктору Зулингеру разрабатывать пути совмещения школьных занятий и занятий дома, чтобы распространить процесс обучения за пределы школы.
И теперь третий этап, который воодушевляет меня более всего, это то, что мы делаем сейчас это дизайн как образование Дизайн, как образование значит, что мы можем обучать дизайну в государственных школах, это не обучение основанное на дизане в стиле “давайте выучим физику, конструируя ракету”, это обучение дизанерскому мышлению вкупе с практическими навыками, целью которого является осуществление полезных для местного сообщества замыслов. Это также значит ,что дизанеры - это не консультанты, а такие же учителя, которые хотят подарить растущий творческий капитал новому поколению. Дизайн, как концепция образования противопоставляет себя скучному словестному инструктажу, который практикуется в большинстве школ. Это реальная трудовя деятельность, разворачивающаяся на твоих глазах требующая активного включения, что позволяет детям испробовать весь пройденный материал на практике. Тогда мы задумались о традиционных уроках труда, и о том, как уроки труда -- уроки работы с деревом и металом в частности, исторически были созданы для детей, которые не собирались поступать в колледж. Это профессиональная стезя образования, это рабочий класс, синие воротнички. Прокты обычно такие- давайте сделаем кормушку для птиц домой маме на рождество. Cубсидии на занятия труда полностью исчезли в последние десятилетия.
Тогда мы подумали, что мы могли бы возродить уроки труда но с направленностью на проекты, которые действительно полезны для местного населения и привнести в такие занятия более критический и креативный подход к процессу разработки проектов. Итак, мы взяли неопределенную идею и напротяжение прошедшего года в тесном сотрудничестве с доктором Зулингером, разрабатывали одногодичный курс обучения, который будет предложен ученикам младших классов. Курс начнется через четыре недели, в конце лета. Я и мой муж Мэтью только что завершили трудоемкий и очень запутанный процесс получения сертификата школьного учителя, чтобы начать проект. Вот так это выглядит.
На протяжение курса, в течение осеннего и весеннего семестров, студенты каждый день проводят три часа в нашей студии площадью 4,500 квадратных футов. В это время они занимаются всем начиная от этнографических исследований и необходимых поисков, затем возвращаются обратно в студию, проводят мозговой штурм и визуализацию дизайна, чтобы найти решения, которые, возможно, будут эффективны, затем идут в мастерскую, чтобы протестировать их, создать портотипы, выяснить, будет ли это работать и довести проект до совершенства. И к лету мы предложим им работу на период летних каникул. Мы платим им как работникам Project H, чтобы они были равными членами нашей конструкторской команды, которая осуществляет эти проекты. Первый проект, который будет построен следующим летом, это фермерская ярмарка под открытым небом в центральном районе города. в следующем году будут построеные заградительные ограждения для школьных автобусов, третий год будет посвящен благоустройству домов пожилых людей. Это все реальные проекты которые, мы надеемся, ученики смогут осуществить и сказать: "Это построил я и горжусь этим."
Я хочу представить вам трех наших студентво. Это Риан Ей 15. Ей нравится сельское хозяйство и она хочет стать учителем старших классов. Она хочет учиться в колледже, но все равно хочет вернуться обратно в округ Берти, потому что это место, откуда она родом, место, которое она зовет домом, и она очень хочет принести пользу этому месту, где ей посчастливилось жить. Studio H может показать ей путь как развивать навыки, с помощью которых она сможет принести существенную пользу.
Это Эрик. Он играет в футбольной команде. Он очень любит гонять на своем байке. и мечтает стать архитектором. Что касается него, Studio H дает ему возможность развивать навыки, необходимые для архитектора, все, начиная от разработки чертежей и создания конструкций из металла и дерева, вплоть до того, как производить исследования для клиента.
А вот это Антони. Ему 16, он любит охотиться и рыбачить, находится на свежем воздухе и делать что-то своими руками. Так что для него Studio H в первую очередь значит, что он останется по-прежнему заинтересован в своем образовании через практическое вовлечение учеников, которое мы практикуем. Ему нравится лесоводство, но он не уверен, так что если он примет решение не идти в колледж, у него уже будут некоторые необходимые навыки в сфере производства.
А что в действительности предлагает дизайн и строительство для государственного образования - это в первую очередь другой тип проведения занятий. Таким образом строительство торгового района, который потом отлично можно будет использовать в качестве площадки для будущей фермерской ярмарки, это и есть само занятие. А пойти и опросить своих соседей, какую еду они покупают откуда и почему, это своего рода домашнее задание. А торжественная церемония перерезания ленточки в конце лета когда фермерская ярмарка была построена, и состоялось ее открытие, это и есть финальный экзамен. Что касается общества: то, что предлагает дизайн и сторительство это реальный, видимый, создаваемый прогресс. Один проект в год. И это дает возможность молодому поколению привнести ценный вклад и задействовать громадные неиспользованные ресурсы при формировании нового будущего.
Итак, мы выяснили, что проект Studio H, особенно в первый год существования, это маленькая история-- 13 студентов, два учителя, один проект в одном месте. Но мы уверены, что это могло бы сработать и в других местах. И я действительно очень верю в силу маленьких историй, потому, что очень сложно творить полезные для людей дела в мировом масштабе. Потому, что если рассматривать ситуацию в таком широком охвате, перестаешь видеть людей, как человеческих существ.
В конечном итоге, дизайн сам по себе - это процесс постоянного обучения для тех людей, с которыми мы работаем, и для нас самих, как для дизайнеров. И давайте признаем, дизайнеры, мы должны изобретать себя заново. Необходимо переучиваться в вещах, имеющих значение, нужно больше работать за пределами нашей зоны комфорта, и нужно стараться быть лучшими гражданами начиная с собственного двора. Вот и вся маленькая история, мы надеемся, это шаг в правильном направлении для будущего сельского сообщества, для будущего государственного образования и надеемся также для будущего дизайна.
Спасибо
(Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dawn Landes: A song for my hero, the woman who rowed into a hurricane\nTED Talk Subtitles and Transcript: Singer-songwriter Dawn Landes tells the story of Tori Murden McClure, who dreamed of rowing across the Atlantic in a small boat -- but whose dream was almost capsized by waves the size of a seven-story building. Through video, story and song, Landes imagines the mindset of a woman alone in the midst of the vast ocean. (This talk was part of a session at TED2015 guest-curated by Pop-Up Magazine: popupmagazine.com or @popupmag on Twitter.)\nIn June of 1998, Tori Murden McClure left Nags Head, North Carolina for France.\nThat's her boat, the American Pearl. It's 23 feet long and just six feet across at its widest point. The deck was the size of a cargo bed of a Ford F-150 pickup truck. Tori and her friends built it by hand, and it weighed about 1,800 pounds. Her plan was to row it alone across the Atlantic Ocean -- no motor, no sail -- something no woman and no American had ever done before. This would be her route: over 3,600 miles across the open North Atlantic Ocean.\nProfessionally, Tori worked as a project administrator for the city of Louisville, Kentucky, her hometown, but her real passion was exploring. This was not her first big expedition. Several years earlier, she'd become the first woman to ski to the South Pole. She was an accomplished rower in college, even competed for a spot on the 1992 U.S. Olympic team, but this, this was different.\n(Video) (Music) Tori Murden McClure: Hi. It's Sunday, July 5. Sector time 9 a.m. So that's Kentucky time now.\nDawn Landes: Tori made these videos as she rowed. This is her 21st day at sea. At this point, she'd covered over 1,000 miles, had had no radio contact in more than two weeks following a storm that disabled all her long-range communications systems just five days in. Most days looked like this. At this point, she'd rowed over 200,000 strokes, fighting the current and the wind. Some days, she traveled as little as 15 feet. Yeah. And as frustrating as those days were, other days were like this.\n(Video) TMM: And I want to show you my little friends.\nDL: She saw fish, dolphins, whales, sharks, and even some sea turtles. After two weeks with no human contact, Tori was able to contact a local cargo ship via VHF radio.\n(Video) TMM: Do you guys have a weather report, over?\nMan: Heading up to a low ahead of you but it's heading, and you're obviously going northeast and there's a high behind us. That'd be coming east-northeast also.\nTMM: Good.\nDL: She's pretty happy to talk to another human at this point.\n(Video) TMM: So weather report says nothing dramatic is going to happen soon.\nDL: What the weather report didn't tell her was that she was rowing right into the path of Hurricane Danielle in the worst hurricane season on record in the North Atlantic.\n(Video) TMM: Just sprained my ankle. There's a very strong wind from the east now. It's blowing about. It's blowing! After 12 days of storm I get to row for four hours without a flagging wind. I'm not very happy right now. As happy as I was this morning, I am unhappy now, so ...\nDL: After nearly three months at sea, she'd covered over 3,000 miles. She was two thirds of the way there, but in the storm, the waves were the size of a seven-story building. Her boat kept capsizing. Some of them were pitchpole capsizes, flipping her end over end, and rowing became impossible.\n(Video) TMM: It's 6:30 a.m. I'm in something big, bad and ugly. Two capsizes. Last capsize, I took the rib off the top of my ceiling with my back. I've had about six capsizes now. The last one was a pitchpole. I have the Argus beacon with me. I would set off the distress signal, but quite frankly, I don't think they'd ever be able to find this little boat. It's so far underwater right now, the only part that's showing pretty much is the cabin. It's about 10 a.m. I've lost track of the number of capsizes. I seem to capsize about every 15 minutes. I think I may have broken my left arm. The waves are tearing the boat to shreds. I keep praying because I'm not sure I'm going to make it through this. DL: Tori set off her distress beacon and was rescued by a passing container ship. They found her abandoned boat two months later adrift near France. I read about it in the newspaper.\nIn 1998, I was a high school student living in Louisville, Kentucky. Now, I live in New York City. I'm a songwriter. And her bravery stuck with me, and I'm adapting her story into a musical called \"Row.\" When Tori returned home, she was feeling disheartened, she was broke. She was having a hard time making the transition back into civilization.\nIn this scene, she sits at home. The phone is ringing, her friends are calling, but she doesn't know how to talk to them. She sings this song. It's called \"Dear Heart.\"\n(Guitar)\nWhen I was dreaming,\nI took my body\nto beautiful places\nI'd never been.\nI saw Gibraltar,\nand stars of Kentucky\nburned in the moonlight,\nmaking me smile.\nAnd when I awoke here,\nthe sky was so cloudy.\nI walked to a party\nwhere people I know\ntry hard to know me\nand ask where I've been,\nbut I can't explain\nwhat I've seen to them.\nAh, listen, dear heart.\nJust pay attention,\ngo right from the start.\nAh, listen, dear heart.\nYou can fall off the map,\nbut don't fall apart.\nOoh ooh ooh,\nah ah ah ah ah.\nAh ah,\nah ah ah.\nWhen I was out there,\nthe ocean would hold me,\nrock me and throw me,\nlight as a child.\nBut now I'm so heavy,\nnothing consoles me.\nMy mind floats like driftwood,\nwayward and wild.\nAh, listen, dear heart.\nJust pay attention,\ngo right from the start.\nAh, listen, dear heart.\nYou can fall off the map,\nbut don't fall apart.\nOoh.\nEventually, Tori starts to get her feet under her. She starts hanging out with her friends again. She meets a guy and falls in love for the first time. She gets a new job working for another Louisville native, Muhammad Ali. One day, at lunch with her new boss, Tori shares the news that two other women are setting out to row across the mid-Atlantic, to do something that she almost died trying to do.\nHis response was classic Ali: \"You don't want to go through life as the woman who almost rowed across the ocean.\"\nHe was right. Tori rebuilt the American Pearl, and in December of 1999, she did it.\n(Applause) (Guitar)\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Даун Лендис: Песня моей героине, пережившей ураган наплаву\nTED Talk Subtitles and Transcript: Певица и композитор Даун Лендис рассказывает историю о Тори Мэрден МакКлюр — женщине, грезившей переплыть Атлантический океан на маленькой лодке, и чьи мечты были почти полностью перевёрнуты волнами высотой в семиэтажное здание. С помощью видео, своего рассказа и сочинённой песни Даун Лендис пытается передать палитру чувств женщины, которая находится одна посреди безбрежного океана.\nВ июне 1998 года Тори Мэрден отчалила от посёлка Нагс Хед в Северной Каролине в сторону Франции.\nЭто её лодка «Американская Жемчужина». Её длина составляет 7 метров, а ширина — всего 1,8 метра в самой широкой её части. Площадь палубы была сравнима с грузовой платформой пикапа Форд F150. Тори со своими друзьями сами построили эту лодку, общий вес которой составил 816 килограмм. Тори планировала в одиночку переплыть Атлантический океан — на безмоторной лодке, без парусов — до неё ни одна женщина и никто из американцев такого не делал. Вот какой путь ей предстояло преодолеть: более 5 700 километров, пересекая открытый Северный Атлантический океан.\nВ профессиональной сфере Тори работала администратором проектов в городе Луисвилл, штат Кентукки, в котором она родилась. Но Тори всегда тяготела к исследованиям. И это была не первая её крупная эспедиция. Пару лет назад она стала первой женщиной, покорившей на лыжах Южный полюс. Она была одним из лучших гребцов в колледже и даже подавала заявку на выступление на Олимпийских играх в 1992 в команде США. Но этот опыт был не похожим на другие.\n(Видео) (Музыка) Тори Мэрден: Привет. Сегодня воскресенье, пятое июля. В этой местности время 9 утра. Часовой пояс как в Кентукки.\nДаун Лэндис: Тори записывала такие видеоролики по ходу своего заплыва. Это её 21 день в море. В тот момент она уже преодолела более 1 800 километров пути и не передавала радио сообщений больше двух недель после того, как сильный шторм испортил все её системы удалённой связи уже на пятый день пути. Большинство дней выглядели вот так. К тому моменту она проделала более двух сотен тысяч взмахов вёслами, преодолевая переменные течения и ветра. Иногда ей не удавалось проплыть за целый день больше пяти метров. Даже так. Но помимо тех не самых удачных дней были и другие, похожие на этот.\n(Видео) ТМ: Сейчас я покажу вам моих маленьких друзей.\nДЛ: Она видела рыб, дельфинов, китов, акул и иногда даже морских черепах. Через две недели без связи Тори удалось передать сигнал местному грузовому кораблю через УКВ диапазон радио.\n(Видео) ТМ: Коллеги, вы не подскажете прогноз погоды?\nМужчина: Вы направляетесь в сторону низких волн, но они становятся сильнее, и вы, очевидно, движетесь на северо-восток, позади нас высокие волны, которые тоже движутся на северо-восток.\nТМ: Хорошо.\nДЛ: В тот момент Тори была очень рада с кем-то поговорить.\n(Видео) ТМ: Прогноз погоды не предвещает ничего серьёзного впереди.\nДЛ: Но в прогнозе погоды не было упоминания о том, что Тори движется прямиком к урагану «Даниэль» в сезон его сильнейшей активности в истории Северной Атлантики.\n(Видео) ТМ: Я только что получила растяжение лодыжки. С востока дует очень сильный ветер. Очень сильные порывы ветра. Очень сильные! Спустя 12 дней шторма я сажусь грести четыре часа, и за это время ветер не стихает. Чувствую себя уже не так радостно, как сегодня с утра, сейчас я подавлена.\nДЛ: Пробыв три месяца в открытом море, Тори проплыла больше 5 000 километров, более двух третей пути было позади, но в шторм волны достигали высоты семиэтажного здания. Её лодку продолжало переворачивать. Иногда лодку бросало задом наперёд, а вместе с ней и Тори в каюте. Грести в эти дни стало невозможно.\n(Видео) ТМ: Сейчас 6:30 утра. Меня поглощает что-то огромное, злое и ужасное. Два переворота лодки. Во время последнего я оторвала часть потолка своей спиной. Меня перевернуло уже шесть раз. Последний раз каюту бросило задом наперёд. У меня есть аварийно-сигнальный буй. Я постараюсь нажать кнопку спасения, но если честно, мне не верится, что мою маленькую лодку смогут найти. Она сейчас слишком глубоко под водой, едва ли кабина виднеется на поверхности. Сейчас около 10 утра. Я сбилась со счёту, сколько раз перевернуло лодку. Такое ощущение, что это происходит каждые 15 минут. Кажется, я сломала левую руку. Эти огромные волны разрывают лодку на части. Я не перестаю молиться, потому что не уверена, что смогу выжить. ДЛ: Тори удалось выпустить аварийный сигнал, и она была спасена проплывающим мимо контейнерным судном. Её дрейфующую лодку нашли два месяца спустя в море неподалёку от Франции. Я прочла об этом в газете.\nВ 1998 году я была старшеклассницей и жила в городе Луисвилл, штат Кентукки. Теперь я живу в Нью-Йорке. Я сочиняю песни. Смелость Тори покорила меня, и я превратила её историю в мюзикл под названием «Греби». Когда Тори вернулась домой, она чувствовала себя подавленной и была разбита. Ей было совсем непросто снова вернуться в цивилизованный мир.\nЯ представляю, как она сидит у себя дома. Звонит телефон, её друзья хотят услышать её, но Тори не знает, как поговорить с ними. И она начинает петь песню. Она называется «Дорогой друг».\n(Звук гитары)\nКогда мне доводилось мечтать, Я летела в прекрасные дали,\nЧто ещё не пришлось повидать.\nНаходила себя в Гибралтаре, И в Кентукки на звёзды смотрела,\nПолуночным сияющим светом Они дружно с луною горели,\nЯ улыбкой сияла в ответ им.\nНо когда я проснулась обратно,\nТучи серые небо стелили.\nЯ с друзьями, но им непонятно,\nКуда сны меня долго носили.\nОбъясниться непросто мне с ними,\nРассказать, что я видела в дрёме.\nПослушай меня, мой друг,\nПостарайся меня понять,\nВ мире так много мест вокруг, — Так начни их со мною искать.\nПослушай меня, мой друг,\nУ меня есть совет для тебя, Если ты потеряешься вдруг,\nНе теряй ты душевно себя.\n(Поёт)\nИ когда я уплыла в то время,\nОкеан нёс меня над собою,\nИ легко меня вверх, словно бремя,\nВсё бросал, как ребёнка, не скрою.\nНо теперь так легко я не дамся,\nЯ ни в чём не найду утешенья,\nСредь обломков на волнах не сдамся\nИ упрямо продолжу движенье.\nПослушай меня, мой друг,\nПостарайся меня понять.\nВ мире так много мест вокруг, — Так начни их со мною искать.\nПослушай меня, мой друг,\nУ меня есть совет для тебя, Если ты потеряешься вдруг,\nНе теряй ты душевно себя.\n(Поёт)\nВ конце концов, Тори удалось нащупать почву под ногами. Она снова стала видеться с друзьями. Она встречает мужчину, в которого влюбляется, в первый раз в жизни. Она устраивается на работу к ещё одному выходцу из Луисвилла, Мохаммеду Али. Однажды, обедая вместе со своим новым начальником, Тори рассказывает ему новости ещё о двух женщинах, которые собрались переплыть Атлантический океан, — именно то, что едва не стоило ей жизни.\nОтвет Али был полностью в его стиле: «Тори, ты же не хочешь прожить жизнь как женщина, которая почти переплыла океан».\nИ он был прав. Тори восстановила «Американскую жемчужину» и в декабре 1999 года довела начатое до конца.\n(Аплодисменты) (Звук гитары)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Dawn Landes: A song for my hero, the woman who rowed into a hurricane
TED Talk Subtitles and Transcript: Singer-songwriter Dawn Landes tells the story of Tori Murden McClure, who dreamed of rowing across the Atlantic in a small boat -- but whose dream was almost capsized by waves the size of a seven-story building. Through video, story and song, Landes imagines the mindset of a woman alone in the midst of the vast ocean. (This talk was part of a session at TED2015 guest-curated by Pop-Up Magazine: popupmagazine.com or @popupmag on Twitter.)
In June of 1998, Tori Murden McClure left Nags Head, North Carolina for France.
That's her boat, the American Pearl. It's 23 feet long and just six feet across at its widest point. The deck was the size of a cargo bed of a Ford F-150 pickup truck. Tori and her friends built it by hand, and it weighed about 1,800 pounds. Her plan was to row it alone across the Atlantic Ocean -- no motor, no sail -- something no woman and no American had ever done before. This would be her route: over 3,600 miles across the open North Atlantic Ocean.
Professionally, Tori worked as a project administrator for the city of Louisville, Kentucky, her hometown, but her real passion was exploring. This was not her first big expedition. Several years earlier, she'd become the first woman to ski to the South Pole. She was an accomplished rower in college, even competed for a spot on the 1992 U.S. Olympic team, but this, this was different.
(Video) (Music) Tori Murden McClure: Hi. It's Sunday, July 5. Sector time 9 a.m. So that's Kentucky time now.
Dawn Landes: Tori made these videos as she rowed. This is her 21st day at sea. At this point, she'd covered over 1,000 miles, had had no radio contact in more than two weeks following a storm that disabled all her long-range communications systems just five days in. Most days looked like this. At this point, she'd rowed over 200,000 strokes, fighting the current and the wind. Some days, she traveled as little as 15 feet. Yeah. And as frustrating as those days were, other days were like this.
(Video) TMM: And I want to show you my little friends.
DL: She saw fish, dolphins, whales, sharks, and even some sea turtles. After two weeks with no human contact, Tori was able to contact a local cargo ship via VHF radio.
(Video) TMM: Do you guys have a weather report, over?
Man: Heading up to a low ahead of you but it's heading, and you're obviously going northeast and there's a high behind us. That'd be coming east-northeast also.
TMM: Good.
DL: She's pretty happy to talk to another human at this point.
(Video) TMM: So weather report says nothing dramatic is going to happen soon.
DL: What the weather report didn't tell her was that she was rowing right into the path of Hurricane Danielle in the worst hurricane season on record in the North Atlantic.
(Video) TMM: Just sprained my ankle. There's a very strong wind from the east now. It's blowing about. It's blowing! After 12 days of storm I get to row for four hours without a flagging wind. I'm not very happy right now. As happy as I was this morning, I am unhappy now, so ...
DL: After nearly three months at sea, she'd covered over 3,000 miles. She was two thirds of the way there, but in the storm, the waves were the size of a seven-story building. Her boat kept capsizing. Some of them were pitchpole capsizes, flipping her end over end, and rowing became impossible.
(Video) TMM: It's 6:30 a.m. I'm in something big, bad and ugly. Two capsizes. Last capsize, I took the rib off the top of my ceiling with my back. I've had about six capsizes now. The last one was a pitchpole. I have the Argus beacon with me. I would set off the distress signal, but quite frankly, I don't think they'd ever be able to find this little boat. It's so far underwater right now, the only part that's showing pretty much is the cabin. It's about 10 a.m. I've lost track of the number of capsizes. I seem to capsize about every 15 minutes. I think I may have broken my left arm. The waves are tearing the boat to shreds. I keep praying because I'm not sure I'm going to make it through this. DL: Tori set off her distress beacon and was rescued by a passing container ship. They found her abandoned boat two months later adrift near France. I read about it in the newspaper.
In 1998, I was a high school student living in Louisville, Kentucky. Now, I live in New York City. I'm a songwriter. And her bravery stuck with me, and I'm adapting her story into a musical called "Row." When Tori returned home, she was feeling disheartened, she was broke. She was having a hard time making the transition back into civilization.
In this scene, she sits at home. The phone is ringing, her friends are calling, but she doesn't know how to talk to them. She sings this song. It's called "Dear Heart."
(Guitar)
When I was dreaming,
I took my body
to beautiful places
I'd never been.
I saw Gibraltar,
and stars of Kentucky
burned in the moonlight,
making me smile.
And when I awoke here,
the sky was so cloudy.
I walked to a party
where people I know
try hard to know me
and ask where I've been,
but I can't explain
what I've seen to them.
Ah, listen, dear heart.
Just pay attention,
go right from the start.
Ah, listen, dear heart.
You can fall off the map,
but don't fall apart.
Ooh ooh ooh,
ah ah ah ah ah.
Ah ah,
ah ah ah.
When I was out there,
the ocean would hold me,
rock me and throw me,
light as a child.
But now I'm so heavy,
nothing consoles me.
My mind floats like driftwood,
wayward and wild.
Ah, listen, dear heart.
Just pay attention,
go right from the start.
Ah, listen, dear heart.
You can fall off the map,
but don't fall apart.
Ooh.
Eventually, Tori starts to get her feet under her. She starts hanging out with her friends again. She meets a guy and falls in love for the first time. She gets a new job working for another Louisville native, Muhammad Ali. One day, at lunch with her new boss, Tori shares the news that two other women are setting out to row across the mid-Atlantic, to do something that she almost died trying to do.
His response was classic Ali: "You don't want to go through life as the woman who almost rowed across the ocean."
He was right. Tori rebuilt the American Pearl, and in December of 1999, she did it.
(Applause) (Guitar)
Thank you.
(Applause)
|
Даун Лендис: Песня моей героине, пережившей ураган наплаву
TED Talk Subtitles and Transcript: Певица и композитор Даун Лендис рассказывает историю о Тори Мэрден МакКлюр — женщине, грезившей переплыть Атлантический океан на маленькой лодке, и чьи мечты были почти полностью перевёрнуты волнами высотой в семиэтажное здание. С помощью видео, своего рассказа и сочинённой песни Даун Лендис пытается передать палитру чувств женщины, которая находится одна посреди безбрежного океана.
В июне 1998 года Тори Мэрден отчалила от посёлка Нагс Хед в Северной Каролине в сторону Франции.
Это её лодка «Американская Жемчужина». Её длина составляет 7 метров, а ширина — всего 1,8 метра в самой широкой её части. Площадь палубы была сравнима с грузовой платформой пикапа Форд F150. Тори со своими друзьями сами построили эту лодку, общий вес которой составил 816 килограмм. Тори планировала в одиночку переплыть Атлантический океан — на безмоторной лодке, без парусов — до неё ни одна женщина и никто из американцев такого не делал. Вот какой путь ей предстояло преодолеть: более 5 700 километров, пересекая открытый Северный Атлантический океан.
В профессиональной сфере Тори работала администратором проектов в городе Луисвилл, штат Кентукки, в котором она родилась. Но Тори всегда тяготела к исследованиям. И это была не первая её крупная эспедиция. Пару лет назад она стала первой женщиной, покорившей на лыжах Южный полюс. Она была одним из лучших гребцов в колледже и даже подавала заявку на выступление на Олимпийских играх в 1992 в команде США. Но этот опыт был не похожим на другие.
(Видео) (Музыка) Тори Мэрден: Привет. Сегодня воскресенье, пятое июля. В этой местности время 9 утра. Часовой пояс как в Кентукки.
Даун Лэндис: Тори записывала такие видеоролики по ходу своего заплыва. Это её 21 день в море. В тот момент она уже преодолела более 1 800 километров пути и не передавала радио сообщений больше двух недель после того, как сильный шторм испортил все её системы удалённой связи уже на пятый день пути. Большинство дней выглядели вот так. К тому моменту она проделала более двух сотен тысяч взмахов вёслами, преодолевая переменные течения и ветра. Иногда ей не удавалось проплыть за целый день больше пяти метров. Даже так. Но помимо тех не самых удачных дней были и другие, похожие на этот.
(Видео) ТМ: Сейчас я покажу вам моих маленьких друзей.
ДЛ: Она видела рыб, дельфинов, китов, акул и иногда даже морских черепах. Через две недели без связи Тори удалось передать сигнал местному грузовому кораблю через УКВ диапазон радио.
(Видео) ТМ: Коллеги, вы не подскажете прогноз погоды?
Мужчина: Вы направляетесь в сторону низких волн, но они становятся сильнее, и вы, очевидно, движетесь на северо-восток, позади нас высокие волны, которые тоже движутся на северо-восток.
ТМ: Хорошо.
ДЛ: В тот момент Тори была очень рада с кем-то поговорить.
(Видео) ТМ: Прогноз погоды не предвещает ничего серьёзного впереди.
ДЛ: Но в прогнозе погоды не было упоминания о том, что Тори движется прямиком к урагану «Даниэль» в сезон его сильнейшей активности в истории Северной Атлантики.
(Видео) ТМ: Я только что получила растяжение лодыжки. С востока дует очень сильный ветер. Очень сильные порывы ветра. Очень сильные! Спустя 12 дней шторма я сажусь грести четыре часа, и за это время ветер не стихает. Чувствую себя уже не так радостно, как сегодня с утра, сейчас я подавлена.
ДЛ: Пробыв три месяца в открытом море, Тори проплыла больше 5 000 километров, более двух третей пути было позади, но в шторм волны достигали высоты семиэтажного здания. Её лодку продолжало переворачивать. Иногда лодку бросало задом наперёд, а вместе с ней и Тори в каюте. Грести в эти дни стало невозможно.
(Видео) ТМ: Сейчас 6:30 утра. Меня поглощает что-то огромное, злое и ужасное. Два переворота лодки. Во время последнего я оторвала часть потолка своей спиной. Меня перевернуло уже шесть раз. Последний раз каюту бросило задом наперёд. У меня есть аварийно-сигнальный буй. Я постараюсь нажать кнопку спасения, но если честно, мне не верится, что мою маленькую лодку смогут найти. Она сейчас слишком глубоко под водой, едва ли кабина виднеется на поверхности. Сейчас около 10 утра. Я сбилась со счёту, сколько раз перевернуло лодку. Такое ощущение, что это происходит каждые 15 минут. Кажется, я сломала левую руку. Эти огромные волны разрывают лодку на части. Я не перестаю молиться, потому что не уверена, что смогу выжить. ДЛ: Тори удалось выпустить аварийный сигнал, и она была спасена проплывающим мимо контейнерным судном. Её дрейфующую лодку нашли два месяца спустя в море неподалёку от Франции. Я прочла об этом в газете.
В 1998 году я была старшеклассницей и жила в городе Луисвилл, штат Кентукки. Теперь я живу в Нью-Йорке. Я сочиняю песни. Смелость Тори покорила меня, и я превратила её историю в мюзикл под названием «Греби». Когда Тори вернулась домой, она чувствовала себя подавленной и была разбита. Ей было совсем непросто снова вернуться в цивилизованный мир.
Я представляю, как она сидит у себя дома. Звонит телефон, её друзья хотят услышать её, но Тори не знает, как поговорить с ними. И она начинает петь песню. Она называется «Дорогой друг».
(Звук гитары)
Когда мне доводилось мечтать, Я летела в прекрасные дали,
Что ещё не пришлось повидать.
Находила себя в Гибралтаре, И в Кентукки на звёзды смотрела,
Полуночным сияющим светом Они дружно с луною горели,
Я улыбкой сияла в ответ им.
Но когда я проснулась обратно,
Тучи серые небо стелили.
Я с друзьями, но им непонятно,
Куда сны меня долго носили.
Объясниться непросто мне с ними,
Рассказать, что я видела в дрёме.
Послушай меня, мой друг,
Постарайся меня понять,
В мире так много мест вокруг, — Так начни их со мною искать.
Послушай меня, мой друг,
У меня есть совет для тебя, Если ты потеряешься вдруг,
Не теряй ты душевно себя.
(Поёт)
И когда я уплыла в то время,
Океан нёс меня над собою,
И легко меня вверх, словно бремя,
Всё бросал, как ребёнка, не скрою.
Но теперь так легко я не дамся,
Я ни в чём не найду утешенья,
Средь обломков на волнах не сдамся
И упрямо продолжу движенье.
Послушай меня, мой друг,
Постарайся меня понять.
В мире так много мест вокруг, — Так начни их со мною искать.
Послушай меня, мой друг,
У меня есть совет для тебя, Если ты потеряешься вдруг,
Не теряй ты душевно себя.
(Поёт)
В конце концов, Тори удалось нащупать почву под ногами. Она снова стала видеться с друзьями. Она встречает мужчину, в которого влюбляется, в первый раз в жизни. Она устраивается на работу к ещё одному выходцу из Луисвилла, Мохаммеду Али. Однажды, обедая вместе со своим новым начальником, Тори рассказывает ему новости ещё о двух женщинах, которые собрались переплыть Атлантический океан, — именно то, что едва не стоило ей жизни.
Ответ Али был полностью в его стиле: «Тори, ты же не хочешь прожить жизнь как женщина, которая почти переплыла океан».
И он был прав. Тори восстановила «Американскую жемчужину» и в декабре 1999 года довела начатое до конца.
(Аплодисменты) (Звук гитары)
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Billy Graham: On technology and faith\nTED Talk Subtitles and Transcript: Speaking at TED in 1998, Rev. Billy Graham marvels at technology's power to improve lives and change the world -- but says the end of evil, suffering and death will come only after the world accepts Christ. A legendary talk from TED's archives.\nAs a clergyman, you can imagine how out of place I feel. I feel like a fish out of water, or maybe an owl out of the air.\n(Laughter)\nI was preaching in San Jose some time ago, and my friend Mark Kvamme, who helped introduce me to this conference, brought several CEOs and leaders of some of the companies here in the Silicon Valley to have breakfast with me, or I with them. And I was so stimulated. And had such -- it was an eye-opening experience to hear them talk about the world that is yet to come through technology and science. I know that we're near the end of this conference, and some of you may be wondering why they have a speaker from the field of religion. Richard can answer that, because he made that decision.\nBut some years ago I was on an elevator in Philadelphia, coming down. I was to address a conference at a hotel. And on that elevator a man said, \"I hear Billy Graham is staying in this hotel.\" And another man looked in my direction and said, \"Yes, there he is. He's on this elevator with us.\" And this man looked me up and down for about 10 seconds, and he said, \"My, what an anticlimax!\"\n(Laughter)\nI hope that you won't feel that these few moments with me is not a -- is an anticlimax, after all these tremendous talks that you've heard, and addresses, which I intend to listen to every one of them. But I was on an airplane in the east some years ago, and the man sitting across the aisle from me was the mayor of Charlotte, North Carolina. His name was John Belk. Some of you will probably know him. And there was a drunk man on there, and he got up out of his seat two or three times, and he was making everybody upset by what he was trying to do. And he was slapping the stewardess and pinching her as she went by, and everybody was upset with him. And finally, John Belk said, \"Do you know who's sitting here?\" And the man said, \"No, who?\" He said, \"It's Billy Graham, the preacher.\" He said, \"You don't say!\" And he turned to me, and he said, \"Put her there!\" He said, \"Your sermons have certainly helped me.\"\n(Laughter)\nAnd I suppose that that's true with thousands of people.\n(Laughter)\nI know that as you have been peering into the future, and as we've heard some of it here tonight, I would like to live in that age and see what is going to be. But I won't, because I'm 80 years old. This is my eightieth year, and I know that my time is brief. I have phlebitis at the moment, in both legs, and that's the reason that I had to have a little help in getting up here, because I have Parkinson's disease in addition to that, and some other problems that I won't talk about.\n(Laughter)\nBut this is not the first time that we've had a technological revolution. We've had others. And there's one that I want to talk about. In one generation, the nation of the people of Israel had a tremendous and dramatic change that made them a great power in the Near East. A man by the name of David came to the throne, and King David became one of the great leaders of his generation. He was a man of tremendous leadership. He had the favor of God with him. He was a brilliant poet, philosopher, writer, soldier -- with strategies in battle and conflict that people study even today.\nBut about two centuries before David, the Hittites had discovered the secret of smelting and processing of iron, and, slowly, that skill spread. But they wouldn't allow the Israelis to look into it, or to have any. But David changed all of that, and he introduced the Iron Age to Israel. And the Bible says that David laid up great stores of iron, and which archaeologists have found, that in present-day Palestine, there are evidences of that generation. Now, instead of crude tools made of sticks and stones, Israel now had iron plows, and sickles, and hoes and military weapons. And in the course of one generation, Israel was completely changed. The introduction of iron, in some ways, had an impact a little bit like the microchip has had on our generation. And David found that there were many problems that technology could not solve.\nThere were many problems still left. And they're still with us, and you haven't solved them, and I haven't heard anybody here speak to that. How do we solve these three problems that I'd like to mention? The first one that David saw was human evil. Where does it come from? How do we solve it? Over again and again in the Psalms, which Gladstone said was the greatest book in the world, David describes the evils of the human race. And yet he says, \"He restores my soul.\" Have you ever thought about what a contradiction we are? On one hand, we can probe the deepest secrets of the universe and dramatically push back the frontiers of technology, as this conference vividly demonstrates. We've seen under the sea, three miles down, or galaxies hundreds of billions of years out in the future.\nBut on the other hand, something is wrong. Our battleships, our soldiers, are on a frontier now, almost ready to go to war with Iraq. Now, what causes this? Why do we have these wars in every generation, and in every part of the world? And revolutions? We can't get along with other people, even in our own families. We find ourselves in the paralyzing grip of self-destructive habits we can't break. Racism and injustice and violence sweep our world, bringing a tragic harvest of heartache and death. Even the most sophisticated among us seem powerless to break this cycle. I would like to see Oracle take up that, or some other technological geniuses work on this. How do we change man, so that he doesn't lie and cheat, and our newspapers are not filled with stories of fraud in business or labor or athletics or wherever?\nThe Bible says the problem is within us, within our hearts and our souls. Our problem is that we are separated from our Creator, which we call God, and we need to have our souls restored, something only God can do. Jesus said, \"For out of the heart come evil thoughts: murders, sexual immorality, theft, false testimonies, slander.\" The British philosopher Bertrand Russell was not a religious man, but he said, \"It's in our hearts that the evil lies, and it's from our hearts that it must be plucked out.\" Albert Einstein -- I was just talking to someone, when I was speaking at Princeton, and I met Mr. Einstein. He didn't have a doctor's degree, because he said nobody was qualified to give him one.\n(Laughter)\nBut he made this statement. He said, \"It's easier to denature plutonium than to denature the evil spirit of man.\" And many of you, I'm sure, have thought about that and puzzled over it. You've seen people take beneficial technological advances, such as the Internet we've heard about tonight, and twist them into something corrupting. You've seen brilliant people devise computer viruses that bring down whole systems. The Oklahoma City bombing was simple technology, horribly used. The problem is not technology. The problem is the person or persons using it. King David said that he knew the depths of his own soul. He couldn't free himself from personal problems and personal evils that included murder and adultery. Yet King David sought God's forgiveness, and said, \"You can restore my soul.\"\nYou see, the Bible teaches that we're more than a body and a mind. We are a soul. And there's something inside of us that is beyond our understanding. That's the part of us that yearns for God, or something more than we find in technology. Your soul is that part of you that yearns for meaning in life, and which seeks for something beyond this life. It's the part of you that yearns, really, for God. I find [that] young people all over the world are searching for something. They don't know what it is. I speak at many universities, and I have many questions and answer periods, and whether it's Cambridge, or Harvard, or Oxford -- I've spoken at all of those universities. I'm going to Harvard in about three or four -- no, it's about two months from now -- to give a lecture. And I'll be asked the same questions that I was asked the last few times I've been there. And it'll be on these questions: where did I come from? Why am I here? Where am I going? What's life all about? Why am I here?\nEven if you have no religious belief, there are times when you wonder that there's something else. Thomas Edison also said, \"When you see everything that happens in the world of science, and in the working of the universe, you cannot deny that there's a captain on the bridge.\" I remember once, I sat beside Mrs. Gorbachev at a White House dinner. I went to Ambassador Dobrynin, whom I knew very well. And I'd been to Russia several times under the Communists, and they'd given me marvelous freedom that I didn't expect. And I knew Mr. Dobrynin very well, and I said, \"I'm going to sit beside Mrs. Gorbachev tonight. What shall I talk to her about?\" And he surprised me with the answer. He said, \"Talk to her about religion and philosophy. That's what she's really interested in.\" I was a little bit surprised, but that evening that's what we talked about, and it was a stimulating conversation. And afterward, she said, \"You know, I'm an atheist, but I know that there's something up there higher than we are.\"\nThe second problem that King David realized he could not solve was the problem of human suffering. Writing the oldest book in the world was Job, and he said, \"Man is born unto trouble as the sparks fly upward.\" Yes, to be sure, science has done much to push back certain types of human suffering. But I'm -- in a few months, I'll be 80 years of age. I admit that I'm very grateful for all the medical advances that have kept me in relatively good health all these years. My doctors at the Mayo Clinic urged me not to take this trip out here to this -- to be here. I haven't given a talk in nearly four months. And when you speak as much as I do, three or four times a day, you get rusty. That's the reason I'm using this podium and using these notes. Every time you ever hear me on the television or somewhere, I'm ad-libbing. I'm not reading. I never read an address. I never read a speech or a talk or a lecture. I talk ad lib. But tonight, I've got some notes here so that if I begin to forget, which I do sometimes, I've got something I can turn to.\nBut even here among us, most -- in the most advanced society in the world, we have poverty. We have families that self-destruct, friends that betray us. Unbearable psychological pressures bear down on us. I've never met a person in the world that didn't have a problem or a worry. Why do we suffer? It's an age-old question that we haven't answered. Yet David again and again said that he would turn to God. He said, \"The Lord is my shepherd.\" The final problem that David knew he could not solve was death. Many commentators have said that death is the forbidden subject of our generation. Most people live as if they're never going to die. Technology projects the myth of control over our mortality. We see people on our screens. Marilyn Monroe is just as beautiful on the screen as she was in person, and our -- many young people think she's still alive. They don't know that she's dead. Or Clark Gable, or whoever it is. The old stars, they come to life. And they're -- they're just as great on that screen as they were in person. But death is inevitable.\nI spoke some time ago to a joint session of Congress, last year. And we were meeting in that room, the statue room. About 300 of them were there. And I said, \"There's one thing that we have in common in this room, all of us together, whether Republican or Democrat, or whoever.\" I said, \"We're all going to die. And we have that in common with all these great men of the past that are staring down at us.\" And it's often difficult for young people to understand that. It's difficult for them to understand that they're going to die. As the ancient writer of Ecclesiastes wrote, he said, there's every activity under heaven. There's a time to be born, and there's a time to die. I've stood at the deathbed of several famous people, whom you would know. I've talked to them. I've seen them in those agonizing moments when they were scared to death.\nAnd yet, a few years earlier, death never crossed their mind. I talked to a woman this past week whose father was a famous doctor. She said he never thought of God, never talked about God, didn't believe in God. He was an atheist. But she said, as he came to die, he sat up on the side of the bed one day, and he asked the nurse if he could see the chaplain. And he said, for the first time in his life he'd thought about the inevitable, and about God. Was there a God? A few years ago, a university student asked me, \"What is the greatest surprise in your life?\" And I said, \"The greatest surprise in my life is the brevity of life. It passes so fast.\" But it does not need to have to be that way. Wernher von Braun, in the aftermath of World War II concluded, quote: \"science and religion are not antagonists. On the contrary, they're sisters.\" He put it on a personal basis. I knew Dr. von Braun very well. And he said, \"Speaking for myself, I can only say that the grandeur of the cosmos serves only to confirm a belief in the certainty of a creator.\" He also said, \"In our search to know God, I've come to believe that the life of Jesus Christ should be the focus of our efforts and inspiration. The reality of this life and His resurrection is the hope of mankind.\"\nI've done a lot of speaking in Germany and in France, and in different parts of the world -- 105 countries it's been my privilege to speak in. And I was invited one day to visit Chancellor Adenauer, who was looked upon as sort of the founder of modern Germany, since the war. And he once -- and he said to me, he said, \"Young man.\" He said, \"Do you believe in the resurrection of Jesus Christ?\" And I said, \"Sir, I do.\" He said, \"So do I.\" He said, \"When I leave office, I'm going to spend my time writing a book on why Jesus Christ rose again, and why it's so important to believe that.\" In one of his plays, Alexander Solzhenitsyn depicts a man dying, who says to those gathered around his bed, \"The moment when it's terrible to feel regret is when one is dying.\" How should one live in order not to feel regret when one is dying?\nBlaise Pascal asked exactly that question in seventeenth-century France. Pascal has been called the architect of modern civilization. He was a brilliant scientist at the frontiers of mathematics, even as a teenager. He is viewed by many as the founder of the probability theory, and a creator of the first model of a computer. And of course, you are all familiar with the computer language named for him. Pascal explored in depth our human dilemmas of evil, suffering and death. He was astounded at the phenomenon we've been considering: that people can achieve extraordinary heights in science, the arts and human enterprise, yet they also are full of anger, hypocrisy and have -- and self-hatreds. Pascal saw us as a remarkable mixture of genius and self-delusion. On November 23, 1654, Pascal had a profound religious experience. He wrote in his journal these words: \"I submit myself, absolutely, to Jesus Christ, my redeemer.\"\nA French historian said, two centuries later, \"Seldom has so mighty an intellect submitted with such humility to the authority of Jesus Christ.\" Pascal came to believe not only the love and the grace of God could bring us back into harmony, but he believed that his own sins and failures could be forgiven, and that when he died he would go to a place called heaven. He experienced it in a way that went beyond scientific observation and reason. It was he who penned the well-known words, \"The heart has its reasons, which reason knows not of.\"\nEqually well known is Pascal's Wager. Essentially, he said this: \"if you bet on God, and open yourself to his love, you lose nothing, even if you're wrong. But if instead you bet that there is no God, then you can lose it all, in this life and the life to come.\" For Pascal, scientific knowledge paled beside the knowledge of God. The knowledge of God was far beyond anything that ever crossed his mind. He was ready to face him when he died at the age of 39. King David lived to be 70, a long time in his era. Yet he too had to face death, and he wrote these words: \"even though I walk through the valley of the shadow of death, I will fear no evil, for you are with me.\"\nThis was David's answer to three dilemmas of evil, suffering and death. It can be yours, as well, as you seek the living God and allow him to fill your life and give you hope for the future. When I was 17 years of age, I was born and reared on a farm in North Carolina. I milked cows every morning, and I had to milk the same cows every evening when I came home from school. And there were 20 of them that I had -- that I was responsible for, and I worked on the farm and tried to keep up with my studies. I didn't make good grades in high school. I didn't make them in college, until something happened in my heart.\nOne day, I was faced face-to-face with Christ. He said, \"I am the way, the truth and the life.\" Can you imagine that? \"I am the truth. I'm the embodiment of all truth.\" He was a liar. Or he was insane. Or he was what he claimed to be. Which was he? I had to make that decision. I couldn't prove it. I couldn't take it to a laboratory and experiment with it. But by faith I said, I believe him, and he came into my heart and changed my life. And now I'm ready, when I hear that call, to go into the presence of God. Thank you, and God bless all of you.\n(Applause)\nThank you for the privilege. It was great.\nRichard Wurman: You did it. Thanks.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Билли Грэм о технике, вере и страдании\nTED Talk Subtitles and Transcript: Выступая на TED в 1998 году, священнослужитель Билли Грэм восхищается способностью техники улучшать жизни и изменять мир -- но утверждает, что конец злу, страданию и смерти придёт только после того, как мир примет Христа. Легендарное выступление из архивов TED.\nКак священнослужитель, можете представить, насколько не в своей тарелке я себя ощущаю. Словно рыба, вытащенная из воды, или как сова, вытащенная из воздуха.\n(Смех)\nКак-то раз я проповедывал в Сан-Хосе, и мой друг, Марк Квамме, который познакомил меня с нынешней конференцией, привёл нескольких генеральных директоров и лидеров некоторых компаний, расположенных здесь, в Силиконовой Долине, чтобы позавтракать со мной, или мне с ними. И я был настолько взволнован. И мне было - это было настолько поучительно услышать их разговор о том, каким будет мир, благодаря технике и науке. Я знаю, что конференции уже близится конец, и некоторые из вас, возможно, недоумевают, почему пригласили спикера из области религии. Пускай ответит Ричард, это было его решение.\nНо несколько лет назад я спускался в лифте в Филадельфии. Я собирался выступить на конференции в гостинице. И в том лифте один человек сказал: \"Я слышал, что Билли Грэм остановился в этом отеле.\" А другой человек посмотрел в мою сторону и сказал: \"Да, а вот и он. Он вместе с нами в лифте.\" И тот человек осмотрел меня с ног до головы около 10 секунд и сказал: \"Ну и ну, какой разочарующий итог!\"\n(Смех)\nЯ надеюсь, эти несколько моментов со мной не покажутся вам разочарующим итогом всех выдающихся речей, которые вы слышали, и обращений, каждое из которых я сам намереваюсь послушать. Но я летел на самолёте через Восток несколько лет назад, и человек, сидящий через проход напротив меня, был мэром города Шарлотт в Северной Каролине. звали Джон Белк. Некоторые из вас, наверное, его знают. С нами летел один пьяный мужчина, и он поднимался со своего кресла два или три раза, и он огорчал всех тем, что пытался сделать, и он шлёпал и щипал стюардессу, когда та проходила мимо, и все были им недовольны. И наконец, Джон Белк сказал: \"Знаете ли вы, кто здесь сидит?\" И мужчина сказал: \"Нет, кто?\" Он ответил: \"Это Билли Грэм, проповедник\". Он сказал, \"Да что вы говорите!\" И он повернулся ко мне, и сказал: \"Пожмём же руки!\" Он сказал: \"Ваши проповеди, несомненно, помогли мне.\"\n(Смех)\nИ я предполагаю, с этим согласятся тысячи человек.\n(Смех)\nЯ знаю, что вы заглядывали в будущее, и как мы уже слышали сегодня вечером, мне хотелось бы жить в том времени и увидеть, каким оно будет. Но мне не доведётся, потому что мне 80 лет; это мой 80-ый год, и я знаю, что моё время коротко. На данный момент у меня флебит в обеих ногах, и потому мне была необходима небольшая помощь, чтобы сюда поднятся, потому что у меня паркинсонизм, в добавок, и несколько других проблем, о которых я умолчу.\n(Смех)\nНо это не первый раз, когда у нас происходит технологическая революция. У нас были и другие. И есть одна, о которой я хочу говорить. За одно поколение у нации Израильского народа произошла огромная и впечатляющая перемена, которая сделала их великой силой на Ближнем Востоке. Человек по имени Давид взошёл на трон, и Царь Давид стал одним из великих лидеров своего поколения. Он был человеком потрясающего лидерства. Благодать Бога была с ним. Он был блестящим поэтом, философом, писателем, солдатом, стратегии битвы и конфликтов которого люди изучают даже сегодня.\nНо примерно за два столетия до Давида, Хетты открыли секрет выплавки и обработки железа и постепенно то мастерство распространилось. Но они не позволяли Израильтянам ни получить, ни вникнуть в него. А Давид всё это изменил, и ввёл Железный Век в Израиль. И Библия говорит, что Давид положил огромные запасы железа, которые были найдены археологами, которые в современной Палестине являются доказательством того поколения. И вот, вместо примитивных орудий сделанных из палок и камней, у Израиля теперь были железные плуги и серпы и мотыги, и военное оружие. И в течение одного поколения Израиль был совершенно изменён. Введение железа имело, в некотором роде, похожее влияние, на то, как микросхема воздействовала на наше поколение. И Давид обнаружил, что существовало много проблем, неразрешимых техникой.\nОставалось ещё много проблем. И они остаются до сих пор, и вы их пока не разрешили, и я ещё не слышал, чтобы кто-нибудь о том здесь говорил. Как нам разрешить эти три проблемы, которые я хочу упомянуть? Первая проблема, замеченная Давидом была человеческим злом. Откуда оно берётся? Как нам её разрешить? Снова и снова в Псалмах, которые, как сказал Гладстон, являются самой великой книгой в мире, Давид описывает зло человечества. И всё же он говорит, \"Он подкрепляет душу мою.\" Думали ли вы когда-либо о том, насколько мы противоречивы? С одной стороны мы можем исследывать глубочайшие секреты вселенной и значительно раздвигать границы технологии, что наглядно демонстрирует данная конференция. Нам удалось заглянуть под морскую воду на глубину трёх миль, или в галактики, отдалённые от нас на сотни миллиардов лет.\nНо с другой стороны, что-то не так. Наши военные корабли, наши солдаты, теперь на рубеже готовности отправления на войну с Ираком. Итак, что же служит тому причиной? Почему у нас происходят эти войны в каждом поколении, и в каждой части мира? И революции? Мы не умеем ладить с другими людми, даже в наших собственных семьях. Мы находимся в парализующих тисках саморазрушительных привычек, от которых мы не можем избавиться. Расизм, несправедливость и насилие охватывают наш мир, принося трагический урожай страдания и смерти. Даже самые опытные из нас кажутся бессильными разорвать этот порочный круг. Я бы хотел увидеть, как Оракл возьмётся за это. Или как какой-нибудь другой технологический гений примется за работу над этим. Как нам изменить человека, чтобы он не лгал и не мошенничал, и чтобы наши газеты не были полны историй об аферах в бизнесе, труде, спорте, или где угодно?\nБиблия говорит, что проблема находится внутри нас, внутри нашего сердца и души. Наша проблема в том, что мы отделены от нашего Творца, которого мы зовём Богом, и мы нуждаемся в восстановлении наших душ, что возможно только Богу. Иисус сказал, \"Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления.\" Британский философ Бертран Рассел не был религиозным человеком, но он сказал, \"Зло находится в наших сердцах, и вырвано оно должно быть из наших сердец.\" Альберт Эйнштейн - я только что кому-то рассказывал -- когда я выступал в Принстоне, я встретил мистера Эйнштейна. У него не было докторской степени, потому что, по его словам, никто не был достаточно квалифицирован, чтобы ему её присвоить.\n(Смех)\nНо он сделал такое заявление. Он сказал: \"Легче изменить естественные свойства плутония, чем изменить естественные свойства злого духа человека.\" И многие из вас, я уверен, задумывались об этом и ломали над этим голову. Вы видели, как люди брали полезные технологические достижения, такие как Интернет, о котором мы слышали сегодня, и искривляли их до испорченности. видели, как умнейшие люди создавали компьютерные вирусы, разрушаюшие целые системы. Теракт в Оклахома-Сити был простой техникой, использованной ужасным способом. Проблема не в технологии. Проблема в людях, её использующих. Царь Давид сказал, что он знал глубины своей собственной души. Он не мог себя освободить от личных проблем и личных зол, среди которых были убийство и прелюбодеяние. И всё же Царь Давид искал Божьего прощения, и сказал, \"Ты подкрепляешь душу мою.\"\nВидите ли, Библия учит, что мы больше, чем просто тело и ум. Мы - душа. И внутри нас есть нечто, находящееся за пределами нашего понимания. Это часть нас, которая жаждет Бога, или чего-то большего того, что мы можем отыскать в технике. Ваша душа является той частью вас, которая жаждет смысла жизни, и которая ищет чего-то за её пределами. Это та часть вас, которая на самом деле жаждет Бога. Я вижу молодых людей по всему миру в поисках чего-то. Они не знают, что они ищут. Я выступаю во многих университетах, и у меня есть много выступлений, посвященных ответам на вопросы, и -- будь то Кембридж, Гарвард или Оксфорд -- я выступал во всех тех университетах. Я еду в Гарвард через три или четыре -- нет, где-то через два месяца, чтобы читать там лекцию. И мне зададут те же самые вопросы, которые задавали в те несколько прошлых раз, когда я там был. И это будут несколько таких вопросов: Откуда я взялся? Почему я здесь? Куда я направляюсь? В чём смысл жизни? Почему я здесь?\nДаже если у вас нет никаких религиозных верований, иногда вы задумываетесь, не существует ли ещё чего-то другого. Томас Эдисон также сказал: \"Когда вы видите всё, что происходит в мире науки, и в устройстве вселенной, вы не можете отрицать, что есть капитан на капитанском мостике.\" Я помню, как однажды я сидел рядом с женой Горбачёва на ужине в Белом Доме. Я подошёл к послу Добрынину, которого очень хорошо знал, и я бывал в России несколько раз во время Коммунистического режима, и они предоставили мне чудесную свободу действий, которой я не ожидал. И я знал Добрынина очень хорошо, и я сказал: \"Я буду сидеть рядом с женой Горбачёва этим вечером. О чём мне следует с ней говорить?\" И он удивил меня ответом. Он сказал: \"Поговорите с ней о религии и философии. Она ими очень интересуется.\" Я был немного удивлён, но в тот вечер мы о том и говорили, и у нас вышел волнующий разговор, и после она сказала: \"Знаете, я атеистка, я знаю, что там наверху что-то есть, выше, чем мы.\"\nВторая проблема, которую Царь Давид знал, что не может разрешить, была проблемой человечекого страдания. Иов написал самую старую книгу в мире, и он сказал: \"Человек рождается на страдание, [как] искры, чтобы устремляться вверх.\" Да, несомненно, наука многого достигла, чтобы облегчить определённые виды человеческого страдания. Но я -- через несколько месяцев мне будет 80 лет. Я признаюсь, что я очень благодарен за все медицинские достижения, которые поддерживали меня в относительном здравии все эти годы. Мои доктора в клинике Мэйо настаивали на том, чтобы я не ездил сюда -- чтобы быть здесь. Я не выступал около четырёх месяцев. И когда вы говорите так же часто, как я, три или четыре раза в день, вы начинаете барахлить. Вот почему я использую этот подиум и эти заметки. Каждый раз, когда вы видите меня по телевизору где-то, я говорю экспромтом. не читаю. Я никогда не читал ни одного обращения. Я никогда не читал ни речи, ни выступления, ни лекции. Я говорю экспромтом. Но сегодя у меня есть несколько заметок, и тогда, если я начну забывать, что со мной иногда случается, у меня будет к чему обратиться.\nНо даже здесь среди нас, среди самого -- самого развитого общества в мире, у нас есть бедность. У нас есть семьи, которые разлагаются, друзья, которые предают нас. Невыносимые психологические давления подавляют нас. Я никогда не встречал в мире человека, у которого не было бы проблем или тревог. Почему мы страдаем? Это вековой вопрос, на который мы ещё не ответили. И всё же Давид вновь и вновь говорил, что он обращался к Богу. Он сказал, \"Господь - пастырь мой.\" проблема, которую Давид знал, что не мог разрешить, была смерть. Многие комментаторы высказались, что смерть является запрещённой темой нашего поколения. Большинство людей живут так, как будто никогда не умрут. Технологии создают миф о власти над нашей смертностью. Мы видим людей на наших экранах. Мэрилин Монро так же прелестна на экране, какой была и в жизни, и наши -- многие молодые люди верят, что она ещё жива. Они не знают, что она умерла. Или Кларк Гейбл, или кто бы то ни был. Старые звёзды. Они возвращаются к жизни. И они -- они так же великолепны на экране, какими были и в жизни. Но смерть неизбежна.\nНекоторое время назад я выступал перед совместной сессией Конгресса, в прошлом году. И встреча проходила в такой комнате, комнате статуй -- их там находилось около 300. И я сказал, \"В этой комнате у всех нас вместе есть что-то общее, будь то Республиканец, Демократ, или кто-либо ещё.\" Я сказал, \"Мы все умрём.\" И это у нас общее со всеми этими великими людьми прошлого, которые смотрят на нас. И это зачастую очень сложно понять молодым Им трудно понять, что они когда-то умрут. Как писал древний писатель Екклесиаст, он сказал, есть время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать. Я стоял у смертного ложа нескольких известных людей, которых вы, наверняка, знаете. Я говорил с ними. Я видел их в те мучительные мгновения, когда они были до смерти напуганны.\nИ однако, несколько лет до того, смерть никогда не приходила к ним на ум. Я разговаривал с одной женщиной на прошлой неделе, отец которой был известным врачом. Она сказала, что он никогда не думал о Боге, никогда не говорил о Боге, не верил в Бога. Он был атеистом. Но она сказала, когда ему пришло время умирать, он сел на краю кровати однажды, и попросил медсестру позволить ему встретиться со священником. И он сказал, что впервые в жизни он задумался о неизбежном, и о Боге. Существовал ли Бог? Несколько лет назад, студент университета спросил меня: \"Что вас в жизни больше всего удивляет?\" И я сказал, что больше всего меня удивляет мимолётность жизни. Она пролетает так быстро. Но это не обязательно должно быть так. Вернер фон Браун, среди последствий Второй Мировой заключил, и я цитирую: \"Наука и религия не противницы. Напротив, они - сёстры.\" Он лично этим и жил. Я знал доктора фон Брауна очень хорошо. И он сказал: \"Говоря за себя, я могу только сказать, что величие космоса служит только подтверждением убеждения в несомненном наличии творца.\" Он также сказал: \"В наших поисках познания Бога, я пришёл к тому, что жизнь Иисуса Христа должна быть центром наших усилий и вдохновения. Действительность этой жизни и Его воскресения - надежда человечества.\"\nЯ много раз выступал в Германии, и во Франции, и в разных частях мира -- у меня была привилегия говорить в 105 странах. И один раз я был приглашён посетить Канцлера Аденауэра, кто тогда считался некоторого рода основателем современной Германии со времён войны. И он однажды -- и он сказал мне, он сказал: \"Молодой человек,\" сказал он, \"Веришь ли ты в воскресение Иисуса Христа?\" И я сказал: \"Да, сэр, я верю.\" Он сказал: \"Я тоже верю.\" Он сказал: \"Когда я оставлю свою должность, я буду проводить своё время за написанием книги о том, почему Иисус Христос воскрес, и почему так важно этому верить.\" В одной из своих пьес, Александр Солженицын изображает умирающего, который говорит собравшимся у его кровати: \"Чувствовать сожаление ужасно в тот момент, когда умираешь.\" Как нужно жить, чтобы не чувствовать сожаления, когда умираешь?\nБлез Паскаль задал такой же самый вопрос во Франции 17-ого века. Паскаль был назван архитектором современной цивилизации. Он был выдающимся учёным и передовиком в математике, даже ещё подростком. Многие считают его основателем теории вероятности, и создателем первой модели компьютера. И конечно же все вы знакомы с компьютерным языком названным в его честь. Паскаль исследовал глубины человеческих дилемм относительно зла, страдания, и смерти. Он был поражён тем же самым феноменом, о котором мы говорим: что люди могут достичь чрезвычайных высот в науке, исскустве, предпринимательстве, и в тоже самое время быть полны озлобления, лицемерия, и имеют -- и ненависть к самим себе. Паскаль видел нас как удивительную смесь гения и самообмана. 23-его ноября, 1654, Паскаль испытал глубокое религиозное переживание. Он записал в свой дневник такие слова: \"Я отдаю себя, всецело, Иисусу Христу, моему Искупителю.\"\nДва века спустя один Французский историк сказал: \"Редко случалось, что интеллект настолько великий предавался с таким смирением власти Иисуса Христа.\" Паскаль пришёл к тому, что любовь и благодать Бога не только могут веруть нас к гармонии, но он также верил, что его собственные грехи и падения могут быть прощены, и что когда он умрёт, он попадёт в место, называемое небесами. Он испытал это таким образом, который был за пределами научных наблюдений и разума. Это он начертал знаменитые слова: \"У сердца свои доводы, о которых разум не знает.\"\nНастолько же известно Пари Паскаля. По сути, он говорит следующее: \"Если вы поспорите, что Бог есть, и откроете себя Его любви, вы ничего не потеряете, даже если вы неправы. Но если вы поспорите, что Бога нет, тогда вы потеряете всё, эту жизнь и последующую.\" Для Паскаля научные знания тускнели рядом с познанием Бога. Познание Бога было превыше всего, когда-либо приходившего к нему на ум. Он был готов с Ним встретиться, когда он умирал в 39 лет. Царь Давид жил до 70 -- долгое время для его эпохи. И однако, ему тоже пришлось встретиться со смертью, он написал такие слова: \"Если пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною.\"\nЭто был ответ Давида на три дилеммы зла, страдания и смерти. Он может быть вашим тоже, тогда как вы ищете живого Бога и позволяете Ему наполнить вашу жизнь и дать вам надежду на будущее. Когда мне было 17 лет, я родился и вырос на ферме в Северной Каролине. Я доил коров каждое утро, и мне надо было доить тех же самых коров каждый вечер, когда я возвращался домой со школы, их было 20, тех моих коров -- за которых я отвечал, и я работал на ферме и старался не отставать в учёбе. Я не получал хороших оценок в шкколе. Я их не получал и в институте, до тех пор, пока что-то не произошло в моём сердце.\nОднажды, я встретился лицом к лицу со Христом. Он сказал: \"Я есть путь, истина и жизнь.\" Вы можете такое представить? \"Я есть истина. Я воплощение всей истины.\" Он был либо лжецом. Либо сумасшедшим. Либо Тем, кем говорил, что был. Кем же Он был? Мне нужно было принять решение. Я не мог этого доказать. Я не мог ставить над этим эксперименты в лаборатории. Но по вере я сказал, что верю Ему, и Он вошёл в моё сердце и изменил мою жизнь. И теперь я готов, когда услышу тот призыв, войти в присутствие Бога. Спасибо, и да благословит Бог всех вас.\n(Аплодисменты)\nСпасибо за такую привилегию. Это было замечательно.\nРичард Вурмен: У вас получилось. Спасибо [неразборчиво].\n(Аплодисменты)"
}
] |
Billy Graham: On technology and faith
TED Talk Subtitles and Transcript: Speaking at TED in 1998, Rev. Billy Graham marvels at technology's power to improve lives and change the world -- but says the end of evil, suffering and death will come only after the world accepts Christ. A legendary talk from TED's archives.
As a clergyman, you can imagine how out of place I feel. I feel like a fish out of water, or maybe an owl out of the air.
(Laughter)
I was preaching in San Jose some time ago, and my friend Mark Kvamme, who helped introduce me to this conference, brought several CEOs and leaders of some of the companies here in the Silicon Valley to have breakfast with me, or I with them. And I was so stimulated. And had such -- it was an eye-opening experience to hear them talk about the world that is yet to come through technology and science. I know that we're near the end of this conference, and some of you may be wondering why they have a speaker from the field of religion. Richard can answer that, because he made that decision.
But some years ago I was on an elevator in Philadelphia, coming down. I was to address a conference at a hotel. And on that elevator a man said, "I hear Billy Graham is staying in this hotel." And another man looked in my direction and said, "Yes, there he is. He's on this elevator with us." And this man looked me up and down for about 10 seconds, and he said, "My, what an anticlimax!"
(Laughter)
I hope that you won't feel that these few moments with me is not a -- is an anticlimax, after all these tremendous talks that you've heard, and addresses, which I intend to listen to every one of them. But I was on an airplane in the east some years ago, and the man sitting across the aisle from me was the mayor of Charlotte, North Carolina. His name was John Belk. Some of you will probably know him. And there was a drunk man on there, and he got up out of his seat two or three times, and he was making everybody upset by what he was trying to do. And he was slapping the stewardess and pinching her as she went by, and everybody was upset with him. And finally, John Belk said, "Do you know who's sitting here?" And the man said, "No, who?" He said, "It's Billy Graham, the preacher." He said, "You don't say!" And he turned to me, and he said, "Put her there!" He said, "Your sermons have certainly helped me."
(Laughter)
And I suppose that that's true with thousands of people.
(Laughter)
I know that as you have been peering into the future, and as we've heard some of it here tonight, I would like to live in that age and see what is going to be. But I won't, because I'm 80 years old. This is my eightieth year, and I know that my time is brief. I have phlebitis at the moment, in both legs, and that's the reason that I had to have a little help in getting up here, because I have Parkinson's disease in addition to that, and some other problems that I won't talk about.
(Laughter)
But this is not the first time that we've had a technological revolution. We've had others. And there's one that I want to talk about. In one generation, the nation of the people of Israel had a tremendous and dramatic change that made them a great power in the Near East. A man by the name of David came to the throne, and King David became one of the great leaders of his generation. He was a man of tremendous leadership. He had the favor of God with him. He was a brilliant poet, philosopher, writer, soldier -- with strategies in battle and conflict that people study even today.
But about two centuries before David, the Hittites had discovered the secret of smelting and processing of iron, and, slowly, that skill spread. But they wouldn't allow the Israelis to look into it, or to have any. But David changed all of that, and he introduced the Iron Age to Israel. And the Bible says that David laid up great stores of iron, and which archaeologists have found, that in present-day Palestine, there are evidences of that generation. Now, instead of crude tools made of sticks and stones, Israel now had iron plows, and sickles, and hoes and military weapons. And in the course of one generation, Israel was completely changed. The introduction of iron, in some ways, had an impact a little bit like the microchip has had on our generation. And David found that there were many problems that technology could not solve.
There were many problems still left. And they're still with us, and you haven't solved them, and I haven't heard anybody here speak to that. How do we solve these three problems that I'd like to mention? The first one that David saw was human evil. Where does it come from? How do we solve it? Over again and again in the Psalms, which Gladstone said was the greatest book in the world, David describes the evils of the human race. And yet he says, "He restores my soul." Have you ever thought about what a contradiction we are? On one hand, we can probe the deepest secrets of the universe and dramatically push back the frontiers of technology, as this conference vividly demonstrates. We've seen under the sea, three miles down, or galaxies hundreds of billions of years out in the future.
But on the other hand, something is wrong. Our battleships, our soldiers, are on a frontier now, almost ready to go to war with Iraq. Now, what causes this? Why do we have these wars in every generation, and in every part of the world? And revolutions? We can't get along with other people, even in our own families. We find ourselves in the paralyzing grip of self-destructive habits we can't break. Racism and injustice and violence sweep our world, bringing a tragic harvest of heartache and death. Even the most sophisticated among us seem powerless to break this cycle. I would like to see Oracle take up that, or some other technological geniuses work on this. How do we change man, so that he doesn't lie and cheat, and our newspapers are not filled with stories of fraud in business or labor or athletics or wherever?
The Bible says the problem is within us, within our hearts and our souls. Our problem is that we are separated from our Creator, which we call God, and we need to have our souls restored, something only God can do. Jesus said, "For out of the heart come evil thoughts: murders, sexual immorality, theft, false testimonies, slander." The British philosopher Bertrand Russell was not a religious man, but he said, "It's in our hearts that the evil lies, and it's from our hearts that it must be plucked out." Albert Einstein -- I was just talking to someone, when I was speaking at Princeton, and I met Mr. Einstein. He didn't have a doctor's degree, because he said nobody was qualified to give him one.
(Laughter)
But he made this statement. He said, "It's easier to denature plutonium than to denature the evil spirit of man." And many of you, I'm sure, have thought about that and puzzled over it. You've seen people take beneficial technological advances, such as the Internet we've heard about tonight, and twist them into something corrupting. You've seen brilliant people devise computer viruses that bring down whole systems. The Oklahoma City bombing was simple technology, horribly used. The problem is not technology. The problem is the person or persons using it. King David said that he knew the depths of his own soul. He couldn't free himself from personal problems and personal evils that included murder and adultery. Yet King David sought God's forgiveness, and said, "You can restore my soul."
You see, the Bible teaches that we're more than a body and a mind. We are a soul. And there's something inside of us that is beyond our understanding. That's the part of us that yearns for God, or something more than we find in technology. Your soul is that part of you that yearns for meaning in life, and which seeks for something beyond this life. It's the part of you that yearns, really, for God. I find [that] young people all over the world are searching for something. They don't know what it is. I speak at many universities, and I have many questions and answer periods, and whether it's Cambridge, or Harvard, or Oxford -- I've spoken at all of those universities. I'm going to Harvard in about three or four -- no, it's about two months from now -- to give a lecture. And I'll be asked the same questions that I was asked the last few times I've been there. And it'll be on these questions: where did I come from? Why am I here? Where am I going? What's life all about? Why am I here?
Even if you have no religious belief, there are times when you wonder that there's something else. Thomas Edison also said, "When you see everything that happens in the world of science, and in the working of the universe, you cannot deny that there's a captain on the bridge." I remember once, I sat beside Mrs. Gorbachev at a White House dinner. I went to Ambassador Dobrynin, whom I knew very well. And I'd been to Russia several times under the Communists, and they'd given me marvelous freedom that I didn't expect. And I knew Mr. Dobrynin very well, and I said, "I'm going to sit beside Mrs. Gorbachev tonight. What shall I talk to her about?" And he surprised me with the answer. He said, "Talk to her about religion and philosophy. That's what she's really interested in." I was a little bit surprised, but that evening that's what we talked about, and it was a stimulating conversation. And afterward, she said, "You know, I'm an atheist, but I know that there's something up there higher than we are."
The second problem that King David realized he could not solve was the problem of human suffering. Writing the oldest book in the world was Job, and he said, "Man is born unto trouble as the sparks fly upward." Yes, to be sure, science has done much to push back certain types of human suffering. But I'm -- in a few months, I'll be 80 years of age. I admit that I'm very grateful for all the medical advances that have kept me in relatively good health all these years. My doctors at the Mayo Clinic urged me not to take this trip out here to this -- to be here. I haven't given a talk in nearly four months. And when you speak as much as I do, three or four times a day, you get rusty. That's the reason I'm using this podium and using these notes. Every time you ever hear me on the television or somewhere, I'm ad-libbing. I'm not reading. I never read an address. I never read a speech or a talk or a lecture. I talk ad lib. But tonight, I've got some notes here so that if I begin to forget, which I do sometimes, I've got something I can turn to.
But even here among us, most -- in the most advanced society in the world, we have poverty. We have families that self-destruct, friends that betray us. Unbearable psychological pressures bear down on us. I've never met a person in the world that didn't have a problem or a worry. Why do we suffer? It's an age-old question that we haven't answered. Yet David again and again said that he would turn to God. He said, "The Lord is my shepherd." The final problem that David knew he could not solve was death. Many commentators have said that death is the forbidden subject of our generation. Most people live as if they're never going to die. Technology projects the myth of control over our mortality. We see people on our screens. Marilyn Monroe is just as beautiful on the screen as she was in person, and our -- many young people think she's still alive. They don't know that she's dead. Or Clark Gable, or whoever it is. The old stars, they come to life. And they're -- they're just as great on that screen as they were in person. But death is inevitable.
I spoke some time ago to a joint session of Congress, last year. And we were meeting in that room, the statue room. About 300 of them were there. And I said, "There's one thing that we have in common in this room, all of us together, whether Republican or Democrat, or whoever." I said, "We're all going to die. And we have that in common with all these great men of the past that are staring down at us." And it's often difficult for young people to understand that. It's difficult for them to understand that they're going to die. As the ancient writer of Ecclesiastes wrote, he said, there's every activity under heaven. There's a time to be born, and there's a time to die. I've stood at the deathbed of several famous people, whom you would know. I've talked to them. I've seen them in those agonizing moments when they were scared to death.
And yet, a few years earlier, death never crossed their mind. I talked to a woman this past week whose father was a famous doctor. She said he never thought of God, never talked about God, didn't believe in God. He was an atheist. But she said, as he came to die, he sat up on the side of the bed one day, and he asked the nurse if he could see the chaplain. And he said, for the first time in his life he'd thought about the inevitable, and about God. Was there a God? A few years ago, a university student asked me, "What is the greatest surprise in your life?" And I said, "The greatest surprise in my life is the brevity of life. It passes so fast." But it does not need to have to be that way. Wernher von Braun, in the aftermath of World War II concluded, quote: "science and religion are not antagonists. On the contrary, they're sisters." He put it on a personal basis. I knew Dr. von Braun very well. And he said, "Speaking for myself, I can only say that the grandeur of the cosmos serves only to confirm a belief in the certainty of a creator." He also said, "In our search to know God, I've come to believe that the life of Jesus Christ should be the focus of our efforts and inspiration. The reality of this life and His resurrection is the hope of mankind."
I've done a lot of speaking in Germany and in France, and in different parts of the world -- 105 countries it's been my privilege to speak in. And I was invited one day to visit Chancellor Adenauer, who was looked upon as sort of the founder of modern Germany, since the war. And he once -- and he said to me, he said, "Young man." He said, "Do you believe in the resurrection of Jesus Christ?" And I said, "Sir, I do." He said, "So do I." He said, "When I leave office, I'm going to spend my time writing a book on why Jesus Christ rose again, and why it's so important to believe that." In one of his plays, Alexander Solzhenitsyn depicts a man dying, who says to those gathered around his bed, "The moment when it's terrible to feel regret is when one is dying." How should one live in order not to feel regret when one is dying?
Blaise Pascal asked exactly that question in seventeenth-century France. Pascal has been called the architect of modern civilization. He was a brilliant scientist at the frontiers of mathematics, even as a teenager. He is viewed by many as the founder of the probability theory, and a creator of the first model of a computer. And of course, you are all familiar with the computer language named for him. Pascal explored in depth our human dilemmas of evil, suffering and death. He was astounded at the phenomenon we've been considering: that people can achieve extraordinary heights in science, the arts and human enterprise, yet they also are full of anger, hypocrisy and have -- and self-hatreds. Pascal saw us as a remarkable mixture of genius and self-delusion. On November 23, 1654, Pascal had a profound religious experience. He wrote in his journal these words: "I submit myself, absolutely, to Jesus Christ, my redeemer."
A French historian said, two centuries later, "Seldom has so mighty an intellect submitted with such humility to the authority of Jesus Christ." Pascal came to believe not only the love and the grace of God could bring us back into harmony, but he believed that his own sins and failures could be forgiven, and that when he died he would go to a place called heaven. He experienced it in a way that went beyond scientific observation and reason. It was he who penned the well-known words, "The heart has its reasons, which reason knows not of."
Equally well known is Pascal's Wager. Essentially, he said this: "if you bet on God, and open yourself to his love, you lose nothing, even if you're wrong. But if instead you bet that there is no God, then you can lose it all, in this life and the life to come." For Pascal, scientific knowledge paled beside the knowledge of God. The knowledge of God was far beyond anything that ever crossed his mind. He was ready to face him when he died at the age of 39. King David lived to be 70, a long time in his era. Yet he too had to face death, and he wrote these words: "even though I walk through the valley of the shadow of death, I will fear no evil, for you are with me."
This was David's answer to three dilemmas of evil, suffering and death. It can be yours, as well, as you seek the living God and allow him to fill your life and give you hope for the future. When I was 17 years of age, I was born and reared on a farm in North Carolina. I milked cows every morning, and I had to milk the same cows every evening when I came home from school. And there were 20 of them that I had -- that I was responsible for, and I worked on the farm and tried to keep up with my studies. I didn't make good grades in high school. I didn't make them in college, until something happened in my heart.
One day, I was faced face-to-face with Christ. He said, "I am the way, the truth and the life." Can you imagine that? "I am the truth. I'm the embodiment of all truth." He was a liar. Or he was insane. Or he was what he claimed to be. Which was he? I had to make that decision. I couldn't prove it. I couldn't take it to a laboratory and experiment with it. But by faith I said, I believe him, and he came into my heart and changed my life. And now I'm ready, when I hear that call, to go into the presence of God. Thank you, and God bless all of you.
(Applause)
Thank you for the privilege. It was great.
Richard Wurman: You did it. Thanks.
(Applause)
|
Билли Грэм о технике, вере и страдании
TED Talk Subtitles and Transcript: Выступая на TED в 1998 году, священнослужитель Билли Грэм восхищается способностью техники улучшать жизни и изменять мир -- но утверждает, что конец злу, страданию и смерти придёт только после того, как мир примет Христа. Легендарное выступление из архивов TED.
Как священнослужитель, можете представить, насколько не в своей тарелке я себя ощущаю. Словно рыба, вытащенная из воды, или как сова, вытащенная из воздуха.
(Смех)
Как-то раз я проповедывал в Сан-Хосе, и мой друг, Марк Квамме, который познакомил меня с нынешней конференцией, привёл нескольких генеральных директоров и лидеров некоторых компаний, расположенных здесь, в Силиконовой Долине, чтобы позавтракать со мной, или мне с ними. И я был настолько взволнован. И мне было - это было настолько поучительно услышать их разговор о том, каким будет мир, благодаря технике и науке. Я знаю, что конференции уже близится конец, и некоторые из вас, возможно, недоумевают, почему пригласили спикера из области религии. Пускай ответит Ричард, это было его решение.
Но несколько лет назад я спускался в лифте в Филадельфии. Я собирался выступить на конференции в гостинице. И в том лифте один человек сказал: "Я слышал, что Билли Грэм остановился в этом отеле." А другой человек посмотрел в мою сторону и сказал: "Да, а вот и он. Он вместе с нами в лифте." И тот человек осмотрел меня с ног до головы около 10 секунд и сказал: "Ну и ну, какой разочарующий итог!"
(Смех)
Я надеюсь, эти несколько моментов со мной не покажутся вам разочарующим итогом всех выдающихся речей, которые вы слышали, и обращений, каждое из которых я сам намереваюсь послушать. Но я летел на самолёте через Восток несколько лет назад, и человек, сидящий через проход напротив меня, был мэром города Шарлотт в Северной Каролине. звали Джон Белк. Некоторые из вас, наверное, его знают. С нами летел один пьяный мужчина, и он поднимался со своего кресла два или три раза, и он огорчал всех тем, что пытался сделать, и он шлёпал и щипал стюардессу, когда та проходила мимо, и все были им недовольны. И наконец, Джон Белк сказал: "Знаете ли вы, кто здесь сидит?" И мужчина сказал: "Нет, кто?" Он ответил: "Это Билли Грэм, проповедник". Он сказал, "Да что вы говорите!" И он повернулся ко мне, и сказал: "Пожмём же руки!" Он сказал: "Ваши проповеди, несомненно, помогли мне."
(Смех)
И я предполагаю, с этим согласятся тысячи человек.
(Смех)
Я знаю, что вы заглядывали в будущее, и как мы уже слышали сегодня вечером, мне хотелось бы жить в том времени и увидеть, каким оно будет. Но мне не доведётся, потому что мне 80 лет; это мой 80-ый год, и я знаю, что моё время коротко. На данный момент у меня флебит в обеих ногах, и потому мне была необходима небольшая помощь, чтобы сюда поднятся, потому что у меня паркинсонизм, в добавок, и несколько других проблем, о которых я умолчу.
(Смех)
Но это не первый раз, когда у нас происходит технологическая революция. У нас были и другие. И есть одна, о которой я хочу говорить. За одно поколение у нации Израильского народа произошла огромная и впечатляющая перемена, которая сделала их великой силой на Ближнем Востоке. Человек по имени Давид взошёл на трон, и Царь Давид стал одним из великих лидеров своего поколения. Он был человеком потрясающего лидерства. Благодать Бога была с ним. Он был блестящим поэтом, философом, писателем, солдатом, стратегии битвы и конфликтов которого люди изучают даже сегодня.
Но примерно за два столетия до Давида, Хетты открыли секрет выплавки и обработки железа и постепенно то мастерство распространилось. Но они не позволяли Израильтянам ни получить, ни вникнуть в него. А Давид всё это изменил, и ввёл Железный Век в Израиль. И Библия говорит, что Давид положил огромные запасы железа, которые были найдены археологами, которые в современной Палестине являются доказательством того поколения. И вот, вместо примитивных орудий сделанных из палок и камней, у Израиля теперь были железные плуги и серпы и мотыги, и военное оружие. И в течение одного поколения Израиль был совершенно изменён. Введение железа имело, в некотором роде, похожее влияние, на то, как микросхема воздействовала на наше поколение. И Давид обнаружил, что существовало много проблем, неразрешимых техникой.
Оставалось ещё много проблем. И они остаются до сих пор, и вы их пока не разрешили, и я ещё не слышал, чтобы кто-нибудь о том здесь говорил. Как нам разрешить эти три проблемы, которые я хочу упомянуть? Первая проблема, замеченная Давидом была человеческим злом. Откуда оно берётся? Как нам её разрешить? Снова и снова в Псалмах, которые, как сказал Гладстон, являются самой великой книгой в мире, Давид описывает зло человечества. И всё же он говорит, "Он подкрепляет душу мою." Думали ли вы когда-либо о том, насколько мы противоречивы? С одной стороны мы можем исследывать глубочайшие секреты вселенной и значительно раздвигать границы технологии, что наглядно демонстрирует данная конференция. Нам удалось заглянуть под морскую воду на глубину трёх миль, или в галактики, отдалённые от нас на сотни миллиардов лет.
Но с другой стороны, что-то не так. Наши военные корабли, наши солдаты, теперь на рубеже готовности отправления на войну с Ираком. Итак, что же служит тому причиной? Почему у нас происходят эти войны в каждом поколении, и в каждой части мира? И революции? Мы не умеем ладить с другими людми, даже в наших собственных семьях. Мы находимся в парализующих тисках саморазрушительных привычек, от которых мы не можем избавиться. Расизм, несправедливость и насилие охватывают наш мир, принося трагический урожай страдания и смерти. Даже самые опытные из нас кажутся бессильными разорвать этот порочный круг. Я бы хотел увидеть, как Оракл возьмётся за это. Или как какой-нибудь другой технологический гений примется за работу над этим. Как нам изменить человека, чтобы он не лгал и не мошенничал, и чтобы наши газеты не были полны историй об аферах в бизнесе, труде, спорте, или где угодно?
Библия говорит, что проблема находится внутри нас, внутри нашего сердца и души. Наша проблема в том, что мы отделены от нашего Творца, которого мы зовём Богом, и мы нуждаемся в восстановлении наших душ, что возможно только Богу. Иисус сказал, "Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления." Британский философ Бертран Рассел не был религиозным человеком, но он сказал, "Зло находится в наших сердцах, и вырвано оно должно быть из наших сердец." Альберт Эйнштейн - я только что кому-то рассказывал -- когда я выступал в Принстоне, я встретил мистера Эйнштейна. У него не было докторской степени, потому что, по его словам, никто не был достаточно квалифицирован, чтобы ему её присвоить.
(Смех)
Но он сделал такое заявление. Он сказал: "Легче изменить естественные свойства плутония, чем изменить естественные свойства злого духа человека." И многие из вас, я уверен, задумывались об этом и ломали над этим голову. Вы видели, как люди брали полезные технологические достижения, такие как Интернет, о котором мы слышали сегодня, и искривляли их до испорченности. видели, как умнейшие люди создавали компьютерные вирусы, разрушаюшие целые системы. Теракт в Оклахома-Сити был простой техникой, использованной ужасным способом. Проблема не в технологии. Проблема в людях, её использующих. Царь Давид сказал, что он знал глубины своей собственной души. Он не мог себя освободить от личных проблем и личных зол, среди которых были убийство и прелюбодеяние. И всё же Царь Давид искал Божьего прощения, и сказал, "Ты подкрепляешь душу мою."
Видите ли, Библия учит, что мы больше, чем просто тело и ум. Мы - душа. И внутри нас есть нечто, находящееся за пределами нашего понимания. Это часть нас, которая жаждет Бога, или чего-то большего того, что мы можем отыскать в технике. Ваша душа является той частью вас, которая жаждет смысла жизни, и которая ищет чего-то за её пределами. Это та часть вас, которая на самом деле жаждет Бога. Я вижу молодых людей по всему миру в поисках чего-то. Они не знают, что они ищут. Я выступаю во многих университетах, и у меня есть много выступлений, посвященных ответам на вопросы, и -- будь то Кембридж, Гарвард или Оксфорд -- я выступал во всех тех университетах. Я еду в Гарвард через три или четыре -- нет, где-то через два месяца, чтобы читать там лекцию. И мне зададут те же самые вопросы, которые задавали в те несколько прошлых раз, когда я там был. И это будут несколько таких вопросов: Откуда я взялся? Почему я здесь? Куда я направляюсь? В чём смысл жизни? Почему я здесь?
Даже если у вас нет никаких религиозных верований, иногда вы задумываетесь, не существует ли ещё чего-то другого. Томас Эдисон также сказал: "Когда вы видите всё, что происходит в мире науки, и в устройстве вселенной, вы не можете отрицать, что есть капитан на капитанском мостике." Я помню, как однажды я сидел рядом с женой Горбачёва на ужине в Белом Доме. Я подошёл к послу Добрынину, которого очень хорошо знал, и я бывал в России несколько раз во время Коммунистического режима, и они предоставили мне чудесную свободу действий, которой я не ожидал. И я знал Добрынина очень хорошо, и я сказал: "Я буду сидеть рядом с женой Горбачёва этим вечером. О чём мне следует с ней говорить?" И он удивил меня ответом. Он сказал: "Поговорите с ней о религии и философии. Она ими очень интересуется." Я был немного удивлён, но в тот вечер мы о том и говорили, и у нас вышел волнующий разговор, и после она сказала: "Знаете, я атеистка, я знаю, что там наверху что-то есть, выше, чем мы."
Вторая проблема, которую Царь Давид знал, что не может разрешить, была проблемой человечекого страдания. Иов написал самую старую книгу в мире, и он сказал: "Человек рождается на страдание, [как] искры, чтобы устремляться вверх." Да, несомненно, наука многого достигла, чтобы облегчить определённые виды человеческого страдания. Но я -- через несколько месяцев мне будет 80 лет. Я признаюсь, что я очень благодарен за все медицинские достижения, которые поддерживали меня в относительном здравии все эти годы. Мои доктора в клинике Мэйо настаивали на том, чтобы я не ездил сюда -- чтобы быть здесь. Я не выступал около четырёх месяцев. И когда вы говорите так же часто, как я, три или четыре раза в день, вы начинаете барахлить. Вот почему я использую этот подиум и эти заметки. Каждый раз, когда вы видите меня по телевизору где-то, я говорю экспромтом. не читаю. Я никогда не читал ни одного обращения. Я никогда не читал ни речи, ни выступления, ни лекции. Я говорю экспромтом. Но сегодя у меня есть несколько заметок, и тогда, если я начну забывать, что со мной иногда случается, у меня будет к чему обратиться.
Но даже здесь среди нас, среди самого -- самого развитого общества в мире, у нас есть бедность. У нас есть семьи, которые разлагаются, друзья, которые предают нас. Невыносимые психологические давления подавляют нас. Я никогда не встречал в мире человека, у которого не было бы проблем или тревог. Почему мы страдаем? Это вековой вопрос, на который мы ещё не ответили. И всё же Давид вновь и вновь говорил, что он обращался к Богу. Он сказал, "Господь - пастырь мой." проблема, которую Давид знал, что не мог разрешить, была смерть. Многие комментаторы высказались, что смерть является запрещённой темой нашего поколения. Большинство людей живут так, как будто никогда не умрут. Технологии создают миф о власти над нашей смертностью. Мы видим людей на наших экранах. Мэрилин Монро так же прелестна на экране, какой была и в жизни, и наши -- многие молодые люди верят, что она ещё жива. Они не знают, что она умерла. Или Кларк Гейбл, или кто бы то ни был. Старые звёзды. Они возвращаются к жизни. И они -- они так же великолепны на экране, какими были и в жизни. Но смерть неизбежна.
Некоторое время назад я выступал перед совместной сессией Конгресса, в прошлом году. И встреча проходила в такой комнате, комнате статуй -- их там находилось около 300. И я сказал, "В этой комнате у всех нас вместе есть что-то общее, будь то Республиканец, Демократ, или кто-либо ещё." Я сказал, "Мы все умрём." И это у нас общее со всеми этими великими людьми прошлого, которые смотрят на нас. И это зачастую очень сложно понять молодым Им трудно понять, что они когда-то умрут. Как писал древний писатель Екклесиаст, он сказал, есть время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать. Я стоял у смертного ложа нескольких известных людей, которых вы, наверняка, знаете. Я говорил с ними. Я видел их в те мучительные мгновения, когда они были до смерти напуганны.
И однако, несколько лет до того, смерть никогда не приходила к ним на ум. Я разговаривал с одной женщиной на прошлой неделе, отец которой был известным врачом. Она сказала, что он никогда не думал о Боге, никогда не говорил о Боге, не верил в Бога. Он был атеистом. Но она сказала, когда ему пришло время умирать, он сел на краю кровати однажды, и попросил медсестру позволить ему встретиться со священником. И он сказал, что впервые в жизни он задумался о неизбежном, и о Боге. Существовал ли Бог? Несколько лет назад, студент университета спросил меня: "Что вас в жизни больше всего удивляет?" И я сказал, что больше всего меня удивляет мимолётность жизни. Она пролетает так быстро. Но это не обязательно должно быть так. Вернер фон Браун, среди последствий Второй Мировой заключил, и я цитирую: "Наука и религия не противницы. Напротив, они - сёстры." Он лично этим и жил. Я знал доктора фон Брауна очень хорошо. И он сказал: "Говоря за себя, я могу только сказать, что величие космоса служит только подтверждением убеждения в несомненном наличии творца." Он также сказал: "В наших поисках познания Бога, я пришёл к тому, что жизнь Иисуса Христа должна быть центром наших усилий и вдохновения. Действительность этой жизни и Его воскресения - надежда человечества."
Я много раз выступал в Германии, и во Франции, и в разных частях мира -- у меня была привилегия говорить в 105 странах. И один раз я был приглашён посетить Канцлера Аденауэра, кто тогда считался некоторого рода основателем современной Германии со времён войны. И он однажды -- и он сказал мне, он сказал: "Молодой человек," сказал он, "Веришь ли ты в воскресение Иисуса Христа?" И я сказал: "Да, сэр, я верю." Он сказал: "Я тоже верю." Он сказал: "Когда я оставлю свою должность, я буду проводить своё время за написанием книги о том, почему Иисус Христос воскрес, и почему так важно этому верить." В одной из своих пьес, Александр Солженицын изображает умирающего, который говорит собравшимся у его кровати: "Чувствовать сожаление ужасно в тот момент, когда умираешь." Как нужно жить, чтобы не чувствовать сожаления, когда умираешь?
Блез Паскаль задал такой же самый вопрос во Франции 17-ого века. Паскаль был назван архитектором современной цивилизации. Он был выдающимся учёным и передовиком в математике, даже ещё подростком. Многие считают его основателем теории вероятности, и создателем первой модели компьютера. И конечно же все вы знакомы с компьютерным языком названным в его честь. Паскаль исследовал глубины человеческих дилемм относительно зла, страдания, и смерти. Он был поражён тем же самым феноменом, о котором мы говорим: что люди могут достичь чрезвычайных высот в науке, исскустве, предпринимательстве, и в тоже самое время быть полны озлобления, лицемерия, и имеют -- и ненависть к самим себе. Паскаль видел нас как удивительную смесь гения и самообмана. 23-его ноября, 1654, Паскаль испытал глубокое религиозное переживание. Он записал в свой дневник такие слова: "Я отдаю себя, всецело, Иисусу Христу, моему Искупителю."
Два века спустя один Французский историк сказал: "Редко случалось, что интеллект настолько великий предавался с таким смирением власти Иисуса Христа." Паскаль пришёл к тому, что любовь и благодать Бога не только могут веруть нас к гармонии, но он также верил, что его собственные грехи и падения могут быть прощены, и что когда он умрёт, он попадёт в место, называемое небесами. Он испытал это таким образом, который был за пределами научных наблюдений и разума. Это он начертал знаменитые слова: "У сердца свои доводы, о которых разум не знает."
Настолько же известно Пари Паскаля. По сути, он говорит следующее: "Если вы поспорите, что Бог есть, и откроете себя Его любви, вы ничего не потеряете, даже если вы неправы. Но если вы поспорите, что Бога нет, тогда вы потеряете всё, эту жизнь и последующую." Для Паскаля научные знания тускнели рядом с познанием Бога. Познание Бога было превыше всего, когда-либо приходившего к нему на ум. Он был готов с Ним встретиться, когда он умирал в 39 лет. Царь Давид жил до 70 -- долгое время для его эпохи. И однако, ему тоже пришлось встретиться со смертью, он написал такие слова: "Если пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною."
Это был ответ Давида на три дилеммы зла, страдания и смерти. Он может быть вашим тоже, тогда как вы ищете живого Бога и позволяете Ему наполнить вашу жизнь и дать вам надежду на будущее. Когда мне было 17 лет, я родился и вырос на ферме в Северной Каролине. Я доил коров каждое утро, и мне надо было доить тех же самых коров каждый вечер, когда я возвращался домой со школы, их было 20, тех моих коров -- за которых я отвечал, и я работал на ферме и старался не отставать в учёбе. Я не получал хороших оценок в шкколе. Я их не получал и в институте, до тех пор, пока что-то не произошло в моём сердце.
Однажды, я встретился лицом к лицу со Христом. Он сказал: "Я есть путь, истина и жизнь." Вы можете такое представить? "Я есть истина. Я воплощение всей истины." Он был либо лжецом. Либо сумасшедшим. Либо Тем, кем говорил, что был. Кем же Он был? Мне нужно было принять решение. Я не мог этого доказать. Я не мог ставить над этим эксперименты в лаборатории. Но по вере я сказал, что верю Ему, и Он вошёл в моё сердце и изменил мою жизнь. И теперь я готов, когда услышу тот призыв, войти в присутствие Бога. Спасибо, и да благословит Бог всех вас.
(Аплодисменты)
Спасибо за такую привилегию. Это было замечательно.
Ричард Вурмен: У вас получилось. Спасибо [неразборчиво].
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Rob Knight: How our microbes make us who we are\nTED Talk Subtitles and Transcript: Rob Knight is a pioneer in studying human microbes, the community of tiny single-cell organisms living inside our bodies that have a huge — and largely unexplored — role in our health. “The three pounds of microbes that you carry around with you might be more important than every single gene you carry around in your genome,” he says. Find out why.\nWe humans have always been very concerned about the health of our bodies, but we haven't always been that good at figuring out what's important. Take the ancient Egyptians, for example: very concerned about the body parts they thought they'd need in the afterlife, but they left some parts out. This part, for example. Although they very carefully preserved the stomach, the lungs, the liver, and so forth, they just mushed up the brain, drained it out through the nose, and threw it away, which makes sense, really, because what does a brain do for us anyway? But imagine if there were a kind of neglected organ in our bodies that weighed just as much as the brain and in some ways was just as important to who we are, but we knew so little about and treated with such disregard. And imagine if, through new scientific advances, we were just beginning to understand its importance to how we think of ourselves. Wouldn't you want to know more about it?\nWell, it turns out that we do have something just like that: our gut, or rather, its microbes. But it's not just the microbes in our gut that are important. Microbes all over our body turn out to be really critical to a whole range of differences that make different people who we are. So for example, have you ever noticed how some people get bitten by mosquitos way more often than others?\nIt turns out that everyone's anecdotal experience out camping is actually true. For example, I seldom get bitten by mosquitos, but my partner Amanda attracts them in droves, and the reason why is that we have different microbes on our skin that produce different chemicals that the mosquitos detect.\nNow, microbes are also really important in the field of medicine. So, for example, what microbes you have in your gut determine whether particular painkillers are toxic to your liver. They also determine whether or not other drugs will work for your heart condition. And, if you're a fruit fly, at least, your microbes determine who you want to have sex with. We haven't demonstrated this in humans yet but maybe it's just a matter of time before we find out. (Laughter)\nSo microbes are performing a huge range of functions. They help us digest our food. They help educate our immune system. They help us resist disease, and they may even be affecting our behavior. So what would a map of all these microbial communities look like? Well, it wouldn't look exactly like this, but it's a helpful guide for understanding biodiversity. Different parts of the world have different landscapes of organisms that are immediately characteristic of one place or another or another. With microbiology, it's kind of the same, although I've got to be honest with you: All the microbes essentially look the same under a microscope. So instead of trying to identify them visually, what we do is we look at their DNA sequences, and in a project called the Human Microbiome Project, NIH funded this $173 million project where hundreds of researchers came together to map out all the A's, T's, G's, and C's, and all of these microbes in the human body. So when we take them together, they look like this. It's a bit more difficult to tell who lives where now, isn't it?\nWhat my lab does is develop computational techniques that allow us to take all these terabytes of sequence data and turn them into something that's a bit more useful as a map, and so when we do that with the human microbiome data from 250 healthy volunteers, it looks like this. Each point here represents all the complex microbes in an entire microbial community. See, I told you they basically all look the same. So what we're looking at is each point represents one microbial community from one body site of one healthy volunteer. And so you can see that there's different parts of the map in different colors, almost like separate continents. And what it turns out to be is that those, as the different regions of the body, have very different microbes in them. So what we have is we have the oral community up there in green. Over on the other side, we have the skin community in blue, the vaginal community in purple, and then right down at the bottom, we have the fecal community in brown. And we've just over the last few years found out that the microbes in different parts of the body are amazingly different from one another. So if I look at just one person's microbes in the mouth and in the gut, it turns out that the difference between those two microbial communities is enormous. It's bigger than the difference between the microbes in this reef and the microbes in this prairie. So this is incredible when you think about it. What it means is that a few feet of difference in the human body makes more of a difference to your microbial ecology than hundreds of miles on Earth.\nAnd this is not to say that two people look basically the same in the same body habitat, either. So you probably heard that we're pretty much all the same in terms of our human DNA. You're 99.99 percent identical in terms of your human DNA to the person sitting next to you. But that's not true of your gut microbes: you might only share 10 percent similarity with the person sitting next to you in terms of your gut microbes. So that's as different as the bacteria on this prairie and the bacteria in this forest.\nSo these different microbes have all these different kinds of functions that I told you about, everything from digesting food to involvement in different kinds of diseases, metabolizing drugs, and so forth. So how do they do all this stuff? Well, in part it's because although there's just three pounds of those microbes in our gut, they really outnumber us. And so how much do they outnumber us? Well, it depends on what you think of as our bodies. Is it our cells? Well, each of us consists of about 10 trillion human cells, but we harbor as many as 100 trillion microbial cells. So they outnumber us 10 to one. Now, you might think, well, we're human because of our DNA, but it turns out that each of us has about 20,000 human genes, depending on what you count exactly, but as many as two million to 20 million microbial genes. So whichever way we look at it, we're vastly outnumbered by our microbial symbionts. And it turns out that in addition to traces of our human DNA, we also leave traces of our microbial DNA on everything we touch. We showed in a study a few years ago that you can actually match the palm of someone's hand up to the computer mouse that they use routinely with up to 95 percent accuracy. So this came out in a scientific journal a few years ago, but more importantly, it was featured on \"CSI: Miami,\" so you really know it's true. (Laughter)\nSo where do our microbes come from in the first place? Well if, as I do, you have dogs or kids, you probably have some dark suspicions about that, all of which are true, by the way. So just like we can match you to your computer equipment by the microbes you share, we can also match you up to your dog. But it turns out that in adults, microbial communities are relatively stable, so even if you live together with someone, you'll maintain your separate microbial identity over a period of weeks, months, even years.\nIt turns out that our first microbial communities depend a lot on how we're born. So babies that come out the regular way, all of their microbes are basically like the vaginal community, whereas babies that are delivered by C-section, all of their microbes instead look like skin. And this might be associated with some of the differences in health associated with Cesarean birth, such as more asthma, more allergies, even more obesity, all of which have been linked to microbes now, and when you think about it, until recently, every surviving mammal had been delivered by the birth canal, and so the lack of those protective microbes that we've co-evolved with might be really important for a lot of these different conditions that we now know involve the microbiome.\nWhen my own daughter was born a couple of years ago by emergency C-section, we took matters into our own hands and made sure she was coated with those vaginal microbes that she would have gotten naturally. Now, it's really difficult to tell whether this has had an effect on her health specifically, right? With a sample size of just one child, no matter how much we love her, you don't really have enough of a sample size to figure out what happens on average, but at two years old, she hasn't had an ear infection yet, so we're keeping our fingers crossed on that one. And what's more, we're starting to do clinical trials with more children to figure out whether this has a protective effect generally.\nSo how we're born has a tremendous effect on what microbes we have initially, but where do we go after that? What I'm showing you again here is this map of the Human Microbiome Project Data, so each point represents a sample from one body site from one of 250 healthy adults. And you've seen children develop physically. You've seen them develop mentally. Now, for the first time, you're going to see one of my colleague's children develop microbially. So what we are going to look at is we're going to look at this one baby's stool, the fecal community, which represents the gut, sampled every week for almost two and a half years. And so we're starting on day one. What's going to happen is that the infant is going to start off as this yellow dot, and you can see that he's starting off basically in the vaginal community, as we would expect from his delivery mode. And what's going to happen over these two and a half years is that he's going to travel all the way down to resemble the adult fecal community from healthy volunteers down at the bottom. So I'm just going to start this going and we'll see how that happens.\nWhat you can see, and remember each step in this is just one week, what you can see is that week to week, the change in the microbial community of the feces of this one child, the differences week to week are much greater than the differences between individual healthy adults in the Human Microbiome Project cohort, which are those brown dots down at the bottom. And you can see he's starting to approach the adult fecal community. This is up to about two years. But something amazing is about to happen here. So he's getting antibiotics for an ear infection. What you can see is this huge change in the community, followed by a relatively rapid recovery. I'll just rewind that for you. And what we can see is that just over these few weeks, we have a much more radical change, a setback of many months of normal development, followed by a relatively rapid recovery, and by the time he reaches day 838, which is the end of this video, you can see that he has essentially reached the healthy adult stool community, despite that antibiotic intervention.\nSo this is really interesting because it raises fundamental questions about what happens when we intervene at different ages in a child's life. So does what we do early on, where the microbiome is changing so rapidly, actually matter, or is it like throwing a stone into a stormy sea, where the ripples will just be lost? Well, fascinatingly, it turns out that if you give children antibiotics in the first six months of life, they're more likely to become obese later on than if they don't get antibiotics then or only get them later, and so what we do early on may have profound impacts on the gut microbial community and on later health that we're only beginning to understand. So this is fascinating, because one day, in addition to the effects that antibiotics have on antibiotic-resistant bacteria, which are very important, they may also be degrading our gut microbial ecosystems, and so one day we may come to regard antibiotics with the same horror that we currently reserve for those metal tools that the Egyptians used to use to mush up the brains before they drained them out for embalming.\nSo I mentioned that microbes have all these important functions, and they've also now, just over the past few years, been connected to a whole range of different diseases, including inflammatory bowel disease, heart disease, colon cancer, and even obesity. Obesity has a really large effect, as it turns out, and today, we can tell whether you're lean or obese with 90 percent accuracy by looking at the microbes in your gut. Now, although that might sound impressive, in some ways it's a little bit problematic as a medical test, because you can probably tell which of these people is obese without knowing anything about their gut microbes, but it turns out that even if we sequence their complete genomes and had all their human DNA, we could only predict which one was obese with about 60 percent accuracy. So that's amazing, right? What it means that the three pounds of microbes that you carry around with you may be more important for some health conditions than every single gene in your genome.\nAnd then in mice, we can do a lot more. So in mice, microbes have been linked to all kinds of additional conditions, including things like multiple sclerosis, depression, autism, and again, obesity. But how can we tell whether these microbial differences that correlate with disease are cause or effect? Well, one thing we can do is we can raise some mice without any microbes of their own in a germ-free bubble. Then we can add in some microbes that we think are important, and see what happens. When we take the microbes from an obese mouse and transplant them into a genetically normal mouse that's been raised in a bubble with no microbes of its own, it becomes fatter than if it got them from a regular mouse. Why this happens is absolutely amazing, though. Sometimes what's going on is that the microbes are helping them digest food more efficiently from the same diet, so they're taking more energy from their food, but other times, the microbes are actually affecting their behavior. What they're doing is they're eating more than the normal mouse, so they only get fat if we let them eat as much as they want.\nSo this is really remarkable, right? The implication is that microbes can affect mammalian behavior. So you might be wondering whether we can also do this sort of thing across species, and it turns out that if you take microbes from an obese person and transplant them into mice you've raised germ-free, those mice will also become fatter than if they received the microbes from a lean person, but we can design a microbial community that we inoculate them with that prevents them from gaining this weight.\nWe can also do this for malnutrition. So in a project funded by the Gates Foundation, what we're looking at is children in Malawi who have kwashiorkor, a profound form of malnutrition, and mice that get the kwashiorkor community transplanted into them lose 30 percent of their body mass in just three weeks, but we can restore their health by using the same peanut butter-based supplement that is used for the children in the clinic, and the mice that receive the community from the healthy identical twins of the kwashiorkor children do fine. This is truly amazing because it suggests that we can pilot therapies by trying them out in a whole bunch of different mice with individual people's gut communities and perhaps tailor those therapies all the way down to the individual level.\nSo I think it's really important that everyone has a chance to participate in this discovery. So, a couple of years ago, we started this project called American Gut, which allows you to claim a place for yourself on this microbial map. This is now the largest crowd-funded science project that we know of -- over 8,000 people have signed up at this point. What happens is, they send in their samples, we sequence the DNA of their microbes and then release the results back to them. We also release them, de-identified, to scientists, to educators, to interested members of the general public, and so forth, so anyone can have access to the data. On the other hand, when we do tours of our lab at the BioFrontiers Institute, and we explain that we use robots and lasers to look at poop, it turns out that not everyone wants to know. (Laughter) But I'm guessing that many of you do, and so I brought some kits here if you're interested in trying this out for yourself.\nSo why might we want to do this? Well, it turns out that microbes are not just important for finding out where we are in terms of our health, but they can actually cure disease. This is one of the newest things we've been able to visualize with colleagues at the University of Minnesota. So here's that map of the human microbiome again. What we're looking at now -- I'm going to add in the community of some people with C. diff. So, this is a terrible form of diarrhea where you have to go up to 20 times a day, and these people have failed antibiotic therapy for two years before they're eligible for this trial. So what would happen if we transplanted some of the stool from a healthy donor, that star down at the bottom, into these patients. Would the good microbes do battle with the bad microbes and help to restore their health? So let's watch exactly what happens there. Four of those patients are about to get a transplant from that healthy donor at the bottom, and what you can see is that immediately, you have this radical change in the gut community. So one day after you do that transplant, all those symptoms clear up, the diarrhea vanishes, and they're essentially healthy again, coming to resemble the donor's community, and they stay there. (Applause)\nSo we're just at the beginning of this discovery. We're just finding out that microbes have implications for all these different kinds of diseases, ranging from inflammatory bowel disease to obesity, and perhaps even autism and depression. What we need to do, though, is we need to develop a kind of microbial GPS, where we don't just know where we are currently but also where we want to go and what we need to do in order to get there, and we need to be able to make this simple enough that even a child can use it. (Laughter)\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Роб Найт: Как наши микробы делают нас теми, кто мы есть\nTED Talk Subtitles and Transcript: Роб Найт является первопроходцем в изучении микробов, обитающих в теле человека, — крошечных одноклеточных организмов, живущих внутри нас, но оказывающих огромное и во многом ещё не изученное влияние на наше здоровье. «Полтора килограмма живущих внутри вас микробов намного важнее, чем каждый из отдельно взятых генов вашего генома», — считает Найт. И вы узнаете почему.\nМы, люди, постоянно заботились о здоровье тела, но нам не всегда удавалось понять, что же на самом деле важно. Возьмём, к примеру, древних египтян. Они очень заботились о частях тела, нужных, как считалось, в загробной жизни. А от других избавлялись. Например, от этого органа. Египтяне тщательно сохраняли желудок, лёгкие, печень и так далее. А вот мозг они разжижали и откачивали через нос и затем выбрасывали. Операция не лишена смысла, потому что зачем вам вообще мозг? Но представьте себе, что в нашем теле есть орган, которому не уделяется внимания, хотя он весит столько же и в некотором отношении столь же важен для нас, как и мозг, а мы знаем о нём ничтожно мало и относимся к нему без должного почтения. Представьте себе, что в результате новых исследований учёных мы бы начали осознавать, какую роль этот орган играет в том, какими мы видим самих себя. Неужели вам не захочется узнать о нём больше?\nЧто ж, оказывается, такой орган у нас есть: наш кишечник, вернее, живущие в нём микробы. Но важны не только микробы в нашем кишечнике. Оказывается, микробы по всему телу отвечают за целый ряд различий, существующих между людьми. Вы замечали, что некоторых людей комары кусают гораздо чаще, чем остальных?\nОказывается, впечатления от жизни в палатках у всех и впрямь будут разные. Например, меня комары кусают редко, а мою девушку Аманду преследуют целые полчища; причина в том, что у нас на коже живут разные микробы, которые выделяют различные вещества, улавливаемые комарами.\nВ наше время микробы представляют важность для медицины. Например, от того, какие микробы водятся в вашем кишечнике, зависит насколько токсичными для печени будут некоторые обезболивающие. Также от них зависит эффективность лекарств для сердца. Если вы муха-дрозофила, микробы решают, с кем вы захотите спариваться. Мы пока не обнаружили подобного у людей, но, может, это всего лишь вопрос времени, и мы вскоре всё узнаем о сексе. (Смех)\nУ микробов существует целый ряд функций. Они помогают нам переваривать пищу. Они помогают «обучать» нашу иммунную систему. Они помогают нам противостоять болезням и даже могут влиять на наше поведение. Так как бы выглядела карта микроскопического мира? Ну, в точности на эту карту она не похожа, но она подходит для понимания биологического разнообразия. В различных частях мира различные ландшафты, животные, которые там водятся, будь то вот здесь, или здесь, или вот здесь. В микробиологии всё почти так же, но я буду с вами честен: все микробы под микроскопом похожи друг на друга. Поэтому вместо того, чтобы опознать их внешне, мы на самом деле смотрим на последовательности их ДНК. В рамках проекта под названием «Микробиом человека» Национальный институт здоровья США потратил 173 млн долларов, собрав сотни учёных с целью создания карты аденинов, тиминов, гуанинов и цитозинов и всех микробов в теле человека. Когда мы собираем вместе все данные, то это выглядит вот так. Трудно сказать, кто где живёт, не так ли?\nЗадача моей лаборатории состоит в разработке компьютерных моделей, благодаря которым терабайты информации о геномах можно превратить в подобие карты, которой удобно пользоваться. Когда мы делаем то же самое с информацией о микробиоме 250 здоровых добровольцев, то карта выглядит вот так. Каждая точка на ней обозначает разнообразных микробов, составляющих микробное сообщество. Я же говорил, что они похожи друг на друга. Поэтому в каждой точке показан один вид микрофлоры с участка тела одного здорового добровольца. Вы видите, что разные части карты окрашены по-разному, наподобие отдельных континентов. Оказалось, что на разных участках тела живут различные микробы. Зелёным обозначена микрофлора рта. С другой стороны синим — микрофлора кожи, вагинальная микрофлора — фиолетовым, а затем внизу мы обозначили коричневым фекальную микрофлору. В последние годы мы обнаружили, что микробы с различных частей тела сильно отличаются друг от друга. Сравните чьих-то микробов изо рта и кишечника, и окажется, что разница между этими сообществами очень велика. Она даже больше, чем различия между микробами коралловых рифов и микробами прерий. Когда думаешь об этом, просто дух захватывает. Это означает, что на нескольких десятках сантиметров тела различий между микробиологическими экосистемами больше, чем на сотнях километров Земли.\nОднако нельзя сказать, микрофлора одних и тех же частей тела будет одинаковой у двух человек. Вы, наверное, слышали, что мы мало отличаемся друг от друга по составу ДНК. Ваша ДНК на 99,99% совпадает с ДНК того, кто сидит сейчас рядом с вами. Но этого не скажешь о ваших микробах: скорее всего, у вас и вашего соседа совпадут только 10% микробов микрофлоры кишечника. Они будут отличаться так же, как бактерии прерий отличаются от бактерий лесов.\nУ разных микробов разные функции, о которых я вам рассказывал: от переваривания пищи до участия в течении различных заболеваний, метаболизма лекарств и так далее. Так как они выполняют все эти функции? Отчасти благодаря тому, что хотя в нашем кишечнике водится всего полтора килограмма микробов, численно они нас сильно превосходят. Насколько сильно? Это зависит от того, что вы считаете телом человека? Клетки? Тогда как каждый из нас состоит из 10 триллионов клеток, наш организм вмещает в себя около 100 триллионов микробов. Таким образом, микробов в 10 раз больше. Хорошо, вы считаете, что мы люди, потому что мы имеем ДНК человека, но оказывается, что каждый из нас имеет около 20 тысяч генов, в зависимости от того, как кто считает, при этом в нашем теле находится от 2 до 20 млн микробных генов. Поэтому как ни смотри, мы сильно проигрываем в числе нашим микросимбионтам. Оказывается, что помимо следов ДНК человека, мы также оставляем следы нашего микробиологического ДНК, к чему бы мы ни прикасались. Недавно мы описали в исследовании, что по микробиологическому составу ладони можно обнаружить, какой мышкой обычно пользуется человек, с вероятностью до 95%. Это исследование опубликовано в научном журнале недавно, но, что гораздо важнее, это показали в «C.S.I.: Место преступления Майами». Теперь вы знаете, это всё правда. (Смех)\nТак откуда в первую очередь берутся наши микробы? Если у вас, как у меня, есть дети или собаки, вы наверняка догадывались вот об этом, кстати, это полная правда. Так же, как мы определим, где ваш компьютер, по общим с ним микробам, точно так же мы узнаем, где ваша собака. Но также обнаружено, что у взрослых сообщества микробов относительно стабильны, и даже если вы живёте с кем-то, вы сохраняете вашу микробиологическую уникальность в течение нескольких недель, месяцев, даже лет.\nОказывается, что наши первые микросообщества зависят от того, как мы появляемся на свет. Если дети рождаются обычным путём, все их микробы похожи на микробов, живущих в вагине. А если делали кесарево сечение, то все микробы младенцев схожи с микробами, населяющими кожу. Поэтому младенцы, рождённые с помощью кесарева сечения, могут иметь некоторые отклонения в состоянии здоровья: они более склонны к астме, аллергиям и особенно ожирению — всем тем заболеваниям, которые связаны с микробами. Подумайте, ведь до недавнего времени все млекопитающие появлялись на свет через родовые пути, поэтому недостаток защитных микробов, которые эволюционировали вместе с нами, может играть роль в развитии различных заболеваний, связанных, как мы знаем, с микробиомом.\nКогда пару лет назад на свет появилась моя дочь, моей жене сделали экстренное кесарево сечение, но мы взяли всё в наши руки и нанесли на девочку слой вагинальных микробов, которые бы она получила естественным путём. Сейчас трудно сказать, сказалось ли это как-то на её здоровье. На примере одного ребёнка, как бы мы её ни любили, трудно сделать выводы о том, что случается обычно, но ей уже два года, и она не разу не подхватила ушную инфекцию, поэтому мы надеемся, что всё обойдётся. Мы начали клинические испытания с другими детьми, чтобы понять, обладает ли этот метод каким-либо защитным эффектом.\nТо, как мы появляемся на свет, сильно влияет на первичную микрофлору, а что происходит потом? Я опять покажу вам карту проекта «Микробиом человека», где кружки представляют собой пробы, взятые с одного участка тела каждого из 250 добровольцев. Вы видели, как дети развиваются физически. Видели, как они развиваются умственно. А сейчас впервые вы увидите развитие ребёнка моего коллеги микробиологически. Сейчас мы увидим стул младенца, его фекальную микрофлору, представленную пробами, взятыми еженедельно из кишечника на протяжении почти двух с половиной лет. Мы начнём с первого дня жизни. В начале пути микрофлору ребёнка представляет вот эта жёлтая точка. Вы видите, что точка начинает свой путь с вагинальной микрофлоры, что ожидаемо, ведь ребёнок родился естественным путём. В течение двух с половиной лет точка передвинется вниз, и состав микрофлоры ребёнка станет ближе к фекальной микрофлоре взрослых доноров. Я начну, и вы увидите, как это будет происходить.\nПомните, что один шаг равен одной неделе. Вы видите, как неделя за неделей меняется микробное сообщество в кале младенца. Эти еженедельные перемены намного превосходят различия между двумя здоровыми взрослыми людьми из числа добровольцев проекта, представленных здесь коричневыми точками внизу. Вы видите, как жёлтая точка приближается к фекальной микрофлоре взрослого. Всё это до возраста примерно 2-х лет. Но вот здесь произойдёт нечто необычное. Ему дадут антибиотики от инфекции в ухе. Вы видите большие перемены в микрофлоре, за ними последует быстрое восстановление. Я снова отмотаю видео назад. Всего за пару недель произошли значительные перемены: вначале спад после многих месяцев развития, а затем — относительно быстрое восстановление. К 838 дню развития, на котором видео заканчивается, вы видите, что микрофлора стула достигла показателей взрослого человека, несмотря на вмешательство антибиотиков.\nЭтот эксперимент интересен, так как затрагивает фундаментальные вопросы о вмешательстве в развитие ребёнка на разных этапах. Насколько это важно в самом начале развития, когда микробиом так быстро меняется? Будет ли такое воздействие каплей в море, пройдёт ли незамеченным? Оказывается, если давать детям антибиотики в первые шесть месяцев жизни, они с большей долей вероятности будут иметь избыточный вес, чем дети, антибиотиков не получавшие или получившие их позже. Поэтому то, как ребёнка лечат в начале жизни, имеет последствия для микрофлоры и здоровья в целом в более старшем возрасте. Мы только сейчас начинаем это понимать. Это очень интересно, потому что помимо влияния антибиотиков на устойчивых к ним бактерий — что очень важно — мы увидим их пагубное воздействие и на микрофлору кишечника. И тогда, возможно, антибиотики станут внушать нам такой же ужас, что и металлические приборы древних египтян, с помощью которых они измельчали и извлекали мозг перед бальзамированием.\nЯ говорил, что микробы выполняют важные функции. В последние годы с ними стали связывать целый ряд различных заболеваний, включающий в себя воспалительные заболевания кишечника, болезни сердца, колоректальный рак и даже ожирение. Как оказалось, связь с ожирением особенно сильна. Сегодня мы в состоянии определить с точностьюв 90%, страдаете ли вы ожирением, исследовав микробы в вашем кишечнике. Цифры впечатляют, хотя такой тест может показаться странным, ведь вы с лёгкостью определите, у кого из этих двоих ожирение, безо всяких микробных исследований. Но оказывается, что даже полностью расшифровав их геном и получив всю информацию об их ДНК, можно предсказать ожирение всего лишь с 60%-ной точностью. Поразительно, правда? Это означает, что эти полтора килограмма микробов, живущих у нас в организме, важнее для здоровья, чем любой ген вашего генома.\nС мышами мы можем экспериментировать ещё больше. У мышей установлена связь микробов с рядом других заболеваний, включая рассеянный склероз, депрессию, аутизм и снова ожирение. Но как определить, являются ли различия в наборе микробов причиной болезни или её следствием? Можно вырастить группу мышей, не имеющих собственных микробов, в стерильном пузыре. Мы можем добавить микробов, которых считаем необходимыми, и посмотреть, что произойдёт. Когда мы берём микробов у тучной мыши и пересаживаем их генетически нормальной мыши, выросшей в пузыре без собственных микробов, она становится толще, чем если бы получила их от обычной мыши. Это происходит по совершенно невероятной причине. Иногда микробы помогают мышам переваривать пищу из такого же рациона более эффективно, поэтому они извлекают из неё больше энергии. Но иногда микробы влияют на поведение мышей. Они едят больше, чем обычные мыши, и толстеют, если их не ограничивать.\nИнтересно, правда? Это указывает на способность микробов влиять на поведение млекопитающих. Вы спросите, может ли это происходить между разными видами животных. Как выяснилось, если взять микробы полного человека и пересадить их мышам, выращенным в стерильной среде, то эти мыши впоследствии станут толще, чем если бы им пересадили микробы из организма худого человека. Однако можно «привить» мышей специально подобранной миклофлорой, и она не позволит им набирать вес.\nМы можем делать то же самое при неполноценном питании. Так, мы участвовали в проекте, финансируемом Фондом Гейтсов. Мы ухаживали за детьми в Малави, страдавшими от квашиоркора, тяжёлой нехватки питательных веществ. Мыши, которым пересаживалась микрофлора больных квашиоркором, теряли около 30% массы тела за какие-то три недели. Однако их можно вылечить с помощью добавки из арахисовой пасты, которая применяется для лечения детей в клинике. Мыши, которым пересадили микрофлору двух выздоровевших от квашиоркора близнецов, тоже поправились. Это невероятно, потому что означает, что мы можем разработать методы лечения, испытывая их эффективность на мышах, пересаживая им микрофлору кишечника человека. Возможно, мы даже сможем разработать индивидуальные методы лечения.\nПоэтому очень важно дать шанс каждому принять участие в этом исследовании. Несколько лет назад мы запустили проект «Американский кишечник», позволяющий найти своё место на микробиологической карте. Это крупнейший научный проект, запущенный на собранные участниками деньги. Сегодня к нему уже присоединились более 8 000 человек! В чём суть: люди присылают образцы, мы расшифровываем ДНК микробов и отправляем им результаты. Мы также анонимно публикуем результаты исследований для нужд учёных, вузов и вообще всех заинтересованных. Доступ к данным может получить любой человек. С другой стороны, когда куда-то приезжает наша передвижная лаборатория института BioFrontiers, и мы рассказываем, как с помощью роботов и лазеров мы исследуем какашки, число желающих как-то убавляется. (Смех) Полагаю, что вам всё же интересно, поэтому я принёс наборы для взятия образцов, чтобы вы сами смогли попробовать.\nЗачем нам это надо? Оказывается, что микробы важны не только для исследования состояния здоровья, но для лечения болезней. Это одна из новейших визуализаций, которую мы создали вместе с коллегами из Университета Миннесоты. Вот снова карта микробиома человека. Я добавлю сюда микрофлору пациентов, больных псевдомембранозным энтероколитом. Это тяжелейшая форма диареи, когда ходишь в туалет до 20 раз в день. Этих пациентов в течение двух лет безуспешно лечили антибиотиками. Поэтому их выбрали для нашего эксперимента. Что произойдёт, если мы пересадим пробы стула здорового донора — вот здесь внизу он обозначен звёздочкой — нашим пациентам? Хорошие микробы «вступят в бой» с плохими, и пациенты смогут выздороветь? Давайте посмотрим, что произойдёт. Четырём из этих пациентов делают пересадку от здорового донора. Вы видите, что незамедлительно начинаются большие перемены в микрофлоре кишечника. В течение одного дня после пересадки пропадут все симптомы, и диарея исчезнет, пациенты снова здоровы и ничем не отличаются от здоровых доноров, и состояние их здоровья стабильно. (Аплодисменты)\nМы только в начале пути. Мы лишь начали узнавать о влиянии микробов на различные виды заболеваний, от воспалительных заболеваний кишечника до ожирения, и, возможно, даже на аутизм и депрессию. Нам надо разработать своего рода «микробный навигатор», чтобы мы не только знали, где находимся, но и куда нам двигаться или что вообще делать, чтобы туда попасть. Его надо сделать максимально простым, чтобы им могли пользоваться даже дети. (Смех)\nСпасибо за внимание.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Rob Knight: How our microbes make us who we are
TED Talk Subtitles and Transcript: Rob Knight is a pioneer in studying human microbes, the community of tiny single-cell organisms living inside our bodies that have a huge — and largely unexplored — role in our health. “The three pounds of microbes that you carry around with you might be more important than every single gene you carry around in your genome,” he says. Find out why.
We humans have always been very concerned about the health of our bodies, but we haven't always been that good at figuring out what's important. Take the ancient Egyptians, for example: very concerned about the body parts they thought they'd need in the afterlife, but they left some parts out. This part, for example. Although they very carefully preserved the stomach, the lungs, the liver, and so forth, they just mushed up the brain, drained it out through the nose, and threw it away, which makes sense, really, because what does a brain do for us anyway? But imagine if there were a kind of neglected organ in our bodies that weighed just as much as the brain and in some ways was just as important to who we are, but we knew so little about and treated with such disregard. And imagine if, through new scientific advances, we were just beginning to understand its importance to how we think of ourselves. Wouldn't you want to know more about it?
Well, it turns out that we do have something just like that: our gut, or rather, its microbes. But it's not just the microbes in our gut that are important. Microbes all over our body turn out to be really critical to a whole range of differences that make different people who we are. So for example, have you ever noticed how some people get bitten by mosquitos way more often than others?
It turns out that everyone's anecdotal experience out camping is actually true. For example, I seldom get bitten by mosquitos, but my partner Amanda attracts them in droves, and the reason why is that we have different microbes on our skin that produce different chemicals that the mosquitos detect.
Now, microbes are also really important in the field of medicine. So, for example, what microbes you have in your gut determine whether particular painkillers are toxic to your liver. They also determine whether or not other drugs will work for your heart condition. And, if you're a fruit fly, at least, your microbes determine who you want to have sex with. We haven't demonstrated this in humans yet but maybe it's just a matter of time before we find out. (Laughter)
So microbes are performing a huge range of functions. They help us digest our food. They help educate our immune system. They help us resist disease, and they may even be affecting our behavior. So what would a map of all these microbial communities look like? Well, it wouldn't look exactly like this, but it's a helpful guide for understanding biodiversity. Different parts of the world have different landscapes of organisms that are immediately characteristic of one place or another or another. With microbiology, it's kind of the same, although I've got to be honest with you: All the microbes essentially look the same under a microscope. So instead of trying to identify them visually, what we do is we look at their DNA sequences, and in a project called the Human Microbiome Project, NIH funded this $173 million project where hundreds of researchers came together to map out all the A's, T's, G's, and C's, and all of these microbes in the human body. So when we take them together, they look like this. It's a bit more difficult to tell who lives where now, isn't it?
What my lab does is develop computational techniques that allow us to take all these terabytes of sequence data and turn them into something that's a bit more useful as a map, and so when we do that with the human microbiome data from 250 healthy volunteers, it looks like this. Each point here represents all the complex microbes in an entire microbial community. See, I told you they basically all look the same. So what we're looking at is each point represents one microbial community from one body site of one healthy volunteer. And so you can see that there's different parts of the map in different colors, almost like separate continents. And what it turns out to be is that those, as the different regions of the body, have very different microbes in them. So what we have is we have the oral community up there in green. Over on the other side, we have the skin community in blue, the vaginal community in purple, and then right down at the bottom, we have the fecal community in brown. And we've just over the last few years found out that the microbes in different parts of the body are amazingly different from one another. So if I look at just one person's microbes in the mouth and in the gut, it turns out that the difference between those two microbial communities is enormous. It's bigger than the difference between the microbes in this reef and the microbes in this prairie. So this is incredible when you think about it. What it means is that a few feet of difference in the human body makes more of a difference to your microbial ecology than hundreds of miles on Earth.
And this is not to say that two people look basically the same in the same body habitat, either. So you probably heard that we're pretty much all the same in terms of our human DNA. You're 99.99 percent identical in terms of your human DNA to the person sitting next to you. But that's not true of your gut microbes: you might only share 10 percent similarity with the person sitting next to you in terms of your gut microbes. So that's as different as the bacteria on this prairie and the bacteria in this forest.
So these different microbes have all these different kinds of functions that I told you about, everything from digesting food to involvement in different kinds of diseases, metabolizing drugs, and so forth. So how do they do all this stuff? Well, in part it's because although there's just three pounds of those microbes in our gut, they really outnumber us. And so how much do they outnumber us? Well, it depends on what you think of as our bodies. Is it our cells? Well, each of us consists of about 10 trillion human cells, but we harbor as many as 100 trillion microbial cells. So they outnumber us 10 to one. Now, you might think, well, we're human because of our DNA, but it turns out that each of us has about 20,000 human genes, depending on what you count exactly, but as many as two million to 20 million microbial genes. So whichever way we look at it, we're vastly outnumbered by our microbial symbionts. And it turns out that in addition to traces of our human DNA, we also leave traces of our microbial DNA on everything we touch. We showed in a study a few years ago that you can actually match the palm of someone's hand up to the computer mouse that they use routinely with up to 95 percent accuracy. So this came out in a scientific journal a few years ago, but more importantly, it was featured on "CSI: Miami," so you really know it's true. (Laughter)
So where do our microbes come from in the first place? Well if, as I do, you have dogs or kids, you probably have some dark suspicions about that, all of which are true, by the way. So just like we can match you to your computer equipment by the microbes you share, we can also match you up to your dog. But it turns out that in adults, microbial communities are relatively stable, so even if you live together with someone, you'll maintain your separate microbial identity over a period of weeks, months, even years.
It turns out that our first microbial communities depend a lot on how we're born. So babies that come out the regular way, all of their microbes are basically like the vaginal community, whereas babies that are delivered by C-section, all of their microbes instead look like skin. And this might be associated with some of the differences in health associated with Cesarean birth, such as more asthma, more allergies, even more obesity, all of which have been linked to microbes now, and when you think about it, until recently, every surviving mammal had been delivered by the birth canal, and so the lack of those protective microbes that we've co-evolved with might be really important for a lot of these different conditions that we now know involve the microbiome.
When my own daughter was born a couple of years ago by emergency C-section, we took matters into our own hands and made sure she was coated with those vaginal microbes that she would have gotten naturally. Now, it's really difficult to tell whether this has had an effect on her health specifically, right? With a sample size of just one child, no matter how much we love her, you don't really have enough of a sample size to figure out what happens on average, but at two years old, she hasn't had an ear infection yet, so we're keeping our fingers crossed on that one. And what's more, we're starting to do clinical trials with more children to figure out whether this has a protective effect generally.
So how we're born has a tremendous effect on what microbes we have initially, but where do we go after that? What I'm showing you again here is this map of the Human Microbiome Project Data, so each point represents a sample from one body site from one of 250 healthy adults. And you've seen children develop physically. You've seen them develop mentally. Now, for the first time, you're going to see one of my colleague's children develop microbially. So what we are going to look at is we're going to look at this one baby's stool, the fecal community, which represents the gut, sampled every week for almost two and a half years. And so we're starting on day one. What's going to happen is that the infant is going to start off as this yellow dot, and you can see that he's starting off basically in the vaginal community, as we would expect from his delivery mode. And what's going to happen over these two and a half years is that he's going to travel all the way down to resemble the adult fecal community from healthy volunteers down at the bottom. So I'm just going to start this going and we'll see how that happens.
What you can see, and remember each step in this is just one week, what you can see is that week to week, the change in the microbial community of the feces of this one child, the differences week to week are much greater than the differences between individual healthy adults in the Human Microbiome Project cohort, which are those brown dots down at the bottom. And you can see he's starting to approach the adult fecal community. This is up to about two years. But something amazing is about to happen here. So he's getting antibiotics for an ear infection. What you can see is this huge change in the community, followed by a relatively rapid recovery. I'll just rewind that for you. And what we can see is that just over these few weeks, we have a much more radical change, a setback of many months of normal development, followed by a relatively rapid recovery, and by the time he reaches day 838, which is the end of this video, you can see that he has essentially reached the healthy adult stool community, despite that antibiotic intervention.
So this is really interesting because it raises fundamental questions about what happens when we intervene at different ages in a child's life. So does what we do early on, where the microbiome is changing so rapidly, actually matter, or is it like throwing a stone into a stormy sea, where the ripples will just be lost? Well, fascinatingly, it turns out that if you give children antibiotics in the first six months of life, they're more likely to become obese later on than if they don't get antibiotics then or only get them later, and so what we do early on may have profound impacts on the gut microbial community and on later health that we're only beginning to understand. So this is fascinating, because one day, in addition to the effects that antibiotics have on antibiotic-resistant bacteria, which are very important, they may also be degrading our gut microbial ecosystems, and so one day we may come to regard antibiotics with the same horror that we currently reserve for those metal tools that the Egyptians used to use to mush up the brains before they drained them out for embalming.
So I mentioned that microbes have all these important functions, and they've also now, just over the past few years, been connected to a whole range of different diseases, including inflammatory bowel disease, heart disease, colon cancer, and even obesity. Obesity has a really large effect, as it turns out, and today, we can tell whether you're lean or obese with 90 percent accuracy by looking at the microbes in your gut. Now, although that might sound impressive, in some ways it's a little bit problematic as a medical test, because you can probably tell which of these people is obese without knowing anything about their gut microbes, but it turns out that even if we sequence their complete genomes and had all their human DNA, we could only predict which one was obese with about 60 percent accuracy. So that's amazing, right? What it means that the three pounds of microbes that you carry around with you may be more important for some health conditions than every single gene in your genome.
And then in mice, we can do a lot more. So in mice, microbes have been linked to all kinds of additional conditions, including things like multiple sclerosis, depression, autism, and again, obesity. But how can we tell whether these microbial differences that correlate with disease are cause or effect? Well, one thing we can do is we can raise some mice without any microbes of their own in a germ-free bubble. Then we can add in some microbes that we think are important, and see what happens. When we take the microbes from an obese mouse and transplant them into a genetically normal mouse that's been raised in a bubble with no microbes of its own, it becomes fatter than if it got them from a regular mouse. Why this happens is absolutely amazing, though. Sometimes what's going on is that the microbes are helping them digest food more efficiently from the same diet, so they're taking more energy from their food, but other times, the microbes are actually affecting their behavior. What they're doing is they're eating more than the normal mouse, so they only get fat if we let them eat as much as they want.
So this is really remarkable, right? The implication is that microbes can affect mammalian behavior. So you might be wondering whether we can also do this sort of thing across species, and it turns out that if you take microbes from an obese person and transplant them into mice you've raised germ-free, those mice will also become fatter than if they received the microbes from a lean person, but we can design a microbial community that we inoculate them with that prevents them from gaining this weight.
We can also do this for malnutrition. So in a project funded by the Gates Foundation, what we're looking at is children in Malawi who have kwashiorkor, a profound form of malnutrition, and mice that get the kwashiorkor community transplanted into them lose 30 percent of their body mass in just three weeks, but we can restore their health by using the same peanut butter-based supplement that is used for the children in the clinic, and the mice that receive the community from the healthy identical twins of the kwashiorkor children do fine. This is truly amazing because it suggests that we can pilot therapies by trying them out in a whole bunch of different mice with individual people's gut communities and perhaps tailor those therapies all the way down to the individual level.
So I think it's really important that everyone has a chance to participate in this discovery. So, a couple of years ago, we started this project called American Gut, which allows you to claim a place for yourself on this microbial map. This is now the largest crowd-funded science project that we know of -- over 8,000 people have signed up at this point. What happens is, they send in their samples, we sequence the DNA of their microbes and then release the results back to them. We also release them, de-identified, to scientists, to educators, to interested members of the general public, and so forth, so anyone can have access to the data. On the other hand, when we do tours of our lab at the BioFrontiers Institute, and we explain that we use robots and lasers to look at poop, it turns out that not everyone wants to know. (Laughter) But I'm guessing that many of you do, and so I brought some kits here if you're interested in trying this out for yourself.
So why might we want to do this? Well, it turns out that microbes are not just important for finding out where we are in terms of our health, but they can actually cure disease. This is one of the newest things we've been able to visualize with colleagues at the University of Minnesota. So here's that map of the human microbiome again. What we're looking at now -- I'm going to add in the community of some people with C. diff. So, this is a terrible form of diarrhea where you have to go up to 20 times a day, and these people have failed antibiotic therapy for two years before they're eligible for this trial. So what would happen if we transplanted some of the stool from a healthy donor, that star down at the bottom, into these patients. Would the good microbes do battle with the bad microbes and help to restore their health? So let's watch exactly what happens there. Four of those patients are about to get a transplant from that healthy donor at the bottom, and what you can see is that immediately, you have this radical change in the gut community. So one day after you do that transplant, all those symptoms clear up, the diarrhea vanishes, and they're essentially healthy again, coming to resemble the donor's community, and they stay there. (Applause)
So we're just at the beginning of this discovery. We're just finding out that microbes have implications for all these different kinds of diseases, ranging from inflammatory bowel disease to obesity, and perhaps even autism and depression. What we need to do, though, is we need to develop a kind of microbial GPS, where we don't just know where we are currently but also where we want to go and what we need to do in order to get there, and we need to be able to make this simple enough that even a child can use it. (Laughter)
Thank you.
(Applause)
|
Роб Найт: Как наши микробы делают нас теми, кто мы есть
TED Talk Subtitles and Transcript: Роб Найт является первопроходцем в изучении микробов, обитающих в теле человека, — крошечных одноклеточных организмов, живущих внутри нас, но оказывающих огромное и во многом ещё не изученное влияние на наше здоровье. «Полтора килограмма живущих внутри вас микробов намного важнее, чем каждый из отдельно взятых генов вашего генома», — считает Найт. И вы узнаете почему.
Мы, люди, постоянно заботились о здоровье тела, но нам не всегда удавалось понять, что же на самом деле важно. Возьмём, к примеру, древних египтян. Они очень заботились о частях тела, нужных, как считалось, в загробной жизни. А от других избавлялись. Например, от этого органа. Египтяне тщательно сохраняли желудок, лёгкие, печень и так далее. А вот мозг они разжижали и откачивали через нос и затем выбрасывали. Операция не лишена смысла, потому что зачем вам вообще мозг? Но представьте себе, что в нашем теле есть орган, которому не уделяется внимания, хотя он весит столько же и в некотором отношении столь же важен для нас, как и мозг, а мы знаем о нём ничтожно мало и относимся к нему без должного почтения. Представьте себе, что в результате новых исследований учёных мы бы начали осознавать, какую роль этот орган играет в том, какими мы видим самих себя. Неужели вам не захочется узнать о нём больше?
Что ж, оказывается, такой орган у нас есть: наш кишечник, вернее, живущие в нём микробы. Но важны не только микробы в нашем кишечнике. Оказывается, микробы по всему телу отвечают за целый ряд различий, существующих между людьми. Вы замечали, что некоторых людей комары кусают гораздо чаще, чем остальных?
Оказывается, впечатления от жизни в палатках у всех и впрямь будут разные. Например, меня комары кусают редко, а мою девушку Аманду преследуют целые полчища; причина в том, что у нас на коже живут разные микробы, которые выделяют различные вещества, улавливаемые комарами.
В наше время микробы представляют важность для медицины. Например, от того, какие микробы водятся в вашем кишечнике, зависит насколько токсичными для печени будут некоторые обезболивающие. Также от них зависит эффективность лекарств для сердца. Если вы муха-дрозофила, микробы решают, с кем вы захотите спариваться. Мы пока не обнаружили подобного у людей, но, может, это всего лишь вопрос времени, и мы вскоре всё узнаем о сексе. (Смех)
У микробов существует целый ряд функций. Они помогают нам переваривать пищу. Они помогают «обучать» нашу иммунную систему. Они помогают нам противостоять болезням и даже могут влиять на наше поведение. Так как бы выглядела карта микроскопического мира? Ну, в точности на эту карту она не похожа, но она подходит для понимания биологического разнообразия. В различных частях мира различные ландшафты, животные, которые там водятся, будь то вот здесь, или здесь, или вот здесь. В микробиологии всё почти так же, но я буду с вами честен: все микробы под микроскопом похожи друг на друга. Поэтому вместо того, чтобы опознать их внешне, мы на самом деле смотрим на последовательности их ДНК. В рамках проекта под названием «Микробиом человека» Национальный институт здоровья США потратил 173 млн долларов, собрав сотни учёных с целью создания карты аденинов, тиминов, гуанинов и цитозинов и всех микробов в теле человека. Когда мы собираем вместе все данные, то это выглядит вот так. Трудно сказать, кто где живёт, не так ли?
Задача моей лаборатории состоит в разработке компьютерных моделей, благодаря которым терабайты информации о геномах можно превратить в подобие карты, которой удобно пользоваться. Когда мы делаем то же самое с информацией о микробиоме 250 здоровых добровольцев, то карта выглядит вот так. Каждая точка на ней обозначает разнообразных микробов, составляющих микробное сообщество. Я же говорил, что они похожи друг на друга. Поэтому в каждой точке показан один вид микрофлоры с участка тела одного здорового добровольца. Вы видите, что разные части карты окрашены по-разному, наподобие отдельных континентов. Оказалось, что на разных участках тела живут различные микробы. Зелёным обозначена микрофлора рта. С другой стороны синим — микрофлора кожи, вагинальная микрофлора — фиолетовым, а затем внизу мы обозначили коричневым фекальную микрофлору. В последние годы мы обнаружили, что микробы с различных частей тела сильно отличаются друг от друга. Сравните чьих-то микробов изо рта и кишечника, и окажется, что разница между этими сообществами очень велика. Она даже больше, чем различия между микробами коралловых рифов и микробами прерий. Когда думаешь об этом, просто дух захватывает. Это означает, что на нескольких десятках сантиметров тела различий между микробиологическими экосистемами больше, чем на сотнях километров Земли.
Однако нельзя сказать, микрофлора одних и тех же частей тела будет одинаковой у двух человек. Вы, наверное, слышали, что мы мало отличаемся друг от друга по составу ДНК. Ваша ДНК на 99,99% совпадает с ДНК того, кто сидит сейчас рядом с вами. Но этого не скажешь о ваших микробах: скорее всего, у вас и вашего соседа совпадут только 10% микробов микрофлоры кишечника. Они будут отличаться так же, как бактерии прерий отличаются от бактерий лесов.
У разных микробов разные функции, о которых я вам рассказывал: от переваривания пищи до участия в течении различных заболеваний, метаболизма лекарств и так далее. Так как они выполняют все эти функции? Отчасти благодаря тому, что хотя в нашем кишечнике водится всего полтора килограмма микробов, численно они нас сильно превосходят. Насколько сильно? Это зависит от того, что вы считаете телом человека? Клетки? Тогда как каждый из нас состоит из 10 триллионов клеток, наш организм вмещает в себя около 100 триллионов микробов. Таким образом, микробов в 10 раз больше. Хорошо, вы считаете, что мы люди, потому что мы имеем ДНК человека, но оказывается, что каждый из нас имеет около 20 тысяч генов, в зависимости от того, как кто считает, при этом в нашем теле находится от 2 до 20 млн микробных генов. Поэтому как ни смотри, мы сильно проигрываем в числе нашим микросимбионтам. Оказывается, что помимо следов ДНК человека, мы также оставляем следы нашего микробиологического ДНК, к чему бы мы ни прикасались. Недавно мы описали в исследовании, что по микробиологическому составу ладони можно обнаружить, какой мышкой обычно пользуется человек, с вероятностью до 95%. Это исследование опубликовано в научном журнале недавно, но, что гораздо важнее, это показали в «C.S.I.: Место преступления Майами». Теперь вы знаете, это всё правда. (Смех)
Так откуда в первую очередь берутся наши микробы? Если у вас, как у меня, есть дети или собаки, вы наверняка догадывались вот об этом, кстати, это полная правда. Так же, как мы определим, где ваш компьютер, по общим с ним микробам, точно так же мы узнаем, где ваша собака. Но также обнаружено, что у взрослых сообщества микробов относительно стабильны, и даже если вы живёте с кем-то, вы сохраняете вашу микробиологическую уникальность в течение нескольких недель, месяцев, даже лет.
Оказывается, что наши первые микросообщества зависят от того, как мы появляемся на свет. Если дети рождаются обычным путём, все их микробы похожи на микробов, живущих в вагине. А если делали кесарево сечение, то все микробы младенцев схожи с микробами, населяющими кожу. Поэтому младенцы, рождённые с помощью кесарева сечения, могут иметь некоторые отклонения в состоянии здоровья: они более склонны к астме, аллергиям и особенно ожирению — всем тем заболеваниям, которые связаны с микробами. Подумайте, ведь до недавнего времени все млекопитающие появлялись на свет через родовые пути, поэтому недостаток защитных микробов, которые эволюционировали вместе с нами, может играть роль в развитии различных заболеваний, связанных, как мы знаем, с микробиомом.
Когда пару лет назад на свет появилась моя дочь, моей жене сделали экстренное кесарево сечение, но мы взяли всё в наши руки и нанесли на девочку слой вагинальных микробов, которые бы она получила естественным путём. Сейчас трудно сказать, сказалось ли это как-то на её здоровье. На примере одного ребёнка, как бы мы её ни любили, трудно сделать выводы о том, что случается обычно, но ей уже два года, и она не разу не подхватила ушную инфекцию, поэтому мы надеемся, что всё обойдётся. Мы начали клинические испытания с другими детьми, чтобы понять, обладает ли этот метод каким-либо защитным эффектом.
То, как мы появляемся на свет, сильно влияет на первичную микрофлору, а что происходит потом? Я опять покажу вам карту проекта «Микробиом человека», где кружки представляют собой пробы, взятые с одного участка тела каждого из 250 добровольцев. Вы видели, как дети развиваются физически. Видели, как они развиваются умственно. А сейчас впервые вы увидите развитие ребёнка моего коллеги микробиологически. Сейчас мы увидим стул младенца, его фекальную микрофлору, представленную пробами, взятыми еженедельно из кишечника на протяжении почти двух с половиной лет. Мы начнём с первого дня жизни. В начале пути микрофлору ребёнка представляет вот эта жёлтая точка. Вы видите, что точка начинает свой путь с вагинальной микрофлоры, что ожидаемо, ведь ребёнок родился естественным путём. В течение двух с половиной лет точка передвинется вниз, и состав микрофлоры ребёнка станет ближе к фекальной микрофлоре взрослых доноров. Я начну, и вы увидите, как это будет происходить.
Помните, что один шаг равен одной неделе. Вы видите, как неделя за неделей меняется микробное сообщество в кале младенца. Эти еженедельные перемены намного превосходят различия между двумя здоровыми взрослыми людьми из числа добровольцев проекта, представленных здесь коричневыми точками внизу. Вы видите, как жёлтая точка приближается к фекальной микрофлоре взрослого. Всё это до возраста примерно 2-х лет. Но вот здесь произойдёт нечто необычное. Ему дадут антибиотики от инфекции в ухе. Вы видите большие перемены в микрофлоре, за ними последует быстрое восстановление. Я снова отмотаю видео назад. Всего за пару недель произошли значительные перемены: вначале спад после многих месяцев развития, а затем — относительно быстрое восстановление. К 838 дню развития, на котором видео заканчивается, вы видите, что микрофлора стула достигла показателей взрослого человека, несмотря на вмешательство антибиотиков.
Этот эксперимент интересен, так как затрагивает фундаментальные вопросы о вмешательстве в развитие ребёнка на разных этапах. Насколько это важно в самом начале развития, когда микробиом так быстро меняется? Будет ли такое воздействие каплей в море, пройдёт ли незамеченным? Оказывается, если давать детям антибиотики в первые шесть месяцев жизни, они с большей долей вероятности будут иметь избыточный вес, чем дети, антибиотиков не получавшие или получившие их позже. Поэтому то, как ребёнка лечат в начале жизни, имеет последствия для микрофлоры и здоровья в целом в более старшем возрасте. Мы только сейчас начинаем это понимать. Это очень интересно, потому что помимо влияния антибиотиков на устойчивых к ним бактерий — что очень важно — мы увидим их пагубное воздействие и на микрофлору кишечника. И тогда, возможно, антибиотики станут внушать нам такой же ужас, что и металлические приборы древних египтян, с помощью которых они измельчали и извлекали мозг перед бальзамированием.
Я говорил, что микробы выполняют важные функции. В последние годы с ними стали связывать целый ряд различных заболеваний, включающий в себя воспалительные заболевания кишечника, болезни сердца, колоректальный рак и даже ожирение. Как оказалось, связь с ожирением особенно сильна. Сегодня мы в состоянии определить с точностьюв 90%, страдаете ли вы ожирением, исследовав микробы в вашем кишечнике. Цифры впечатляют, хотя такой тест может показаться странным, ведь вы с лёгкостью определите, у кого из этих двоих ожирение, безо всяких микробных исследований. Но оказывается, что даже полностью расшифровав их геном и получив всю информацию об их ДНК, можно предсказать ожирение всего лишь с 60%-ной точностью. Поразительно, правда? Это означает, что эти полтора килограмма микробов, живущих у нас в организме, важнее для здоровья, чем любой ген вашего генома.
С мышами мы можем экспериментировать ещё больше. У мышей установлена связь микробов с рядом других заболеваний, включая рассеянный склероз, депрессию, аутизм и снова ожирение. Но как определить, являются ли различия в наборе микробов причиной болезни или её следствием? Можно вырастить группу мышей, не имеющих собственных микробов, в стерильном пузыре. Мы можем добавить микробов, которых считаем необходимыми, и посмотреть, что произойдёт. Когда мы берём микробов у тучной мыши и пересаживаем их генетически нормальной мыши, выросшей в пузыре без собственных микробов, она становится толще, чем если бы получила их от обычной мыши. Это происходит по совершенно невероятной причине. Иногда микробы помогают мышам переваривать пищу из такого же рациона более эффективно, поэтому они извлекают из неё больше энергии. Но иногда микробы влияют на поведение мышей. Они едят больше, чем обычные мыши, и толстеют, если их не ограничивать.
Интересно, правда? Это указывает на способность микробов влиять на поведение млекопитающих. Вы спросите, может ли это происходить между разными видами животных. Как выяснилось, если взять микробы полного человека и пересадить их мышам, выращенным в стерильной среде, то эти мыши впоследствии станут толще, чем если бы им пересадили микробы из организма худого человека. Однако можно «привить» мышей специально подобранной миклофлорой, и она не позволит им набирать вес.
Мы можем делать то же самое при неполноценном питании. Так, мы участвовали в проекте, финансируемом Фондом Гейтсов. Мы ухаживали за детьми в Малави, страдавшими от квашиоркора, тяжёлой нехватки питательных веществ. Мыши, которым пересаживалась микрофлора больных квашиоркором, теряли около 30% массы тела за какие-то три недели. Однако их можно вылечить с помощью добавки из арахисовой пасты, которая применяется для лечения детей в клинике. Мыши, которым пересадили микрофлору двух выздоровевших от квашиоркора близнецов, тоже поправились. Это невероятно, потому что означает, что мы можем разработать методы лечения, испытывая их эффективность на мышах, пересаживая им микрофлору кишечника человека. Возможно, мы даже сможем разработать индивидуальные методы лечения.
Поэтому очень важно дать шанс каждому принять участие в этом исследовании. Несколько лет назад мы запустили проект «Американский кишечник», позволяющий найти своё место на микробиологической карте. Это крупнейший научный проект, запущенный на собранные участниками деньги. Сегодня к нему уже присоединились более 8 000 человек! В чём суть: люди присылают образцы, мы расшифровываем ДНК микробов и отправляем им результаты. Мы также анонимно публикуем результаты исследований для нужд учёных, вузов и вообще всех заинтересованных. Доступ к данным может получить любой человек. С другой стороны, когда куда-то приезжает наша передвижная лаборатория института BioFrontiers, и мы рассказываем, как с помощью роботов и лазеров мы исследуем какашки, число желающих как-то убавляется. (Смех) Полагаю, что вам всё же интересно, поэтому я принёс наборы для взятия образцов, чтобы вы сами смогли попробовать.
Зачем нам это надо? Оказывается, что микробы важны не только для исследования состояния здоровья, но для лечения болезней. Это одна из новейших визуализаций, которую мы создали вместе с коллегами из Университета Миннесоты. Вот снова карта микробиома человека. Я добавлю сюда микрофлору пациентов, больных псевдомембранозным энтероколитом. Это тяжелейшая форма диареи, когда ходишь в туалет до 20 раз в день. Этих пациентов в течение двух лет безуспешно лечили антибиотиками. Поэтому их выбрали для нашего эксперимента. Что произойдёт, если мы пересадим пробы стула здорового донора — вот здесь внизу он обозначен звёздочкой — нашим пациентам? Хорошие микробы «вступят в бой» с плохими, и пациенты смогут выздороветь? Давайте посмотрим, что произойдёт. Четырём из этих пациентов делают пересадку от здорового донора. Вы видите, что незамедлительно начинаются большие перемены в микрофлоре кишечника. В течение одного дня после пересадки пропадут все симптомы, и диарея исчезнет, пациенты снова здоровы и ничем не отличаются от здоровых доноров, и состояние их здоровья стабильно. (Аплодисменты)
Мы только в начале пути. Мы лишь начали узнавать о влиянии микробов на различные виды заболеваний, от воспалительных заболеваний кишечника до ожирения, и, возможно, даже на аутизм и депрессию. Нам надо разработать своего рода «микробный навигатор», чтобы мы не только знали, где находимся, но и куда нам двигаться или что вообще делать, чтобы туда попасть. Его надо сделать максимально простым, чтобы им могли пользоваться даже дети. (Смех)
Спасибо за внимание.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Anand Varma: The first 21 days of a bee’s life\nTED Talk Subtitles and Transcript: We’ve heard that bees are disappearing. But what is making bee colonies so vulnerable? Photographer Anand Varma raised bees in his backyard — in front of a camera — to get an up close view. This project, for National Geographic, gives a lyrical glimpse into a beehive, and reveals one of the biggest threats to its health, a mite that preys on baby bees in their first 21 days of life. With footage set to music from Rob Moose and the Magik*Magik Orchestra, Varma shows the problem ... and what’s being done to solve it. (This talk was part of a session at TED2015 guest-curated by Pop-Up Magazine: popupmagazine.com or @popupmag on Twitter.)\n(Music)\nThese bees are in my backyard in Berkeley, California. Until last year, I'd never kept bees before, but National Geographic asked me to photograph a story about them, and I decided, to be able to take compelling images, I should start keeping bees myself. And as you may know, bees pollinate one third of our food crops, and lately they've been having a really hard time. So as a photographer, I wanted to explore what this problem really looks like. So I'm going to show you what I found over the last year.\nThis furry little creature is a fresh young bee halfway emerged from its brood cell, and bees right now are dealing with several different problems, including pesticides, diseases, and habitat loss, but the single greatest threat is a parasitic mite from Asia, Varroa destructor. And this pinhead-sized mite crawls onto young bees and sucks their blood. This eventually destroys a hive because it weakens the immune system of the bees, and it makes them more vulnerable to stress and disease.\nNow, bees are the most sensitive when they're developing inside their brood cells, and I wanted to know what that process really looks like, so I teamed up with a bee lab at U.C. Davis and figured out how to raise bees in front of a camera. I'm going to show you the first 21 days of a bee's life condensed into 60 seconds.\nThis is a bee egg as it hatches into a larva, and those newly hatched larvae swim around their cells feeding on this white goo that nurse bees secrete for them. Then, their head and their legs slowly differentiate as they transform into pupae. Here's that same pupation process, and you can actually see the mites running around in the cells. Then the tissue in their body reorganizes and the pigment slowly develops in their eyes. The last step of the process is their skin shrivels up and they sprout hair. (Music)\nSo -- (Applause)\nAs you can see halfway through that video, the mites were running around on the baby bees, and the way that beekeepers typically manage these mites is they treat their hives with chemicals. In the long run, that's bad news, so researchers are working on finding alternatives to control these mites.\nThis is one of those alternatives. It's an experimental breeding program at the USDA Bee Lab in Baton Rouge, and this queen and her attendant bees are part of that program.\nNow, the researchers figured out that some of the bees have a natural ability to fight mites, so they set out to breed a line of mite-resistant bees. This is what it takes to breed bees in a lab. The virgin queen is sedated and then artificially inseminated using this precision instrument. Now, this procedure allows the researchers to control exactly which bees are being crossed, but there's a tradeoff in having this much control. They succeeded in breeding mite-resistant bees, but in that process, those bees started to lose traits like their gentleness and their ability to store honey, so to overcome that problem, these researchers are now collaborating with commercial beekeepers. This is Bret Adee opening one of his 72,000 beehives. He and his brother run the largest beekeeping operation in the world, and the USDA is integrating their mite-resistant bees into his operation with the hope that over time, they'll be able to select the bees that are not only mite-resistant but also retain all of these qualities that make them useful to us.\nAnd to say it like that makes it sound like we're manipulating and exploiting bees, and the truth is, we've been doing that for thousands of years. We took this wild creature and put it inside of a box, practically domesticating it, and originally that was so that we could harvest their honey, but over time we started losing our native pollinators, our wild pollinators, and there are many places now where those wild pollinators can no longer meet the pollination demands of our agriculture, so these managed bees have become an integral part of our food system.\nSo when people talk about saving bees, my interpretation of that is we need to save our relationship to bees, and in order to design new solutions, we have to understand the basic biology of bees and understand the effects of stressors that we sometimes cannot see. In other words, we have to understand bees up close.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ананд Варма: Захватывающий взгляд на первые три недели жизни пчелы\nTED Talk Subtitles and Transcript: Мы слышали, что пчёлы исчезают. Но что делает пчелиные колонии уязвимыми? Фотограф Ананд Варма вырастил пчёл на заднем дворе, перед объективом камеры, чтобы посмотреть поближе. Этот проект National Geographic по-новому смотрит на пчелиный улей и раскрывает одну из масштабнейших угроз для здоровья пчёл — клеща, который охотится на молодых пчёлок в первые три недели жизни. Варма показывает проблему и что было сделано для её решения с помощью снимков и музыкального сопровождения оркестра Magik*Magik. (Это выступление является частью сессии TED2015, организованной журналом Pop-Up Magazine: popupmagazine.com или @popupmag в Twitter.)\n(Музыка)\nЭто пчёлы в моём дворе в Беркли, Калифорния. До этого года у меня никогда не было пчёл, но National Geographic попросил меня сфотографировать рассказ о них. Я решил, что чтобы сделать неотразимые снимки, мне самому надо завести пчёл. Как вы знаете, пчелы опыляют одну треть наших продовольственных культур, и в последнее время у них очень трудные времена. Как фотограф, я хотел исследовать, как действительно выглядит эта проблема. Я собираюсь показать вам, что я узнал за последний год.\nЭто маленькое пушистое существо — молодая пчела наполовину вышедшая из расплодной ячейки. Сейчас у пчёл есть несколько различных проблем, включая пестициды, болезни и потерю среды обитания, но единственная большая угроза — паразитный клещ из Азии, клещ рода Варроа. Этот клещ размером с булавочную головку вползает в молодых пчёл и сосёт их кровь. В конечном счёте это разрушает улей, из-за ослабления иммунной системы пчёл. И это делает пчёл более уязвимыми к стрессу и заболеваниям.\nПчёлы очень чувствительны, когда они развиваются внутри расплодных ячеек, и я хотел узнать, как действительно выглядит этот процесс. Я объединился с пчелиной лабораторией в университете Калифорнии в Дэвисе и придумал, как выращивать пчёл прямо перед камерой. Я собираюсь показать вам первые три недели жизни пчелы за 60 секунд.\nЭто пчелиное яйцо, вылупляемое в личинку, а это недавно вылупленные личинки плавают вокруг своих ячеек, питающиеся на этой белой липкой штуке, которую пчелы-кормилицы выделяют для них. Затем их голова и лапки медленно видоизменяются, они трансформируются в куколку. Вот этот самый процесс окукливания, и вы можете увидеть клещей, бегающих вокруг их ячеек. Затем ткань в их телах реорганизовывается, и пигмент медленно развивается на их глазах. Последний шаг процесса — их кожа высыхает, и они опушаются. (Музыка)\n(Аплодисменты)\nКак вы видели в середине видео, клещи бегали вокруг маленьких пчёлок, и способ, которым пасечник обычно усмиряет этих клещей — обработка улья химикатами. В долгосрочной перспективе это плохо, поэтому исследователи работают над поиском альтернатив, чтобы контролировать этих клещей.\nВот одна из альтернатив. Экспериментальная программа размножения в пчелиной лаборатории USDA в Батон Руже. Эта пчелиная матка и её «свита» — часть этой программы.\nИсследователи выяснили, что у некоторых пчёл есть естественная устойчивость к клещам, поэтому они начали разводить линию клещеустойчивых пчёл. Вот что требуется, чтобы разводить пчёл в лаборатории. Неоплодотворённую пчелиную матку усыпили и затем искусственно оплодотворили, используя этот точный инструмент. Сейчас эта процедура позволяет исследователям чётко контролировать, какие пчёлы были скрещены, но имеется свой изъян в таком количестве контроля. Они добились успеха в размножении клещеустойчивых пчёл, но в этом процессе пчёлы начали терять такие свойства, как мягкость и способность хранить мёд. Чтобы преодолеть эту проблему, исследователи сейчас сотрудничают с коммерческими пасечниками. Это Брэт Ади, который открывает один из его 72 000 ульев. Он и его брат управляют самым большим пчеловодческим хозяйством в мире. USDA внедряют клещеустойчивых пчёл у них с надеждой, что через какое-то время они будут способны выбирать пчёл, которые не только клещеустойчивые, но также сохраняют все свойства, которые делают их полезными для нас.\nВ такой формулировке это звучит, как будто мы манипулируем и эксплуатируем пчёл, но истина в том, что мы делали это в течение тысячелетий. Мы взяли это дикое существо и посадили в коробку, фактически одомашнили его, и первоначально мы могли собирать их мёд, но со временем мы начали терять своих родных опылителей, своих диких опылителей, и сейчас есть много мест, где эти дикие опылители больше не могут удовлетворить потребности по опылению нашего сельского хозяйства, поэтому эти управляемые пчёлы стали составной частью нашей пищевой системы.\nКогда люди говорят о спасении пчёл, я понимаю это так — нам нужно спасти нашу связь с пчёлами. Для того чтобы разработать новые решения, нам необходимо понять основы биологии пчёл и понять воздействия стрессоров, которые мы иногда не замечаем. Другими словами, нам необходимо узнать пчёл поближе.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Anand Varma: The first 21 days of a bee’s life
TED Talk Subtitles and Transcript: We’ve heard that bees are disappearing. But what is making bee colonies so vulnerable? Photographer Anand Varma raised bees in his backyard — in front of a camera — to get an up close view. This project, for National Geographic, gives a lyrical glimpse into a beehive, and reveals one of the biggest threats to its health, a mite that preys on baby bees in their first 21 days of life. With footage set to music from Rob Moose and the Magik*Magik Orchestra, Varma shows the problem ... and what’s being done to solve it. (This talk was part of a session at TED2015 guest-curated by Pop-Up Magazine: popupmagazine.com or @popupmag on Twitter.)
(Music)
These bees are in my backyard in Berkeley, California. Until last year, I'd never kept bees before, but National Geographic asked me to photograph a story about them, and I decided, to be able to take compelling images, I should start keeping bees myself. And as you may know, bees pollinate one third of our food crops, and lately they've been having a really hard time. So as a photographer, I wanted to explore what this problem really looks like. So I'm going to show you what I found over the last year.
This furry little creature is a fresh young bee halfway emerged from its brood cell, and bees right now are dealing with several different problems, including pesticides, diseases, and habitat loss, but the single greatest threat is a parasitic mite from Asia, Varroa destructor. And this pinhead-sized mite crawls onto young bees and sucks their blood. This eventually destroys a hive because it weakens the immune system of the bees, and it makes them more vulnerable to stress and disease.
Now, bees are the most sensitive when they're developing inside their brood cells, and I wanted to know what that process really looks like, so I teamed up with a bee lab at U.C. Davis and figured out how to raise bees in front of a camera. I'm going to show you the first 21 days of a bee's life condensed into 60 seconds.
This is a bee egg as it hatches into a larva, and those newly hatched larvae swim around their cells feeding on this white goo that nurse bees secrete for them. Then, their head and their legs slowly differentiate as they transform into pupae. Here's that same pupation process, and you can actually see the mites running around in the cells. Then the tissue in their body reorganizes and the pigment slowly develops in their eyes. The last step of the process is their skin shrivels up and they sprout hair. (Music)
So -- (Applause)
As you can see halfway through that video, the mites were running around on the baby bees, and the way that beekeepers typically manage these mites is they treat their hives with chemicals. In the long run, that's bad news, so researchers are working on finding alternatives to control these mites.
This is one of those alternatives. It's an experimental breeding program at the USDA Bee Lab in Baton Rouge, and this queen and her attendant bees are part of that program.
Now, the researchers figured out that some of the bees have a natural ability to fight mites, so they set out to breed a line of mite-resistant bees. This is what it takes to breed bees in a lab. The virgin queen is sedated and then artificially inseminated using this precision instrument. Now, this procedure allows the researchers to control exactly which bees are being crossed, but there's a tradeoff in having this much control. They succeeded in breeding mite-resistant bees, but in that process, those bees started to lose traits like their gentleness and their ability to store honey, so to overcome that problem, these researchers are now collaborating with commercial beekeepers. This is Bret Adee opening one of his 72,000 beehives. He and his brother run the largest beekeeping operation in the world, and the USDA is integrating their mite-resistant bees into his operation with the hope that over time, they'll be able to select the bees that are not only mite-resistant but also retain all of these qualities that make them useful to us.
And to say it like that makes it sound like we're manipulating and exploiting bees, and the truth is, we've been doing that for thousands of years. We took this wild creature and put it inside of a box, practically domesticating it, and originally that was so that we could harvest their honey, but over time we started losing our native pollinators, our wild pollinators, and there are many places now where those wild pollinators can no longer meet the pollination demands of our agriculture, so these managed bees have become an integral part of our food system.
So when people talk about saving bees, my interpretation of that is we need to save our relationship to bees, and in order to design new solutions, we have to understand the basic biology of bees and understand the effects of stressors that we sometimes cannot see. In other words, we have to understand bees up close.
Thank you.
(Applause)
|
Ананд Варма: Захватывающий взгляд на первые три недели жизни пчелы
TED Talk Subtitles and Transcript: Мы слышали, что пчёлы исчезают. Но что делает пчелиные колонии уязвимыми? Фотограф Ананд Варма вырастил пчёл на заднем дворе, перед объективом камеры, чтобы посмотреть поближе. Этот проект National Geographic по-новому смотрит на пчелиный улей и раскрывает одну из масштабнейших угроз для здоровья пчёл — клеща, который охотится на молодых пчёлок в первые три недели жизни. Варма показывает проблему и что было сделано для её решения с помощью снимков и музыкального сопровождения оркестра Magik*Magik. (Это выступление является частью сессии TED2015, организованной журналом Pop-Up Magazine: popupmagazine.com или @popupmag в Twitter.)
(Музыка)
Это пчёлы в моём дворе в Беркли, Калифорния. До этого года у меня никогда не было пчёл, но National Geographic попросил меня сфотографировать рассказ о них. Я решил, что чтобы сделать неотразимые снимки, мне самому надо завести пчёл. Как вы знаете, пчелы опыляют одну треть наших продовольственных культур, и в последнее время у них очень трудные времена. Как фотограф, я хотел исследовать, как действительно выглядит эта проблема. Я собираюсь показать вам, что я узнал за последний год.
Это маленькое пушистое существо — молодая пчела наполовину вышедшая из расплодной ячейки. Сейчас у пчёл есть несколько различных проблем, включая пестициды, болезни и потерю среды обитания, но единственная большая угроза — паразитный клещ из Азии, клещ рода Варроа. Этот клещ размером с булавочную головку вползает в молодых пчёл и сосёт их кровь. В конечном счёте это разрушает улей, из-за ослабления иммунной системы пчёл. И это делает пчёл более уязвимыми к стрессу и заболеваниям.
Пчёлы очень чувствительны, когда они развиваются внутри расплодных ячеек, и я хотел узнать, как действительно выглядит этот процесс. Я объединился с пчелиной лабораторией в университете Калифорнии в Дэвисе и придумал, как выращивать пчёл прямо перед камерой. Я собираюсь показать вам первые три недели жизни пчелы за 60 секунд.
Это пчелиное яйцо, вылупляемое в личинку, а это недавно вылупленные личинки плавают вокруг своих ячеек, питающиеся на этой белой липкой штуке, которую пчелы-кормилицы выделяют для них. Затем их голова и лапки медленно видоизменяются, они трансформируются в куколку. Вот этот самый процесс окукливания, и вы можете увидеть клещей, бегающих вокруг их ячеек. Затем ткань в их телах реорганизовывается, и пигмент медленно развивается на их глазах. Последний шаг процесса — их кожа высыхает, и они опушаются. (Музыка)
(Аплодисменты)
Как вы видели в середине видео, клещи бегали вокруг маленьких пчёлок, и способ, которым пасечник обычно усмиряет этих клещей — обработка улья химикатами. В долгосрочной перспективе это плохо, поэтому исследователи работают над поиском альтернатив, чтобы контролировать этих клещей.
Вот одна из альтернатив. Экспериментальная программа размножения в пчелиной лаборатории USDA в Батон Руже. Эта пчелиная матка и её «свита» — часть этой программы.
Исследователи выяснили, что у некоторых пчёл есть естественная устойчивость к клещам, поэтому они начали разводить линию клещеустойчивых пчёл. Вот что требуется, чтобы разводить пчёл в лаборатории. Неоплодотворённую пчелиную матку усыпили и затем искусственно оплодотворили, используя этот точный инструмент. Сейчас эта процедура позволяет исследователям чётко контролировать, какие пчёлы были скрещены, но имеется свой изъян в таком количестве контроля. Они добились успеха в размножении клещеустойчивых пчёл, но в этом процессе пчёлы начали терять такие свойства, как мягкость и способность хранить мёд. Чтобы преодолеть эту проблему, исследователи сейчас сотрудничают с коммерческими пасечниками. Это Брэт Ади, который открывает один из его 72 000 ульев. Он и его брат управляют самым большим пчеловодческим хозяйством в мире. USDA внедряют клещеустойчивых пчёл у них с надеждой, что через какое-то время они будут способны выбирать пчёл, которые не только клещеустойчивые, но также сохраняют все свойства, которые делают их полезными для нас.
В такой формулировке это звучит, как будто мы манипулируем и эксплуатируем пчёл, но истина в том, что мы делали это в течение тысячелетий. Мы взяли это дикое существо и посадили в коробку, фактически одомашнили его, и первоначально мы могли собирать их мёд, но со временем мы начали терять своих родных опылителей, своих диких опылителей, и сейчас есть много мест, где эти дикие опылители больше не могут удовлетворить потребности по опылению нашего сельского хозяйства, поэтому эти управляемые пчёлы стали составной частью нашей пищевой системы.
Когда люди говорят о спасении пчёл, я понимаю это так — нам нужно спасти нашу связь с пчёлами. Для того чтобы разработать новые решения, нам необходимо понять основы биологии пчёл и понять воздействия стрессоров, которые мы иногда не замечаем. Другими словами, нам необходимо узнать пчёл поближе.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Clayton Cameron: A-rhythm-etic. The math behind the beats\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ready to dance in your seat? Drummer Clayton Cameron breaks down different genres of music—from R&B to Latin to pop—by their beats. A talk that proves hip hop and jazz aren't cooler than math—they simply rely on it.\nHow many of you love rhythm? Oh yeah, oh yeah. Oh yeah. (Cheers)\n(Drumming)\nI mean, I love all kinds of rhythm. I like to play jazz, a little funk, and hip hop, a little pop, a little R&B, a little Latin, African. And this groove right here, comes from the Crescent City, the old second line. (Cheers)\nNow, one thing all those rhythms have in common is math, and I call it a-rhythm-etic. Can you repeat after me? A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.\nClayton Cameron: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.\nCC: A-rhythm a-rhythm. Audience: A-rhythm a-rhythm.\nCC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.\nCC: Yeah. Now all those styles of rhythm are all counted in four and then subdivided by three. What? Yeah. Three is a magic number. Three is a groovin' number. Three is a hip-hop kind of number. But what does subdividing by three mean? And counting off by four? Well, look, think of it this way. A measure of music as a dollar. Now a dollar has four quarters, right? And so does a 4/4 measure of music. It has four quarter notes.\nNow, how do you subdivide? Now let's envision this: three dollars' worth of quarters. You would have three groups of four, and you would count it, a-one-two-three-four, one-two-three-four, one-two-three-four. Together.\nAll: A-one-two-three-four, one-two-three-four, one-two-three-four.\nCC: Okay, now you feel that? Now let's take those three groups of four and make them four groups of three. And listen to this. A-one-two-three-four, one-two-three-four, one-two-three-four, with me. One-two-three-four, one-two-three, come on, y'all!\nAll: One-two-three-four, one-two-three-four, one-two-three-four, ah.\nCC: There you go. All right, second line. One-two-three-four, one-two-three. One-two-three-four, one-two-three. One-two-three-four, one-two-three. One-two-three-four, one-two-three. Yeah. Now, that's what I call a-rhythm-etic. Can you say it? A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.\nCC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.\nCC: A-rhythm a-rhythm. Audience: A-rhythm a-rhythm. CC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.\nCC: Yeah. Now pick the swing beat, and do the same thing. One, two, one, two, a-one-two-three-four. Yeah. Mm. One-two-three, one-two-three, one-two-three, one-two-three. Whoo.\nSo I want to take the second line beat and the swing beat and put them together, and it sounds something like this.\nAha.\nA-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.\nCC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.\nCC: A-rhythm a-rhythm. Audience: A-rhythm a-rhythm.\nCC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic. CC: Yeah. Hip-hop. Now it's using a faster group of three we call a triplet. Triplet-triplet. Say it with me.\nAll: Triplet-triplet. CC: Triplet-triplet. Triplet-triplet.\nCC: So I'll take all the rhythms that you heard earlier, we'll put them together, and they sound like this.\nA-rhythm-etic.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Клейтон Кэмерон: А-ритм-етика. Математика ритма.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Вы готовы танцевать, не вставая со своих мест? Барабанщик Клейтон Кэмерон классифицирует различные музыкальные жанры — от R&B до латины и поп-музыки — по их ритмическому рисунку. Это выступление доказывает, что хип-хоп и джаз вовсе не круче математики, так как они основаны именно на ней.\nМногие ли из вас любят ритм? О, да! О, да! (Возгласы ободрения)\n(Барабанный бой)\nЯ люблю все виды ритма. Я люблю играть джаз, фанк и хип-хоп. Немного поп-музыки и R&B, немного латины и африканских ритмов. А этот ритм берёт своё начало в Новом Орлеане — старая ритмическая фигура. (Возгласы одобрения)\nЕсть одна вещь, общая для всех ритмов — это математика. Я зову её а-ритм-етикой. Повторяйте за мной: а-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.\nКлейтон Камерон: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.\nК.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.\nК.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.\nК.К.: Да! Все эти виды ритма рассчитываются четвертями и делятся на три. Что? Да. Три — магическое число. Три — число ритма. Три — число хип-хопа. Но что значит «делятся на три»? И «рассчитывается четвертями»? Представьте себе это так, словно мера музыки — это доллар. Доллар — это 4 четвертака, так? То же самое и музыкальный размер 4/4. В нём 4 четвертные ноты.\nА как они делятся? Представьте себе три доллара, поделенные на четвертаки. То есть три группы по четыре. И вы бы считали их так: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Вместе.\nВсе: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.\nК.К.: Теперь чувствуете? А теперь возьмём эти 3 группы по 4, и преобразуем в 4 группы по 3. Послушайте, что получилось. Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, со мной. Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, давайте все вместе!\nВсе: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.\nК.К.: Вот так. А теперь ритмическая фигура. Раз-два-три-четыре, раз-два-три. Раз-два-три-четыре, раз-два-три. Раз-два-три-четыре, раз-два-три. Раз-два-три-четыре, раз-два-три. Да. Это я и называю а-ритм-етикой. Повторяйте: а-ритм-етика. Публика: а-ритм-етика.\nК.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.\nК.К.: А-ритм, а-ритм. Публика: А-ритм, а-ритм. К.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.\nК.К.: Да. А теперь выберите свинговый бит и продолжайте в том же духе. Раз, два, раз, два, и-раз-два-три-четыре. Да. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.\nЯ хочу взять ритмический рисунок и свинговый бит и объединить их. И это будет звучать примерно так.\nАга.\nА-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.\nК.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.\nК.К.: А-ритм, а-ритм. Публика: А-ритм, а-ритм.\nК.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика. К.К.: Да. Хип-хоп. А теперь более быстрая группа из трёх нот — триоль. Триоль-триоль. Со мной.\nВсе: Триоль-триоль. К.К.: Триоль-триоль. Триоль-триоль.\nК.К.: А теперь я возьму все ритмы, что вы слышали до этого, объединю их, и они зазвучат так.\nА-ритм-етика.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Clayton Cameron: A-rhythm-etic. The math behind the beats
TED Talk Subtitles and Transcript: Ready to dance in your seat? Drummer Clayton Cameron breaks down different genres of music—from R&B to Latin to pop—by their beats. A talk that proves hip hop and jazz aren't cooler than math—they simply rely on it.
How many of you love rhythm? Oh yeah, oh yeah. Oh yeah. (Cheers)
(Drumming)
I mean, I love all kinds of rhythm. I like to play jazz, a little funk, and hip hop, a little pop, a little R&B, a little Latin, African. And this groove right here, comes from the Crescent City, the old second line. (Cheers)
Now, one thing all those rhythms have in common is math, and I call it a-rhythm-etic. Can you repeat after me? A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.
Clayton Cameron: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.
CC: A-rhythm a-rhythm. Audience: A-rhythm a-rhythm.
CC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.
CC: Yeah. Now all those styles of rhythm are all counted in four and then subdivided by three. What? Yeah. Three is a magic number. Three is a groovin' number. Three is a hip-hop kind of number. But what does subdividing by three mean? And counting off by four? Well, look, think of it this way. A measure of music as a dollar. Now a dollar has four quarters, right? And so does a 4/4 measure of music. It has four quarter notes.
Now, how do you subdivide? Now let's envision this: three dollars' worth of quarters. You would have three groups of four, and you would count it, a-one-two-three-four, one-two-three-four, one-two-three-four. Together.
All: A-one-two-three-four, one-two-three-four, one-two-three-four.
CC: Okay, now you feel that? Now let's take those three groups of four and make them four groups of three. And listen to this. A-one-two-three-four, one-two-three-four, one-two-three-four, with me. One-two-three-four, one-two-three, come on, y'all!
All: One-two-three-four, one-two-three-four, one-two-three-four, ah.
CC: There you go. All right, second line. One-two-three-four, one-two-three. One-two-three-four, one-two-three. One-two-three-four, one-two-three. One-two-three-four, one-two-three. Yeah. Now, that's what I call a-rhythm-etic. Can you say it? A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.
CC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.
CC: A-rhythm a-rhythm. Audience: A-rhythm a-rhythm. CC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.
CC: Yeah. Now pick the swing beat, and do the same thing. One, two, one, two, a-one-two-three-four. Yeah. Mm. One-two-three, one-two-three, one-two-three, one-two-three. Whoo.
So I want to take the second line beat and the swing beat and put them together, and it sounds something like this.
Aha.
A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.
CC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic.
CC: A-rhythm a-rhythm. Audience: A-rhythm a-rhythm.
CC: A-rhythm-etic. Audience: A-rhythm-etic. CC: Yeah. Hip-hop. Now it's using a faster group of three we call a triplet. Triplet-triplet. Say it with me.
All: Triplet-triplet. CC: Triplet-triplet. Triplet-triplet.
CC: So I'll take all the rhythms that you heard earlier, we'll put them together, and they sound like this.
A-rhythm-etic.
(Applause)
|
Клейтон Кэмерон: А-ритм-етика. Математика ритма.
TED Talk Subtitles and Transcript: Вы готовы танцевать, не вставая со своих мест? Барабанщик Клейтон Кэмерон классифицирует различные музыкальные жанры — от R&B до латины и поп-музыки — по их ритмическому рисунку. Это выступление доказывает, что хип-хоп и джаз вовсе не круче математики, так как они основаны именно на ней.
Многие ли из вас любят ритм? О, да! О, да! (Возгласы ободрения)
(Барабанный бой)
Я люблю все виды ритма. Я люблю играть джаз, фанк и хип-хоп. Немного поп-музыки и R&B, немного латины и африканских ритмов. А этот ритм берёт своё начало в Новом Орлеане — старая ритмическая фигура. (Возгласы одобрения)
Есть одна вещь, общая для всех ритмов — это математика. Я зову её а-ритм-етикой. Повторяйте за мной: а-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.
Клейтон Камерон: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.
К.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.
К.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.
К.К.: Да! Все эти виды ритма рассчитываются четвертями и делятся на три. Что? Да. Три — магическое число. Три — число ритма. Три — число хип-хопа. Но что значит «делятся на три»? И «рассчитывается четвертями»? Представьте себе это так, словно мера музыки — это доллар. Доллар — это 4 четвертака, так? То же самое и музыкальный размер 4/4. В нём 4 четвертные ноты.
А как они делятся? Представьте себе три доллара, поделенные на четвертаки. То есть три группы по четыре. И вы бы считали их так: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Вместе.
Все: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.
К.К.: Теперь чувствуете? А теперь возьмём эти 3 группы по 4, и преобразуем в 4 группы по 3. Послушайте, что получилось. Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, со мной. Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, давайте все вместе!
Все: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.
К.К.: Вот так. А теперь ритмическая фигура. Раз-два-три-четыре, раз-два-три. Раз-два-три-четыре, раз-два-три. Раз-два-три-четыре, раз-два-три. Раз-два-три-четыре, раз-два-три. Да. Это я и называю а-ритм-етикой. Повторяйте: а-ритм-етика. Публика: а-ритм-етика.
К.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.
К.К.: А-ритм, а-ритм. Публика: А-ритм, а-ритм. К.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.
К.К.: Да. А теперь выберите свинговый бит и продолжайте в том же духе. Раз, два, раз, два, и-раз-два-три-четыре. Да. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.
Я хочу взять ритмический рисунок и свинговый бит и объединить их. И это будет звучать примерно так.
Ага.
А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.
К.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика.
К.К.: А-ритм, а-ритм. Публика: А-ритм, а-ритм.
К.К.: А-ритм-етика. Публика: А-ритм-етика. К.К.: Да. Хип-хоп. А теперь более быстрая группа из трёх нот — триоль. Триоль-триоль. Со мной.
Все: Триоль-триоль. К.К.: Триоль-триоль. Триоль-триоль.
К.К.: А теперь я возьму все ритмы, что вы слышали до этого, объединю их, и они зазвучат так.
А-ритм-етика.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Richard Dawkins: Militant atheism\nTED Talk Subtitles and Transcript: Richard Dawkins urges all atheists to openly state their position -- and to fight the incursion of the church into politics and science. A fiery, funny, powerful talk.\nThat splendid music, the coming-in music, \"The Elephant March\" from \"Aida,\" is the music I've chosen for my funeral.\n(Laughter)\nAnd you can see why. It's triumphal. I won't feel anything, but if I could, I would feel triumphal at having lived at all, and at having lived on this splendid planet, and having been given the opportunity to understand something about why I was here in the first place, before not being here.\nCan you understand my quaint English accent?\n(Laughter)\nLike everybody else, I was entranced yesterday by the animal session. Robert Full and Frans Lanting and others; the beauty of the things that they showed. The only slight jarring note was when Jeffrey Katzenberg said of the mustang, \"the most splendid creatures that God put on this earth.\" Now of course, we know that he didn't really mean that, but in this country at the moment, you can't be too careful.\n(Laughter)\nI'm a biologist, and the central theorem of our subject: the theory of design, Darwin's theory of evolution by natural selection. In professional circles everywhere, it's of course universally accepted. In non-professional circles outside America, it's largely ignored. But in non-professional circles within America, it arouses so much hostility --\n(Laughter)\nit's fair to say that American biologists are in a state of war. The war is so worrying at present, with court cases coming up in one state after another, that I felt I had to say something about it.\nIf you want to know what I have to say about Darwinism itself, I'm afraid you're going to have to look at my books, which you won't find in the bookstore outside.\n(Laughter)\nContemporary court cases often concern an allegedly new version of creationism, called \"Intelligent Design,\" or ID. Don't be fooled. There's nothing new about ID. It's just creationism under another name, rechristened -- I choose the word advisedly --\n(Laughter)\nfor tactical, political reasons.\nThe arguments of so-called ID theorists are the same old arguments that had been refuted again and again, since Darwin down to the present day. There is an effective evolution lobby coordinating the fight on behalf of science, and I try to do all I can to help them, but they get quite upset when people like me dare to mention that we happen to be atheists as well as evolutionists. They see us as rocking the boat, and you can understand why. Creationists, lacking any coherent scientific argument for their case, fall back on the popular phobia against atheism: Teach your children evolution in biology class, and they'll soon move on to drugs, grand larceny and sexual \"pre-version.\"\n(Laughter)\nIn fact, of course, educated theologians from the Pope down are firm in their support of evolution. This book, \"Finding Darwin's God,\" by Kenneth Miller, is one of the most effective attacks on Intelligent Design that I know and it's all the more effective because it's written by a devout Christian. People like Kenneth Miller could be called a \"godsend\" to the evolution lobby,\n(Laughter)\nbecause they expose the lie that evolutionism is, as a matter of fact, tantamount to atheism. People like me, on the other hand, rock the boat.\nBut here, I want to say something nice about creationists. It's not a thing I often do, so listen carefully.\n(Laughter)\nI think they're right about one thing. I think they're right that evolution is fundamentally hostile to religion.\nI've already said that many individual evolutionists, like the Pope, are also religious, but I think they're deluding themselves. I believe a true understanding of Darwinism is deeply corrosive to religious faith. Now, it may sound as though I'm about to preach atheism, and I want to reassure you that that's not what I'm going to do. In an audience as sophisticated as this one, that would be preaching to the choir.\nNo, what I want to urge upon you --\n(Laughter)\nInstead, what I want to urge upon you is militant atheism.\n(Laughter)\n(Applause)\nBut that's putting it too negatively. If I was a person who were interested in preserving religious faith, I would be very afraid of the positive power of evolutionary science, and indeed science generally, but evolution in particular, to inspire and enthrall, precisely because it is atheistic.\nNow, the difficult problem for any theory of biological design is to explain the massive statistical improbability of living things. Statistical improbability in the direction of good design -- \"complexity\" is another word for this. The standard creationist argument -- there is only one; they're all reduced to this one -- takes off from a statistical improbability. Living creatures are too complex to have come about by chance; therefore, they must have had a designer. This argument of course, shoots itself in the foot. Any designer capable of designing something really complex has to be even more complex himself, and that's before we even start on the other things he's expected to do, like forgive sins, bless marriages, listen to prayers -- favor our side in a war --\n(Laughter)\ndisapprove of our sex lives, and so on.\n(Laughter)\nComplexity is the problem that any theory of biology has to solve, and you can't solve it by postulating an agent that is even more complex, thereby simply compounding the problem. Darwinian natural selection is so stunningly elegant because it solves the problem of explaining complexity in terms of nothing but simplicity. Essentially, it does it by providing a smooth ramp of gradual, step-by-step increment. But here, I only want to make the point that the elegance of Darwinism is corrosive to religion, precisely because it is so elegant, so parsimonious, so powerful, so economically powerful. It has the sinewy economy of a beautiful suspension bridge.\nThe God theory is not just a bad theory. It turns out to be -- in principle -- incapable of doing the job required of it.\nSo, returning to tactics and the evolution lobby, I want to argue that rocking the boat may be just the right thing to do. My approach to attacking creationism is -- unlike the evolution lobby -- my approach to attacking creationism is to attack religion as a whole. And at this point I need to acknowledge the remarkable taboo against speaking ill of religion, and I'm going to do so in the words of the late Douglas Adams, a dear friend who, if he never came to TED, certainly should have been invited.\n(Richard Saul Wurman: He was.)\nRichard Dawkins: He was. Good. I thought he must have been.\nHe begins this speech, which was tape recorded in Cambridge shortly before he died -- he begins by explaining how science works through the testing of hypotheses that are framed to be vulnerable to disproof, and then he goes on.\nI quote, \"Religion doesn't seem to work like that. It has certain ideas at the heart of it, which we call 'sacred' or 'holy.' What it means is: here is an idea or a notion that you're not allowed to say anything bad about. You're just not. Why not? Because you're not.\"\n(Laughter)\n\"Why should it be that it's perfectly legitimate to support the Republicans or Democrats, this model of economics versus that, Macintosh instead of Windows, but to have an opinion about how the universe began, about who created the universe -- no, that's holy. So, we're used to not challenging religious ideas, and it's very interesting how much of a furor Richard creates when he does it.\" --\nHe meant me, not that one.\n\"Everybody gets absolutely frantic about it, because you're not allowed to say these things. Yet when you look at it rationally, there's no reason why those ideas shouldn't be as open to debate as any other, except that we've agreed somehow between us that they shouldn't be.\"\nAnd that's the end of the quote from Douglas.\nIn my view, not only is science corrosive to religion; religion is corrosive to science. It teaches people to be satisfied with trivial, supernatural non-explanations, and blinds them to the wonderful, real explanations that we have within our grasp. It teaches them to accept authority, revelation and faith, instead of always insisting on evidence.\nThere's Douglas Adams, magnificent picture from his book, \"Last Chance to See.\" Now, there's a typical scientific journal, The Quarterly Review of Biology. And I'm going to put together, as guest editor, a special issue on the question, \"Did an asteroid kill the dinosaurs?\" And the first paper is a standard scientific paper, presenting evidence, \"Iridium layer at the K-T boundary, and potassium argon dated crater in Yucatan, indicate that an asteroid killed the dinosaurs.\" Perfectly ordinary scientific paper. Now, the next one. \"The President of the Royal Society has been vouchsafed a strong inner conviction that an asteroid killed the dinosaurs.\"\n(Laughter)\n\"It has been privately revealed to Professor Huxtane\nthat an asteroid killed the dinosaurs.\"\n(Laughter)\n\"Professor Hordley was brought up to have total and unquestioning faith\" --\n(Laughter) --\n\"that an asteroid killed the dinosaurs.\" \"Professor Hawkins has promulgated an official dogma binding on all loyal Hawkinsians that an asteroid killed the dinosaurs.\"\n(Laughter)\nThat's inconceivable, of course.\nBut suppose --\n[Supporters of the Asteroid Theory cannot be patriotic citizens]\n(Laughter)\n(Applause)\nIn 1987, a reporter asked George Bush, Sr. whether he recognized the equal citizenship and patriotism of Americans who are atheists. Mr. Bush's reply has become infamous. \"No, I don't know that atheists should be considered citizens, nor should they be considered patriots. This is one nation under God.\"\nBush's bigotry was not an isolated mistake, blurted out in the heat of the moment and later retracted. He stood by it in the face of repeated calls for clarification or withdrawal. He really meant it. More to the point, he knew it posed no threat to his election -- quite the contrary. Democrats as well as Republicans parade their religiousness if they want to get elected. Both parties invoke \"one nation under God.\" What would Thomas Jefferson have said?\n[In every country and in every age, the priest has been hostile to liberty]\nIncidentally, I'm not usually very proud of being British, but you can't help making the comparison.\n(Applause)\nIn practice, what is an atheist? An atheist is just somebody who feels about Yahweh the way any decent Christian feels about Thor or Baal or the golden calf. As has been said before, we are all atheists about most of the gods that humanity has ever believed in. Some of us just go one god further.\n(Laughter)\n(Applause)\nAnd however we define atheism, it's surely the kind of academic belief that a person is entitled to hold without being vilified as an unpatriotic, unelectable non-citizen. Nevertheless, it's an undeniable fact that to own up to being an atheist is tantamount to introducing yourself as Mr. Hitler or Miss Beelzebub. And that all stems from the perception of atheists as some kind of weird, way-out minority.\nNatalie Angier wrote a rather sad piece in the New Yorker, saying how lonely she felt as an atheist. She clearly feels in a beleaguered minority. But actually, how do American atheists stack up numerically? The latest survey makes surprisingly encouraging reading. Christianity, of course, takes a massive lion's share of the population, with nearly 160 million. But what would you think was the second largest group, convincingly outnumbering Jews with 2.8 million, Muslims at 1.1 million, Hindus, Buddhists and all other religions put together? The second largest group, with nearly 30 million, is the one described as non-religious or secular.\nYou can't help wondering why vote-seeking politicians are so proverbially overawed by the power of, for example, the Jewish lobby -- the state of Israel seems to owe its very existence to the American Jewish vote -- while at the same time, consigning the non-religious to political oblivion. This secular non-religious vote, if properly mobilized, is nine times as numerous as the Jewish vote. Why does this far more substantial minority not make a move to exercise its political muscle?\nWell, so much for quantity. How about quality? Is there any correlation, positive or negative, between intelligence and tendency to be religious?\n[Them folks misunderestimated me]\n(Laughter)\nThe survey that I quoted, which is the ARIS survey, didn't break down its data by socio-economic class or education, IQ or anything else. But a recent article by Paul G. Bell in the Mensa magazine provides some straws in the wind. Mensa, as you know, is an international organization for people with very high IQ. And from a meta-analysis of the literature, Bell concludes that, I quote -- \"Of 43 studies carried out since 1927 on the relationship between religious belief, and one's intelligence or educational level, all but four found an inverse connection. That is, the higher one's intelligence or educational level, the less one is likely to be religious.\" Well, I haven't seen the original 42 studies, and I can't comment on that meta-analysis, but I would like to see more studies done along those lines. And I know that there are -- if I could put a little plug here -- there are people in this audience easily capable of financing a massive research survey to settle the question, and I put the suggestion up, for what it's worth.\nBut let me know show you some data that have been properly published and analyzed, on one special group -- namely, top scientists. In 1998, Larson and Witham polled the cream of American scientists, those who'd been honored by election to the National Academy of Sciences, and among this select group, belief in a personal God dropped to a shattering seven percent. About 20 percent are agnostic; the rest could fairly be called atheists. Similar figures obtained for belief in personal immortality. Among biological scientists, the figure is even lower: 5.5 percent, only, believe in God. Physical scientists, it's 7.5 percent. I've not seen corresponding figures for elite scholars in other fields, such as history or philosophy, but I'd be surprised if they were different.\nSo, we've reached a truly remarkable situation, a grotesque mismatch between the American intelligentsia and the American electorate. A philosophical opinion about the nature of the universe, which is held by the vast majority of top American scientists and probably the majority of the intelligentsia generally, is so abhorrent to the American electorate that no candidate for popular election dare affirm it in public. If I'm right, this means that high office in the greatest country in the world is barred to the very people best qualified to hold it -- the intelligentsia -- unless they are prepared to lie about their beliefs. To put it bluntly: American political opportunities are heavily loaded against those who are simultaneously intelligent and honest.\n(Laughter)\n(Applause)\nI'm not a citizen of this country, so I hope it won't be thought unbecoming if I suggest that something needs to be done.\n(Laughter)\nAnd I've already hinted what that something is. From what I've seen of TED, I think this may be the ideal place to launch it. Again, I fear it will cost money. We need a consciousness-raising, coming-out campaign for American atheists.\n(Laughter)\nThis could be similar to the campaign organized by homosexuals a few years ago, although heaven forbid that we should stoop to public outing of people against their will. In most cases, people who out themselves will help to destroy the myth that there is something wrong with atheists.\nOn the contrary, they'll demonstrate that atheists are often the kinds of people who could serve as decent role models for your children, the kinds of people an advertising agent could use to recommend a product, the kinds of people who are sitting in this room. There should be a snowball effect, a positive feedback, such that the more names we have, the more we get. There could be non-linearities, threshold effects. When a critical mass has been obtained, there's an abrupt acceleration in recruitment. And again, it will need money.\nI suspect that the word \"atheist\" itself contains or remains a stumbling block far out of proportion to what it actually means, and a stumbling block to people who otherwise might be happy to out themselves. So, what other words might be used to smooth the path, oil the wheels, sugar the pill? Darwin himself preferred \"agnostic\" -- and not only out of loyalty to his friend Huxley, who coined the term.\nDarwin said, \"I have never been an atheist in the same sense of denying the existence of a God. I think that generally an 'agnostic' would be the most correct description of my state of mind.\"\nHe even became uncharacteristically tetchy with Edward Aveling. Aveling was a militant atheist who failed to persuade Darwin to accept the dedication of his book on atheism -- incidentally, giving rise to a fascinating myth that Karl Marx tried to dedicate \"Das Kapital\" to Darwin, which he didn't, it was actually Edward Aveling. What happened was that Aveling's mistress was Marx's daughter, and when both Darwin and Marx were dead, Marx's papers became muddled up with Aveling's papers, and a letter from Darwin saying, \"My dear sir, thank you very much but I don't want you to dedicate your book to me,\" was mistakenly supposed to be addressed to Marx, and that gave rise to this whole myth, which you've probably heard. It's a sort of urban myth, that Marx tried to dedicate \"Kapital\" to Darwin.\nAnyway, it was Aveling, and when they met, Darwin challenged Aveling. \"Why do you call yourselves atheists?\" \"'Agnostic, '\" retorted Aveling, \"was simply 'atheist' writ respectable, and 'atheist' was simply 'agnostic' writ aggressive.\" Darwin complained, \"But why should you be so aggressive?\" Darwin thought that atheism might be well and good for the intelligentsia, but that ordinary people were not, quote, \"ripe for it.\" Which is, of course, our old friend, the \"don't rock the boat\" argument. It's not recorded whether Aveling told Darwin to come down off his high horse.\n(Laughter)\nBut in any case, that was more than 100 years ago. You'd think we might have grown up since then. Now, a friend, an intelligent lapsed Jew, who, incidentally, observes the Sabbath for reasons of cultural solidarity, describes himself as a \"tooth-fairy agnostic.\" He won't call himself an atheist because it's, in principle, impossible to prove a negative, but \"agnostic\" on its own might suggest that God's existence was therefore on equal terms of likelihood as his non-existence.\nSo, my friend is strictly agnostic about the tooth fairy, but it isn't very likely, is it? Like God. Hence the phrase, \"tooth-fairy agnostic.\" Bertrand Russell made the same point using a hypothetical teapot in orbit about Mars. You would strictly have to be agnostic about whether there is a teapot in orbit about Mars, but that doesn't mean you treat the likelihood of its existence as on all fours with its non-existence.\nThe list of things which we strictly have to be agnostic about doesn't stop at tooth fairies and teapots; it's infinite. If you want to believe one particular one of them -- unicorns or tooth fairies or teapots or Yahweh -- the onus is on you to say why. The onus is not on the rest of us to say why not. We, who are atheists, are also a-fairyists and a-teapotists.\n(Laughter)\nBut we don't bother to say so. And this is why my friend uses \"tooth-fairy agnostic\" as a label for what most people would call atheist. Nonetheless, if we want to attract deep-down atheists to come out publicly, we're going to have find something better to stick on our banner than \"tooth-fairy\" or \"teapot agnostic.\"\nSo, how about \"humanist\"? This has the advantage of a worldwide network of well-organized associations and journals and things already in place. My problem with it is only its apparent anthropocentrism. One of the things we've learned from Darwin is that the human species is only one among millions of cousins, some close, some distant.\nAnd there are other possibilities, like \"naturalist,\" but that also has problems of confusion, because Darwin would have thought naturalist -- \"Naturalist\" means, of course, as opposed to \"supernaturalist\" -- and it is used sometimes -- Darwin would have been confused by the other sense of \"naturalist,\" which he was, of course, and I suppose there might be others who would confuse it with \"nudism\".\n(Laughter)\nSuch people might be those belonging to the British lynch mob, which last year attacked a pediatrician in mistake for a pedophile.\n(Laughter)\nI think the best of the available alternatives for \"atheist\" is simply \"non-theist.\" It lacks the strong connotation that there's definitely no God, and it could therefore easily be embraced by teapot or tooth-fairy agnostics. It's completely compatible with the God of the physicists. When atheists like Stephen Hawking and Albert Einstein use the word \"God,\" they use it of course as a metaphorical shorthand for that deep, mysterious part of physics which we don't yet understand. \"Non-theist\" will do for all that, yet unlike \"atheist,\" it doesn't have the same phobic, hysterical responses. But I think, actually, the alternative is to grasp the nettle of the word \"atheism\" itself, precisely because it is a taboo word, carrying frissons of hysterical phobia. Critical mass may be harder to achieve with the word \"atheist\" than with the word \"non-theist,\" or some other non-confrontational word. But if we did achieve it with that dread word \"atheist\" itself, the political impact would be even greater.\nNow, I said that if I were religious, I'd be very afraid of evolution -- I'd go further: I would fear science in general, if properly understood. And this is because the scientific worldview is so much more exciting, more poetic, more filled with sheer wonder than anything in the poverty-stricken arsenals of the religious imagination. As Carl Sagan, another recently dead hero, put it, \"How is it that hardly any major religion has looked at science and concluded, 'This is better than we thought! The universe is much bigger than our prophet said, grander, more subtle, more elegant'? Instead they say, 'No, no, no! My god is a little god, and I want him to stay that way.' A religion, old or new, that stressed the magnificence of the universe as revealed by modern science, might be able to draw forth reserves of reverence and awe hardly tapped by the conventional faiths.\"\nNow, this is an elite audience, and I would therefore expect about 10 percent of you to be religious. Many of you probably subscribe to our polite cultural belief that we should respect religion. But I also suspect that a fair number of those secretly despise religion as much as I do.\n(Laughter)\nIf you're one of them, and of course many of you may not be, but if you are one of them, I'm asking you to stop being polite, come out, and say so. And if you happen to be rich, give some thought to ways in which you might make a difference. The religious lobby in this country is massively financed by foundations -- to say nothing of all the tax benefits -- by foundations, such as the Templeton Foundation and the Discovery Institute. We need an anti-Templeton to step forward. If my books sold as well as Stephen Hawking's books, instead of only as well as Richard Dawkins' books, I'd do it myself.\nPeople are always going on about, \"How did September the 11th change you?\"\nWell, here's how it changed me.\nLet's all stop being so damned respectful.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ричард Докинз: Воинствующий атеизм\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ричард Докинз призывает всех атеистов открыто выразить свою позицию и бороться со вмешательством церкви в политику и науку. Пламенная, сильная и забавная речь.\nВеликолепная музыка, доносящаяся до нас, — «Триумфальный марш» из оперы «Аида». Это музыка, которую я выбрал для своих похорон, (Смех) и можно понятно почему. Это триумфальная музыка. Я конечно ничего уже не буду чувствовать, но если бы мог, я бы чувствовал себя победителем, потому что я вообще жил, жил на этой прекрасной планете, и мне был дан шанс понять, почему я здесь оказался, и почему прежде меня не было.\nНадеюсь вы понимаете мой старомодный английский акцент? Как и все остальные, я был восхищен вчерашней сессией про животных. Роберт Фулл, Франс Лантинг и другие, показали нам настоящую красоту. И единственное, что слегка резануло мой слух, это когда Джеффри Катценберг сказал о мустанге, что это «самое прекрасное создание, которое Господь послал на эту землю». Мы, конечно, понимаем, что на самом деле он не имел этого в виду, но в этой стране в наши дни трудно быть чересчур осторожным. (Смех)\nПо профессии я биолог, и основная теорема в моей области — это теория создания мира, дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора. В профессиональных кругах она конечно общепризнана. Среди непрофессионалов за пределами Америки она зачастую игнорируется. Но среди непрофессионалов в самой Америке эта теория вызывает такую враждебность, (Смех) что будет справедливым сказать, что американские биологи находятся в состоянии войны. В настоящее время эта война настолько серьезна, с новыми судебными исками в одном штате за другим, что я почувствовал, что должен высказаться по этому поводу.\nЕсли вы хотите знать, что я думаю по поводу дарвинизма как такового, то, боюсь, вам придется прочесть мои книги, которые вы не сможете найти здесь в книжных магазинах. (Смех) Современные судебные дела часто касаются якобы новой теории сотворения мира, так называемой теории разумного замысла или РЗ. Не позволяйте себя обмануть: в РЗ нет ничего нового. Этот тот же креационизм, но с другим названием. Новокрещеный — и я использовал это слово намеренно — (Смех) в тактических и политических целях.\nАргументы так называемых РЗ теоретиков — это всё те же старые аргументы, которые опровергаются снова и снова, с тех пор как Дарвин ушел из жизни. Существует эффективная группа лоббистов эволюции, которая ведет борьбу от имени науки, и я постараюсь сделать всё, чтобы им помочь, но они несколько расстраиваются, когда такие люди как я смеют заметить, что мы атеисты в той же степени, что и эволюционисты. Они считают, что мы раскачиваем лодку, и понятно почему. Креационисты, лишенные какого бы то ни было разумного научного аргумента в их пользу, прибегают к обычному запугиванию против атеизма: учите ваших детей эволюции на уроках биологии, и вскоре они перейдут к наркотикам, кражам и сексуальным извращениям. (Смех)\nНа самом деле образованные теологи, начиная с Папы Римского, твердо поддерживают теорию эволюции. Книга «В поисках бога Дарвина», написанная Кеннетом Миллером, — один из наиболее удачных примеров критики теории разумного замысла, из известных мне, и она тем более эффективна, что написана приверженным христианином. Такие люди как Кеннет Миллер могут считаться посланниками бога эволюционному лобби, (Смех) потому что они опровергают ложь о том, что эволюционизм фактически равносилен атеизму. Такие люди как я, с другой стороны, вносят сомнения в умы.\nОднако сейчас я бы хотел сказать кое-что хорошее о креационистах. Я делаю это нечасто, так что слушайте внимательно. (Смех) Я думаю, что они правы в одном: в том, что эволюция фундаментально враждебна религии.\nЯ уже сказал, что многие эволюционисты, такие как Папа Римский, религиозны, но я думаю, что они вводят себя в заблуждение. Мне кажется, что настоящее понимание дарвинизма разрушительно для религиозной веры. Может показаться, что я собираюсь проповедовать атеизм, но я уверяю вас, что я не собираюсь этого делать. Для аудитории настолько искушенной как сегодняшняя, это было бы равносильно чтению проповеди перед церковным хором.\nВзамен я хотел бы сподвигнуть вас (Смех) к воинствующему атеизму. (Смех) (Аплодисменты) Но это звучит слишком негативно. Если бы я хотел, если бы я был человеком, заинтересованным в сохранении религиозной веры, я был бы очень очень обеспокоен позитивной силой как эволюционной науки, так и любой другой науки в целом, но особенно способности науки об эволюции вдохновлять и увлекать именно потому, что она атеистическая.\nКроме того, проблема для любой теории биологического существования — объяснить огромную статистическую невероятность множества живых существ. Статистическую невероятность в рамках успешного создания, другими словами, его сложность. Стандартный аргумент креационистов, — а он всего один, остальные просто к нему сводятся — берется из статистической невероятности. Живые существа слишком сложны, чтобы возникнуть просто случайно, поэтому они должны иметь создателя. Этот аргумент конечно же сам себя дискредитирует. Любой создатель, который может создать действительно что-то сложное, сам по себе должен быть ещё более сложным, и это первая из списка многих вещей, которые от него ожидаются: например, прощение грехов, благословение браков, слушание молитв, поддержка нашей стороны во время войны, (Смех) осуждение нашей сексуальной жизни и так далее. (Смех)\nСложность — это проблема, которую должна решить любая биологическая теория, и это решение невозможно путем представления фактора, который ещё более сложен, что попросту запутает проблему ещё больше. Дарвиновская теория естественного отбора так потрясающе элегантна, потому что объясненяет сложность очень просто. По существу, теория объясняет переход постепенным приращением. Но здесь я хочу сказать, что элегантность дарвинизма так разрушительна для религии именно благодаря его, дарвинизма, стройности, практичности и силе, экономной силе. Он имеет настолько же выразительную структуру, что и прекрасный висячий мост.\nБожественная теория — это не просто плохая теория. Оказалось, что она не может выполнять возложенные на неё обязанности.\nИтак, возвращаясь к тактике и эволюционному лобби, я бы хотел заметить, что может быть как раз и правильно раскачивать лодку. Мой подход к критике теории креационизма не похож на тактику эволюционного лобби. Моя критика креационизма предполагает критику религии в целом. И здесь я должен признать известное табу о том, что о религии нельзя выражаться плохо. Я собираюсь сделать это словами Дугласа Адамса, моего хорошего друга, который, если никогда не выступал для TED'а, то обязательно должен быть приглашен.\n(Ричард Соул Ворман: Он был приглашен.)\nРичард Доукинс: Его приглашали. Хорошо. Я полагал, что должны были пригласить.\nЕго речь, которая была записана в Кембридже незадолго до его смерти, начинается с объяснения того, как наука работает через тестирование гипотез на уязвимость к опровержению, и далее он продолжает... я цитирую: «Кажется, что религия так не работает. В своей основе она имеет определенные идеи, которые мы называем священными или неприкосновенными. Что здесь важно, так это идея или понятие, что тебе не позволено говорить о религии что-либо плохое. Просто не позволено. Почему нет? Потому что нет. (Смех) Почему совершенно приемлемо поддерживать республиканцев или демократов, эту модель экономики против той, «Макинтош» вместо «Виндоуз», но иметь мнение о том, как началась Вселенная, о том, кто создал Вселенную, — нет, это святое? Так что мы привыкли не испытывать религиозные идеи на прочность, и очень интересно наблюдать за тем, какой фурор производит Ричард, когда он это делает». Он имел в виду меня, а не кого-то другого.\n«Все становятся абсолютно безумными по этому поводу, потому что говорить подобные вещи не разрешено. Однако когда ты смотришь на это рационально, то нет причин, по которым эти идеи не должны быть открыты для обсуждения так же, как и любые другие, кроме того, что мы каким-то образом договорились между собой, что они не должны,» — и это конец цитаты из Дугласа.\nВ моем понятии, не только наука разрушает религию, но и религия разрушает науку. Она учит людей довольствоваться банальным, сверхъестественными доводами и затмевает прекрасные реальные объяснения, которые нам уже доступны. Религия учит людей принимать власть, откровения и судьбу, вместо того чтобы всё время настаивать на доказательствах.\nВот Дуглас Адамс, великолепная фотография из его книги «Последний шанс увидеть». Существует типичный научный журнал, «Квартальный биологический обзор». Как приглашенный редактор я собираюсь объединить специальное издание вопросом о том, уничтожил ли астероид динозавров. И первая статья — это стандартный доказательный научный доклад: «Иридиевый слой на границе К-Т, калиево-аргонного древнего кратера на Юкатане, дает основания полагать, что астероид уничтожил динозавров». Совершенно обычный научный доклад. Теперь следующий: «Президент Королевского Общества преисполнен сильной внутренней убеждённости — (Смех) — ...что астероид уничтожил динозавров». (Смех) «Профессору Хакстону явилось видение, что астероид уничтожил динозавров». (Смех) «Профессор Хордли был воспитан в полной и абсолютной вере... (Смех) ...что астероид уничтожил динозавров». «Профессор Хокинз обнародовал официальную доктрину, обязательную для всех верных хокинзианистов, Что Астероид Убил Динозавров». (Смех) Это конечно невообразимо.\nНо представьте, (Аплодисменты) в 1987, репортер спросил Джорджа Буша-старшего, признает ли он равную степень гражданства и патриотизма тех американцев, которые являются атеистами. Ответ мистера Буша стал печально известным: «Нет, я думаю что атеистов не стоит считать гражданами, так же как и не стоит считать их патриотами. Это одна нация под Богом».\nНетерпимость Буша не была просто единичной ошибкой, вырвавшейся из сердца в определенный момент, а позднее опровергнутой. Он настаивал на этом под повторяющимися просьбами об уточнении или опровержении его слов. Он действительно так считает. Более того, он знал, что это не угрожает его успехам на выборах, как раз наоборот. Демократы, так же как и республиканцы, демонстрируют свою религиозность, если они хотят быть избранными. Обе стороны представляют одну нацию под Богом. Что бы сказал Томас Джефферсон? Кстати, я как правило, не очень горжусь, что я британец, но ничего не поделаешь — в данном случае сравнение напрашивается. (Аплодисменты)\nНа практике, кто такой атеист? Атеист это просто некто, кто думает о Яхве то же, что любой порядочный христианин думает о Торе или Баале, или золотом тельце. Как уже было сказано ранее, мы все атеисты по отношению к большинству богов, в которых человечество когда-либо верило. Просто кто-то из нас идет на одного бога впереди. (Смех) (Аплодисменты)\nИ как бы мы ни определяли атеизм, это своего рода академическое мнение, которое любой человек имеет право высказать без того, чтобы его обозвали непатриотичным, неизбираемым негражданином. И тем не менее это неоспоримый факт: признаться в том, что ты атеист, всё равно, что представиться Мистером Гитлером или Мисс Вельзевул. И в результате атеисты воспринимаются как какое-то странное и заблуждающееся меньшинство.\nНатали Энжиер написала весьма грустный отрывок в журнале Нью Йоркер, о том, как одиноко она себя чувствует будучи атеистом. Она совершенно ясно чувствует себя окруженной меньшинством, но на самом деле, сколько в Америке атеистов в числовом значении? Последнее исследование показывает неожиданно обнадеживающие результаты. Христиане, конечно же, составляют львиную долю населения, примерно 160 миллионов. Но как вы думаете, какая группа является второй по величине, убедительно превосходя численностью евреев с долей 2,8 млн и мусульман с долей 1,1 млн, и индуистов, буддистов и другие религии вместе взятые? Вторая по величине группа численностью примерно 30 млн человек определяется как нерелигиозная или нецерковная.\nНе перестаю удивляться, почему политики, борющиеся за голоса избирателей, настолько благоговеют перед властью, например, еврейского лобби. Кажется, что государство Израиль за само своё существование находится в долгу перед американо-еврейскими голосами, когда в то же самое время нерелигиозные голоса предаются политическому забвению. Грамотно мобилизованные нерелигиозные избиратели в 9 раз превосходят по численности еврейских. Почему эта далекая от меньшинства группа не старается натренировать свой политический мускул?\nЯ уже много сказал о количестве. Что же насчет качества? Существует ли какая-либо корреляция, позитивная или негативная, между интеллектом и тенденцией к религиозности? (Смех)\nИсследование, которое я процитировал, — это исследование компании АРИС, данные в нем не классифицированы по социально-экономическому статусу или уровню образования, уровню интеллекта или по иному признаку. Но недавняя статья Пола Г. Белла в журнале «Менса» содержит некоторые намеки. «Менса», как вы знаете, — это международная организация людей с очень высоким уровнем интеллекта. И из мета-анализа литературы Белл делает вывод, что, я цитирую: «Из 43 исследований, проведенных начиная с 1927 года, о взаимосвязи религиозных убеждений и интеллекта или уровня образования, все, кроме четырех, показали противоположную зависимость. Это значит, что чем выше уровень интеллекта или образования, тем меньше шансов, что человек религиозен». Я должен сказать, что не видел оригиналов 42 исследований, и не могу прокомментировать мета-анализ, но я бы хотел, чтобы на эту тему проводилось больше исследований. И я знаю, что здесь присутствуют, если вы позволите, в этой аудитории присутствуют люди, способные легко профинансировать масштабное исследование, которое внесло бы ясность этот вопрос. И я предлагаю эту идею, на всякий случай.\nА теперь позвольте мне продемонстрировать вам данные, которые были тщательно проанализированы и опубликованы, группой выдающихся учёных. В 1998 Ларсон и Витхам провели голосование среди самых известных американских ученых, тех, которые были удостоены чести быть избранными в Национальную академию наук. И в этой отдельно взятой группе вера в персонального Бога упала до сокрушительных 7%. Около 20% считали себя агностиками, остальные могли справедливо называться атеистами. Примерно такие же цифры были получены в исследовании о вере в собственную бессмертность. Среди ученых-биологов цифры даже ниже: только 5,5% верят в Бога. Среди ученых-физиков это 7,5%. Я не видел соответствующих результатов для выдающихся ученых из других областей науки, таких как история или философия, но я бы удивился, если бы они были другими.\nИтак, мы достигли действительно поразительной ситуации, абсурдного несоответствия между американской интеллигенцией и американским электоратом. Философское мнение о природе Вселенной, которое выражает большинство ведущих американских ученых, и, возможно, большинство интеллигенции в целом, настолько претит американскому электорату, что никакой кандидат, участвующий в публичных выборах, не осмелится его выразить. Если я прав, то это означает, что высшие ведомства самой великой страны в мире закрыты для людей, которые в идеале должны там находиться, они закрыты для интеллигенции, не считая случаев, когда она готова врать о своих убеждениях. Откровенно говоря, американские политические возможности сильно настроены против тех, кто одновременно интеллигентен и честен. (Аплодисменты)\nЯ не гражданин этой страны, и я надеюсь, что мои слова не будут восприняты неподобающе, но мне кажется, что надо что-то делать. (Смех) И я уже намекал, чем является это «что-то». Из того, что я видел на TED'е, я думаю, что это может быть идеальным местом для старта. Но, я повторяю, это будет стоить денег. Нам необходимо пробудить политическую сознательность, провести кампанию в интересах американских атеистов. (Смех) Это может быть похоже на кампанию, организованную гомосексуалистами несколько лет назад, Хотя не дай бог нам придется публично разоблачать людей против их воли. В большинстве случаев люди, которые открыто высказывают свое мнение, помогут разрушить миф, что с атеистами что-то не так.\nС другой стороны, они могут продемонстрировать, что атеисты — это зачастую люди, которые могут показать положительный пример вашим детям. Такой тип людей, который рекламный агент мог бы использовать для рекламы продукта. Такой тип людей, которые сидят в этой аудитории. Должен быть эффект снежного кома, позитивный отклик, чтобы чем больше имен названо, тем больше людей хотели бы присоединиться. Может случиться некоторая нелинейность, пороговый эффект... А когда будет достигнута критическая масса, начнется внезапное ускорение набора людей, желающих принять в этом участие. И, опять, понадобятся деньги.\nЯ подозреваю, что само слово «атеист» является камнем преткновения, далеким от своего истинного значения, и камнем преткновения для людей, которые в противном случае были бы рады заявить о своих взглядах. Так какие еще слова могут расчистить дорогу, смазать колеса, подсластить пилюлю? Сам Дарвин предпочитал агностиков, и не только из лояльности к своему другу Хаксли, который создал этот термин.\nДарвин говорил: «Я никогда не был атеистом в смысле отрицания самого существования Бога. Я думаю, что в общем агностик будет самым корректным описанием состояния моей души».\nОн даже стал нехарактерно обидчивым с Эдуардом Эвелингом. Эвелинг был воинствующим атеистом, которому не удалось убедить Дарвина принять посвящение своей книги об атеизме ему. случайно, дав начало удивительному мифу, что Карл Маркс пытался посвятить свой «Капитал» Дарвину, чего он не делал. На самом деле это был Эдуард Эвелинг. Просто возлюбленной Эвелинга был дочь Маркса, а потом оба, и Маркс, и Эвелинг, умерли, документы Маркса были перепутаны с документами Эвелинга, и письмо Дарвина, со словами: «Мой дорогой сэр, спасибо вам большое, но я бы не хотел, чтобы вы посвящали мне свою книгу,» — было по ошибке принято за письмо Марксу. И это породило целый миф, который вы, возможно, слышали. Это своего рода городская легенда, что Маркс пытался посвятить «Капитал» Дарвину.\nВ любом случае, это был Эвелинг, и когда они встретились, Дарвин поинтересовался у Эвелинга: «Почему вы называете себя атеистами?» «Агностик, — ответил Эвелинг, — это попросту приличный атеист, а атеист — это попросту агрессивный агностик». Дарвин недовольно спросил: «Но почему вы должны быть агрессивны?» Дарвин думал, что атеизм может быть вполне подходящим для интеллигенции, но обычные люди, цитирую, «не созрели для этого». Это, конечно же, наш старый аргумент «не раскачивайте лодку». Точно не известно, посоветовал ли Эвелинг Дарвину перестать петушиться... (Смех)\nНо в любом случае, это было более 100 лет назад. Казалось бы, мы должны были повзрослеть с тех пор. Мой друг, интеллигентный разжалованный иудей, который случайно наблюдал шабат из культурной солидарности, назвал себя агностиком зубной феи. Он не считает себя атеистом, потому что в принципе невозможно доказать отрицание, но агностик может предложить возможность существования Бога на равных с вероятностью его несуществования.\nТак что мой друг — стопроцентный агностик в отношение зубной феи, но маловероятно, что она существует, не правда ли? Как Бог. Другими словами, агностик зубной феи. Но Бертран Рассел высказал ту же точку зрения, используя идею гипотетического чайника, летающего между Землей и Марсом по эллиптической орбите. Вы определенно должны быть агностиком по поводу летающего на орбите чайника, но это не значит, что вы рассматриваете возможность его существования, так же как и несуществования.\nСписок вещей, к которым мы должны подходить как агностики, не ограничивается зубными феями и чайниками. Он бесконечен. Если вы хотите верить в какую-либо из них, будь то единорог или зубная фея, чайник или Иегова, то причину объяснять вам. Эта ответственность не лежит на остальных. Мы, атеисты, в том числе и а-феи и а-чайники. (Смех)\nНо говорить об этом нет смысла, поэтому мой друг использует определение «агностик зубной феи» для большинства людей, которых мы называем атеистами. Однако, если мы хотим, чтобы о себе публично заявляли люди, которые являются атеистами , нам нужно найти что-то получше, чем рекламный щит с агностиками зубной феи или чайника.\nКстати, как насчет гуманистов? Они имеют преимущество как всемирная сеть хорошо организованных ассоциаций с собственными журналами и всем необходимым. Моя проблема в том, что это очевидный антропоцентризм. Одна из вещей, которым мы научились у Дарвина, это понимание того, что человеческий вид лишь один из миллионов родственных видов, близких или дальних.\nСуществуют и другие определения, натуралисты, например. Но в этом тоже есть путаница, потому что Дарвин бы подумал, что натуралист — это противоположность супернатуралисту. И иногда эти определения используются. Дарвин бы не понял иного смысла слова «натуралист», который, конечно, существует, и я предполагаю есть люди, которые могут перепутать это слово с нудизмом. (Смех) Такие люди, например, устроили суд Линча в прошлом году, атаковав педиатра, спутав его с педофилом. (Смех)\nЯ думаю, что лучшая возможная альтернатива слову «атеист» — это просто нетеист. Это слово устраняет явный подтекст о том, что Бога точно не существует, и, следовательно, может запросто применяться к агностикам чайников или зубных фей. Это полностью сочетаемо с Богом, в которого верят физики. Когда такие атеисты, как Стивен Хокинг и Альберт Эйнштейн использовали слово «Бог», они, конечно, использовали его как метафору, условное обозначение для той глубокой загадочной части физики, которую мы еще не поняли. «Нетеисты» всё это включают, но в отличие от «атеистов», это слово не несет за собой такой испуганной и истеричной реакции. На самом деле, я думаю, что в качестве альтернативы мы должны решительно взяться за само слово «атеизм». Это слово, как табу, несущее трепет истеричного страха. Критической массы будет сложнее достичь со словом «атеист», нежели со словом «нетеист» или с каким-либо другим нейтральным определением. Хотя если бы мы достигли цели с этим устрашающим словом «атеист», то политическое влияние оказалось бы гораздо сильнее.\nТак что я скажу, что если бы я был религиозен, я бы очень боялся эволюции. Я бы пошел даже дальше. Я бы боялся науки в целом. И это потому, что научное видение мира настолько более захватывающее, поэтическое, более удивительное, чем что-либо в убогом арсенале религиозного воображения. Как выразился Карл Саган, ещё один недавно ушедший герой: «Как вышло, что ни одна серьезная религия не посмотрела на науку и не сделала вывод: “Это лучше, чем мы думали! Вселенная гораздо больше, чем нам сказал пророк, более грандиозная, более утонченная и элегантная”? Вместо этого они говорят: “Нет, нет, нет! Мой Бог — это маленький Бог, и я хочу, чтобы он таким и оставался”. Религия, старая или новая, подчеркивающая удивительность Вселенной, которая обнаружена современной наукой, может вызвать больше уважения и благоговения, чем традиционные верования».\nЯ предполагаю, что в этой элитарной аудитории примерно 10% религиозны. Многие из вас, возможно, следуют нашему вежливо-культурному соглашению об уважении религии, но я также подозреваю, что некоторые из вас в тайне презирают религию так же, как и я. (Смех) Если вы один из них, а конечно, многие из вас могут и не быть, но если вы один из них, я вас прошу перестать быть вежливым, выйти и сказать об этом, и если оказалось, что вы богаты, подумать о том, как бы вы могли что-то изменить. Религиозное лобби в этой стране серьезно финансируется фондами, не говоря уже о налоговых льготах, такими как «Фонд Темпелтона» и «Институт Дискавери». Нам нужен антитемпелтон, чтобы сделать шаг вперед. Если бы мои книги так же хорошо продавались, как книги Стивена Хокинга, а не только как книги Ричарда Докинза, я бы сделал это сам.\nЛюди всегда спрашивают: «Как на вас повлияло 11 сентября?» Что ж, вот как оно меня изменило: Давайте все перестанем быть такими чертовски вежливыми.\nСпасибо за внимание. (Аплодисменты)"
}
] |
Richard Dawkins: Militant atheism
TED Talk Subtitles and Transcript: Richard Dawkins urges all atheists to openly state their position -- and to fight the incursion of the church into politics and science. A fiery, funny, powerful talk.
That splendid music, the coming-in music, "The Elephant March" from "Aida," is the music I've chosen for my funeral.
(Laughter)
And you can see why. It's triumphal. I won't feel anything, but if I could, I would feel triumphal at having lived at all, and at having lived on this splendid planet, and having been given the opportunity to understand something about why I was here in the first place, before not being here.
Can you understand my quaint English accent?
(Laughter)
Like everybody else, I was entranced yesterday by the animal session. Robert Full and Frans Lanting and others; the beauty of the things that they showed. The only slight jarring note was when Jeffrey Katzenberg said of the mustang, "the most splendid creatures that God put on this earth." Now of course, we know that he didn't really mean that, but in this country at the moment, you can't be too careful.
(Laughter)
I'm a biologist, and the central theorem of our subject: the theory of design, Darwin's theory of evolution by natural selection. In professional circles everywhere, it's of course universally accepted. In non-professional circles outside America, it's largely ignored. But in non-professional circles within America, it arouses so much hostility --
(Laughter)
it's fair to say that American biologists are in a state of war. The war is so worrying at present, with court cases coming up in one state after another, that I felt I had to say something about it.
If you want to know what I have to say about Darwinism itself, I'm afraid you're going to have to look at my books, which you won't find in the bookstore outside.
(Laughter)
Contemporary court cases often concern an allegedly new version of creationism, called "Intelligent Design," or ID. Don't be fooled. There's nothing new about ID. It's just creationism under another name, rechristened -- I choose the word advisedly --
(Laughter)
for tactical, political reasons.
The arguments of so-called ID theorists are the same old arguments that had been refuted again and again, since Darwin down to the present day. There is an effective evolution lobby coordinating the fight on behalf of science, and I try to do all I can to help them, but they get quite upset when people like me dare to mention that we happen to be atheists as well as evolutionists. They see us as rocking the boat, and you can understand why. Creationists, lacking any coherent scientific argument for their case, fall back on the popular phobia against atheism: Teach your children evolution in biology class, and they'll soon move on to drugs, grand larceny and sexual "pre-version."
(Laughter)
In fact, of course, educated theologians from the Pope down are firm in their support of evolution. This book, "Finding Darwin's God," by Kenneth Miller, is one of the most effective attacks on Intelligent Design that I know and it's all the more effective because it's written by a devout Christian. People like Kenneth Miller could be called a "godsend" to the evolution lobby,
(Laughter)
because they expose the lie that evolutionism is, as a matter of fact, tantamount to atheism. People like me, on the other hand, rock the boat.
But here, I want to say something nice about creationists. It's not a thing I often do, so listen carefully.
(Laughter)
I think they're right about one thing. I think they're right that evolution is fundamentally hostile to religion.
I've already said that many individual evolutionists, like the Pope, are also religious, but I think they're deluding themselves. I believe a true understanding of Darwinism is deeply corrosive to religious faith. Now, it may sound as though I'm about to preach atheism, and I want to reassure you that that's not what I'm going to do. In an audience as sophisticated as this one, that would be preaching to the choir.
No, what I want to urge upon you --
(Laughter)
Instead, what I want to urge upon you is militant atheism.
(Laughter)
(Applause)
But that's putting it too negatively. If I was a person who were interested in preserving religious faith, I would be very afraid of the positive power of evolutionary science, and indeed science generally, but evolution in particular, to inspire and enthrall, precisely because it is atheistic.
Now, the difficult problem for any theory of biological design is to explain the massive statistical improbability of living things. Statistical improbability in the direction of good design -- "complexity" is another word for this. The standard creationist argument -- there is only one; they're all reduced to this one -- takes off from a statistical improbability. Living creatures are too complex to have come about by chance; therefore, they must have had a designer. This argument of course, shoots itself in the foot. Any designer capable of designing something really complex has to be even more complex himself, and that's before we even start on the other things he's expected to do, like forgive sins, bless marriages, listen to prayers -- favor our side in a war --
(Laughter)
disapprove of our sex lives, and so on.
(Laughter)
Complexity is the problem that any theory of biology has to solve, and you can't solve it by postulating an agent that is even more complex, thereby simply compounding the problem. Darwinian natural selection is so stunningly elegant because it solves the problem of explaining complexity in terms of nothing but simplicity. Essentially, it does it by providing a smooth ramp of gradual, step-by-step increment. But here, I only want to make the point that the elegance of Darwinism is corrosive to religion, precisely because it is so elegant, so parsimonious, so powerful, so economically powerful. It has the sinewy economy of a beautiful suspension bridge.
The God theory is not just a bad theory. It turns out to be -- in principle -- incapable of doing the job required of it.
So, returning to tactics and the evolution lobby, I want to argue that rocking the boat may be just the right thing to do. My approach to attacking creationism is -- unlike the evolution lobby -- my approach to attacking creationism is to attack religion as a whole. And at this point I need to acknowledge the remarkable taboo against speaking ill of religion, and I'm going to do so in the words of the late Douglas Adams, a dear friend who, if he never came to TED, certainly should have been invited.
(Richard Saul Wurman: He was.)
Richard Dawkins: He was. Good. I thought he must have been.
He begins this speech, which was tape recorded in Cambridge shortly before he died -- he begins by explaining how science works through the testing of hypotheses that are framed to be vulnerable to disproof, and then he goes on.
I quote, "Religion doesn't seem to work like that. It has certain ideas at the heart of it, which we call 'sacred' or 'holy.' What it means is: here is an idea or a notion that you're not allowed to say anything bad about. You're just not. Why not? Because you're not."
(Laughter)
"Why should it be that it's perfectly legitimate to support the Republicans or Democrats, this model of economics versus that, Macintosh instead of Windows, but to have an opinion about how the universe began, about who created the universe -- no, that's holy. So, we're used to not challenging religious ideas, and it's very interesting how much of a furor Richard creates when he does it." --
He meant me, not that one.
"Everybody gets absolutely frantic about it, because you're not allowed to say these things. Yet when you look at it rationally, there's no reason why those ideas shouldn't be as open to debate as any other, except that we've agreed somehow between us that they shouldn't be."
And that's the end of the quote from Douglas.
In my view, not only is science corrosive to religion; religion is corrosive to science. It teaches people to be satisfied with trivial, supernatural non-explanations, and blinds them to the wonderful, real explanations that we have within our grasp. It teaches them to accept authority, revelation and faith, instead of always insisting on evidence.
There's Douglas Adams, magnificent picture from his book, "Last Chance to See." Now, there's a typical scientific journal, The Quarterly Review of Biology. And I'm going to put together, as guest editor, a special issue on the question, "Did an asteroid kill the dinosaurs?" And the first paper is a standard scientific paper, presenting evidence, "Iridium layer at the K-T boundary, and potassium argon dated crater in Yucatan, indicate that an asteroid killed the dinosaurs." Perfectly ordinary scientific paper. Now, the next one. "The President of the Royal Society has been vouchsafed a strong inner conviction that an asteroid killed the dinosaurs."
(Laughter)
"It has been privately revealed to Professor Huxtane
that an asteroid killed the dinosaurs."
(Laughter)
"Professor Hordley was brought up to have total and unquestioning faith" --
(Laughter) --
"that an asteroid killed the dinosaurs." "Professor Hawkins has promulgated an official dogma binding on all loyal Hawkinsians that an asteroid killed the dinosaurs."
(Laughter)
That's inconceivable, of course.
But suppose --
[Supporters of the Asteroid Theory cannot be patriotic citizens]
(Laughter)
(Applause)
In 1987, a reporter asked George Bush, Sr. whether he recognized the equal citizenship and patriotism of Americans who are atheists. Mr. Bush's reply has become infamous. "No, I don't know that atheists should be considered citizens, nor should they be considered patriots. This is one nation under God."
Bush's bigotry was not an isolated mistake, blurted out in the heat of the moment and later retracted. He stood by it in the face of repeated calls for clarification or withdrawal. He really meant it. More to the point, he knew it posed no threat to his election -- quite the contrary. Democrats as well as Republicans parade their religiousness if they want to get elected. Both parties invoke "one nation under God." What would Thomas Jefferson have said?
[In every country and in every age, the priest has been hostile to liberty]
Incidentally, I'm not usually very proud of being British, but you can't help making the comparison.
(Applause)
In practice, what is an atheist? An atheist is just somebody who feels about Yahweh the way any decent Christian feels about Thor or Baal or the golden calf. As has been said before, we are all atheists about most of the gods that humanity has ever believed in. Some of us just go one god further.
(Laughter)
(Applause)
And however we define atheism, it's surely the kind of academic belief that a person is entitled to hold without being vilified as an unpatriotic, unelectable non-citizen. Nevertheless, it's an undeniable fact that to own up to being an atheist is tantamount to introducing yourself as Mr. Hitler or Miss Beelzebub. And that all stems from the perception of atheists as some kind of weird, way-out minority.
Natalie Angier wrote a rather sad piece in the New Yorker, saying how lonely she felt as an atheist. She clearly feels in a beleaguered minority. But actually, how do American atheists stack up numerically? The latest survey makes surprisingly encouraging reading. Christianity, of course, takes a massive lion's share of the population, with nearly 160 million. But what would you think was the second largest group, convincingly outnumbering Jews with 2.8 million, Muslims at 1.1 million, Hindus, Buddhists and all other religions put together? The second largest group, with nearly 30 million, is the one described as non-religious or secular.
You can't help wondering why vote-seeking politicians are so proverbially overawed by the power of, for example, the Jewish lobby -- the state of Israel seems to owe its very existence to the American Jewish vote -- while at the same time, consigning the non-religious to political oblivion. This secular non-religious vote, if properly mobilized, is nine times as numerous as the Jewish vote. Why does this far more substantial minority not make a move to exercise its political muscle?
Well, so much for quantity. How about quality? Is there any correlation, positive or negative, between intelligence and tendency to be religious?
[Them folks misunderestimated me]
(Laughter)
The survey that I quoted, which is the ARIS survey, didn't break down its data by socio-economic class or education, IQ or anything else. But a recent article by Paul G. Bell in the Mensa magazine provides some straws in the wind. Mensa, as you know, is an international organization for people with very high IQ. And from a meta-analysis of the literature, Bell concludes that, I quote -- "Of 43 studies carried out since 1927 on the relationship between religious belief, and one's intelligence or educational level, all but four found an inverse connection. That is, the higher one's intelligence or educational level, the less one is likely to be religious." Well, I haven't seen the original 42 studies, and I can't comment on that meta-analysis, but I would like to see more studies done along those lines. And I know that there are -- if I could put a little plug here -- there are people in this audience easily capable of financing a massive research survey to settle the question, and I put the suggestion up, for what it's worth.
But let me know show you some data that have been properly published and analyzed, on one special group -- namely, top scientists. In 1998, Larson and Witham polled the cream of American scientists, those who'd been honored by election to the National Academy of Sciences, and among this select group, belief in a personal God dropped to a shattering seven percent. About 20 percent are agnostic; the rest could fairly be called atheists. Similar figures obtained for belief in personal immortality. Among biological scientists, the figure is even lower: 5.5 percent, only, believe in God. Physical scientists, it's 7.5 percent. I've not seen corresponding figures for elite scholars in other fields, such as history or philosophy, but I'd be surprised if they were different.
So, we've reached a truly remarkable situation, a grotesque mismatch between the American intelligentsia and the American electorate. A philosophical opinion about the nature of the universe, which is held by the vast majority of top American scientists and probably the majority of the intelligentsia generally, is so abhorrent to the American electorate that no candidate for popular election dare affirm it in public. If I'm right, this means that high office in the greatest country in the world is barred to the very people best qualified to hold it -- the intelligentsia -- unless they are prepared to lie about their beliefs. To put it bluntly: American political opportunities are heavily loaded against those who are simultaneously intelligent and honest.
(Laughter)
(Applause)
I'm not a citizen of this country, so I hope it won't be thought unbecoming if I suggest that something needs to be done.
(Laughter)
And I've already hinted what that something is. From what I've seen of TED, I think this may be the ideal place to launch it. Again, I fear it will cost money. We need a consciousness-raising, coming-out campaign for American atheists.
(Laughter)
This could be similar to the campaign organized by homosexuals a few years ago, although heaven forbid that we should stoop to public outing of people against their will. In most cases, people who out themselves will help to destroy the myth that there is something wrong with atheists.
On the contrary, they'll demonstrate that atheists are often the kinds of people who could serve as decent role models for your children, the kinds of people an advertising agent could use to recommend a product, the kinds of people who are sitting in this room. There should be a snowball effect, a positive feedback, such that the more names we have, the more we get. There could be non-linearities, threshold effects. When a critical mass has been obtained, there's an abrupt acceleration in recruitment. And again, it will need money.
I suspect that the word "atheist" itself contains or remains a stumbling block far out of proportion to what it actually means, and a stumbling block to people who otherwise might be happy to out themselves. So, what other words might be used to smooth the path, oil the wheels, sugar the pill? Darwin himself preferred "agnostic" -- and not only out of loyalty to his friend Huxley, who coined the term.
Darwin said, "I have never been an atheist in the same sense of denying the existence of a God. I think that generally an 'agnostic' would be the most correct description of my state of mind."
He even became uncharacteristically tetchy with Edward Aveling. Aveling was a militant atheist who failed to persuade Darwin to accept the dedication of his book on atheism -- incidentally, giving rise to a fascinating myth that Karl Marx tried to dedicate "Das Kapital" to Darwin, which he didn't, it was actually Edward Aveling. What happened was that Aveling's mistress was Marx's daughter, and when both Darwin and Marx were dead, Marx's papers became muddled up with Aveling's papers, and a letter from Darwin saying, "My dear sir, thank you very much but I don't want you to dedicate your book to me," was mistakenly supposed to be addressed to Marx, and that gave rise to this whole myth, which you've probably heard. It's a sort of urban myth, that Marx tried to dedicate "Kapital" to Darwin.
Anyway, it was Aveling, and when they met, Darwin challenged Aveling. "Why do you call yourselves atheists?" "'Agnostic, '" retorted Aveling, "was simply 'atheist' writ respectable, and 'atheist' was simply 'agnostic' writ aggressive." Darwin complained, "But why should you be so aggressive?" Darwin thought that atheism might be well and good for the intelligentsia, but that ordinary people were not, quote, "ripe for it." Which is, of course, our old friend, the "don't rock the boat" argument. It's not recorded whether Aveling told Darwin to come down off his high horse.
(Laughter)
But in any case, that was more than 100 years ago. You'd think we might have grown up since then. Now, a friend, an intelligent lapsed Jew, who, incidentally, observes the Sabbath for reasons of cultural solidarity, describes himself as a "tooth-fairy agnostic." He won't call himself an atheist because it's, in principle, impossible to prove a negative, but "agnostic" on its own might suggest that God's existence was therefore on equal terms of likelihood as his non-existence.
So, my friend is strictly agnostic about the tooth fairy, but it isn't very likely, is it? Like God. Hence the phrase, "tooth-fairy agnostic." Bertrand Russell made the same point using a hypothetical teapot in orbit about Mars. You would strictly have to be agnostic about whether there is a teapot in orbit about Mars, but that doesn't mean you treat the likelihood of its existence as on all fours with its non-existence.
The list of things which we strictly have to be agnostic about doesn't stop at tooth fairies and teapots; it's infinite. If you want to believe one particular one of them -- unicorns or tooth fairies or teapots or Yahweh -- the onus is on you to say why. The onus is not on the rest of us to say why not. We, who are atheists, are also a-fairyists and a-teapotists.
(Laughter)
But we don't bother to say so. And this is why my friend uses "tooth-fairy agnostic" as a label for what most people would call atheist. Nonetheless, if we want to attract deep-down atheists to come out publicly, we're going to have find something better to stick on our banner than "tooth-fairy" or "teapot agnostic."
So, how about "humanist"? This has the advantage of a worldwide network of well-organized associations and journals and things already in place. My problem with it is only its apparent anthropocentrism. One of the things we've learned from Darwin is that the human species is only one among millions of cousins, some close, some distant.
And there are other possibilities, like "naturalist," but that also has problems of confusion, because Darwin would have thought naturalist -- "Naturalist" means, of course, as opposed to "supernaturalist" -- and it is used sometimes -- Darwin would have been confused by the other sense of "naturalist," which he was, of course, and I suppose there might be others who would confuse it with "nudism".
(Laughter)
Such people might be those belonging to the British lynch mob, which last year attacked a pediatrician in mistake for a pedophile.
(Laughter)
I think the best of the available alternatives for "atheist" is simply "non-theist." It lacks the strong connotation that there's definitely no God, and it could therefore easily be embraced by teapot or tooth-fairy agnostics. It's completely compatible with the God of the physicists. When atheists like Stephen Hawking and Albert Einstein use the word "God," they use it of course as a metaphorical shorthand for that deep, mysterious part of physics which we don't yet understand. "Non-theist" will do for all that, yet unlike "atheist," it doesn't have the same phobic, hysterical responses. But I think, actually, the alternative is to grasp the nettle of the word "atheism" itself, precisely because it is a taboo word, carrying frissons of hysterical phobia. Critical mass may be harder to achieve with the word "atheist" than with the word "non-theist," or some other non-confrontational word. But if we did achieve it with that dread word "atheist" itself, the political impact would be even greater.
Now, I said that if I were religious, I'd be very afraid of evolution -- I'd go further: I would fear science in general, if properly understood. And this is because the scientific worldview is so much more exciting, more poetic, more filled with sheer wonder than anything in the poverty-stricken arsenals of the religious imagination. As Carl Sagan, another recently dead hero, put it, "How is it that hardly any major religion has looked at science and concluded, 'This is better than we thought! The universe is much bigger than our prophet said, grander, more subtle, more elegant'? Instead they say, 'No, no, no! My god is a little god, and I want him to stay that way.' A religion, old or new, that stressed the magnificence of the universe as revealed by modern science, might be able to draw forth reserves of reverence and awe hardly tapped by the conventional faiths."
Now, this is an elite audience, and I would therefore expect about 10 percent of you to be religious. Many of you probably subscribe to our polite cultural belief that we should respect religion. But I also suspect that a fair number of those secretly despise religion as much as I do.
(Laughter)
If you're one of them, and of course many of you may not be, but if you are one of them, I'm asking you to stop being polite, come out, and say so. And if you happen to be rich, give some thought to ways in which you might make a difference. The religious lobby in this country is massively financed by foundations -- to say nothing of all the tax benefits -- by foundations, such as the Templeton Foundation and the Discovery Institute. We need an anti-Templeton to step forward. If my books sold as well as Stephen Hawking's books, instead of only as well as Richard Dawkins' books, I'd do it myself.
People are always going on about, "How did September the 11th change you?"
Well, here's how it changed me.
Let's all stop being so damned respectful.
Thank you very much.
(Applause)
|
Ричард Докинз: Воинствующий атеизм
TED Talk Subtitles and Transcript: Ричард Докинз призывает всех атеистов открыто выразить свою позицию и бороться со вмешательством церкви в политику и науку. Пламенная, сильная и забавная речь.
Великолепная музыка, доносящаяся до нас, — «Триумфальный марш» из оперы «Аида». Это музыка, которую я выбрал для своих похорон, (Смех) и можно понятно почему. Это триумфальная музыка. Я конечно ничего уже не буду чувствовать, но если бы мог, я бы чувствовал себя победителем, потому что я вообще жил, жил на этой прекрасной планете, и мне был дан шанс понять, почему я здесь оказался, и почему прежде меня не было.
Надеюсь вы понимаете мой старомодный английский акцент? Как и все остальные, я был восхищен вчерашней сессией про животных. Роберт Фулл, Франс Лантинг и другие, показали нам настоящую красоту. И единственное, что слегка резануло мой слух, это когда Джеффри Катценберг сказал о мустанге, что это «самое прекрасное создание, которое Господь послал на эту землю». Мы, конечно, понимаем, что на самом деле он не имел этого в виду, но в этой стране в наши дни трудно быть чересчур осторожным. (Смех)
По профессии я биолог, и основная теорема в моей области — это теория создания мира, дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора. В профессиональных кругах она конечно общепризнана. Среди непрофессионалов за пределами Америки она зачастую игнорируется. Но среди непрофессионалов в самой Америке эта теория вызывает такую враждебность, (Смех) что будет справедливым сказать, что американские биологи находятся в состоянии войны. В настоящее время эта война настолько серьезна, с новыми судебными исками в одном штате за другим, что я почувствовал, что должен высказаться по этому поводу.
Если вы хотите знать, что я думаю по поводу дарвинизма как такового, то, боюсь, вам придется прочесть мои книги, которые вы не сможете найти здесь в книжных магазинах. (Смех) Современные судебные дела часто касаются якобы новой теории сотворения мира, так называемой теории разумного замысла или РЗ. Не позволяйте себя обмануть: в РЗ нет ничего нового. Этот тот же креационизм, но с другим названием. Новокрещеный — и я использовал это слово намеренно — (Смех) в тактических и политических целях.
Аргументы так называемых РЗ теоретиков — это всё те же старые аргументы, которые опровергаются снова и снова, с тех пор как Дарвин ушел из жизни. Существует эффективная группа лоббистов эволюции, которая ведет борьбу от имени науки, и я постараюсь сделать всё, чтобы им помочь, но они несколько расстраиваются, когда такие люди как я смеют заметить, что мы атеисты в той же степени, что и эволюционисты. Они считают, что мы раскачиваем лодку, и понятно почему. Креационисты, лишенные какого бы то ни было разумного научного аргумента в их пользу, прибегают к обычному запугиванию против атеизма: учите ваших детей эволюции на уроках биологии, и вскоре они перейдут к наркотикам, кражам и сексуальным извращениям. (Смех)
На самом деле образованные теологи, начиная с Папы Римского, твердо поддерживают теорию эволюции. Книга «В поисках бога Дарвина», написанная Кеннетом Миллером, — один из наиболее удачных примеров критики теории разумного замысла, из известных мне, и она тем более эффективна, что написана приверженным христианином. Такие люди как Кеннет Миллер могут считаться посланниками бога эволюционному лобби, (Смех) потому что они опровергают ложь о том, что эволюционизм фактически равносилен атеизму. Такие люди как я, с другой стороны, вносят сомнения в умы.
Однако сейчас я бы хотел сказать кое-что хорошее о креационистах. Я делаю это нечасто, так что слушайте внимательно. (Смех) Я думаю, что они правы в одном: в том, что эволюция фундаментально враждебна религии.
Я уже сказал, что многие эволюционисты, такие как Папа Римский, религиозны, но я думаю, что они вводят себя в заблуждение. Мне кажется, что настоящее понимание дарвинизма разрушительно для религиозной веры. Может показаться, что я собираюсь проповедовать атеизм, но я уверяю вас, что я не собираюсь этого делать. Для аудитории настолько искушенной как сегодняшняя, это было бы равносильно чтению проповеди перед церковным хором.
Взамен я хотел бы сподвигнуть вас (Смех) к воинствующему атеизму. (Смех) (Аплодисменты) Но это звучит слишком негативно. Если бы я хотел, если бы я был человеком, заинтересованным в сохранении религиозной веры, я был бы очень очень обеспокоен позитивной силой как эволюционной науки, так и любой другой науки в целом, но особенно способности науки об эволюции вдохновлять и увлекать именно потому, что она атеистическая.
Кроме того, проблема для любой теории биологического существования — объяснить огромную статистическую невероятность множества живых существ. Статистическую невероятность в рамках успешного создания, другими словами, его сложность. Стандартный аргумент креационистов, — а он всего один, остальные просто к нему сводятся — берется из статистической невероятности. Живые существа слишком сложны, чтобы возникнуть просто случайно, поэтому они должны иметь создателя. Этот аргумент конечно же сам себя дискредитирует. Любой создатель, который может создать действительно что-то сложное, сам по себе должен быть ещё более сложным, и это первая из списка многих вещей, которые от него ожидаются: например, прощение грехов, благословение браков, слушание молитв, поддержка нашей стороны во время войны, (Смех) осуждение нашей сексуальной жизни и так далее. (Смех)
Сложность — это проблема, которую должна решить любая биологическая теория, и это решение невозможно путем представления фактора, который ещё более сложен, что попросту запутает проблему ещё больше. Дарвиновская теория естественного отбора так потрясающе элегантна, потому что объясненяет сложность очень просто. По существу, теория объясняет переход постепенным приращением. Но здесь я хочу сказать, что элегантность дарвинизма так разрушительна для религии именно благодаря его, дарвинизма, стройности, практичности и силе, экономной силе. Он имеет настолько же выразительную структуру, что и прекрасный висячий мост.
Божественная теория — это не просто плохая теория. Оказалось, что она не может выполнять возложенные на неё обязанности.
Итак, возвращаясь к тактике и эволюционному лобби, я бы хотел заметить, что может быть как раз и правильно раскачивать лодку. Мой подход к критике теории креационизма не похож на тактику эволюционного лобби. Моя критика креационизма предполагает критику религии в целом. И здесь я должен признать известное табу о том, что о религии нельзя выражаться плохо. Я собираюсь сделать это словами Дугласа Адамса, моего хорошего друга, который, если никогда не выступал для TED'а, то обязательно должен быть приглашен.
(Ричард Соул Ворман: Он был приглашен.)
Ричард Доукинс: Его приглашали. Хорошо. Я полагал, что должны были пригласить.
Его речь, которая была записана в Кембридже незадолго до его смерти, начинается с объяснения того, как наука работает через тестирование гипотез на уязвимость к опровержению, и далее он продолжает... я цитирую: «Кажется, что религия так не работает. В своей основе она имеет определенные идеи, которые мы называем священными или неприкосновенными. Что здесь важно, так это идея или понятие, что тебе не позволено говорить о религии что-либо плохое. Просто не позволено. Почему нет? Потому что нет. (Смех) Почему совершенно приемлемо поддерживать республиканцев или демократов, эту модель экономики против той, «Макинтош» вместо «Виндоуз», но иметь мнение о том, как началась Вселенная, о том, кто создал Вселенную, — нет, это святое? Так что мы привыкли не испытывать религиозные идеи на прочность, и очень интересно наблюдать за тем, какой фурор производит Ричард, когда он это делает». Он имел в виду меня, а не кого-то другого.
«Все становятся абсолютно безумными по этому поводу, потому что говорить подобные вещи не разрешено. Однако когда ты смотришь на это рационально, то нет причин, по которым эти идеи не должны быть открыты для обсуждения так же, как и любые другие, кроме того, что мы каким-то образом договорились между собой, что они не должны,» — и это конец цитаты из Дугласа.
В моем понятии, не только наука разрушает религию, но и религия разрушает науку. Она учит людей довольствоваться банальным, сверхъестественными доводами и затмевает прекрасные реальные объяснения, которые нам уже доступны. Религия учит людей принимать власть, откровения и судьбу, вместо того чтобы всё время настаивать на доказательствах.
Вот Дуглас Адамс, великолепная фотография из его книги «Последний шанс увидеть». Существует типичный научный журнал, «Квартальный биологический обзор». Как приглашенный редактор я собираюсь объединить специальное издание вопросом о том, уничтожил ли астероид динозавров. И первая статья — это стандартный доказательный научный доклад: «Иридиевый слой на границе К-Т, калиево-аргонного древнего кратера на Юкатане, дает основания полагать, что астероид уничтожил динозавров». Совершенно обычный научный доклад. Теперь следующий: «Президент Королевского Общества преисполнен сильной внутренней убеждённости — (Смех) — ...что астероид уничтожил динозавров». (Смех) «Профессору Хакстону явилось видение, что астероид уничтожил динозавров». (Смех) «Профессор Хордли был воспитан в полной и абсолютной вере... (Смех) ...что астероид уничтожил динозавров». «Профессор Хокинз обнародовал официальную доктрину, обязательную для всех верных хокинзианистов, Что Астероид Убил Динозавров». (Смех) Это конечно невообразимо.
Но представьте, (Аплодисменты) в 1987, репортер спросил Джорджа Буша-старшего, признает ли он равную степень гражданства и патриотизма тех американцев, которые являются атеистами. Ответ мистера Буша стал печально известным: «Нет, я думаю что атеистов не стоит считать гражданами, так же как и не стоит считать их патриотами. Это одна нация под Богом».
Нетерпимость Буша не была просто единичной ошибкой, вырвавшейся из сердца в определенный момент, а позднее опровергнутой. Он настаивал на этом под повторяющимися просьбами об уточнении или опровержении его слов. Он действительно так считает. Более того, он знал, что это не угрожает его успехам на выборах, как раз наоборот. Демократы, так же как и республиканцы, демонстрируют свою религиозность, если они хотят быть избранными. Обе стороны представляют одну нацию под Богом. Что бы сказал Томас Джефферсон? Кстати, я как правило, не очень горжусь, что я британец, но ничего не поделаешь — в данном случае сравнение напрашивается. (Аплодисменты)
На практике, кто такой атеист? Атеист это просто некто, кто думает о Яхве то же, что любой порядочный христианин думает о Торе или Баале, или золотом тельце. Как уже было сказано ранее, мы все атеисты по отношению к большинству богов, в которых человечество когда-либо верило. Просто кто-то из нас идет на одного бога впереди. (Смех) (Аплодисменты)
И как бы мы ни определяли атеизм, это своего рода академическое мнение, которое любой человек имеет право высказать без того, чтобы его обозвали непатриотичным, неизбираемым негражданином. И тем не менее это неоспоримый факт: признаться в том, что ты атеист, всё равно, что представиться Мистером Гитлером или Мисс Вельзевул. И в результате атеисты воспринимаются как какое-то странное и заблуждающееся меньшинство.
Натали Энжиер написала весьма грустный отрывок в журнале Нью Йоркер, о том, как одиноко она себя чувствует будучи атеистом. Она совершенно ясно чувствует себя окруженной меньшинством, но на самом деле, сколько в Америке атеистов в числовом значении? Последнее исследование показывает неожиданно обнадеживающие результаты. Христиане, конечно же, составляют львиную долю населения, примерно 160 миллионов. Но как вы думаете, какая группа является второй по величине, убедительно превосходя численностью евреев с долей 2,8 млн и мусульман с долей 1,1 млн, и индуистов, буддистов и другие религии вместе взятые? Вторая по величине группа численностью примерно 30 млн человек определяется как нерелигиозная или нецерковная.
Не перестаю удивляться, почему политики, борющиеся за голоса избирателей, настолько благоговеют перед властью, например, еврейского лобби. Кажется, что государство Израиль за само своё существование находится в долгу перед американо-еврейскими голосами, когда в то же самое время нерелигиозные голоса предаются политическому забвению. Грамотно мобилизованные нерелигиозные избиратели в 9 раз превосходят по численности еврейских. Почему эта далекая от меньшинства группа не старается натренировать свой политический мускул?
Я уже много сказал о количестве. Что же насчет качества? Существует ли какая-либо корреляция, позитивная или негативная, между интеллектом и тенденцией к религиозности? (Смех)
Исследование, которое я процитировал, — это исследование компании АРИС, данные в нем не классифицированы по социально-экономическому статусу или уровню образования, уровню интеллекта или по иному признаку. Но недавняя статья Пола Г. Белла в журнале «Менса» содержит некоторые намеки. «Менса», как вы знаете, — это международная организация людей с очень высоким уровнем интеллекта. И из мета-анализа литературы Белл делает вывод, что, я цитирую: «Из 43 исследований, проведенных начиная с 1927 года, о взаимосвязи религиозных убеждений и интеллекта или уровня образования, все, кроме четырех, показали противоположную зависимость. Это значит, что чем выше уровень интеллекта или образования, тем меньше шансов, что человек религиозен». Я должен сказать, что не видел оригиналов 42 исследований, и не могу прокомментировать мета-анализ, но я бы хотел, чтобы на эту тему проводилось больше исследований. И я знаю, что здесь присутствуют, если вы позволите, в этой аудитории присутствуют люди, способные легко профинансировать масштабное исследование, которое внесло бы ясность этот вопрос. И я предлагаю эту идею, на всякий случай.
А теперь позвольте мне продемонстрировать вам данные, которые были тщательно проанализированы и опубликованы, группой выдающихся учёных. В 1998 Ларсон и Витхам провели голосование среди самых известных американских ученых, тех, которые были удостоены чести быть избранными в Национальную академию наук. И в этой отдельно взятой группе вера в персонального Бога упала до сокрушительных 7%. Около 20% считали себя агностиками, остальные могли справедливо называться атеистами. Примерно такие же цифры были получены в исследовании о вере в собственную бессмертность. Среди ученых-биологов цифры даже ниже: только 5,5% верят в Бога. Среди ученых-физиков это 7,5%. Я не видел соответствующих результатов для выдающихся ученых из других областей науки, таких как история или философия, но я бы удивился, если бы они были другими.
Итак, мы достигли действительно поразительной ситуации, абсурдного несоответствия между американской интеллигенцией и американским электоратом. Философское мнение о природе Вселенной, которое выражает большинство ведущих американских ученых, и, возможно, большинство интеллигенции в целом, настолько претит американскому электорату, что никакой кандидат, участвующий в публичных выборах, не осмелится его выразить. Если я прав, то это означает, что высшие ведомства самой великой страны в мире закрыты для людей, которые в идеале должны там находиться, они закрыты для интеллигенции, не считая случаев, когда она готова врать о своих убеждениях. Откровенно говоря, американские политические возможности сильно настроены против тех, кто одновременно интеллигентен и честен. (Аплодисменты)
Я не гражданин этой страны, и я надеюсь, что мои слова не будут восприняты неподобающе, но мне кажется, что надо что-то делать. (Смех) И я уже намекал, чем является это «что-то». Из того, что я видел на TED'е, я думаю, что это может быть идеальным местом для старта. Но, я повторяю, это будет стоить денег. Нам необходимо пробудить политическую сознательность, провести кампанию в интересах американских атеистов. (Смех) Это может быть похоже на кампанию, организованную гомосексуалистами несколько лет назад, Хотя не дай бог нам придется публично разоблачать людей против их воли. В большинстве случаев люди, которые открыто высказывают свое мнение, помогут разрушить миф, что с атеистами что-то не так.
С другой стороны, они могут продемонстрировать, что атеисты — это зачастую люди, которые могут показать положительный пример вашим детям. Такой тип людей, который рекламный агент мог бы использовать для рекламы продукта. Такой тип людей, которые сидят в этой аудитории. Должен быть эффект снежного кома, позитивный отклик, чтобы чем больше имен названо, тем больше людей хотели бы присоединиться. Может случиться некоторая нелинейность, пороговый эффект... А когда будет достигнута критическая масса, начнется внезапное ускорение набора людей, желающих принять в этом участие. И, опять, понадобятся деньги.
Я подозреваю, что само слово «атеист» является камнем преткновения, далеким от своего истинного значения, и камнем преткновения для людей, которые в противном случае были бы рады заявить о своих взглядах. Так какие еще слова могут расчистить дорогу, смазать колеса, подсластить пилюлю? Сам Дарвин предпочитал агностиков, и не только из лояльности к своему другу Хаксли, который создал этот термин.
Дарвин говорил: «Я никогда не был атеистом в смысле отрицания самого существования Бога. Я думаю, что в общем агностик будет самым корректным описанием состояния моей души».
Он даже стал нехарактерно обидчивым с Эдуардом Эвелингом. Эвелинг был воинствующим атеистом, которому не удалось убедить Дарвина принять посвящение своей книги об атеизме ему. случайно, дав начало удивительному мифу, что Карл Маркс пытался посвятить свой «Капитал» Дарвину, чего он не делал. На самом деле это был Эдуард Эвелинг. Просто возлюбленной Эвелинга был дочь Маркса, а потом оба, и Маркс, и Эвелинг, умерли, документы Маркса были перепутаны с документами Эвелинга, и письмо Дарвина, со словами: «Мой дорогой сэр, спасибо вам большое, но я бы не хотел, чтобы вы посвящали мне свою книгу,» — было по ошибке принято за письмо Марксу. И это породило целый миф, который вы, возможно, слышали. Это своего рода городская легенда, что Маркс пытался посвятить «Капитал» Дарвину.
В любом случае, это был Эвелинг, и когда они встретились, Дарвин поинтересовался у Эвелинга: «Почему вы называете себя атеистами?» «Агностик, — ответил Эвелинг, — это попросту приличный атеист, а атеист — это попросту агрессивный агностик». Дарвин недовольно спросил: «Но почему вы должны быть агрессивны?» Дарвин думал, что атеизм может быть вполне подходящим для интеллигенции, но обычные люди, цитирую, «не созрели для этого». Это, конечно же, наш старый аргумент «не раскачивайте лодку». Точно не известно, посоветовал ли Эвелинг Дарвину перестать петушиться... (Смех)
Но в любом случае, это было более 100 лет назад. Казалось бы, мы должны были повзрослеть с тех пор. Мой друг, интеллигентный разжалованный иудей, который случайно наблюдал шабат из культурной солидарности, назвал себя агностиком зубной феи. Он не считает себя атеистом, потому что в принципе невозможно доказать отрицание, но агностик может предложить возможность существования Бога на равных с вероятностью его несуществования.
Так что мой друг — стопроцентный агностик в отношение зубной феи, но маловероятно, что она существует, не правда ли? Как Бог. Другими словами, агностик зубной феи. Но Бертран Рассел высказал ту же точку зрения, используя идею гипотетического чайника, летающего между Землей и Марсом по эллиптической орбите. Вы определенно должны быть агностиком по поводу летающего на орбите чайника, но это не значит, что вы рассматриваете возможность его существования, так же как и несуществования.
Список вещей, к которым мы должны подходить как агностики, не ограничивается зубными феями и чайниками. Он бесконечен. Если вы хотите верить в какую-либо из них, будь то единорог или зубная фея, чайник или Иегова, то причину объяснять вам. Эта ответственность не лежит на остальных. Мы, атеисты, в том числе и а-феи и а-чайники. (Смех)
Но говорить об этом нет смысла, поэтому мой друг использует определение «агностик зубной феи» для большинства людей, которых мы называем атеистами. Однако, если мы хотим, чтобы о себе публично заявляли люди, которые являются атеистами , нам нужно найти что-то получше, чем рекламный щит с агностиками зубной феи или чайника.
Кстати, как насчет гуманистов? Они имеют преимущество как всемирная сеть хорошо организованных ассоциаций с собственными журналами и всем необходимым. Моя проблема в том, что это очевидный антропоцентризм. Одна из вещей, которым мы научились у Дарвина, это понимание того, что человеческий вид лишь один из миллионов родственных видов, близких или дальних.
Существуют и другие определения, натуралисты, например. Но в этом тоже есть путаница, потому что Дарвин бы подумал, что натуралист — это противоположность супернатуралисту. И иногда эти определения используются. Дарвин бы не понял иного смысла слова «натуралист», который, конечно, существует, и я предполагаю есть люди, которые могут перепутать это слово с нудизмом. (Смех) Такие люди, например, устроили суд Линча в прошлом году, атаковав педиатра, спутав его с педофилом. (Смех)
Я думаю, что лучшая возможная альтернатива слову «атеист» — это просто нетеист. Это слово устраняет явный подтекст о том, что Бога точно не существует, и, следовательно, может запросто применяться к агностикам чайников или зубных фей. Это полностью сочетаемо с Богом, в которого верят физики. Когда такие атеисты, как Стивен Хокинг и Альберт Эйнштейн использовали слово «Бог», они, конечно, использовали его как метафору, условное обозначение для той глубокой загадочной части физики, которую мы еще не поняли. «Нетеисты» всё это включают, но в отличие от «атеистов», это слово не несет за собой такой испуганной и истеричной реакции. На самом деле, я думаю, что в качестве альтернативы мы должны решительно взяться за само слово «атеизм». Это слово, как табу, несущее трепет истеричного страха. Критической массы будет сложнее достичь со словом «атеист», нежели со словом «нетеист» или с каким-либо другим нейтральным определением. Хотя если бы мы достигли цели с этим устрашающим словом «атеист», то политическое влияние оказалось бы гораздо сильнее.
Так что я скажу, что если бы я был религиозен, я бы очень боялся эволюции. Я бы пошел даже дальше. Я бы боялся науки в целом. И это потому, что научное видение мира настолько более захватывающее, поэтическое, более удивительное, чем что-либо в убогом арсенале религиозного воображения. Как выразился Карл Саган, ещё один недавно ушедший герой: «Как вышло, что ни одна серьезная религия не посмотрела на науку и не сделала вывод: “Это лучше, чем мы думали! Вселенная гораздо больше, чем нам сказал пророк, более грандиозная, более утонченная и элегантная”? Вместо этого они говорят: “Нет, нет, нет! Мой Бог — это маленький Бог, и я хочу, чтобы он таким и оставался”. Религия, старая или новая, подчеркивающая удивительность Вселенной, которая обнаружена современной наукой, может вызвать больше уважения и благоговения, чем традиционные верования».
Я предполагаю, что в этой элитарной аудитории примерно 10% религиозны. Многие из вас, возможно, следуют нашему вежливо-культурному соглашению об уважении религии, но я также подозреваю, что некоторые из вас в тайне презирают религию так же, как и я. (Смех) Если вы один из них, а конечно, многие из вас могут и не быть, но если вы один из них, я вас прошу перестать быть вежливым, выйти и сказать об этом, и если оказалось, что вы богаты, подумать о том, как бы вы могли что-то изменить. Религиозное лобби в этой стране серьезно финансируется фондами, не говоря уже о налоговых льготах, такими как «Фонд Темпелтона» и «Институт Дискавери». Нам нужен антитемпелтон, чтобы сделать шаг вперед. Если бы мои книги так же хорошо продавались, как книги Стивена Хокинга, а не только как книги Ричарда Докинза, я бы сделал это сам.
Люди всегда спрашивают: «Как на вас повлияло 11 сентября?» Что ж, вот как оно меня изменило: Давайте все перестанем быть такими чертовски вежливыми.
Спасибо за внимание. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Anders Fjellberg: Two nameless bodies washed up on the beach. Here are their stories\nTED Talk Subtitles and Transcript: When two bodies wearing identical wetsuits washed ashore in Norway and the Netherlands, journalist Anders Fjellberg and photographer Tomm Christiansen started a search to answer the question: who were these people? What they found and reported in Norway’s “Dagbladet” is that everybody has a name, everybody has a story and everybody is someone.\nSo this right here is the tiny village of Elle, close to Lista. It's right at the southernmost tip of Norway. And on January 2 this year, an elderly guy who lives in the village, he went out to see what was cast ashore during a recent storm. And on a patch of grass right next to the water's edge, he found a wetsuit. It was grey and black, and he thought it looked cheap. Out of each leg of the wetsuit there were sticking two white bones. It was clearly the remains of a human being.\nAnd usually, in Norway, dead people are identified quickly. So the police started searching through missing reports from the local area, national missing reports, and looked for accidents with a possible connection. They found nothing. So they ran a DNA profile, and they started searching internationally through Interpol. Nothing. This was a person that nobody seemed to be missing. It was an invisible life heading for a nameless grave. But then, after a month, the police in Norway got a message from the police in the Netherlands. A couple of months earlier, they had found a body, in an identical wetsuit, and they had no idea who this person was. But the police in the Netherlands managed to trace the wetsuit by an RFID chip that was sewn in the suit. So they were then able to tell that both wetsuits were bought by the same customer at the same time, October 7, 2014, in the French city of Calais by the English Channel. But this was all they were able to figure out. The customer paid cash. There was no surveillance footage from the shop. So it became a cold case.\nWe heard this story, and it triggered me and my colleague, photographer Tomm Christiansen, and we of course had the obvious question: who were these people? At the time, I'd barely heard about Calais, but it took about two or three seconds to figure out Calais is basically known for two things. It's the spot in continental Europe closest to Britain, and a lot of migrants and refugees are staying in this camp and are trying desperately to cross over to Britain. And right there was a plausible theory about the identity of the two people, and the police made this theory as well. Because if you or I or anybody else with a firm connection to Europe goes missing off the coast of France, people would just know. Your friends or family would report you missing, the police would come search for you, the media would know, and there would be pictures of you on lampposts. It's difficult to disappear without a trace. But if you just fled the war in Syria, and your family, if you have any family left, don't necessarily know where you are, and you're staying here illegally amongst thousands of others who come and go every day. Well, if you disappear one day, nobody will notice. The police won't come search for you because nobody knows you're gone.\nAnd this is what happened to Shadi Omar Kataf and Mouaz Al Balkhi from Syria.\nMe and Tomm went to Calais for the first time in April this year, and after three months of investigation, we were able to tell the story about how these two young men fled the war in Syria, ended up stuck in Calais, bought wetsuits and drowned in what seems to have been an attempt to swim across the English Channel in order to reach England. It is a story about the fact that everybody has a name, everybody has a story, everybody is someone. But it is also a story about what it's like to be a refugee in Europe today.\nSo this is where we started our search. This is in Calais. Right now, between 3,500 and 5,000 people are living here under horrible conditions. It has been dubbed the worst refugee camp in Europe. Limited access to food, limited access to water, limited access to health care. Disease and infections are widespread. And they're all stuck here because they're trying to get to England in order to claim asylum. And they do that by hiding in the back of trucks headed for the ferry, or the Eurotunnel, or they sneak inside the tunnel terminal at night to try to hide on the trains.\nMost want to go to Britain because they know the language, and so they figure it would be easier to restart their lives from there. They want to work, they want to study, they want to be able to continue their lives. A lot of these people are highly educated and skilled workers. If you go to Calais and talk to refugees, you'll meet lawyers, politicians, engineers, graphic designers, farmers, soldiers. You've got the whole spectrum. But who all of these people are usually gets lost in the way we talk about refugees and migrants, because we usually do that in statistics.\nSo you have 60 million refugees globally. About half a million have made the crossing over the Mediterranean into Europe so far this year, and roughly 4,000 are staying in Calais. But these are numbers, and the numbers don't say anything about who these people are, where they came from, or why they're here.\nAnd first, I want to tell you about one of them. This is 22-year-old Mouaz Al Balkhi from Syria. We first heard about him after being in Calais the first time looking for answers to the theory of the two dead bodies. And after a while, we heard this story about a Syrian man who was living in Bradford in England, and had been desperately searching for his nephew Mouaz for months. And it turned out the last time anybody had heard anything from Mouaz was October 7, 2014. That was the same date the wetsuits were bought. So we flew over there and we met the uncle and we did DNA samples of him, and later on got additional DNA samples from Mouaz's closest relative who now lives in Jordan. The analysis concluded the body who was found in a wetsuit on a beach in the Netherlands was actually Mouaz Al Balkhi. And while we were doing all this investigation, we got to know Mouaz's story. He was born in the Syrian capital of Damascus in 1991. He was raised in a middle class family, and his father in the middle there is a chemical engineer who spent 11 years in prison for belonging to the political opposition in Syria. While his father was in prison, Mouaz took responsibility and he cared for his three sisters. They said he was that kind of guy. Mouaz studied to become an electrical engineer at the University of Damascus.\nSo a couple of years into the Syrian war, the family fled Damascus and went to the neighboring country, Jordan. Their father had problems finding work in Jordan, and Mouaz could not continue his studies, so he figured, \"OK, the best thing I can do to help my family would be to go somewhere where I can finish my studies and find work.\" So he goes to Turkey.\nIn Turkey, he's not accepted at a university, and once he had left Jordan as a refugee, he was not allowed to reenter. So then he decides to head for the UK, where his uncle lives. He makes it into Algeria, walks into Libya, pays a people smuggler to help him with the crossing into Italy by boat, and from there on he heads to Dunkirk, the city right next to Calais by the English Channel. We know he made at least 12 failed attempts to cross the English Channel by hiding in a truck. But at some point, he must have given up all hope. The last night we know he was alive, he spent at a cheap hotel close to the train station in Dunkirk. We found his name in the records, and he seems to have stayed there alone. The day after, he went into Calais, entered a sports shop a couple of minutes before 8 o'clock in the evening, along with Shadi Kataf. They both bought wetsuits, and the woman in the shop was the last person we know of to have seen them alive. We have tried to figure out where Shadi met Mouaz, but we weren't able to do that. But they do have a similar story. We first heard about Shadi after a cousin of his, living in Germany, had read an Arabic translation of the story made of Mouaz on Facebook. So we got in touch with him. Shadi, a couple of years older than Mouaz, was also raised in Damascus. He was a working kind of guy. He ran a tire repair shop and later worked in a printing company. He lived with his extended family, but their house got bombed early in the war. So the family fled to an area of Damascus known as Camp Yarmouk.\nYarmouk is being described as the worst place to live on planet Earth. They've been bombed by the military, they've been besieged, they've been stormed by ISIS and they've been cut off from supplies for years. There was a UN official who visited last year, and he said, \"They ate all the grass so there was no grass left.\" Out of a population of 150,000, only 18,000 are believed to still be left in Yarmouk. Shadi and his sisters got out. The parents are still stuck inside.\nSo Shadi and one of his sisters, they fled to Libya. This was after the fall of Gaddafi, but before Libya turned into full-blown civil war. And in this last remaining sort of stability in Libya, Shadi took up scuba diving, and he seemed to spend most of his time underwater. He fell completely in love with the ocean, so when he finally decided that he could no longer be in Libya, late August 2014, he hoped to find work as a diver when he reached Italy. Reality was not that easy. We don't know much about his travels because he had a hard time communicating with his family, but we do know that he struggled. And by the end of September, he was living on the streets somewhere in France. On October 7, he calls his cousin in Belgium, and explains his situation. He said, \"I'm in Calais. I need you to come get my backpack and my laptop. I can't afford to pay the people smugglers to help me with the crossing to Britain, but I will go buy a wetsuit and I will swim.\" His cousin, of course, tried to warn him not to, but Shadi's battery on the phone went flat, and his phone was never switched on again. What was left of Shadi was found nearly three months later, 800 kilometers away in a wetsuit on a beach in Norway. He's still waiting for his funeral in Norway, and none of his family will be able to attend.\nMany may think that the story about Shadi and Mouaz is a story about death, but I don't agree. To me, this is a story about two questions that I think we all share: what is a better life, and what am I willing to do to achieve it? And to me, and probably a lot of you, a better life would mean being able to do more of what we think of as meaningful, whether that be spending more time with your family and friends, travel to an exotic place, or just getting money to buy that cool new device or a pair of new sneakers. And this is all within our reach pretty easily.\nBut if you are fleeing a war zone, the answers to those two questions are dramatically different. A better life is a life in safety. It's a life in dignity. A better life means not having your house bombed, not fearing being kidnapped. It means being able to send your children to school, go to university, or just find work to be able to provide for yourself and the ones you love. A better life would be a future of some possibilities compared to nearly none, and that's a strong motivation. And I have no trouble imagining that after spending weeks or even months as a second-grade citizen, living on the streets or in a horrible makeshift camp with a stupid, racist name like \"The Jungle,\" most of us would be willing to do just about anything. If I could ask Shadi and Mouaz the second they stepped into the freezing waters of the English Channel, they would probably say, \"This is worth the risk,\" because they could no longer see any other option. And that's desperation, but that's the reality of living as a refugee in Western Europe in 2015.\nThank you.\n(Applause)\nBruno Giussani: Thank you, Anders. This is Tomm Christiansen, who took most of the pictures you have seen and they've done reporting together. Tomm, you two have been back to Calais recently. This was the third trip. It was after the publication of the article. What has changed? What have you seen there?\nTomm Christiansen: The first time we were in Calais, it was about 1,500 refugees there. They had a difficult time, but they were positive, they had hope. The last time, the camp has grown, maybe four or five thousand people. It seemed more permanent, NGOs have arrived, a small school has opened. But the thing is that the refugees have stayed for a longer time, and the French government has managed to seal off the borders better, so now The Jungle is growing, along with the despair and hopelessness among the refugees.\nBG: Are you planning to go back? And continue the reporting?\nTC: Yes.\nBG: Anders, I'm a former journalist, and to me, it's amazing that in the current climate of slashing budgets and publishers in crisis, Dagbladet has consented so many resources for this story, which tells a lot about newspapers taking the responsibility, but how did you sell it to your editors?\nAnders Fjellberg: It wasn't easy at first, because we weren't able to know what we actually could figure out. As soon as it became clear that we actually could be able to identify who the first one was, we basically got the message that we could do whatever we wanted, just travel wherever you need to go, do whatever you need to do, just get this done.\nBG: That's an editor taking responsibility. The story, by the way, has been translated and published across several European countries, and certainly will continue to do. And we want to read the updates from you. Thank you Anders. Thank you Tomm.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Андерс Фьеллберг: Истории двух безымянных тел, выброшенных на берег\nTED Talk Subtitles and Transcript: Когда в Норвегии и Нидерландах на берег выбросило два тела в одинаковых гидрокостюмах, журналист Андерс Фьеллберг и фотограф Томм Кристиансен начали расследование, чтобы выяснить, кто были эти люди. Что им удалось выяснить и опубликовать в норвежской газете «Дагбладет», так это то, что у каждого человека есть имя, у каждого есть история и каждый является кем-то.\nВот здесь расположена крошечная деревушка Еллэ, недалеко от Листы. На самой южной оконечности Норвегии. Второго января этого года пожилой мужчина, проживающий в деревушке, вышел на берег посмотреть, что прибило волнами во время последнего шторма. И на клочке суши, заросшем травой, прямо у воды, он нашёл гидрокостюм. Серо-чёрный костюм, как ему показалось, выглядел дешёвым. Из каждой штанины гидрокостюма торчало по белой кости. Было понятно, что это останки человека.\nОбычно в Норвегии быстро выясняют личность умерших. Поэтому полиция начала поиски, изучая сообщения о пропавших в этой местности, сообщения о пропавших по всей стране, искала сообщения о несчастных случаях, которые могли иметь к этому отношение. Ничего не нашли. Они получили профиль ДНК и начали международный поиск через Интерпол. Ничего. Похоже, этого человека никто не искал. Невидимая жизнь, приведшая в безымянной могиле. Но потом, через месяц, норвежская полиция получила сообщение из полиции Нидерландов. За пару месяцев до этого они нашли тело в таком же гидрокостюме, и они не смогли выяснить личность того человека. Но полиции Нидерландов удалось проследить путь гидрокостюма по вшитому в него радиочастотному идентификационному чипу. Поэтому они могли утверждать, что оба гидрокостюма купил один и тот же человек в одно и то же время: 7 октября 2014 года, во французском городе Кале на берегу пролива Ла-Манш. Но это было всё, что им удалось выяснить. Покупатель заплатил наличными. Записи с камеры наблюдения из магазина не было. Так что дело стало «глухарём».\nМы услышали эту историю, и она заинтересовала меня и моего коллегу, фотографа Томма Кристиансена, и у нас возник очевидный вопрос: кто были эти люди? В то время я почти ничего не знал о Кале, но всего за две или три секунды я выяснил, что Кале знаменит в основном двумя вещами. Это точка континентальной Европы, наиболее приближённая к Британии, и в этом лагере располагается много мигрантов и беженцев, отчаянно пытающихся пересечь пролив, чтобы попасть в Британию. Отсюда была выдвинута правдоподобная теория о личности этих двух людей, и полиция тоже предложила эту теорию. Потому что если вы, я или кто угодно, имеющий социальные связи в Европе, пропадает на берегу Франции, люди об этом узнают. Ваши друзья или семья сообщат о вашей пропаже, полиция будет вас искать, информация появится в СМИ, на фонарных столбах появятся ваши фотографии. Вам трудно исчезнуть, не оставив следа. Но если вы только что сбежали от войны в Сирии, и ваша семья, если у вас ещё осталась семья, может не знать, где вы находитесь, и вы находитесь здесь нелегально среди тысяч таких же людей, прибывающих и уезжающих ежедневно. Тогда если вы однажды исчезнете, никто и не заметит. Полиция не будет вас искать, потому что никто не знает, что вы пропали.\nИ именно это случилось с Шади Омаром Катафом и Муазом Аль Балки из Сирии.\nМы с Томмом впервые приехали в Кале в апреле этого года и после трёхмесячного расследования смогли рассказать историю о том, как два этих молодых парня убежали от войны в Сирии, застряли в Кале, купили гидрокостюмы и утонули, по-видимому, пытаясь переплыть Ла-Манш и достичь Англии. Это история о том, что у каждого человека есть имя, у каждого есть история, каждый является кем-то. Но это также история о том, каково это — быть беженцем в Европе в наши дни.\nВот место, где мы начали свои поиски. Это в Кале. Прямо сейчас здесь в ужасных условиях живут от 3 500 до 5 000 человек. Это место называют самым худшим лагерем беженцев в Европе. Не хватает еды, не хватает воды, почти нет медицинской помощи. Широко распространены болезни и инфекции. И они все застряли здесь, потому что пытаются попасть в Англию, чтобы попросить убежища. Они прячутся в кузовах грузовиков, направляющихся на паром или в Евротоннель, или прокрадываются ночью в терминал тоннеля, чтобы попытаться спрятаться на поездах.\nБольшинство хотят попасть в Британию потому, что знают язык и полагают, что там им будет легче начать новую жизнь. Они хотят работать, учиться, хотят иметь возможность продолжать жить. Многие из этих людей высокообразованные и квалифицированные работники. Если поехать в Кале и поговорить с беженцами, встретите юристов, политиков, инженеров, графических дизайнеров, фермеров, солдат. Там будет полный спектр. Но когда мы обычно говорим о беженцах и мигрантах, мы забываем, кто эти люди, потому что обычно мы говорим о них на языке статистики.\nИтак, в мире насчитывается 60 миллионов беженцев. В этом году примерно полмиллиона попали в Европу, переплыв Средиземное море, и примерно 4 000 человек находятся в Кале. Но это просто числа, они ничего не говорят нам о том, кто эти люди, откуда они прибыли и почему они здесь.\nСперва я хочу рассказать об одном из них. Это 22-летний Муаз Аль Балки из Сирии. Впервые мы услышали о нём, когда были в Кале в первый раз в поисках доказательств теории о двух мёртвых телах. А спустя некоторое время мы услышали историю о сирийском мужчине, который жил в Бредфорде в Англии и в отчаянии разыскивал своего племянника Муаза уже несколько месяцев. И оказалось, что последний раз вести от Муаза были получены именно 7 октября 2014 года. В тот день, когда были куплены гидрокостюмы. Мы слетали туда и встретились с дядей, взяли у него образцы ДНК, а потом и дополнительные образцы ДНК от самого близкого родственника Муаза, который сейчас живёт в Иордании. Анализ показал, что тело, найденное в гидрокостюме на берегу в Нидерландах, действительно принадлежало Муазу Аль Балки. И пока мы проводили все эти исследования, мы узнали историю Муаза. Он родился в столице Сирии, Дамаске, в 1991 году. Вырос в семье из среднего класса, и его отец, он на фото в центре, — инженер-химик, который провёл 11 лет в тюрьме за принадлежность к сирийской оппозиции. Пока его отец был в тюрьме, Муаз взял ответственность за семью на себя и заботился о своих трёх сёстрах. Вот таким он был парнем, по их описанию. Муаз учился на инженера-электрика в Дамасском университете.\nЧерез два года после начала войны в Сирии семья покинула Дамаск и перебралась в соседнюю страну — Иорданию. В Иордании отец не мог найти работу, и Муаз не смог продолжить учёбу, поэтому он сказал: «Самое лучшее, что я могу сделать для своей семьи, это поехать куда-нибудь, где я смогу доучиться и найти работу». И он поехал в Турцию.\nВ Турции его не приняли в университет, а так как он покинул Иорданию в статусе беженца, то ему нельзя было возвращаться. Поэтому он решает поехать в Великобританию, где живёт его дядя. Он направляется в Алжир, перемещается в Ливию, платит контрабандистам за то, чтобы они переправили его в Италию на лодке, и оттуда направляется в Дюнкерк, город недалеко от Кале на берегу Ла-Манша. Нам известно, что он сделал не менее 12 неудачных попыток пересечь Ла-Манш, спрятавшись в грузовике. Но в какой-то момент он, должно быть, потерял всякую надежду. Последнюю ночь, когда, насколько нам известно, он был жив, он провёл в дешёвой гостинице рядом с вокзалом в Дюнкерке. Мы нашли его имя в журнале регистрации, и он, видимо, был там один. День спустя он поехал в Кале, зашёл в магазин спорттоваров за пару минут до 8 вечера, вместе с Шади Омаром Катафом. Они купили гидрокостюмы, и женщина в магазине была последним известным нам человеком, который видел их живыми. Мы пытались выяснить, где Шади встретился с Муазом, но безуспешно. Но на самом деле их истории были похожими. Мы впервые услышали о Шади, когда его двоюродный брат, живущий в Германии, прочитал перевод истории о Муазе на арабский язык в Фейсбуке. Итак, мы поехали пообщаться с ним. Шади, который был на пару лет старше Муаза, тоже вырос в Дамаске. Он был работягой. Управлял шиноремонтной мастерской, а затем работал в типографии. Он жил со своей большой семьёй, но в самом начале войны их дом разбомбили. Поэтому семья переехала в район Дамаска, называемый лагерем Ярмук.\nЯрмук описывают как самое худшее место для проживания на планете Земля. Их бомбили военные, их держали в осаде, на них нападал ИГИЛ, и они годами были отрезаны от снабжения. В прошлом году лагерь посетил чиновник из ООН, который рассказывал: «Они съели всю траву, ни травинки не осталось». Считается, что из населения численностью 150 000 человек сейчас в Ярмуке осталось только 18 000. Шади и его сестры вырвались оттуда. А их родители всё ещё заперты там.\nИтак, Шади и одна из его сестёр убежали в Ливию. Это было после свержения Каддафи, но до начала полномасштабной гражданской войны в Ливии. И во время этих последних дней стабильности в Ливии Шади начал заниматься подводным плаванием и почти всё время проводил под водой. Он без памяти влюбился в океан, поэтому когда он решил, что больше не может оставаться в Ливии, в конце августа 2014 года, он надеялся найти работу в качестве дайвера в Италии. На самом деле всё было не так просто. Мы мало знаем о его перемещениях, потому что ему было сложно общаться со своей семьёй, но мы знаем, что ему приходилось нелегко. И к концу сентября он жил на улице где-то во Франции. 7 октября он позвонил двоюродному брату в Бельгию и объяснил, в каком положении находится. Он сказал: «Я в Кале. Я хочу, чтобы ты приехал забрать мой рюкзак и ноутбук. Я не могу заплатить контрабандистам, чтобы они помогли мне проникнуть в Британию, но я куплю гидрокостюм и доберусь вплавь». Конечно же, двоюродный брат пытался убедить его не делать этого, но у Шади разрядился телефон, и после этого его телефон больше не включался. Останки Шади были найдены примерно три месяца спустя на расстоянии 800 километров в гидрокостюме, на берегу в Норвегии. Он всё ещё ожидает похорон в Норвегии, и никто из его семьи не сможет присутствовать.\nМногие могут подумать, что история о Шади и Муазе — это история о смерти, но я не согласен. Для меня это история о двух вопросах, которыми, мне кажется, задаёмся все мы: что такое лучшая жизнь и на что я готов, чтобы её достичь? И для меня и, возможно, многих из вас, лучшая жизнь означает возможность делать больше того, что нам кажется существенным, будь то более частое общение с семьёй и друзьями, путешествия в экзотические места или просто получение денег на покупку того клёвого нового девайса или новой пары кроссовок. И всё это достаточно легко достижимо для нас.\nНо если вы убегаете из зоны военного конфликта, у вас будут совсем другие ответы на два этих вопроса. Лучшая жизнь — это жизнь в безопасности. Жизнь, при которой ты сохраняешь своё достоинство. Лучшая жизнь означает, что твой дом не бомбят, тебе не угрожает похищение. Она означает возможность отправить своих детей в школу, поступить в университет или просто найти работу, чтобы обеспечивать себя и своих близких. Лучшей жизнью было бы будущее с хоть какими-то возможностями, по сравнению с почти полным их отсутствием, и это сильная мотивация. Мне нетрудно представить, что после недель или даже месяцев, проведённых в качестве гражданина второго сорта, жизни на улицах или в ужасном лагере временного пребывания с глупым расистским названием вроде «Джунглей» большинство из нас было бы готово на что угодно. Если бы я мог задать Шади и Муазу вопрос в тот момент, когда они вступили в ледяные воды Ла-Манша, они, вероятно, ответили бы: «Оно того стоит», потому что они не видели больше никакой другой возможности. Это отчаянный шаг, но это реалии жизни беженца в Западной Европе в 2015 году.\nСпасибо!\n(Аплодисменты)\nБруно Джуссани: Спасибо, Андерс! Это Томм Кристиансен, он сделал бóльшую часть фотографий, которые вы видели, а доклад они готовили вместе. Томм, вы оба недавно снова ездили в Кале. Это была третья поездка. И она состоялась после публикации статьи. Что изменилось? Что вы там увидели?\nТомм Кристиансен: Когда мы были в Кале в первый раз, там было примерно 1 500 беженцев. Им было тяжело, но они были позитивно настроены, у них была надежда. В последний раз лагерь стал больше, наверное, четыре или пять тысяч человек. Он стал более капитальным, прибыли люди из НПО, открыта небольшая школа. Но дело в том, что беженцы остаются там дольше, и французскому правительству лучше удаётся закрывать границы, поэтому сейчас «Джунгли» разрастаются, так же как и отчаяние и безнадёжность среди беженцев.\nБД: Вы планируете вернуться туда? И продолжить свои репортажи?\nТК: Да.\nБД: Андерс, я раньше был журналистом, и для меня удивительно, что в нынешней атмосфере урезания бюджетов и кризиса в издательском деле газета «Дагбладет» согласилась потратить столько ресурсов на эту историю, что многое говорит об ответственности, которую берут на себя газеты, но как вы убедили своих редакторов?\nАндерс Фьеллберг: Сначала было непросто, потому что мы не могли знать, что у нас в итоге получится. Как только стало ясно, что мы смогли выяснить личность первого парня, мы получили сообщение, что можем делать всё, что хотим, ездить туда, куда нам надо, делать то, что нам надо, и просто довести это дело до конца.\nБД: Вот это редактор, который берёт ответственность на себя. Между тем, историю перевели и опубликовали в нескольких странах Европы и ещё будут публиковать в дальнейшем. И мы хотим прочитать ваши новые репортажи. Спасибо, Андерс! Спасибо, Томм!\n(Аплодисменты)"
}
] |
Anders Fjellberg: Two nameless bodies washed up on the beach. Here are their stories
TED Talk Subtitles and Transcript: When two bodies wearing identical wetsuits washed ashore in Norway and the Netherlands, journalist Anders Fjellberg and photographer Tomm Christiansen started a search to answer the question: who were these people? What they found and reported in Norway’s “Dagbladet” is that everybody has a name, everybody has a story and everybody is someone.
So this right here is the tiny village of Elle, close to Lista. It's right at the southernmost tip of Norway. And on January 2 this year, an elderly guy who lives in the village, he went out to see what was cast ashore during a recent storm. And on a patch of grass right next to the water's edge, he found a wetsuit. It was grey and black, and he thought it looked cheap. Out of each leg of the wetsuit there were sticking two white bones. It was clearly the remains of a human being.
And usually, in Norway, dead people are identified quickly. So the police started searching through missing reports from the local area, national missing reports, and looked for accidents with a possible connection. They found nothing. So they ran a DNA profile, and they started searching internationally through Interpol. Nothing. This was a person that nobody seemed to be missing. It was an invisible life heading for a nameless grave. But then, after a month, the police in Norway got a message from the police in the Netherlands. A couple of months earlier, they had found a body, in an identical wetsuit, and they had no idea who this person was. But the police in the Netherlands managed to trace the wetsuit by an RFID chip that was sewn in the suit. So they were then able to tell that both wetsuits were bought by the same customer at the same time, October 7, 2014, in the French city of Calais by the English Channel. But this was all they were able to figure out. The customer paid cash. There was no surveillance footage from the shop. So it became a cold case.
We heard this story, and it triggered me and my colleague, photographer Tomm Christiansen, and we of course had the obvious question: who were these people? At the time, I'd barely heard about Calais, but it took about two or three seconds to figure out Calais is basically known for two things. It's the spot in continental Europe closest to Britain, and a lot of migrants and refugees are staying in this camp and are trying desperately to cross over to Britain. And right there was a plausible theory about the identity of the two people, and the police made this theory as well. Because if you or I or anybody else with a firm connection to Europe goes missing off the coast of France, people would just know. Your friends or family would report you missing, the police would come search for you, the media would know, and there would be pictures of you on lampposts. It's difficult to disappear without a trace. But if you just fled the war in Syria, and your family, if you have any family left, don't necessarily know where you are, and you're staying here illegally amongst thousands of others who come and go every day. Well, if you disappear one day, nobody will notice. The police won't come search for you because nobody knows you're gone.
And this is what happened to Shadi Omar Kataf and Mouaz Al Balkhi from Syria.
Me and Tomm went to Calais for the first time in April this year, and after three months of investigation, we were able to tell the story about how these two young men fled the war in Syria, ended up stuck in Calais, bought wetsuits and drowned in what seems to have been an attempt to swim across the English Channel in order to reach England. It is a story about the fact that everybody has a name, everybody has a story, everybody is someone. But it is also a story about what it's like to be a refugee in Europe today.
So this is where we started our search. This is in Calais. Right now, between 3,500 and 5,000 people are living here under horrible conditions. It has been dubbed the worst refugee camp in Europe. Limited access to food, limited access to water, limited access to health care. Disease and infections are widespread. And they're all stuck here because they're trying to get to England in order to claim asylum. And they do that by hiding in the back of trucks headed for the ferry, or the Eurotunnel, or they sneak inside the tunnel terminal at night to try to hide on the trains.
Most want to go to Britain because they know the language, and so they figure it would be easier to restart their lives from there. They want to work, they want to study, they want to be able to continue their lives. A lot of these people are highly educated and skilled workers. If you go to Calais and talk to refugees, you'll meet lawyers, politicians, engineers, graphic designers, farmers, soldiers. You've got the whole spectrum. But who all of these people are usually gets lost in the way we talk about refugees and migrants, because we usually do that in statistics.
So you have 60 million refugees globally. About half a million have made the crossing over the Mediterranean into Europe so far this year, and roughly 4,000 are staying in Calais. But these are numbers, and the numbers don't say anything about who these people are, where they came from, or why they're here.
And first, I want to tell you about one of them. This is 22-year-old Mouaz Al Balkhi from Syria. We first heard about him after being in Calais the first time looking for answers to the theory of the two dead bodies. And after a while, we heard this story about a Syrian man who was living in Bradford in England, and had been desperately searching for his nephew Mouaz for months. And it turned out the last time anybody had heard anything from Mouaz was October 7, 2014. That was the same date the wetsuits were bought. So we flew over there and we met the uncle and we did DNA samples of him, and later on got additional DNA samples from Mouaz's closest relative who now lives in Jordan. The analysis concluded the body who was found in a wetsuit on a beach in the Netherlands was actually Mouaz Al Balkhi. And while we were doing all this investigation, we got to know Mouaz's story. He was born in the Syrian capital of Damascus in 1991. He was raised in a middle class family, and his father in the middle there is a chemical engineer who spent 11 years in prison for belonging to the political opposition in Syria. While his father was in prison, Mouaz took responsibility and he cared for his three sisters. They said he was that kind of guy. Mouaz studied to become an electrical engineer at the University of Damascus.
So a couple of years into the Syrian war, the family fled Damascus and went to the neighboring country, Jordan. Their father had problems finding work in Jordan, and Mouaz could not continue his studies, so he figured, "OK, the best thing I can do to help my family would be to go somewhere where I can finish my studies and find work." So he goes to Turkey.
In Turkey, he's not accepted at a university, and once he had left Jordan as a refugee, he was not allowed to reenter. So then he decides to head for the UK, where his uncle lives. He makes it into Algeria, walks into Libya, pays a people smuggler to help him with the crossing into Italy by boat, and from there on he heads to Dunkirk, the city right next to Calais by the English Channel. We know he made at least 12 failed attempts to cross the English Channel by hiding in a truck. But at some point, he must have given up all hope. The last night we know he was alive, he spent at a cheap hotel close to the train station in Dunkirk. We found his name in the records, and he seems to have stayed there alone. The day after, he went into Calais, entered a sports shop a couple of minutes before 8 o'clock in the evening, along with Shadi Kataf. They both bought wetsuits, and the woman in the shop was the last person we know of to have seen them alive. We have tried to figure out where Shadi met Mouaz, but we weren't able to do that. But they do have a similar story. We first heard about Shadi after a cousin of his, living in Germany, had read an Arabic translation of the story made of Mouaz on Facebook. So we got in touch with him. Shadi, a couple of years older than Mouaz, was also raised in Damascus. He was a working kind of guy. He ran a tire repair shop and later worked in a printing company. He lived with his extended family, but their house got bombed early in the war. So the family fled to an area of Damascus known as Camp Yarmouk.
Yarmouk is being described as the worst place to live on planet Earth. They've been bombed by the military, they've been besieged, they've been stormed by ISIS and they've been cut off from supplies for years. There was a UN official who visited last year, and he said, "They ate all the grass so there was no grass left." Out of a population of 150,000, only 18,000 are believed to still be left in Yarmouk. Shadi and his sisters got out. The parents are still stuck inside.
So Shadi and one of his sisters, they fled to Libya. This was after the fall of Gaddafi, but before Libya turned into full-blown civil war. And in this last remaining sort of stability in Libya, Shadi took up scuba diving, and he seemed to spend most of his time underwater. He fell completely in love with the ocean, so when he finally decided that he could no longer be in Libya, late August 2014, he hoped to find work as a diver when he reached Italy. Reality was not that easy. We don't know much about his travels because he had a hard time communicating with his family, but we do know that he struggled. And by the end of September, he was living on the streets somewhere in France. On October 7, he calls his cousin in Belgium, and explains his situation. He said, "I'm in Calais. I need you to come get my backpack and my laptop. I can't afford to pay the people smugglers to help me with the crossing to Britain, but I will go buy a wetsuit and I will swim." His cousin, of course, tried to warn him not to, but Shadi's battery on the phone went flat, and his phone was never switched on again. What was left of Shadi was found nearly three months later, 800 kilometers away in a wetsuit on a beach in Norway. He's still waiting for his funeral in Norway, and none of his family will be able to attend.
Many may think that the story about Shadi and Mouaz is a story about death, but I don't agree. To me, this is a story about two questions that I think we all share: what is a better life, and what am I willing to do to achieve it? And to me, and probably a lot of you, a better life would mean being able to do more of what we think of as meaningful, whether that be spending more time with your family and friends, travel to an exotic place, or just getting money to buy that cool new device or a pair of new sneakers. And this is all within our reach pretty easily.
But if you are fleeing a war zone, the answers to those two questions are dramatically different. A better life is a life in safety. It's a life in dignity. A better life means not having your house bombed, not fearing being kidnapped. It means being able to send your children to school, go to university, or just find work to be able to provide for yourself and the ones you love. A better life would be a future of some possibilities compared to nearly none, and that's a strong motivation. And I have no trouble imagining that after spending weeks or even months as a second-grade citizen, living on the streets or in a horrible makeshift camp with a stupid, racist name like "The Jungle," most of us would be willing to do just about anything. If I could ask Shadi and Mouaz the second they stepped into the freezing waters of the English Channel, they would probably say, "This is worth the risk," because they could no longer see any other option. And that's desperation, but that's the reality of living as a refugee in Western Europe in 2015.
Thank you.
(Applause)
Bruno Giussani: Thank you, Anders. This is Tomm Christiansen, who took most of the pictures you have seen and they've done reporting together. Tomm, you two have been back to Calais recently. This was the third trip. It was after the publication of the article. What has changed? What have you seen there?
Tomm Christiansen: The first time we were in Calais, it was about 1,500 refugees there. They had a difficult time, but they were positive, they had hope. The last time, the camp has grown, maybe four or five thousand people. It seemed more permanent, NGOs have arrived, a small school has opened. But the thing is that the refugees have stayed for a longer time, and the French government has managed to seal off the borders better, so now The Jungle is growing, along with the despair and hopelessness among the refugees.
BG: Are you planning to go back? And continue the reporting?
TC: Yes.
BG: Anders, I'm a former journalist, and to me, it's amazing that in the current climate of slashing budgets and publishers in crisis, Dagbladet has consented so many resources for this story, which tells a lot about newspapers taking the responsibility, but how did you sell it to your editors?
Anders Fjellberg: It wasn't easy at first, because we weren't able to know what we actually could figure out. As soon as it became clear that we actually could be able to identify who the first one was, we basically got the message that we could do whatever we wanted, just travel wherever you need to go, do whatever you need to do, just get this done.
BG: That's an editor taking responsibility. The story, by the way, has been translated and published across several European countries, and certainly will continue to do. And we want to read the updates from you. Thank you Anders. Thank you Tomm.
(Applause)
|
Андерс Фьеллберг: Истории двух безымянных тел, выброшенных на берег
TED Talk Subtitles and Transcript: Когда в Норвегии и Нидерландах на берег выбросило два тела в одинаковых гидрокостюмах, журналист Андерс Фьеллберг и фотограф Томм Кристиансен начали расследование, чтобы выяснить, кто были эти люди. Что им удалось выяснить и опубликовать в норвежской газете «Дагбладет», так это то, что у каждого человека есть имя, у каждого есть история и каждый является кем-то.
Вот здесь расположена крошечная деревушка Еллэ, недалеко от Листы. На самой южной оконечности Норвегии. Второго января этого года пожилой мужчина, проживающий в деревушке, вышел на берег посмотреть, что прибило волнами во время последнего шторма. И на клочке суши, заросшем травой, прямо у воды, он нашёл гидрокостюм. Серо-чёрный костюм, как ему показалось, выглядел дешёвым. Из каждой штанины гидрокостюма торчало по белой кости. Было понятно, что это останки человека.
Обычно в Норвегии быстро выясняют личность умерших. Поэтому полиция начала поиски, изучая сообщения о пропавших в этой местности, сообщения о пропавших по всей стране, искала сообщения о несчастных случаях, которые могли иметь к этому отношение. Ничего не нашли. Они получили профиль ДНК и начали международный поиск через Интерпол. Ничего. Похоже, этого человека никто не искал. Невидимая жизнь, приведшая в безымянной могиле. Но потом, через месяц, норвежская полиция получила сообщение из полиции Нидерландов. За пару месяцев до этого они нашли тело в таком же гидрокостюме, и они не смогли выяснить личность того человека. Но полиции Нидерландов удалось проследить путь гидрокостюма по вшитому в него радиочастотному идентификационному чипу. Поэтому они могли утверждать, что оба гидрокостюма купил один и тот же человек в одно и то же время: 7 октября 2014 года, во французском городе Кале на берегу пролива Ла-Манш. Но это было всё, что им удалось выяснить. Покупатель заплатил наличными. Записи с камеры наблюдения из магазина не было. Так что дело стало «глухарём».
Мы услышали эту историю, и она заинтересовала меня и моего коллегу, фотографа Томма Кристиансена, и у нас возник очевидный вопрос: кто были эти люди? В то время я почти ничего не знал о Кале, но всего за две или три секунды я выяснил, что Кале знаменит в основном двумя вещами. Это точка континентальной Европы, наиболее приближённая к Британии, и в этом лагере располагается много мигрантов и беженцев, отчаянно пытающихся пересечь пролив, чтобы попасть в Британию. Отсюда была выдвинута правдоподобная теория о личности этих двух людей, и полиция тоже предложила эту теорию. Потому что если вы, я или кто угодно, имеющий социальные связи в Европе, пропадает на берегу Франции, люди об этом узнают. Ваши друзья или семья сообщат о вашей пропаже, полиция будет вас искать, информация появится в СМИ, на фонарных столбах появятся ваши фотографии. Вам трудно исчезнуть, не оставив следа. Но если вы только что сбежали от войны в Сирии, и ваша семья, если у вас ещё осталась семья, может не знать, где вы находитесь, и вы находитесь здесь нелегально среди тысяч таких же людей, прибывающих и уезжающих ежедневно. Тогда если вы однажды исчезнете, никто и не заметит. Полиция не будет вас искать, потому что никто не знает, что вы пропали.
И именно это случилось с Шади Омаром Катафом и Муазом Аль Балки из Сирии.
Мы с Томмом впервые приехали в Кале в апреле этого года и после трёхмесячного расследования смогли рассказать историю о том, как два этих молодых парня убежали от войны в Сирии, застряли в Кале, купили гидрокостюмы и утонули, по-видимому, пытаясь переплыть Ла-Манш и достичь Англии. Это история о том, что у каждого человека есть имя, у каждого есть история, каждый является кем-то. Но это также история о том, каково это — быть беженцем в Европе в наши дни.
Вот место, где мы начали свои поиски. Это в Кале. Прямо сейчас здесь в ужасных условиях живут от 3 500 до 5 000 человек. Это место называют самым худшим лагерем беженцев в Европе. Не хватает еды, не хватает воды, почти нет медицинской помощи. Широко распространены болезни и инфекции. И они все застряли здесь, потому что пытаются попасть в Англию, чтобы попросить убежища. Они прячутся в кузовах грузовиков, направляющихся на паром или в Евротоннель, или прокрадываются ночью в терминал тоннеля, чтобы попытаться спрятаться на поездах.
Большинство хотят попасть в Британию потому, что знают язык и полагают, что там им будет легче начать новую жизнь. Они хотят работать, учиться, хотят иметь возможность продолжать жить. Многие из этих людей высокообразованные и квалифицированные работники. Если поехать в Кале и поговорить с беженцами, встретите юристов, политиков, инженеров, графических дизайнеров, фермеров, солдат. Там будет полный спектр. Но когда мы обычно говорим о беженцах и мигрантах, мы забываем, кто эти люди, потому что обычно мы говорим о них на языке статистики.
Итак, в мире насчитывается 60 миллионов беженцев. В этом году примерно полмиллиона попали в Европу, переплыв Средиземное море, и примерно 4 000 человек находятся в Кале. Но это просто числа, они ничего не говорят нам о том, кто эти люди, откуда они прибыли и почему они здесь.
Сперва я хочу рассказать об одном из них. Это 22-летний Муаз Аль Балки из Сирии. Впервые мы услышали о нём, когда были в Кале в первый раз в поисках доказательств теории о двух мёртвых телах. А спустя некоторое время мы услышали историю о сирийском мужчине, который жил в Бредфорде в Англии и в отчаянии разыскивал своего племянника Муаза уже несколько месяцев. И оказалось, что последний раз вести от Муаза были получены именно 7 октября 2014 года. В тот день, когда были куплены гидрокостюмы. Мы слетали туда и встретились с дядей, взяли у него образцы ДНК, а потом и дополнительные образцы ДНК от самого близкого родственника Муаза, который сейчас живёт в Иордании. Анализ показал, что тело, найденное в гидрокостюме на берегу в Нидерландах, действительно принадлежало Муазу Аль Балки. И пока мы проводили все эти исследования, мы узнали историю Муаза. Он родился в столице Сирии, Дамаске, в 1991 году. Вырос в семье из среднего класса, и его отец, он на фото в центре, — инженер-химик, который провёл 11 лет в тюрьме за принадлежность к сирийской оппозиции. Пока его отец был в тюрьме, Муаз взял ответственность за семью на себя и заботился о своих трёх сёстрах. Вот таким он был парнем, по их описанию. Муаз учился на инженера-электрика в Дамасском университете.
Через два года после начала войны в Сирии семья покинула Дамаск и перебралась в соседнюю страну — Иорданию. В Иордании отец не мог найти работу, и Муаз не смог продолжить учёбу, поэтому он сказал: «Самое лучшее, что я могу сделать для своей семьи, это поехать куда-нибудь, где я смогу доучиться и найти работу». И он поехал в Турцию.
В Турции его не приняли в университет, а так как он покинул Иорданию в статусе беженца, то ему нельзя было возвращаться. Поэтому он решает поехать в Великобританию, где живёт его дядя. Он направляется в Алжир, перемещается в Ливию, платит контрабандистам за то, чтобы они переправили его в Италию на лодке, и оттуда направляется в Дюнкерк, город недалеко от Кале на берегу Ла-Манша. Нам известно, что он сделал не менее 12 неудачных попыток пересечь Ла-Манш, спрятавшись в грузовике. Но в какой-то момент он, должно быть, потерял всякую надежду. Последнюю ночь, когда, насколько нам известно, он был жив, он провёл в дешёвой гостинице рядом с вокзалом в Дюнкерке. Мы нашли его имя в журнале регистрации, и он, видимо, был там один. День спустя он поехал в Кале, зашёл в магазин спорттоваров за пару минут до 8 вечера, вместе с Шади Омаром Катафом. Они купили гидрокостюмы, и женщина в магазине была последним известным нам человеком, который видел их живыми. Мы пытались выяснить, где Шади встретился с Муазом, но безуспешно. Но на самом деле их истории были похожими. Мы впервые услышали о Шади, когда его двоюродный брат, живущий в Германии, прочитал перевод истории о Муазе на арабский язык в Фейсбуке. Итак, мы поехали пообщаться с ним. Шади, который был на пару лет старше Муаза, тоже вырос в Дамаске. Он был работягой. Управлял шиноремонтной мастерской, а затем работал в типографии. Он жил со своей большой семьёй, но в самом начале войны их дом разбомбили. Поэтому семья переехала в район Дамаска, называемый лагерем Ярмук.
Ярмук описывают как самое худшее место для проживания на планете Земля. Их бомбили военные, их держали в осаде, на них нападал ИГИЛ, и они годами были отрезаны от снабжения. В прошлом году лагерь посетил чиновник из ООН, который рассказывал: «Они съели всю траву, ни травинки не осталось». Считается, что из населения численностью 150 000 человек сейчас в Ярмуке осталось только 18 000. Шади и его сестры вырвались оттуда. А их родители всё ещё заперты там.
Итак, Шади и одна из его сестёр убежали в Ливию. Это было после свержения Каддафи, но до начала полномасштабной гражданской войны в Ливии. И во время этих последних дней стабильности в Ливии Шади начал заниматься подводным плаванием и почти всё время проводил под водой. Он без памяти влюбился в океан, поэтому когда он решил, что больше не может оставаться в Ливии, в конце августа 2014 года, он надеялся найти работу в качестве дайвера в Италии. На самом деле всё было не так просто. Мы мало знаем о его перемещениях, потому что ему было сложно общаться со своей семьёй, но мы знаем, что ему приходилось нелегко. И к концу сентября он жил на улице где-то во Франции. 7 октября он позвонил двоюродному брату в Бельгию и объяснил, в каком положении находится. Он сказал: «Я в Кале. Я хочу, чтобы ты приехал забрать мой рюкзак и ноутбук. Я не могу заплатить контрабандистам, чтобы они помогли мне проникнуть в Британию, но я куплю гидрокостюм и доберусь вплавь». Конечно же, двоюродный брат пытался убедить его не делать этого, но у Шади разрядился телефон, и после этого его телефон больше не включался. Останки Шади были найдены примерно три месяца спустя на расстоянии 800 километров в гидрокостюме, на берегу в Норвегии. Он всё ещё ожидает похорон в Норвегии, и никто из его семьи не сможет присутствовать.
Многие могут подумать, что история о Шади и Муазе — это история о смерти, но я не согласен. Для меня это история о двух вопросах, которыми, мне кажется, задаёмся все мы: что такое лучшая жизнь и на что я готов, чтобы её достичь? И для меня и, возможно, многих из вас, лучшая жизнь означает возможность делать больше того, что нам кажется существенным, будь то более частое общение с семьёй и друзьями, путешествия в экзотические места или просто получение денег на покупку того клёвого нового девайса или новой пары кроссовок. И всё это достаточно легко достижимо для нас.
Но если вы убегаете из зоны военного конфликта, у вас будут совсем другие ответы на два этих вопроса. Лучшая жизнь — это жизнь в безопасности. Жизнь, при которой ты сохраняешь своё достоинство. Лучшая жизнь означает, что твой дом не бомбят, тебе не угрожает похищение. Она означает возможность отправить своих детей в школу, поступить в университет или просто найти работу, чтобы обеспечивать себя и своих близких. Лучшей жизнью было бы будущее с хоть какими-то возможностями, по сравнению с почти полным их отсутствием, и это сильная мотивация. Мне нетрудно представить, что после недель или даже месяцев, проведённых в качестве гражданина второго сорта, жизни на улицах или в ужасном лагере временного пребывания с глупым расистским названием вроде «Джунглей» большинство из нас было бы готово на что угодно. Если бы я мог задать Шади и Муазу вопрос в тот момент, когда они вступили в ледяные воды Ла-Манша, они, вероятно, ответили бы: «Оно того стоит», потому что они не видели больше никакой другой возможности. Это отчаянный шаг, но это реалии жизни беженца в Западной Европе в 2015 году.
Спасибо!
(Аплодисменты)
Бруно Джуссани: Спасибо, Андерс! Это Томм Кристиансен, он сделал бóльшую часть фотографий, которые вы видели, а доклад они готовили вместе. Томм, вы оба недавно снова ездили в Кале. Это была третья поездка. И она состоялась после публикации статьи. Что изменилось? Что вы там увидели?
Томм Кристиансен: Когда мы были в Кале в первый раз, там было примерно 1 500 беженцев. Им было тяжело, но они были позитивно настроены, у них была надежда. В последний раз лагерь стал больше, наверное, четыре или пять тысяч человек. Он стал более капитальным, прибыли люди из НПО, открыта небольшая школа. Но дело в том, что беженцы остаются там дольше, и французскому правительству лучше удаётся закрывать границы, поэтому сейчас «Джунгли» разрастаются, так же как и отчаяние и безнадёжность среди беженцев.
БД: Вы планируете вернуться туда? И продолжить свои репортажи?
ТК: Да.
БД: Андерс, я раньше был журналистом, и для меня удивительно, что в нынешней атмосфере урезания бюджетов и кризиса в издательском деле газета «Дагбладет» согласилась потратить столько ресурсов на эту историю, что многое говорит об ответственности, которую берут на себя газеты, но как вы убедили своих редакторов?
Андерс Фьеллберг: Сначала было непросто, потому что мы не могли знать, что у нас в итоге получится. Как только стало ясно, что мы смогли выяснить личность первого парня, мы получили сообщение, что можем делать всё, что хотим, ездить туда, куда нам надо, делать то, что нам надо, и просто довести это дело до конца.
БД: Вот это редактор, который берёт ответственность на себя. Между тем, историю перевели и опубликовали в нескольких странах Европы и ещё будут публиковать в дальнейшем. И мы хотим прочитать ваши новые репортажи. Спасибо, Андерс! Спасибо, Томм!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Marcus Byrne: The dance of the dung beetle\nTED Talk Subtitles and Transcript: A dung beetle has a brain the size of a grain of rice, and yet shows a tremendous amount of intelligence when it comes to rolling its food source -- animal excrement -- home. How? It all comes down to a dance. (Filmed at TEDxWitsUniversity.)\nThis is poo, and what I want to do today is share my passion for poo with you, which might be quite difficult, but I think what you might find more fascinating is the way these small animals deal with poo.\nSo this animal here has got a brain about the size of a grain of rice, and yet it can do things that you and I couldn't possibly entertain the idea of doing. And basically it's all evolved to handle its food source, which is dung.\nSo the question is, where do we start this story? And it seems appropriate to start at the end, because this is a waste product that comes out of other animals, but it still contains nutrients and there are sufficient nutrients in there for dung beetles basically to make a living, and so dung beetles eat dung, and their larvae are also dung-feeders. They are grown completely in a ball of dung. Within South Africa, we've got about 800 species of dung beetles, in Africa we've got 2,000 species of dung beetles, and in the world we have about 6,000 species of dung beetles. So, according to dung beetles, dung is pretty good.\nUnless you're prepared to get dung under your fingernails and root through the dung itself, you'll never see 90 percent of the dung beetle species, because they go directly into the dung, straight down below it, and then they shuttle back and forth between the dung at the soil surface and a nest they make underground.\nSo the question is, how do they deal with this material? And most dung beetles actually wrap it into a package of some sort. Ten percent of the species actually make a ball, and this ball they roll away from the dung source, usually bury it at a remote place away from the dung source, and they have a very particular behavior by which they are able to roll their balls. So this is a very proud owner of a beautiful dung ball. You can see it's a male because he's got a little hair on the back of his legs there, and he's clearly very pleased about what he's sitting on there. And then he's about to become a victim of a vicious smash-and-grab. (Laughter) And this is a clear indication that this is a valuable resource. And so valuable resources have to be looked after and guarded in a particular way, and we think the reason they roll the balls away is because of this, because of the competition that is involved in getting hold of that dung. So this dung pat was actually -- well, it was a dung pat 15 minutes before this photograph was taken, and we think it's the intense competition that makes the beetles so well-adapted to rolling balls of dung.\nSo what you've got to imagine here is this animal here moving across the African veld. Its head is down. It's walking backwards. It's the most bizarre way to actually transport your food in any particular direction, and at the same time it's got to deal with the heat. This is Africa. It's hot.\nSo what I want to share with you now are some of the experiments that myself and my colleagues have used to investigate how dung beetles deal with these problems.\nSo watch this beetle, and there's two things that I would like you to be aware of. The first is how it deals with this obstacle that we've put in its way. See, look, it does a little dance, and then it carries on in exactly the same direction that it took in the first place. A little dance, and then heads off in a particular direction. So clearly this animal knows where it's going and it knows where it wants to go, and that's a very, very important thing, because if you think about it, you're at the dung pile, you've got this great big pie that you want to get away from everybody else, and the quickest way to do it is in a straight line. So we gave them some more tasks to deal with, and what we did here is we turned the world under their feet. And watch its response. So this animal has actually had the whole world turned under its feet. It's turned by 90 degrees. But it doesn't flinch. It knows exactly where it wants to go, and it heads off in that particular direction.\nSo our next question then was, how are they doing this? What are they doing? And there was a cue that was available to us. It was that every now and then they'd climb on top of the ball and they'd take a look at the world around them. And what do you think they could be looking at as they climb on top of the ball? What are the obvious cues that this animal could use to direct its movement? And the most obvious one is to look at the sky, and so we thought, now what could they be looking at in the sky? And the obvious thing to look at is the sun. So a classic experiment here, in that what we did was we moved the sun. What we're going to do now is shade the sun with a board and then move the sun with a mirror to a completely different position. And look at what the beetle does. It does a little double dance, and then it heads back in exactly the same direction it went in the first place. What happens now? So clearly they're looking at the sun. The sun is a very important cue in the sky for them.\nThe thing is the sun is not always available to you, because at sunset it disappears below the horizon. What is happening in the sky here is that there's a great big pattern of polarized light in the sky that you and I can't see. It's the way our eyes are built. But the sun is at the horizon over here and we know that when the sun is at the horizon, say it's over on this side, there is a north-south, a huge pathway across the sky of polarized light that we can't see that the beetles can see. So how do we test that? Well, that's easy. What we do is we get a great big polarization filter, pop the beetle underneath it, and the filter is at right angles to the polarization pattern of the sky. The beetle comes out from underneath the filter and it does a right-hand turn, because it comes back under the sky that it was originally orientated to and then reorientates itself back to the direction it was originally going in. So obviously beetles can see polarized light.\nOkay, so what we've got so far is, what are beetles doing? They're rolling balls. How are they doing it? Well, they're rolling them in a straight line. How are they maintaining it in a particular straight line? Well, they're looking at celestial cues in the sky, some of which you and I can't see.\nBut how do they pick up those celestial cues? That was what was of interest to us next. And it was this particular little behavior, the dance, that we thought was important, because look, it takes a pause every now and then, and then heads off in the direction that it wants to go in. So what are they doing when they do this dance? How far can we push them before they will reorientate themselves? And in this experiment here, what we did was we forced them into a channel, and you can see he wasn't particularly forced into this particular channel, and we gradually displaced the beetle by 180 degrees until this individual ends up going in exactly the opposite direction that it wanted to go in, in the first place. And let's see what his reaction is as he's headed through 90 degrees here, and now he's going to -- when he ends up down here, he's going to be 180 degrees in the wrong direction. And see what his response is. He does a little dance, he turns around, and heads back in this. He knows exactly where he's going. He knows exactly what the problem is, and he knows exactly how to deal with it, and the dance is this transition behavior that allows them to reorientate themselves.\nSo that's the dance, but after spending many years sitting in the African bush watching dung beetles on nice hot days, we noticed that there was another behavior associated with the dance behavior. Every now and then, when they climb on top of the ball, they wipe their face. And you see him do it again. Now we thought, now what could be going on here? Clearly the ground is very hot, and when the ground is hot, they dance more often, and when they do this particular dance, they wipe the bottom of their face. And we thought that it could be a thermoregulatory behavior. We thought that maybe what they're doing is trying to get off the hot soil and also spitting onto their face to cool their head down.\nSo what we did was design a couple of arenas. one was hot, one was cold. We shaded this one. We left that one hot. And then what we did was we filmed them with a thermal camera. So what you're looking at here is a heat image of the system, and what you can see here emerging from the poo is a cool dung ball. So the truth is, if you look at the temperature over here, dung is cool. (Laughter)\nSo all we're interested in here is comparing the temperature of the beetle against the background. So the background here is around about 50 degrees centigrade. The beetle itself and the ball are probably around about 30 to 35 degrees centigrade, so this is a great big ball of ice cream that this beetle is now transporting across the hot veld. It isn't climbing. It isn't dancing, because its body temperature is actually relatively low. It's about the same as yours and mine. And what's of interest here is that little brain is quite cool. But if we contrast now what happens in a hot environment, look at the temperature of the soil. It's up around 55 to 60 degrees centigrade. Watch how often the beetle dances. And look at its front legs. They're roaringly hot. So the ball leaves a little thermal shadow, and the beetle climbs on top of the ball and wipes its face, and all the time it's trying to cool itself down, we think, and avoid the hot sand that it's walking across.\nAnd what we did then was put little boots on these legs, because this was a way to test if the legs were involved in sensing the temperature of the soil. And if you look over here, with boots they climb onto the ball far less often when they had no boots on. So we described these as cool boots. It was a dental compound that we used to make these boots. And we also cooled down the dung ball, so we were able to put the ball in the fridge, gave them a nice cool dung ball, and they climbed onto that ball far less often than when they had a hot ball. So this is called stilting. It's a thermal behavior that you and I do if we cross the beach, we jump onto a towel, somebody has this towel -- \"Sorry, I've jumped onto your towel.\" -- and then you scuttle across onto somebody else's towel, and that way you don't burn your feet. And that's exactly what the beetles are doing here.\nHowever, there's one more story I'd like to share with you, and that's this particular species. It's from a genus called Pachysoma. There are 13 species in the genus, and they have a particular behavior that I think you will find interesting. This is a dung beetle. Watch what he's doing. Can you spot the difference? They don't normally go this slowly. It's in slow motion. but it's walking forwards, and it's actually taking a pellet of dry dung with it. This is a different species in the same genus but exactly the same foraging behavior.\nThere's one more interesting aspect of this dung beetle's behavior that we found quite fascinating, and that's that it forages and provisions a nest. So watch this individual here, and what he's trying to do is set up a nest. And he doesn't like this first position, but he comes up with a second position, and about 50 minutes later, that nest is finished, and he heads off to forage and provision at a pile of dry dung pellets. And what I want you to notice is the outward path compared to the homeward path, and compare the two. And by and large, you'll see that the homeward path is far more direct than the outward path. On the outward path, he's always on the lookout for a new blob of dung. On the way home, he knows where home is, and he wants to go straight to it. The important thing here is that this is not a one-way trip, as in most dung beetles. The trip here is repeated back and forth between a provisioning site and a nest site. And watch, you're going to see another South African crime taking place right now. (Laughter) And his neighbor steals one of his dung pellets.\nSo what we're looking at here is a behavior called path integration. And what's taking place is that the beetle has got a home spot, it goes out on a convoluted path looking for food, and then when it finds food, it heads straight home. It knows exactly where its home is. Now there's two ways it could be doing that, and we can test that by displacing the beetle to a new position when it's at the foraging site. If it's using landmarks, it will find its home. If it is using something called path integration, it will not find its home. It will arrive at the wrong spot, and what it's doing here if it's using path integration is it's counting its steps or measuring the distance out in this direction. It knows the bearing home, and it knows it should be in that direction. If you displace it, it ends up in the wrong place. So let's see what happens when we put this beetle to the test with a similar experiment.\nSo here's our cunning experimenter. He displaces the beetle, and now we have to see what is going to take place. What we've got is a burrow. That's where the forage was. The forage has been displaced to a new position. If he's using landmark orientation, he should be able to find the burrow, because he'll be able to recognize the landmarks around it. If he's using path integration, then it should end up in the wrong spot over here.\nSo let's watch what happens when we put the beetle through the whole test. So there he is there. He's about to head home, and look what happens. Shame. It hasn't a clue. It starts to search for its house in the right distance away from the food, but it is clearly completely lost. So we know now that this animal uses path integration to find its way around, and the callous experimenter leads it top left and leaves it. (Laughter)\nSo what we're looking at here are a group of animals that use a compass, and they use the sun as a compass to find their way around, and they have some sort of system for measuring that distance, and we know that these species here actually count the steps. That's what they use as an odometer, a step-counting system, to find their way back home. We don't know yet what dung beetles use.\nSo what have we learned from these animals with a brain that's the size of a grain of rice? Well, we know that they can roll balls in a straight line using celestial cues. We know that the dance behavior is an orientation behavior and it's also a thermoregulation behavior, and we also know that they use a path integration system for finding their way home. So for a small animal dealing with a fairly revolting substance we can actually learn an awful lot from these things doing behaviors that you and I couldn't possibly do. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Маркус Бёрн: Танец навозного жука\nTED Talk Subtitles and Transcript: У навозного жука мозг размером с рисовое зерно. Однако когда дело касается перемещения источника питания — экскрементов животных — домой, он демонстрирует невероятный интеллект. Как? Всё это сводится к танцу.\nЭто помёт, и сегодня я хочу разделить с вами свою страсть к помёту, возможно, это будет трудно сделать, но я думаю, что увлекательным для вас может быть то, как эти маленькие насекомые ведут себя с помётом.\nУ этого насекомого мозг размером с рисовое зерно и, тем не менее, оно может делать такие вещи, о которых мы с вами даже и подумать не могли бы. И всё это развито в основном для того, чтобы управляться с источником пищи, которым является навоз.\nВопрос только в одном: с чего начать эту историю? Скорее всего, лучше начать с конца, потому что это отходы других животных, которые, однако, всё ещё содержат питательные вещества. А этих питательных веществ там достаточно для поддержания жизнедеятельности навозных жуков. Таким образом, навозные жуки питаются навозом и их личинки тоже. Они полностью вырастают в навозном шаре. В Южной Африке живёт около 800 видов навозных жуков. Во всей Африке — 2 000 видов навозных жуков, а во всем мире их около 6 000 видов. Так что, судя по жукам, навоз весьма хорош.\nЕсли вы не готовы видеть навоз под ногтями и копаться в нем, то вы никогда не увидите 90% видов навозных жуков, потому что они заползают прямо в навоз, точнее под него, и затем курсируют вверх-вниз между навозом на поверхности земли и гнездом, которое они делают под землёй.\nГлавный вопрос — что они делают с данным материалом? Большинство навозных жуков скручивают навоз в нечто похожее на свёрток. 10% видов формируют шарик, выкатывают его из навозной кучи и, как правило, прячут этот шарик подальше от источника навоза. Этим жукам свойственен определённый тип поведения, с помощью которого они перекатывают свои шарики. Вот это гордый владелец красивого навозного шара, Как видите, это самец — у него есть волоски на задней части лапок и он явно доволен тем шариком, на котором восседает. Но скоро он станет жертвой злобного разбоя. (Смех) И это явный признак того, что навоз — очень ценный ресурс. А за ценными ресурсами нужно присматривать и определённым образом охранять. Мы предполагаем, что именно по этой причине жуки перекатывают навозные шарики: из-за конкуренции в борьбе за навоз. Таким образом, эта куча навоза... ну, это была куча навоза за 15 минут до того, как была сделана эта фотография. Это приводит нас к выводу, что именно высокая конкуренция заставляет навозных жуков приспособиться к технике перекатывания навозных шариков.\nВот на этом снимке насекомое, передвигающееся по африканской степи. Его голова опущена вниз. Он пятится назад. Это конечно очень причудливый способ перемещения еды в определённом направлении. Это должно быть связано с жарой. Это Африка. Там жарко.\nА сейчас я хочу поделиться с вами некоторыми экспериментами, которые мы с коллегами провели для того, чтобы исследовать, как навозные жуки справляются с этими проблемами.\nПосмотрите на этого жука: я бы хотел обратить ваше внимание на две вещи. Первое — как жук справляется с препятствием на своём пути. Смотрите — он слегка пританцовывает, а затем продолжает двигаться в том же направлении, в котором двигался изначально. Пританцовывает и опять движется в том же направлении. Ясно, что это насекомое знает, куда направляется и куда он хочет идти, а это очень, очень важная вещь, потому что, если представить себе, что ты находишься на куче навоза, ты отхватил большой куш, который нужно от всех спрятать, и самый быстрый способ это сделать — движение по прямой. Мы добавили жукам ещё несколько задач: сделали так, чтобы земля ушла из-под ног. И смотрите на его реакцию. У этого насекомого только что земля ушла из-под ног. Его повернули на 90 градусов. Но он не вздрогнул. Он точно знает, куда ему идти, и идёт в таком же направлении.\nТаким образом, возник наш следующий вопрос: как они это делают? Что они делают? И мы заметили ключ к разгадке. Время от времени они взбираются на шарик и смотрят вокруг. И на что вы думаете, они смотрят, забираясь на шарик? Какие явные сигналы это насекомое могло бы использовать для ориентировки? Самое очевидное — то, что насекомое смотрит на небо. Мы подумали: зачем жук смотрит в небо? Он явно смотрит на солнце. Мы провели классический эксперимент — мы переместили солнце по отношению к жуку. Мы отгородили солнце и начали двигать его с помощью зеркала в совершенно другом направлении. Посмотрите, что теперь делает жук. Он делает пару маленьких па, и снова направляется туда, куда шёл изначально. Что теперь? Ясно одно — эти насекомые ориентируются по солнцу. Солнце для них является очень важным ориентиром.\nНо солнце светит не всегда — на закате оно прячется за горизонтом. И вот что тогда происходит в небе: в ночном небе отражается поляризованный свет, который мы не можем видеть из-за устройства нашего глаза. Но ведь солнце за горизонтом — вот здесь. И мы знаем, что когда оно за горизонтом, например, на этой стороне, то с севера на юг по небу проходит огромный луч поляризованного света, который мы не видим, а жуки видят. Так как же это проверить? Очень легко. Берём большой поляризационный фильтр, помещаем жука под него, и фильтр повернут на нужный угол по отношению к поляризованному свету в небе. Жук выходит из-под фильтра и поворачивает направо, потому что снова оказывается под небом, по которому ориентировался первоначально, а потом опять перестраивается и движется в исходном направлении. Таким образом, ясно, что жуки могут видеть поляризованный свет.\nХорошо, что у нас получается на данный момент? Что делают жуки? Они перекатывают шарики. Как они это делают? По прямой. Как они умудряются двигать их по прямой? Они смотрят на ориентиры в небе, некоторые из них мы с вами не можем видеть.\nНо как они улавливают эти небесные ориентиры? И это был следующий вопрос, который нас интересовал. Есть одна интересная черта в поведении жука — танец, — которую мы сочли важной, потому что, смотрите: насекомое время от времени останавливается, и потом снова движется в нужном направлении. Так что же они делают во время своего танца? Как далеко мы можем переместить жуков, прежде чем они переориентируются? В этом эксперименте мы заставили жуков двигаться по лабиринту, как вы видите, мы не заставляли его двигаться именно по этому лабиринту, мы постепенно перемещали жука на 180 градусов, пока он не начал двигаться в совершенно противоположном направлении по отношению к тому, куда двигался изначально. Давайте понаблюдаем за его реакцией, вот он пересекает черту 90 градусов, и продолжает двигаться... когда он доползёт сюда, то будет на 180 градусов в противоположном направлении. Посмотрите на его реакцию. Пританцовывая, он поворачивается, и направляется обратно. Он точно знает, куда идти. Он точно знает, в чем проблема, и также точно знает, как её решить, и его танец выступает в роли переходного периода в поведении, который позволяет ему переориентироваться.\nТак что это всё танец. Однако просидев много лет, в африканских зарослях и наблюдая за навозными жуками в жару, мы заметили ещё одну особенность их поведения, связанную с танцем. Время от времени, когда жуки залезают на шарик, они протирают лицо. Видите, он снова это делает. Мы задумались: что же он делает? Земля очевидно очень горячая, а когда земля горячая, жуки начинают пританцовывать чаще, и когда они это делают, то протирают нижнюю часть лица. Мы подумали, что это может быть способом терморегуляции. Мы подумали, что делая это, они стараются взобраться подальше от горячей земли и остудить голову собственной слюной.\nИтак, мы соорудили пару площадок. Одна горячая, другая холодная. Мы затенили одну площадку, а другую оставили разогретой. Затем мы установили за ними наблюдение с помощью тепловой камеры. Итак, посмотрите на этот тепловой снимок, здесь видно появляющийся из кучи навоза прохладный навозный шар. То есть если посмотреть на температуру здесь, истина заключается в том, что навоз прохладен. (Смех)\nТеперь интересно сравнить температуру жука с температурой поверхности. Температура поверхности здесь около 50 градусов по Цельсию. У самого жука и шарика температур где-то около 30-35 градусов по Цельсию, значит это прекрасный большой шарик мороженого, который жук сейчас перекатывает по горячей степи. Жук не заползает на шар и не пританцовывает, потому что у него достаточно низкая температура тела. Практически такая же, как у нас с вами. То есть насекомому прохладно. Но вот что происходит в жаркой среде, посмотрите на температуру почвы. Она достигает 55-60 градусов по Цельсию. Посмотрите, как часто жук начинает танцевать. Посмотрите на его передние лапки. Они просто накалены. Итак, шар отбрасывает небольшую тень, жук взбирается на шарик, протирает лицо и пытается охладиться, а также избежать горячего песка, по которому идёт.\nМы решили одеть маленькие сапожки на лапки жука, потому что таким образом можно было проверить, участвуют ли лапки в определении температуры почвы. И посмотрите: здесь, в сапожках, жук забирается на шар намного реже, чем без них. Мы назвали сапожки охлаждающими. Мы сделали эти сапожки из стоматологического материала. Мы также охладили навозный шар в холодильнике, и дали прохладный шар жукам, они забирались на него гораздо реже, чем на горячий шар. Это называется встать на ходули. Это поведение при тепловом воздействии. Мы тоже так делаем, когда идём по пляжу, Мы прыгаем на полотенце, даже на чужое... «Ой, извините, я прыгнул на ваше полотенце». И потом прыгаете ещё на чьё-нибудь, таким образом, вы не обожжёте себе ступни. Жуки делают то же самое.\nОднако я хочу поделиться с вами ещё одной историей. Есть определённый вид жуков из рода Pachysoma. В этом роде 13 видов, и я думаю, вам будет интересно их поведение. Это навозный жук. Смотрите, что он делает. Вы видите разницу? Обычно они не ползают так медленно. Это замедленная съёмка. Насекомое ползёт вперёд, и тащит за собой шарик сухого навоза. Это разные виды одного рода, у которых одинаковое поведение в добывании пищи.\nЕщё один интересный аспект в поведении навозных жуков: жук добывает корм и снабжает своё гнездо продовольствием. Посмотрите на этого жука, он пытается сделать гнездо. Первое место ему не пришлось по вкусу, и он выбрал второе. Через 50 минут гнездо готово, и он начинает добывать корм и снабжать гнездо продовольствием в виде кучки шариков сухого навоза. Обратите внимание на его путь из гнезда, и сравните с тем, как он возвращается в гнездо. По большому счёту видно, что путь к гнезду намного прямее, чем из гнезда. По пути из гнезда жук всегда высматривает новый навозный шарик. По пути обратно он знает, где его дом, и идёт прямо к нему. Здесь важно заметить, что это не путешествие в одну сторону, как у большинства навозных жуков. Путешествие многократно повторяется туда и обратно от источника пищи к гнезду. Смотрите, сейчас будет ещё одно южноафриканское преступление. (Смех) Его сосед крадёт один из навозных шариков.\nТо, что мы здесь видим, называется интегрирование по пути. Здесь у жука есть дом, из которого он выползает и направляется по извилистому пути в поисках пищи, и найдя её, возвращается домой по прямой. Он точно знает, где его дом. У жука есть два способа, как это сделать, и мы можем это проверить, переместив жука в другое место с продовольствием. Если насекомое использует земные ориентиры, то оно найдёт свой дом. А если жук использует, то, что называется интегрирование по пути, то он не найдёт дом и приползёт в неправильное место. В случае использования интегрирования по пути жук считает шаги или измеряет расстояние в этом направлении. Он знает месторасположение дома и знает, что дом должен быть в том направлении. Если жука переместить, то он приползёт не в то место. Итак, давайте посмотрим, что произойдёт, если провести с этим жуком такой эксперимент.\nВот наш хитрый экспериментатор. Он перемещает жука, и сейчас мы увидим, что же случится. Вот норка. Здесь был корм. Его переместили в новое место. Если жук использует ориентиры на местности, то он сможет найти норку, потому что он узнает ориентиры вокруг неё. Если жук использует интегрирование по пути, тогда он приползёт сюда — в неправильное место.\nИтак, давайте посмотрим, что произойдёт, когда мы проведём эксперимент с жуком. Вот он там. Он собрался домой и смотрите, что происходит. Стыд и срам. Жук не имеет понятия, что случилось. Жук начинает искать дом на правильном расстоянии от корма, но он совсем потерялся. Теперь мы знаем, что это насекомое использует для ориентации интегрирование по пути, а жестокий экспериментатор направляет жука влево и оставляет. (Смех)\nИтак, мы видим, что есть группа насекомых, которые используют компас, в качестве компаса выступает солнце, которое позволяет жукам сориентироваться, у них есть своего рода система для измерения расстояния. Также мы знаем, что эти виды считают шаги. Они используют это как одометр — систему подсчёта шагов для поиска дороги домой. Мы ещё не знаем, что используют навозные жуки.\nЧто же мы узнали о насекомых, имеющих мозг размером с рисовое зерно? Мы знаем, что они могут перекатывать шарики по прямой, используя небесные сигналы. Ещё мы знаем, что танец — это поведенческая черта для ориентации в пространстве и терморегуляции, а также мы узнали, что они используют систему интегрирования по пути в поисках дороги домой. Итак, у маленького насекомого, имеющего дело со столь противным материалом, мы можем узнать очень много вещей, которые для нас с вами невозможны. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)"
}
] |
Marcus Byrne: The dance of the dung beetle
TED Talk Subtitles and Transcript: A dung beetle has a brain the size of a grain of rice, and yet shows a tremendous amount of intelligence when it comes to rolling its food source -- animal excrement -- home. How? It all comes down to a dance. (Filmed at TEDxWitsUniversity.)
This is poo, and what I want to do today is share my passion for poo with you, which might be quite difficult, but I think what you might find more fascinating is the way these small animals deal with poo.
So this animal here has got a brain about the size of a grain of rice, and yet it can do things that you and I couldn't possibly entertain the idea of doing. And basically it's all evolved to handle its food source, which is dung.
So the question is, where do we start this story? And it seems appropriate to start at the end, because this is a waste product that comes out of other animals, but it still contains nutrients and there are sufficient nutrients in there for dung beetles basically to make a living, and so dung beetles eat dung, and their larvae are also dung-feeders. They are grown completely in a ball of dung. Within South Africa, we've got about 800 species of dung beetles, in Africa we've got 2,000 species of dung beetles, and in the world we have about 6,000 species of dung beetles. So, according to dung beetles, dung is pretty good.
Unless you're prepared to get dung under your fingernails and root through the dung itself, you'll never see 90 percent of the dung beetle species, because they go directly into the dung, straight down below it, and then they shuttle back and forth between the dung at the soil surface and a nest they make underground.
So the question is, how do they deal with this material? And most dung beetles actually wrap it into a package of some sort. Ten percent of the species actually make a ball, and this ball they roll away from the dung source, usually bury it at a remote place away from the dung source, and they have a very particular behavior by which they are able to roll their balls. So this is a very proud owner of a beautiful dung ball. You can see it's a male because he's got a little hair on the back of his legs there, and he's clearly very pleased about what he's sitting on there. And then he's about to become a victim of a vicious smash-and-grab. (Laughter) And this is a clear indication that this is a valuable resource. And so valuable resources have to be looked after and guarded in a particular way, and we think the reason they roll the balls away is because of this, because of the competition that is involved in getting hold of that dung. So this dung pat was actually -- well, it was a dung pat 15 minutes before this photograph was taken, and we think it's the intense competition that makes the beetles so well-adapted to rolling balls of dung.
So what you've got to imagine here is this animal here moving across the African veld. Its head is down. It's walking backwards. It's the most bizarre way to actually transport your food in any particular direction, and at the same time it's got to deal with the heat. This is Africa. It's hot.
So what I want to share with you now are some of the experiments that myself and my colleagues have used to investigate how dung beetles deal with these problems.
So watch this beetle, and there's two things that I would like you to be aware of. The first is how it deals with this obstacle that we've put in its way. See, look, it does a little dance, and then it carries on in exactly the same direction that it took in the first place. A little dance, and then heads off in a particular direction. So clearly this animal knows where it's going and it knows where it wants to go, and that's a very, very important thing, because if you think about it, you're at the dung pile, you've got this great big pie that you want to get away from everybody else, and the quickest way to do it is in a straight line. So we gave them some more tasks to deal with, and what we did here is we turned the world under their feet. And watch its response. So this animal has actually had the whole world turned under its feet. It's turned by 90 degrees. But it doesn't flinch. It knows exactly where it wants to go, and it heads off in that particular direction.
So our next question then was, how are they doing this? What are they doing? And there was a cue that was available to us. It was that every now and then they'd climb on top of the ball and they'd take a look at the world around them. And what do you think they could be looking at as they climb on top of the ball? What are the obvious cues that this animal could use to direct its movement? And the most obvious one is to look at the sky, and so we thought, now what could they be looking at in the sky? And the obvious thing to look at is the sun. So a classic experiment here, in that what we did was we moved the sun. What we're going to do now is shade the sun with a board and then move the sun with a mirror to a completely different position. And look at what the beetle does. It does a little double dance, and then it heads back in exactly the same direction it went in the first place. What happens now? So clearly they're looking at the sun. The sun is a very important cue in the sky for them.
The thing is the sun is not always available to you, because at sunset it disappears below the horizon. What is happening in the sky here is that there's a great big pattern of polarized light in the sky that you and I can't see. It's the way our eyes are built. But the sun is at the horizon over here and we know that when the sun is at the horizon, say it's over on this side, there is a north-south, a huge pathway across the sky of polarized light that we can't see that the beetles can see. So how do we test that? Well, that's easy. What we do is we get a great big polarization filter, pop the beetle underneath it, and the filter is at right angles to the polarization pattern of the sky. The beetle comes out from underneath the filter and it does a right-hand turn, because it comes back under the sky that it was originally orientated to and then reorientates itself back to the direction it was originally going in. So obviously beetles can see polarized light.
Okay, so what we've got so far is, what are beetles doing? They're rolling balls. How are they doing it? Well, they're rolling them in a straight line. How are they maintaining it in a particular straight line? Well, they're looking at celestial cues in the sky, some of which you and I can't see.
But how do they pick up those celestial cues? That was what was of interest to us next. And it was this particular little behavior, the dance, that we thought was important, because look, it takes a pause every now and then, and then heads off in the direction that it wants to go in. So what are they doing when they do this dance? How far can we push them before they will reorientate themselves? And in this experiment here, what we did was we forced them into a channel, and you can see he wasn't particularly forced into this particular channel, and we gradually displaced the beetle by 180 degrees until this individual ends up going in exactly the opposite direction that it wanted to go in, in the first place. And let's see what his reaction is as he's headed through 90 degrees here, and now he's going to -- when he ends up down here, he's going to be 180 degrees in the wrong direction. And see what his response is. He does a little dance, he turns around, and heads back in this. He knows exactly where he's going. He knows exactly what the problem is, and he knows exactly how to deal with it, and the dance is this transition behavior that allows them to reorientate themselves.
So that's the dance, but after spending many years sitting in the African bush watching dung beetles on nice hot days, we noticed that there was another behavior associated with the dance behavior. Every now and then, when they climb on top of the ball, they wipe their face. And you see him do it again. Now we thought, now what could be going on here? Clearly the ground is very hot, and when the ground is hot, they dance more often, and when they do this particular dance, they wipe the bottom of their face. And we thought that it could be a thermoregulatory behavior. We thought that maybe what they're doing is trying to get off the hot soil and also spitting onto their face to cool their head down.
So what we did was design a couple of arenas. one was hot, one was cold. We shaded this one. We left that one hot. And then what we did was we filmed them with a thermal camera. So what you're looking at here is a heat image of the system, and what you can see here emerging from the poo is a cool dung ball. So the truth is, if you look at the temperature over here, dung is cool. (Laughter)
So all we're interested in here is comparing the temperature of the beetle against the background. So the background here is around about 50 degrees centigrade. The beetle itself and the ball are probably around about 30 to 35 degrees centigrade, so this is a great big ball of ice cream that this beetle is now transporting across the hot veld. It isn't climbing. It isn't dancing, because its body temperature is actually relatively low. It's about the same as yours and mine. And what's of interest here is that little brain is quite cool. But if we contrast now what happens in a hot environment, look at the temperature of the soil. It's up around 55 to 60 degrees centigrade. Watch how often the beetle dances. And look at its front legs. They're roaringly hot. So the ball leaves a little thermal shadow, and the beetle climbs on top of the ball and wipes its face, and all the time it's trying to cool itself down, we think, and avoid the hot sand that it's walking across.
And what we did then was put little boots on these legs, because this was a way to test if the legs were involved in sensing the temperature of the soil. And if you look over here, with boots they climb onto the ball far less often when they had no boots on. So we described these as cool boots. It was a dental compound that we used to make these boots. And we also cooled down the dung ball, so we were able to put the ball in the fridge, gave them a nice cool dung ball, and they climbed onto that ball far less often than when they had a hot ball. So this is called stilting. It's a thermal behavior that you and I do if we cross the beach, we jump onto a towel, somebody has this towel -- "Sorry, I've jumped onto your towel." -- and then you scuttle across onto somebody else's towel, and that way you don't burn your feet. And that's exactly what the beetles are doing here.
However, there's one more story I'd like to share with you, and that's this particular species. It's from a genus called Pachysoma. There are 13 species in the genus, and they have a particular behavior that I think you will find interesting. This is a dung beetle. Watch what he's doing. Can you spot the difference? They don't normally go this slowly. It's in slow motion. but it's walking forwards, and it's actually taking a pellet of dry dung with it. This is a different species in the same genus but exactly the same foraging behavior.
There's one more interesting aspect of this dung beetle's behavior that we found quite fascinating, and that's that it forages and provisions a nest. So watch this individual here, and what he's trying to do is set up a nest. And he doesn't like this first position, but he comes up with a second position, and about 50 minutes later, that nest is finished, and he heads off to forage and provision at a pile of dry dung pellets. And what I want you to notice is the outward path compared to the homeward path, and compare the two. And by and large, you'll see that the homeward path is far more direct than the outward path. On the outward path, he's always on the lookout for a new blob of dung. On the way home, he knows where home is, and he wants to go straight to it. The important thing here is that this is not a one-way trip, as in most dung beetles. The trip here is repeated back and forth between a provisioning site and a nest site. And watch, you're going to see another South African crime taking place right now. (Laughter) And his neighbor steals one of his dung pellets.
So what we're looking at here is a behavior called path integration. And what's taking place is that the beetle has got a home spot, it goes out on a convoluted path looking for food, and then when it finds food, it heads straight home. It knows exactly where its home is. Now there's two ways it could be doing that, and we can test that by displacing the beetle to a new position when it's at the foraging site. If it's using landmarks, it will find its home. If it is using something called path integration, it will not find its home. It will arrive at the wrong spot, and what it's doing here if it's using path integration is it's counting its steps or measuring the distance out in this direction. It knows the bearing home, and it knows it should be in that direction. If you displace it, it ends up in the wrong place. So let's see what happens when we put this beetle to the test with a similar experiment.
So here's our cunning experimenter. He displaces the beetle, and now we have to see what is going to take place. What we've got is a burrow. That's where the forage was. The forage has been displaced to a new position. If he's using landmark orientation, he should be able to find the burrow, because he'll be able to recognize the landmarks around it. If he's using path integration, then it should end up in the wrong spot over here.
So let's watch what happens when we put the beetle through the whole test. So there he is there. He's about to head home, and look what happens. Shame. It hasn't a clue. It starts to search for its house in the right distance away from the food, but it is clearly completely lost. So we know now that this animal uses path integration to find its way around, and the callous experimenter leads it top left and leaves it. (Laughter)
So what we're looking at here are a group of animals that use a compass, and they use the sun as a compass to find their way around, and they have some sort of system for measuring that distance, and we know that these species here actually count the steps. That's what they use as an odometer, a step-counting system, to find their way back home. We don't know yet what dung beetles use.
So what have we learned from these animals with a brain that's the size of a grain of rice? Well, we know that they can roll balls in a straight line using celestial cues. We know that the dance behavior is an orientation behavior and it's also a thermoregulation behavior, and we also know that they use a path integration system for finding their way home. So for a small animal dealing with a fairly revolting substance we can actually learn an awful lot from these things doing behaviors that you and I couldn't possibly do. Thank you. (Applause)
|
Маркус Бёрн: Танец навозного жука
TED Talk Subtitles and Transcript: У навозного жука мозг размером с рисовое зерно. Однако когда дело касается перемещения источника питания — экскрементов животных — домой, он демонстрирует невероятный интеллект. Как? Всё это сводится к танцу.
Это помёт, и сегодня я хочу разделить с вами свою страсть к помёту, возможно, это будет трудно сделать, но я думаю, что увлекательным для вас может быть то, как эти маленькие насекомые ведут себя с помётом.
У этого насекомого мозг размером с рисовое зерно и, тем не менее, оно может делать такие вещи, о которых мы с вами даже и подумать не могли бы. И всё это развито в основном для того, чтобы управляться с источником пищи, которым является навоз.
Вопрос только в одном: с чего начать эту историю? Скорее всего, лучше начать с конца, потому что это отходы других животных, которые, однако, всё ещё содержат питательные вещества. А этих питательных веществ там достаточно для поддержания жизнедеятельности навозных жуков. Таким образом, навозные жуки питаются навозом и их личинки тоже. Они полностью вырастают в навозном шаре. В Южной Африке живёт около 800 видов навозных жуков. Во всей Африке — 2 000 видов навозных жуков, а во всем мире их около 6 000 видов. Так что, судя по жукам, навоз весьма хорош.
Если вы не готовы видеть навоз под ногтями и копаться в нем, то вы никогда не увидите 90% видов навозных жуков, потому что они заползают прямо в навоз, точнее под него, и затем курсируют вверх-вниз между навозом на поверхности земли и гнездом, которое они делают под землёй.
Главный вопрос — что они делают с данным материалом? Большинство навозных жуков скручивают навоз в нечто похожее на свёрток. 10% видов формируют шарик, выкатывают его из навозной кучи и, как правило, прячут этот шарик подальше от источника навоза. Этим жукам свойственен определённый тип поведения, с помощью которого они перекатывают свои шарики. Вот это гордый владелец красивого навозного шара, Как видите, это самец — у него есть волоски на задней части лапок и он явно доволен тем шариком, на котором восседает. Но скоро он станет жертвой злобного разбоя. (Смех) И это явный признак того, что навоз — очень ценный ресурс. А за ценными ресурсами нужно присматривать и определённым образом охранять. Мы предполагаем, что именно по этой причине жуки перекатывают навозные шарики: из-за конкуренции в борьбе за навоз. Таким образом, эта куча навоза... ну, это была куча навоза за 15 минут до того, как была сделана эта фотография. Это приводит нас к выводу, что именно высокая конкуренция заставляет навозных жуков приспособиться к технике перекатывания навозных шариков.
Вот на этом снимке насекомое, передвигающееся по африканской степи. Его голова опущена вниз. Он пятится назад. Это конечно очень причудливый способ перемещения еды в определённом направлении. Это должно быть связано с жарой. Это Африка. Там жарко.
А сейчас я хочу поделиться с вами некоторыми экспериментами, которые мы с коллегами провели для того, чтобы исследовать, как навозные жуки справляются с этими проблемами.
Посмотрите на этого жука: я бы хотел обратить ваше внимание на две вещи. Первое — как жук справляется с препятствием на своём пути. Смотрите — он слегка пританцовывает, а затем продолжает двигаться в том же направлении, в котором двигался изначально. Пританцовывает и опять движется в том же направлении. Ясно, что это насекомое знает, куда направляется и куда он хочет идти, а это очень, очень важная вещь, потому что, если представить себе, что ты находишься на куче навоза, ты отхватил большой куш, который нужно от всех спрятать, и самый быстрый способ это сделать — движение по прямой. Мы добавили жукам ещё несколько задач: сделали так, чтобы земля ушла из-под ног. И смотрите на его реакцию. У этого насекомого только что земля ушла из-под ног. Его повернули на 90 градусов. Но он не вздрогнул. Он точно знает, куда ему идти, и идёт в таком же направлении.
Таким образом, возник наш следующий вопрос: как они это делают? Что они делают? И мы заметили ключ к разгадке. Время от времени они взбираются на шарик и смотрят вокруг. И на что вы думаете, они смотрят, забираясь на шарик? Какие явные сигналы это насекомое могло бы использовать для ориентировки? Самое очевидное — то, что насекомое смотрит на небо. Мы подумали: зачем жук смотрит в небо? Он явно смотрит на солнце. Мы провели классический эксперимент — мы переместили солнце по отношению к жуку. Мы отгородили солнце и начали двигать его с помощью зеркала в совершенно другом направлении. Посмотрите, что теперь делает жук. Он делает пару маленьких па, и снова направляется туда, куда шёл изначально. Что теперь? Ясно одно — эти насекомые ориентируются по солнцу. Солнце для них является очень важным ориентиром.
Но солнце светит не всегда — на закате оно прячется за горизонтом. И вот что тогда происходит в небе: в ночном небе отражается поляризованный свет, который мы не можем видеть из-за устройства нашего глаза. Но ведь солнце за горизонтом — вот здесь. И мы знаем, что когда оно за горизонтом, например, на этой стороне, то с севера на юг по небу проходит огромный луч поляризованного света, который мы не видим, а жуки видят. Так как же это проверить? Очень легко. Берём большой поляризационный фильтр, помещаем жука под него, и фильтр повернут на нужный угол по отношению к поляризованному свету в небе. Жук выходит из-под фильтра и поворачивает направо, потому что снова оказывается под небом, по которому ориентировался первоначально, а потом опять перестраивается и движется в исходном направлении. Таким образом, ясно, что жуки могут видеть поляризованный свет.
Хорошо, что у нас получается на данный момент? Что делают жуки? Они перекатывают шарики. Как они это делают? По прямой. Как они умудряются двигать их по прямой? Они смотрят на ориентиры в небе, некоторые из них мы с вами не можем видеть.
Но как они улавливают эти небесные ориентиры? И это был следующий вопрос, который нас интересовал. Есть одна интересная черта в поведении жука — танец, — которую мы сочли важной, потому что, смотрите: насекомое время от времени останавливается, и потом снова движется в нужном направлении. Так что же они делают во время своего танца? Как далеко мы можем переместить жуков, прежде чем они переориентируются? В этом эксперименте мы заставили жуков двигаться по лабиринту, как вы видите, мы не заставляли его двигаться именно по этому лабиринту, мы постепенно перемещали жука на 180 градусов, пока он не начал двигаться в совершенно противоположном направлении по отношению к тому, куда двигался изначально. Давайте понаблюдаем за его реакцией, вот он пересекает черту 90 градусов, и продолжает двигаться... когда он доползёт сюда, то будет на 180 градусов в противоположном направлении. Посмотрите на его реакцию. Пританцовывая, он поворачивается, и направляется обратно. Он точно знает, куда идти. Он точно знает, в чем проблема, и также точно знает, как её решить, и его танец выступает в роли переходного периода в поведении, который позволяет ему переориентироваться.
Так что это всё танец. Однако просидев много лет, в африканских зарослях и наблюдая за навозными жуками в жару, мы заметили ещё одну особенность их поведения, связанную с танцем. Время от времени, когда жуки залезают на шарик, они протирают лицо. Видите, он снова это делает. Мы задумались: что же он делает? Земля очевидно очень горячая, а когда земля горячая, жуки начинают пританцовывать чаще, и когда они это делают, то протирают нижнюю часть лица. Мы подумали, что это может быть способом терморегуляции. Мы подумали, что делая это, они стараются взобраться подальше от горячей земли и остудить голову собственной слюной.
Итак, мы соорудили пару площадок. Одна горячая, другая холодная. Мы затенили одну площадку, а другую оставили разогретой. Затем мы установили за ними наблюдение с помощью тепловой камеры. Итак, посмотрите на этот тепловой снимок, здесь видно появляющийся из кучи навоза прохладный навозный шар. То есть если посмотреть на температуру здесь, истина заключается в том, что навоз прохладен. (Смех)
Теперь интересно сравнить температуру жука с температурой поверхности. Температура поверхности здесь около 50 градусов по Цельсию. У самого жука и шарика температур где-то около 30-35 градусов по Цельсию, значит это прекрасный большой шарик мороженого, который жук сейчас перекатывает по горячей степи. Жук не заползает на шар и не пританцовывает, потому что у него достаточно низкая температура тела. Практически такая же, как у нас с вами. То есть насекомому прохладно. Но вот что происходит в жаркой среде, посмотрите на температуру почвы. Она достигает 55-60 градусов по Цельсию. Посмотрите, как часто жук начинает танцевать. Посмотрите на его передние лапки. Они просто накалены. Итак, шар отбрасывает небольшую тень, жук взбирается на шарик, протирает лицо и пытается охладиться, а также избежать горячего песка, по которому идёт.
Мы решили одеть маленькие сапожки на лапки жука, потому что таким образом можно было проверить, участвуют ли лапки в определении температуры почвы. И посмотрите: здесь, в сапожках, жук забирается на шар намного реже, чем без них. Мы назвали сапожки охлаждающими. Мы сделали эти сапожки из стоматологического материала. Мы также охладили навозный шар в холодильнике, и дали прохладный шар жукам, они забирались на него гораздо реже, чем на горячий шар. Это называется встать на ходули. Это поведение при тепловом воздействии. Мы тоже так делаем, когда идём по пляжу, Мы прыгаем на полотенце, даже на чужое... «Ой, извините, я прыгнул на ваше полотенце». И потом прыгаете ещё на чьё-нибудь, таким образом, вы не обожжёте себе ступни. Жуки делают то же самое.
Однако я хочу поделиться с вами ещё одной историей. Есть определённый вид жуков из рода Pachysoma. В этом роде 13 видов, и я думаю, вам будет интересно их поведение. Это навозный жук. Смотрите, что он делает. Вы видите разницу? Обычно они не ползают так медленно. Это замедленная съёмка. Насекомое ползёт вперёд, и тащит за собой шарик сухого навоза. Это разные виды одного рода, у которых одинаковое поведение в добывании пищи.
Ещё один интересный аспект в поведении навозных жуков: жук добывает корм и снабжает своё гнездо продовольствием. Посмотрите на этого жука, он пытается сделать гнездо. Первое место ему не пришлось по вкусу, и он выбрал второе. Через 50 минут гнездо готово, и он начинает добывать корм и снабжать гнездо продовольствием в виде кучки шариков сухого навоза. Обратите внимание на его путь из гнезда, и сравните с тем, как он возвращается в гнездо. По большому счёту видно, что путь к гнезду намного прямее, чем из гнезда. По пути из гнезда жук всегда высматривает новый навозный шарик. По пути обратно он знает, где его дом, и идёт прямо к нему. Здесь важно заметить, что это не путешествие в одну сторону, как у большинства навозных жуков. Путешествие многократно повторяется туда и обратно от источника пищи к гнезду. Смотрите, сейчас будет ещё одно южноафриканское преступление. (Смех) Его сосед крадёт один из навозных шариков.
То, что мы здесь видим, называется интегрирование по пути. Здесь у жука есть дом, из которого он выползает и направляется по извилистому пути в поисках пищи, и найдя её, возвращается домой по прямой. Он точно знает, где его дом. У жука есть два способа, как это сделать, и мы можем это проверить, переместив жука в другое место с продовольствием. Если насекомое использует земные ориентиры, то оно найдёт свой дом. А если жук использует, то, что называется интегрирование по пути, то он не найдёт дом и приползёт в неправильное место. В случае использования интегрирования по пути жук считает шаги или измеряет расстояние в этом направлении. Он знает месторасположение дома и знает, что дом должен быть в том направлении. Если жука переместить, то он приползёт не в то место. Итак, давайте посмотрим, что произойдёт, если провести с этим жуком такой эксперимент.
Вот наш хитрый экспериментатор. Он перемещает жука, и сейчас мы увидим, что же случится. Вот норка. Здесь был корм. Его переместили в новое место. Если жук использует ориентиры на местности, то он сможет найти норку, потому что он узнает ориентиры вокруг неё. Если жук использует интегрирование по пути, тогда он приползёт сюда — в неправильное место.
Итак, давайте посмотрим, что произойдёт, когда мы проведём эксперимент с жуком. Вот он там. Он собрался домой и смотрите, что происходит. Стыд и срам. Жук не имеет понятия, что случилось. Жук начинает искать дом на правильном расстоянии от корма, но он совсем потерялся. Теперь мы знаем, что это насекомое использует для ориентации интегрирование по пути, а жестокий экспериментатор направляет жука влево и оставляет. (Смех)
Итак, мы видим, что есть группа насекомых, которые используют компас, в качестве компаса выступает солнце, которое позволяет жукам сориентироваться, у них есть своего рода система для измерения расстояния. Также мы знаем, что эти виды считают шаги. Они используют это как одометр — систему подсчёта шагов для поиска дороги домой. Мы ещё не знаем, что используют навозные жуки.
Что же мы узнали о насекомых, имеющих мозг размером с рисовое зерно? Мы знаем, что они могут перекатывать шарики по прямой, используя небесные сигналы. Ещё мы знаем, что танец — это поведенческая черта для ориентации в пространстве и терморегуляции, а также мы узнали, что они используют систему интегрирования по пути в поисках дороги домой. Итак, у маленького насекомого, имеющего дело со столь противным материалом, мы можем узнать очень много вещей, которые для нас с вами невозможны. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: John Graham-Cumming: The greatest machine that never was\nTED Talk Subtitles and Transcript: Computer science began in the '30s ... the 1830s. John Graham-Cumming tells the story of Charles Babbage's mechanical, steam-powered \"analytical engine\" and how Ada Lovelace, mathematician and daughter of Lord Byron, saw beyond its simple computational abilities to imagine the future of computers.\nSo the machine I'm going to talk you about is what I call the greatest machine that never was. It was a machine that was never built, and yet, it will be built. It was a machine that was designed long before anyone thought about computers.\nIf you know anything about the history of computers, you will know that in the '30s and the '40s, simple computers were created that started the computer revolution we have today, and you would be correct, except for you'd have the wrong century. The first computer was really designed in the 1830s and 1840s, not the 1930s and 1940s. It was designed, and parts of it were prototyped, and the bits of it that were built are here in South Kensington.\nThat machine was built by this guy, Charles Babbage. Now, I have a great affinity for Charles Babbage because his hair is always completely unkempt like this in every single picture. (Laughter) He was a very wealthy man, and a sort of, part of the aristocracy of Britain, and on a Saturday night in Marylebone, were you part of the intelligentsia of that period, you would have been invited round to his house for a soiree — and he invited everybody: kings, the Duke of Wellington, many, many famous people — and he would have shown you one of his mechanical machines.\nI really miss that era, you know, where you could go around for a soiree and see a mechanical computer get demonstrated to you. (Laughter) But Babbage, Babbage himself was born at the end of the 18th century, and was a fairly famous mathematician. He held the post that Newton held at Cambridge, and that was recently held by Stephen Hawking. He's less well known than either of them because he got this idea to make mechanical computing devices and never made any of them.\nThe reason he never made any of them, he's a classic nerd. Every time he had a good idea, he'd think, \"That's brilliant, I'm going to start building that one. I'll spend a fortune on it. I've got a better idea. I'm going to work on this one. (Laughter) And I'm going to do this one.\" He did this until Sir Robert Peel, then Prime Minister, basically kicked him out of Number 10 Downing Street, and kicking him out, in those days, that meant saying, \"I bid you good day, sir.\" (Laughter)\nThe thing he designed was this monstrosity here, the analytical engine. Now, just to give you an idea of this, this is a view from above. Every one of these circles is a cog, a stack of cogs, and this thing is as big as a steam locomotive. So as I go through this talk, I want you to imagine this gigantic machine. We heard those wonderful sounds of what this thing would have sounded like. And I'm going to take you through the architecture of the machine — that's why it's computer architecture — and tell you about this machine, which is a computer.\nSo let's talk about the memory. The memory is very like the memory of a computer today, except it was all made out of metal, stacks and stacks of cogs, 30 cogs high. Imagine a thing this high of cogs, hundreds and hundreds of them, and they've got numbers on them. It's a decimal machine. Everything's done in decimal. And he thought about using binary. The problem with using binary is that the machine would have been so tall, it would have been ridiculous. As it is, it's enormous. So he's got memory. The memory is this bit over here. You see it all like this.\nThis monstrosity over here is the CPU, the chip, if you like. Of course, it's this big. Completely mechanical. This whole machine is mechanical. This is a picture of a prototype for part of the CPU which is in the Science Museum.\nThe CPU could do the four fundamental functions of arithmetic -- so addition, multiplication, subtraction, division -- which already is a bit of a feat in metal, but it could also do something that a computer does and a calculator doesn't: this machine could look at its own internal memory and make a decision. It could do the \"if then\" for basic programmers, and that fundamentally made it into a computer. It could compute. It couldn't just calculate. It could do more.\nNow, if we look at this, and we stop for a minute, and we think about chips today, we can't look inside a silicon chip. It's just so tiny. Yet if you did, you would see something very, very similar to this. There's this incredible complexity in the CPU, and this incredible regularity in the memory. If you've ever seen an electron microscope picture, you'll see this. This all looks the same, then there's this bit over here which is incredibly complicated.\nAll this cog wheel mechanism here is doing is what a computer does, but of course you need to program this thing, and of course, Babbage used the technology of the day and the technology that would reappear in the '50s, '60s and '70s, which is punch cards. This thing over here is one of three punch card readers in here, and this is a program in the Science Museum, just not far from here, created by Charles Babbage, that is sitting there — you can go see it — waiting for the machine to be built. And there's not just one of these, there's many of them. He prepared programs anticipating this would happen.\nNow, the reason they used punch cards was that Jacquard, in France, had created the Jacquard loom, which was weaving these incredible patterns controlled by punch cards, so he was just repurposing the technology of the day, and like everything else he did, he's using the technology of his era, so 1830s, 1840s, 1850s, cogs, steam, mechanical devices. Ironically, born the same year as Charles Babbage was Michael Faraday, who would completely revolutionize everything with the dynamo, transformers, all these sorts of things. Babbage, of course, wanted to use proven technology, so steam and things.\nNow, he needed accessories. Obviously, you've got a computer now. You've got punch cards, a CPU and memory. You need accessories you're going to come with. You're not just going to have that,\nSo, first of all, you had sound. You had a bell, so if anything went wrong — (Laughter) — or the machine needed the attendant to come to it, there was a bell it could ring. (Laughter) And there's actually an instruction on the punch card which says \"Ring the bell.\" So you can imagine this \"Ting!\" You know, just stop for a moment, imagine all those noises, this thing, \"Click, clack click click click,\" steam engine, \"Ding,\" right? (Laughter)\nYou also need a printer, obviously, and everyone needs a printer. This is actually a picture of the printing mechanism for another machine of his, called the Difference Engine No. 2, which he never built, but which the Science Museum did build in the '80s and '90s. It's completely mechanical, again, a printer. It prints just numbers, because he was obsessed with numbers, but it does print onto paper, and it even does word wrapping, so if you get to the end of the line, it goes around like that.\nYou also need graphics, right? I mean, if you're going to do anything with graphics, so he said, \"Well, I need a plotter. I've got a big piece of paper and an ink pen and I'll make it plot.\" So he designed a plotter as well, and, you know, at that point, I think he got pretty much a pretty good machine.\nAlong comes this woman, Ada Lovelace. Now, imagine these soirees, all these great and good comes along. This lady is the daughter of the mad, bad and dangerous-to-know Lord Byron, and her mother, being a bit worried that she might have inherited some of Lord Byron's madness and badness, thought, \"I know the solution: Mathematics is the solution. We'll teach her mathematics. That'll calm her down.\" (Laughter) Because of course, there's never been a mathematician that's gone crazy, so, you know, that'll be fine. (Laughter) Everything'll be fine. So she's got this mathematical training, and she goes to one of these soirees with her mother, and Charles Babbage, you know, gets out his machine. The Duke of Wellington is there, you know, get out the machine, obviously demonstrates it, and she gets it. She's the only person in his lifetime, really, who said, \"I understand what this does, and I understand the future of this machine.\" And we owe to her an enormous amount because we know a lot about the machine that Babbage was intending to build because of her.\nNow, some people call her the first programmer. This is actually from one of -- the paper that she translated. This is a program written in a particular style. It's not, historically, totally accurate that she's the first programmer, and actually, she did something more amazing. Rather than just being a programmer, she saw something that Babbage didn't.\nBabbage was totally obsessed with mathematics. He was building a machine to do mathematics, and Lovelace said, \"You could do more than mathematics on this machine.\" And just as you do, everyone in this room already's got a computer on them right now, because they've got a phone. If you go into that phone, every single thing in that phone or computer or any other computing device is mathematics. It's all numbers at the bottom. Whether it's video or text or music or voice, it's all numbers, it's all, underlying it, mathematical functions happening, and Lovelace said, \"Just because you're doing mathematical functions and symbols doesn't mean these things can't represent other things in the real world, such as music.\" This was a huge leap, because Babbage is there saying, \"We could compute these amazing functions and print out tables of numbers and draw graphs,\" — (Laughter) — and Lovelace is there and she says, \"Look, this thing could even compose music if you told it a representation of music numerically.\" So this is what I call Lovelace's Leap. When you say she's a programmer, she did do some, but the real thing is to have said the future is going to be much, much more than this.\nNow, a hundred years later, this guy comes along, Alan Turing, and in 1936, and invents the computer all over again. Now, of course, Babbage's machine was entirely mechanical. Turing's machine was entirely theoretical. Both of these guys were coming from a mathematical perspective, but Turing told us something very important. He laid down the mathematical foundations for computer science, and said, \"It doesn't matter how you make a computer.\" It doesn't matter if your computer's mechanical, like Babbage's was, or electronic, like computers are today, or perhaps in the future, cells, or, again, mechanical again, once we get into nanotechnology. We could go back to Babbage's machine and just make it tiny. All those things are computers. There is in a sense a computing essence. This is called the Church–Turing thesis.\nAnd so suddenly, you get this link where you say this thing Babbage had built really was a computer. In fact, it was capable of doing everything we do today with computers, only really slowly. (Laughter) To give you an idea of how slowly, it had about 1k of memory. It used punch cards, which were being fed in, and it ran about 10,000 times slower the first ZX81. It did have a RAM pack. You could add on a lot of extra memory if you wanted to.\n(Laughter) So, where does that bring us today? So there are plans. Over in Swindon, the Science Museum archives, there are hundreds of plans and thousands of pages of notes written by Charles Babbage about this analytical engine. One of those is a set of plans that we call Plan 28, and that is also the name of a charity that I started with Doron Swade, who was the curator of computing at the Science Museum, and also the person who drove the project to build a difference engine, and our plan is to build it. Here in South Kensington, we will build the analytical engine.\nThe project has a number of parts to it. One was the scanning of Babbage's archive. That's been done. The second is now the study of all of those plans to determine what to build. The third part is a computer simulation of that machine, and the last part is to physically build it at the Science Museum.\nWhen it's built, you'll finally be able to understand how a computer works, because rather than having a tiny chip in front of you, you've got to look at this humongous thing and say, \"Ah, I see the memory operating, I see the CPU operating, I hear it operating. I probably smell it operating.\" (Laughter) But in between that we're going to do a simulation.\nBabbage himself wrote, he said, as soon as the analytical engine exists, it will surely guide the future course of science. Of course, he never built it, because he was always fiddling with new plans, but when it did get built, of course, in the 1940s, everything changed.\nNow, I'll just give you a little taste of what it looks like in motion with a video which shows just one part of the CPU mechanism working. So this is just three sets of cogs, and it's going to add. This is the adding mechanism in action, so you imagine this gigantic machine.\nSo, give me five years. Before the 2030s happen, we'll have it.\nThank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джон Грэм-Камминг: Величайшая из неосуществлённых машин\nTED Talk Subtitles and Transcript: Компьютерная наука родилась в 30-х... в 1830-х. Джон Грэм-Камминг рассказывает об истории механической паровой вычислительной машины Чарльза Бэббиджа, а также о том, как Ада Лавлейс, математик и дочь Лорда Байрона, разглядела за простыми возможностями машины будущее современных компьютеров. (Запись TEDxImperialCollege)\nМашина, о которой я расскажу — самая грандиозная из всех неосуществлённых машин. Это машина никогда не была построена, но обязательно будет. Это машина была спроектирована задолго до того, как люди стали думать о компьютерах.\nЕсли вы немного знакомы с историей компьютеров, тогда вы скажете, что где-то в 30-40-х годах были созданы простейшие компьютеры, положившие начало сегодняшней компьютерной революции, и будете совершенно правы, разве что ошибётесь веком. На самом деле первый компьютер был разработан в 1830-х и 40-х, а не в 1930-х и 40-х. Он был разработан и частично смоделирован, и некоторые его детали находятся здесь, в Южном Кенсингтоне.\nМашина эта была построена вот этим господином, Чарлзом Бэббиджем. У меня с Чарлзом Бэббиджем есть некоторое сходство — волосы у него постоянно всклокочены на всех фотографиях. (Смех) Он был очень богатый человек и, в своём роде, был представителем британской аристократии. Субботним вечером в Мэрилбоне, если вы были представителем тогдашней интеллигенции, вас бы пригласили к нему в гости на званый ужин — а приглашал он всех: королей, герцога Веллингтона, множество знаменитых людей — и он показал бы вам одну из его механических машин.\nЯ на самом деле завидую тому времени, когда, знаете ли, можно было пойти на вечеринку и увидеть демонстрацию механического компьютера. (Смех) А Бэббидж, сам Бэббидж родился в конце 18 века, и был довольно известным математиком. Он занимал такой же пост, как Ньютон в Кембридже, и который недавно занимал Стивен Хокинг. Бэббидж был не так известен, как эти двое, потому что у него была идея сделать механические компьютерные устройства, но он их так и не построил.\nОн никогда не построил ни одно из них, потому что он был классический умник. Каждый раз, когда у него появлялась хорошая идея, он думал: «Отличная идея, начну-ка я её воплощать! Эта идея обойдётся мне в целое состояние. У меня есть идея получше. Займусь-ка я и ей тоже. (Смех) И вот этой тоже». Так он и продолжал, пока Сэр Роберт Пил, тогдашний премьер-министр, практически не вышвырнул его из дома номер 10 по Даунинг Стрит, а «вышвырнуть» в те дни значило сказать: «Желаю вам всего хорошего, сэр!» (Смех)\nВот машина, которую Бэббидж спроектировал. Чудовищный аналитический двигатель. Вот это вид сверху. Каждый из этих кругов — шестерёнки, наборы шестерёнок, а размером эта штуковина с паровой локомотив. Я хочу, чтобы вы представили себе эту гигантскую машину. Удивительные звуки, что мы слышали — вот так бы эта машина звучала. Сейчас я собираюсь познакомить вас с архитектурой этой машины — отсюда название «компьютерная архитектура» — и рассказать об этой машине, а именно — о компьютере.\nИтак, давайте обсудим память. Память очень похожа на память современного компьютера, за исключением того, что вся она сделана из металла, из комплектов зубчатых колёсиков, до 30 колёсиков высотой. Представьте себе штуковину с таким количеством колёсиков, сотен и сотен колёсиков, и все они помечены номерами. Это десятичная машина. Всё здесь устроено в десятичной системе. А Бэббидж думал о том, чтобы использовать двоичную систему. Однако использование двоичного кода сделало бы машину смехотворно высокой. Она и так уже огромная. Итак, здесь есть память. Вот эта частичка здесь. Вы это дело видите вот так.\nВот эта чудовищная штука здесь — центральный процессор. Конечно, он вот такой огромный. Сплошная механика. Вся эта машина полностью механическая. Вот изображение модели части процессора, находящейся в Музее Науки.\nЦентральный процессор мог выполнять четыре основных арифметических действия: сложение, умножение, вычитание и деление. Это уже само по себе произведение искусства из металла, но он мог бы делать и то, что может делать компьютер, а калькулятор — не может: эта машина могла бы заглянуть в собственную память и принять решение. Она могла выполнять оператор «если ... то» из основ программирования, что принципиально и сделало эту машину компьютером. Машина могла делать вычисления. Не только считать. Она могла гораздо больше.\nЕсли мы посмотрим вот сюда, на минутку задержимся и подумаем о современных чипах — мы не можем заглянуть внутрь чипа. Он крошечный. А если бы вы смогли, то увидели бы нечто очень, очень похожее вот на это. Центральный процессор невообразимо сложный, и такой потрясающий порядок у памяти. Если вы хоть раз видели изображение в электронном микроскопе, вот что бы вы увидели. Всё это выглядит одинаково, а вот этот кусочек, вот здесь, он необычайно сложный.\nВесь этот шестерёночный механизм работает так же, как и компьютер, но его надо запрограммировать, и, конечно, Бэббидж использовал технологию своего времени. Технологию, которая появилась заново в 50-х, 60-х и 70-х, а именно — перфокарты. Вот эта штуковина здесь — это один из трёх считывателей перфокарт. А это — программа из местного Музея Науки, созданная Чарльзом Бэббиджем. Она там хранится — можете пойти на неё посмотреть — и ждёт, чтоб её воплотили в жизнь. И она не одна такая, там таких много. Он приготовил программы в ожидании этого события.\nА перфокарты он использовал потому, что Жаккард во Франции создал жаккардовый ткацкий станок, который ткал изумительные узоры под контролем перфорированной призмы, и Бэббидж просто использовал технологию того времени по другому назначению, как и всё, что он делал, используя технологию своей эпохи, а именно 1830-х, 40-х, 50-х: шестерёнки, пар, механические приборы. По иронии судьбы в одном году с Чарльзом Бэббиджем родился Майкл Фарадей, которому предстояло всё революционизировать с помощью динамо и трансформаторов. Бэббидж, естественно, хотел использовать проверенную технологию — пар и прочее.\nЕстественно, ему нужны были аксессуары. Понятно, что сейчас у вас есть компьютер. Есть перфокарты, процессор и память. Для работы нужны аксессуары. Без этого нельзя.\nИтак, прежде всего был звук. Колокол. Так что если что-то было не так — (Смех) — или если машине нужно было, чтобы подошёл ассистент, у машины был колокольчик. (Смех) И даже была инструкция на перфокарте, где говорилось: «Звони в колокол!» Можете себе представить этот «Дзынь!» Вот задержитесь на минутку и представьте себе все эти звуки, вот это: «Тик-так, тик-так!», паровой двигатель: «Дзынь!», так ведь? (Смех)\nДалее, нужен принтер. Всем нужен принтер. Вот это изображение печатного механизма для другой его машины: «Двигатель для Вычисления Разницы №2», которую он так никогда и не построил, но которую построил Музей Науки в 80-90-х. Это опять совершенно механический принтер. Он печатает только цифры, так как Бэббидж безумно любил цифры, но зато он печатает на бумаге и даже делает перенос слова, так что когда вы доходите до конца строки, она возвращается вот таким образом.\nТакже нужна графика, правильно? Так что Бэббидж сказал себе: «Короче, мне нужен плоттер. Вот большой лист бумаги, чернила, и я сделаю чертёж». Так он спроектировал и плоттер, и к этому моменту у него была готова довольно хорошая машина.\nИ тут появляется эта дама, Ада Лавлейс. Представьте себе эти званые вечера, куда приходят все великие и заслуженные. Эта дама — дочь сумасшедшего с очень плохой репутацией лорда Байрона, знакомство с которым водить опасно. Потому её мать, в опасении, что дочь может унаследовать байроновское сумасшествие и его отрицательную натуру, подумала: «Спасение — в математике. «Мы станем её учить математике. Это её успокоит». (Смех) Ну конечно, ведь неизвестно ни одного сумасшедшего математика. Так что всё будет отлично. (Смех) Всё будет замечательно. Итак, дочь заканчивает курс математики и приходит на один из таких вечеров со своей матерью. Чарльз Бэббидж, как обычно, достаёт свою машину. Герцог Веллингтон тоже здесь, все дела, достаёт свою машину, показывает её, конечно, и Ада моментально всё схватывает. Она единственная из современников сказала: «Я понимаю, что эта машина делает, и я вижу, какое у этой машины будущее». Мы страшно ей обязаны, потому что мы знаем довольно много о машине, которую собирался построить Бэббидж, благодаря ей.\nСегодня некоторые называют её первым программистом. Вот это один из документов, который она перевела. Это программа, написанная определённым стилем. Исторически, возможно, это и не точно, что она первый программист, но она сделала нечто совершенно поразительное. Она была не просто программистом, она увидела нечто, что Бэббидж не видел.\nБэббидж был совершенно одержим математикой. Он строил машину для выполнения вычислений, а Лавлейс сказала: «Эта машина могла бы гораздо больше, чем производить вычисления». И точно — у каждого в этом зале уже есть компьютер с собой, ведь у вас есть мобильный телефон. Если вы посмотрите на свой мобильник, всё в нём, или в любом другом вычислительном приборе — математика. В конечном итоге это всё цифры. Видео, текст или музыка, голос — всё цифры. В основе всего этого лежат математические действия. Лавлейс сказала: «То, что это только математические функции и символы не значит, что они не могут обозначать другие реалии окружающего мира, например, музыку». Это был большой скачок, поскольку Бэббидж вот здесь говорит: «Мы могли бы производить все эти изумительные вычисления и печатать таблицы с цифрами, и чертить графики». (Смех) А Лавлейс говорит: «Послушайте, эта машина могла бы и музыку сочинять, если бы вы научили её цифровому представлению музыки». Это я называю Скачком Лавлейс. Если вы считаете, что она программист, ну да, она немного программировала, но гораздо важнее её слова о том, что будущее у машины гораздо, гораздо больше, чем это.\nДалее, сто лет спустя, появляется вот этот господин, Алан Тьюринг, и в 1936 году заново изобретает компьютер. Конечно, машина Бэббиджа была совершенно механическая. Машина Тьюринга была полностью теоретическая. Подход у обоих был математический, но Тьюринг сообщил нам нечто очень важное. Он изложил математические основы компьютерной науки и сказал: «Неважно, как вы построите компьютер». Неважно, механический ли у вас компьютер, как у Бэббиджа, или электронный, как современные компьютеры, или, возможно в будущем, клеточные, а затем снова механические, когда мы освоим нанотехнологии. Мы могли бы вернуться к машине Бэббиджа и просто сделать её маленькой. Все эти машины — компьютеры. В каком-то смысле это — сущность вычислений. Это называется тезис Чёрча-Тьюринга.\nИ тут-то тебя и осеняет внезапно: Бэббидж на самом-то деле построил компьютер. Фактически, эта машина была способна выполнять все операции, что мы сегодня выполняем на компьютере, только очень медленно. (Смех) Чтобы вы представили себе, насколько медленно, память у неё была около 1 килобайта. В ней использовались поочерёдно вставляемые в неё перфокарты, и она была в 10 тысяч раз медленнее, чем первый ZX81. У неё имелся пакет ОЗУ [оперативное запоминающее устройство], и при желании можно было добавить дополнительной памяти.\n(Смех) Итак, что это нам даёт сегодня? Есть чертежи. В Свиндоне, в архивах Музея Науки, хранятся сотни планов и тысячи страниц заметок, написанных Чарльзом Бэббиджем об этой аналитической машине. Один из этих наборов планов мы называем План 28. Так называется и благотворительный фонд, который я основал вместе с Дороном Свейдом — куратором компьютерного отдела Музея Науки, а также человеком, который предложил проект постройки механического калькулятора, и мы планируем его построить. Здесь, в Южном Кенсингтоне, мы построим аналитический калькулятор.\nПроект состоит из нескольких этапов. Один из них был систематизация архива Бэббиджа. Этот этап завершён. Второй этап — изучение всех планов, чтобы определиться, что мы будем строить. Третий этап — компьютерная модель этой машины, а последний этап — реальная постройка машины в Музее Науки.\nКогда она будет построена, всем будет совершенно понятно, как работает компьютер, потому что вместо того, чтобы смотреть на крошечную микросхему, вы посмотрите на эту огромную машину и скажете: «Ага! Я вижу память в действии, я вижу процессор в действии, Я слышу, как она работает. Я слышу запахи её работы». (Смех) По ходу дела мы построим и симуляцию процесса.\nБэббидж сам писал, что появление аналитического двигателя определит будущее направление развития науки. Он его так и не построил, поскольку вечно отвлекался на новые планы, но когда вычислительная машина была построена, в конце 1940-х, её появление изменило всё.\nПосмотрите, как это выглядит в движении. Видео показывает одну из деталей процессора в работе. Это просто три набора шестерёнок, а к ним прибавится ещё. Это добавляющий механизм в действии, так что вы можете себе представить гигантскую машину.\nКороче, дайте мне пять лет. К началу 2030-х она у нас будет.\nБольшое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
John Graham-Cumming: The greatest machine that never was
TED Talk Subtitles and Transcript: Computer science began in the '30s ... the 1830s. John Graham-Cumming tells the story of Charles Babbage's mechanical, steam-powered "analytical engine" and how Ada Lovelace, mathematician and daughter of Lord Byron, saw beyond its simple computational abilities to imagine the future of computers.
So the machine I'm going to talk you about is what I call the greatest machine that never was. It was a machine that was never built, and yet, it will be built. It was a machine that was designed long before anyone thought about computers.
If you know anything about the history of computers, you will know that in the '30s and the '40s, simple computers were created that started the computer revolution we have today, and you would be correct, except for you'd have the wrong century. The first computer was really designed in the 1830s and 1840s, not the 1930s and 1940s. It was designed, and parts of it were prototyped, and the bits of it that were built are here in South Kensington.
That machine was built by this guy, Charles Babbage. Now, I have a great affinity for Charles Babbage because his hair is always completely unkempt like this in every single picture. (Laughter) He was a very wealthy man, and a sort of, part of the aristocracy of Britain, and on a Saturday night in Marylebone, were you part of the intelligentsia of that period, you would have been invited round to his house for a soiree — and he invited everybody: kings, the Duke of Wellington, many, many famous people — and he would have shown you one of his mechanical machines.
I really miss that era, you know, where you could go around for a soiree and see a mechanical computer get demonstrated to you. (Laughter) But Babbage, Babbage himself was born at the end of the 18th century, and was a fairly famous mathematician. He held the post that Newton held at Cambridge, and that was recently held by Stephen Hawking. He's less well known than either of them because he got this idea to make mechanical computing devices and never made any of them.
The reason he never made any of them, he's a classic nerd. Every time he had a good idea, he'd think, "That's brilliant, I'm going to start building that one. I'll spend a fortune on it. I've got a better idea. I'm going to work on this one. (Laughter) And I'm going to do this one." He did this until Sir Robert Peel, then Prime Minister, basically kicked him out of Number 10 Downing Street, and kicking him out, in those days, that meant saying, "I bid you good day, sir." (Laughter)
The thing he designed was this monstrosity here, the analytical engine. Now, just to give you an idea of this, this is a view from above. Every one of these circles is a cog, a stack of cogs, and this thing is as big as a steam locomotive. So as I go through this talk, I want you to imagine this gigantic machine. We heard those wonderful sounds of what this thing would have sounded like. And I'm going to take you through the architecture of the machine — that's why it's computer architecture — and tell you about this machine, which is a computer.
So let's talk about the memory. The memory is very like the memory of a computer today, except it was all made out of metal, stacks and stacks of cogs, 30 cogs high. Imagine a thing this high of cogs, hundreds and hundreds of them, and they've got numbers on them. It's a decimal machine. Everything's done in decimal. And he thought about using binary. The problem with using binary is that the machine would have been so tall, it would have been ridiculous. As it is, it's enormous. So he's got memory. The memory is this bit over here. You see it all like this.
This monstrosity over here is the CPU, the chip, if you like. Of course, it's this big. Completely mechanical. This whole machine is mechanical. This is a picture of a prototype for part of the CPU which is in the Science Museum.
The CPU could do the four fundamental functions of arithmetic -- so addition, multiplication, subtraction, division -- which already is a bit of a feat in metal, but it could also do something that a computer does and a calculator doesn't: this machine could look at its own internal memory and make a decision. It could do the "if then" for basic programmers, and that fundamentally made it into a computer. It could compute. It couldn't just calculate. It could do more.
Now, if we look at this, and we stop for a minute, and we think about chips today, we can't look inside a silicon chip. It's just so tiny. Yet if you did, you would see something very, very similar to this. There's this incredible complexity in the CPU, and this incredible regularity in the memory. If you've ever seen an electron microscope picture, you'll see this. This all looks the same, then there's this bit over here which is incredibly complicated.
All this cog wheel mechanism here is doing is what a computer does, but of course you need to program this thing, and of course, Babbage used the technology of the day and the technology that would reappear in the '50s, '60s and '70s, which is punch cards. This thing over here is one of three punch card readers in here, and this is a program in the Science Museum, just not far from here, created by Charles Babbage, that is sitting there — you can go see it — waiting for the machine to be built. And there's not just one of these, there's many of them. He prepared programs anticipating this would happen.
Now, the reason they used punch cards was that Jacquard, in France, had created the Jacquard loom, which was weaving these incredible patterns controlled by punch cards, so he was just repurposing the technology of the day, and like everything else he did, he's using the technology of his era, so 1830s, 1840s, 1850s, cogs, steam, mechanical devices. Ironically, born the same year as Charles Babbage was Michael Faraday, who would completely revolutionize everything with the dynamo, transformers, all these sorts of things. Babbage, of course, wanted to use proven technology, so steam and things.
Now, he needed accessories. Obviously, you've got a computer now. You've got punch cards, a CPU and memory. You need accessories you're going to come with. You're not just going to have that,
So, first of all, you had sound. You had a bell, so if anything went wrong — (Laughter) — or the machine needed the attendant to come to it, there was a bell it could ring. (Laughter) And there's actually an instruction on the punch card which says "Ring the bell." So you can imagine this "Ting!" You know, just stop for a moment, imagine all those noises, this thing, "Click, clack click click click," steam engine, "Ding," right? (Laughter)
You also need a printer, obviously, and everyone needs a printer. This is actually a picture of the printing mechanism for another machine of his, called the Difference Engine No. 2, which he never built, but which the Science Museum did build in the '80s and '90s. It's completely mechanical, again, a printer. It prints just numbers, because he was obsessed with numbers, but it does print onto paper, and it even does word wrapping, so if you get to the end of the line, it goes around like that.
You also need graphics, right? I mean, if you're going to do anything with graphics, so he said, "Well, I need a plotter. I've got a big piece of paper and an ink pen and I'll make it plot." So he designed a plotter as well, and, you know, at that point, I think he got pretty much a pretty good machine.
Along comes this woman, Ada Lovelace. Now, imagine these soirees, all these great and good comes along. This lady is the daughter of the mad, bad and dangerous-to-know Lord Byron, and her mother, being a bit worried that she might have inherited some of Lord Byron's madness and badness, thought, "I know the solution: Mathematics is the solution. We'll teach her mathematics. That'll calm her down." (Laughter) Because of course, there's never been a mathematician that's gone crazy, so, you know, that'll be fine. (Laughter) Everything'll be fine. So she's got this mathematical training, and she goes to one of these soirees with her mother, and Charles Babbage, you know, gets out his machine. The Duke of Wellington is there, you know, get out the machine, obviously demonstrates it, and she gets it. She's the only person in his lifetime, really, who said, "I understand what this does, and I understand the future of this machine." And we owe to her an enormous amount because we know a lot about the machine that Babbage was intending to build because of her.
Now, some people call her the first programmer. This is actually from one of -- the paper that she translated. This is a program written in a particular style. It's not, historically, totally accurate that she's the first programmer, and actually, she did something more amazing. Rather than just being a programmer, she saw something that Babbage didn't.
Babbage was totally obsessed with mathematics. He was building a machine to do mathematics, and Lovelace said, "You could do more than mathematics on this machine." And just as you do, everyone in this room already's got a computer on them right now, because they've got a phone. If you go into that phone, every single thing in that phone or computer or any other computing device is mathematics. It's all numbers at the bottom. Whether it's video or text or music or voice, it's all numbers, it's all, underlying it, mathematical functions happening, and Lovelace said, "Just because you're doing mathematical functions and symbols doesn't mean these things can't represent other things in the real world, such as music." This was a huge leap, because Babbage is there saying, "We could compute these amazing functions and print out tables of numbers and draw graphs," — (Laughter) — and Lovelace is there and she says, "Look, this thing could even compose music if you told it a representation of music numerically." So this is what I call Lovelace's Leap. When you say she's a programmer, she did do some, but the real thing is to have said the future is going to be much, much more than this.
Now, a hundred years later, this guy comes along, Alan Turing, and in 1936, and invents the computer all over again. Now, of course, Babbage's machine was entirely mechanical. Turing's machine was entirely theoretical. Both of these guys were coming from a mathematical perspective, but Turing told us something very important. He laid down the mathematical foundations for computer science, and said, "It doesn't matter how you make a computer." It doesn't matter if your computer's mechanical, like Babbage's was, or electronic, like computers are today, or perhaps in the future, cells, or, again, mechanical again, once we get into nanotechnology. We could go back to Babbage's machine and just make it tiny. All those things are computers. There is in a sense a computing essence. This is called the Church–Turing thesis.
And so suddenly, you get this link where you say this thing Babbage had built really was a computer. In fact, it was capable of doing everything we do today with computers, only really slowly. (Laughter) To give you an idea of how slowly, it had about 1k of memory. It used punch cards, which were being fed in, and it ran about 10,000 times slower the first ZX81. It did have a RAM pack. You could add on a lot of extra memory if you wanted to.
(Laughter) So, where does that bring us today? So there are plans. Over in Swindon, the Science Museum archives, there are hundreds of plans and thousands of pages of notes written by Charles Babbage about this analytical engine. One of those is a set of plans that we call Plan 28, and that is also the name of a charity that I started with Doron Swade, who was the curator of computing at the Science Museum, and also the person who drove the project to build a difference engine, and our plan is to build it. Here in South Kensington, we will build the analytical engine.
The project has a number of parts to it. One was the scanning of Babbage's archive. That's been done. The second is now the study of all of those plans to determine what to build. The third part is a computer simulation of that machine, and the last part is to physically build it at the Science Museum.
When it's built, you'll finally be able to understand how a computer works, because rather than having a tiny chip in front of you, you've got to look at this humongous thing and say, "Ah, I see the memory operating, I see the CPU operating, I hear it operating. I probably smell it operating." (Laughter) But in between that we're going to do a simulation.
Babbage himself wrote, he said, as soon as the analytical engine exists, it will surely guide the future course of science. Of course, he never built it, because he was always fiddling with new plans, but when it did get built, of course, in the 1940s, everything changed.
Now, I'll just give you a little taste of what it looks like in motion with a video which shows just one part of the CPU mechanism working. So this is just three sets of cogs, and it's going to add. This is the adding mechanism in action, so you imagine this gigantic machine.
So, give me five years. Before the 2030s happen, we'll have it.
Thank you very much. (Applause)
|
Джон Грэм-Камминг: Величайшая из неосуществлённых машин
TED Talk Subtitles and Transcript: Компьютерная наука родилась в 30-х... в 1830-х. Джон Грэм-Камминг рассказывает об истории механической паровой вычислительной машины Чарльза Бэббиджа, а также о том, как Ада Лавлейс, математик и дочь Лорда Байрона, разглядела за простыми возможностями машины будущее современных компьютеров. (Запись TEDxImperialCollege)
Машина, о которой я расскажу — самая грандиозная из всех неосуществлённых машин. Это машина никогда не была построена, но обязательно будет. Это машина была спроектирована задолго до того, как люди стали думать о компьютерах.
Если вы немного знакомы с историей компьютеров, тогда вы скажете, что где-то в 30-40-х годах были созданы простейшие компьютеры, положившие начало сегодняшней компьютерной революции, и будете совершенно правы, разве что ошибётесь веком. На самом деле первый компьютер был разработан в 1830-х и 40-х, а не в 1930-х и 40-х. Он был разработан и частично смоделирован, и некоторые его детали находятся здесь, в Южном Кенсингтоне.
Машина эта была построена вот этим господином, Чарлзом Бэббиджем. У меня с Чарлзом Бэббиджем есть некоторое сходство — волосы у него постоянно всклокочены на всех фотографиях. (Смех) Он был очень богатый человек и, в своём роде, был представителем британской аристократии. Субботним вечером в Мэрилбоне, если вы были представителем тогдашней интеллигенции, вас бы пригласили к нему в гости на званый ужин — а приглашал он всех: королей, герцога Веллингтона, множество знаменитых людей — и он показал бы вам одну из его механических машин.
Я на самом деле завидую тому времени, когда, знаете ли, можно было пойти на вечеринку и увидеть демонстрацию механического компьютера. (Смех) А Бэббидж, сам Бэббидж родился в конце 18 века, и был довольно известным математиком. Он занимал такой же пост, как Ньютон в Кембридже, и который недавно занимал Стивен Хокинг. Бэббидж был не так известен, как эти двое, потому что у него была идея сделать механические компьютерные устройства, но он их так и не построил.
Он никогда не построил ни одно из них, потому что он был классический умник. Каждый раз, когда у него появлялась хорошая идея, он думал: «Отличная идея, начну-ка я её воплощать! Эта идея обойдётся мне в целое состояние. У меня есть идея получше. Займусь-ка я и ей тоже. (Смех) И вот этой тоже». Так он и продолжал, пока Сэр Роберт Пил, тогдашний премьер-министр, практически не вышвырнул его из дома номер 10 по Даунинг Стрит, а «вышвырнуть» в те дни значило сказать: «Желаю вам всего хорошего, сэр!» (Смех)
Вот машина, которую Бэббидж спроектировал. Чудовищный аналитический двигатель. Вот это вид сверху. Каждый из этих кругов — шестерёнки, наборы шестерёнок, а размером эта штуковина с паровой локомотив. Я хочу, чтобы вы представили себе эту гигантскую машину. Удивительные звуки, что мы слышали — вот так бы эта машина звучала. Сейчас я собираюсь познакомить вас с архитектурой этой машины — отсюда название «компьютерная архитектура» — и рассказать об этой машине, а именно — о компьютере.
Итак, давайте обсудим память. Память очень похожа на память современного компьютера, за исключением того, что вся она сделана из металла, из комплектов зубчатых колёсиков, до 30 колёсиков высотой. Представьте себе штуковину с таким количеством колёсиков, сотен и сотен колёсиков, и все они помечены номерами. Это десятичная машина. Всё здесь устроено в десятичной системе. А Бэббидж думал о том, чтобы использовать двоичную систему. Однако использование двоичного кода сделало бы машину смехотворно высокой. Она и так уже огромная. Итак, здесь есть память. Вот эта частичка здесь. Вы это дело видите вот так.
Вот эта чудовищная штука здесь — центральный процессор. Конечно, он вот такой огромный. Сплошная механика. Вся эта машина полностью механическая. Вот изображение модели части процессора, находящейся в Музее Науки.
Центральный процессор мог выполнять четыре основных арифметических действия: сложение, умножение, вычитание и деление. Это уже само по себе произведение искусства из металла, но он мог бы делать и то, что может делать компьютер, а калькулятор — не может: эта машина могла бы заглянуть в собственную память и принять решение. Она могла выполнять оператор «если ... то» из основ программирования, что принципиально и сделало эту машину компьютером. Машина могла делать вычисления. Не только считать. Она могла гораздо больше.
Если мы посмотрим вот сюда, на минутку задержимся и подумаем о современных чипах — мы не можем заглянуть внутрь чипа. Он крошечный. А если бы вы смогли, то увидели бы нечто очень, очень похожее вот на это. Центральный процессор невообразимо сложный, и такой потрясающий порядок у памяти. Если вы хоть раз видели изображение в электронном микроскопе, вот что бы вы увидели. Всё это выглядит одинаково, а вот этот кусочек, вот здесь, он необычайно сложный.
Весь этот шестерёночный механизм работает так же, как и компьютер, но его надо запрограммировать, и, конечно, Бэббидж использовал технологию своего времени. Технологию, которая появилась заново в 50-х, 60-х и 70-х, а именно — перфокарты. Вот эта штуковина здесь — это один из трёх считывателей перфокарт. А это — программа из местного Музея Науки, созданная Чарльзом Бэббиджем. Она там хранится — можете пойти на неё посмотреть — и ждёт, чтоб её воплотили в жизнь. И она не одна такая, там таких много. Он приготовил программы в ожидании этого события.
А перфокарты он использовал потому, что Жаккард во Франции создал жаккардовый ткацкий станок, который ткал изумительные узоры под контролем перфорированной призмы, и Бэббидж просто использовал технологию того времени по другому назначению, как и всё, что он делал, используя технологию своей эпохи, а именно 1830-х, 40-х, 50-х: шестерёнки, пар, механические приборы. По иронии судьбы в одном году с Чарльзом Бэббиджем родился Майкл Фарадей, которому предстояло всё революционизировать с помощью динамо и трансформаторов. Бэббидж, естественно, хотел использовать проверенную технологию — пар и прочее.
Естественно, ему нужны были аксессуары. Понятно, что сейчас у вас есть компьютер. Есть перфокарты, процессор и память. Для работы нужны аксессуары. Без этого нельзя.
Итак, прежде всего был звук. Колокол. Так что если что-то было не так — (Смех) — или если машине нужно было, чтобы подошёл ассистент, у машины был колокольчик. (Смех) И даже была инструкция на перфокарте, где говорилось: «Звони в колокол!» Можете себе представить этот «Дзынь!» Вот задержитесь на минутку и представьте себе все эти звуки, вот это: «Тик-так, тик-так!», паровой двигатель: «Дзынь!», так ведь? (Смех)
Далее, нужен принтер. Всем нужен принтер. Вот это изображение печатного механизма для другой его машины: «Двигатель для Вычисления Разницы №2», которую он так никогда и не построил, но которую построил Музей Науки в 80-90-х. Это опять совершенно механический принтер. Он печатает только цифры, так как Бэббидж безумно любил цифры, но зато он печатает на бумаге и даже делает перенос слова, так что когда вы доходите до конца строки, она возвращается вот таким образом.
Также нужна графика, правильно? Так что Бэббидж сказал себе: «Короче, мне нужен плоттер. Вот большой лист бумаги, чернила, и я сделаю чертёж». Так он спроектировал и плоттер, и к этому моменту у него была готова довольно хорошая машина.
И тут появляется эта дама, Ада Лавлейс. Представьте себе эти званые вечера, куда приходят все великие и заслуженные. Эта дама — дочь сумасшедшего с очень плохой репутацией лорда Байрона, знакомство с которым водить опасно. Потому её мать, в опасении, что дочь может унаследовать байроновское сумасшествие и его отрицательную натуру, подумала: «Спасение — в математике. «Мы станем её учить математике. Это её успокоит». (Смех) Ну конечно, ведь неизвестно ни одного сумасшедшего математика. Так что всё будет отлично. (Смех) Всё будет замечательно. Итак, дочь заканчивает курс математики и приходит на один из таких вечеров со своей матерью. Чарльз Бэббидж, как обычно, достаёт свою машину. Герцог Веллингтон тоже здесь, все дела, достаёт свою машину, показывает её, конечно, и Ада моментально всё схватывает. Она единственная из современников сказала: «Я понимаю, что эта машина делает, и я вижу, какое у этой машины будущее». Мы страшно ей обязаны, потому что мы знаем довольно много о машине, которую собирался построить Бэббидж, благодаря ей.
Сегодня некоторые называют её первым программистом. Вот это один из документов, который она перевела. Это программа, написанная определённым стилем. Исторически, возможно, это и не точно, что она первый программист, но она сделала нечто совершенно поразительное. Она была не просто программистом, она увидела нечто, что Бэббидж не видел.
Бэббидж был совершенно одержим математикой. Он строил машину для выполнения вычислений, а Лавлейс сказала: «Эта машина могла бы гораздо больше, чем производить вычисления». И точно — у каждого в этом зале уже есть компьютер с собой, ведь у вас есть мобильный телефон. Если вы посмотрите на свой мобильник, всё в нём, или в любом другом вычислительном приборе — математика. В конечном итоге это всё цифры. Видео, текст или музыка, голос — всё цифры. В основе всего этого лежат математические действия. Лавлейс сказала: «То, что это только математические функции и символы не значит, что они не могут обозначать другие реалии окружающего мира, например, музыку». Это был большой скачок, поскольку Бэббидж вот здесь говорит: «Мы могли бы производить все эти изумительные вычисления и печатать таблицы с цифрами, и чертить графики». (Смех) А Лавлейс говорит: «Послушайте, эта машина могла бы и музыку сочинять, если бы вы научили её цифровому представлению музыки». Это я называю Скачком Лавлейс. Если вы считаете, что она программист, ну да, она немного программировала, но гораздо важнее её слова о том, что будущее у машины гораздо, гораздо больше, чем это.
Далее, сто лет спустя, появляется вот этот господин, Алан Тьюринг, и в 1936 году заново изобретает компьютер. Конечно, машина Бэббиджа была совершенно механическая. Машина Тьюринга была полностью теоретическая. Подход у обоих был математический, но Тьюринг сообщил нам нечто очень важное. Он изложил математические основы компьютерной науки и сказал: «Неважно, как вы построите компьютер». Неважно, механический ли у вас компьютер, как у Бэббиджа, или электронный, как современные компьютеры, или, возможно в будущем, клеточные, а затем снова механические, когда мы освоим нанотехнологии. Мы могли бы вернуться к машине Бэббиджа и просто сделать её маленькой. Все эти машины — компьютеры. В каком-то смысле это — сущность вычислений. Это называется тезис Чёрча-Тьюринга.
И тут-то тебя и осеняет внезапно: Бэббидж на самом-то деле построил компьютер. Фактически, эта машина была способна выполнять все операции, что мы сегодня выполняем на компьютере, только очень медленно. (Смех) Чтобы вы представили себе, насколько медленно, память у неё была около 1 килобайта. В ней использовались поочерёдно вставляемые в неё перфокарты, и она была в 10 тысяч раз медленнее, чем первый ZX81. У неё имелся пакет ОЗУ [оперативное запоминающее устройство], и при желании можно было добавить дополнительной памяти.
(Смех) Итак, что это нам даёт сегодня? Есть чертежи. В Свиндоне, в архивах Музея Науки, хранятся сотни планов и тысячи страниц заметок, написанных Чарльзом Бэббиджем об этой аналитической машине. Один из этих наборов планов мы называем План 28. Так называется и благотворительный фонд, который я основал вместе с Дороном Свейдом — куратором компьютерного отдела Музея Науки, а также человеком, который предложил проект постройки механического калькулятора, и мы планируем его построить. Здесь, в Южном Кенсингтоне, мы построим аналитический калькулятор.
Проект состоит из нескольких этапов. Один из них был систематизация архива Бэббиджа. Этот этап завершён. Второй этап — изучение всех планов, чтобы определиться, что мы будем строить. Третий этап — компьютерная модель этой машины, а последний этап — реальная постройка машины в Музее Науки.
Когда она будет построена, всем будет совершенно понятно, как работает компьютер, потому что вместо того, чтобы смотреть на крошечную микросхему, вы посмотрите на эту огромную машину и скажете: «Ага! Я вижу память в действии, я вижу процессор в действии, Я слышу, как она работает. Я слышу запахи её работы». (Смех) По ходу дела мы построим и симуляцию процесса.
Бэббидж сам писал, что появление аналитического двигателя определит будущее направление развития науки. Он его так и не построил, поскольку вечно отвлекался на новые планы, но когда вычислительная машина была построена, в конце 1940-х, её появление изменило всё.
Посмотрите, как это выглядит в движении. Видео показывает одну из деталей процессора в работе. Это просто три набора шестерёнок, а к ним прибавится ещё. Это добавляющий механизм в действии, так что вы можете себе представить гигантскую машину.
Короче, дайте мне пять лет. К началу 2030-х она у нас будет.
Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Michael Pawlyn: Using nature's genius in architecture\nTED Talk Subtitles and Transcript: How can architects build a new world of sustainable beauty? By learning from nature. Michael Pawlyn describes three habits of nature that could transform architecture and society: radical resource efficiency, closed loops, and drawing energy from the sun.\nI'd like to start with a couple of quick examples. These are spinneret glands on the abdomen of a spider. They produce six different types of silk, which is spun together into a fiber, tougher than any fiber humans have ever made. The nearest we've come is with aramid fiber. And to make that, it involves extremes of temperature, extremes of pressure and loads of pollution. And yet the spider manages to do it at ambient temperature and pressure with raw materials of dead flies and water. It does suggest we've still got a bit to learn. This beetle can detect a forest fire at 80 kilometers away. That's roughly 10,000 times the range of man-made fire detectors. And what's more, this guy doesn't need a wire connected all the way back to a power station burning fossil fuels.\nSo these two examples give a sense of what biomimicry can deliver. If we could learn to make things and do things the way nature does, we could achieve factor 10, factor 100, maybe even factor 1,000 savings in resource and energy use. And if we're to make progress with the sustainability revolution, I believe there are three really big changes we need to bring about. Firstly, radical increases in resource efficiency. Secondly, shifting from a linear, wasteful, polluting way of using resources to a closed-loop model. And thirdly, changing from a fossil fuel economy to a solar economy. And for all three of these, I believe, biomimicry has a lot of the solutions that we're going to need.\nYou could look at nature as being like a catalog of products, and all of those have benefited from a 3.8-billion-year research and development period. And given that level of investment, it makes sense to use it. So I'm going to talk about some projects that have explored these ideas. And let's start with radical increases in resource efficiency. When we were working on the Eden Project, we had to create a very large greenhouse in a site that was not only irregular, but it was continually changing because it was still being quarried. It was a hell of a challenge, and it was actually examples from biology that provided a lot of the clues. So for instance, it was soap bubbles that helped us generate a building form that would work regardless of the final ground levels. Studying pollen grains and radiolaria and carbon molecules helped us devise the most efficient structural solution using hexagons and pentagons.\nThe next move was that we wanted to try and maximize the size of those hexagons. And to do that we had to find an alternative to glass, which is really very limited in terms of its unit sizes. And in nature there are lots of examples of very efficient structures based on pressurized membranes. So we started exploring this material called ETFE. It's a high-strength polymer. And what you do is you put it together in three layers, you weld it around the edge, and then you inflate it. And the great thing about this stuff is you can make it in units of roughly seven times the size of glass, and it was only one percent of the weight of double-glazing. So that was a factor-100 saving. And what we found is that we got into a positive cycle in which one breakthrough facilitated another. So with such large, lightweight pillows, we had much less steel. With less steel we were getting more sunlight in, which meant we didn't have to put as much extra heat in winter. And with less overall weight in the superstructure, there were big savings in the foundations. And at the end of the project we worked out that the weight of that superstructure was actually less than the weight of the air inside the building.\nSo I think the Eden Project is a fairly good example of how ideas from biology can lead to radical increases in resource efficiency -- delivering the same function, but with a fraction of the resource input. And actually there are loads of examples in nature that you could turn to for similar solutions. So for instance, you could develop super-efficient roof structures based on giant Amazon water lilies, whole buildings inspired by abalone shells, super-lightweight bridges inspired by plant cells. There's a world of beauty and efficiency to explore here using nature as a design tool.\nSo now I want to go onto talking about the linear-to-closed-loop idea. The way we tend to use resources is we extract them, we turn them into short-life products and then dispose of them. Nature works very differently. In ecosystems, the waste from one organism becomes the nutrient for something else in that system. And there are some examples of projects that have deliberately tried to mimic ecosystems. And one of my favorites is called the Cardboard to Caviar Project by Graham Wiles. And in their area they had a lot of shops and restaurants that were producing lots of food, cardboard and plastic waste. It was ending up in landfills. Now the really clever bit is what they did with the cardboard waste. And I'm just going to talk through this animation.\nSo they were paid to collect it from the restaurants. They then shredded the cardboard and sold it to equestrian centers as horse bedding. When that was soiled, they were paid again to collect it. They put it into worm recomposting systems, which produced a lot of worms, which they fed to Siberian sturgeon, which produced caviar, which they sold back to the restaurants. So it transformed a linear process into a closed-loop model, and it created more value in the process. Graham Wiles has continued to add more and more elements to this, turning waste streams into schemes that create value. And just as natural systems tend to increase in diversity and resilience over time, there's a real sense with this project that the number of possibilities just continue increasing. And I know it's a quirky example, but I think the implications of this are quite radical, because it suggests that we could actually transform a big problem -- waste -- into a massive opportunity.\nAnd particularly in cities -- we could look at the whole metabolism of cities, and look at those as opportunities. And that's what we're doing on the next project I'm going to talk about, the Mobius Project, where we're trying to bring together a number of activities, all within one building, so that the waste from one can be the nutrient for another. And the kind of elements I'm talking about are, firstly, we have a restaurant inside a productive greenhouse, a bit like this one in Amsterdam called De Kas. Then we would have an anaerobic digester, which could deal with all the biodegradable waste from the local area, turn that into heat for the greenhouse and electricity to feed back into the grid. We'd have a water treatment system treating wastewater, turning that into fresh water and generating energy from the solids using just plants and micro-organisms. We'd have a fish farm fed with vegetable waste from the kitchen and worms from the compost and supplying fish back to the restaurant. And we'd also have a coffee shop, and the waste grains from that could be used as a substrate for growing mushrooms.\nSo you can see that we're bringing together cycles of food, energy and water and waste all within one building. And just for fun, we've proposed this for a roundabout in central London, which at the moment is a complete eyesore. Some of you may recognize this. And with just a little bit of planning, we could transform a space dominated by traffic into one that provides open space for people, reconnects people with food and transforms waste into closed loop opportunities.\nSo the final project I want to talk about is the Sahara Forest Project, which we're working on at the moment. It may come as a surprise to some of you to hear that quite large areas of what are currently desert were actually forested a fairly short time ago. So for instance, when Julius Caesar arrived in North Africa, huge areas of North Africa were covered in cedar and cypress forests. And during the evolution of life on the Earth, it was the colonization of the land by plants that helped create the benign climate we currently enjoy. The converse is also true. The more vegetation we lose, the more that's likely to exacerbate climate change and lead to further desertification. And this animation, this shows photosynthetic activity over the course of a number of years, and what you can see is that the boundaries of those deserts shift quite a lot, and that raises the question of whether we can intervene at the boundary conditions to halt, or maybe even reverse, desertification.\nAnd if you look at some of the organisms that have evolved to live in deserts, there are some amazing examples of adaptations to water scarcity. This is the Namibian fog-basking beetle, and it's evolved a way of harvesting its own fresh water in a desert. The way it does this is it comes out at night, crawls to the top of a sand dune, and because it's got a matte black shell, is able to radiate heat out to the night sky and become slightly cooler than its surroundings. So when the moist breeze blows in off the sea, you get these droplets of water forming on the beetle's shell. Just before sunrise, he tips his shell up, the water runs down into his mouth, has a good drink, goes off and hides for the rest of the day. And the ingenuity, if you could call it that, goes even further. Because if you look closely at the beetle's shell, there are lots of little bumps on that shell. And those bumps are hydrophilic; they attract water. Between them there's a waxy finish which repels water. And the effect of this is that as the droplets start to form on the bumps, they stay in tight, spherical beads, which means they're much more mobile than they would be if it was just a film of water over the whole beetle's shell. So even when there's only a small amount of moisture in the air, it's able to harvest that very effectively and channel it down to its mouth. So amazing example of an adaptation to a very resource-constrained environment -- and in that sense, very relevant to the kind of challenges we're going to be facing over the next few years, next few decades.\nWe're working with the guy who invented the Seawater Greenhouse. This is a greenhouse designed for arid coastal regions, and the way it works is that you have this whole wall of evaporator grills, and you trickle seawater over that so that wind blows through, it picks up a lot of moisture and is cooled in the process. So inside it's cool and humid, which means the plants need less water to grow. And then at the back of the greenhouse, it condenses a lot of that humidity as freshwater in a process that is effectively identical to the beetle. And what they found with the first Seawater Greenhouse that was built was it was producing slightly more freshwater than it needed for the plants inside. So they just started spreading this on the land around, and the combination of that and the elevated humidity had quite a dramatic effect on the local area. This photograph was taken on completion day, and just one year later, it looked like that. So it was like a green inkblot spreading out from the building turning barren land back into biologically productive land -- and in that sense, going beyond sustainable design to achieve restorative design.\nSo we were keen to scale this up and apply biomimicry ideas to maximize the benefits. And when you think about nature, often you think about it as being all about competition. But actually in mature ecosystems, you're just as likely to find examples of symbiotic relationships. So an important biomimicry principle is to find ways of bringing technologies together in symbiotic clusters. And the technology that we settled on as an ideal partner for the Seawater Greenhouse is concentrated solar power, which uses solar-tracking mirrors to focus the sun's heat to create electricity. And just to give you some sense of the potential of CSP, consider that we receive 10,000 times as much energy from the sun every year as we use in energy from all forms -- 10,000 times. So our energy problems are not intractable. It's a challenge to our ingenuity. And the kind of synergies I'm talking about are, firstly, both these technologies work very well in hot, sunny deserts. CSP needs a supply of demineralized freshwater. That's exactly what the Seawater Greenhouse produces. CSP produces a lot of waste heat. We'll be able to make use of all that to evaporate more seawater and enhance the restorative benefits. And finally, in the shade under the mirrors, it's possible to grow all sorts of crops that would not grow in direct sunlight. So this is how this scheme would look. The idea is we create this long hedge of greenhouses facing the wind. We'd have concentrated solar power plants at intervals along the way.\nSome of you might be wondering what we would do with all the salts. And with biomimicry, if you've got an underutilized resource, you don't think, \"How am I going to dispose of this?\" You think, \"What can I add to the system to create more value?\" And it turns out that different things crystallize out at different stages. When you evaporate seawater, the first thing to crystallize out is calcium carbonate. And that builds up on the evaporators -- and that's what that image on the left is -- gradually getting encrusted with the calcium carbonate. So after a while, we could take that out, use it as a lightweight building block. And if you think about the carbon in that, that would have come out of the atmosphere, into the sea and then locked away in a building product.\nThe next thing is sodium chloride. You can also compress that into a building block, as they did here. This is a hotel in Bolivia. And then after that, there are all sorts of compounds and elements that we can extract, like phosphates, that we need to get back into the desert soils to fertilize them. And there's just about every element of the periodic table in seawater. So it should be possible to extract valuable elements like lithium for high-performance batteries. And in parts of the Arabian Gulf, the seawater, the salinity is increasing steadily due to the discharge of waste brine from desalination plants. And it's pushing the ecosystem close to collapse. Now we would be able to make use of all that waste brine. We could evaporate it to enhance the restorative benefits and capture the salts, transforming an urgent waste problem into a big opportunity. Really the Sahara Forest Project is a model for how we could create zero-carbon food, abundant renewable energy in some of the most water-stressed parts of the planet as well as reversing desertification in certain areas.\nSo returning to those big challenges that I mentioned at the beginning: radical increases in resource efficiency, closing loops and a solar economy. They're not just possible; they're critical. And I firmly believe that studying the way nature solves problems will provide a lot of the solutions. But perhaps more than anything, what this thinking provides is a really positive way of talking about sustainable design. Far too much of the talk about the environment uses very negative language. But here it's about synergies and abundance and optimizing. And this is an important point.\nAntoine de Saint-Exupery once said, \"If you want to build a flotilla of ships, you don't sit around talking about carpentry. No, you need to set people's souls ablaze with visions of exploring distant shores.\" And that's what we need to do, so let's be positive, and let's make progress with what could be the most exciting period of innovation we've ever seen.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Майкл Полин: Используя гений природы в архитектуре\nTED Talk Subtitles and Transcript: Как может архитектор создать новый мир экологически устойчивой красоты? Учась у природы. Выступая на TED салоне в Лондоне, Майкл Полин рассказывает о трёх основах мира природы, которые могли бы изменить наши архитектуру и общество: о максимальной отдаче от ресурсов, о замкнутых циклах и об использовании солнечной энергии.\nЯ хотел бы начать с пары небольших примеров. Это прядильные железы на брюшке паука. Они производят шесть различных видов шелка, которые скручиваются в волокно более крепкое, чем какое-либо волокно, произведенное человеком. Ближе всего к нему из того, что мы изобрели, - арамидное волокно. Но для того, чтобы произвести его, требуются сверхвысокая температура, сверхвысокое давление и сильное загрязнение окружающей среды. В тоже время этот паук делает свое волокно при обычных температуре и давлении, используя в качестве исходных материалов мертвых мух и воду. Все это говорит о том, что нам всё ещё есть чему поучиться. Этот жук может определить наличие лесного пожара на расстоянии 80 километров. Это приблизительно в 10 000 раз превышает возможности детекторов огня, созданных человеком. И ко всему прочему, этому жуку не нужны провода, идущие к электростанции, сжигающей ископаемое топливо.\nДумаю, эти два примера дают понять, что может привнести в нашу жизнь биомимикрия. Если бы мы научились действовать и создавать вещи так, как это делает природа, мы достигли бы 10-кратной, 100-кратной, может даже 1000-кратной экономии ресурсов и энергии. И если мы хотим достичь успеха во внедрении модели экологически рационального развития, я уверен, что нужно произвести три глобальных изменения. Во-первых, резкое увеличение эффективности использования ресурсов. Во-вторых, переход от одностороннего, расточительного, загрязняющего окружающую среду использования ресурсов к модели замкнутого цикла. И в-третьих, смена экономики, основанной на ископаемом топливе, на экономику солнечной энергии. И для всех этих изменений, по моему мнению, биомимикрия может предложить решения, без которых нам не обойтись.\nМожно рассматривать природу как некий каталог продуктов, каждый из которых прошел через 3,8 миллиарда лет исследований и испытаний. И учитывая такой уровень инвестиций, имеет смысл воспользоваться всем этим. Сейчас я расскажу о некоторых проектах, которые разрабатывались на основе этих идей. Давайте начнем с резкого увеличения эффективности использования ресурсов. Когда мы работали над проектом Эдем, нам нужно было создать громадную теплицу в месте, которое помимо того, что имело неправильную форму, ещё к тому же постоянно менялось, так как всё ещё находилось в разработке. Это была чертовски трудная задача. И именно примеры из биологии послужили ключом к решению многих задач. Например, на создание строительной конструкции, независимой от конечного уровня грунта нас натолкнули мыльные пузыри. Изучение пыльцевых зерен, радиолярий и молекул углерода помогло нам разработать наиболее эффективное строительное решение с использованием шести- и пятиугольников.\nЗатем мы захотели максимально увеличить размер этих шестиугольников. Для этого нам нужно было найти альтернативу стеклу, т.к. оно сильно ограничивает размер отдельных частей. В природе существует множество примеров очень удачных конструкций на основе герметичных мембран. Так мы начали изучать материал под названием ETFE. Это высокопрочный полимер. Что мы делаем - кладем его в три слоя, спаиваем по краям и затем надуваем. И самое замечательное в этом материале - это то, что составные части из него можно сделать где-то в семь раз больше, чем позволяет стекло. А вес конструкции составил всего один процент от веса двойного остекления. Это пример стократной экономии. И мы обнаружили, что попали в положительный цикл, когда один прорыв способствовал другому. Так с такими большими легкими подушками нам потребовалось меньше стальных конструкций. С меньшим количеством конструкций мы получаем больше солнечного света, а поэтому зимой нам не понадобится множество обогревателей. А с меньшим весом наземных конструкций мы очень сильно сэкономили на фундаменте. Под конец этого проекта выяснилось, что вес надстроек меньше, чем вес воздуха внутри здания.\nЯ считаю, что проект Эдем - это очень хороший пример того, как изучение биологии может привести к резкому увеличению эффективности использования ресурсов, к выполнению той же задачи при уменьшении доли необходимых ресурсов. На самом деле существует великое множество примеров в природе, к которым можно обратиться для подобных решений. Например, можно разработать суперэффективные конструкции крыш, беря за основу гигантскую амазонскую кувшинку. Раковина абалона вдохновила на создание целых строений. Растительные клетки - на создание суперлегких мостов. Много ещё красивого и эффективного можно создать, используя природу как дизайнерский инструмент.\nА сейчас мне хотелось бы рассказать о переходе от линейного использования ресурсов к идее замкнутого цикла. Вот как мы привыкли использовать ресурсы - мы извлекаем их, превращаем их в недолговечные продукты, от которых впоследствии избавляемся. В природе всё происходит совсем по-другому. В экосистемах выделения от одного организма становятся питательным веществом для другого. И существует несколько проектов, которые намеренно подражают экосистемам. Один из моих любимых проектов называется «От картона к икре» от Грэма Уайлса. В его районе было много магазинов и ресторанов, а следовательно много еды, картонных и пластиковых отходов. Все отходы отправлялись на свалку. И вот какая умная штука была придумана по поводу отходов из картона. Я буду рассказывать, опираясь на эту анимацию.\nЛюдям платили, чтобы они забирали картон из ресторанов, измельчали его и продавали конным центрам в качестве подстилки для лошадей. Когда подстилка загрязнялась, им платили за её вывоз. Они отправляли её в компостные ямы, в которых росло множество червей, которыми кормили сибирского осётра, от которого получали икру, которая продавалась ресторанам. Таким образом линейный процесс преобразовался в замкнутый цикл, который производил новые ценности. Грэм Уайлс продолжает добавлять всё больше элементов к этой системе, превращая потоки мусора в схемы, производящие ценности. И подобно всем естественным системам, которые с течением времени стремятся к большему разнообразию и гибкости, в этом проекте число возможных вариантов продолжает всё время увеличиваться. Я понимаю, что это странный пример, но, по моему мнению, он имеет громадное значение, поскольку он показывает нам, что в действительности можно большую проблему, отходы, превратить в громадные возможности.\nОсобенно в городах - можно изучить весь процесс метаболизма больших городов и посмотреть на него с точки зрения открывающихся возможностей. И это то, чем мы занимаемся в нашем следующем проекте, о котором я вам расскажу. В проекте Мёбиус мы пытаемся объединить несколько видов деятельности, протекающих в одном здании, таким образом, что отходы от одного вида деятельности могут стать основой для другого. И элементы, о которых я рассказываю, - это, во-первых, ресторан внутри производственной теплицы. Несколько напоминает вот этот в Амстердаме под название Де Кас. Также у нас будет аппарат метанового брожения, который сможет разлагать отходы района, вырабатывая энергию для обогрева теплицы и электричество для энергосистем. У нас будет система технологической очистки воды, обрабатывающая использованную воду, очищающая её и вырабатывающая энергию из сухого остатка, используя только растения и микроорганизмы. У нас будет рыбная ферма, функционирующая на основе продуктовых отходов с кухни и червей из компоста и снабжающая рыбой ресторан. Также у нас будет кофейня, и кофейная гуща может быть использована как субстрат для выращивания грибов.\nКак вы видите, мы совмещаем циклы еды, энергии, воды и отходов, протекающие в одном здании. Эксперимента ради, мы предложили данный проект для кольцевой транспортной развязки в центре Лондона, на которую в настоящий момент без слез не взглянешь. Некоторые из вас узнают её. И после небольшой перепланировки мы смогли преобразовать место, где господствовал транспорт, в место, где люди могут отдохнуть, пообщаться за едой, и где отходы начинают участвовать в замкнутых циклах.\nИ последний проект, о котором я вам хочу рассказать, - это проект Леса Сахары, над которым мы работаем в данный момент. Думаю, немногие знают, что на достаточно больших площадях, которые в настоящее время относятся к пустыне, не так давно росли леса. Например, когда Юлий Цезарь приехал в Северную Африку, громадные области Северной Африки были покрыты кедрами и кипарисами. И в эволюции жизни на Земле именно колонизация земли растениями помогла создать тот благоприятный климат, который мы с вами имеем. И обратный процесс тоже доказывает эту взаимозависимость. Чем больше растительности мы теряем, тем больше вероятность усиления климатических изменений, приводящих к дальнейшему опустыниванию. Эта анимация показывает фотосинтетическую активность в течение нескольких лет. Тут видно, что границы этих пустынь сильно изменяются. И это ставит вопрос, можем ли мы вмешаться в процесс перемещения границ, чтобы остановить или даже обратить вспять опустынивание.\nЕсли мы с вами рассмотрим некоторые организмы, которые эволюционировали, чтобы приспособиться к жизни в пустыне, то сможем найти примеры изумительной адаптации к нехватке воды. Это намибийский жук, который в процессе эволюции научился собирать питьевую воду в пустыне. Он это делает так: ночью он заползает на верхушку песчаной дюны, и поскольку у него матово-черный панцирь, он может излучать тепло в ночное небо и становиться немного прохладнее, чем окружающая его среда. И когда влажный бриз дует с моря, на панцире жука образуются капельки воды. И перед самым восходом, он приподнимается таким образом, что вода скатывается ему прямо в рот, он напивается, слезает вниз и прячется на весь остаток дня. И на этом его изобретательность, если это так можно назвать, не заканчивается. Потому что если мы присмотримся к панцирю этого жука, то заметим на нём множество бугорков. И все эти бугорки гидрофильны: они притягивают воду. Между ними находится восковое покрытие, которое отталкивает воду. И в результате, когда капельки начинают формироваться на бугорках, они остаются в форме плотных сферических бусинок, что означает, что они намного более подвижны, чем если бы это была просто плёночка воды на всем панцире жука. Поэтому даже когда в воздухе очень мало влаги, он все равно может очень эффективно собирать её и отправлять прямо в рот. Просто удивительный пример приспособления к условиям с очень ограниченными ресурсами, и, в этом смысле, он очень значимый, учитывая те проблемы, с которыми мы столкнемся через несколько лет, несколько десятков лет.\nСейчас мы работаем с человеком, который изобрел Теплицу на основе морской воды. Эта теплица разработана для засушливых прибрежных районов. Вот как она работает: есть целая стена выпарных решёток, и на неё тоненькими струйками льется морская вода. Ветер, проходя через неё, насыщается влагой и становится прохладнее. Поэтому внутри прохладно и влажно, а это означает, что растениям нужно меньше воды для развития. После, позади теплицы, большая часть этой влажности конденсируется в пресную воду в процессе, который по своей сущности идентичен получению воды у нашего жука. Когда была построена первая Теплица на основе морской воды, обнаружилось, что она производит немного больше пресной воды, чем требуют растения внутри. Поэтому излишек воды стали выливать рядом. И сочетание воды и повышенной влажности сильно повлияло на окружающую местность. Эта фотография была сделана в день окончания строительства, и уже через год это выглядело вот так. Это похоже на зелёное чернильное пятно, растекающееся от сооружения, превращающее пустошь в плодоносную землю. Таким образом, мы выходим за рамки плана устойчивого развития для достижения плана восстановления.\nПоэтому нам очень хотелось увеличить масштаб всего этого и применить идеи биомимикрии для достижения наилучшего результата. Когда мы думаем о природе, часто мы представляем себе гонку за выживание. Но в действительности в зрелых экосистемах мы скорее найдем примеры симбиотических связей. Поэтому для биомимикрии очень важно найти способы для объединения технологий в симбиотические группы. И технология, которую мы определили как идеального напарника для Теплицы на морской воде, - это концентрированная солнечная энергия, которая использует зеркала, движущиеся за солнцем, для сбора солнечного тепла и превращения его в электричество. И чтобы дать вам небольшое представление о потенциале КСЭ, учтите, что ежегодно мы получаем от солнца в 10 000 раз больше энергии, чем использует всё человечество за весь год. В 10 000 раз. Как видите, наши энергетические проблемы не такие уж нерешаемые. Это лишь вызов нашей изобретательности. Что касаемо синергии, о которой я говорю - это, во-первых, то, что обе эти технологии очень хорошо работают в условиях жарких, солнечных пустынь. Для КСЭ требуется подача деминирализированной питьевой воды. Это как раз то, что производит Теплица на морской воде. КСЭ производит много впустую растрачиваемого тепла. Мы могли бы использовать его для того,чтобы ещё в больших количествах выпаривать морскую воду и ускорять восстановительные процессы. И ко всему прочему, в тени под зеркалами можно выращивать разные виды зерновых, которые не могут расти под прямыми солнечными лучами. Вот так будет выглядеть эта схема. Мы хотим создать вот такую длинную изгородь из теплиц, стоящих против ветра. Мы бы поставили фабрики по производству солнечной энергии через определенные интервалы по всему пути.\nНекоторые из вас, наверное, задумались, а что же мы будем делать со всей этой солью. И с биомимикрией, если у вас есть неиспользованный ресурс, вы не станете думать: \"Как же мне от него избавиться?\" Вы подумаете: \"Что я могу добавить в систему, чтобы создать больше ценностей?\" Оказывается, что разные вещи кристаллизируются на разных стадиях. Когда вы выпариваете морскую воду, первое, что кристаллизируется - это карбонат кальция. Он откладывается на выпаривателях - вы видите их на слева,- которые постепенно покрываются коркой карбоната кальция. И через некоторое время мы можем собрать его и использовать как легкий строительный блок. Представляете, этот кальций сначала попал из атмосферы в море, а затем оказался заключен в строительном продукте.\nДалее - хлорид натрия. Его тоже можно спрессовать в строительный блок, как это сделано здесь. Это отель в Боливии. И помимо этого, существуют различные соединения и элементы, которые можно извлечь. Например, фосфаты, которые нужно вернуть в почву пустыни для её удобрения. И практически каждый элемент периодической таблицы присутствует в морской воде. Думаю, появится возможность получать такие ценные элементы, как литий для высокоэффективных батареек. В некоторых частях Персидского залива солёность морской воды постоянно увеличивается из-за выбросов отработанной морской воды на фабриках опреснения воды. И все это ближе и ближе приводит нас к коллапсу экосистемы. Сейчас мы могли бы использовать все эти отходы от опреснения. Мы могли бы выпарить оставшуюся морскую воду для усиления вышеназванных восстановительных эффектов и извлечь соли, преобразуя острую проблему отходов в большие возможности. Фактически Проект Леса Сахары - это модель того, как можно создать пищу, не используя углерод, иметь в изобилии возобновляемую энергию в районах с острой нехваткой воды, а также повернуть вспять опустынивание.\nВернемся к тем глобальным целям, которые я называл в начале: резкое увеличение эффективности использования ресурсов, замкнутые циклы и экономика на солнечной энергии. Их достижение не только возможно, оно необходимо. И я твёрдо убежден, что изучение того, как природа разрешает проблемы, подскажет нам множество решений. И, вероятно, наиболее важно то, что оно позволяет нам позитивно говорить об экологически устойчивом плане развития. В разговорах об окружающей среде звучит слишком много негатива. А здесь всё о синергии, изобилии и оптимизации. И это важный момент.\nАнтуан де Сент-Экзюпери однажды сказал: \"Если хочешь построить флотилию кораблей, не нужно рассиживать и обсуждать трудности плотничного дела. Нет, нужно зажечь огонь в душах людей картинами далёких земель\". Это нужно сделать и нам. Давайте будем позитивны. Давайте двигаться вперед, ведь мы живем в наше удивительное время невиданных инноваций.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Michael Pawlyn: Using nature's genius in architecture
TED Talk Subtitles and Transcript: How can architects build a new world of sustainable beauty? By learning from nature. Michael Pawlyn describes three habits of nature that could transform architecture and society: radical resource efficiency, closed loops, and drawing energy from the sun.
I'd like to start with a couple of quick examples. These are spinneret glands on the abdomen of a spider. They produce six different types of silk, which is spun together into a fiber, tougher than any fiber humans have ever made. The nearest we've come is with aramid fiber. And to make that, it involves extremes of temperature, extremes of pressure and loads of pollution. And yet the spider manages to do it at ambient temperature and pressure with raw materials of dead flies and water. It does suggest we've still got a bit to learn. This beetle can detect a forest fire at 80 kilometers away. That's roughly 10,000 times the range of man-made fire detectors. And what's more, this guy doesn't need a wire connected all the way back to a power station burning fossil fuels.
So these two examples give a sense of what biomimicry can deliver. If we could learn to make things and do things the way nature does, we could achieve factor 10, factor 100, maybe even factor 1,000 savings in resource and energy use. And if we're to make progress with the sustainability revolution, I believe there are three really big changes we need to bring about. Firstly, radical increases in resource efficiency. Secondly, shifting from a linear, wasteful, polluting way of using resources to a closed-loop model. And thirdly, changing from a fossil fuel economy to a solar economy. And for all three of these, I believe, biomimicry has a lot of the solutions that we're going to need.
You could look at nature as being like a catalog of products, and all of those have benefited from a 3.8-billion-year research and development period. And given that level of investment, it makes sense to use it. So I'm going to talk about some projects that have explored these ideas. And let's start with radical increases in resource efficiency. When we were working on the Eden Project, we had to create a very large greenhouse in a site that was not only irregular, but it was continually changing because it was still being quarried. It was a hell of a challenge, and it was actually examples from biology that provided a lot of the clues. So for instance, it was soap bubbles that helped us generate a building form that would work regardless of the final ground levels. Studying pollen grains and radiolaria and carbon molecules helped us devise the most efficient structural solution using hexagons and pentagons.
The next move was that we wanted to try and maximize the size of those hexagons. And to do that we had to find an alternative to glass, which is really very limited in terms of its unit sizes. And in nature there are lots of examples of very efficient structures based on pressurized membranes. So we started exploring this material called ETFE. It's a high-strength polymer. And what you do is you put it together in three layers, you weld it around the edge, and then you inflate it. And the great thing about this stuff is you can make it in units of roughly seven times the size of glass, and it was only one percent of the weight of double-glazing. So that was a factor-100 saving. And what we found is that we got into a positive cycle in which one breakthrough facilitated another. So with such large, lightweight pillows, we had much less steel. With less steel we were getting more sunlight in, which meant we didn't have to put as much extra heat in winter. And with less overall weight in the superstructure, there were big savings in the foundations. And at the end of the project we worked out that the weight of that superstructure was actually less than the weight of the air inside the building.
So I think the Eden Project is a fairly good example of how ideas from biology can lead to radical increases in resource efficiency -- delivering the same function, but with a fraction of the resource input. And actually there are loads of examples in nature that you could turn to for similar solutions. So for instance, you could develop super-efficient roof structures based on giant Amazon water lilies, whole buildings inspired by abalone shells, super-lightweight bridges inspired by plant cells. There's a world of beauty and efficiency to explore here using nature as a design tool.
So now I want to go onto talking about the linear-to-closed-loop idea. The way we tend to use resources is we extract them, we turn them into short-life products and then dispose of them. Nature works very differently. In ecosystems, the waste from one organism becomes the nutrient for something else in that system. And there are some examples of projects that have deliberately tried to mimic ecosystems. And one of my favorites is called the Cardboard to Caviar Project by Graham Wiles. And in their area they had a lot of shops and restaurants that were producing lots of food, cardboard and plastic waste. It was ending up in landfills. Now the really clever bit is what they did with the cardboard waste. And I'm just going to talk through this animation.
So they were paid to collect it from the restaurants. They then shredded the cardboard and sold it to equestrian centers as horse bedding. When that was soiled, they were paid again to collect it. They put it into worm recomposting systems, which produced a lot of worms, which they fed to Siberian sturgeon, which produced caviar, which they sold back to the restaurants. So it transformed a linear process into a closed-loop model, and it created more value in the process. Graham Wiles has continued to add more and more elements to this, turning waste streams into schemes that create value. And just as natural systems tend to increase in diversity and resilience over time, there's a real sense with this project that the number of possibilities just continue increasing. And I know it's a quirky example, but I think the implications of this are quite radical, because it suggests that we could actually transform a big problem -- waste -- into a massive opportunity.
And particularly in cities -- we could look at the whole metabolism of cities, and look at those as opportunities. And that's what we're doing on the next project I'm going to talk about, the Mobius Project, where we're trying to bring together a number of activities, all within one building, so that the waste from one can be the nutrient for another. And the kind of elements I'm talking about are, firstly, we have a restaurant inside a productive greenhouse, a bit like this one in Amsterdam called De Kas. Then we would have an anaerobic digester, which could deal with all the biodegradable waste from the local area, turn that into heat for the greenhouse and electricity to feed back into the grid. We'd have a water treatment system treating wastewater, turning that into fresh water and generating energy from the solids using just plants and micro-organisms. We'd have a fish farm fed with vegetable waste from the kitchen and worms from the compost and supplying fish back to the restaurant. And we'd also have a coffee shop, and the waste grains from that could be used as a substrate for growing mushrooms.
So you can see that we're bringing together cycles of food, energy and water and waste all within one building. And just for fun, we've proposed this for a roundabout in central London, which at the moment is a complete eyesore. Some of you may recognize this. And with just a little bit of planning, we could transform a space dominated by traffic into one that provides open space for people, reconnects people with food and transforms waste into closed loop opportunities.
So the final project I want to talk about is the Sahara Forest Project, which we're working on at the moment. It may come as a surprise to some of you to hear that quite large areas of what are currently desert were actually forested a fairly short time ago. So for instance, when Julius Caesar arrived in North Africa, huge areas of North Africa were covered in cedar and cypress forests. And during the evolution of life on the Earth, it was the colonization of the land by plants that helped create the benign climate we currently enjoy. The converse is also true. The more vegetation we lose, the more that's likely to exacerbate climate change and lead to further desertification. And this animation, this shows photosynthetic activity over the course of a number of years, and what you can see is that the boundaries of those deserts shift quite a lot, and that raises the question of whether we can intervene at the boundary conditions to halt, or maybe even reverse, desertification.
And if you look at some of the organisms that have evolved to live in deserts, there are some amazing examples of adaptations to water scarcity. This is the Namibian fog-basking beetle, and it's evolved a way of harvesting its own fresh water in a desert. The way it does this is it comes out at night, crawls to the top of a sand dune, and because it's got a matte black shell, is able to radiate heat out to the night sky and become slightly cooler than its surroundings. So when the moist breeze blows in off the sea, you get these droplets of water forming on the beetle's shell. Just before sunrise, he tips his shell up, the water runs down into his mouth, has a good drink, goes off and hides for the rest of the day. And the ingenuity, if you could call it that, goes even further. Because if you look closely at the beetle's shell, there are lots of little bumps on that shell. And those bumps are hydrophilic; they attract water. Between them there's a waxy finish which repels water. And the effect of this is that as the droplets start to form on the bumps, they stay in tight, spherical beads, which means they're much more mobile than they would be if it was just a film of water over the whole beetle's shell. So even when there's only a small amount of moisture in the air, it's able to harvest that very effectively and channel it down to its mouth. So amazing example of an adaptation to a very resource-constrained environment -- and in that sense, very relevant to the kind of challenges we're going to be facing over the next few years, next few decades.
We're working with the guy who invented the Seawater Greenhouse. This is a greenhouse designed for arid coastal regions, and the way it works is that you have this whole wall of evaporator grills, and you trickle seawater over that so that wind blows through, it picks up a lot of moisture and is cooled in the process. So inside it's cool and humid, which means the plants need less water to grow. And then at the back of the greenhouse, it condenses a lot of that humidity as freshwater in a process that is effectively identical to the beetle. And what they found with the first Seawater Greenhouse that was built was it was producing slightly more freshwater than it needed for the plants inside. So they just started spreading this on the land around, and the combination of that and the elevated humidity had quite a dramatic effect on the local area. This photograph was taken on completion day, and just one year later, it looked like that. So it was like a green inkblot spreading out from the building turning barren land back into biologically productive land -- and in that sense, going beyond sustainable design to achieve restorative design.
So we were keen to scale this up and apply biomimicry ideas to maximize the benefits. And when you think about nature, often you think about it as being all about competition. But actually in mature ecosystems, you're just as likely to find examples of symbiotic relationships. So an important biomimicry principle is to find ways of bringing technologies together in symbiotic clusters. And the technology that we settled on as an ideal partner for the Seawater Greenhouse is concentrated solar power, which uses solar-tracking mirrors to focus the sun's heat to create electricity. And just to give you some sense of the potential of CSP, consider that we receive 10,000 times as much energy from the sun every year as we use in energy from all forms -- 10,000 times. So our energy problems are not intractable. It's a challenge to our ingenuity. And the kind of synergies I'm talking about are, firstly, both these technologies work very well in hot, sunny deserts. CSP needs a supply of demineralized freshwater. That's exactly what the Seawater Greenhouse produces. CSP produces a lot of waste heat. We'll be able to make use of all that to evaporate more seawater and enhance the restorative benefits. And finally, in the shade under the mirrors, it's possible to grow all sorts of crops that would not grow in direct sunlight. So this is how this scheme would look. The idea is we create this long hedge of greenhouses facing the wind. We'd have concentrated solar power plants at intervals along the way.
Some of you might be wondering what we would do with all the salts. And with biomimicry, if you've got an underutilized resource, you don't think, "How am I going to dispose of this?" You think, "What can I add to the system to create more value?" And it turns out that different things crystallize out at different stages. When you evaporate seawater, the first thing to crystallize out is calcium carbonate. And that builds up on the evaporators -- and that's what that image on the left is -- gradually getting encrusted with the calcium carbonate. So after a while, we could take that out, use it as a lightweight building block. And if you think about the carbon in that, that would have come out of the atmosphere, into the sea and then locked away in a building product.
The next thing is sodium chloride. You can also compress that into a building block, as they did here. This is a hotel in Bolivia. And then after that, there are all sorts of compounds and elements that we can extract, like phosphates, that we need to get back into the desert soils to fertilize them. And there's just about every element of the periodic table in seawater. So it should be possible to extract valuable elements like lithium for high-performance batteries. And in parts of the Arabian Gulf, the seawater, the salinity is increasing steadily due to the discharge of waste brine from desalination plants. And it's pushing the ecosystem close to collapse. Now we would be able to make use of all that waste brine. We could evaporate it to enhance the restorative benefits and capture the salts, transforming an urgent waste problem into a big opportunity. Really the Sahara Forest Project is a model for how we could create zero-carbon food, abundant renewable energy in some of the most water-stressed parts of the planet as well as reversing desertification in certain areas.
So returning to those big challenges that I mentioned at the beginning: radical increases in resource efficiency, closing loops and a solar economy. They're not just possible; they're critical. And I firmly believe that studying the way nature solves problems will provide a lot of the solutions. But perhaps more than anything, what this thinking provides is a really positive way of talking about sustainable design. Far too much of the talk about the environment uses very negative language. But here it's about synergies and abundance and optimizing. And this is an important point.
Antoine de Saint-Exupery once said, "If you want to build a flotilla of ships, you don't sit around talking about carpentry. No, you need to set people's souls ablaze with visions of exploring distant shores." And that's what we need to do, so let's be positive, and let's make progress with what could be the most exciting period of innovation we've ever seen.
Thank you.
(Applause)
|
Майкл Полин: Используя гений природы в архитектуре
TED Talk Subtitles and Transcript: Как может архитектор создать новый мир экологически устойчивой красоты? Учась у природы. Выступая на TED салоне в Лондоне, Майкл Полин рассказывает о трёх основах мира природы, которые могли бы изменить наши архитектуру и общество: о максимальной отдаче от ресурсов, о замкнутых циклах и об использовании солнечной энергии.
Я хотел бы начать с пары небольших примеров. Это прядильные железы на брюшке паука. Они производят шесть различных видов шелка, которые скручиваются в волокно более крепкое, чем какое-либо волокно, произведенное человеком. Ближе всего к нему из того, что мы изобрели, - арамидное волокно. Но для того, чтобы произвести его, требуются сверхвысокая температура, сверхвысокое давление и сильное загрязнение окружающей среды. В тоже время этот паук делает свое волокно при обычных температуре и давлении, используя в качестве исходных материалов мертвых мух и воду. Все это говорит о том, что нам всё ещё есть чему поучиться. Этот жук может определить наличие лесного пожара на расстоянии 80 километров. Это приблизительно в 10 000 раз превышает возможности детекторов огня, созданных человеком. И ко всему прочему, этому жуку не нужны провода, идущие к электростанции, сжигающей ископаемое топливо.
Думаю, эти два примера дают понять, что может привнести в нашу жизнь биомимикрия. Если бы мы научились действовать и создавать вещи так, как это делает природа, мы достигли бы 10-кратной, 100-кратной, может даже 1000-кратной экономии ресурсов и энергии. И если мы хотим достичь успеха во внедрении модели экологически рационального развития, я уверен, что нужно произвести три глобальных изменения. Во-первых, резкое увеличение эффективности использования ресурсов. Во-вторых, переход от одностороннего, расточительного, загрязняющего окружающую среду использования ресурсов к модели замкнутого цикла. И в-третьих, смена экономики, основанной на ископаемом топливе, на экономику солнечной энергии. И для всех этих изменений, по моему мнению, биомимикрия может предложить решения, без которых нам не обойтись.
Можно рассматривать природу как некий каталог продуктов, каждый из которых прошел через 3,8 миллиарда лет исследований и испытаний. И учитывая такой уровень инвестиций, имеет смысл воспользоваться всем этим. Сейчас я расскажу о некоторых проектах, которые разрабатывались на основе этих идей. Давайте начнем с резкого увеличения эффективности использования ресурсов. Когда мы работали над проектом Эдем, нам нужно было создать громадную теплицу в месте, которое помимо того, что имело неправильную форму, ещё к тому же постоянно менялось, так как всё ещё находилось в разработке. Это была чертовски трудная задача. И именно примеры из биологии послужили ключом к решению многих задач. Например, на создание строительной конструкции, независимой от конечного уровня грунта нас натолкнули мыльные пузыри. Изучение пыльцевых зерен, радиолярий и молекул углерода помогло нам разработать наиболее эффективное строительное решение с использованием шести- и пятиугольников.
Затем мы захотели максимально увеличить размер этих шестиугольников. Для этого нам нужно было найти альтернативу стеклу, т.к. оно сильно ограничивает размер отдельных частей. В природе существует множество примеров очень удачных конструкций на основе герметичных мембран. Так мы начали изучать материал под названием ETFE. Это высокопрочный полимер. Что мы делаем - кладем его в три слоя, спаиваем по краям и затем надуваем. И самое замечательное в этом материале - это то, что составные части из него можно сделать где-то в семь раз больше, чем позволяет стекло. А вес конструкции составил всего один процент от веса двойного остекления. Это пример стократной экономии. И мы обнаружили, что попали в положительный цикл, когда один прорыв способствовал другому. Так с такими большими легкими подушками нам потребовалось меньше стальных конструкций. С меньшим количеством конструкций мы получаем больше солнечного света, а поэтому зимой нам не понадобится множество обогревателей. А с меньшим весом наземных конструкций мы очень сильно сэкономили на фундаменте. Под конец этого проекта выяснилось, что вес надстроек меньше, чем вес воздуха внутри здания.
Я считаю, что проект Эдем - это очень хороший пример того, как изучение биологии может привести к резкому увеличению эффективности использования ресурсов, к выполнению той же задачи при уменьшении доли необходимых ресурсов. На самом деле существует великое множество примеров в природе, к которым можно обратиться для подобных решений. Например, можно разработать суперэффективные конструкции крыш, беря за основу гигантскую амазонскую кувшинку. Раковина абалона вдохновила на создание целых строений. Растительные клетки - на создание суперлегких мостов. Много ещё красивого и эффективного можно создать, используя природу как дизайнерский инструмент.
А сейчас мне хотелось бы рассказать о переходе от линейного использования ресурсов к идее замкнутого цикла. Вот как мы привыкли использовать ресурсы - мы извлекаем их, превращаем их в недолговечные продукты, от которых впоследствии избавляемся. В природе всё происходит совсем по-другому. В экосистемах выделения от одного организма становятся питательным веществом для другого. И существует несколько проектов, которые намеренно подражают экосистемам. Один из моих любимых проектов называется «От картона к икре» от Грэма Уайлса. В его районе было много магазинов и ресторанов, а следовательно много еды, картонных и пластиковых отходов. Все отходы отправлялись на свалку. И вот какая умная штука была придумана по поводу отходов из картона. Я буду рассказывать, опираясь на эту анимацию.
Людям платили, чтобы они забирали картон из ресторанов, измельчали его и продавали конным центрам в качестве подстилки для лошадей. Когда подстилка загрязнялась, им платили за её вывоз. Они отправляли её в компостные ямы, в которых росло множество червей, которыми кормили сибирского осётра, от которого получали икру, которая продавалась ресторанам. Таким образом линейный процесс преобразовался в замкнутый цикл, который производил новые ценности. Грэм Уайлс продолжает добавлять всё больше элементов к этой системе, превращая потоки мусора в схемы, производящие ценности. И подобно всем естественным системам, которые с течением времени стремятся к большему разнообразию и гибкости, в этом проекте число возможных вариантов продолжает всё время увеличиваться. Я понимаю, что это странный пример, но, по моему мнению, он имеет громадное значение, поскольку он показывает нам, что в действительности можно большую проблему, отходы, превратить в громадные возможности.
Особенно в городах - можно изучить весь процесс метаболизма больших городов и посмотреть на него с точки зрения открывающихся возможностей. И это то, чем мы занимаемся в нашем следующем проекте, о котором я вам расскажу. В проекте Мёбиус мы пытаемся объединить несколько видов деятельности, протекающих в одном здании, таким образом, что отходы от одного вида деятельности могут стать основой для другого. И элементы, о которых я рассказываю, - это, во-первых, ресторан внутри производственной теплицы. Несколько напоминает вот этот в Амстердаме под название Де Кас. Также у нас будет аппарат метанового брожения, который сможет разлагать отходы района, вырабатывая энергию для обогрева теплицы и электричество для энергосистем. У нас будет система технологической очистки воды, обрабатывающая использованную воду, очищающая её и вырабатывающая энергию из сухого остатка, используя только растения и микроорганизмы. У нас будет рыбная ферма, функционирующая на основе продуктовых отходов с кухни и червей из компоста и снабжающая рыбой ресторан. Также у нас будет кофейня, и кофейная гуща может быть использована как субстрат для выращивания грибов.
Как вы видите, мы совмещаем циклы еды, энергии, воды и отходов, протекающие в одном здании. Эксперимента ради, мы предложили данный проект для кольцевой транспортной развязки в центре Лондона, на которую в настоящий момент без слез не взглянешь. Некоторые из вас узнают её. И после небольшой перепланировки мы смогли преобразовать место, где господствовал транспорт, в место, где люди могут отдохнуть, пообщаться за едой, и где отходы начинают участвовать в замкнутых циклах.
И последний проект, о котором я вам хочу рассказать, - это проект Леса Сахары, над которым мы работаем в данный момент. Думаю, немногие знают, что на достаточно больших площадях, которые в настоящее время относятся к пустыне, не так давно росли леса. Например, когда Юлий Цезарь приехал в Северную Африку, громадные области Северной Африки были покрыты кедрами и кипарисами. И в эволюции жизни на Земле именно колонизация земли растениями помогла создать тот благоприятный климат, который мы с вами имеем. И обратный процесс тоже доказывает эту взаимозависимость. Чем больше растительности мы теряем, тем больше вероятность усиления климатических изменений, приводящих к дальнейшему опустыниванию. Эта анимация показывает фотосинтетическую активность в течение нескольких лет. Тут видно, что границы этих пустынь сильно изменяются. И это ставит вопрос, можем ли мы вмешаться в процесс перемещения границ, чтобы остановить или даже обратить вспять опустынивание.
Если мы с вами рассмотрим некоторые организмы, которые эволюционировали, чтобы приспособиться к жизни в пустыне, то сможем найти примеры изумительной адаптации к нехватке воды. Это намибийский жук, который в процессе эволюции научился собирать питьевую воду в пустыне. Он это делает так: ночью он заползает на верхушку песчаной дюны, и поскольку у него матово-черный панцирь, он может излучать тепло в ночное небо и становиться немного прохладнее, чем окружающая его среда. И когда влажный бриз дует с моря, на панцире жука образуются капельки воды. И перед самым восходом, он приподнимается таким образом, что вода скатывается ему прямо в рот, он напивается, слезает вниз и прячется на весь остаток дня. И на этом его изобретательность, если это так можно назвать, не заканчивается. Потому что если мы присмотримся к панцирю этого жука, то заметим на нём множество бугорков. И все эти бугорки гидрофильны: они притягивают воду. Между ними находится восковое покрытие, которое отталкивает воду. И в результате, когда капельки начинают формироваться на бугорках, они остаются в форме плотных сферических бусинок, что означает, что они намного более подвижны, чем если бы это была просто плёночка воды на всем панцире жука. Поэтому даже когда в воздухе очень мало влаги, он все равно может очень эффективно собирать её и отправлять прямо в рот. Просто удивительный пример приспособления к условиям с очень ограниченными ресурсами, и, в этом смысле, он очень значимый, учитывая те проблемы, с которыми мы столкнемся через несколько лет, несколько десятков лет.
Сейчас мы работаем с человеком, который изобрел Теплицу на основе морской воды. Эта теплица разработана для засушливых прибрежных районов. Вот как она работает: есть целая стена выпарных решёток, и на неё тоненькими струйками льется морская вода. Ветер, проходя через неё, насыщается влагой и становится прохладнее. Поэтому внутри прохладно и влажно, а это означает, что растениям нужно меньше воды для развития. После, позади теплицы, большая часть этой влажности конденсируется в пресную воду в процессе, который по своей сущности идентичен получению воды у нашего жука. Когда была построена первая Теплица на основе морской воды, обнаружилось, что она производит немного больше пресной воды, чем требуют растения внутри. Поэтому излишек воды стали выливать рядом. И сочетание воды и повышенной влажности сильно повлияло на окружающую местность. Эта фотография была сделана в день окончания строительства, и уже через год это выглядело вот так. Это похоже на зелёное чернильное пятно, растекающееся от сооружения, превращающее пустошь в плодоносную землю. Таким образом, мы выходим за рамки плана устойчивого развития для достижения плана восстановления.
Поэтому нам очень хотелось увеличить масштаб всего этого и применить идеи биомимикрии для достижения наилучшего результата. Когда мы думаем о природе, часто мы представляем себе гонку за выживание. Но в действительности в зрелых экосистемах мы скорее найдем примеры симбиотических связей. Поэтому для биомимикрии очень важно найти способы для объединения технологий в симбиотические группы. И технология, которую мы определили как идеального напарника для Теплицы на морской воде, - это концентрированная солнечная энергия, которая использует зеркала, движущиеся за солнцем, для сбора солнечного тепла и превращения его в электричество. И чтобы дать вам небольшое представление о потенциале КСЭ, учтите, что ежегодно мы получаем от солнца в 10 000 раз больше энергии, чем использует всё человечество за весь год. В 10 000 раз. Как видите, наши энергетические проблемы не такие уж нерешаемые. Это лишь вызов нашей изобретательности. Что касаемо синергии, о которой я говорю - это, во-первых, то, что обе эти технологии очень хорошо работают в условиях жарких, солнечных пустынь. Для КСЭ требуется подача деминирализированной питьевой воды. Это как раз то, что производит Теплица на морской воде. КСЭ производит много впустую растрачиваемого тепла. Мы могли бы использовать его для того,чтобы ещё в больших количествах выпаривать морскую воду и ускорять восстановительные процессы. И ко всему прочему, в тени под зеркалами можно выращивать разные виды зерновых, которые не могут расти под прямыми солнечными лучами. Вот так будет выглядеть эта схема. Мы хотим создать вот такую длинную изгородь из теплиц, стоящих против ветра. Мы бы поставили фабрики по производству солнечной энергии через определенные интервалы по всему пути.
Некоторые из вас, наверное, задумались, а что же мы будем делать со всей этой солью. И с биомимикрией, если у вас есть неиспользованный ресурс, вы не станете думать: "Как же мне от него избавиться?" Вы подумаете: "Что я могу добавить в систему, чтобы создать больше ценностей?" Оказывается, что разные вещи кристаллизируются на разных стадиях. Когда вы выпариваете морскую воду, первое, что кристаллизируется - это карбонат кальция. Он откладывается на выпаривателях - вы видите их на слева,- которые постепенно покрываются коркой карбоната кальция. И через некоторое время мы можем собрать его и использовать как легкий строительный блок. Представляете, этот кальций сначала попал из атмосферы в море, а затем оказался заключен в строительном продукте.
Далее - хлорид натрия. Его тоже можно спрессовать в строительный блок, как это сделано здесь. Это отель в Боливии. И помимо этого, существуют различные соединения и элементы, которые можно извлечь. Например, фосфаты, которые нужно вернуть в почву пустыни для её удобрения. И практически каждый элемент периодической таблицы присутствует в морской воде. Думаю, появится возможность получать такие ценные элементы, как литий для высокоэффективных батареек. В некоторых частях Персидского залива солёность морской воды постоянно увеличивается из-за выбросов отработанной морской воды на фабриках опреснения воды. И все это ближе и ближе приводит нас к коллапсу экосистемы. Сейчас мы могли бы использовать все эти отходы от опреснения. Мы могли бы выпарить оставшуюся морскую воду для усиления вышеназванных восстановительных эффектов и извлечь соли, преобразуя острую проблему отходов в большие возможности. Фактически Проект Леса Сахары - это модель того, как можно создать пищу, не используя углерод, иметь в изобилии возобновляемую энергию в районах с острой нехваткой воды, а также повернуть вспять опустынивание.
Вернемся к тем глобальным целям, которые я называл в начале: резкое увеличение эффективности использования ресурсов, замкнутые циклы и экономика на солнечной энергии. Их достижение не только возможно, оно необходимо. И я твёрдо убежден, что изучение того, как природа разрешает проблемы, подскажет нам множество решений. И, вероятно, наиболее важно то, что оно позволяет нам позитивно говорить об экологически устойчивом плане развития. В разговорах об окружающей среде звучит слишком много негатива. А здесь всё о синергии, изобилии и оптимизации. И это важный момент.
Антуан де Сент-Экзюпери однажды сказал: "Если хочешь построить флотилию кораблей, не нужно рассиживать и обсуждать трудности плотничного дела. Нет, нужно зажечь огонь в душах людей картинами далёких земель". Это нужно сделать и нам. Давайте будем позитивны. Давайте двигаться вперед, ведь мы живем в наше удивительное время невиданных инноваций.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: David Puttnam: Does the media have a \"duty of care\"?\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this thoughtful talk, David Puttnam asks a big question about the media: Does it have a moral imperative to create informed citizens, to support democracy? His solution for ensuring media responsibility is bold, and you might not agree. But it's certainly a question worth asking ... (Filmed at TEDxHousesofParliament.)\nI'd like to start, if I may, with the story of the Paisley snail. On the evening of the 26th of August, 1928, May Donoghue took a train from Glasgow to the town of Paisley, seven miles east of the city, and there at the Wellmeadow Café, she had a Scots ice cream float, a mix of ice cream and ginger beer bought for her by a friend. The ginger beer came in a brown, opaque bottle labeled \"D. Stevenson, Glen Lane, Paisley.\" She drank some of the ice cream float, but as the remaining ginger beer was poured into her tumbler, a decomposed snail floated to the surface of her glass. Three days later, she was admitted to the Glasgow Royal Infirmary and diagnosed with severe gastroenteritis and shock.\nThe case of Donoghue vs. Stevenson that followed set a very important legal precedent: Stevenson, the manufacturer of the ginger beer, was held to have a clear duty of care towards May Donoghue, even though there was no contract between them, and, indeed, she hadn't even bought the drink. One of the judges, Lord Atkin, described it like this: You must take care to avoid acts or omissions which you can reasonably foresee would be likely to injure your neighbor. Indeed, one wonders that without a duty of care, how many people would have had to suffer from gastroenteritis before Stevenson eventually went out of business.\nNow please hang on to that Paisley snail story, because it's an important principle. Last year, the Hansard Society, a nonpartisan charity which seeks to strengthen parliamentary democracy and encourage greater public involvement in politics published, alongside their annual audit of political engagement, an additional section devoted entirely to politics and the media. Here are a couple of rather depressing observations from that survey. Tabloid newspapers do not appear to advance the political citizenship of their readers, relative even to those who read no newspapers whatsoever. Tabloid-only readers are twice as likely to agree with a negative view of politics than readers of no newspapers. They're not just less politically engaged. They are consuming media that reinforces their negative evaluation of politics, thereby contributing to a fatalistic and cynical attitude to democracy and their own role within it. Little wonder that the report concluded that in this respect, the press, particularly the tabloids, appear not to be living up to the importance of their role in our democracy.\nNow I doubt if anyone in this room would seriously challenge that view. But if Hansard are right, and they usually are, then we've got a very serious problem on our hands, and it's one that I'd like to spend the next 10 minutes focusing upon.\nSince the Paisley snail, and especially over the past decade or so, a great deal of thinking has been developed around the notion of a duty of care as it relates to a number of aspects of civil society. Generally a duty of care arises when one individual or a group of individuals undertakes an activity which has the potential to cause harm to another, either physically, mentally or economically. This is principally focused on obvious areas, such as our empathetic response to children and young people, to our service personnel, and to the elderly and infirm. It is seldom, if ever, extended to equally important arguments around the fragility of our present system of government, to the notion that honesty, accuracy and impartiality are fundamental to the process of building and embedding an informed, participatory democracy. And the more you think about it, the stranger that is.\nA couple of years ago, I had the pleasure of opening a brand new school in the northeast of England. It had been renamed by its pupils as Academy 360. As I walked through their impressive, glass-covered atrium, in front of me, emblazoned on the wall in letters of fire was Marcus Aurelius's famous injunction: If it's not true, don't say it; if it's not right, don't do it. The head teacher saw me staring at it, and he said, \"Oh, that's our school motto.\" On the train back to London, I couldn't get it out of my mind. I kept thinking, can it really have taken us over 2,000 years to come to terms with that simple notion as being our minimum expectation of each other? Isn't it time that we develop this concept of a duty of care and extended it to include a care for our shared but increasingly endangered democratic values? After all, the absence of a duty of care within many professions can all too easily amount to accusations of negligence, and that being the case, can we be really comfortable with the thought that we're in effect being negligent in respect of the health of our own societies and the values that necessarily underpin them? Could anyone honestly suggest, on the evidence, that the same media which Hansard so roundly condemned have taken sufficient care to avoid behaving in ways which they could reasonably have foreseen would be likely to undermine or even damage our inherently fragile democratic settlement.\nNow there will be those who will argue that this could all too easily drift into a form of censorship, albeit self-censorship, but I don't buy that argument. It has to be possible to balance freedom of expression with wider moral and social responsibilities.\nLet me explain why by taking the example from my own career as a filmmaker. Throughout that career, I never accepted that a filmmaker should set about putting their own work outside or above what he or she believed to be a decent set of values for their own life, their own family, and the future of the society in which we all live. I'd go further. A responsible filmmaker should never devalue their work to a point at which it becomes less than true to the world they themselves wish to inhabit. As I see it, filmmakers, journalists, even bloggers are all required to face up to the social expectations that come with combining the intrinsic power of their medium with their well-honed professional skills. Obviously this is not a mandated duty, but for the gifted filmmaker and the responsible journalist or even blogger, it strikes me as being utterly inescapable.\nWe should always remember that our notion of individual freedom and its partner, creative freedom, is comparatively new in the history of Western ideas, and for that reason, it's often undervalued and can be very quickly undermined. It's a prize easily lost, and once lost, once surrendered, it can prove very, very hard to reclaim. And its first line of defense has to be our own standards, not those enforced on us by a censor or legislation, our own standards and our own integrity. Our integrity as we deal with those with whom we work and our own standards as we operate within society. And these standards of ours need to be all of a piece with a sustainable social agenda. They're part of a collective responsibility, the responsibility of the artist or the journalist to deal with the world as it really is, and this, in turn, must go hand in hand with the responsibility of those governing society to also face up to that world, and not to be tempted to misappropriate the causes of its ills. Yet, as has become strikingly clear over the last couple of years, such responsibility has to a very great extent been abrogated by large sections of the media. And as a consequence, across the Western world, the over-simplistic policies of the parties of protest and their appeal to a largely disillusioned, older demographic, along with the apathy and obsession with the trivial that typifies at least some of the young, taken together, these and other similarly contemporary aberrations are threatening to squeeze the life out of active, informed debate and engagement, and I stress active.\nThe most ardent of libertarians might argue that Donoghue v. Stevenson should have been thrown out of court and that Stevenson would eventually have gone out of business if he'd continued to sell ginger beer with snails in it. But most of us, I think, accept some small role for the state to enforce a duty of care, and the key word here is reasonable. Judges must ask, did they take reasonable care and could they have reasonably foreseen the consequences of their actions? Far from signifying overbearing state power, it's that small common sense test of reasonableness that I'd like us to apply to those in the media who, after all, set the tone and the content for much of our democratic discourse.\nDemocracy, in order to work, requires that reasonable men and women take the time to understand and debate difficult, sometimes complex issues, and they do so in an atmosphere which strives for the type of understanding that leads to, if not agreement, then at least a productive and workable compromise. Politics is about choices, and within those choices, politics is about priorities. It's about reconciling conflicting preferences wherever and whenever possibly based on fact. But if the facts themselves are distorted, the resolutions are likely only to create further conflict, with all the stresses and strains on society that inevitably follow. The media have to decide: Do they see their role as being to inflame or to inform? Because in the end, it comes down to a combination of trust and leadership.\nFifty years ago this week, President John F. Kennedy made two epoch-making speeches, the first on disarmament and the second on civil rights. The first led almost immediately to the Nuclear Test Ban Treaty, and the second led to the 1964 Civil Rights Act, both of which represented giant leaps forward. Democracy, well-led and well-informed, can achieve very great things, but there's a precondition. We have to trust that those making those decisions are acting in the best interest not of themselves but of the whole of the people. We need factually-based options, clearly laid out, not those of a few powerful and potentially manipulative corporations pursuing their own frequently narrow agendas, but accurate, unprejudiced information with which to make our own judgments. If we want to provide decent, fulfilling lives for our children and our children's children, we need to exercise to the very greatest degree possible that duty of care for a vibrant, and hopefully a lasting, democracy. Thank you very much for listening to me. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэвид Паттнэм: Что происходит, когда цель СМИ — прибыль?\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этой глубокомысленной речи Дэвид Паттнэм задаёт серьёзный вопрос о СМИ: есть ли у них моральный долг порождать информированных граждан или все вольны стремиться к выгоде любой ценой так же, как и любой другой вид бизнеса? Его решение для уравновешивания прибыли и ответственности смело... И вы можете с ним не согласиться. (Снято на TEDxHousesofParliament)\nС вашего позволения, я бы хотел начать с истории улитки Пейсли. Вечером 26 августа 1928 года Мэй Донохью села на поезд из Глазго до городка Пейсли, семью милями восточнее, и в поезде, в кафе Велмедоу, она отведала шотландский «айс-крим флоут» — смесь мороженого и имбирного пива — который купила ей её подруга. Имбирное пиво было подано в коричневой, непрозрачной бутылке с этикеткой «Д. Стивенсон, Глен Лейн, Пейсли». Она отпила немного «айс-крим флоута», но когда оставшееся пиво было налито в её бокал, тухлая улитка всплыла на поверхность её бокала. Тремя днями позднее она поступила в Королевскую больницу Глазго, и ей был поставлен диагноз острого гастроэнтерита и шока.\nПоследовавшее дело Донохью против Стивенсона создало весьма важный судебный прецедент: Стивенсон, производитель имбирного пива, был обязан соблюдать осторожность по отношению к Мэй Донохью, невзирая на то, что между ними не было формального соглашения, и она, на самом деле, напиток купила не сама. Один из судей, лорд Аткин, описал это так: «Вы обязаны принимать разумные меры, чтобы не допускать бездействия или действий, которые можно легко предусмотреть и которые могут навредить вашему ближнему». Если бы не обязанность соблюдать осторожность, сколько людей бы пострадало от гастроэнтерита до того, пока Стивенсон бы не разорился!\nПрошу, запомните эту историю об улитке Пейсли, потому как это важный принцип. В прошлом году общество «Хансарда» — некоммерческая благотворительная организация, добивающаяся укрепления парламентской демократии и поощрения более широкого участия общественности в политике, — опубликовало, наряду с ежегодным аудитом политической активности, дополнительный раздел, полностью посвящённый политике и СМИ. Вот пара весьма удручающих наблюдений из этого обзора. Бульварные газеты не продвигают политическое гражданское самосознание своих читателей, что относится и к тем, кто вообще не читает никаких газет. Те, кто читает исключительно бульварную прессу, вдвое предрасположены к негативному взгляду на политику, чем те, кто не читает никаких газет. Они не просто менее политически заинтересованы. Они «потребляют» СМИ, которые укрепляют их негативную оценку политики, таким образом способствуя фаталистическому и циничному видению демократии и своей роли в ней. Небольшое замечание, которое содержал отчёт, было о том, что в этом отношении пресса, и таблоиды в частности, издаются не для того, чтобы воплотить важность их роли в демократии.\nСомневаюсь, что кто-либо в этом зале всерьёз оспаривал бы это мнение. Но если «Хансард» право, а обычно это так, тогда перед нами встаёт весьма серьёзная проблема, которой мне бы хотелось уделить следующие 10 минут.\nСо времён улитки Пейсли, особенно за последние 10 лет, много идей развивалось на тему понятия обязанности соблюдать осторожность, так как оно влияет на многие аспекты гражданского общества. Как правило, обязанность соблюдать осторожность появляется тогда, когда лицо или группа лиц предпринимает действие, которое может потенциально причинить вред другому лицу, будь то физически, психически или экономически. Преимущественно это сосредоточено на очевидном: сочувствие к детям и молодёжи, к обслуживающему персоналу и к пожилым и немощным людям. Редко, если вообще когда-либо, понятие распространяется на равно важные темы хрупкости современной системы управления, на представление того, что честность, точность и беспристрастность фундаментальны для процесса построения и внедрения информированного, активного участия в управлении государством. Чем больше об этом думаешь, тем более странным это кажется.\nПару лет назад я имел удовольствие открыть новую школу на северо-востоке Англии. Она была переименована учениками в «Академию 360». Когда я шёл по их впечатляющему, крытому стеклом атриуму, передо мной, расписанная на стене буквами из огня, было знаменитое предписание Марка Аврелия: «Если это не приличествует, не делай этого, если ложь, не говори». Директор школы увидел, что я уставился на буквы, и сказал: «О, это девиз нашей школы». Сидя в поезде обратно в Лондон, я никак не мог выкинуть его из головы. Я продолжал думать, могло ли в самом деле занять у нас более 2000 лет, чтобы прийти к согласию с таким простым определением, являющим наш минимум ожиданий друг от друга? Разве сейчас не время, когда мы развиваем концепцию обязанности соблюдать осторожность и расширяем её, чтобы включить заботу о наших общих, но находящихся в чрезвычайной опасности демократических ценностях? В конечном счёте, отсутствие обязанности соблюдать осторожность во многих профессиях может легко привести к обвинениям в халатности. Учитывая это, можем ли мы вправду чувствовать себя комфортно при мысли, что мы, в сущности, проявляем халатность с точки зрения здоровья наших сообществ и ценностей, которые непременно подкрепляют их? Может ли кто-либо по-честному предположить, на основании данных доказательств, что те же СМИ, которые «Хансард» так резко осудило, в достаточной степени позаботились о том, чтобы избежать такого поведения, которое они вполне могли бы предусмотреть и которое может расшатать или даже нанести вред нашему от природы хрупкому демократическому соглашению?\nБудут те, кто станет утверждать, что всё это может легко перейти в форму цензуры, хоть и самоцензуры, но я не принимаю этот довод. Должен быть способ уравновесить свободу выражения с широкими моральными и социальными обязанностями.\nПозвольте объяснить почему, приведя пример из моей карьеры кинорежиссёра. На протяжении карьеры я никогда не принимал тот факт, что кинорежиссёры должны ставить свою работу вне или выше того, что они считают достойной системой ценностей для себя по жизни, для своей семьи и для будущего общества, в котором мы живём. Я бы даже пошёл дальше. Ответственным кинорежиссёрам никогда не следует обесценивать свою работу до той степени, когда она становится мало приближённой к миру, в котором они бы сами хотели жить. По моему мнению, кинорежиссёры, журналисты, даже блогеры — всем необходимо взглянуть в лицо социальным ожиданиям, которые появляются в связи с внутренней силой их сферы работы и с хорошо отточенными профессиональными навыками. Очевидно, это не обязанность, но для одарённого кинорежиссёра и ответственного журналиста или даже блогера это представляется мне совершенно неизбежным.\nСледует всегда помнить, что наше понятие индивидуальной свободы и её соратника, свободы творчества, сравнительно ново в истории Запада, и по этой причине зачастую недооценено и может быть легко разрушено. Это приз, который легко потерять. Однажды потеряв его, отступив, может быть очень и очень трудно вернуть его обратно. Первой линией его защиты должны быть наши стандарты — не те, которые были навязаны нам цензурой или законодательством, а наши собственные стандарты и наша собственная целостность. Наша целостность, так как приходится иметь дело с теми, с кем мы работаем, и с нашими стандартами, когда мы действуем в пределах общества. Эти стандарты должны быть частью устойчивого социального развития. Они часть коллективной ответственности, ответственности художника или журналиста, рассматривать мир таким, каков он есть на самом деле, а это, в свою очередь, должно шагать рука об руку с ответственностью тех, кто управляет обществом, чтобы тоже смотреть в лицо этому миру и не поддаваться искушению неверно соотносить причины его недугов. Но за последние пару лет нам стало поразительно ясно: подобная ответственность была в значительной степени отвергнута большими группами СМИ. Как следствие, по всему Западному миру сверхупрощённые стратегии политической оппозиции и их призыв к во многом разочаровавшимся людям старшего возраста, наряду с апатией и одержимостью банальным, что характеризует, по крайней мере, некоторую часть молодёжи. Взятые вместе, эти и другие аналогичные современные заблуждения являются угрозой выжать жизнь из активных, информированных дебатов и участия, и я подчёркиваю, активных.\nСамые ярые либералы могут утверждать, что дело Донохью против Стивенсона не должно было быть рассмотрено судом и что Стивенсон, в конечном итоге, и так бы разорился, если бы продолжал продавать имбирное пиво с улитками в нём. Но большинство из нас, я думаю, согласятся с той малой ролью, которую сыграло государство для укрепления обязанности соблюдать осторожность, и ключевое слово здесь «разумность». Судьи должны спрашивать, были ли приняты разумные меры предосторожности и смогли ли люди разумно предусмотреть последствия своих действий. Это далеко не означает надменную государственную власть. И именно этот тест на разумный здравый смысл я бы хотел применить к тем СМИ, которые в итоге задают тон и содержание большей части нашей демократической дискуссии.\nЧтобы демократия работала, разумные мужчины и женщины должны уделять время пониманию и обсуждению сложных, иногда комплексных проблем. Они делают это в атмосфере, которая способствует такому типу понимания, ведущему если не к согласию, то хотя бы к продуктивному и возможному компромиссу. В политике всё дело в выборе, и каждый выбор зависит от приоритетов в политике. Всё дело в примирении конфликтующих предпочтений, всякий раз или по возможности основанном на фактах. Но если факты сами по себе искажены, решение, вполне вероятно, только создаст ещё больший конфликт со всеми напряжениями и деформациями общества, которые неизбежно последуют. СМИ необходимо решить: видят ли они свою роль в том, чтобы разжигать раздор, или в том, чтобы информировать? Потому что в конечном счёте всё сводится к сочетанию доверия и лидерства.\n50 лет назад в эту же самую неделю президент Джон Ф. Кеннеди выступил с двумя историческими заявлениями: первое — о разоружении, второе — о гражданских правах. Первое выступление практически тут же привело к Договору о запрещении ядерных испытаний, а второе — к закону «О Гражданских правах» 1964 года, которые оба представляют гигантский шаг вперёд. Демократия, хорошо направляемая и хорошо информированная, может достичь великих целей, но есть одно условие. Необходимо доверять тем, кто принимает решения, и знать, что они действуют не в личных интересах, а в лучших интересах всего народа. Нам нужны основанные на фактах варианты, ясно изложенные. Не те, что предлагают некоторые могущественные и потенциально манипулятивные корпорации, преследующие свои, часто узкие, цели, но чёткая объективная информация, на основании которой мы можем составить собственные суждения. Если мы хотим обеспечить достойную полноценную жизнь нашим детям и внукам, нам нужно натренировать, по возможности, до самой высокой степени обязанность соблюдать осторожность для живой и, будем надеяться, продолжительной демократии. Большое спасибо, что выслушали. Аплодисменты."
}
] |
David Puttnam: Does the media have a "duty of care"?
TED Talk Subtitles and Transcript: In this thoughtful talk, David Puttnam asks a big question about the media: Does it have a moral imperative to create informed citizens, to support democracy? His solution for ensuring media responsibility is bold, and you might not agree. But it's certainly a question worth asking ... (Filmed at TEDxHousesofParliament.)
I'd like to start, if I may, with the story of the Paisley snail. On the evening of the 26th of August, 1928, May Donoghue took a train from Glasgow to the town of Paisley, seven miles east of the city, and there at the Wellmeadow Café, she had a Scots ice cream float, a mix of ice cream and ginger beer bought for her by a friend. The ginger beer came in a brown, opaque bottle labeled "D. Stevenson, Glen Lane, Paisley." She drank some of the ice cream float, but as the remaining ginger beer was poured into her tumbler, a decomposed snail floated to the surface of her glass. Three days later, she was admitted to the Glasgow Royal Infirmary and diagnosed with severe gastroenteritis and shock.
The case of Donoghue vs. Stevenson that followed set a very important legal precedent: Stevenson, the manufacturer of the ginger beer, was held to have a clear duty of care towards May Donoghue, even though there was no contract between them, and, indeed, she hadn't even bought the drink. One of the judges, Lord Atkin, described it like this: You must take care to avoid acts or omissions which you can reasonably foresee would be likely to injure your neighbor. Indeed, one wonders that without a duty of care, how many people would have had to suffer from gastroenteritis before Stevenson eventually went out of business.
Now please hang on to that Paisley snail story, because it's an important principle. Last year, the Hansard Society, a nonpartisan charity which seeks to strengthen parliamentary democracy and encourage greater public involvement in politics published, alongside their annual audit of political engagement, an additional section devoted entirely to politics and the media. Here are a couple of rather depressing observations from that survey. Tabloid newspapers do not appear to advance the political citizenship of their readers, relative even to those who read no newspapers whatsoever. Tabloid-only readers are twice as likely to agree with a negative view of politics than readers of no newspapers. They're not just less politically engaged. They are consuming media that reinforces their negative evaluation of politics, thereby contributing to a fatalistic and cynical attitude to democracy and their own role within it. Little wonder that the report concluded that in this respect, the press, particularly the tabloids, appear not to be living up to the importance of their role in our democracy.
Now I doubt if anyone in this room would seriously challenge that view. But if Hansard are right, and they usually are, then we've got a very serious problem on our hands, and it's one that I'd like to spend the next 10 minutes focusing upon.
Since the Paisley snail, and especially over the past decade or so, a great deal of thinking has been developed around the notion of a duty of care as it relates to a number of aspects of civil society. Generally a duty of care arises when one individual or a group of individuals undertakes an activity which has the potential to cause harm to another, either physically, mentally or economically. This is principally focused on obvious areas, such as our empathetic response to children and young people, to our service personnel, and to the elderly and infirm. It is seldom, if ever, extended to equally important arguments around the fragility of our present system of government, to the notion that honesty, accuracy and impartiality are fundamental to the process of building and embedding an informed, participatory democracy. And the more you think about it, the stranger that is.
A couple of years ago, I had the pleasure of opening a brand new school in the northeast of England. It had been renamed by its pupils as Academy 360. As I walked through their impressive, glass-covered atrium, in front of me, emblazoned on the wall in letters of fire was Marcus Aurelius's famous injunction: If it's not true, don't say it; if it's not right, don't do it. The head teacher saw me staring at it, and he said, "Oh, that's our school motto." On the train back to London, I couldn't get it out of my mind. I kept thinking, can it really have taken us over 2,000 years to come to terms with that simple notion as being our minimum expectation of each other? Isn't it time that we develop this concept of a duty of care and extended it to include a care for our shared but increasingly endangered democratic values? After all, the absence of a duty of care within many professions can all too easily amount to accusations of negligence, and that being the case, can we be really comfortable with the thought that we're in effect being negligent in respect of the health of our own societies and the values that necessarily underpin them? Could anyone honestly suggest, on the evidence, that the same media which Hansard so roundly condemned have taken sufficient care to avoid behaving in ways which they could reasonably have foreseen would be likely to undermine or even damage our inherently fragile democratic settlement.
Now there will be those who will argue that this could all too easily drift into a form of censorship, albeit self-censorship, but I don't buy that argument. It has to be possible to balance freedom of expression with wider moral and social responsibilities.
Let me explain why by taking the example from my own career as a filmmaker. Throughout that career, I never accepted that a filmmaker should set about putting their own work outside or above what he or she believed to be a decent set of values for their own life, their own family, and the future of the society in which we all live. I'd go further. A responsible filmmaker should never devalue their work to a point at which it becomes less than true to the world they themselves wish to inhabit. As I see it, filmmakers, journalists, even bloggers are all required to face up to the social expectations that come with combining the intrinsic power of their medium with their well-honed professional skills. Obviously this is not a mandated duty, but for the gifted filmmaker and the responsible journalist or even blogger, it strikes me as being utterly inescapable.
We should always remember that our notion of individual freedom and its partner, creative freedom, is comparatively new in the history of Western ideas, and for that reason, it's often undervalued and can be very quickly undermined. It's a prize easily lost, and once lost, once surrendered, it can prove very, very hard to reclaim. And its first line of defense has to be our own standards, not those enforced on us by a censor or legislation, our own standards and our own integrity. Our integrity as we deal with those with whom we work and our own standards as we operate within society. And these standards of ours need to be all of a piece with a sustainable social agenda. They're part of a collective responsibility, the responsibility of the artist or the journalist to deal with the world as it really is, and this, in turn, must go hand in hand with the responsibility of those governing society to also face up to that world, and not to be tempted to misappropriate the causes of its ills. Yet, as has become strikingly clear over the last couple of years, such responsibility has to a very great extent been abrogated by large sections of the media. And as a consequence, across the Western world, the over-simplistic policies of the parties of protest and their appeal to a largely disillusioned, older demographic, along with the apathy and obsession with the trivial that typifies at least some of the young, taken together, these and other similarly contemporary aberrations are threatening to squeeze the life out of active, informed debate and engagement, and I stress active.
The most ardent of libertarians might argue that Donoghue v. Stevenson should have been thrown out of court and that Stevenson would eventually have gone out of business if he'd continued to sell ginger beer with snails in it. But most of us, I think, accept some small role for the state to enforce a duty of care, and the key word here is reasonable. Judges must ask, did they take reasonable care and could they have reasonably foreseen the consequences of their actions? Far from signifying overbearing state power, it's that small common sense test of reasonableness that I'd like us to apply to those in the media who, after all, set the tone and the content for much of our democratic discourse.
Democracy, in order to work, requires that reasonable men and women take the time to understand and debate difficult, sometimes complex issues, and they do so in an atmosphere which strives for the type of understanding that leads to, if not agreement, then at least a productive and workable compromise. Politics is about choices, and within those choices, politics is about priorities. It's about reconciling conflicting preferences wherever and whenever possibly based on fact. But if the facts themselves are distorted, the resolutions are likely only to create further conflict, with all the stresses and strains on society that inevitably follow. The media have to decide: Do they see their role as being to inflame or to inform? Because in the end, it comes down to a combination of trust and leadership.
Fifty years ago this week, President John F. Kennedy made two epoch-making speeches, the first on disarmament and the second on civil rights. The first led almost immediately to the Nuclear Test Ban Treaty, and the second led to the 1964 Civil Rights Act, both of which represented giant leaps forward. Democracy, well-led and well-informed, can achieve very great things, but there's a precondition. We have to trust that those making those decisions are acting in the best interest not of themselves but of the whole of the people. We need factually-based options, clearly laid out, not those of a few powerful and potentially manipulative corporations pursuing their own frequently narrow agendas, but accurate, unprejudiced information with which to make our own judgments. If we want to provide decent, fulfilling lives for our children and our children's children, we need to exercise to the very greatest degree possible that duty of care for a vibrant, and hopefully a lasting, democracy. Thank you very much for listening to me. (Applause)
|
Дэвид Паттнэм: Что происходит, когда цель СМИ — прибыль?
TED Talk Subtitles and Transcript: В этой глубокомысленной речи Дэвид Паттнэм задаёт серьёзный вопрос о СМИ: есть ли у них моральный долг порождать информированных граждан или все вольны стремиться к выгоде любой ценой так же, как и любой другой вид бизнеса? Его решение для уравновешивания прибыли и ответственности смело... И вы можете с ним не согласиться. (Снято на TEDxHousesofParliament)
С вашего позволения, я бы хотел начать с истории улитки Пейсли. Вечером 26 августа 1928 года Мэй Донохью села на поезд из Глазго до городка Пейсли, семью милями восточнее, и в поезде, в кафе Велмедоу, она отведала шотландский «айс-крим флоут» — смесь мороженого и имбирного пива — который купила ей её подруга. Имбирное пиво было подано в коричневой, непрозрачной бутылке с этикеткой «Д. Стивенсон, Глен Лейн, Пейсли». Она отпила немного «айс-крим флоута», но когда оставшееся пиво было налито в её бокал, тухлая улитка всплыла на поверхность её бокала. Тремя днями позднее она поступила в Королевскую больницу Глазго, и ей был поставлен диагноз острого гастроэнтерита и шока.
Последовавшее дело Донохью против Стивенсона создало весьма важный судебный прецедент: Стивенсон, производитель имбирного пива, был обязан соблюдать осторожность по отношению к Мэй Донохью, невзирая на то, что между ними не было формального соглашения, и она, на самом деле, напиток купила не сама. Один из судей, лорд Аткин, описал это так: «Вы обязаны принимать разумные меры, чтобы не допускать бездействия или действий, которые можно легко предусмотреть и которые могут навредить вашему ближнему». Если бы не обязанность соблюдать осторожность, сколько людей бы пострадало от гастроэнтерита до того, пока Стивенсон бы не разорился!
Прошу, запомните эту историю об улитке Пейсли, потому как это важный принцип. В прошлом году общество «Хансарда» — некоммерческая благотворительная организация, добивающаяся укрепления парламентской демократии и поощрения более широкого участия общественности в политике, — опубликовало, наряду с ежегодным аудитом политической активности, дополнительный раздел, полностью посвящённый политике и СМИ. Вот пара весьма удручающих наблюдений из этого обзора. Бульварные газеты не продвигают политическое гражданское самосознание своих читателей, что относится и к тем, кто вообще не читает никаких газет. Те, кто читает исключительно бульварную прессу, вдвое предрасположены к негативному взгляду на политику, чем те, кто не читает никаких газет. Они не просто менее политически заинтересованы. Они «потребляют» СМИ, которые укрепляют их негативную оценку политики, таким образом способствуя фаталистическому и циничному видению демократии и своей роли в ней. Небольшое замечание, которое содержал отчёт, было о том, что в этом отношении пресса, и таблоиды в частности, издаются не для того, чтобы воплотить важность их роли в демократии.
Сомневаюсь, что кто-либо в этом зале всерьёз оспаривал бы это мнение. Но если «Хансард» право, а обычно это так, тогда перед нами встаёт весьма серьёзная проблема, которой мне бы хотелось уделить следующие 10 минут.
Со времён улитки Пейсли, особенно за последние 10 лет, много идей развивалось на тему понятия обязанности соблюдать осторожность, так как оно влияет на многие аспекты гражданского общества. Как правило, обязанность соблюдать осторожность появляется тогда, когда лицо или группа лиц предпринимает действие, которое может потенциально причинить вред другому лицу, будь то физически, психически или экономически. Преимущественно это сосредоточено на очевидном: сочувствие к детям и молодёжи, к обслуживающему персоналу и к пожилым и немощным людям. Редко, если вообще когда-либо, понятие распространяется на равно важные темы хрупкости современной системы управления, на представление того, что честность, точность и беспристрастность фундаментальны для процесса построения и внедрения информированного, активного участия в управлении государством. Чем больше об этом думаешь, тем более странным это кажется.
Пару лет назад я имел удовольствие открыть новую школу на северо-востоке Англии. Она была переименована учениками в «Академию 360». Когда я шёл по их впечатляющему, крытому стеклом атриуму, передо мной, расписанная на стене буквами из огня, было знаменитое предписание Марка Аврелия: «Если это не приличествует, не делай этого, если ложь, не говори». Директор школы увидел, что я уставился на буквы, и сказал: «О, это девиз нашей школы». Сидя в поезде обратно в Лондон, я никак не мог выкинуть его из головы. Я продолжал думать, могло ли в самом деле занять у нас более 2000 лет, чтобы прийти к согласию с таким простым определением, являющим наш минимум ожиданий друг от друга? Разве сейчас не время, когда мы развиваем концепцию обязанности соблюдать осторожность и расширяем её, чтобы включить заботу о наших общих, но находящихся в чрезвычайной опасности демократических ценностях? В конечном счёте, отсутствие обязанности соблюдать осторожность во многих профессиях может легко привести к обвинениям в халатности. Учитывая это, можем ли мы вправду чувствовать себя комфортно при мысли, что мы, в сущности, проявляем халатность с точки зрения здоровья наших сообществ и ценностей, которые непременно подкрепляют их? Может ли кто-либо по-честному предположить, на основании данных доказательств, что те же СМИ, которые «Хансард» так резко осудило, в достаточной степени позаботились о том, чтобы избежать такого поведения, которое они вполне могли бы предусмотреть и которое может расшатать или даже нанести вред нашему от природы хрупкому демократическому соглашению?
Будут те, кто станет утверждать, что всё это может легко перейти в форму цензуры, хоть и самоцензуры, но я не принимаю этот довод. Должен быть способ уравновесить свободу выражения с широкими моральными и социальными обязанностями.
Позвольте объяснить почему, приведя пример из моей карьеры кинорежиссёра. На протяжении карьеры я никогда не принимал тот факт, что кинорежиссёры должны ставить свою работу вне или выше того, что они считают достойной системой ценностей для себя по жизни, для своей семьи и для будущего общества, в котором мы живём. Я бы даже пошёл дальше. Ответственным кинорежиссёрам никогда не следует обесценивать свою работу до той степени, когда она становится мало приближённой к миру, в котором они бы сами хотели жить. По моему мнению, кинорежиссёры, журналисты, даже блогеры — всем необходимо взглянуть в лицо социальным ожиданиям, которые появляются в связи с внутренней силой их сферы работы и с хорошо отточенными профессиональными навыками. Очевидно, это не обязанность, но для одарённого кинорежиссёра и ответственного журналиста или даже блогера это представляется мне совершенно неизбежным.
Следует всегда помнить, что наше понятие индивидуальной свободы и её соратника, свободы творчества, сравнительно ново в истории Запада, и по этой причине зачастую недооценено и может быть легко разрушено. Это приз, который легко потерять. Однажды потеряв его, отступив, может быть очень и очень трудно вернуть его обратно. Первой линией его защиты должны быть наши стандарты — не те, которые были навязаны нам цензурой или законодательством, а наши собственные стандарты и наша собственная целостность. Наша целостность, так как приходится иметь дело с теми, с кем мы работаем, и с нашими стандартами, когда мы действуем в пределах общества. Эти стандарты должны быть частью устойчивого социального развития. Они часть коллективной ответственности, ответственности художника или журналиста, рассматривать мир таким, каков он есть на самом деле, а это, в свою очередь, должно шагать рука об руку с ответственностью тех, кто управляет обществом, чтобы тоже смотреть в лицо этому миру и не поддаваться искушению неверно соотносить причины его недугов. Но за последние пару лет нам стало поразительно ясно: подобная ответственность была в значительной степени отвергнута большими группами СМИ. Как следствие, по всему Западному миру сверхупрощённые стратегии политической оппозиции и их призыв к во многом разочаровавшимся людям старшего возраста, наряду с апатией и одержимостью банальным, что характеризует, по крайней мере, некоторую часть молодёжи. Взятые вместе, эти и другие аналогичные современные заблуждения являются угрозой выжать жизнь из активных, информированных дебатов и участия, и я подчёркиваю, активных.
Самые ярые либералы могут утверждать, что дело Донохью против Стивенсона не должно было быть рассмотрено судом и что Стивенсон, в конечном итоге, и так бы разорился, если бы продолжал продавать имбирное пиво с улитками в нём. Но большинство из нас, я думаю, согласятся с той малой ролью, которую сыграло государство для укрепления обязанности соблюдать осторожность, и ключевое слово здесь «разумность». Судьи должны спрашивать, были ли приняты разумные меры предосторожности и смогли ли люди разумно предусмотреть последствия своих действий. Это далеко не означает надменную государственную власть. И именно этот тест на разумный здравый смысл я бы хотел применить к тем СМИ, которые в итоге задают тон и содержание большей части нашей демократической дискуссии.
Чтобы демократия работала, разумные мужчины и женщины должны уделять время пониманию и обсуждению сложных, иногда комплексных проблем. Они делают это в атмосфере, которая способствует такому типу понимания, ведущему если не к согласию, то хотя бы к продуктивному и возможному компромиссу. В политике всё дело в выборе, и каждый выбор зависит от приоритетов в политике. Всё дело в примирении конфликтующих предпочтений, всякий раз или по возможности основанном на фактах. Но если факты сами по себе искажены, решение, вполне вероятно, только создаст ещё больший конфликт со всеми напряжениями и деформациями общества, которые неизбежно последуют. СМИ необходимо решить: видят ли они свою роль в том, чтобы разжигать раздор, или в том, чтобы информировать? Потому что в конечном счёте всё сводится к сочетанию доверия и лидерства.
50 лет назад в эту же самую неделю президент Джон Ф. Кеннеди выступил с двумя историческими заявлениями: первое — о разоружении, второе — о гражданских правах. Первое выступление практически тут же привело к Договору о запрещении ядерных испытаний, а второе — к закону «О Гражданских правах» 1964 года, которые оба представляют гигантский шаг вперёд. Демократия, хорошо направляемая и хорошо информированная, может достичь великих целей, но есть одно условие. Необходимо доверять тем, кто принимает решения, и знать, что они действуют не в личных интересах, а в лучших интересах всего народа. Нам нужны основанные на фактах варианты, ясно изложенные. Не те, что предлагают некоторые могущественные и потенциально манипулятивные корпорации, преследующие свои, часто узкие, цели, но чёткая объективная информация, на основании которой мы можем составить собственные суждения. Если мы хотим обеспечить достойную полноценную жизнь нашим детям и внукам, нам нужно натренировать, по возможности, до самой высокой степени обязанность соблюдать осторожность для живой и, будем надеяться, продолжительной демократии. Большое спасибо, что выслушали. Аплодисменты.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Laura Snyder: The Philosophical Breakfast Club\nTED Talk Subtitles and Transcript: In 1812, four men at Cambridge University met for breakfast. What began as an impassioned meal grew into a new scientific revolution, in which these men -- who called themselves “natural philosophers” until they later coined “scientist” -- introduced four major principles into scientific inquiry. Historian and philosopher Laura Snyder tells their intriguing story.\nI'd like you to come back with me for a moment to the 19th century, specifically to June 24, 1833. The British Association for the Advancement of Science is holding its third meeting at the University of Cambridge. It's the first night of the meeting, and a confrontation is about to take place that will change science forever.\nAn elderly, white-haired man stands up. The members of the Association are shocked to realize that it's the poet Samuel Taylor Coleridge, who hadn't even left his house in years until that day. They're even more shocked by what he says.\n\"You must stop calling yourselves natural philosophers.\"\nColeridge felt that true philosophers like himself pondered the cosmos from their armchairs. They were not mucking around in the fossil pits or conducting messy experiments with electrical piles like the members of the British Association.\nThe crowd grew angry and began to complain loudly. A young Cambridge scholar named William Whewell stood up and quieted the audience. He politely agreed that an appropriate name for the members of the association did not exist.\n\"If 'philosophers' is taken to be too wide and lofty a term,\" he said, \"then, by analogy with 'artist,' we may form 'scientist.'\" This was the first time the word scientist was uttered in public, only 179 years ago.\nI first found out about this confrontation when I was in graduate school, and it kind of blew me away. I mean, how could the word scientist not have existed until 1833? What were scientists called before? What had changed to make a new name necessary precisely at that moment? Prior to this meeting, those who studied the natural world were talented amateurs. Think of the country clergyman or squire collecting his beetles or fossils, like Charles Darwin, for example, or, the hired help of a nobleman, like Joseph Priestley, who was the literary companion to the Marquis of Lansdowne when he discovered oxygen. After this, they were scientists, professionals with a particular scientific method, goals, societies and funding.\nMuch of this revolution can be traced to four men who met at Cambridge University in 1812: Charles Babbage, John Herschel, Richard Jones and William Whewell. These were brilliant, driven men who accomplished amazing things. Charles Babbage, I think known to most TEDsters, invented the first mechanical calculator and the first prototype of a modern computer. John Herschel mapped the stars of the southern hemisphere, and, in his spare time, co-invented photography. I'm sure we could all be that productive without Facebook or Twitter to take up our time. Richard Jones became an important economist who later influenced Karl Marx. And Whewell not only coined the term scientist, as well as the words anode, cathode and ion, but spearheaded international big science with his global research on the tides. In the Cambridge winter of 1812 and 1813, the four met for what they called philosophical breakfasts. They talked about science and the need for a new scientific revolution. They felt science had stagnated since the days of the scientific revolution that had happened in the 17th century. It was time for a new revolution, which they pledged to bring about, and what's so amazing about these guys is, not only did they have these grandiose undergraduate dreams, but they actually carried them out, even beyond their wildest dreams. And I'm going to tell you today about four major changes to science these men made.\nAbout 200 years before, Francis Bacon and then, later, Isaac Newton, had proposed an inductive scientific method. Now that's a method that starts from observations and experiments and moves to generalizations about nature called natural laws, which are always subject to revision or rejection should new evidence arise. However, in 1809, David Ricardo muddied the waters by arguing that the science of economics should use a different, deductive method. The problem was that an influential group at Oxford began arguing that because it worked so well in economics, this deductive method ought to be applied to the natural sciences too. The members of the philosophical breakfast club disagreed. They wrote books and articles promoting inductive method in all the sciences that were widely read by natural philosophers, university students and members of the public. Reading one of Herschel's books was such a watershed moment for Charles Darwin that he would later say, \"Scarcely anything in my life made so deep an impression on me. It made me wish to add my might to the accumulated store of natural knowledge.\" It also shaped Darwin's scientific method, as well as that used by his peers. [Science for the public good]\nPreviously, it was believed that scientific knowledge ought to be used for the good of the king or queen, or for one's own personal gain. For example, ship captains needed to know information about the tides in order to safely dock at ports. Harbormasters would gather this knowledge and sell it to the ship captains. The philosophical breakfast club changed that, working together. Whewell's worldwide study of the tides resulted in public tide tables and tidal maps that freely provided the harbormasters' knowledge to all ship captains. Herschel helped by making tidal observations off the coast of South Africa, and, as he complained to Whewell, he was knocked off the docks during a violent high tide for his trouble. The four men really helped each other in every way. They also relentlessly lobbied the British government for the money to build Babbage's engines because they believed these engines would have a huge practical impact on society. In the days before pocket calculators, the numbers that most professionals needed -- bankers, insurance agents, ship captains, engineers — were to be found in lookup books like this, filled with tables of figures. These tables were calculated using a fixed procedure over and over by part-time workers known as -- and this is amazing -- computers, but these calculations were really difficult. I mean, this nautical almanac published the lunar differences for every month of the year. Each month required 1,365 calculations, so these tables were filled with mistakes. Babbage's difference engine was the first mechanical calculator devised to accurately compute any of these tables. Two models of his engine were built in the last 20 years by a team from the Science Museum of London using his own plans. This is the one now at the Computer History Museum in California, and it calculates accurately. It actually works. Later, Babbage's analytical engine was the first mechanical computer in the modern sense. It had a separate memory and central processor. It was capable of iteration, conditional branching and parallel processing, and it was programmable using punched cards, an idea Babbage took from Jacquard's loom. Tragically, Babbage's engines never were built in his day because most people thought that non-human computers would have no usefulness for the public. [New scientific institutions]\nFounded in Bacon's time, the Royal Society of London was the foremost scientific society in England and even in the rest of the world. By the 19th century, it had become a kind of gentleman's club populated mainly by antiquarians, literary men and the nobility. The members of the philosophical breakfast club helped form a number of new scientific societies, including the British Association. These new societies required that members be active researchers publishing their results. They reinstated the tradition of the Q&A after scientific papers were read, which had been discontinued by the Royal Society as being ungentlemanly. And for the first time, they gave women a foot in the door of science. Members were encouraged to bring their wives, daughters and sisters to the meetings of the British Association, and while the women were expected to attend only the public lectures and the social events like this one, they began to infiltrate the scientific sessions as well. The British Association would later be the first of the major national science organizations in the world to admit women as full members. [External funding for science]\nUp to the 19th century, natural philosophers were expected to pay for their own equipment and supplies. Occasionally, there were prizes, such as that given to John Harrison in the 18th century, for solving the so-called longitude problem, but prizes were only given after the fact, when they were given at all. On the advice of the philosophical breakfast club, the British Association began to use the extra money generated by its meetings to give grants for research in astronomy, the tides, fossil fish, shipbuilding, and many other areas. These grants not only allowed less wealthy men to conduct research, but they also encouraged thinking outside the box, rather than just trying to solve one pre-set question. Eventually, the Royal Society and the scientific societies of other countries followed suit, and this has become -- fortunately it's become -- a major part of the scientific landscape today.\nSo the philosophical breakfast club helped invent the modern scientist. That's the heroic part of their story. There's a flip side as well. They did not foresee at least one consequence of their revolution. They would have been deeply dismayed by today's disjunction between science and the rest of culture. It's shocking to realize that only 28 percent of American adults have even a very basic level of science literacy, and this was tested by asking simple questions like, \"Did humans and dinosaurs inhabit the Earth at the same time?\" and \"What proportion of the Earth is covered in water?\" Once scientists became members of a professional group, they were slowly walled off from the rest of us. This is the unintended consequence of the revolution that started with our four friends.\nCharles Darwin said, \"I sometimes think that general and popular treatises are almost as important for the progress of science as original work.\" In fact, \"Origin of Species\" was written for a general and popular audience, and was widely read when it first appeared. Darwin knew what we seem to have forgotten, that science is not only for scientists.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Лора Снайдер: Kлуб философских завтраков\nTED Talk Subtitles and Transcript: В 1812 году четыре человека из Кембриджского университета встретились за завтраком. То, что началось как обычный приём пищи, переросло в новую научную революцию, во время которой эти четыре человека — они называли себя натурфилософами, а после придумали термин «учёные» — ввели четыре главных принципа научного исследования. Интригующую историю рассказывает историк и философ Лора Снайдер.\nМне бы хотелось, чтобы вы ненадолго отправились со мной в 19 век, а точнее в 24 июня 1833 года. Британская ассоциация содействия развитию науки проводит третье заседание в Кэмбриджском университете. Проходит первый день заседания, и вот-вот разразится спор, который навсегда изменит науку.\nС места поднимается седой пожилой человек. Члены Ассоциации крайне удивились тому, что этим человеком оказался поэт Сэмюэль Тэйлор Колридж, который до этого момента много лет не выходил из своего дома. Но ещё больше они были удивлены тем, что он сказал:\n«Вы должны перестать называть себя натурфилософами».\nКолридж считал, что настоящие философы, такие как он, размышляют о мироздании, не вставая с кресла. Они не валяют дурака с бесполезными раскопками и не проводят в бардаке эксперименты с электрическими батареями, как члены Британской Ассоциации.\nЭто разозлило присутствующих. Они начали громко возмущаться. Тут поднялся молодой кембриджский учёный, Уильям Уэвелл, и успокоил аудиторию. Он вежливо согласился с тем, что подходящего названия для членов Ассоциации не существовало.\n«Поскольку термин «философ» слишком широк и возвышен, — сказал он, — по аналогии со словом «художник» [англ. artist] можно образовать слово «учёный». [англ. scientist]. В тот день слово «учёный» прозвучало впервые. Всего 179 лет назад.\nЯ впервые узнала об этом споре, когда училась в магистратуре, и это довольно сильно меня поразило. Как получилось, что слово «учёный» появилось только в 1833 году? Как тогда называли учёных до этого? Что же такое произошло, что вызвало необходимость придумать новое слово именно тогда? До этого заседания изучением естественного мира занимались просто талантливые любители. Представьте себе деревенского священника или помещика, коллекционирующих жуков или окаменелости, как, например, Чарльз Дарвин. Или наёмного рабочего, например, Джозефа Пристли. Он был литературным собеседником Маркиза Лансдоуна, когда открыл кислород. После этого они стали учёными, профессионалами с собственной научной методологией, со своими целями, научными сообществами и фондами.\nОгромную роль в этом революционном событии сыграли 4 человека, которые встретились в Кембриджском Университете в 1812 году: Чарльз Бэбидж, Джон Гершель, Ричард Джонс и Уильям Уэлвел. Эти выдающиеся энтузиасты достигли удивительных вещей. Чарльз Бэбидж, наверняка известный большинству поклонников TED, изобрёл первый механический калькулятор и первый прототип современного компьютера. Джон Гершель нанёс на карту звёзды южного полушария, и, на досуге, стал одним из изобретателей фотографии. Я уверена, что мы все могли бы работать столь же плодотворно, если бы Facebook и Twitter не отнимали у нас столько времени. Ричард Джонс стал известным экономистом, чьи идеи впоследствии оказали влияние на Карла Маркса. А Уэлвел не только придумал такие термины как «учёный», «анод», «катод» и «ион», но также стал ведущим мировым учёным в области всемирных исследований приливов и отливов. Зимой 1812-1813 гг. в Кембридже эти четверо встречались за так называемыми философскими завтраками. Они говорили о науке и необходимости новой научной революции. Они считали, что наука не продвинулась вперёд со времён научной революции 17 века. Настала пора нового научного прорыва, который они намеревались совершить. И самое удивительное то, что они не только предавались своим грандиозным студенческим мечтаниям, но и действительно претворяли их в жизнь, причём так, как они и представить себе не могли. И сегодня я собираюсь рассказать вам о четырёх важнейших изменениях в науке, которые внесли эти ученые. Около 200 лет назад\nФрэнсис Бэкон, а потом и Исаак Ньютон, предложил использовать индуктивный научный метод. Этот метод основывается на наблюдениях и экспериментах и ведёт нас к обобщениям о природе, которые называются законами природы, и которые всегда либо принимаются, либо отвергаются, если появляются новые доказательства. Однако в 1809 году Давид Рикардо взбаламутил воду, заявив, что экономическая наука должна пользоваться иным методом — дедуктивным. Тогда одна влиятельная группа из Оксфорда утверждала, что поскольку дедуктивный метод так хорошо работал в экономике, его нужно было применять и в естественных науках. Члены клуба философских завтраков не согласились. Они писали книги и статьи, пропагандируя индуктивный метод во всех науках, которые были интересны естествоиспытателям, студентам университетов и рядовым гражданам. Прочтение одной из книг Гершеля было таким важным моментом для Чарльза Дарвина, что позже он сказал: «Вряд ли что-то ещё в моей жизни произвело на меня такое глубокое впечатление. Она просто заставила меня захотеть внести свою лепту в то, что мы знаем о природе». Эта книга сформировала научный метод как Дарвина, так и метод его коллег. [Наука для общественного блага] Раньше считалось, что научные знания\nдолжны использоваться либо на благо короля или королевы, либо для собственной выгоды. Например, капитанам кораблей нужна была информация о приливах и отливах, чтобы безопасно войти в порт. Капитаны портов собирали эти данные и продавали их капитанам кораблей. Сей факт изменили члены клуба философских завтраков, работавшие вместе. Результатом всемирного исследования приливов и отливов Уэвелла стали общедоступные расписания и карты приливов и отливов. Знания, ранее доступные только капитанам портов, стали таковыми и для капитанов кораблей. Помощь Гершеля состояла в отслеживании приливов и отливов у побережья Южной Африки. И как он позднее жаловался Уэвеллу, его часто выкидывало с дока огромной приливной волной. Эти четверо действительно помогали друг другу во всём. Они также неотступно давили на членов британского правительства, требуя денег на сооружение машин Бэббиджа, потому что они верили, что эти машины будут иметь огромное практическое значение для общества. Во времена, когда не было карманных калькуляторов, цифры, необходимые большинству профессионалов, — банкирам, страховым агентам, капитанам кораблей, инженерам — можно было найти в справочниках, как эти, которые состояли из таблиц и чисел. Эти таблицы снова и снова расчитывались по одной и той же схеме работниками неполного рабочего дня, которых называли — и это просто невероятно — компьютерами. Но эти расчёты были действительно сложными. То есть в этом мореходном альманахе публиковали фазы Луны в каждом месяце года. Для каждого месяца требовалось 1 365 расчётов. Так что в тех таблицах было полно ошибок. Разностная машина Бэббиджа была первым механическим калькулятором, созданным для точного подсчёта любых таких таблиц. За последние 20 лет две модели такой машины были воссозданы командой лондонского музея науки, которая использовала собственные чертежи. Она сейчас находится в музее компьютерной истории в Калифорнии и проводит точные расчёты. Она на самом деле работает. Позднее аналитическая машина Бэббиджа стала первым механическим компьютером в современном понимании. У неё отдельная память и центральный процессор. Она могла выполнять итерации, ветвление по условию и параллельно обрабатывать данные. Её можно было запрограммировать с помощью перфокарт, а идею Бэббидж позаимствовал у Жаккардового ткацкого станка. Как ни трагично, но эта идея не была воплощена при жизни Бэббиджа,\nпотому что большинство считало, что «нечеловеческие» компьютеры не принесут пользы обществу. [Новые научные институты] Основанное во времена Бэкона Лондонское королевское общество было самым передовым не только в Англии, но и во всём мире. К началу 19 века оно стало своего рода клубом джентльменов. В основном туда входили антиквары, литераторы и аристократы. Члены клуба философских завтраков помогли основать ряд новых научных обществ, включая Британскую ассоциацию. Эти новые ассоциации требовали, чтобы их члены активно занимались исследованиями и публиковали полученные результаты. Они возродили традицию сессий в форме «вопрос-ответ» после зачтения научных работ. Ранее эта традиция была оборвана по инициативе Королевского общества, поскольку она не считалась джентльменской. Впервые двери науки были открыты для женщин. Общество одобряло, если его члены приводили своих жён, дочерей и сестёр на заседания Британской ассоциации. И пока ожидалось, что женщины будут присутствовать только на публичных лекциях и событиях, они тем временем начали проникать на научные заседания. Британская ассоциация позднее стала первой из главных национальных научных организаций в мире, принимавших женщин в качестве полноправных членов. [Внешнее финансирование науки] До 19 столетия естествоиспытатели должны были самостоятельно платить за своё оборудование и материалы. Время от времени выделялись награды. Как, например, та, которую получил Джон Харрисон в 18 веке за решение проблемы долготы. Но награды давали только после предоставленных результатов, если выдавали вообще. По совету Клуба философских завтраков Британская ассоциация начала использовать дополнительные деньги, собранные на заседаниях, для выдачи грантов на исследования в области астрономии, приливов, ископаемых рыб, кораблестроения и других сферах. Эти гранты не только позволяли менее состоятельным людям проводить исследования, но и давали толчок неординарному мышлению, вместо попыток решить одну поставленную задачу. В конце концов и Королевское общество, и научные общества других стран последовали этой тенденции. Так это, к счастью, стало основной частью современного научного мира. Итак Клуб философских завтраков помог изобрести современного учёного. Это героическая часть рассказа. Но есть ещё и изнанка. Они не предвидели по крайней мере одно следствие революции. Они были бы очень обеспокоены сегодняшней пропастью между наукой и остальной культурой. Осознание того, что только у 28% взрослых американцев есть хоть базовые научные знания, шокирует. Это проверили, задавая такие простые вопросы как: «Люди и динозавры жили на планете в одно время?» и «Какая часть Земли покрыта водой?» Как только учёные стали членами профессиональной группы, медленно вокруг них начала возводиться стена, которая отделила их от нас. Это то непреднамеренное последствие революции, которое началось с наших четырёх друзей. Чарльз Дарвин сказал: «Я иногда думаю, что обобщённые и популярные исследования так же важны для научного прогресса, как и оригинальные труды». На самом деле, труд «Происхождение видов» был написан для широкой аудитории, его многие читали, когда он только вышел в свет. Дарвин знал то, что мы, кажется, забыли: наука не только для учёных. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Laura Snyder: The Philosophical Breakfast Club
TED Talk Subtitles and Transcript: In 1812, four men at Cambridge University met for breakfast. What began as an impassioned meal grew into a new scientific revolution, in which these men -- who called themselves “natural philosophers” until they later coined “scientist” -- introduced four major principles into scientific inquiry. Historian and philosopher Laura Snyder tells their intriguing story.
I'd like you to come back with me for a moment to the 19th century, specifically to June 24, 1833. The British Association for the Advancement of Science is holding its third meeting at the University of Cambridge. It's the first night of the meeting, and a confrontation is about to take place that will change science forever.
An elderly, white-haired man stands up. The members of the Association are shocked to realize that it's the poet Samuel Taylor Coleridge, who hadn't even left his house in years until that day. They're even more shocked by what he says.
"You must stop calling yourselves natural philosophers."
Coleridge felt that true philosophers like himself pondered the cosmos from their armchairs. They were not mucking around in the fossil pits or conducting messy experiments with electrical piles like the members of the British Association.
The crowd grew angry and began to complain loudly. A young Cambridge scholar named William Whewell stood up and quieted the audience. He politely agreed that an appropriate name for the members of the association did not exist.
"If 'philosophers' is taken to be too wide and lofty a term," he said, "then, by analogy with 'artist,' we may form 'scientist.'" This was the first time the word scientist was uttered in public, only 179 years ago.
I first found out about this confrontation when I was in graduate school, and it kind of blew me away. I mean, how could the word scientist not have existed until 1833? What were scientists called before? What had changed to make a new name necessary precisely at that moment? Prior to this meeting, those who studied the natural world were talented amateurs. Think of the country clergyman or squire collecting his beetles or fossils, like Charles Darwin, for example, or, the hired help of a nobleman, like Joseph Priestley, who was the literary companion to the Marquis of Lansdowne when he discovered oxygen. After this, they were scientists, professionals with a particular scientific method, goals, societies and funding.
Much of this revolution can be traced to four men who met at Cambridge University in 1812: Charles Babbage, John Herschel, Richard Jones and William Whewell. These were brilliant, driven men who accomplished amazing things. Charles Babbage, I think known to most TEDsters, invented the first mechanical calculator and the first prototype of a modern computer. John Herschel mapped the stars of the southern hemisphere, and, in his spare time, co-invented photography. I'm sure we could all be that productive without Facebook or Twitter to take up our time. Richard Jones became an important economist who later influenced Karl Marx. And Whewell not only coined the term scientist, as well as the words anode, cathode and ion, but spearheaded international big science with his global research on the tides. In the Cambridge winter of 1812 and 1813, the four met for what they called philosophical breakfasts. They talked about science and the need for a new scientific revolution. They felt science had stagnated since the days of the scientific revolution that had happened in the 17th century. It was time for a new revolution, which they pledged to bring about, and what's so amazing about these guys is, not only did they have these grandiose undergraduate dreams, but they actually carried them out, even beyond their wildest dreams. And I'm going to tell you today about four major changes to science these men made.
About 200 years before, Francis Bacon and then, later, Isaac Newton, had proposed an inductive scientific method. Now that's a method that starts from observations and experiments and moves to generalizations about nature called natural laws, which are always subject to revision or rejection should new evidence arise. However, in 1809, David Ricardo muddied the waters by arguing that the science of economics should use a different, deductive method. The problem was that an influential group at Oxford began arguing that because it worked so well in economics, this deductive method ought to be applied to the natural sciences too. The members of the philosophical breakfast club disagreed. They wrote books and articles promoting inductive method in all the sciences that were widely read by natural philosophers, university students and members of the public. Reading one of Herschel's books was such a watershed moment for Charles Darwin that he would later say, "Scarcely anything in my life made so deep an impression on me. It made me wish to add my might to the accumulated store of natural knowledge." It also shaped Darwin's scientific method, as well as that used by his peers. [Science for the public good]
Previously, it was believed that scientific knowledge ought to be used for the good of the king or queen, or for one's own personal gain. For example, ship captains needed to know information about the tides in order to safely dock at ports. Harbormasters would gather this knowledge and sell it to the ship captains. The philosophical breakfast club changed that, working together. Whewell's worldwide study of the tides resulted in public tide tables and tidal maps that freely provided the harbormasters' knowledge to all ship captains. Herschel helped by making tidal observations off the coast of South Africa, and, as he complained to Whewell, he was knocked off the docks during a violent high tide for his trouble. The four men really helped each other in every way. They also relentlessly lobbied the British government for the money to build Babbage's engines because they believed these engines would have a huge practical impact on society. In the days before pocket calculators, the numbers that most professionals needed -- bankers, insurance agents, ship captains, engineers — were to be found in lookup books like this, filled with tables of figures. These tables were calculated using a fixed procedure over and over by part-time workers known as -- and this is amazing -- computers, but these calculations were really difficult. I mean, this nautical almanac published the lunar differences for every month of the year. Each month required 1,365 calculations, so these tables were filled with mistakes. Babbage's difference engine was the first mechanical calculator devised to accurately compute any of these tables. Two models of his engine were built in the last 20 years by a team from the Science Museum of London using his own plans. This is the one now at the Computer History Museum in California, and it calculates accurately. It actually works. Later, Babbage's analytical engine was the first mechanical computer in the modern sense. It had a separate memory and central processor. It was capable of iteration, conditional branching and parallel processing, and it was programmable using punched cards, an idea Babbage took from Jacquard's loom. Tragically, Babbage's engines never were built in his day because most people thought that non-human computers would have no usefulness for the public. [New scientific institutions]
Founded in Bacon's time, the Royal Society of London was the foremost scientific society in England and even in the rest of the world. By the 19th century, it had become a kind of gentleman's club populated mainly by antiquarians, literary men and the nobility. The members of the philosophical breakfast club helped form a number of new scientific societies, including the British Association. These new societies required that members be active researchers publishing their results. They reinstated the tradition of the Q&A after scientific papers were read, which had been discontinued by the Royal Society as being ungentlemanly. And for the first time, they gave women a foot in the door of science. Members were encouraged to bring their wives, daughters and sisters to the meetings of the British Association, and while the women were expected to attend only the public lectures and the social events like this one, they began to infiltrate the scientific sessions as well. The British Association would later be the first of the major national science organizations in the world to admit women as full members. [External funding for science]
Up to the 19th century, natural philosophers were expected to pay for their own equipment and supplies. Occasionally, there were prizes, such as that given to John Harrison in the 18th century, for solving the so-called longitude problem, but prizes were only given after the fact, when they were given at all. On the advice of the philosophical breakfast club, the British Association began to use the extra money generated by its meetings to give grants for research in astronomy, the tides, fossil fish, shipbuilding, and many other areas. These grants not only allowed less wealthy men to conduct research, but they also encouraged thinking outside the box, rather than just trying to solve one pre-set question. Eventually, the Royal Society and the scientific societies of other countries followed suit, and this has become -- fortunately it's become -- a major part of the scientific landscape today.
So the philosophical breakfast club helped invent the modern scientist. That's the heroic part of their story. There's a flip side as well. They did not foresee at least one consequence of their revolution. They would have been deeply dismayed by today's disjunction between science and the rest of culture. It's shocking to realize that only 28 percent of American adults have even a very basic level of science literacy, and this was tested by asking simple questions like, "Did humans and dinosaurs inhabit the Earth at the same time?" and "What proportion of the Earth is covered in water?" Once scientists became members of a professional group, they were slowly walled off from the rest of us. This is the unintended consequence of the revolution that started with our four friends.
Charles Darwin said, "I sometimes think that general and popular treatises are almost as important for the progress of science as original work." In fact, "Origin of Species" was written for a general and popular audience, and was widely read when it first appeared. Darwin knew what we seem to have forgotten, that science is not only for scientists.
Thank you.
(Applause)
|
Лора Снайдер: Kлуб философских завтраков
TED Talk Subtitles and Transcript: В 1812 году четыре человека из Кембриджского университета встретились за завтраком. То, что началось как обычный приём пищи, переросло в новую научную революцию, во время которой эти четыре человека — они называли себя натурфилософами, а после придумали термин «учёные» — ввели четыре главных принципа научного исследования. Интригующую историю рассказывает историк и философ Лора Снайдер.
Мне бы хотелось, чтобы вы ненадолго отправились со мной в 19 век, а точнее в 24 июня 1833 года. Британская ассоциация содействия развитию науки проводит третье заседание в Кэмбриджском университете. Проходит первый день заседания, и вот-вот разразится спор, который навсегда изменит науку.
С места поднимается седой пожилой человек. Члены Ассоциации крайне удивились тому, что этим человеком оказался поэт Сэмюэль Тэйлор Колридж, который до этого момента много лет не выходил из своего дома. Но ещё больше они были удивлены тем, что он сказал:
«Вы должны перестать называть себя натурфилософами».
Колридж считал, что настоящие философы, такие как он, размышляют о мироздании, не вставая с кресла. Они не валяют дурака с бесполезными раскопками и не проводят в бардаке эксперименты с электрическими батареями, как члены Британской Ассоциации.
Это разозлило присутствующих. Они начали громко возмущаться. Тут поднялся молодой кембриджский учёный, Уильям Уэвелл, и успокоил аудиторию. Он вежливо согласился с тем, что подходящего названия для членов Ассоциации не существовало.
«Поскольку термин «философ» слишком широк и возвышен, — сказал он, — по аналогии со словом «художник» [англ. artist] можно образовать слово «учёный». [англ. scientist]. В тот день слово «учёный» прозвучало впервые. Всего 179 лет назад.
Я впервые узнала об этом споре, когда училась в магистратуре, и это довольно сильно меня поразило. Как получилось, что слово «учёный» появилось только в 1833 году? Как тогда называли учёных до этого? Что же такое произошло, что вызвало необходимость придумать новое слово именно тогда? До этого заседания изучением естественного мира занимались просто талантливые любители. Представьте себе деревенского священника или помещика, коллекционирующих жуков или окаменелости, как, например, Чарльз Дарвин. Или наёмного рабочего, например, Джозефа Пристли. Он был литературным собеседником Маркиза Лансдоуна, когда открыл кислород. После этого они стали учёными, профессионалами с собственной научной методологией, со своими целями, научными сообществами и фондами.
Огромную роль в этом революционном событии сыграли 4 человека, которые встретились в Кембриджском Университете в 1812 году: Чарльз Бэбидж, Джон Гершель, Ричард Джонс и Уильям Уэлвел. Эти выдающиеся энтузиасты достигли удивительных вещей. Чарльз Бэбидж, наверняка известный большинству поклонников TED, изобрёл первый механический калькулятор и первый прототип современного компьютера. Джон Гершель нанёс на карту звёзды южного полушария, и, на досуге, стал одним из изобретателей фотографии. Я уверена, что мы все могли бы работать столь же плодотворно, если бы Facebook и Twitter не отнимали у нас столько времени. Ричард Джонс стал известным экономистом, чьи идеи впоследствии оказали влияние на Карла Маркса. А Уэлвел не только придумал такие термины как «учёный», «анод», «катод» и «ион», но также стал ведущим мировым учёным в области всемирных исследований приливов и отливов. Зимой 1812-1813 гг. в Кембридже эти четверо встречались за так называемыми философскими завтраками. Они говорили о науке и необходимости новой научной революции. Они считали, что наука не продвинулась вперёд со времён научной революции 17 века. Настала пора нового научного прорыва, который они намеревались совершить. И самое удивительное то, что они не только предавались своим грандиозным студенческим мечтаниям, но и действительно претворяли их в жизнь, причём так, как они и представить себе не могли. И сегодня я собираюсь рассказать вам о четырёх важнейших изменениях в науке, которые внесли эти ученые. Около 200 лет назад
Фрэнсис Бэкон, а потом и Исаак Ньютон, предложил использовать индуктивный научный метод. Этот метод основывается на наблюдениях и экспериментах и ведёт нас к обобщениям о природе, которые называются законами природы, и которые всегда либо принимаются, либо отвергаются, если появляются новые доказательства. Однако в 1809 году Давид Рикардо взбаламутил воду, заявив, что экономическая наука должна пользоваться иным методом — дедуктивным. Тогда одна влиятельная группа из Оксфорда утверждала, что поскольку дедуктивный метод так хорошо работал в экономике, его нужно было применять и в естественных науках. Члены клуба философских завтраков не согласились. Они писали книги и статьи, пропагандируя индуктивный метод во всех науках, которые были интересны естествоиспытателям, студентам университетов и рядовым гражданам. Прочтение одной из книг Гершеля было таким важным моментом для Чарльза Дарвина, что позже он сказал: «Вряд ли что-то ещё в моей жизни произвело на меня такое глубокое впечатление. Она просто заставила меня захотеть внести свою лепту в то, что мы знаем о природе». Эта книга сформировала научный метод как Дарвина, так и метод его коллег. [Наука для общественного блага] Раньше считалось, что научные знания
должны использоваться либо на благо короля или королевы, либо для собственной выгоды. Например, капитанам кораблей нужна была информация о приливах и отливах, чтобы безопасно войти в порт. Капитаны портов собирали эти данные и продавали их капитанам кораблей. Сей факт изменили члены клуба философских завтраков, работавшие вместе. Результатом всемирного исследования приливов и отливов Уэвелла стали общедоступные расписания и карты приливов и отливов. Знания, ранее доступные только капитанам портов, стали таковыми и для капитанов кораблей. Помощь Гершеля состояла в отслеживании приливов и отливов у побережья Южной Африки. И как он позднее жаловался Уэвеллу, его часто выкидывало с дока огромной приливной волной. Эти четверо действительно помогали друг другу во всём. Они также неотступно давили на членов британского правительства, требуя денег на сооружение машин Бэббиджа, потому что они верили, что эти машины будут иметь огромное практическое значение для общества. Во времена, когда не было карманных калькуляторов, цифры, необходимые большинству профессионалов, — банкирам, страховым агентам, капитанам кораблей, инженерам — можно было найти в справочниках, как эти, которые состояли из таблиц и чисел. Эти таблицы снова и снова расчитывались по одной и той же схеме работниками неполного рабочего дня, которых называли — и это просто невероятно — компьютерами. Но эти расчёты были действительно сложными. То есть в этом мореходном альманахе публиковали фазы Луны в каждом месяце года. Для каждого месяца требовалось 1 365 расчётов. Так что в тех таблицах было полно ошибок. Разностная машина Бэббиджа была первым механическим калькулятором, созданным для точного подсчёта любых таких таблиц. За последние 20 лет две модели такой машины были воссозданы командой лондонского музея науки, которая использовала собственные чертежи. Она сейчас находится в музее компьютерной истории в Калифорнии и проводит точные расчёты. Она на самом деле работает. Позднее аналитическая машина Бэббиджа стала первым механическим компьютером в современном понимании. У неё отдельная память и центральный процессор. Она могла выполнять итерации, ветвление по условию и параллельно обрабатывать данные. Её можно было запрограммировать с помощью перфокарт, а идею Бэббидж позаимствовал у Жаккардового ткацкого станка. Как ни трагично, но эта идея не была воплощена при жизни Бэббиджа,
потому что большинство считало, что «нечеловеческие» компьютеры не принесут пользы обществу. [Новые научные институты] Основанное во времена Бэкона Лондонское королевское общество было самым передовым не только в Англии, но и во всём мире. К началу 19 века оно стало своего рода клубом джентльменов. В основном туда входили антиквары, литераторы и аристократы. Члены клуба философских завтраков помогли основать ряд новых научных обществ, включая Британскую ассоциацию. Эти новые ассоциации требовали, чтобы их члены активно занимались исследованиями и публиковали полученные результаты. Они возродили традицию сессий в форме «вопрос-ответ» после зачтения научных работ. Ранее эта традиция была оборвана по инициативе Королевского общества, поскольку она не считалась джентльменской. Впервые двери науки были открыты для женщин. Общество одобряло, если его члены приводили своих жён, дочерей и сестёр на заседания Британской ассоциации. И пока ожидалось, что женщины будут присутствовать только на публичных лекциях и событиях, они тем временем начали проникать на научные заседания. Британская ассоциация позднее стала первой из главных национальных научных организаций в мире, принимавших женщин в качестве полноправных членов. [Внешнее финансирование науки] До 19 столетия естествоиспытатели должны были самостоятельно платить за своё оборудование и материалы. Время от времени выделялись награды. Как, например, та, которую получил Джон Харрисон в 18 веке за решение проблемы долготы. Но награды давали только после предоставленных результатов, если выдавали вообще. По совету Клуба философских завтраков Британская ассоциация начала использовать дополнительные деньги, собранные на заседаниях, для выдачи грантов на исследования в области астрономии, приливов, ископаемых рыб, кораблестроения и других сферах. Эти гранты не только позволяли менее состоятельным людям проводить исследования, но и давали толчок неординарному мышлению, вместо попыток решить одну поставленную задачу. В конце концов и Королевское общество, и научные общества других стран последовали этой тенденции. Так это, к счастью, стало основной частью современного научного мира. Итак Клуб философских завтраков помог изобрести современного учёного. Это героическая часть рассказа. Но есть ещё и изнанка. Они не предвидели по крайней мере одно следствие революции. Они были бы очень обеспокоены сегодняшней пропастью между наукой и остальной культурой. Осознание того, что только у 28% взрослых американцев есть хоть базовые научные знания, шокирует. Это проверили, задавая такие простые вопросы как: «Люди и динозавры жили на планете в одно время?» и «Какая часть Земли покрыта водой?» Как только учёные стали членами профессиональной группы, медленно вокруг них начала возводиться стена, которая отделила их от нас. Это то непреднамеренное последствие революции, которое началось с наших четырёх друзей. Чарльз Дарвин сказал: «Я иногда думаю, что обобщённые и популярные исследования так же важны для научного прогресса, как и оригинальные труды». На самом деле, труд «Происхождение видов» был написан для широкой аудитории, его многие читали, когда он только вышел в свет. Дарвин знал то, что мы, кажется, забыли: наука не только для учёных. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Shabana Basij-Rasikh: Dare to educate Afghan girls\nTED Talk Subtitles and Transcript: Imagine a country where girls must sneak out to go to school, with deadly consequences if they get caught learning. This was Afghanistan under the Taliban, and traces of that danger remain today. 22-year-old Shabana Basij-Rasikh runs a school for girls in Afghanistan. She celebrates the power of a family's decision to believe in their daughters -- and tells the story of one brave father who stood up to local threats. (Filmed at TEDxWomen)\nWhen I was 11, I remember waking up one morning to the sound of joy in my house. My father was listening to BBC News on his small, gray radio. There was a big smile on his face which was unusual then, because the news mostly depressed him.\n\"The Taliban are gone!\" my father shouted.\nI didn't know what it meant, but I could see that my father was very, very happy.\n\"You can go to a real school now,\" he said.\nA morning that I will never forget. A real school. You see, I was six when the Taliban took over Afghanistan and made it illegal for girls to go to school. So for the next five years, I dressed as a boy to escort my older sister, who was no longer allowed to be outside alone, to a secret school. It was the only way we both could be educated. Each day, we took a different route so that no one would suspect where we were going. We would cover our books in grocery bags so it would seem we were just out shopping. The school was in a house, more than 100 of us packed in one small living room. It was cozy in winter but extremely hot in summer. We all knew we were risking our lives -- the teacher, the students and our parents. From time to time, the school would suddenly be canceled for a week because Taliban were suspicious. We always wondered what they knew about us. Were we being followed? Do they know where we live? We were scared, but still, school was where we wanted to be.\nI was very lucky to grow up in a family where education was prized and daughters were treasured. My grandfather was an extraordinary man for his time. A total maverick from a remote province of Afghanistan, he insisted that his daughter, my mom, go to school, and for that he was disowned by his father. But my educated mother became a teacher. There she is. She retired two years ago, only to turn our house into a school for girls and women in our neighborhood. And my father -- that's him -- he was the first ever in his family to receive an education. There was no question that his children would receive an education, including his daughters, despite the Taliban, despite the risks. To him, there was greater risk in not educating his children. During Taliban years, I remember there were times I would get so frustrated by our life and always being scared and not seeing a future. I would want to quit, but my father, he would say, \"Listen, my daughter, you can lose everything you own in your life. Your money can be stolen. You can be forced to leave your home during a war. But the one thing that will always remain with you is what is here, and if we have to sell our blood to pay your school fees, we will. So do you still not want to continue?\"\nToday I am 22. I was raised in a country that has been destroyed by decades of war. Fewer than six percent of women my age have made it beyond high school, and had my family not been so committed to my education, I would be one of them. Instead, I stand here a proud graduate of Middlebury College.\n(Applause)\nWhen I returned to Afghanistan, my grandfather, the one exiled from his home for daring to educate his daughters, was among the first to congratulate me. He not only brags about my college degree, but also that I was the first woman, and that I am the first woman to drive him through the streets of Kabul.\n(Applause)\nMy family believes in me. I dream big, but my family dreams even bigger for me. That's why I am a global ambassador for 10x10, a global campaign to educate women. That's why I cofounded SOLA, the first and perhaps only boarding school for girls in Afghanistan, a country where it's still risky for girls to go to school. The exciting thing is that I see students at my school with ambition grabbing at opportunity. And I see their parents and their fathers who, like my own, advocate for them, despite and even in the face of daunting opposition.\nLike Ahmed. That's not his real name, and I cannot show you his face, but Ahmed is the father of one of my students. Less than a month ago, he and his daughter were on their way from SOLA to their village, and they literally missed being killed by a roadside bomb by minutes. As he arrived home, the phone rang, a voice warning him that if he sent his daughter back to school, they would try again.\n\"Kill me now, if you wish,\" he said, \"but I will not ruin my daughter's future because of your old and backward ideas.\"\nWhat I've come to realize about Afghanistan, and this is something that is often dismissed in the West, that behind most of us who succeed is a father who recognizes the value in his daughter and who sees that her success is his success. It's not to say that our mothers aren't key in our success. In fact, they're often the initial and convincing negotiators of a bright future for their daughters, but in the context of a society like in Afghanistan, we must have the support of men. Under the Taliban, girls who went to school numbered in the hundreds -- remember, it was illegal. But today, more than three million girls are in school in Afghanistan.\n(Applause)\nAfghanistan looks so different from here in America. I find that Americans see the fragility in changes. I fear that these changes will not last much beyond the U.S. troops' withdrawal. But when I am back in Afghanistan, when I see the students in my school and their parents who advocate for them, who encourage them, I see a promising future and lasting change. To me, Afghanistan is a country of hope and boundless possibilities, and every single day the girls of SOLA remind me of that. Like me, they are dreaming big.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Шабана Басидж-Расих: Риск ради женского образования в Афганистане\nTED Talk Subtitles and Transcript: Представьте страну, где девушки под страхом смерти украдкой посещают школу. Так было в Афганистане при талибах, но это прослеживается и сегодня. 22-летняя Шабана Басидж-Расих является учредителем школы для девочек в Афганистане. Она гордится семьями, которые ценят и верят в своих дочерей, и рассказывает историю одного храброго отца, который противостоял угрозам. (Снято на TEDxWomen)\nКогда мне было 11 лет, я помню, как проснулась утром от радостных возгласов в моём доме. Мой отец слушал новости BBC на своём небольшом сером радиоприёмнике. Его лицо светилось радостью, хотя в последнее время новости лишь огорчали его.\nОтец вскрикнул: «Талибы ушли!».\nЯ не знала, что это значило, но я видела, как счастлив был отец.\nОн сказал: «Теперь ты можешь ходить в школу».\nЯ никогда не забуду то утро. Настоящая школа. Мне было 6, когда талибы захватили власть в Афганистане и запретили девочкам ходить в школу. Последующие 5 лет я одевалась как мальчишка, чтобы сопровождать сестру, которой запрещалось находиться на улице одной, в подпольную школу. Только так мы обе могли получить образование. Каждый день мы меняли маршрут, чтобы никто не смог заподозрить, куда мы идём. Мы прятали учебники в сумку для продуктов, и казалось, что мы просто вышли в магазин. Школа располагалась в доме, более 100 человек находилось в одной маленькой комнате. Зимой это было удобно, но летом было невыносимо жарко. Мы знали, что рискуем жизнями, учителя, учащиеся и наши родители. Иногда занятия отменялись, так как у талибов возникало подозрение. Мы всегда задавались вопросом: что они знают о нас? Следят ли они за нами? Знают ли, где мы живём? Мы боялись, но всё равно хотели ходить в школу.\nМне повезло родиться в семье, где образование поощрялось, а дочери были сокровищем. Мой дедушка был необычайным человеком того времени. Абсолютный авантюрист из глухой провинции Афганистана, он настоял, чтобы его дочь, моя мама, пошла в школу, из-за чего был отвержен своим отцом. Так моя образованная мама стала учителем. Вот она на фото. Она уволилась 2 года назад, чтобы превратить наш дом в школу для девочек и женщин по соседству. И мой отец — это он — был первым в своей семье, кто получил образование. И перед ним не вставало вопроса, получат ли его дети, включая дочерей, образование, вопреки угрозам талибов, несмотря на риск. Для него бòльшим риском было бы, если бы дети не получили образование. В годы правления талибов, я помню, бывало, что я была настолько разочарована в жизни и находилась в постоянном страхе, что не видела никакого будущего. Мне хотелось всё бросить, но мой отец, он говорил: «Послушай меня, дочка, Ты можешь потерять всё, что есть в твоей жизни. Деньги могут украсть, во время войны тебе придётся оставить дом, но одно всегда останется с тобой, то, что в твоей голове, и если мы будем вынуждены продать кровь, чтобы заплатить за твоё образование, мы сделаем это. И ты до сих пор не хочешь продолжать обучение?»\nСейчас мне 22 года. Я выросла в стране, которая была разрушена за долгие десятилетия войны. Меньше 6% женщин моего возраста окончили школу, и если бы в моей семье не ценилось образование, то и я была бы в их числе. Но я всё же стою здесь и горжусь тем, что закончила колледж Миддлбери.\n(Аплодисменты)\nКогда я вернулась в Афганистан, мой дедушка, от которого отреклась семья из-за его стремления дать образование дочерям, был одним из первых, кто поздравил меня. Он гордится не только тем, что я получила образование, но и тем, что я была первой женщиной, а я и есть первая женщина, кто вёз его на машине по улицам Кабула.\n(Аплодисменты)\nМоя семья верит в меня. Я мечтаю о многом, но моя семья мечтает о большем для меня. Вот почему я международный посол компании 10х10, международной компании, направленной на обучение женщин. Именно поэтому я являюсь учредителем SOLA, первой и, возможно, единственной школы-пансиона для девушек в Афганистане, в стране, где девушкам по-прежнему рискованно ходить в школу. Самое удивительное — это видеть учениц моей школы, которые стремятся ухватиться за эту возможность. Я вижу их родителей и отцов, которые, как и мои, поддерживают их, несмотря на жесточайшее неприятие идеи женского образования.\nКак Ахмед. Это не его настоящее имя, и я не могу показать вам его лицо, Ахмед — отец одной из моих учениц. Меньше месяца назад, он и его дочь возвращались из SOLA в свою деревню, и едва не были убиты взрывом бомбы, установленной на обочине дороги. Как только он вошёл в дом, раздался телефонный звонок, голос предупредил его: если он ещё раз отправит дочь в школу, они снова попытаются убить их.\n«Убейте меня сейчас, если хотите», — ответил он, «но я не собираюсь рушить будущее дочери из-за ваших устаревших и отсталых убеждений».\nВот, что я осознала об Афганистане, и это часто игнорируется на Западе, что позади большинства из нас, кто преуспел, стоит отец, который осознает ценность своей дочери и видит, что её успех — это его успех. Это не значит, что наши матери не помогают нам в достижении успеха. Именно они первыми убедительно ратуют за светлое будущее для своих дочерей, но в такой стране, как Афганистан, мы должны заручиться поддержкой мужчин. Во время правления талибов, девочек, которые посещали школу, было лишь несколько сотен, не забывайте, что это было незаконно. Сегодня в Афганистане более 3 млн девушек ходят на занятия в школы.\n(Аплодисменты)\nИз Америки Афганистан выглядит совершенно иначе. Мне кажется, что американцы считают эти перемены недолговечными. Я боюсь, что многие изменения недолго сохранятся после вывода американских войск. Но когда я возвращаюсь в Афганистан, вижу учащихся в моей школе и родителей, которые поддерживают, подбадривают их, я вижу перспективное будущее и долговременные изменения. Для меня Афганистан — страна надежд и безграничных возможностей, и каждый день ученицы SOLA напоминают мне об этом. Как и я, они мечтают о многом.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Shabana Basij-Rasikh: Dare to educate Afghan girls
TED Talk Subtitles and Transcript: Imagine a country where girls must sneak out to go to school, with deadly consequences if they get caught learning. This was Afghanistan under the Taliban, and traces of that danger remain today. 22-year-old Shabana Basij-Rasikh runs a school for girls in Afghanistan. She celebrates the power of a family's decision to believe in their daughters -- and tells the story of one brave father who stood up to local threats. (Filmed at TEDxWomen)
When I was 11, I remember waking up one morning to the sound of joy in my house. My father was listening to BBC News on his small, gray radio. There was a big smile on his face which was unusual then, because the news mostly depressed him.
"The Taliban are gone!" my father shouted.
I didn't know what it meant, but I could see that my father was very, very happy.
"You can go to a real school now," he said.
A morning that I will never forget. A real school. You see, I was six when the Taliban took over Afghanistan and made it illegal for girls to go to school. So for the next five years, I dressed as a boy to escort my older sister, who was no longer allowed to be outside alone, to a secret school. It was the only way we both could be educated. Each day, we took a different route so that no one would suspect where we were going. We would cover our books in grocery bags so it would seem we were just out shopping. The school was in a house, more than 100 of us packed in one small living room. It was cozy in winter but extremely hot in summer. We all knew we were risking our lives -- the teacher, the students and our parents. From time to time, the school would suddenly be canceled for a week because Taliban were suspicious. We always wondered what they knew about us. Were we being followed? Do they know where we live? We were scared, but still, school was where we wanted to be.
I was very lucky to grow up in a family where education was prized and daughters were treasured. My grandfather was an extraordinary man for his time. A total maverick from a remote province of Afghanistan, he insisted that his daughter, my mom, go to school, and for that he was disowned by his father. But my educated mother became a teacher. There she is. She retired two years ago, only to turn our house into a school for girls and women in our neighborhood. And my father -- that's him -- he was the first ever in his family to receive an education. There was no question that his children would receive an education, including his daughters, despite the Taliban, despite the risks. To him, there was greater risk in not educating his children. During Taliban years, I remember there were times I would get so frustrated by our life and always being scared and not seeing a future. I would want to quit, but my father, he would say, "Listen, my daughter, you can lose everything you own in your life. Your money can be stolen. You can be forced to leave your home during a war. But the one thing that will always remain with you is what is here, and if we have to sell our blood to pay your school fees, we will. So do you still not want to continue?"
Today I am 22. I was raised in a country that has been destroyed by decades of war. Fewer than six percent of women my age have made it beyond high school, and had my family not been so committed to my education, I would be one of them. Instead, I stand here a proud graduate of Middlebury College.
(Applause)
When I returned to Afghanistan, my grandfather, the one exiled from his home for daring to educate his daughters, was among the first to congratulate me. He not only brags about my college degree, but also that I was the first woman, and that I am the first woman to drive him through the streets of Kabul.
(Applause)
My family believes in me. I dream big, but my family dreams even bigger for me. That's why I am a global ambassador for 10x10, a global campaign to educate women. That's why I cofounded SOLA, the first and perhaps only boarding school for girls in Afghanistan, a country where it's still risky for girls to go to school. The exciting thing is that I see students at my school with ambition grabbing at opportunity. And I see their parents and their fathers who, like my own, advocate for them, despite and even in the face of daunting opposition.
Like Ahmed. That's not his real name, and I cannot show you his face, but Ahmed is the father of one of my students. Less than a month ago, he and his daughter were on their way from SOLA to their village, and they literally missed being killed by a roadside bomb by minutes. As he arrived home, the phone rang, a voice warning him that if he sent his daughter back to school, they would try again.
"Kill me now, if you wish," he said, "but I will not ruin my daughter's future because of your old and backward ideas."
What I've come to realize about Afghanistan, and this is something that is often dismissed in the West, that behind most of us who succeed is a father who recognizes the value in his daughter and who sees that her success is his success. It's not to say that our mothers aren't key in our success. In fact, they're often the initial and convincing negotiators of a bright future for their daughters, but in the context of a society like in Afghanistan, we must have the support of men. Under the Taliban, girls who went to school numbered in the hundreds -- remember, it was illegal. But today, more than three million girls are in school in Afghanistan.
(Applause)
Afghanistan looks so different from here in America. I find that Americans see the fragility in changes. I fear that these changes will not last much beyond the U.S. troops' withdrawal. But when I am back in Afghanistan, when I see the students in my school and their parents who advocate for them, who encourage them, I see a promising future and lasting change. To me, Afghanistan is a country of hope and boundless possibilities, and every single day the girls of SOLA remind me of that. Like me, they are dreaming big.
Thank you.
(Applause)
|
Шабана Басидж-Расих: Риск ради женского образования в Афганистане
TED Talk Subtitles and Transcript: Представьте страну, где девушки под страхом смерти украдкой посещают школу. Так было в Афганистане при талибах, но это прослеживается и сегодня. 22-летняя Шабана Басидж-Расих является учредителем школы для девочек в Афганистане. Она гордится семьями, которые ценят и верят в своих дочерей, и рассказывает историю одного храброго отца, который противостоял угрозам. (Снято на TEDxWomen)
Когда мне было 11 лет, я помню, как проснулась утром от радостных возгласов в моём доме. Мой отец слушал новости BBC на своём небольшом сером радиоприёмнике. Его лицо светилось радостью, хотя в последнее время новости лишь огорчали его.
Отец вскрикнул: «Талибы ушли!».
Я не знала, что это значило, но я видела, как счастлив был отец.
Он сказал: «Теперь ты можешь ходить в школу».
Я никогда не забуду то утро. Настоящая школа. Мне было 6, когда талибы захватили власть в Афганистане и запретили девочкам ходить в школу. Последующие 5 лет я одевалась как мальчишка, чтобы сопровождать сестру, которой запрещалось находиться на улице одной, в подпольную школу. Только так мы обе могли получить образование. Каждый день мы меняли маршрут, чтобы никто не смог заподозрить, куда мы идём. Мы прятали учебники в сумку для продуктов, и казалось, что мы просто вышли в магазин. Школа располагалась в доме, более 100 человек находилось в одной маленькой комнате. Зимой это было удобно, но летом было невыносимо жарко. Мы знали, что рискуем жизнями, учителя, учащиеся и наши родители. Иногда занятия отменялись, так как у талибов возникало подозрение. Мы всегда задавались вопросом: что они знают о нас? Следят ли они за нами? Знают ли, где мы живём? Мы боялись, но всё равно хотели ходить в школу.
Мне повезло родиться в семье, где образование поощрялось, а дочери были сокровищем. Мой дедушка был необычайным человеком того времени. Абсолютный авантюрист из глухой провинции Афганистана, он настоял, чтобы его дочь, моя мама, пошла в школу, из-за чего был отвержен своим отцом. Так моя образованная мама стала учителем. Вот она на фото. Она уволилась 2 года назад, чтобы превратить наш дом в школу для девочек и женщин по соседству. И мой отец — это он — был первым в своей семье, кто получил образование. И перед ним не вставало вопроса, получат ли его дети, включая дочерей, образование, вопреки угрозам талибов, несмотря на риск. Для него бòльшим риском было бы, если бы дети не получили образование. В годы правления талибов, я помню, бывало, что я была настолько разочарована в жизни и находилась в постоянном страхе, что не видела никакого будущего. Мне хотелось всё бросить, но мой отец, он говорил: «Послушай меня, дочка, Ты можешь потерять всё, что есть в твоей жизни. Деньги могут украсть, во время войны тебе придётся оставить дом, но одно всегда останется с тобой, то, что в твоей голове, и если мы будем вынуждены продать кровь, чтобы заплатить за твоё образование, мы сделаем это. И ты до сих пор не хочешь продолжать обучение?»
Сейчас мне 22 года. Я выросла в стране, которая была разрушена за долгие десятилетия войны. Меньше 6% женщин моего возраста окончили школу, и если бы в моей семье не ценилось образование, то и я была бы в их числе. Но я всё же стою здесь и горжусь тем, что закончила колледж Миддлбери.
(Аплодисменты)
Когда я вернулась в Афганистан, мой дедушка, от которого отреклась семья из-за его стремления дать образование дочерям, был одним из первых, кто поздравил меня. Он гордится не только тем, что я получила образование, но и тем, что я была первой женщиной, а я и есть первая женщина, кто вёз его на машине по улицам Кабула.
(Аплодисменты)
Моя семья верит в меня. Я мечтаю о многом, но моя семья мечтает о большем для меня. Вот почему я международный посол компании 10х10, международной компании, направленной на обучение женщин. Именно поэтому я являюсь учредителем SOLA, первой и, возможно, единственной школы-пансиона для девушек в Афганистане, в стране, где девушкам по-прежнему рискованно ходить в школу. Самое удивительное — это видеть учениц моей школы, которые стремятся ухватиться за эту возможность. Я вижу их родителей и отцов, которые, как и мои, поддерживают их, несмотря на жесточайшее неприятие идеи женского образования.
Как Ахмед. Это не его настоящее имя, и я не могу показать вам его лицо, Ахмед — отец одной из моих учениц. Меньше месяца назад, он и его дочь возвращались из SOLA в свою деревню, и едва не были убиты взрывом бомбы, установленной на обочине дороги. Как только он вошёл в дом, раздался телефонный звонок, голос предупредил его: если он ещё раз отправит дочь в школу, они снова попытаются убить их.
«Убейте меня сейчас, если хотите», — ответил он, «но я не собираюсь рушить будущее дочери из-за ваших устаревших и отсталых убеждений».
Вот, что я осознала об Афганистане, и это часто игнорируется на Западе, что позади большинства из нас, кто преуспел, стоит отец, который осознает ценность своей дочери и видит, что её успех — это его успех. Это не значит, что наши матери не помогают нам в достижении успеха. Именно они первыми убедительно ратуют за светлое будущее для своих дочерей, но в такой стране, как Афганистан, мы должны заручиться поддержкой мужчин. Во время правления талибов, девочек, которые посещали школу, было лишь несколько сотен, не забывайте, что это было незаконно. Сегодня в Афганистане более 3 млн девушек ходят на занятия в школы.
(Аплодисменты)
Из Америки Афганистан выглядит совершенно иначе. Мне кажется, что американцы считают эти перемены недолговечными. Я боюсь, что многие изменения недолго сохранятся после вывода американских войск. Но когда я возвращаюсь в Афганистан, вижу учащихся в моей школе и родителей, которые поддерживают, подбадривают их, я вижу перспективное будущее и долговременные изменения. Для меня Афганистан — страна надежд и безграничных возможностей, и каждый день ученицы SOLA напоминают мне об этом. Как и я, они мечтают о многом.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dame Stephanie Shirley: Why do ambitious women have flat heads?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Dame Stephanie Shirley is the most successful tech entrepreneur you never heard of. In the 1960s, she founded a pioneering all-woman software company in the UK, which was ultimately valued at $3 billion, making millionaires of 70 of her team members. In this frank and often hilarious talk, she explains why she went by “Steve,” how she upended the expectations of the time, and shares some sure-fire ways to identify ambitious women …\nWhen I wrote my memoir, the publishers were really confused. Was it about me as a child refugee, or as a woman who set up a high-tech software company back in the 1960s, one that went public and eventually employed over 8,500 people? Or was it as a mother of an autistic child? Or as a philanthropist that's now given away serious money? Well, it turns out, I'm all of these. So let me tell you my story.\nAll that I am stems from when I got onto a train in Vienna, part of the Kindertransport that saved nearly 10,000 Jewish children from Nazi Europe. I was five years old, clutching the hand of my nine-year-old sister and had very little idea as to what was going on. \"What is England and why am I going there?\" I'm only alive because so long ago, I was helped by generous strangers. I was lucky, and doubly lucky to be later reunited with my birth parents. But, sadly, I never bonded with them again. But I've done more in the seven decades since that miserable day when my mother put me on the train than I would ever have dreamed possible. And I love England, my adopted country, with a passion that perhaps only someone who has lost their human rights can feel. I decided to make mine a life that was worth saving. And then, I just got on with it. (Laughter)\nLet me take you back to the early 1960s. To get past the gender issues of the time, I set up my own software house at one of the first such startups in Britain. But it was also a company of women, a company for women, an early social business. And people laughed at the very idea because software, at that time, was given away free with hardware. Nobody would buy software, certainly not from a woman. Although women were then coming out of the universities with decent degrees, there was a glass ceiling to our progress. And I'd hit that glass ceiling too often, and I wanted opportunities for women.\nI recruited professionally qualified women who'd left the industry on marriage, or when their first child was expected and structured them into a home-working organization. We pioneered the concept of women going back into the workforce after a career break. We pioneered all sorts of new, flexible work methods: job shares, profit-sharing, and eventually, co-ownership when I took a quarter of the company into the hands of the staff at no cost to anyone but me. For years, I was the first woman this, or the only woman that. And in those days, I couldn't work on the stock exchange, I couldn't drive a bus or fly an airplane. Indeed, I couldn't open a bank account without my husband's permission. My generation of women fought the battles for the right to work and the right for equal pay.\nNobody really expected much from people at work or in society because all the expectations then were about home and family responsibilities. And I couldn't really face that, so I started to challenge the conventions of the time, even to the extent of changing my name from \"Stephanie\" to \"Steve\" in my business development letters, so as to get through the door before anyone realized that he was a she. (Laughter)\nMy company, called Freelance Programmers, and that's precisely what it was, couldn't have started smaller: on the dining room table, and financed by the equivalent of 100 dollars in today's terms, and financed by my labor and by borrowing against the house. My interests were scientific, the market was commercial -- things such as payroll, which I found rather boring. So I had to compromise with operational research work, which had the intellectual challenge that interested me and the commercial value that was valued by the clients: things like scheduling freight trains, time-tabling buses, stock control, lots and lots of stock control. And eventually, the work came in. We disguised the domestic and part-time nature of the staff by offering fixed prices, one of the very first to do so. And who would have guessed that the programming of the black box flight recorder of Supersonic Concord would have been done by a bunch of women working in their own homes. (Applause)\nAll we used was a simple \"trust the staff\" approach and a simple telephone. We even used to ask job applicants, \"Do you have access to a telephone?\"\nAn early project was to develop software standards on management control protocols. And software was and still is a maddeningly hard-to-control activity, so that was enormously valuable. We used the standards ourselves, we were even paid to update them over the years, and eventually, they were adopted by NATO. Our programmers -- remember, only women, including gay and transgender -- worked with pencil and paper to develop flowcharts defining each task to be done. And they then wrote code, usually machine code, sometimes binary code, which was then sent by mail to a data center to be punched onto paper tape or card and then re-punched, in order to verify it. All this, before it ever got near a computer. That was programming in the early 1960s.\nIn 1975, 13 years from startup, equal opportunity legislation came in in Britain and that made it illegal to have our pro-female policies. And as an example of unintended consequences, my female company had to let the men in. (Laughter)\nWhen I started my company of women, the men said, \"How interesting, because it only works because it's small.\" And later, as it became sizable, they accepted, \"Yes, it is sizable now, but of no strategic interest.\" And later, when it was a company valued at over three billion dollars, and I'd made 70 of the staff into millionaires, they sort of said, \"Well done, Steve!\" (Laughter) (Applause)\nYou can always tell ambitious women by the shape of our heads: They're flat on top for being patted patronizingly. (Laughter) (Applause) And we have larger feet to stand away from the kitchen sink. (Laughter)\nLet me share with you two secrets of success: Surround yourself with first-class people and people that you like; and choose your partner very, very carefully. Because the other day when I said, \"My husband's an angel,\" a woman complained -- \"You're lucky,\" she said, \"mine's still alive.\" (Laughter)\nIf success were easy, we'd all be millionaires. But in my case, it came in the midst of family trauma and indeed, crisis. Our late son, Giles, was an only child, a beautiful, contented baby. And then, at two and a half, like a changeling in a fairy story, he lost the little speech that he had and turned into a wild, unmanageable toddler. Not the terrible twos; he was profoundly autistic and he never spoke again. Giles was the first resident in the first house of the first charity that I set up to pioneer services for autism. And then there's been a groundbreaking Prior's Court school for pupils with autism and a medical research charity, again, all for autism. Because whenever I found a gap in services, I tried to help. I like doing new things and making new things happen. And I've just started a three-year think tank for autism.\nAnd so that some of my wealth does go back to the industry from which it stems, I've also founded the Oxford Internet Institute and other IT ventures. The Oxford Internet Institute focuses not on the technology, but on the social, economic, legal and ethical issues of the Internet.\nGiles died unexpectedly 17 years ago now. And I have learned to live without him, and I have learned to live without his need of me. Philanthropy is all that I do now. I need never worry about getting lost because several charities would quickly come and find me. (Laughter)\nIt's one thing to have an idea for an enterprise, but as many people in this room will know, making it happen is a very difficult thing and it demands extraordinary energy, self-belief and determination, the courage to risk family and home, and a 24/7 commitment that borders on the obsessive. So it's just as well that I'm a workaholic. I believe in the beauty of work when we do it properly and in humility. Work is not just something I do when I'd rather be doing something else.\nWe live our lives forward. So what has all that taught me? I learned that tomorrow's never going to be like today, and certainly nothing like yesterday. And that made me able to cope with change, indeed, eventually to welcome change, though I'm told I'm still very difficult.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Леди Стефани Ширли: Почему у амбициозных женщин плоские головы?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Леди Стефани Ширли — самый успешный предприниматель в области технологий, о котором вы никогда не слышали. В 60-х годах она основала первую компанию по разработке программного обеспечения, где работали только женщины, которая позже была оценена в рекордные 3 миллиарда долларов, что сделало семьдесят её сотрудниц миллионерами. В своём честном и смешном выступлении она объясняет, почему она представлялась «Стивом», как она опередила своё время, и делится безошибочным способом определить амбициозную женщину.\nКогда я написала свои мемуары, издатели были весьма озадачены. Была ли это книга обо мне как о ребёнке-беженце? Или о женщине, которая основала компанию по разработке программного обеспечения в 1960-х, которая вышла на фондовый рынок и в итоге дала работу 8 500 человек?\nИли это была книга о матери ребёнка-аутиста? Или книга о филантропе, делающем большие пожертвования? На самом деле, это всё обо мне. Позвольте рассказать мою историю.\nВсё, чем я являюсь, зародилось, когда я села на поезд в Вене, который был частью состава, спасшего почти 10 000 еврейских детей из нацистской Европы. Мне было 5 лет, я сжимала руку своей девятилетней сестры, с трудом понимая, что происходит. «Что такое Англия, и почему я туда еду?» Я жива лишь потому, что в прошлом мне помогли добрые незнакомцы. Мне повезло, и повезло дважды, когда я воссоединилась со своими биологическими родителями. Но, к сожалению, я так никогда и не стала с ними близка. Но я сделала гораздо больше за 70 лет с того печального дня, когда мама посадила меня на поезд, чем я могла и мечтать. Я люблю Англию, мою вторую родину,\nтак сильно может полюбить только тот, кто на себе испытал каково это — быть лишённым человеческих прав. Я решила доказать, что мою жизнь стоило спасать. И потом я просто продолжила жить. (Смех) Вернёмся в начало 60-х. Чтобы побороть гендерные предрассудки того времени, я основала свою фирму по разработке программного обеспечения, которая стала одним из первых старапов в Великобритании. Но это также была компания женщин, компания для женщин, одно из первых социальных предприятий. Люди смеялись над этой идей, ведь программное обеспечение в то время давалось бесплатно вместе с оборудованием. Никто не будет покупать программное обеспечение, особенно у женщины.\nХотя женщины в то время и получали неплохое образование в университетах, всё же это был «стеклянный потолок» для нашего движения. И я сама не раз ударялась об этот «потолок» и хотела больше возможностей для женщин. Я наняла высококвалифицированных женщин, которые бросили работу из-за замужества или когда ожидали рождения первого ребёнка, и создала организацию, в которой они могли бы работать из дома. Мы первыми создали концепт женщины, возвращающейся к трудовой деятельности после перерыва в карьере. Мы первыми разработали новые гибкие методы работы: распределение объёма работы, распределение доходов и в конечном итоге совместное владение, когда я отдала четверть компании в руки сотрудников бесплатно для всех, кроме меня. Годами я была первой и единственной женщиной-новатором. В те дни я не могла работать на бирже,\nводить автобус или управлять самолётом. Более того, я даже не могла открыть счёт в банке без разрешения мужа. Моё поколение женщин боролось за право работать и получать оплату, соразмерную мужской. Никто в действительности не ожидал многого от женщин, ведь все думали, что женщины созданы для дома и семьи. Я не могла это принять, поэтому я бросила вызов канонам того времени, вплоть до того, что сменила своё имя со «Стефани» на «Стива»\nв деловых письмах, чтобы иметь возможность пересечь порог прежде, чем станет ясно, что он это она. (Смех) Название моей фирмы Freelance Programmers точно отражало её суть, мы начали с самого с малого: за обеденным столом, финансирование 100 долларов в сегодняшних ценах, и оно осуществлялось за счёт моей зарплаты и залога дома. Мои интересы были научными, рынок был коммерческим — такие вещи, как расчётная ведомость, я находила довольно скучными. Итак, я нашла компромисс между научной работой, в которой были интеллектуальные задачи, больше всего интересные мне, и коммерческой ценностью, важной для клиентов: такими вещами, как составление расписаний для товарных поездов, автобусов, управление запасами, и ещё раз управление запасами. И в конечном счёте у нас появилось много работы. Мы замаскировали домашний и неполный характер работы персонала, предлагали фиксированные цены, мы были первыми, кто так делал.\nИ кто бы мог себе представить, что программированием чёрного ящика для «Конкорда Суперсоник» будет заниматься кучка женщин, работающих на дому?\n(Аплодисменты) Мы просто использовали простой подход «доверяй персоналу» и обычный телефон. Мы даже спрашивали кандидатов: «Есть ли у вас доступ к телефону?» Один из первых проектов состоял в разработке стандартов ПО для протоколов административного контроля. Разработка ПО была и остаётся областью, безумно сложной для контроля, так что это было чрезвычайно ценно. Мы сами использовали стандарты, нам даже платили за то, чтобы мы обновляли их на годы вперёд, и в конечном счёте их внедрили в НАТО. Наши программисты — помните, только женщины, включая лесбиянок и трансгендеров, — рисовали карандашом на бумаге блок-схемы программ, описывая каждое задание, которое нужно выполнить. Потом они писали код, обычно машинный код, иногда бинарный код, который отправлялся по почте в центр сбора данных,\nчтобы его нанесли на перфокарту или перфоленту, а потом нанесли снова для перепроверки. Это код ещё не добрался до компьютера. То, чем мы занимались, было программированием начала 1960-х годов. В 1975 году, спустя 13 лет после открытия компании, в Великобритании были введены равные трудовые права,\nчто сделало незаконной нашу женскую политику. И в качестве примера непреднамеренных последствий моя женская компания была вынуждена нанять мужчин. (Смех) Когда я основала компанию, состоящую из женщин, мужчины говорили: «Как интересно, компания работает только потому, что она мала». Позже, когда она стала больше, они признали: «Да, она теперь большая, но не представляет стратегического интереса». Позже, когда компанию оценивали более чем в 3 миллиарда долларов,\nи я превратила 70 сотрудников в миллионеров, они сказали что-то вроде: «Молодец, Стив!» (Смех) (Аплодисменты) Всегда можно узнать амбициозных женщин по форме их голов:\nони плоские на макушке, потому что по ним постоянно снисходительно похлопывают. (Смех) (Аплодисменты) И у нас стопы больше, чтобы стоять дальше от кухонной раковины. (Смех) Позвольте поделиться с вами двумя секретами успеха: окружите себя профессионалами и людьми, которые вам нравятся; и выбирайте партнёра очень, очень тщательно.\nВедь в тот день, когда я сказала: «Мой муж — ангел», одна женщина ответила: «Вы счастливица, мой всё ещё жив». (Смех) Если бы достичь успеха было так просто, то мы все были бы миллионерами. В моём случае успех пришёл в самый разгар семейной драмы и кризиса. Наш покойный сын Джайлс был единственным ребёнком, красивым, сдержанным малышом. Потом, в 2,5 года, его словно подменили: он потерял способность говорить то немногое, что мог произносить, и превратился в дикого неуправляемого ребёнка. Это не был «кризис двух лет» — он стал полным аутистом и так больше никогда и не заговорил. Джайлс стал первым постояльцем в первом доме под эгидой первого благотворительного движения, которое я организовала с целью оказания помощи аутистам. Потом была школа принципиально нового формата Prior Court для учеников с аутизмом,\nи потом я сделала пожертвования для медицинского исследования аутизма. Обнаружив недостаток услуг, я старалась помочь. Я люблю заниматься новыми вещами и давать новым вещам жизнь. Я недавно организовала трёхгодичную программу исследования аутизма. Так часть моего состояния уходит на отрасль, с которой всё началось,\nтакже я основала Оксфордский институт Интернета и другие ИТ-предприятия. Оксфордский институт Интернета фокусируется не на технологиях, а на социальных, экономических, правовых и этических проблемах Интернета. Джайлс неожиданно скончался 17 лет назад. Я научилась жить без него, я научилась жить без его потребности во мне.\nФилантропия — это всё, чем я занимаюсь сейчас. Я никогда не беспокоюсь о том, что могу потеряться, — несколько благотворительных организаций быстро бы меня нашли. (Смех) Одно дело иметь идею о создании предприятия, но, как многие в этом зале знают по своему опыту, претворить идею в жизнь очень сложно, это требует необычайной энергии, веры в себя и решимости, храбрости рискнуть семьёй и домом\nи вовлечённости 24 часа 7 дней в неделю, что граничит с безумием. Ну что ж — я трудоголик. Я верю в красоту работы, когда она делается правильно и смиренно. Работа — не только что-то, что я делаю, когда я бы лучше занялась чем-то другим. Мы живём и движемся в будущее. Чему всё это научило меня? Я поняла, что завтра никогда не будет похоже на сегодня\nи точно не будет таким, как вчера. Это сделало меня способной справляться с переменами, а со временем даже радоваться им, хотя все мне говорят, что со мной до сих пор очень сложно. Большое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Dame Stephanie Shirley: Why do ambitious women have flat heads?
TED Talk Subtitles and Transcript: Dame Stephanie Shirley is the most successful tech entrepreneur you never heard of. In the 1960s, she founded a pioneering all-woman software company in the UK, which was ultimately valued at $3 billion, making millionaires of 70 of her team members. In this frank and often hilarious talk, she explains why she went by “Steve,” how she upended the expectations of the time, and shares some sure-fire ways to identify ambitious women …
When I wrote my memoir, the publishers were really confused. Was it about me as a child refugee, or as a woman who set up a high-tech software company back in the 1960s, one that went public and eventually employed over 8,500 people? Or was it as a mother of an autistic child? Or as a philanthropist that's now given away serious money? Well, it turns out, I'm all of these. So let me tell you my story.
All that I am stems from when I got onto a train in Vienna, part of the Kindertransport that saved nearly 10,000 Jewish children from Nazi Europe. I was five years old, clutching the hand of my nine-year-old sister and had very little idea as to what was going on. "What is England and why am I going there?" I'm only alive because so long ago, I was helped by generous strangers. I was lucky, and doubly lucky to be later reunited with my birth parents. But, sadly, I never bonded with them again. But I've done more in the seven decades since that miserable day when my mother put me on the train than I would ever have dreamed possible. And I love England, my adopted country, with a passion that perhaps only someone who has lost their human rights can feel. I decided to make mine a life that was worth saving. And then, I just got on with it. (Laughter)
Let me take you back to the early 1960s. To get past the gender issues of the time, I set up my own software house at one of the first such startups in Britain. But it was also a company of women, a company for women, an early social business. And people laughed at the very idea because software, at that time, was given away free with hardware. Nobody would buy software, certainly not from a woman. Although women were then coming out of the universities with decent degrees, there was a glass ceiling to our progress. And I'd hit that glass ceiling too often, and I wanted opportunities for women.
I recruited professionally qualified women who'd left the industry on marriage, or when their first child was expected and structured them into a home-working organization. We pioneered the concept of women going back into the workforce after a career break. We pioneered all sorts of new, flexible work methods: job shares, profit-sharing, and eventually, co-ownership when I took a quarter of the company into the hands of the staff at no cost to anyone but me. For years, I was the first woman this, or the only woman that. And in those days, I couldn't work on the stock exchange, I couldn't drive a bus or fly an airplane. Indeed, I couldn't open a bank account without my husband's permission. My generation of women fought the battles for the right to work and the right for equal pay.
Nobody really expected much from people at work or in society because all the expectations then were about home and family responsibilities. And I couldn't really face that, so I started to challenge the conventions of the time, even to the extent of changing my name from "Stephanie" to "Steve" in my business development letters, so as to get through the door before anyone realized that he was a she. (Laughter)
My company, called Freelance Programmers, and that's precisely what it was, couldn't have started smaller: on the dining room table, and financed by the equivalent of 100 dollars in today's terms, and financed by my labor and by borrowing against the house. My interests were scientific, the market was commercial -- things such as payroll, which I found rather boring. So I had to compromise with operational research work, which had the intellectual challenge that interested me and the commercial value that was valued by the clients: things like scheduling freight trains, time-tabling buses, stock control, lots and lots of stock control. And eventually, the work came in. We disguised the domestic and part-time nature of the staff by offering fixed prices, one of the very first to do so. And who would have guessed that the programming of the black box flight recorder of Supersonic Concord would have been done by a bunch of women working in their own homes. (Applause)
All we used was a simple "trust the staff" approach and a simple telephone. We even used to ask job applicants, "Do you have access to a telephone?"
An early project was to develop software standards on management control protocols. And software was and still is a maddeningly hard-to-control activity, so that was enormously valuable. We used the standards ourselves, we were even paid to update them over the years, and eventually, they were adopted by NATO. Our programmers -- remember, only women, including gay and transgender -- worked with pencil and paper to develop flowcharts defining each task to be done. And they then wrote code, usually machine code, sometimes binary code, which was then sent by mail to a data center to be punched onto paper tape or card and then re-punched, in order to verify it. All this, before it ever got near a computer. That was programming in the early 1960s.
In 1975, 13 years from startup, equal opportunity legislation came in in Britain and that made it illegal to have our pro-female policies. And as an example of unintended consequences, my female company had to let the men in. (Laughter)
When I started my company of women, the men said, "How interesting, because it only works because it's small." And later, as it became sizable, they accepted, "Yes, it is sizable now, but of no strategic interest." And later, when it was a company valued at over three billion dollars, and I'd made 70 of the staff into millionaires, they sort of said, "Well done, Steve!" (Laughter) (Applause)
You can always tell ambitious women by the shape of our heads: They're flat on top for being patted patronizingly. (Laughter) (Applause) And we have larger feet to stand away from the kitchen sink. (Laughter)
Let me share with you two secrets of success: Surround yourself with first-class people and people that you like; and choose your partner very, very carefully. Because the other day when I said, "My husband's an angel," a woman complained -- "You're lucky," she said, "mine's still alive." (Laughter)
If success were easy, we'd all be millionaires. But in my case, it came in the midst of family trauma and indeed, crisis. Our late son, Giles, was an only child, a beautiful, contented baby. And then, at two and a half, like a changeling in a fairy story, he lost the little speech that he had and turned into a wild, unmanageable toddler. Not the terrible twos; he was profoundly autistic and he never spoke again. Giles was the first resident in the first house of the first charity that I set up to pioneer services for autism. And then there's been a groundbreaking Prior's Court school for pupils with autism and a medical research charity, again, all for autism. Because whenever I found a gap in services, I tried to help. I like doing new things and making new things happen. And I've just started a three-year think tank for autism.
And so that some of my wealth does go back to the industry from which it stems, I've also founded the Oxford Internet Institute and other IT ventures. The Oxford Internet Institute focuses not on the technology, but on the social, economic, legal and ethical issues of the Internet.
Giles died unexpectedly 17 years ago now. And I have learned to live without him, and I have learned to live without his need of me. Philanthropy is all that I do now. I need never worry about getting lost because several charities would quickly come and find me. (Laughter)
It's one thing to have an idea for an enterprise, but as many people in this room will know, making it happen is a very difficult thing and it demands extraordinary energy, self-belief and determination, the courage to risk family and home, and a 24/7 commitment that borders on the obsessive. So it's just as well that I'm a workaholic. I believe in the beauty of work when we do it properly and in humility. Work is not just something I do when I'd rather be doing something else.
We live our lives forward. So what has all that taught me? I learned that tomorrow's never going to be like today, and certainly nothing like yesterday. And that made me able to cope with change, indeed, eventually to welcome change, though I'm told I'm still very difficult.
Thank you very much.
(Applause)
|
Леди Стефани Ширли: Почему у амбициозных женщин плоские головы?
TED Talk Subtitles and Transcript: Леди Стефани Ширли — самый успешный предприниматель в области технологий, о котором вы никогда не слышали. В 60-х годах она основала первую компанию по разработке программного обеспечения, где работали только женщины, которая позже была оценена в рекордные 3 миллиарда долларов, что сделало семьдесят её сотрудниц миллионерами. В своём честном и смешном выступлении она объясняет, почему она представлялась «Стивом», как она опередила своё время, и делится безошибочным способом определить амбициозную женщину.
Когда я написала свои мемуары, издатели были весьма озадачены. Была ли это книга обо мне как о ребёнке-беженце? Или о женщине, которая основала компанию по разработке программного обеспечения в 1960-х, которая вышла на фондовый рынок и в итоге дала работу 8 500 человек?
Или это была книга о матери ребёнка-аутиста? Или книга о филантропе, делающем большие пожертвования? На самом деле, это всё обо мне. Позвольте рассказать мою историю.
Всё, чем я являюсь, зародилось, когда я села на поезд в Вене, который был частью состава, спасшего почти 10 000 еврейских детей из нацистской Европы. Мне было 5 лет, я сжимала руку своей девятилетней сестры, с трудом понимая, что происходит. «Что такое Англия, и почему я туда еду?» Я жива лишь потому, что в прошлом мне помогли добрые незнакомцы. Мне повезло, и повезло дважды, когда я воссоединилась со своими биологическими родителями. Но, к сожалению, я так никогда и не стала с ними близка. Но я сделала гораздо больше за 70 лет с того печального дня, когда мама посадила меня на поезд, чем я могла и мечтать. Я люблю Англию, мою вторую родину,
так сильно может полюбить только тот, кто на себе испытал каково это — быть лишённым человеческих прав. Я решила доказать, что мою жизнь стоило спасать. И потом я просто продолжила жить. (Смех) Вернёмся в начало 60-х. Чтобы побороть гендерные предрассудки того времени, я основала свою фирму по разработке программного обеспечения, которая стала одним из первых старапов в Великобритании. Но это также была компания женщин, компания для женщин, одно из первых социальных предприятий. Люди смеялись над этой идей, ведь программное обеспечение в то время давалось бесплатно вместе с оборудованием. Никто не будет покупать программное обеспечение, особенно у женщины.
Хотя женщины в то время и получали неплохое образование в университетах, всё же это был «стеклянный потолок» для нашего движения. И я сама не раз ударялась об этот «потолок» и хотела больше возможностей для женщин. Я наняла высококвалифицированных женщин, которые бросили работу из-за замужества или когда ожидали рождения первого ребёнка, и создала организацию, в которой они могли бы работать из дома. Мы первыми создали концепт женщины, возвращающейся к трудовой деятельности после перерыва в карьере. Мы первыми разработали новые гибкие методы работы: распределение объёма работы, распределение доходов и в конечном итоге совместное владение, когда я отдала четверть компании в руки сотрудников бесплатно для всех, кроме меня. Годами я была первой и единственной женщиной-новатором. В те дни я не могла работать на бирже,
водить автобус или управлять самолётом. Более того, я даже не могла открыть счёт в банке без разрешения мужа. Моё поколение женщин боролось за право работать и получать оплату, соразмерную мужской. Никто в действительности не ожидал многого от женщин, ведь все думали, что женщины созданы для дома и семьи. Я не могла это принять, поэтому я бросила вызов канонам того времени, вплоть до того, что сменила своё имя со «Стефани» на «Стива»
в деловых письмах, чтобы иметь возможность пересечь порог прежде, чем станет ясно, что он это она. (Смех) Название моей фирмы Freelance Programmers точно отражало её суть, мы начали с самого с малого: за обеденным столом, финансирование 100 долларов в сегодняшних ценах, и оно осуществлялось за счёт моей зарплаты и залога дома. Мои интересы были научными, рынок был коммерческим — такие вещи, как расчётная ведомость, я находила довольно скучными. Итак, я нашла компромисс между научной работой, в которой были интеллектуальные задачи, больше всего интересные мне, и коммерческой ценностью, важной для клиентов: такими вещами, как составление расписаний для товарных поездов, автобусов, управление запасами, и ещё раз управление запасами. И в конечном счёте у нас появилось много работы. Мы замаскировали домашний и неполный характер работы персонала, предлагали фиксированные цены, мы были первыми, кто так делал.
И кто бы мог себе представить, что программированием чёрного ящика для «Конкорда Суперсоник» будет заниматься кучка женщин, работающих на дому?
(Аплодисменты) Мы просто использовали простой подход «доверяй персоналу» и обычный телефон. Мы даже спрашивали кандидатов: «Есть ли у вас доступ к телефону?» Один из первых проектов состоял в разработке стандартов ПО для протоколов административного контроля. Разработка ПО была и остаётся областью, безумно сложной для контроля, так что это было чрезвычайно ценно. Мы сами использовали стандарты, нам даже платили за то, чтобы мы обновляли их на годы вперёд, и в конечном счёте их внедрили в НАТО. Наши программисты — помните, только женщины, включая лесбиянок и трансгендеров, — рисовали карандашом на бумаге блок-схемы программ, описывая каждое задание, которое нужно выполнить. Потом они писали код, обычно машинный код, иногда бинарный код, который отправлялся по почте в центр сбора данных,
чтобы его нанесли на перфокарту или перфоленту, а потом нанесли снова для перепроверки. Это код ещё не добрался до компьютера. То, чем мы занимались, было программированием начала 1960-х годов. В 1975 году, спустя 13 лет после открытия компании, в Великобритании были введены равные трудовые права,
что сделало незаконной нашу женскую политику. И в качестве примера непреднамеренных последствий моя женская компания была вынуждена нанять мужчин. (Смех) Когда я основала компанию, состоящую из женщин, мужчины говорили: «Как интересно, компания работает только потому, что она мала». Позже, когда она стала больше, они признали: «Да, она теперь большая, но не представляет стратегического интереса». Позже, когда компанию оценивали более чем в 3 миллиарда долларов,
и я превратила 70 сотрудников в миллионеров, они сказали что-то вроде: «Молодец, Стив!» (Смех) (Аплодисменты) Всегда можно узнать амбициозных женщин по форме их голов:
они плоские на макушке, потому что по ним постоянно снисходительно похлопывают. (Смех) (Аплодисменты) И у нас стопы больше, чтобы стоять дальше от кухонной раковины. (Смех) Позвольте поделиться с вами двумя секретами успеха: окружите себя профессионалами и людьми, которые вам нравятся; и выбирайте партнёра очень, очень тщательно.
Ведь в тот день, когда я сказала: «Мой муж — ангел», одна женщина ответила: «Вы счастливица, мой всё ещё жив». (Смех) Если бы достичь успеха было так просто, то мы все были бы миллионерами. В моём случае успех пришёл в самый разгар семейной драмы и кризиса. Наш покойный сын Джайлс был единственным ребёнком, красивым, сдержанным малышом. Потом, в 2,5 года, его словно подменили: он потерял способность говорить то немногое, что мог произносить, и превратился в дикого неуправляемого ребёнка. Это не был «кризис двух лет» — он стал полным аутистом и так больше никогда и не заговорил. Джайлс стал первым постояльцем в первом доме под эгидой первого благотворительного движения, которое я организовала с целью оказания помощи аутистам. Потом была школа принципиально нового формата Prior Court для учеников с аутизмом,
и потом я сделала пожертвования для медицинского исследования аутизма. Обнаружив недостаток услуг, я старалась помочь. Я люблю заниматься новыми вещами и давать новым вещам жизнь. Я недавно организовала трёхгодичную программу исследования аутизма. Так часть моего состояния уходит на отрасль, с которой всё началось,
также я основала Оксфордский институт Интернета и другие ИТ-предприятия. Оксфордский институт Интернета фокусируется не на технологиях, а на социальных, экономических, правовых и этических проблемах Интернета. Джайлс неожиданно скончался 17 лет назад. Я научилась жить без него, я научилась жить без его потребности во мне.
Филантропия — это всё, чем я занимаюсь сейчас. Я никогда не беспокоюсь о том, что могу потеряться, — несколько благотворительных организаций быстро бы меня нашли. (Смех) Одно дело иметь идею о создании предприятия, но, как многие в этом зале знают по своему опыту, претворить идею в жизнь очень сложно, это требует необычайной энергии, веры в себя и решимости, храбрости рискнуть семьёй и домом
и вовлечённости 24 часа 7 дней в неделю, что граничит с безумием. Ну что ж — я трудоголик. Я верю в красоту работы, когда она делается правильно и смиренно. Работа — не только что-то, что я делаю, когда я бы лучше занялась чем-то другим. Мы живём и движемся в будущее. Чему всё это научило меня? Я поняла, что завтра никогда не будет похоже на сегодня
и точно не будет таким, как вчера. Это сделало меня способной справляться с переменами, а со временем даже радоваться им, хотя все мне говорят, что со мной до сих пор очень сложно. Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Eva Vertes: Meet the future of cancer research\nTED Talk Subtitles and Transcript: Eva Vertes -- only 19 when she gave this talk -- discusses her journey toward studying medicine and her drive to understand the roots of cancer and Alzheimer’s.\nThank you. It's really an honor and a privilege to be here spending my last day as a teenager. Today I want to talk to you about the future, but first I'm going to tell you a bit about the past. My story starts way before I was born. My grandmother was on a train to Auschwitz, the death camp. And she was going along the tracks, and the tracks split. And somehow -- we don't really know exactly the whole story -- but the train took the wrong track and went to a work camp rather than the death camp. My grandmother survived and married my grandfather. They were living in Hungary, and my mother was born. And when my mother was two years old, the Hungarian revolution was raging, and they decided to escape Hungary. They got on a boat, and yet another divergence -- the boat was either going to Canada or to Australia. They got on and didn't know where they were going, and ended up in Canada. So, to make a long story short, they came to Canada. My grandmother was a chemist. She worked at the Banting Institute in Toronto, and at 44 she died of stomach cancer. I never met my grandmother, but I carry on her name -- her exact name, Eva Vertes -- and I like to think I carry on her scientific passion, too.\nI found this passion not far from here, actually, when I was nine years old. My family was on a road trip and we were in the Grand Canyon. And I had never been a reader when I was young -- my dad had tried me with the Hardy Boys; I tried Nancy Drew; I tried all that -- and I just didn't like reading books. And my mother bought this book when we were at the Grand Canyon called \"The Hot Zone.\" It was all about the outbreak of the Ebola virus. And something about it just kind of drew me towards it. There was this big sort of bumpy-looking virus on the cover, and I just wanted to read it. I picked up that book, and as we drove from the edge of the Grand Canyon to Big Sur, and to, actually, here where we are today, in Monterey, I read that book, and from when I was reading that book, I knew that I wanted to have a life in medicine. I wanted to be like the explorers I'd read about in the book, who went into the jungles of Africa, went into the research labs and just tried to figure out what this deadly virus was. So from that moment on, I read every medical book I could get my hands on, and I just loved it so much. I was a passive observer of the medical world.\nIt wasn't until I entered high school that I thought, \"Maybe now, you know -- being a big high school kid -- I can maybe become an active part of this big medical world.\" I was 14, and I emailed professors at the local university to see if maybe I could go work in their lab. And hardly anyone responded. But I mean, why would they respond to a 14-year-old, anyway? And I got to go talk to one professor, Dr. Jacobs, who accepted me into the lab. At that time, I was really interested in neuroscience and wanted to do a research project in neurology -- specifically looking at the effects of heavy metals on the developing nervous system. So I started that, and worked in his lab for a year, and found the results that I guess you'd expect to find when you feed fruit flies heavy metals -- that it really, really impaired the nervous system. The spinal cord had breaks. The neurons were crossing in every which way. And from then I wanted to look not at impairment, but at prevention of impairment.\nSo that's what led me to Alzheimer's. I started reading about Alzheimer's and tried to familiarize myself with the research, and at the same time when I was in the -- I was reading in the medical library one day, and I read this article about something called \"purine derivatives.\" And they seemed to have cell growth-promoting properties. And being naive about the whole field, I kind of thought, \"Oh, you have cell death in Alzheimer's which is causing the memory deficit, and then you have this compound -- purine derivatives -- that are promoting cell growth.\" And so I thought, \"Maybe if it can promote cell growth, it can inhibit cell death, too.\" And so that's the project that I pursued for that year, and it's continuing now as well, and found that a specific purine derivative called \"guanidine\" had inhibited the cell growth by approximately 60 percent. So I presented those results at the International Science Fair, which was just one of the most amazing experiences of my life. And there I was awarded \"Best in the World in Medicine,\" which allowed me to get in, or at least get a foot in the door of the big medical world.\nAnd from then on, since I was now in this huge exciting world, I wanted to explore it all. I wanted it all at once, but knew I couldn't really get that. And I stumbled across something called \"cancer stem cells.\" And this is really what I want to talk to you about today -- about cancer. At first when I heard of cancer stem cells, I didn't really know how to put the two together. I'd heard of stem cells, and I'd heard of them as the panacea of the future -- the therapy of many diseases to come in the future, perhaps. But I'd heard of cancer as the most feared disease of our time, so how did the good and bad go together? Last summer I worked at Stanford University, doing some research on cancer stem cells. And while I was doing this, I was reading the cancer literature, trying to -- again -- familiarize myself with this new medical field. And it seemed that tumors actually begin from a stem cell. This fascinated me. The more I read, the more I looked at cancer differently and almost became less fearful of it.\nIt seems that cancer is a direct result to injury. If you smoke, you damage your lung tissue, and then lung cancer arises. If you drink, you damage your liver, and then liver cancer occurs. And it was really interesting -- there were articles correlating if you have a bone fracture, and then bone cancer arises. Because what stem cells are -- they're these phenomenal cells that really have the ability to differentiate into any type of tissue. So, if the body is sensing that you have damage to an organ and then it's initiating cancer, it's almost as if this is a repair response. And the cancer, the body is saying the lung tissue is damaged, we need to repair the lung. And cancer is originating in the lung trying to repair -- because you have this excessive proliferation of these remarkable cells that really have the potential to become lung tissue. But it's almost as if the body has originated this ingenious response, but can't quite control it. It hasn't yet become fine-tuned enough to finish what has been initiated. So this really, really fascinated me.\nAnd I really think that we can't think about cancer -- let alone any disease -- in such black-and-white terms. If we eliminate cancer the way we're trying to do now, with chemotherapy and radiation, we're bombarding the body or the cancer with toxins, or with radiation, trying to kill it. It's almost as if we're getting back to this starting point. We're removing the cancer cells, but we're revealing the previous damage that the body has tried to fix. Shouldn't we think about manipulation, rather than elimination? If somehow we can cause these cells to differentiate -- to become bone tissue, lung tissue, liver tissue, whatever that cancer has been put there to do -- it would be a repair process. We'd end up better than we were before cancer. So, this really changed my view of looking at cancer. And while I was reading all these articles about cancer, it seemed that the articles -- a lot of them -- focused on, you know, the genetics of breast cancer, and the genesis and the progression of breast cancer -- tracking the cancer through the body, tracing where it is, where it goes.\nBut it struck me that I'd never heard of cancer of the heart, or cancer of any skeletal muscle for that matter. And skeletal muscle constitutes 50 percent of our body, or over 50 percent of our body. And so at first I kind of thought, \"Well, maybe there's some obvious explanation why skeletal muscle doesn't get cancer -- at least not that I know of.\" So, I looked further into it, found as many articles as I could, and it was amazing -- because it turned out that it was very rare. Some articles even went as far as to say that skeletal muscle tissue is resistant to cancer, and furthermore, not only to cancer, but of metastases going to skeletal muscle. And what metastases are is when the tumor -- when a piece -- breaks off and travels through the blood stream and goes to a different organ. That's what a metastasis is. It's the part of cancer that is the most dangerous. If cancer was localized, we could likely remove it, or somehow -- you know, it's contained. It's very contained. But once it starts moving throughout the body, that's when it becomes deadly. So the fact that not only did cancer not seem to originate in skeletal muscles, but cancer didn't seem to go to skeletal muscle -- there seemed to be something here. So these articles were saying, you know, \"Skeletal -- metastasis to skeletal muscle -- is very rare.\" But it was left at that. No one seemed to be asking why.\nSo I decided to ask why. At first -- the first thing I did was I emailed some professors who specialized in skeletal muscle physiology, and pretty much said, \"Hey, it seems like cancer doesn't really go to skeletal muscle. Is there a reason for this?\" And a lot of the replies I got were that muscle is terminally differentiated tissue. Meaning that you have muscle cells, but they're not dividing, so it doesn't seem like a good target for cancer to hijack. But then again, this fact that the metastases didn't go to skeletal muscle made that seem unlikely. And furthermore, that nervous tissue -- brain -- gets cancer, and brain cells are also terminally differentiated. So I decided to ask why. And here's some of, I guess, my hypotheses that I'll be starting to investigate this May at the Sylvester Cancer Institute in Miami. And I guess I'll keep investigating until I get the answers. But I know that in science, once you get the answers, inevitably you're going to have more questions. So I guess you could say that I'll probably be doing this for the rest of my life.\nSome of my hypotheses are that when you first think about skeletal muscle, there's a lot of blood vessels going to skeletal muscle. And the first thing that makes me think is that blood vessels are like highways for the tumor cells. Tumor cells can travel through the blood vessels. And you think, the more highways there are in a tissue, the more likely it is to get cancer or to get metastases. So first of all I thought, you know, \"Wouldn't it be favorable to cancer getting to skeletal muscle?\" And as well, cancer tumors require a process called angiogenesis, which is really, the tumor recruits the blood vessels to itself to supply itself with nutrients so it can grow. Without angiogenesis, the tumor remains the size of a pinpoint and it's not harmful. So angiogenesis is really a central process to the pathogenesis of cancer.\nAnd one article that really stood out to me when I was just reading about this, trying to figure out why cancer doesn't go to skeletal muscle, was that it had reported 16 percent of micro-metastases to skeletal muscle upon autopsy. 16 percent! Meaning that there were these pinpoint tumors in skeletal muscle, but only .16 percent of actual metastases -- suggesting that maybe skeletal muscle is able to control the angiogenesis, is able to control the tumors recruiting these blood vessels. We use skeletal muscles so much. It's the one portion of our body -- our heart's always beating. We're always moving our muscles. Is it possible that muscle somehow intuitively knows that it needs this blood supply? It needs to be constantly contracting, so therefore it's almost selfish. It's grabbing its blood vessels for itself. Therefore, when a tumor comes into skeletal muscle tissue, it can't get a blood supply, and can't grow.\nSo this suggests that maybe if there is an anti-angiogenic factor in skeletal muscle -- or perhaps even more, an angiogenic routing factor, so it can actually direct where the blood vessels grow -- this could be a potential future therapy for cancer. And another thing that's really interesting is that there's this whole -- the way tumors move throughout the body, it's a very complex system -- and there's something called the chemokine network. And chemokines are essentially chemical attractants, and they're the stop and go signals for cancer. So a tumor expresses chemokine receptors, and another organ -- a distant organ somewhere in the body -- will have the corresponding chemokines, and the tumor will see these chemokines and migrate towards it. Is it possible that skeletal muscle doesn't express this type of molecules? And the other really interesting thing is that when skeletal muscle -- there's been several reports that when skeletal muscle is injured, that's what correlates with metastases going to skeletal muscle.\nAnd, furthermore, when skeletal muscle is injured, that's what causes chemokines -- these signals saying, \"Cancer, you can come to me,\" the \"go signs\" for the tumors -- it causes them to highly express these chemokines. So, there's so much interplay here. I mean, there are so many possibilities for why tumors don't go to skeletal muscle. But it seems like by investigating, by attacking cancer, by searching where cancer is not, there has got to be something -- there's got to be something -- that's making this tissue resistant to tumors. And can we utilize -- can we take this property, this compound, this receptor, whatever it is that's controlling these anti-tumor properties and apply it to cancer therapy in general? Now, one thing that kind of ties the resistance of skeletal muscle to cancer -- to the cancer as a repair response gone out of control in the body -- is that skeletal muscle has a factor in it called \"MyoD.\" And what MyoD essentially does is, it causes cells to differentiate into muscle cells. So this compound, MyoD, has been tested on a lot of different cell types and been shown to actually convert this variety of cell types into skeletal muscle cells. So, is it possible that the tumor cells are going to the skeletal muscle tissue, but once in contact inside the skeletal muscle tissue, MyoD acts upon these tumor cells and causes them to become skeletal muscle cells? Maybe tumor cells are being disguised as skeletal muscle cells, and this is why it seems as if it is so rare.\nIt's not harmful; it has just repaired the muscle. Muscle is constantly being used -- constantly being damaged. If every time we tore a muscle or every time we stretched a muscle or moved in a wrong way, cancer occurred -- I mean, everybody would have cancer almost. And I hate to say that. But it seems as though muscle cell, possibly because of all its use, has adapted faster than other body tissues to respond to injury, to fine-tune this repair response and actually be able to finish the process which the body wants to finish. I really believe that the human body is very, very smart, and we can't counteract something the body is saying to do.\nIt's different when a bacteria comes into the body -- that's a foreign object -- we want that out. But when the body is actually initiating a process and we're calling it a disease, it doesn't seem as though elimination is the right solution. So even to go from there, it's possible, although far-fetched, that in the future we could almost think of cancer being used as a therapy. If those diseases where tissues are deteriorating -- for example Alzheimer's, where the brain, the brain cells, die and we need to restore new brain cells, new functional brain cells -- what if we could, in the future, use cancer? A tumor -- put it in the brain and cause it to differentiate into brain cells?\nThat's a very far-fetched idea, but I really believe that it may be possible. These cells are so versatile, these cancer cells are so versatile -- we just have to manipulate them in the right way. And again, some of these may be far-fetched, but I figured if there's anywhere to present far-fetched ideas, it's here at TED, so thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ева Вертес говорит о будущем медицины\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ева Вертес, которой на момент выступления всего лишь 19 лет, рассказывает о том, как она пришла к изучению медицины, и о своем желании понять природу рака и болезни Альцгеймера.\nСпасибо! Это большая честь для меня быть здесь, провести с вами последний день моего юношества. Сегодня я хочу поговорить с вами о будущем, но вначале я скажу вам немного о прошлом. Моя история началась задолго до моего рождения. Мою бабушку везли в поезде в Освенцим, лагерь смерти. Рельсы по которым шел поезд расходились на два пути. И каким-то образом, мы не знаем точно подробностей, но поезд свернул не туда и поехал в трудовой лагерь, а не в лагерь смерти. Моя бабушка выжила и вышла замуж за моего дедушку. Они жили в Венгрии, когда родилась моя мама. А когда маме было два года, в самом разгаре была венгерская революция, и они решили уехать из Венгрии. Они попали на корабль, и вот - еще одна развилка: корабль направлялся или в Канаду, или в Австралию. Они не знали куда они плыли, и в конце-концов приплыли в Канаду. Коротко говоря, так они оказались в Канаде. Моя бабушка была химиком. Она работала в институте Бантинг в Торонто, и в 44 года она умерла от рака желудка. Я ее никогда не видела, но я ношу ее точное имя - Ева Вертес и, как мне хочется думать, я также продолжаю ее увлечение наукой.\nЯ обнаружила в себе это увлечение когда мне было 9 лет, не так далеко отсюда. Моя семья путешествовала, и мы были у Большого Каньона. В детстве я не очень-то увлекалась чтением: папа пытался мне читать \"Братьев Харди\", я пробовала \"Нэнси Дрю\", - я все это пробовала, но мне просто не нравилось читать книги. Мама купила мне эту книгу, когда мы были у Большого Каньона, Она называлась \"Горячая зона\". В ней говорилось о вспышке эпидемии вируса Эболы. И что-то в этом во всем меня привлекло. На обложке был изображен бугорчатый вирус и мне вдруг захотелось её прочитать. Я взяла книгу, и все время, пока мы ехали от Большого Каньона до побережья Биг-Сюр в Калифорнии, а потом сюда, в Монтерей я читала эту книгу, и с этого момента я поняла, что я хочу связать свою жизнь с медициной. Я хотела быть как те исследователи, о которых я читала в книге, которые поехали в африканские джунгли, работали в исследовательских лабораториях и пытались выяснить, что это был за смертельный вирус. И с того момента, я стала читать все книги по медицине, которые мне попадались, и мне это очень нравилось. Я была пассивным наблюдателем мира медицины.\nНо как только я перешла в старшие классы, я подумала: \"Может быть, будучи старшеклассницей, я смогу стать активной участницей этого большого мира медицины.\" Мне было 14, и я написала профессорам в местный университет, может кто-нибудь возьмет меня в свою лабораторию. Мне никто не ответил. Да и правда, зачем отвечать 14-летнему подростку? Но мне удалось поговорить с одним профессором, доктором Джейкобсом, который принял меня в лабораторию. В то время я очень интересовалась неврологией и хотела заниматься проектом в этой области, в особенности изучать воздействие тяжелых металлов на развитие нервной системы. Я занялась этим, проработала в лаборатории год и получила результаты, которые, я думаю, были вполне ожидаемыми: если кормить плодовых мушек тяжелыми металлами, это серьезно нарушает их нервную систему. В спинном мозге образовывались разрывы. Нейроны спутывались разнообразными способами. И с того момента мне хотелось исследовать не нарушения, а то, как их предотвратить.\nИ это привело меня к болезни Альцгеймера. Я стала читать про эту болезнь и пыталась ознакомиться с исследованиями, и одновременно я занималась в медицинской библиотеке, и однажды прочитала статью о неких производных пурина. Казалось, что они обладают свойством способствовать росту клеток. И поскольку я имела наивные представления об этой области, я подумала: \"При Альцгеймере наблюдается отмирание клеток, что вызывает дефицит памяти. Но оказывается, есть это соединение производные пурина, которые способствуют росту клеток.\" И я подумала: \"Если они могут способствовать росту клеток, может быть, они могут также и препятствовать отмиранию клеток.\" И вот этим проектом я занималась в тот год, он продолжается и сейчас, и я обнаружила, что определенное производное пурина, которое называется гуанидин, уменьшило смертность клеток приблизительно на 60 процентов. И я представила эти результаты на Международной научной выставке, что было одним из самых замечательных событий в моей жизни. И там мне была присуждена награда \"Лучший в мире медицине\", что позволило мне попасть, или хотя бы приоткрыть дверь в мир большой медицины.\nИ с тех пор, поскольку я находилась в этом огромном восхитительном мире, мне хотелось исследовать его весь, но я знала, что это невозможно. Так что я сосредоточилась на теме раковых стволовых клеток. Именно об этом я бы хотела поговорить сегодня - о раке. Впервые услышав о стволовых клетках рака, я не совсем знала как связать это воедино. Я слышала о стволовых клетках, о том что они панацея будущего - лекарство от многих болезней в будущем, возможно. Но я так же слышала о раке как о страшнейшем заболевании нашего времени, так как можно связать вместе эти добро и зло? Прошлым летом, в Станфордском Университете я проводила исследование стволовых клеток рака. И во время работы читала литературу об онкологии, в попытке, опять же, ознакомиться с этой новой для меня областью. И оказалось, что новообразования начинаются именно со стволовых клеток. Меня поразил этот факт. Чем больше я читала, тем менее ужасающим казался мне рак.\nПохоже, что рак это прямой результат травмы. Если вы курите, вы вредите своим легким и в них развивается рак. Если вы пьете, вы вредите печени и развивается рак печени. И самое интересное, в некоторых исследованиях говорилось, что при переломе кости, может развиться рак кости. Причина в эти самых стволовых клетках, клетках имеющих феноменальную особенность образовывать любой тип тканей. Так что, когда тело чувствует повреждение того или иного органа и образовывает раковую опухоль - это фактически процесс ремонта. И когда организм замечает, что лёгкое повреждено, он понимает что лёгкое нужно восстановить. И тогда в лёгком зарождается рак, пытаясь восстановить повреждение, благодаря активному размножению стволовых клеток, которые могут превратиться в ткань лёгкого. Но кажется, что тело, пришедшее к этому изобретательному решению, не вполне может контролировать процесс. Запущенный механизм еще недостаточно налажен, чтобы правильно завершиться. Это меня просто поразило.\nМне кажется, мы ошибаемся когда воспринимаем рак как любую другую болезнь - в черно-белых тонах. При попытке вылечить рак, тем способом который мы используем сейчас - химиотерапией и облучением, мы бомбим организм или опухоль токсинами, или радиацией, чтобы уничтожить ее. Тем самым, практически возвращаясь к исходной точке. Мы удаляем раковые клетки, но наносим тот же ущерб, который тело изначально пыталось исправить. Может нам стоит задуматься не об уничтожении, а об управлении? Если каким-либо образом, мы заставим эти клетки превратиться в костную ткань, ткань легких или печени, в ту ткань, где рак начал развиваться - мы превратим это в процесс восстановления. И результат будет лучше чем до образования опухоли. Это кардинально поменяло мой взгляд на болезнь. Среди всех статей о раке прочитанных мною, большинство фокусировалось на теме генетики рака груди. На зарождении и развитии рака груди, отслеживании его распространения по телу, где он есть и куда он продвигается.\nНо меня озадачило то, что я никогда не слышала о раке сердца, или раке какой-либо из мышц тела вообще. А ведь мышечная масса составляют 50 процентов нашего тела, или даже более того. И тогда мне впервые подумалось: \"Ну что ж, должно быть существуют очевидные объяснения тому, что в мышце не возникает рак - или по крайней мере не тот, который я знаю.\" Итак, я углубилась в эту тему, нашла все статьи какие смогла, и крайне удивилась - так как оказалось, что речь идет о крайне редком явлении. В некоторых статьях даже говорилось, что мышечная ткань устойчива к раку, более того, не только к раку, но и к метастазам. Метастаз - это когда опухоль - когда кусочек отрывается, и проходя по кровяным сосудам попадает в другой орган. Это и есть метастаз. Это самая опасная составляющая рака. Если бы рак был локализован, мы наверняка смогли бы удалить его или сдержать его рост. Его действительно можно сдержать. Но как только он начинает распространяться - рак становится смертельным. Так что тот факт, что рак не только не образуется в мышцах, но и не стремиться в мышцу - дает нам пищу для размышлений. В статьях пишут: \"Метастаз в мышечной ткани - очень редкое явление.\" Но на этом все заканчивается. Никто не пытается выяснить почему.\nТак что я решила это выяснить. Первое что я сделала - отправила письма некоторым профессорам, кто специализируется в мышечной физиологии, и спросила: \"Эй, похоже что рак не образуется в мышцах, есть ли этому объяснение?\" И большинство ответов, которые я получила, указывали на то, что мышечная ткань воспроизводится по-другому. Это означает, что хоть мышцы и состоят из клеток, эти клетки не делятся. Так что для рака - это не подходящая мишень. Но опять же, тот факт, что метастаз не проникает в мышечную ткань, все равно необъясним. Более того, нервная ткань, такая как мозг - подвержена раку, хотя клетки мозга тоже не делятся. Я решила выяснить почему. Вот некоторые из моих гипотез, над которыми я начну работать в майамском институте онкологии Сильвестр. И я думаю буду продолжать исследования, пока не найду ответы. Но как известно, в науке полученные ответы неизбежно вызывают еще больше вопросов. Так что, мне кажется я буду заниматься этим всю оставшуюся жизнь.\nВот некоторые из моих гипотез. Первое, что ты думаешь при взгляде на скелетные мышцы, - это огромное количество кровеносных сосудов. И на первый взгляд, кажется будто кровеносные сосуды, это как скоростная трасса для клеток опухоли. Клетки опухоли способны путешествовать через кровеносные сосуды. И наверное вам кажется, что чем больше их проходит через ткань, тем вероятнее развитие опухоли, или метастаза. И первое, о чем я подумала: \"Не благоприятнее ли раку развиваться именно в мышцах?\" И правда, ведь раковые новообразования требуют процесса, называемого ангиогенез, то есть, когда опухоль подчиняет кровеносные сосуды себе, чтобы снабжать себя питательными веществами. Без ангиогенеза новообразование остается крошечным и не может причинить вреда. Таким образом, ангиогенез - центральный процесс в патогенезе рака.\nМне запомнилась одна статья, которую я читала, пытаясь понять, почему рак не развивается в мышечной ткани, и в которой сообщалось о 16 процентах микро-метастазов, обнаруженных в мышце во время вскрытия. 16 процентов! То есть в мышце находились крошечные опухоли, но их размер - всего 0.16 от величины нормального метастаза, что свидетельствует о том, что мышечная ткань способна контролировать ангиогенез, то есть способна контролировать захват опухолью кровяных сосудов. Мы много пользуемся своими мускулами. Одна из частей нашего тела - наше сердце все время работает. Мы постоянно двигаемся и напрягаем мышцы. Может ли быть так, что мышцы интуитивно \"знают\" что им нужно постоянное кровоснабжение? Им необходимо постоянно сокращаться, поэтому они ведут себя очень эгоистично - припасают все кровеносные сосуды только для себя. Таким образом, когда метастаз попадает в мышечную ткань ему не достается крови и он не может расти.\nЭто предполагает, что существует некий анти-ангиогенезный фактор которым обладают мышцы, или даже больше, фактор направляющий ангиогенез, который указывает где кровеносные сосуды должны расти. В будущем это может послужить нам в борьбе с раком. И есть еще кое-что очень интересное в том, как распространяются клетки опухоли в организме - это очень сложный механизм - \"хемокинная система\". Хемокины по существу есть химические регуляторы, которые представляют для рака красный и зеленый свет светофора. Опухоль выделяет свои хемокинные рецепторы и если другой орган, где-то в другой части тела будет иметь подходящие к ним хемокины, то новообразование, распознав их, отправиться туда. Может ли быть, что мышечная ткань не вырабатывает такой тип молекул? И еще один очень интересный факт: есть несколько свидетельств о том, что когда мышца травмируется, метастазы направляются именно к ней.\nБолее того, когда мышца травмирована, это заставляет хемокины послать сигнал: \"Рак, иди к нам\", то есть - дает метастазам зеленый свет, и заставляет их следовать к этим хемокинам. То есть, между ними есть тесное взаимодействие. Есть столько возможных объяснений тому, почему новообразования не выживают в мышечной ткани. Но похоже, что исследуя рак, сражаясь с ним, выясняя условия где рака нет, должно быть что-то, должно быть что-то, что делает ткань устойчивой к новообразованиям. И можем ли мы использовать, выделить это свойство, соединение, или рецептор - что бы оно ни было - которое управляет этим анти-онкологическими свойствами и применить его в лечении рака? Есть фактор, связывающий устойчивость мышцы к раку и идею о том, что опухоль это ремонтный процесс вышедший из под контроля это то, что в мышце содержится белок называемый MyoD. Этот белок ответственен за превращение клеток в клетки мышечной ткани. MyoD был протестирован на большом количестве разных типов клеток, и выяснилось что все эти различные клетки он превращает в клетки мышцы. Итак, возможно что клетки опухоли попадают в мышечную ткань, но при контакте с самой тканью, на них воздействует MyoD и заставляет их превращаться в клетки мышцы. Может быть клетки опухоли превращаются в мышечные клетки, и это причина того, что они так редко наблюдаются в мышечной ткани.\nЭто не вредит мышце, это как раз восстанавливает ее. Мышцы постоянно используются и постоянно травмируются. Если бы каждый раз разорвав мышцу, растянув мышцу или просто неудачно двинувшись, возникал рак - почти все из нас были бы больны раком. Мне не нравится это говорить. Судя по всему клетка мышцы возможно из-за частого использования, быстрее чем остальные клетки адаптировалась к быстрому реагированию на травму, к точному регулированию этого восстановительного процесса и может завершить его так, как это предполагалось. Я верю, что человеческое тело - очень умный механизм, и мы не должны препятствовать его работе.\nЭто не тот случай, когда бактерия попадает в тело извне, - враждебный объект от которого мы хотим избавиться. Но когда само тело запускает процесс, хоть нам и кажется что это болезнь, но прекращать его это не совсем правильное решение. И уже сегодня, глядя в будущее, возможно, что придет время, когда рак будет использоваться как терапия. В некоторых заболеваниях приводящих к разрушению клеток, как например в болезни Альцгеймера, когда клетки мозга отмирают, и нам необходимо создать новые, работающие клетки, может в будущем нам удастся лечить раком? Внедрить в мозг новообразование и заставить его превратиться в клетки мозга?\nЭто очень надуманная идея, но я верю, что это возможно. Эти раковые клетки настолько многофункциональны, что нам лишь нужно научиться управлять ими правильным способом. Снова скажу, что эти идеи могут быть слишком надуманными, но я поняла, что если где-то и можно выставлять их на обозрение, так это здесь, на TED. Спасибо вам большое.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Eva Vertes: Meet the future of cancer research
TED Talk Subtitles and Transcript: Eva Vertes -- only 19 when she gave this talk -- discusses her journey toward studying medicine and her drive to understand the roots of cancer and Alzheimer’s.
Thank you. It's really an honor and a privilege to be here spending my last day as a teenager. Today I want to talk to you about the future, but first I'm going to tell you a bit about the past. My story starts way before I was born. My grandmother was on a train to Auschwitz, the death camp. And she was going along the tracks, and the tracks split. And somehow -- we don't really know exactly the whole story -- but the train took the wrong track and went to a work camp rather than the death camp. My grandmother survived and married my grandfather. They were living in Hungary, and my mother was born. And when my mother was two years old, the Hungarian revolution was raging, and they decided to escape Hungary. They got on a boat, and yet another divergence -- the boat was either going to Canada or to Australia. They got on and didn't know where they were going, and ended up in Canada. So, to make a long story short, they came to Canada. My grandmother was a chemist. She worked at the Banting Institute in Toronto, and at 44 she died of stomach cancer. I never met my grandmother, but I carry on her name -- her exact name, Eva Vertes -- and I like to think I carry on her scientific passion, too.
I found this passion not far from here, actually, when I was nine years old. My family was on a road trip and we were in the Grand Canyon. And I had never been a reader when I was young -- my dad had tried me with the Hardy Boys; I tried Nancy Drew; I tried all that -- and I just didn't like reading books. And my mother bought this book when we were at the Grand Canyon called "The Hot Zone." It was all about the outbreak of the Ebola virus. And something about it just kind of drew me towards it. There was this big sort of bumpy-looking virus on the cover, and I just wanted to read it. I picked up that book, and as we drove from the edge of the Grand Canyon to Big Sur, and to, actually, here where we are today, in Monterey, I read that book, and from when I was reading that book, I knew that I wanted to have a life in medicine. I wanted to be like the explorers I'd read about in the book, who went into the jungles of Africa, went into the research labs and just tried to figure out what this deadly virus was. So from that moment on, I read every medical book I could get my hands on, and I just loved it so much. I was a passive observer of the medical world.
It wasn't until I entered high school that I thought, "Maybe now, you know -- being a big high school kid -- I can maybe become an active part of this big medical world." I was 14, and I emailed professors at the local university to see if maybe I could go work in their lab. And hardly anyone responded. But I mean, why would they respond to a 14-year-old, anyway? And I got to go talk to one professor, Dr. Jacobs, who accepted me into the lab. At that time, I was really interested in neuroscience and wanted to do a research project in neurology -- specifically looking at the effects of heavy metals on the developing nervous system. So I started that, and worked in his lab for a year, and found the results that I guess you'd expect to find when you feed fruit flies heavy metals -- that it really, really impaired the nervous system. The spinal cord had breaks. The neurons were crossing in every which way. And from then I wanted to look not at impairment, but at prevention of impairment.
So that's what led me to Alzheimer's. I started reading about Alzheimer's and tried to familiarize myself with the research, and at the same time when I was in the -- I was reading in the medical library one day, and I read this article about something called "purine derivatives." And they seemed to have cell growth-promoting properties. And being naive about the whole field, I kind of thought, "Oh, you have cell death in Alzheimer's which is causing the memory deficit, and then you have this compound -- purine derivatives -- that are promoting cell growth." And so I thought, "Maybe if it can promote cell growth, it can inhibit cell death, too." And so that's the project that I pursued for that year, and it's continuing now as well, and found that a specific purine derivative called "guanidine" had inhibited the cell growth by approximately 60 percent. So I presented those results at the International Science Fair, which was just one of the most amazing experiences of my life. And there I was awarded "Best in the World in Medicine," which allowed me to get in, or at least get a foot in the door of the big medical world.
And from then on, since I was now in this huge exciting world, I wanted to explore it all. I wanted it all at once, but knew I couldn't really get that. And I stumbled across something called "cancer stem cells." And this is really what I want to talk to you about today -- about cancer. At first when I heard of cancer stem cells, I didn't really know how to put the two together. I'd heard of stem cells, and I'd heard of them as the panacea of the future -- the therapy of many diseases to come in the future, perhaps. But I'd heard of cancer as the most feared disease of our time, so how did the good and bad go together? Last summer I worked at Stanford University, doing some research on cancer stem cells. And while I was doing this, I was reading the cancer literature, trying to -- again -- familiarize myself with this new medical field. And it seemed that tumors actually begin from a stem cell. This fascinated me. The more I read, the more I looked at cancer differently and almost became less fearful of it.
It seems that cancer is a direct result to injury. If you smoke, you damage your lung tissue, and then lung cancer arises. If you drink, you damage your liver, and then liver cancer occurs. And it was really interesting -- there were articles correlating if you have a bone fracture, and then bone cancer arises. Because what stem cells are -- they're these phenomenal cells that really have the ability to differentiate into any type of tissue. So, if the body is sensing that you have damage to an organ and then it's initiating cancer, it's almost as if this is a repair response. And the cancer, the body is saying the lung tissue is damaged, we need to repair the lung. And cancer is originating in the lung trying to repair -- because you have this excessive proliferation of these remarkable cells that really have the potential to become lung tissue. But it's almost as if the body has originated this ingenious response, but can't quite control it. It hasn't yet become fine-tuned enough to finish what has been initiated. So this really, really fascinated me.
And I really think that we can't think about cancer -- let alone any disease -- in such black-and-white terms. If we eliminate cancer the way we're trying to do now, with chemotherapy and radiation, we're bombarding the body or the cancer with toxins, or with radiation, trying to kill it. It's almost as if we're getting back to this starting point. We're removing the cancer cells, but we're revealing the previous damage that the body has tried to fix. Shouldn't we think about manipulation, rather than elimination? If somehow we can cause these cells to differentiate -- to become bone tissue, lung tissue, liver tissue, whatever that cancer has been put there to do -- it would be a repair process. We'd end up better than we were before cancer. So, this really changed my view of looking at cancer. And while I was reading all these articles about cancer, it seemed that the articles -- a lot of them -- focused on, you know, the genetics of breast cancer, and the genesis and the progression of breast cancer -- tracking the cancer through the body, tracing where it is, where it goes.
But it struck me that I'd never heard of cancer of the heart, or cancer of any skeletal muscle for that matter. And skeletal muscle constitutes 50 percent of our body, or over 50 percent of our body. And so at first I kind of thought, "Well, maybe there's some obvious explanation why skeletal muscle doesn't get cancer -- at least not that I know of." So, I looked further into it, found as many articles as I could, and it was amazing -- because it turned out that it was very rare. Some articles even went as far as to say that skeletal muscle tissue is resistant to cancer, and furthermore, not only to cancer, but of metastases going to skeletal muscle. And what metastases are is when the tumor -- when a piece -- breaks off and travels through the blood stream and goes to a different organ. That's what a metastasis is. It's the part of cancer that is the most dangerous. If cancer was localized, we could likely remove it, or somehow -- you know, it's contained. It's very contained. But once it starts moving throughout the body, that's when it becomes deadly. So the fact that not only did cancer not seem to originate in skeletal muscles, but cancer didn't seem to go to skeletal muscle -- there seemed to be something here. So these articles were saying, you know, "Skeletal -- metastasis to skeletal muscle -- is very rare." But it was left at that. No one seemed to be asking why.
So I decided to ask why. At first -- the first thing I did was I emailed some professors who specialized in skeletal muscle physiology, and pretty much said, "Hey, it seems like cancer doesn't really go to skeletal muscle. Is there a reason for this?" And a lot of the replies I got were that muscle is terminally differentiated tissue. Meaning that you have muscle cells, but they're not dividing, so it doesn't seem like a good target for cancer to hijack. But then again, this fact that the metastases didn't go to skeletal muscle made that seem unlikely. And furthermore, that nervous tissue -- brain -- gets cancer, and brain cells are also terminally differentiated. So I decided to ask why. And here's some of, I guess, my hypotheses that I'll be starting to investigate this May at the Sylvester Cancer Institute in Miami. And I guess I'll keep investigating until I get the answers. But I know that in science, once you get the answers, inevitably you're going to have more questions. So I guess you could say that I'll probably be doing this for the rest of my life.
Some of my hypotheses are that when you first think about skeletal muscle, there's a lot of blood vessels going to skeletal muscle. And the first thing that makes me think is that blood vessels are like highways for the tumor cells. Tumor cells can travel through the blood vessels. And you think, the more highways there are in a tissue, the more likely it is to get cancer or to get metastases. So first of all I thought, you know, "Wouldn't it be favorable to cancer getting to skeletal muscle?" And as well, cancer tumors require a process called angiogenesis, which is really, the tumor recruits the blood vessels to itself to supply itself with nutrients so it can grow. Without angiogenesis, the tumor remains the size of a pinpoint and it's not harmful. So angiogenesis is really a central process to the pathogenesis of cancer.
And one article that really stood out to me when I was just reading about this, trying to figure out why cancer doesn't go to skeletal muscle, was that it had reported 16 percent of micro-metastases to skeletal muscle upon autopsy. 16 percent! Meaning that there were these pinpoint tumors in skeletal muscle, but only .16 percent of actual metastases -- suggesting that maybe skeletal muscle is able to control the angiogenesis, is able to control the tumors recruiting these blood vessels. We use skeletal muscles so much. It's the one portion of our body -- our heart's always beating. We're always moving our muscles. Is it possible that muscle somehow intuitively knows that it needs this blood supply? It needs to be constantly contracting, so therefore it's almost selfish. It's grabbing its blood vessels for itself. Therefore, when a tumor comes into skeletal muscle tissue, it can't get a blood supply, and can't grow.
So this suggests that maybe if there is an anti-angiogenic factor in skeletal muscle -- or perhaps even more, an angiogenic routing factor, so it can actually direct where the blood vessels grow -- this could be a potential future therapy for cancer. And another thing that's really interesting is that there's this whole -- the way tumors move throughout the body, it's a very complex system -- and there's something called the chemokine network. And chemokines are essentially chemical attractants, and they're the stop and go signals for cancer. So a tumor expresses chemokine receptors, and another organ -- a distant organ somewhere in the body -- will have the corresponding chemokines, and the tumor will see these chemokines and migrate towards it. Is it possible that skeletal muscle doesn't express this type of molecules? And the other really interesting thing is that when skeletal muscle -- there's been several reports that when skeletal muscle is injured, that's what correlates with metastases going to skeletal muscle.
And, furthermore, when skeletal muscle is injured, that's what causes chemokines -- these signals saying, "Cancer, you can come to me," the "go signs" for the tumors -- it causes them to highly express these chemokines. So, there's so much interplay here. I mean, there are so many possibilities for why tumors don't go to skeletal muscle. But it seems like by investigating, by attacking cancer, by searching where cancer is not, there has got to be something -- there's got to be something -- that's making this tissue resistant to tumors. And can we utilize -- can we take this property, this compound, this receptor, whatever it is that's controlling these anti-tumor properties and apply it to cancer therapy in general? Now, one thing that kind of ties the resistance of skeletal muscle to cancer -- to the cancer as a repair response gone out of control in the body -- is that skeletal muscle has a factor in it called "MyoD." And what MyoD essentially does is, it causes cells to differentiate into muscle cells. So this compound, MyoD, has been tested on a lot of different cell types and been shown to actually convert this variety of cell types into skeletal muscle cells. So, is it possible that the tumor cells are going to the skeletal muscle tissue, but once in contact inside the skeletal muscle tissue, MyoD acts upon these tumor cells and causes them to become skeletal muscle cells? Maybe tumor cells are being disguised as skeletal muscle cells, and this is why it seems as if it is so rare.
It's not harmful; it has just repaired the muscle. Muscle is constantly being used -- constantly being damaged. If every time we tore a muscle or every time we stretched a muscle or moved in a wrong way, cancer occurred -- I mean, everybody would have cancer almost. And I hate to say that. But it seems as though muscle cell, possibly because of all its use, has adapted faster than other body tissues to respond to injury, to fine-tune this repair response and actually be able to finish the process which the body wants to finish. I really believe that the human body is very, very smart, and we can't counteract something the body is saying to do.
It's different when a bacteria comes into the body -- that's a foreign object -- we want that out. But when the body is actually initiating a process and we're calling it a disease, it doesn't seem as though elimination is the right solution. So even to go from there, it's possible, although far-fetched, that in the future we could almost think of cancer being used as a therapy. If those diseases where tissues are deteriorating -- for example Alzheimer's, where the brain, the brain cells, die and we need to restore new brain cells, new functional brain cells -- what if we could, in the future, use cancer? A tumor -- put it in the brain and cause it to differentiate into brain cells?
That's a very far-fetched idea, but I really believe that it may be possible. These cells are so versatile, these cancer cells are so versatile -- we just have to manipulate them in the right way. And again, some of these may be far-fetched, but I figured if there's anywhere to present far-fetched ideas, it's here at TED, so thank you very much.
(Applause)
|
Ева Вертес говорит о будущем медицины
TED Talk Subtitles and Transcript: Ева Вертес, которой на момент выступления всего лишь 19 лет, рассказывает о том, как она пришла к изучению медицины, и о своем желании понять природу рака и болезни Альцгеймера.
Спасибо! Это большая честь для меня быть здесь, провести с вами последний день моего юношества. Сегодня я хочу поговорить с вами о будущем, но вначале я скажу вам немного о прошлом. Моя история началась задолго до моего рождения. Мою бабушку везли в поезде в Освенцим, лагерь смерти. Рельсы по которым шел поезд расходились на два пути. И каким-то образом, мы не знаем точно подробностей, но поезд свернул не туда и поехал в трудовой лагерь, а не в лагерь смерти. Моя бабушка выжила и вышла замуж за моего дедушку. Они жили в Венгрии, когда родилась моя мама. А когда маме было два года, в самом разгаре была венгерская революция, и они решили уехать из Венгрии. Они попали на корабль, и вот - еще одна развилка: корабль направлялся или в Канаду, или в Австралию. Они не знали куда они плыли, и в конце-концов приплыли в Канаду. Коротко говоря, так они оказались в Канаде. Моя бабушка была химиком. Она работала в институте Бантинг в Торонто, и в 44 года она умерла от рака желудка. Я ее никогда не видела, но я ношу ее точное имя - Ева Вертес и, как мне хочется думать, я также продолжаю ее увлечение наукой.
Я обнаружила в себе это увлечение когда мне было 9 лет, не так далеко отсюда. Моя семья путешествовала, и мы были у Большого Каньона. В детстве я не очень-то увлекалась чтением: папа пытался мне читать "Братьев Харди", я пробовала "Нэнси Дрю", - я все это пробовала, но мне просто не нравилось читать книги. Мама купила мне эту книгу, когда мы были у Большого Каньона, Она называлась "Горячая зона". В ней говорилось о вспышке эпидемии вируса Эболы. И что-то в этом во всем меня привлекло. На обложке был изображен бугорчатый вирус и мне вдруг захотелось её прочитать. Я взяла книгу, и все время, пока мы ехали от Большого Каньона до побережья Биг-Сюр в Калифорнии, а потом сюда, в Монтерей я читала эту книгу, и с этого момента я поняла, что я хочу связать свою жизнь с медициной. Я хотела быть как те исследователи, о которых я читала в книге, которые поехали в африканские джунгли, работали в исследовательских лабораториях и пытались выяснить, что это был за смертельный вирус. И с того момента, я стала читать все книги по медицине, которые мне попадались, и мне это очень нравилось. Я была пассивным наблюдателем мира медицины.
Но как только я перешла в старшие классы, я подумала: "Может быть, будучи старшеклассницей, я смогу стать активной участницей этого большого мира медицины." Мне было 14, и я написала профессорам в местный университет, может кто-нибудь возьмет меня в свою лабораторию. Мне никто не ответил. Да и правда, зачем отвечать 14-летнему подростку? Но мне удалось поговорить с одним профессором, доктором Джейкобсом, который принял меня в лабораторию. В то время я очень интересовалась неврологией и хотела заниматься проектом в этой области, в особенности изучать воздействие тяжелых металлов на развитие нервной системы. Я занялась этим, проработала в лаборатории год и получила результаты, которые, я думаю, были вполне ожидаемыми: если кормить плодовых мушек тяжелыми металлами, это серьезно нарушает их нервную систему. В спинном мозге образовывались разрывы. Нейроны спутывались разнообразными способами. И с того момента мне хотелось исследовать не нарушения, а то, как их предотвратить.
И это привело меня к болезни Альцгеймера. Я стала читать про эту болезнь и пыталась ознакомиться с исследованиями, и одновременно я занималась в медицинской библиотеке, и однажды прочитала статью о неких производных пурина. Казалось, что они обладают свойством способствовать росту клеток. И поскольку я имела наивные представления об этой области, я подумала: "При Альцгеймере наблюдается отмирание клеток, что вызывает дефицит памяти. Но оказывается, есть это соединение производные пурина, которые способствуют росту клеток." И я подумала: "Если они могут способствовать росту клеток, может быть, они могут также и препятствовать отмиранию клеток." И вот этим проектом я занималась в тот год, он продолжается и сейчас, и я обнаружила, что определенное производное пурина, которое называется гуанидин, уменьшило смертность клеток приблизительно на 60 процентов. И я представила эти результаты на Международной научной выставке, что было одним из самых замечательных событий в моей жизни. И там мне была присуждена награда "Лучший в мире медицине", что позволило мне попасть, или хотя бы приоткрыть дверь в мир большой медицины.
И с тех пор, поскольку я находилась в этом огромном восхитительном мире, мне хотелось исследовать его весь, но я знала, что это невозможно. Так что я сосредоточилась на теме раковых стволовых клеток. Именно об этом я бы хотела поговорить сегодня - о раке. Впервые услышав о стволовых клетках рака, я не совсем знала как связать это воедино. Я слышала о стволовых клетках, о том что они панацея будущего - лекарство от многих болезней в будущем, возможно. Но я так же слышала о раке как о страшнейшем заболевании нашего времени, так как можно связать вместе эти добро и зло? Прошлым летом, в Станфордском Университете я проводила исследование стволовых клеток рака. И во время работы читала литературу об онкологии, в попытке, опять же, ознакомиться с этой новой для меня областью. И оказалось, что новообразования начинаются именно со стволовых клеток. Меня поразил этот факт. Чем больше я читала, тем менее ужасающим казался мне рак.
Похоже, что рак это прямой результат травмы. Если вы курите, вы вредите своим легким и в них развивается рак. Если вы пьете, вы вредите печени и развивается рак печени. И самое интересное, в некоторых исследованиях говорилось, что при переломе кости, может развиться рак кости. Причина в эти самых стволовых клетках, клетках имеющих феноменальную особенность образовывать любой тип тканей. Так что, когда тело чувствует повреждение того или иного органа и образовывает раковую опухоль - это фактически процесс ремонта. И когда организм замечает, что лёгкое повреждено, он понимает что лёгкое нужно восстановить. И тогда в лёгком зарождается рак, пытаясь восстановить повреждение, благодаря активному размножению стволовых клеток, которые могут превратиться в ткань лёгкого. Но кажется, что тело, пришедшее к этому изобретательному решению, не вполне может контролировать процесс. Запущенный механизм еще недостаточно налажен, чтобы правильно завершиться. Это меня просто поразило.
Мне кажется, мы ошибаемся когда воспринимаем рак как любую другую болезнь - в черно-белых тонах. При попытке вылечить рак, тем способом который мы используем сейчас - химиотерапией и облучением, мы бомбим организм или опухоль токсинами, или радиацией, чтобы уничтожить ее. Тем самым, практически возвращаясь к исходной точке. Мы удаляем раковые клетки, но наносим тот же ущерб, который тело изначально пыталось исправить. Может нам стоит задуматься не об уничтожении, а об управлении? Если каким-либо образом, мы заставим эти клетки превратиться в костную ткань, ткань легких или печени, в ту ткань, где рак начал развиваться - мы превратим это в процесс восстановления. И результат будет лучше чем до образования опухоли. Это кардинально поменяло мой взгляд на болезнь. Среди всех статей о раке прочитанных мною, большинство фокусировалось на теме генетики рака груди. На зарождении и развитии рака груди, отслеживании его распространения по телу, где он есть и куда он продвигается.
Но меня озадачило то, что я никогда не слышала о раке сердца, или раке какой-либо из мышц тела вообще. А ведь мышечная масса составляют 50 процентов нашего тела, или даже более того. И тогда мне впервые подумалось: "Ну что ж, должно быть существуют очевидные объяснения тому, что в мышце не возникает рак - или по крайней мере не тот, который я знаю." Итак, я углубилась в эту тему, нашла все статьи какие смогла, и крайне удивилась - так как оказалось, что речь идет о крайне редком явлении. В некоторых статьях даже говорилось, что мышечная ткань устойчива к раку, более того, не только к раку, но и к метастазам. Метастаз - это когда опухоль - когда кусочек отрывается, и проходя по кровяным сосудам попадает в другой орган. Это и есть метастаз. Это самая опасная составляющая рака. Если бы рак был локализован, мы наверняка смогли бы удалить его или сдержать его рост. Его действительно можно сдержать. Но как только он начинает распространяться - рак становится смертельным. Так что тот факт, что рак не только не образуется в мышцах, но и не стремиться в мышцу - дает нам пищу для размышлений. В статьях пишут: "Метастаз в мышечной ткани - очень редкое явление." Но на этом все заканчивается. Никто не пытается выяснить почему.
Так что я решила это выяснить. Первое что я сделала - отправила письма некоторым профессорам, кто специализируется в мышечной физиологии, и спросила: "Эй, похоже что рак не образуется в мышцах, есть ли этому объяснение?" И большинство ответов, которые я получила, указывали на то, что мышечная ткань воспроизводится по-другому. Это означает, что хоть мышцы и состоят из клеток, эти клетки не делятся. Так что для рака - это не подходящая мишень. Но опять же, тот факт, что метастаз не проникает в мышечную ткань, все равно необъясним. Более того, нервная ткань, такая как мозг - подвержена раку, хотя клетки мозга тоже не делятся. Я решила выяснить почему. Вот некоторые из моих гипотез, над которыми я начну работать в майамском институте онкологии Сильвестр. И я думаю буду продолжать исследования, пока не найду ответы. Но как известно, в науке полученные ответы неизбежно вызывают еще больше вопросов. Так что, мне кажется я буду заниматься этим всю оставшуюся жизнь.
Вот некоторые из моих гипотез. Первое, что ты думаешь при взгляде на скелетные мышцы, - это огромное количество кровеносных сосудов. И на первый взгляд, кажется будто кровеносные сосуды, это как скоростная трасса для клеток опухоли. Клетки опухоли способны путешествовать через кровеносные сосуды. И наверное вам кажется, что чем больше их проходит через ткань, тем вероятнее развитие опухоли, или метастаза. И первое, о чем я подумала: "Не благоприятнее ли раку развиваться именно в мышцах?" И правда, ведь раковые новообразования требуют процесса, называемого ангиогенез, то есть, когда опухоль подчиняет кровеносные сосуды себе, чтобы снабжать себя питательными веществами. Без ангиогенеза новообразование остается крошечным и не может причинить вреда. Таким образом, ангиогенез - центральный процесс в патогенезе рака.
Мне запомнилась одна статья, которую я читала, пытаясь понять, почему рак не развивается в мышечной ткани, и в которой сообщалось о 16 процентах микро-метастазов, обнаруженных в мышце во время вскрытия. 16 процентов! То есть в мышце находились крошечные опухоли, но их размер - всего 0.16 от величины нормального метастаза, что свидетельствует о том, что мышечная ткань способна контролировать ангиогенез, то есть способна контролировать захват опухолью кровяных сосудов. Мы много пользуемся своими мускулами. Одна из частей нашего тела - наше сердце все время работает. Мы постоянно двигаемся и напрягаем мышцы. Может ли быть так, что мышцы интуитивно "знают" что им нужно постоянное кровоснабжение? Им необходимо постоянно сокращаться, поэтому они ведут себя очень эгоистично - припасают все кровеносные сосуды только для себя. Таким образом, когда метастаз попадает в мышечную ткань ему не достается крови и он не может расти.
Это предполагает, что существует некий анти-ангиогенезный фактор которым обладают мышцы, или даже больше, фактор направляющий ангиогенез, который указывает где кровеносные сосуды должны расти. В будущем это может послужить нам в борьбе с раком. И есть еще кое-что очень интересное в том, как распространяются клетки опухоли в организме - это очень сложный механизм - "хемокинная система". Хемокины по существу есть химические регуляторы, которые представляют для рака красный и зеленый свет светофора. Опухоль выделяет свои хемокинные рецепторы и если другой орган, где-то в другой части тела будет иметь подходящие к ним хемокины, то новообразование, распознав их, отправиться туда. Может ли быть, что мышечная ткань не вырабатывает такой тип молекул? И еще один очень интересный факт: есть несколько свидетельств о том, что когда мышца травмируется, метастазы направляются именно к ней.
Более того, когда мышца травмирована, это заставляет хемокины послать сигнал: "Рак, иди к нам", то есть - дает метастазам зеленый свет, и заставляет их следовать к этим хемокинам. То есть, между ними есть тесное взаимодействие. Есть столько возможных объяснений тому, почему новообразования не выживают в мышечной ткани. Но похоже, что исследуя рак, сражаясь с ним, выясняя условия где рака нет, должно быть что-то, должно быть что-то, что делает ткань устойчивой к новообразованиям. И можем ли мы использовать, выделить это свойство, соединение, или рецептор - что бы оно ни было - которое управляет этим анти-онкологическими свойствами и применить его в лечении рака? Есть фактор, связывающий устойчивость мышцы к раку и идею о том, что опухоль это ремонтный процесс вышедший из под контроля это то, что в мышце содержится белок называемый MyoD. Этот белок ответственен за превращение клеток в клетки мышечной ткани. MyoD был протестирован на большом количестве разных типов клеток, и выяснилось что все эти различные клетки он превращает в клетки мышцы. Итак, возможно что клетки опухоли попадают в мышечную ткань, но при контакте с самой тканью, на них воздействует MyoD и заставляет их превращаться в клетки мышцы. Может быть клетки опухоли превращаются в мышечные клетки, и это причина того, что они так редко наблюдаются в мышечной ткани.
Это не вредит мышце, это как раз восстанавливает ее. Мышцы постоянно используются и постоянно травмируются. Если бы каждый раз разорвав мышцу, растянув мышцу или просто неудачно двинувшись, возникал рак - почти все из нас были бы больны раком. Мне не нравится это говорить. Судя по всему клетка мышцы возможно из-за частого использования, быстрее чем остальные клетки адаптировалась к быстрому реагированию на травму, к точному регулированию этого восстановительного процесса и может завершить его так, как это предполагалось. Я верю, что человеческое тело - очень умный механизм, и мы не должны препятствовать его работе.
Это не тот случай, когда бактерия попадает в тело извне, - враждебный объект от которого мы хотим избавиться. Но когда само тело запускает процесс, хоть нам и кажется что это болезнь, но прекращать его это не совсем правильное решение. И уже сегодня, глядя в будущее, возможно, что придет время, когда рак будет использоваться как терапия. В некоторых заболеваниях приводящих к разрушению клеток, как например в болезни Альцгеймера, когда клетки мозга отмирают, и нам необходимо создать новые, работающие клетки, может в будущем нам удастся лечить раком? Внедрить в мозг новообразование и заставить его превратиться в клетки мозга?
Это очень надуманная идея, но я верю, что это возможно. Эти раковые клетки настолько многофункциональны, что нам лишь нужно научиться управлять ими правильным способом. Снова скажу, что эти идеи могут быть слишком надуманными, но я поняла, что если где-то и можно выставлять их на обозрение, так это здесь, на TED. Спасибо вам большое.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Eythor Bender: Human exoskeletons -- for war and healing\nTED Talk Subtitles and Transcript: Eythor Bender of Berkeley Bionics brings onstage two amazing exoskeletons, HULC and eLEGS -- robotic add-ons that could one day allow a human to carry 200 pounds without tiring, or allow a wheelchair user to stand and walk. It's a powerful onstage demo, with implications for human potential of all kinds.\nI want you now to imagine a wearable robot that gives you superhuman abilities, or another one that takes wheelchair users up standing and walking again. We at Berkeley Bionics call these robots exoskeletons. These are nothing else than something that you put on in the morning, and it will give you extra strength, and it will further enhance your speed, and it will help you, for instance, to manage your balance. It is actually the true integration of the man and the machine. But not only that -- it will integrate and network you to the universe and other devices out there.\nThis is just not some blue sky thinking. To show you now what we are working on by starting out talking about the American soldier, that on average does carry about 100 lbs. on their backs, and they are being asked to carry more equipment. Obviously, this is resulting in some major complications -- back injuries, 30 percent of them -- chronic back injuries. So we thought we would look at this challenge and create an exoskeleton that would help deal with this issue. So let me now introduce to you HULC -- or the Human Universal Load Carrier.\nSoldier: With the HULC exoskeleton, I can carry 200 lbs. over varied terrain for many hours. Its flexible design allows for deep squats, crawls and high-agility movements. It senses what I want to do, where I want to go, and then augments my strength and endurance.\nEythor Bender: We are ready with our industry partner to introduce this device, this new exoskeleton this year. So this is for real. Now let's turn our heads towards the wheelchair users, something that I'm particularly passionate about. There are 68 million people estimated to be in wheelchairs worldwide. This is about one percent of the total population. And that's actually a conservative estimate. We are talking here about, oftentimes, very young individuals with spinal cord injuries, that in the prime of their life -- 20s, 30s, 40s -- hit a wall and the wheelchair's the only option. But it is also the aging population that is multiplying in numbers. And the only option, pretty much -- when it's stroke or other complications -- is the wheelchair. And that is actually for the last 500 years, since its very successful introduction, I must say. So we thought we would start writing a brand new chapter of mobility. Let me now introduce you to eLEGS that is worn by Amanda Boxtel that 19 years ago was spinal cord injured, and as a result of that she has not been able to walk for 19 years until now.\n(Applause)\nAmanda Boxtel: Thank you.\n(Applause)\nEB: Amanda is wearing our eLEGS set. It has sensors. It's completely non-invasive, sensors in the crutches that send signals back to our onboard computer that is sitting here at her back. There are battery packs here as well that power motors that are sitting at her hips, as well as her knee joints, that move her forward in this kind of smooth and very natural gait.\nAB: I was 24 years old and at the top of my game when a freak summersault while downhill skiing paralyzed me. In a split second, I lost all sensation and movement below my pelvis. Not long afterwards, a doctor strode into my hospital room, and he said, \"Amanda, you'll never walk again.\" And that was 19 yeas ago. He robbed every ounce of hope from my being. Adaptive technology has since enabled me to learn how to downhill ski again, to rock climb and even handcycle. But nothing has been invented that enables me to walk, until now.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nEB: As you can see, we have the technology, we have the platforms to sit down and have discussions with you. It's in our hands, and we have all the potential here to change the lives of future generations -- not only for the soldiers, or for Amanda here and all the wheelchair users, but for everyone.\nAB: Thanks.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ейтор Бендер демонстрирует экзоскелеты для людей.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Эйтор Бендер из Беркли Бионикс показывает на сцене два удивительных экзоскелета, УЧПГ и еНоги -- роботизированные устройства, которые однажды могут позволить человеку переносить без усилий до 90 килограммов или позволят прикованным к инвалидным коляскам людям стоять и ходить. Эта яркая демонстрация с важными последствиями для различных потенциальных возможностей человека.\nЯ хочу, чтобы вы представили себе робота, которого можно надеть, который наделяет вас суперспособностями, или робота, который поднимает больных с инвалидных колясок и позволяет снова ходить. В Беркли Байоникс мы называем таких роботов экзоскелетами. Это не что иное, как предмет туалета, который вы надеваете на себя утром, и который даёт вам дополнительную силу, увеличивает скорость ваших передвижений, помогает вам, к примеру, поддерживать баланс. Это настоящая интеграция человека с машиной. Но не только -- это интеграция и соединение вас со вселенной и другими устройствами в ней.\nЭто не просто наивные размышления. Для того, чтобы показать вам, над чем мы работаем, поговорим об американском солдате, который носит на своих плечах в среднем 45 килограмм, и которого просят носить ещё больше. Очевидно, это приводит к различным серьёзным осложнениям -- в 30% к повреждениям спины -- хроническим повреждениям спины. Мы решили, что хотим изучить эту проблему и создать экзоскелет, который помог бы с ней справиться. Позвольте представить УЧПГ или Универсальный Человеческий Переносчик Грузов.\nСолдат: С помощью экзоскелета УЧПГ, я могу переносить 90 килограмм по различной местности в течении многих часов. Его дизайн позволяет низко приседать, ползать и выполнять другие очень проворные движения. Он чувствует, что я хочу сделать, куда я хочу пойти, и затем прибавляет мне силы и выносливости.\nЭйтор Бендер: Совместно с нашим промышленным партнёром мы готовы представить это устройство, этот новый экзоскелет в этом году. Т.е. это реальность. Давайте теперь обратим наш взор в сторону больных, прикованных к инвалидным коляскам, особенно важной для меня теме. По оценкам, 68 миллионов человек во всём мире прикованы к инвалидным креслам. Это приблизительно 1% от всего населения. И это по скромным подсчетам. Мы говорим, зачастую, об очень молодых людях с повреждениями спинного мозга, которые находятся в расцвете сил -- им 20, 30, 40 лет -- удар о стену и инвалидная коляска - единственный выход. Но это относится и к стареющему населению, которого становится всё больше. И единственный выход, в сущности -- если случился инсульт или другие осложнения -- инвалидная коляска. И так уже в течение последних 500 лет, т.к. это, должен отметить, очень успешное нововведение. Так мы решили начать писать новую страницу в свободе передвижения. Позвольте представить вам eНоги, которые носит сейчас Аманда Бокстел. Она повредила спинной мозг 19 лет назад, и в результате не могла ходить в течение 19 лет, до настоящего момента.\n(Аплодисменты)\nАманда Бокстел: Спасибо.\n(Аплодисменты)\nEБ: На Аманде сейчас еНоги, как я и сказал. В них есть датчики -- Полностью бесконтактные датчики в опорах, которые посылают сигналы обратно на бортовой компьютер, расположенный у неё на спине. Там же расположены и блоки батареи, которые питают двигатели, расположенные на её бёдрах и коленных суставах, которые двигают её вперёд плавной и очень естественной походкой.\nАБ: Мне было 24 года, когда в расцвете моей спортивной карьеры, сумасшедший кувырок во время горнолыжного спуска парализовал меня. За долю секунды я утратила все ощущения и движения ниже таза. Незадолго после этого, доктор перешагнул порог моей палаты и сказал: \"Аманда, ты больше никогда не будешь ходить.\" Это было 19 лет назад. Он лишил меня самой маленькой капельки надежды. Адаптивная технология позволила мне с тех пор снова научиться спускаться с гор на лыжах, подниматься в горы и даже заниматься хендсайклом. Но не было изобретено ничего, что позволило бы мне ходить до настоящего момента.\n(Аплодисменты)\n(Спасибо)\n(Аплодисменты)\nЕБ: Как вы видите, у нас есть технологии, у нас есть площадки, на которых мы можем сесть и обсудить их с вами. Это в наших силах, и у нас есть потенциал для того, чтобы изменить жизни будущих поколений -- не только для солдат, или для Аманды и всех прикованных к инвалидным коляскам, но для всех.\nАБ: Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Eythor Bender: Human exoskeletons -- for war and healing
TED Talk Subtitles and Transcript: Eythor Bender of Berkeley Bionics brings onstage two amazing exoskeletons, HULC and eLEGS -- robotic add-ons that could one day allow a human to carry 200 pounds without tiring, or allow a wheelchair user to stand and walk. It's a powerful onstage demo, with implications for human potential of all kinds.
I want you now to imagine a wearable robot that gives you superhuman abilities, or another one that takes wheelchair users up standing and walking again. We at Berkeley Bionics call these robots exoskeletons. These are nothing else than something that you put on in the morning, and it will give you extra strength, and it will further enhance your speed, and it will help you, for instance, to manage your balance. It is actually the true integration of the man and the machine. But not only that -- it will integrate and network you to the universe and other devices out there.
This is just not some blue sky thinking. To show you now what we are working on by starting out talking about the American soldier, that on average does carry about 100 lbs. on their backs, and they are being asked to carry more equipment. Obviously, this is resulting in some major complications -- back injuries, 30 percent of them -- chronic back injuries. So we thought we would look at this challenge and create an exoskeleton that would help deal with this issue. So let me now introduce to you HULC -- or the Human Universal Load Carrier.
Soldier: With the HULC exoskeleton, I can carry 200 lbs. over varied terrain for many hours. Its flexible design allows for deep squats, crawls and high-agility movements. It senses what I want to do, where I want to go, and then augments my strength and endurance.
Eythor Bender: We are ready with our industry partner to introduce this device, this new exoskeleton this year. So this is for real. Now let's turn our heads towards the wheelchair users, something that I'm particularly passionate about. There are 68 million people estimated to be in wheelchairs worldwide. This is about one percent of the total population. And that's actually a conservative estimate. We are talking here about, oftentimes, very young individuals with spinal cord injuries, that in the prime of their life -- 20s, 30s, 40s -- hit a wall and the wheelchair's the only option. But it is also the aging population that is multiplying in numbers. And the only option, pretty much -- when it's stroke or other complications -- is the wheelchair. And that is actually for the last 500 years, since its very successful introduction, I must say. So we thought we would start writing a brand new chapter of mobility. Let me now introduce you to eLEGS that is worn by Amanda Boxtel that 19 years ago was spinal cord injured, and as a result of that she has not been able to walk for 19 years until now.
(Applause)
Amanda Boxtel: Thank you.
(Applause)
EB: Amanda is wearing our eLEGS set. It has sensors. It's completely non-invasive, sensors in the crutches that send signals back to our onboard computer that is sitting here at her back. There are battery packs here as well that power motors that are sitting at her hips, as well as her knee joints, that move her forward in this kind of smooth and very natural gait.
AB: I was 24 years old and at the top of my game when a freak summersault while downhill skiing paralyzed me. In a split second, I lost all sensation and movement below my pelvis. Not long afterwards, a doctor strode into my hospital room, and he said, "Amanda, you'll never walk again." And that was 19 yeas ago. He robbed every ounce of hope from my being. Adaptive technology has since enabled me to learn how to downhill ski again, to rock climb and even handcycle. But nothing has been invented that enables me to walk, until now.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
EB: As you can see, we have the technology, we have the platforms to sit down and have discussions with you. It's in our hands, and we have all the potential here to change the lives of future generations -- not only for the soldiers, or for Amanda here and all the wheelchair users, but for everyone.
AB: Thanks.
(Applause)
|
Ейтор Бендер демонстрирует экзоскелеты для людей.
TED Talk Subtitles and Transcript: Эйтор Бендер из Беркли Бионикс показывает на сцене два удивительных экзоскелета, УЧПГ и еНоги -- роботизированные устройства, которые однажды могут позволить человеку переносить без усилий до 90 килограммов или позволят прикованным к инвалидным коляскам людям стоять и ходить. Эта яркая демонстрация с важными последствиями для различных потенциальных возможностей человека.
Я хочу, чтобы вы представили себе робота, которого можно надеть, который наделяет вас суперспособностями, или робота, который поднимает больных с инвалидных колясок и позволяет снова ходить. В Беркли Байоникс мы называем таких роботов экзоскелетами. Это не что иное, как предмет туалета, который вы надеваете на себя утром, и который даёт вам дополнительную силу, увеличивает скорость ваших передвижений, помогает вам, к примеру, поддерживать баланс. Это настоящая интеграция человека с машиной. Но не только -- это интеграция и соединение вас со вселенной и другими устройствами в ней.
Это не просто наивные размышления. Для того, чтобы показать вам, над чем мы работаем, поговорим об американском солдате, который носит на своих плечах в среднем 45 килограмм, и которого просят носить ещё больше. Очевидно, это приводит к различным серьёзным осложнениям -- в 30% к повреждениям спины -- хроническим повреждениям спины. Мы решили, что хотим изучить эту проблему и создать экзоскелет, который помог бы с ней справиться. Позвольте представить УЧПГ или Универсальный Человеческий Переносчик Грузов.
Солдат: С помощью экзоскелета УЧПГ, я могу переносить 90 килограмм по различной местности в течении многих часов. Его дизайн позволяет низко приседать, ползать и выполнять другие очень проворные движения. Он чувствует, что я хочу сделать, куда я хочу пойти, и затем прибавляет мне силы и выносливости.
Эйтор Бендер: Совместно с нашим промышленным партнёром мы готовы представить это устройство, этот новый экзоскелет в этом году. Т.е. это реальность. Давайте теперь обратим наш взор в сторону больных, прикованных к инвалидным коляскам, особенно важной для меня теме. По оценкам, 68 миллионов человек во всём мире прикованы к инвалидным креслам. Это приблизительно 1% от всего населения. И это по скромным подсчетам. Мы говорим, зачастую, об очень молодых людях с повреждениями спинного мозга, которые находятся в расцвете сил -- им 20, 30, 40 лет -- удар о стену и инвалидная коляска - единственный выход. Но это относится и к стареющему населению, которого становится всё больше. И единственный выход, в сущности -- если случился инсульт или другие осложнения -- инвалидная коляска. И так уже в течение последних 500 лет, т.к. это, должен отметить, очень успешное нововведение. Так мы решили начать писать новую страницу в свободе передвижения. Позвольте представить вам eНоги, которые носит сейчас Аманда Бокстел. Она повредила спинной мозг 19 лет назад, и в результате не могла ходить в течение 19 лет, до настоящего момента.
(Аплодисменты)
Аманда Бокстел: Спасибо.
(Аплодисменты)
EБ: На Аманде сейчас еНоги, как я и сказал. В них есть датчики -- Полностью бесконтактные датчики в опорах, которые посылают сигналы обратно на бортовой компьютер, расположенный у неё на спине. Там же расположены и блоки батареи, которые питают двигатели, расположенные на её бёдрах и коленных суставах, которые двигают её вперёд плавной и очень естественной походкой.
АБ: Мне было 24 года, когда в расцвете моей спортивной карьеры, сумасшедший кувырок во время горнолыжного спуска парализовал меня. За долю секунды я утратила все ощущения и движения ниже таза. Незадолго после этого, доктор перешагнул порог моей палаты и сказал: "Аманда, ты больше никогда не будешь ходить." Это было 19 лет назад. Он лишил меня самой маленькой капельки надежды. Адаптивная технология позволила мне с тех пор снова научиться спускаться с гор на лыжах, подниматься в горы и даже заниматься хендсайклом. Но не было изобретено ничего, что позволило бы мне ходить до настоящего момента.
(Аплодисменты)
(Спасибо)
(Аплодисменты)
ЕБ: Как вы видите, у нас есть технологии, у нас есть площадки, на которых мы можем сесть и обсудить их с вами. Это в наших силах, и у нас есть потенциал для того, чтобы изменить жизни будущих поколений -- не только для солдат, или для Аманды и всех прикованных к инвалидным коляскам, но для всех.
АБ: Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Lee Cronin: Print your own medicine\nTED Talk Subtitles and Transcript: Chemist Lee Cronin is working on a 3D printer that, instead of objects, is able to print molecules. An exciting potential long-term application: printing your own medicine using chemical inks.\nOrganic chemists make molecules, very complicated molecules, by chopping up a big molecule into small molecules and reverse engineering. And as a chemist, one of the things I wanted to ask my research group a couple of years ago is, could we make a really cool universal chemistry set? In essence, could we \"app\" chemistry?\nNow what would this mean, and how would we do it? Well to start to do this, we took a 3D printer and we started to print our beakers and our test tubes on one side and then print the molecule at the same time on the other side and combine them together in what we call reactionware. And so by printing the vessel and doing the chemistry at the same time, we may start to access this universal toolkit of chemistry.\nNow what could this mean? Well if we can embed biological and chemical networks like a search engine, so if you have a cell that's ill that you need to cure or bacteria that you want to kill, if you have this embedded in your device at the same time, and you do the chemistry, you may be able to make drugs in a new way.\nSo how are we doing this in the lab? Well it requires software, it requires hardware and it requires chemical inks. And so the really cool bit is, the idea is that we want to have a universal set of inks that we put out with the printer, and you download the blueprint, the organic chemistry for that molecule and you make it in the device. And so you can make your molecule in the printer using this software.\nSo what could this mean? Well, ultimately, it could mean that you could print your own medicine. And this is what we're doing in the lab at the moment.\nBut to take baby steps to get there, first of all we want to look at drug design and production, or drug discovery and manufacturing. Because if we can manufacture it after we've discovered it, we could deploy it anywhere. You don't need to go to the chemist anymore. We can print drugs at point of need. We can download new diagnostics. Say a new super bug has emerged. You put it in your search engine, and you create the drug to treat the threat. So this allows you on-the-fly molecular assembly.\nBut perhaps for me the core bit going into the future is this idea of taking your own stem cells, with your genes and your environment, and you print your own personal medicine.\nAnd if that doesn't seem fanciful enough, where do you think we're going to go? Well, you're going to have your own personal matter fabricator. Beam me up, Scotty.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ли Кронин: Создавайте свои лекарства\nTED Talk Subtitles and Transcript: Химик Ли Кронин работает над 3D принтером, который вместо объектов способен создавать молекулы. Перспектива долгосрочного применения: печать своих собственных медикаментов с использованием специальных химических чернил.\nХимики-органики получают молекулы очень сложные молекулы, путём расщепления большой молекулы на маленькие с помощью реверсивного проектирования. Будучи химиком, пару лет назад я хотел спросить свою исследовательскую группу о том, сможем ли мы сделать действительно хороший универсальный набор юного химика? По сути, могли бы мы сделать из химии некое «приложение»?\nЧто это могло бы означать? Как мы бы это осуществили? Для начала мы взяли 3D принтер и начали создавать наши мензурки и пробирки с одной стороны, и в то же самое время выращивать молекулу с другой стороны, Затем мы соединили их вместе в посуде для химических реакций. Таким образом, создавая сосуд и проводя химические реакции одновременно, мы сможем получить доступ к этим универсальным инструментальным средствам химии.\nЧто это может означать? Если мы можем внедрить биологические и химические сети как особые поисковые системы, если у нас есть больная клетка, которой требуется лечение или бактерия, которую нужно уничтожить, и если это встроено в ваш прибор, в то же время вы проводите химические реакции, вы сможете делать лекарства принципиально новым способом.\nКак мы делаем это в своей лаборатории? Это требует программного и аппаратного обеспечения, и специального материала. Но действительно здóрово то, что мы хотим найти универсальный набор материалов, которые мы вставим в 3D принтер, и вы загрузите свой проект: структуру, свойства, метод синтеза этой органической молекулы, и создадите её в этом устройстве. Вы сделаете свою молекулу в 3D принтере, используя это программное обеспечение.\nЧто это может означать? В конечном счёте это означает возможность создания своих собственных лекарств. Это то, чем мы сейчас занимаемся в нашей лаборатории.\nНо чтобы сделать маленький шажок к этому будущему, сначала мы хотим обратиться к разработке и производству медикаментов, или к открытию новых лекарств и изучению фармацевтической промышленности. Поскольку, если мы можем сделать лекарство после того, как открыли его, мы смогли бы развернуть его производство где угодно. Вам больше не нужно идти в аптеку. Мы можем создавать медикаменты там, где это необходимо. У нас есть новый метод проведения диагностики. Скажем, появилась новая бактерия, устойчивая к антибиотикам. Вы помещаете её в поисковую систему, и создаёте препарат для устранения этой угрозы. Это позволяет вам осуществлять молекулярную сборку на лету.\nНо немного забегая в будущее, возможно основной идеей лично я считаю то, что вы сможете брать свои собственные стволовые клетки, с вашими генами и из вашей среды обитания, и создавать свои собственные, подходящие именно вам препараты.\nИ если это уже не кажется фантастическим, как вы думаете, что будет дальше? Возможно, у вас будет своя собственная маленькая фабрика по производству живой материи. Телепортируй меня, Скотти.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Lee Cronin: Print your own medicine
TED Talk Subtitles and Transcript: Chemist Lee Cronin is working on a 3D printer that, instead of objects, is able to print molecules. An exciting potential long-term application: printing your own medicine using chemical inks.
Organic chemists make molecules, very complicated molecules, by chopping up a big molecule into small molecules and reverse engineering. And as a chemist, one of the things I wanted to ask my research group a couple of years ago is, could we make a really cool universal chemistry set? In essence, could we "app" chemistry?
Now what would this mean, and how would we do it? Well to start to do this, we took a 3D printer and we started to print our beakers and our test tubes on one side and then print the molecule at the same time on the other side and combine them together in what we call reactionware. And so by printing the vessel and doing the chemistry at the same time, we may start to access this universal toolkit of chemistry.
Now what could this mean? Well if we can embed biological and chemical networks like a search engine, so if you have a cell that's ill that you need to cure or bacteria that you want to kill, if you have this embedded in your device at the same time, and you do the chemistry, you may be able to make drugs in a new way.
So how are we doing this in the lab? Well it requires software, it requires hardware and it requires chemical inks. And so the really cool bit is, the idea is that we want to have a universal set of inks that we put out with the printer, and you download the blueprint, the organic chemistry for that molecule and you make it in the device. And so you can make your molecule in the printer using this software.
So what could this mean? Well, ultimately, it could mean that you could print your own medicine. And this is what we're doing in the lab at the moment.
But to take baby steps to get there, first of all we want to look at drug design and production, or drug discovery and manufacturing. Because if we can manufacture it after we've discovered it, we could deploy it anywhere. You don't need to go to the chemist anymore. We can print drugs at point of need. We can download new diagnostics. Say a new super bug has emerged. You put it in your search engine, and you create the drug to treat the threat. So this allows you on-the-fly molecular assembly.
But perhaps for me the core bit going into the future is this idea of taking your own stem cells, with your genes and your environment, and you print your own personal medicine.
And if that doesn't seem fanciful enough, where do you think we're going to go? Well, you're going to have your own personal matter fabricator. Beam me up, Scotty.
(Applause)
|
Ли Кронин: Создавайте свои лекарства
TED Talk Subtitles and Transcript: Химик Ли Кронин работает над 3D принтером, который вместо объектов способен создавать молекулы. Перспектива долгосрочного применения: печать своих собственных медикаментов с использованием специальных химических чернил.
Химики-органики получают молекулы очень сложные молекулы, путём расщепления большой молекулы на маленькие с помощью реверсивного проектирования. Будучи химиком, пару лет назад я хотел спросить свою исследовательскую группу о том, сможем ли мы сделать действительно хороший универсальный набор юного химика? По сути, могли бы мы сделать из химии некое «приложение»?
Что это могло бы означать? Как мы бы это осуществили? Для начала мы взяли 3D принтер и начали создавать наши мензурки и пробирки с одной стороны, и в то же самое время выращивать молекулу с другой стороны, Затем мы соединили их вместе в посуде для химических реакций. Таким образом, создавая сосуд и проводя химические реакции одновременно, мы сможем получить доступ к этим универсальным инструментальным средствам химии.
Что это может означать? Если мы можем внедрить биологические и химические сети как особые поисковые системы, если у нас есть больная клетка, которой требуется лечение или бактерия, которую нужно уничтожить, и если это встроено в ваш прибор, в то же время вы проводите химические реакции, вы сможете делать лекарства принципиально новым способом.
Как мы делаем это в своей лаборатории? Это требует программного и аппаратного обеспечения, и специального материала. Но действительно здóрово то, что мы хотим найти универсальный набор материалов, которые мы вставим в 3D принтер, и вы загрузите свой проект: структуру, свойства, метод синтеза этой органической молекулы, и создадите её в этом устройстве. Вы сделаете свою молекулу в 3D принтере, используя это программное обеспечение.
Что это может означать? В конечном счёте это означает возможность создания своих собственных лекарств. Это то, чем мы сейчас занимаемся в нашей лаборатории.
Но чтобы сделать маленький шажок к этому будущему, сначала мы хотим обратиться к разработке и производству медикаментов, или к открытию новых лекарств и изучению фармацевтической промышленности. Поскольку, если мы можем сделать лекарство после того, как открыли его, мы смогли бы развернуть его производство где угодно. Вам больше не нужно идти в аптеку. Мы можем создавать медикаменты там, где это необходимо. У нас есть новый метод проведения диагностики. Скажем, появилась новая бактерия, устойчивая к антибиотикам. Вы помещаете её в поисковую систему, и создаёте препарат для устранения этой угрозы. Это позволяет вам осуществлять молекулярную сборку на лету.
Но немного забегая в будущее, возможно основной идеей лично я считаю то, что вы сможете брать свои собственные стволовые клетки, с вашими генами и из вашей среды обитания, и создавать свои собственные, подходящие именно вам препараты.
И если это уже не кажется фантастическим, как вы думаете, что будет дальше? Возможно, у вас будет своя собственная маленькая фабрика по производству живой материи. Телепортируй меня, Скотти.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Billy Collins: Two poems about what dogs think (probably)\nTED Talk Subtitles and Transcript: What must our dogs be thinking when they look at us? Poet Billy Collins imagines the inner lives of two very different companions. It’s a charming short talk, perfect for taking a break and dreaming …\nI don't know if you've noticed, but there's been a spate of books that have come out lately contemplating or speculating on the cognition and emotional life of dogs. Do they think, do they feel and, if so, how? So this afternoon, in my limited time, I wanted to take the guesswork out of a lot of that by introducing you to two dogs, both of whom have taken the command \"speak\" quite literally.\nThe first dog is the first to go, and he is contemplating an aspect of his relationship to his owner, and the title is \"A Dog on His Master.\"\n\"As young as I look, I am growing older faster than he. Seven to one is the ratio, they tend to say. Whatever the number, I will pass him one day and take the lead, the way I do on our walks in the woods, and if this ever manages to cross his mind, it would be the sweetest shadow I have ever cast on snow or grass.\"\n(Applause)\nThank you.\nAnd our next dog speaks in something called the revenant, which means a spirit that comes back to visit you.\n\"I am the dog you put to sleep, as you like to call the needle of oblivion, come back to tell you this simple thing: I never liked you.\" (Laughter) \"When I licked your face, I thought of biting off your nose. When I watched you toweling yourself dry, I wanted to leap and unman you with a snap. I resented the way you moved, your lack of animal grace, the way you would sit in a chair to eat, a napkin on your lap, a knife in your hand. I would have run away but I was too weak, a trick you taught me while I was learning to sit and heel and, greatest of insults, shake hands without a hand. I admit the sight of the leash would excite me, but only because it meant I was about to smell things you had never touched. You do not want to believe this, but I have no reason to lie: I hated the car, hated the rubber toys, disliked your friends, and worse, your relatives. The jingling of my tags drove me mad. You always scratched me in the wrong place.\" (Laughter) \"All I ever wanted from you was food and water in my bowls. While you slept, I watched you breathe as the moon rose in the sky. It took all of my strength not to raise my head and howl. Now, I am free of the collar, free of the yellow raincoat, monogrammed sweater, the absurdity of your lawn, and that is all you need to know about this place, except what you already supposed and are glad it did not happen sooner, that everyone here can read and write, the dogs in poetry, the cats and all the others in prose.\"\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Билли Коллинз: Два стихотворения о возможных размышлениях собак\nTED Talk Subtitles and Transcript: О чём думают собаки, глядя на нас? Поэт Билли Коллинз пытается представить внутреннее состояние двух абсолютно разных собак. Это очаровательное краткое выступление идеально для развития воображения во время небольшого перерыва между делами.\nНе знаю, заметили ли вы, но за последнее время была опубликована целая серия книг об умственных и эмоциональных способностях собак. Думают ли они? Чувствуют? Если да, то как? Поэтому сегодня, выкроив немного времени, я хочу отбросить все догадки, познакомив вас с двумя собаками, которые поняли команду «голос» слегка буквально.\nПервое стихотворение о собаке, которая размышляет о взаимоотношениях со своим хозяином. Оно называется «Собака говорит о своём хозяине».\n«Сейчас я юн, но старею быстрее, чем он. Семь к одному — пролетают года, Однажды покину его навсегда. И поведу за собой, как сейчас, В лес на прогулку вожу, и тогда На ум ему может однажды придёт, Что раньше не знали ни снег, ни трава, Прекраснее тени, которой стал я».\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\nИ наш следующий пёс — это призрак, дух, вернувшийся, чтобы навестить своего хозяина.\n«Я — пёс, которого ты усыпил, тем, что зовёшь иглой забвения, вернулся, чтобы донести простую мысль — ты мне не нравился». (Смех) «Когда лизал твоё лицо, я думал, как бы нос отгрызть. А глядя, как ты вытирался, мечтал подпрыгнуть и кастрировать. Так возмутительны твои манеры двигаться, без грации животной, сидеть за трапезой на стуле — салфетка на коленях, нож в руке. Я бы сбежал, но был так слаб. Ты научил меня командам: сидеть, и рядом семенить, и, унижения верх, здороваться, хоть нет у меня рук. Да, признаю, что видеть поводок был рад я, ведь значил он, что я сейчас вдохну прекрасный аромат вещей, не знавших твоего прикосновения. Ты, может, этому поверить не захочешь, но лгать мне нет причин: я ненавидел твою машину, игрушки из резины, я не любил твоих друзей, но хуже всех были родственники кровные твои. Жетонов бряцанье меня с ума сводило. И ты всегда чесал меня не там, где мне хотелось. (Смех) Всё что хотел я от тебя: вода и пища в моей миске. Пока ты спал, я, слушая твоё дыханье, глядел, как в небе поднимается луна. Я сдерживался так, как только мог, чтоб, голову задравши, не завыть. Теперь я от ошейника свободен, как и от жёлтого плаща, от свитера с монограммой и от лужайки перед домом... И это всё, что надо знать тебе об этом месте за исключением того, что понял ты и сам, и рад, что не узнал об этом раньше, — способен каждый здесь читать, писать... Собаки — рифмами, а кошки и другие — прозой».\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Billy Collins: Two poems about what dogs think (probably)
TED Talk Subtitles and Transcript: What must our dogs be thinking when they look at us? Poet Billy Collins imagines the inner lives of two very different companions. It’s a charming short talk, perfect for taking a break and dreaming …
I don't know if you've noticed, but there's been a spate of books that have come out lately contemplating or speculating on the cognition and emotional life of dogs. Do they think, do they feel and, if so, how? So this afternoon, in my limited time, I wanted to take the guesswork out of a lot of that by introducing you to two dogs, both of whom have taken the command "speak" quite literally.
The first dog is the first to go, and he is contemplating an aspect of his relationship to his owner, and the title is "A Dog on His Master."
"As young as I look, I am growing older faster than he. Seven to one is the ratio, they tend to say. Whatever the number, I will pass him one day and take the lead, the way I do on our walks in the woods, and if this ever manages to cross his mind, it would be the sweetest shadow I have ever cast on snow or grass."
(Applause)
Thank you.
And our next dog speaks in something called the revenant, which means a spirit that comes back to visit you.
"I am the dog you put to sleep, as you like to call the needle of oblivion, come back to tell you this simple thing: I never liked you." (Laughter) "When I licked your face, I thought of biting off your nose. When I watched you toweling yourself dry, I wanted to leap and unman you with a snap. I resented the way you moved, your lack of animal grace, the way you would sit in a chair to eat, a napkin on your lap, a knife in your hand. I would have run away but I was too weak, a trick you taught me while I was learning to sit and heel and, greatest of insults, shake hands without a hand. I admit the sight of the leash would excite me, but only because it meant I was about to smell things you had never touched. You do not want to believe this, but I have no reason to lie: I hated the car, hated the rubber toys, disliked your friends, and worse, your relatives. The jingling of my tags drove me mad. You always scratched me in the wrong place." (Laughter) "All I ever wanted from you was food and water in my bowls. While you slept, I watched you breathe as the moon rose in the sky. It took all of my strength not to raise my head and howl. Now, I am free of the collar, free of the yellow raincoat, monogrammed sweater, the absurdity of your lawn, and that is all you need to know about this place, except what you already supposed and are glad it did not happen sooner, that everyone here can read and write, the dogs in poetry, the cats and all the others in prose."
Thank you.
(Applause)
|
Билли Коллинз: Два стихотворения о возможных размышлениях собак
TED Talk Subtitles and Transcript: О чём думают собаки, глядя на нас? Поэт Билли Коллинз пытается представить внутреннее состояние двух абсолютно разных собак. Это очаровательное краткое выступление идеально для развития воображения во время небольшого перерыва между делами.
Не знаю, заметили ли вы, но за последнее время была опубликована целая серия книг об умственных и эмоциональных способностях собак. Думают ли они? Чувствуют? Если да, то как? Поэтому сегодня, выкроив немного времени, я хочу отбросить все догадки, познакомив вас с двумя собаками, которые поняли команду «голос» слегка буквально.
Первое стихотворение о собаке, которая размышляет о взаимоотношениях со своим хозяином. Оно называется «Собака говорит о своём хозяине».
«Сейчас я юн, но старею быстрее, чем он. Семь к одному — пролетают года, Однажды покину его навсегда. И поведу за собой, как сейчас, В лес на прогулку вожу, и тогда На ум ему может однажды придёт, Что раньше не знали ни снег, ни трава, Прекраснее тени, которой стал я».
(Аплодисменты)
Спасибо.
И наш следующий пёс — это призрак, дух, вернувшийся, чтобы навестить своего хозяина.
«Я — пёс, которого ты усыпил, тем, что зовёшь иглой забвения, вернулся, чтобы донести простую мысль — ты мне не нравился». (Смех) «Когда лизал твоё лицо, я думал, как бы нос отгрызть. А глядя, как ты вытирался, мечтал подпрыгнуть и кастрировать. Так возмутительны твои манеры двигаться, без грации животной, сидеть за трапезой на стуле — салфетка на коленях, нож в руке. Я бы сбежал, но был так слаб. Ты научил меня командам: сидеть, и рядом семенить, и, унижения верх, здороваться, хоть нет у меня рук. Да, признаю, что видеть поводок был рад я, ведь значил он, что я сейчас вдохну прекрасный аромат вещей, не знавших твоего прикосновения. Ты, может, этому поверить не захочешь, но лгать мне нет причин: я ненавидел твою машину, игрушки из резины, я не любил твоих друзей, но хуже всех были родственники кровные твои. Жетонов бряцанье меня с ума сводило. И ты всегда чесал меня не там, где мне хотелось. (Смех) Всё что хотел я от тебя: вода и пища в моей миске. Пока ты спал, я, слушая твоё дыханье, глядел, как в небе поднимается луна. Я сдерживался так, как только мог, чтоб, голову задравши, не завыть. Теперь я от ошейника свободен, как и от жёлтого плаща, от свитера с монограммой и от лужайки перед домом... И это всё, что надо знать тебе об этом месте за исключением того, что понял ты и сам, и рад, что не узнал об этом раньше, — способен каждый здесь читать, писать... Собаки — рифмами, а кошки и другие — прозой».
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Alex Wissner-Gross: A new equation for intelligence\nTED Talk Subtitles and Transcript: Is there an equation for intelligence? Yes. It’s F = T ∇ Sτ. In a fascinating and informative talk, physicist and computer scientist Alex Wissner-Gross explains what in the world that means. (Filmed at TEDxBeaconStreet.)\nIntelligence -- what is it? If we take a look back at the history of how intelligence has been viewed, one seminal example has been Edsger Dijkstra's famous quote that \"the question of whether a machine can think is about as interesting as the question of whether a submarine can swim.\" Now, Edsger Dijkstra, when he wrote this, intended it as a criticism of the early pioneers of computer science, like Alan Turing. However, if you take a look back and think about what have been the most empowering innovations that enabled us to build artificial machines that swim and artificial machines that [fly], you find that it was only through understanding the underlying physical mechanisms of swimming and flight that we were able to build these machines. And so, several years ago, I undertook a program to try to understand the fundamental physical mechanisms underlying intelligence.\nLet's take a step back. Let's first begin with a thought experiment. Pretend that you're an alien race that doesn't know anything about Earth biology or Earth neuroscience or Earth intelligence, but you have amazing telescopes and you're able to watch the Earth, and you have amazingly long lives, so you're able to watch the Earth over millions, even billions of years. And you observe a really strange effect. You observe that, over the course of the millennia, Earth is continually bombarded with asteroids up until a point, and that at some point, corresponding roughly to our year, 2000 AD, asteroids that are on a collision course with the Earth that otherwise would have collided mysteriously get deflected or they detonate before they can hit the Earth. Now of course, as earthlings, we know the reason would be that we're trying to save ourselves. We're trying to prevent an impact. But if you're an alien race who doesn't know any of this, doesn't have any concept of Earth intelligence, you'd be forced to put together a physical theory that explains how, up until a certain point in time, asteroids that would demolish the surface of a planet mysteriously stop doing that. And so I claim that this is the same question as understanding the physical nature of intelligence.\nSo in this program that I undertook several years ago, I looked at a variety of different threads across science, across a variety of disciplines, that were pointing, I think, towards a single, underlying mechanism for intelligence. In cosmology, for example, there have been a variety of different threads of evidence that our universe appears to be finely tuned for the development of intelligence, and, in particular, for the development of universal states that maximize the diversity of possible futures. In game play, for example, in Go -- everyone remembers in 1997 when IBM's Deep Blue beat Garry Kasparov at chess -- fewer people are aware that in the past 10 years or so, the game of Go, arguably a much more challenging game because it has a much higher branching factor, has also started to succumb to computer game players for the same reason: the best techniques right now for computers playing Go are techniques that try to maximize future options during game play. Finally, in robotic motion planning, there have been a variety of recent techniques that have tried to take advantage of abilities of robots to maximize future freedom of action in order to accomplish complex tasks. And so, taking all of these different threads and putting them together, I asked, starting several years ago, is there an underlying mechanism for intelligence that we can factor out of all of these different threads? Is there a single equation for intelligence?\nAnd the answer, I believe, is yes. [\"F = T ∇ Sτ\"] What you're seeing is probably the closest equivalent to an E = mc² for intelligence that I've seen. So what you're seeing here is a statement of correspondence that intelligence is a force, F, that acts so as to maximize future freedom of action. It acts to maximize future freedom of action, or keep options open, with some strength T, with the diversity of possible accessible futures, S, up to some future time horizon, tau. In short, intelligence doesn't like to get trapped. Intelligence tries to maximize future freedom of action and keep options open. And so, given this one equation, it's natural to ask, so what can you do with this? How predictive is it? Does it predict human-level intelligence? Does it predict artificial intelligence? So I'm going to show you now a video that will, I think, demonstrate some of the amazing applications of just this single equation.\n(Video) Narrator: Recent research in cosmology has suggested that universes that produce more disorder, or \"entropy,\" over their lifetimes should tend to have more favorable conditions for the existence of intelligent beings such as ourselves. But what if that tentative cosmological connection between entropy and intelligence hints at a deeper relationship? What if intelligent behavior doesn't just correlate with the production of long-term entropy, but actually emerges directly from it? To find out, we developed a software engine called Entropica, designed to maximize the production of long-term entropy of any system that it finds itself in. Amazingly, Entropica was able to pass multiple animal intelligence tests, play human games, and even earn money trading stocks, all without being instructed to do so. Here are some examples of Entropica in action.\nJust like a human standing upright without falling over, here we see Entropica automatically balancing a pole using a cart. This behavior is remarkable in part because we never gave Entropica a goal. It simply decided on its own to balance the pole. This balancing ability will have appliactions for humanoid robotics and human assistive technologies. Just as some animals can use objects in their environments as tools to reach into narrow spaces, here we see that Entropica, again on its own initiative, was able to move a large disk representing an animal around so as to cause a small disk, representing a tool, to reach into a confined space holding a third disk and release the third disk from its initially fixed position. This tool use ability will have applications for smart manufacturing and agriculture. In addition, just as some other animals are able to cooperate by pulling opposite ends of a rope at the same time to release food, here we see that Entropica is able to accomplish a model version of that task. This cooperative ability has interesting implications for economic planning and a variety of other fields.\nEntropica is broadly applicable to a variety of domains. For example, here we see it successfully playing a game of pong against itself, illustrating its potential for gaming. Here we see Entropica orchestrating new connections on a social network where friends are constantly falling out of touch and successfully keeping the network well connected. This same network orchestration ability also has applications in health care, energy, and intelligence. Here we see Entropica directing the paths of a fleet of ships, successfully discovering and utilizing the Panama Canal to globally extend its reach from the Atlantic to the Pacific. By the same token, Entropica is broadly applicable to problems in autonomous defense, logistics and transportation.\nFinally, here we see Entropica spontaneously discovering and executing a buy-low, sell-high strategy on a simulated range traded stock, successfully growing assets under management exponentially. This risk management ability will have broad applications in finance and insurance.\nAlex Wissner-Gross: So what you've just seen is that a variety of signature human intelligent cognitive behaviors such as tool use and walking upright and social cooperation all follow from a single equation, which drives a system to maximize its future freedom of action.\nNow, there's a profound irony here. Going back to the beginning of the usage of the term robot, the play \"RUR,\" there was always a concept that if we developed machine intelligence, there would be a cybernetic revolt. The machines would rise up against us. One major consequence of this work is that maybe all of these decades, we've had the whole concept of cybernetic revolt in reverse. It's not that machines first become intelligent and then megalomaniacal and try to take over the world. It's quite the opposite, that the urge to take control of all possible futures is a more fundamental principle than that of intelligence, that general intelligence may in fact emerge directly from this sort of control-grabbing, rather than vice versa.\nAnother important consequence is goal seeking. I'm often asked, how does the ability to seek goals follow from this sort of framework? And the answer is, the ability to seek goals will follow directly from this in the following sense: just like you would travel through a tunnel, a bottleneck in your future path space, in order to achieve many other diverse objectives later on, or just like you would invest in a financial security, reducing your short-term liquidity in order to increase your wealth over the long term, goal seeking emerges directly from a long-term drive to increase future freedom of action.\nFinally, Richard Feynman, famous physicist, once wrote that if human civilization were destroyed and you could pass only a single concept on to our descendants to help them rebuild civilization, that concept should be that all matter around us is made out of tiny elements that attract each other when they're far apart but repel each other when they're close together. My equivalent of that statement to pass on to descendants to help them build artificial intelligences or to help them understand human intelligence, is the following: Intelligence should be viewed as a physical process that tries to maximize future freedom of action and avoid constraints in its own future.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Алекс Висснер-Гросс: Новое уравнение интеллекта\nTED Talk Subtitles and Transcript: Существует ли уравнение интеллекта? Да. Вот оно: F = T ∇ Sτ. В своей пленительной и информативной речи физик и информатик Алекс Висснер-Гросс объясняет, что скрывается за этим уравнением. (Снято во время TEDxBeaconStreet)\nЧто такое интеллект? Если мы обратимся к истории того, как рассматривали интеллект, одним из основополагающих примеров было известное высказывание Эдсгера Дейкстра: «Вопрос «Умеет ли компьютер думать?» имеет не больше смысла, чем вопрос «Умеет ли подводная лодка плавать?». Когда Эдсгер Дейкстра написал это, он хотел тем самым раскритиковать таких пионеров информатики, как Алан Тьюринг. Однако если вы посмотрите в прошлое и подумаете о том, какими были наиболее полезные инновации, позволившие нам построить искусственные плавательные и летательные аппараты, вы обнаружите, только понимание физических механизмов, лежащих в основе плавания и полёта, позволило нам построить эти машины. Поэтому несколько лет назад я присоединился к одной программе, чтобы попытаться понять фундаментальные физические механизмы, ответственные за интеллект.\nДавайте сделаем отступление. Давайте начнём с мысленного эксперимента. Представьте, что вы внеземная раса, которая ничего не знает о биологии Земли, или земной нейробиологии, или земном интеллекте. Но у вас есть изумительные телескопы, вы способны наблюдать за Землёй. У вас удивительно большая продолжительность жизни, поэтому вы можете наблюдать за Землёй на протяжении миллионов, даже миллиардов лет. И вы наблюдаете очень странные происшествия. Вы видите, что на протяжении тысячелетий вплоть до некоторого момента Землю постоянно бомбардируют астероиды. Но в некоторый момент, соответствующий примерно нашему году, 2000 от Рождества Христова, астероиды, которые находятся на курсе столкновения с Землёй и вот-вот с ней столкнутся, магически отклоняются от столкновения или детонируют до того, как достичь Земли. Разумеется, как земляне мы знаем, что причина была бы в том, что мы пытаемся спасти себя. Мы пытаемся предотвратить столкновение. Но если вы внеземная раса, которая не знает этого, не имеет никакого представления об интеллекте Земли, вам пришлось бы создать физическую теорию, объясняющую, как астероиды, вплоть до определённого момента уничтожающие поверхность планеты, вдруг таинственно перестали делать это. Я заявляю, что это вопрос из той же сферы, что и понимание физической природы интеллекта.\nВ программе, к которой я присоединился несколько лет назад, я изучил различные дискуссии во всех областях науки, во множестве дисциплин, которые указывали, я думаю, на общий глубинный механизм интеллекта. Например, в космологии есть ряд подтверждений того, что наша вселенная выглядит тщательно настроенной на развитие интеллекта, и в частности, на развитие универсальных состояний, которые максимизируют разнообразие возможных вариантов будущего. В играх, например, в го — все помнят 1997 год, когда суперкомпьютер IBM Deep Blue победил Гарри Каспарова в шахматы — немногие люди знают, что за последние 10 лет или около того игра го, значительно более сложная вследствие значительно большей степени ветвления, также начала поддаваться игрокам-компьютерам и по той же причине: сейчас наилучшие техники для компьютеров, которые играют в го, это техники, которые пытаются максимизировать варианты развития по ходу игры. Наконец, при планировании движения роботов существует немало свежих технологий, пытающихся воспользоваться способностями роботов максимизировать будущую свободу действий для выполнения сложных задач. Собирая вместе эту информацию и складывая её вместе, несколько лет назад я задался вопросом: существует ли глубинный механизм интеллекта который мы можем выделить из всей этой информации? Существует ли единственное уравнение интеллекта?\nИ ответ, я думаю, «да». [\"F = T ∇ Sτ\"] Вы видите то, что, возможно, является ближайшим эквивалентом Е = mc² для интеллекта, который я изучил. Вы видите выражение соответствия того, что интеллект является силой, F, которая действует таким образом, чтобы максимизировать будущую свободу действий. Она действует для максимизации будущей свободы действий или сохранения возможностей открытыми с некоторой силой Т, с разнообразием возможных доступных вариантов будущего, S, вплоть до некоторого будущего временного горизонта, тау. Короче говоря, интеллект не хочет попасть в ловушку. Он пытается максимизировать свободу действий в будущем и сохранить варианты открытыми. У нас есть это уравнение, и возникает вопрос: что мы можем с ним сделать? Есть ли у него сила предсказания? Предсказывает ли оно уровень интеллекта людей? Предсказывает ли оно искусственный интеллект? Сейчас вы увидите видео, которое, я полагаю, покажет некоторые из удивительных применений этого уравнения.\n(Видео) Рассказчик: Недавние исследования в космологии предположили, что вселенные, которые создают больше беспорядка, или энтропии, в течение своей жизни имеют более благоприятные условия для существования разумных существ, таких как мы с вами. Но что, если эта умозрительная космологическая связь между энтропией и интеллектом намекает на более глубокое взаимоотношение? Что, если разумное поведение не просто соотносится с созданием энтропии в длительной перспективе, но на самом деле возникает прямо из неё? Чтобы выяснить это, мы разработали программный продукт под названием «Энтропика», нацеленный на максимизацию создания энтропии в дальней перспективе любой системы, в которой он себя найдёт. Удивительно, «Энтропика» смогла пройти несколько тестов на интеллект для животных, сыграть в человеческие игры и даже заработать деньги, торгуя акциями — и всё это без каких-либо инструкций. Вот некоторые примеры работы «Энтропики».\nКак человек способен стоять прямо не падая, так и «Энтропика» автоматически балансирует шест с использованием тележки. Это поведение удивительно, потому что мы не задавали ей цель. Она сама решила балансировать шест. Эта способность поддерживать равновесие будет иметь применение в гуманоидной робототехнике и технологиях поддержки людей. Так же как некоторые животные могут использовать объекты в своём окружении как инструменты, чтобы пробраться через узкое пространство, здесь мы видим, как «Энтропика», снова по своей инициативе, смогла переместить большой диск, представляющий животное, таким образом, чтобы заставить маленький диск, представляющий инструмент, забраться в ограниченное пространство, удерживающее третий диск, и высвободить третий диск из его изначально фиксированной позиции. Эта способность использовать инструменты будет иметь применение в небольших производствах и аграрном хозяйстве. Вдобавок, также как некоторые другие животные способны сотрудничать, натягивая противоположные концы верёвки одновременно для высвобождения еды, здесь мы видим, что «Энтропика» способна выполнить моделированную версию этой задачи. Эта способность к сотрудничеству имеет интересные применения для планирования экономики и ряда других областей.\n«Энтропика» широко применима в ряде областей. Например, здесь мы видим, как она успешно играет в пинг-понг сама с собой, иллюстрируя свой потенциал к играм. Здесь мы видим «Энтропику», планирующую новые связи в социальной сети, где друзья постоянно пропадают из вида, и успешно поддерживающую связь в сети. Эта способность организации сети также имеет применение в здравоохранении, энергетике и создании искусственного интеллекта. Здесь мы видим, как «Энтропика» прокладывает пути флота кораблей, успешно обнаруживая и используя Панамский канал для достижения связи между Атлантическим и Тихим океанами. Эта способность делает «Энтропику» широко применимой к решению проблем автономной защиты, логистики и транспорта.\nНаконец, здесь мы видим «Энтропику», спонтанно обнаруживающую и осуществляющую стратегию «покупай дёшево — продавай дорого» в симулируемом периоде торговли акциями. Она успешно показательно наращивает активы под её управлением. Эта способность управления риском будет иметь широкие применения в финансах и страховании.\nАлекс Висснер-Гросс: То, что вы сейчас увидели, является набором отличительных черт человеческого интеллекта и его поведения, например, использование инструментов, прямохождение и общественное сотрудничество. Все они следуют из уравнения, которое заставляет систему максимизировать свободу действий в будущем.\nЗдесь кроется глубокая ирония. Вернёмся к первым упоминаниям термина «робот» в пьесе «Р. У. Р.». Всегда существовало мнение, что если бы мы создали машинный интеллект, произошла бы киберреволюция. Машины бы восстали против нас. Одним большим следствием этой работы является то, что, возможно, на протяжении последних десятилетий, мы наблюдали киберреволюцию в обратном направлении. Это не машины сначала стали разумными, а затем обзавелись манией величия и пытаются завоевать мир. Произошло нечто прямо противоположное. Желание контролировать все возможные варианты будущего — более фундаментальный принцип по сравнению с интеллектом; интеллект может возникать непосредственно из желания захватить контроль, но не наоборот.\nДругое важное следствие — поиск цели. Меня часто спрашивают, как способность поиска целей вытекает из этой модели. Я отвечаю, что способность искать цели следует прямо из этой модели вот каким образом: так же как если вы путешествуете через тоннель — довольно узкий путь из всех возможных путей — для достижения многих разнообразных целей в будущем, или инвестируете в финансовую безопасность, уменьшая краткосрочную ликвидность для того, чтобы увеличить благосостояние в долгосрочной перспективе, поиск цели возникает напрямую из долгосрочной необходимости увеличения свободы действий в будущем.\nНаконец, Ричард Фейнман, знаменитый физик, однажды написал, что если бы человеческая цивилизация находилась на грани уничтожения и у вас была бы возможность передать лишь одну идею потомкам, чтобы помочь им построить цивилизацию заново, эта идея должна быть в том, что вся материя вокруг нас создана из крошечных элементов, которые притягивают друг друга, когда они находятся далеко, но отталкивают друг друга, когда они находятся рядом. Мой эквивалент этого утверждения для передачи потомкам, чтобы помочь им построить искусственный интеллект или помочь им понять человеческую разумность, будет таким: интеллект должен рассматриваться как физический процесс, который пытается максимизировать свободу действий и избежать ограничений в будущем.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Alex Wissner-Gross: A new equation for intelligence
TED Talk Subtitles and Transcript: Is there an equation for intelligence? Yes. It’s F = T ∇ Sτ. In a fascinating and informative talk, physicist and computer scientist Alex Wissner-Gross explains what in the world that means. (Filmed at TEDxBeaconStreet.)
Intelligence -- what is it? If we take a look back at the history of how intelligence has been viewed, one seminal example has been Edsger Dijkstra's famous quote that "the question of whether a machine can think is about as interesting as the question of whether a submarine can swim." Now, Edsger Dijkstra, when he wrote this, intended it as a criticism of the early pioneers of computer science, like Alan Turing. However, if you take a look back and think about what have been the most empowering innovations that enabled us to build artificial machines that swim and artificial machines that [fly], you find that it was only through understanding the underlying physical mechanisms of swimming and flight that we were able to build these machines. And so, several years ago, I undertook a program to try to understand the fundamental physical mechanisms underlying intelligence.
Let's take a step back. Let's first begin with a thought experiment. Pretend that you're an alien race that doesn't know anything about Earth biology or Earth neuroscience or Earth intelligence, but you have amazing telescopes and you're able to watch the Earth, and you have amazingly long lives, so you're able to watch the Earth over millions, even billions of years. And you observe a really strange effect. You observe that, over the course of the millennia, Earth is continually bombarded with asteroids up until a point, and that at some point, corresponding roughly to our year, 2000 AD, asteroids that are on a collision course with the Earth that otherwise would have collided mysteriously get deflected or they detonate before they can hit the Earth. Now of course, as earthlings, we know the reason would be that we're trying to save ourselves. We're trying to prevent an impact. But if you're an alien race who doesn't know any of this, doesn't have any concept of Earth intelligence, you'd be forced to put together a physical theory that explains how, up until a certain point in time, asteroids that would demolish the surface of a planet mysteriously stop doing that. And so I claim that this is the same question as understanding the physical nature of intelligence.
So in this program that I undertook several years ago, I looked at a variety of different threads across science, across a variety of disciplines, that were pointing, I think, towards a single, underlying mechanism for intelligence. In cosmology, for example, there have been a variety of different threads of evidence that our universe appears to be finely tuned for the development of intelligence, and, in particular, for the development of universal states that maximize the diversity of possible futures. In game play, for example, in Go -- everyone remembers in 1997 when IBM's Deep Blue beat Garry Kasparov at chess -- fewer people are aware that in the past 10 years or so, the game of Go, arguably a much more challenging game because it has a much higher branching factor, has also started to succumb to computer game players for the same reason: the best techniques right now for computers playing Go are techniques that try to maximize future options during game play. Finally, in robotic motion planning, there have been a variety of recent techniques that have tried to take advantage of abilities of robots to maximize future freedom of action in order to accomplish complex tasks. And so, taking all of these different threads and putting them together, I asked, starting several years ago, is there an underlying mechanism for intelligence that we can factor out of all of these different threads? Is there a single equation for intelligence?
And the answer, I believe, is yes. ["F = T ∇ Sτ"] What you're seeing is probably the closest equivalent to an E = mc² for intelligence that I've seen. So what you're seeing here is a statement of correspondence that intelligence is a force, F, that acts so as to maximize future freedom of action. It acts to maximize future freedom of action, or keep options open, with some strength T, with the diversity of possible accessible futures, S, up to some future time horizon, tau. In short, intelligence doesn't like to get trapped. Intelligence tries to maximize future freedom of action and keep options open. And so, given this one equation, it's natural to ask, so what can you do with this? How predictive is it? Does it predict human-level intelligence? Does it predict artificial intelligence? So I'm going to show you now a video that will, I think, demonstrate some of the amazing applications of just this single equation.
(Video) Narrator: Recent research in cosmology has suggested that universes that produce more disorder, or "entropy," over their lifetimes should tend to have more favorable conditions for the existence of intelligent beings such as ourselves. But what if that tentative cosmological connection between entropy and intelligence hints at a deeper relationship? What if intelligent behavior doesn't just correlate with the production of long-term entropy, but actually emerges directly from it? To find out, we developed a software engine called Entropica, designed to maximize the production of long-term entropy of any system that it finds itself in. Amazingly, Entropica was able to pass multiple animal intelligence tests, play human games, and even earn money trading stocks, all without being instructed to do so. Here are some examples of Entropica in action.
Just like a human standing upright without falling over, here we see Entropica automatically balancing a pole using a cart. This behavior is remarkable in part because we never gave Entropica a goal. It simply decided on its own to balance the pole. This balancing ability will have appliactions for humanoid robotics and human assistive technologies. Just as some animals can use objects in their environments as tools to reach into narrow spaces, here we see that Entropica, again on its own initiative, was able to move a large disk representing an animal around so as to cause a small disk, representing a tool, to reach into a confined space holding a third disk and release the third disk from its initially fixed position. This tool use ability will have applications for smart manufacturing and agriculture. In addition, just as some other animals are able to cooperate by pulling opposite ends of a rope at the same time to release food, here we see that Entropica is able to accomplish a model version of that task. This cooperative ability has interesting implications for economic planning and a variety of other fields.
Entropica is broadly applicable to a variety of domains. For example, here we see it successfully playing a game of pong against itself, illustrating its potential for gaming. Here we see Entropica orchestrating new connections on a social network where friends are constantly falling out of touch and successfully keeping the network well connected. This same network orchestration ability also has applications in health care, energy, and intelligence. Here we see Entropica directing the paths of a fleet of ships, successfully discovering and utilizing the Panama Canal to globally extend its reach from the Atlantic to the Pacific. By the same token, Entropica is broadly applicable to problems in autonomous defense, logistics and transportation.
Finally, here we see Entropica spontaneously discovering and executing a buy-low, sell-high strategy on a simulated range traded stock, successfully growing assets under management exponentially. This risk management ability will have broad applications in finance and insurance.
Alex Wissner-Gross: So what you've just seen is that a variety of signature human intelligent cognitive behaviors such as tool use and walking upright and social cooperation all follow from a single equation, which drives a system to maximize its future freedom of action.
Now, there's a profound irony here. Going back to the beginning of the usage of the term robot, the play "RUR," there was always a concept that if we developed machine intelligence, there would be a cybernetic revolt. The machines would rise up against us. One major consequence of this work is that maybe all of these decades, we've had the whole concept of cybernetic revolt in reverse. It's not that machines first become intelligent and then megalomaniacal and try to take over the world. It's quite the opposite, that the urge to take control of all possible futures is a more fundamental principle than that of intelligence, that general intelligence may in fact emerge directly from this sort of control-grabbing, rather than vice versa.
Another important consequence is goal seeking. I'm often asked, how does the ability to seek goals follow from this sort of framework? And the answer is, the ability to seek goals will follow directly from this in the following sense: just like you would travel through a tunnel, a bottleneck in your future path space, in order to achieve many other diverse objectives later on, or just like you would invest in a financial security, reducing your short-term liquidity in order to increase your wealth over the long term, goal seeking emerges directly from a long-term drive to increase future freedom of action.
Finally, Richard Feynman, famous physicist, once wrote that if human civilization were destroyed and you could pass only a single concept on to our descendants to help them rebuild civilization, that concept should be that all matter around us is made out of tiny elements that attract each other when they're far apart but repel each other when they're close together. My equivalent of that statement to pass on to descendants to help them build artificial intelligences or to help them understand human intelligence, is the following: Intelligence should be viewed as a physical process that tries to maximize future freedom of action and avoid constraints in its own future.
Thank you very much.
(Applause)
|
Алекс Висснер-Гросс: Новое уравнение интеллекта
TED Talk Subtitles and Transcript: Существует ли уравнение интеллекта? Да. Вот оно: F = T ∇ Sτ. В своей пленительной и информативной речи физик и информатик Алекс Висснер-Гросс объясняет, что скрывается за этим уравнением. (Снято во время TEDxBeaconStreet)
Что такое интеллект? Если мы обратимся к истории того, как рассматривали интеллект, одним из основополагающих примеров было известное высказывание Эдсгера Дейкстра: «Вопрос «Умеет ли компьютер думать?» имеет не больше смысла, чем вопрос «Умеет ли подводная лодка плавать?». Когда Эдсгер Дейкстра написал это, он хотел тем самым раскритиковать таких пионеров информатики, как Алан Тьюринг. Однако если вы посмотрите в прошлое и подумаете о том, какими были наиболее полезные инновации, позволившие нам построить искусственные плавательные и летательные аппараты, вы обнаружите, только понимание физических механизмов, лежащих в основе плавания и полёта, позволило нам построить эти машины. Поэтому несколько лет назад я присоединился к одной программе, чтобы попытаться понять фундаментальные физические механизмы, ответственные за интеллект.
Давайте сделаем отступление. Давайте начнём с мысленного эксперимента. Представьте, что вы внеземная раса, которая ничего не знает о биологии Земли, или земной нейробиологии, или земном интеллекте. Но у вас есть изумительные телескопы, вы способны наблюдать за Землёй. У вас удивительно большая продолжительность жизни, поэтому вы можете наблюдать за Землёй на протяжении миллионов, даже миллиардов лет. И вы наблюдаете очень странные происшествия. Вы видите, что на протяжении тысячелетий вплоть до некоторого момента Землю постоянно бомбардируют астероиды. Но в некоторый момент, соответствующий примерно нашему году, 2000 от Рождества Христова, астероиды, которые находятся на курсе столкновения с Землёй и вот-вот с ней столкнутся, магически отклоняются от столкновения или детонируют до того, как достичь Земли. Разумеется, как земляне мы знаем, что причина была бы в том, что мы пытаемся спасти себя. Мы пытаемся предотвратить столкновение. Но если вы внеземная раса, которая не знает этого, не имеет никакого представления об интеллекте Земли, вам пришлось бы создать физическую теорию, объясняющую, как астероиды, вплоть до определённого момента уничтожающие поверхность планеты, вдруг таинственно перестали делать это. Я заявляю, что это вопрос из той же сферы, что и понимание физической природы интеллекта.
В программе, к которой я присоединился несколько лет назад, я изучил различные дискуссии во всех областях науки, во множестве дисциплин, которые указывали, я думаю, на общий глубинный механизм интеллекта. Например, в космологии есть ряд подтверждений того, что наша вселенная выглядит тщательно настроенной на развитие интеллекта, и в частности, на развитие универсальных состояний, которые максимизируют разнообразие возможных вариантов будущего. В играх, например, в го — все помнят 1997 год, когда суперкомпьютер IBM Deep Blue победил Гарри Каспарова в шахматы — немногие люди знают, что за последние 10 лет или около того игра го, значительно более сложная вследствие значительно большей степени ветвления, также начала поддаваться игрокам-компьютерам и по той же причине: сейчас наилучшие техники для компьютеров, которые играют в го, это техники, которые пытаются максимизировать варианты развития по ходу игры. Наконец, при планировании движения роботов существует немало свежих технологий, пытающихся воспользоваться способностями роботов максимизировать будущую свободу действий для выполнения сложных задач. Собирая вместе эту информацию и складывая её вместе, несколько лет назад я задался вопросом: существует ли глубинный механизм интеллекта который мы можем выделить из всей этой информации? Существует ли единственное уравнение интеллекта?
И ответ, я думаю, «да». ["F = T ∇ Sτ"] Вы видите то, что, возможно, является ближайшим эквивалентом Е = mc² для интеллекта, который я изучил. Вы видите выражение соответствия того, что интеллект является силой, F, которая действует таким образом, чтобы максимизировать будущую свободу действий. Она действует для максимизации будущей свободы действий или сохранения возможностей открытыми с некоторой силой Т, с разнообразием возможных доступных вариантов будущего, S, вплоть до некоторого будущего временного горизонта, тау. Короче говоря, интеллект не хочет попасть в ловушку. Он пытается максимизировать свободу действий в будущем и сохранить варианты открытыми. У нас есть это уравнение, и возникает вопрос: что мы можем с ним сделать? Есть ли у него сила предсказания? Предсказывает ли оно уровень интеллекта людей? Предсказывает ли оно искусственный интеллект? Сейчас вы увидите видео, которое, я полагаю, покажет некоторые из удивительных применений этого уравнения.
(Видео) Рассказчик: Недавние исследования в космологии предположили, что вселенные, которые создают больше беспорядка, или энтропии, в течение своей жизни имеют более благоприятные условия для существования разумных существ, таких как мы с вами. Но что, если эта умозрительная космологическая связь между энтропией и интеллектом намекает на более глубокое взаимоотношение? Что, если разумное поведение не просто соотносится с созданием энтропии в длительной перспективе, но на самом деле возникает прямо из неё? Чтобы выяснить это, мы разработали программный продукт под названием «Энтропика», нацеленный на максимизацию создания энтропии в дальней перспективе любой системы, в которой он себя найдёт. Удивительно, «Энтропика» смогла пройти несколько тестов на интеллект для животных, сыграть в человеческие игры и даже заработать деньги, торгуя акциями — и всё это без каких-либо инструкций. Вот некоторые примеры работы «Энтропики».
Как человек способен стоять прямо не падая, так и «Энтропика» автоматически балансирует шест с использованием тележки. Это поведение удивительно, потому что мы не задавали ей цель. Она сама решила балансировать шест. Эта способность поддерживать равновесие будет иметь применение в гуманоидной робототехнике и технологиях поддержки людей. Так же как некоторые животные могут использовать объекты в своём окружении как инструменты, чтобы пробраться через узкое пространство, здесь мы видим, как «Энтропика», снова по своей инициативе, смогла переместить большой диск, представляющий животное, таким образом, чтобы заставить маленький диск, представляющий инструмент, забраться в ограниченное пространство, удерживающее третий диск, и высвободить третий диск из его изначально фиксированной позиции. Эта способность использовать инструменты будет иметь применение в небольших производствах и аграрном хозяйстве. Вдобавок, также как некоторые другие животные способны сотрудничать, натягивая противоположные концы верёвки одновременно для высвобождения еды, здесь мы видим, что «Энтропика» способна выполнить моделированную версию этой задачи. Эта способность к сотрудничеству имеет интересные применения для планирования экономики и ряда других областей.
«Энтропика» широко применима в ряде областей. Например, здесь мы видим, как она успешно играет в пинг-понг сама с собой, иллюстрируя свой потенциал к играм. Здесь мы видим «Энтропику», планирующую новые связи в социальной сети, где друзья постоянно пропадают из вида, и успешно поддерживающую связь в сети. Эта способность организации сети также имеет применение в здравоохранении, энергетике и создании искусственного интеллекта. Здесь мы видим, как «Энтропика» прокладывает пути флота кораблей, успешно обнаруживая и используя Панамский канал для достижения связи между Атлантическим и Тихим океанами. Эта способность делает «Энтропику» широко применимой к решению проблем автономной защиты, логистики и транспорта.
Наконец, здесь мы видим «Энтропику», спонтанно обнаруживающую и осуществляющую стратегию «покупай дёшево — продавай дорого» в симулируемом периоде торговли акциями. Она успешно показательно наращивает активы под её управлением. Эта способность управления риском будет иметь широкие применения в финансах и страховании.
Алекс Висснер-Гросс: То, что вы сейчас увидели, является набором отличительных черт человеческого интеллекта и его поведения, например, использование инструментов, прямохождение и общественное сотрудничество. Все они следуют из уравнения, которое заставляет систему максимизировать свободу действий в будущем.
Здесь кроется глубокая ирония. Вернёмся к первым упоминаниям термина «робот» в пьесе «Р. У. Р.». Всегда существовало мнение, что если бы мы создали машинный интеллект, произошла бы киберреволюция. Машины бы восстали против нас. Одним большим следствием этой работы является то, что, возможно, на протяжении последних десятилетий, мы наблюдали киберреволюцию в обратном направлении. Это не машины сначала стали разумными, а затем обзавелись манией величия и пытаются завоевать мир. Произошло нечто прямо противоположное. Желание контролировать все возможные варианты будущего — более фундаментальный принцип по сравнению с интеллектом; интеллект может возникать непосредственно из желания захватить контроль, но не наоборот.
Другое важное следствие — поиск цели. Меня часто спрашивают, как способность поиска целей вытекает из этой модели. Я отвечаю, что способность искать цели следует прямо из этой модели вот каким образом: так же как если вы путешествуете через тоннель — довольно узкий путь из всех возможных путей — для достижения многих разнообразных целей в будущем, или инвестируете в финансовую безопасность, уменьшая краткосрочную ликвидность для того, чтобы увеличить благосостояние в долгосрочной перспективе, поиск цели возникает напрямую из долгосрочной необходимости увеличения свободы действий в будущем.
Наконец, Ричард Фейнман, знаменитый физик, однажды написал, что если бы человеческая цивилизация находилась на грани уничтожения и у вас была бы возможность передать лишь одну идею потомкам, чтобы помочь им построить цивилизацию заново, эта идея должна быть в том, что вся материя вокруг нас создана из крошечных элементов, которые притягивают друг друга, когда они находятся далеко, но отталкивают друг друга, когда они находятся рядом. Мой эквивалент этого утверждения для передачи потомкам, чтобы помочь им построить искусственный интеллект или помочь им понять человеческую разумность, будет таким: интеллект должен рассматриваться как физический процесс, который пытается максимизировать свободу действий и избежать ограничений в будущем.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sebastian Deterding: What your designs say about you\nTED Talk Subtitles and Transcript: What does your chair say about what you value? Designer Sebastian Deterding shows how our visions of morality and \"the good life\" are reflected in the design of objects around us.\nWe are today talking about moral persuasion. What is moral and immoral in trying to change people's behaviors by using technology and using design?\nAnd I don't know what you expect, but when I was thinking about that issue, I early on realized what I'm not able to give you are answers. I'm not able to tell you what is moral or immoral because we're living in a pluralist society. My values can be radically different from your values. Which means that what I consider moral or immoral based on that might not necessarily be what you consider moral or immoral.\nBut I also realized that there is one thing that I could give you. And that is what this guy behind me gave the world -- Socrates. It is questions. What I can do and what I would like to do with you is give you, like that initial question, a set of questions to figure out for yourself, layer by layer, like peeling an onion, getting at the core of what you believe is moral or immoral persuasion. And I'd like to do that with a couple of examples of technologies where people have used game elements to get people to do things.\nSo it's a first very simple, a very obvious question I would like to give you: What are your intentions if you are designing something? And obviously intentions are not the only thing, so here is another example for one of these applications. There are a couple of these kinds of eco-dashboards right now -- so dashboards built into cars which try to motivate you to drive more fuel efficiently. This here is Nissan's MyLeaf, where your driving behavior is compared with the driving behavior of other people, so you can compete for who drives around the most fuel efficiently. And these things are very effective, it turns out, so effective that they motivate people to engage in unsafe driving behaviors -- like not stopping on a red headlight. Because that way you have to stop and restart the engine, and that would use quite some fuel, wouldn't it? So despite this being a very well-intended application, obviously there was a side effect of that.\nAnd here's another example for one of these side effects. Commendable: a site that allows parents to give their kids little badges for doing the things that parents want their kids to do -- like tying their shoes. And at first that sounds very nice, very benign, well intended. But it turns out, if you look into research on people's mindset, that caring about outcomes, caring about public recognition, caring about these kinds of public tokens of recognition is not necessarily very helpful for your long-term psychological well-being. It's better if you care about learning something. It's better when you care about yourself than how you appear in front of other people. So that kind of motivational tool that is used actually in and of itself has a long-term side effect in that every time we use a technology that uses something like public recognition or status, we're actually positively endorsing this as a good and a normal thing to care about -- that way, possibly having a detrimental effect on the long-term psychological well-being of ourselves as a culture.\nSo that's a second, very obvious question: What are the effects of what you're doing? The effects that you're having with the device, like less fuel, as well as the effects of the actual tools you're using to get people to do things -- public recognition.\nNow is that all -- intention, effect? Well there are some technologies which obviously combine both. Both good long-term and short-term effects and a positive intention like Fred Stutzman's Freedom, where the whole point of that application is, well, we're usually so bombarded with calls and requests by other people, with this device you can shut off the Internet connectivity of your PC of choice for a preset amount of time to actually get some work done. And I think most of us will agree, well that's something well intended and also has good consequences. In the words of Michel Foucault, \"It is a technology of the self.\" It is a technology that empowers the individual to determine its own life course, to shape itself.\nBut the problem is, as Foucault points out, that every technology of the self has a technology of domination as its flip side. As you see in today's modern liberal democracies, the society, the state, not only allows us to determine our self, to shape our self, it also demands it of us. It demands that we optimize ourselves, that we control ourselves, that we self-manage continuously because that's the only way in which such a liberal society works. These technologies want us to stay in the game that society has devised for us. They want us to fit in even better. They want us to optimize ourselves to fit in.\nNow I don't say that is necessarily a bad thing. I just think that this example points us to a general realization, and that is no matter what technology or design you look at, even something we consider as well intended and as good in its effects -- like Stutzman's Freedom -- comes with certain values embedded in it. And we can question these values. We can question: Is it a good thing that all of us continuously self-optimize ourselves to fit better into that society?\nOr to give you another example, what about a piece of persuasive technology that convinces Muslim women to wear their headscarves? Is that a good or a bad technology in its intentions or in its effects? Well that basically depends on the kind of values that you bring to bear to make these kinds of judgments.\nSo that's a third question: What values do you use to judge? And speaking of values, I've noticed that in the discussion about moral persuasion online, and when I'm talking with people, more often than not there is a weird bias. And that bias is that we're asking, is this or that \"still\" ethical? Is it \"still\" permissible? We're asking things like, Is this Oxfam donation form -- where the regular monthly donation is the preset default and people, maybe without intending it, are that way encouraged or nudged into giving a regular donation instead of a one-time donation -- is that still permissible? Is it still ethical? We're fishing at the low end.\nBut in fact, that question \"Is it still ethical?\" is just one way of looking at ethics. Because if you look at the beginning of ethics in Western culture, you see a very different idea of what ethics also could be. For Aristotle, ethics was not about the question, is that still good, or is it bad? Ethics was about the question of how to live life well. And he put that in the word \"arete,\" which we, from the [Ancient Greek], translate as \"virtue.\" But really it means excellence. It means living up to your own full potential as a human being.\nAnd that is an idea that, I think, that Paul Richard Buchanan nicely put in a recent essay where he said, \"Products are vivid arguments about how we should live our lives.\" Our designs are not ethical or unethical in that they're using ethical or unethical means of persuading us. They have a moral component just in the kind of vision and the aspiration of the good life that they present to us.\nAnd if you look into the designed environment around us with that kind of lens, asking, \"What is the vision of the good life that our products, our design, present to us?\", then you often get the shivers, because of how little we expect of each other, of how little we actually seem to expect of our life and what the good life looks like.\nSo that's the fourth question I'd like to leave you with: What vision of the good life do your designs convey? And speaking of design, you notice that I already broadened the discussion. Because it's not just persuasive technology that we're talking about here, it's any piece of design that we put out here in the world.\nI don't know whether you know the great communication researcher Paul Watzlawick who, back in the '60s, made the argument we cannot not communicate. Even if we choose to be silent, we chose to be silent. We're communicating something by choosing to be silent. And in the same way that we cannot not communicate, we cannot not persuade. Whatever we do or refrain from doing, whatever we put out there as a piece of design into the world has a persuasive component. It tries to affect people. It puts a certain vision of the good life out there in front of us.\nWhich is what Peter-Paul Verbeek, the Dutch philosopher of technology, says. No matter whether we as designers intend it or not, we materialize morality. We make certain things harder and easier to do. We organize the existence of people. We put a certain vision of what good or bad or normal or usual is in front of people by everything we put out there in the world.\nEven something as innocuous as a set of school chairs is a persuasive technology. Because it presents and materializes a certain vision of the good life -- the good life in which teaching and learning and listening is about one person teaching, the others listening, in which it is about, learning is done while sitting, in which you learn for yourself, in which you're not supposed to change these rules because the chairs are fixed to the ground.\nAnd even something as innocuous as a single design chair -- like this one by Arne Jacobsen -- is a persuasive technology. Because, again, it communicates an idea of the good life. A good life -- a life that you say you as a designer consent to by saying, \"In the good life, goods are produced as sustainably or unsustainably as this chair. Workers are treated as well or as badly as the workers were treated who built that chair.\" The good life is a life where design is important because somebody obviously took the time and spent the money for that kind of well-designed chair, where tradition is important because this is a traditional classic and someone cared about this, and where there is something as conspicuous consumption, where it is okay and normal to spend a humungous amount of money on such a chair to signal to other people what your social status is.\nSo these are the kinds of layers, the kinds of questions I wanted to lead you through today -- the question of, What are the intentions that you bring to bear when you're designing something? What are the effects, intended and unintended, that you're having? What are the values you're using to judge those? What are the virtues, the aspirations that you're actually expressing in that? And how does that apply, not just to persuasive technology, but to everything you design?\nDo we stop there? I don't think so. I think that all of these things are eventually informed by the core of all of this -- and this is nothing but life itself. Why, when the question of what the good life is informs everything that we design, should we stop at design and not ask ourselves, how does it apply to our own life? \"Why should the lamp or the house be an art object, but not our life?\" as Michel Foucault puts it.\nJust to give you a practical example of Buster Benson. This is Buster setting up a pull-up machine at the office of his new startup Habit Labs, where they're trying to build up other applications like Health Month for people. And why is he building a thing like this? Well here is the set of axioms that Habit Labs, Buster's startup, put up for themselves on how they wanted to work together as a team when they're building these applications -- a set of moral principles they set themselves for working together -- and one of them being, \"We take care of our own health and manage our own burnout.\"\nBecause ultimately how can you ask yourselves and how can you find an answer on what vision of the good life you want to convey and create with your designs without asking the question, what vision of the good life do you yourself want to live?\nAnd with that, I thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Себастьян Детердинг: Что ваш дизайн может рассказать о вас\nTED Talk Subtitles and Transcript: Что ваш стул говорит о ваших ценностях? Дизайнер Себастьян Детердинг показывает, как наши представления о морали и благополучии отражаются в дизайне объектов вокруг нас.\nСегодня мы поговорим о нравственных убеждениях. Что морального или аморального в попытках изменить поведение людей, используя дизайн и технологии?\nНе знаю, чего вы ожидаете, но когда я задумался об этом, я сразу понял, что никаких ответов я вам дать не могу. Я не имею права диктовать вам, что морально, а что — аморально, потому что мы живём в плюралистическом обществе. Мои ценности могут разительно отличаться от ваших ценностей. А значит, то, что я считаю моральным или аморальным, исходя их них, не обязательно совпадёт с тем, что вы считаете моральным или аморальным.\nНо я также понял, что кое-что я вам могу дать. То же, что привнёс в мир этот приятель на заднем плане — Сократ. Вопросы. Что я могу и что я хотел бы сделать — дать вам список вопросов, как тот в самом начале, чтобы вы сами для себя разгадали ответы, слой за слоем, как будто чистите лук, добираясь до основ того, что вы считаете нравственным или безнравственным. И мне хочется сопроводить это несколькими примерами технологий, в которых использовались элементы игры, чтобы побудить людей к действиям.\nПервый самый простой и очевидный вопрос, который я бы хотел вам задать: Каковы ваши намерения, когда вы разрабатываете дизайн для чего-либо? Понятно, что намерения — это ещё не всё, вот ещё один пример применения чего-то подобного. Сейчас есть несколько видов экологичных приборных досок — это приборные доски, встроенные в машины, которые пытаются побудить вас к эффективному использованию топлива. Вот это MyLeaf от Nissan, который сравнивает ваше поведение на дороге с поведением на дороге других людей, так что вы можете посостязаться в том, кто ездит с наиболее рациональным расходом топлива. И, как оказывается, такие штуки очень действенны, настолько, что они заставляют людей вовлекаться в опасное поведение на дороге — например, не останавливаться на красный свет. Потому что вам надо остановиться и перезапустить машину, что потребует немного топлива, не так ли? Так, несмотря на благие намерения, которым обязано данное устройство, оно очевидно обладает побочным действием.\nВот ещё один пример побочного действия. Достойно похвалы: сайт, который позволяет родителям давать детям маленькие значки за то, что те делают то, чего хотят родители — например, завязывают сами шнурки. Сначала это звучит довольно мило, доброжелательно, хорошая идея. Но если вы ознакомитесь с исследованиями человеческого мышления, окажется, что забота о результатах, забота об общественном признании, забота о подобных символах общественного признания не обязательно способствует психологическому благополучию в долгосрочной перспективе. Лучше заботиться о том, чтобы чему-то научиться. Лучше быть внимательным к себе, чем к тому, как ты выглядишь перед другими. Так что данное средство мотивации по природе своей имеет долгосрочный побочный эффект в том, что каждый раз, когда мы используем технологию, которая связана с общественной оценкой или статусом, мы положительно подкрепляем заботу о таких вещах как что-то хорошее и нормальное — что губительно влияет в долгосрочной перспективе на наше психологическое здоровье как культуры в целом.\nИтак, второй очевидный вопрос: каковы последствия того, что вы делаете? Результаты применения устройств, как, например, экономия топлива, а также последствия использования самих инструментов в побуждении людей к определённым действиям — общественное признание.\nИ это всё — намерение, следствие? Некоторые технологии очевидно совмещают и то, и то. Хорошие долговременные и кратковременные результаты и позитивные намерения, как Freedom Фреда Штуцмана, вся суть этого приложения в том, что нас обычно бомбардируют звонками и запросами другие люди, а с этим устройством вы можете вырубить интернет связь компьютера, который вы используете в данный момент, для того, чтобы наконец поработать. И я думаю, большинство из нас согласится, это здесь хороши и намерения, и последствия. Говоря словами Мишеля Фуко, «Это я-технология». Это технология, которая даёт возможность индивидууму определять свой собственный жизненный путь, формировать его.\nНо проблема в том, как отмечает Фуко, что каждая такая технология включает в себя доминирование как обратную сторону. Как вы видите в современных либеральных демократиях, в обществе, в стране нам не только позволяют утвердить и сформировать себя, но скорее это требуют от нас. От нас требуется оптимизировать себя, контролировать себя, непрерывно руководить собой, потому что это единственный способ, который подходит либеральным сообществам. Эти технологии хотят, чтобы мы оставались в игре, которую выбрало для нас общество. Они хотят, чтобы мы ещё лучше приспособились. Они хотят, чтобы мы оптимизировались для приспособления.\nНет, я не хочу сказать, что это обязательно плохо. Я думаю, что этот пример приводит нас к общему пониманию того, что не важно, к какой технологии или дизайну вы обратитесь, даже к чему-то, что мы считаем хорошо продуманным и результативным — как Freedom Штуцмана — они все несут в себе определённые ценности. И мы можем спросить об этих ценностях. Мы можем спросить: хорошо ли то, что все мы постоянно оптимизируем себя, чтобы лучше вписаться в общество?\nИли другой пример, как насчёт технологий убеждения, которые склоняют исламских женщин к ношению платков? Это хорошая или плохая технология в план намерений или последствий? В основном, всё зависит от ценностей, которые воздействуют на формирование этих суждений.\nИтак, третий вопрос: какие ценности вы используете в суждениях? И говоря о ценностях, я заметил, что в обсуждении нравственных убеждений в сети, когда я говорю с людьми, чаще всего имеет место странная предвзятость. И эта предвзятость — в том, что мы спрашиваем, является ли то или иное «ещё» этичным? Это «ещё» допустимо? Мы спрашиваем, например, эта форма пожертвований в Оксфаме — где ежемесячные благотворительные взносы настроены по умолчанию, и людей, возможно неспециально, таким образом побуждают или заставляют регулярно делать пожертвования вместо одноразовых — такое ещё допустимо? Это ещё этично? Мы где-то у нижней границы.\nНо на самом деле этот вопрос: «Это все ещё этично?» просто один из способов рассмотрения этики. Потому что если посмотреть на истоки этики в Западной культуре, вы увидите абсолютно разные идеи того, что может считаться этикой. Для Аристотеля этика была не в вопросе, хорошо ли что-то или плохо? Этика была вопросом о том, как жить хорошо. И он вкладывал это значение в слово «arête», которое с латыни переводится как «достоинство». На самом деле оно означает совершенство. Это означает жизнь в соответствии со своим высшим потенциалом человеческого существа.\nИ это та идея, которую, кажется, Пол Ричард Бьюкенен хорошо осветил в последнем очерке, где сказал: «Товары — это яркие доводы того, как нам следует жить». Наши дизайны не являются этичными или неэтичными в том, что они используют этичные или неэтичные способы убеждения. В них есть моральная составляющая, которая определяет идею и стремление к благополучию, которые они и представляют нам.\nИ если вы посмотрите на дизайн окружающей среды сквозь эту призму и спросите: «Какую идею благополучия транслирует наша продукция?», у вас побегут мурашки от того, как мало мы ожидаем друг от друга, или как мало мы на самом деле ожидаем от нашей жизни и как выглядит хорошая жизнь для нас.\nИтак, это четвёртый вопрос, который бы я хотел вам оставить: Какую идею благополучия выражают ваши дизайны? И говоря о дизайне, заметьте, что я уже расширил дискуссию. Потому что это не просто технология убеждения, о которой мы говорим здесь, это любой образец дизайна, который мы выпускаем в этом мире.\nЯ не уверен, знаете ли вы, что великий исследователь коммуникации Пол Вацлавик ещё в 60-х доказал, что мы не можем не общаться. Даже если мы выбираем молчание, мы выбираем молчание. Мы сообщаем что-то, выбирая молчание. И таким же образом, как мы не можем не общаться, мы также не можем не убеждать. Что бы мы ни делали или от чего бы ни воздерживались, что бы ни производили как дизайн объекта окружающего мира, в этом всём есть убеждающий компонент. И он пытается влиять на людей. Он транслирует перед нами определённую идею благополучия.\nО чем и говорит Питер-Пол Вербеек, датский философ технологий. Неважно, умышленно или нет, мы как дизайнеры делаем это, мы материализуем мораль. Мы делаем определённые вещи более лёгкими и тяжёлыми в исполнении. Мы организуем существование людей. Мы транслируем определенное видение хорошего или плохого или нормального или обычного через всё, что мы производим в мире.\nДаже что-то настолько безобидное, как набор стульев для школы является технологией убеждения. Потому что он представляет и материализует определённое видение хорошей жизни — жизни, где обучение и слушание — это когда один человек учит, другие слушают, это когда все при этом сидят, это когда ты учишься сам для себя, и когда тебе нельзя менять правила, потому что стулья крепятся к полу.\nИ даже что-то настолько безобидное, как дизайн одного стула — как, например этот от Арне Якобсена — это технология убеждения. Опять же, потому что он передаёт идею хорошей жизни. Хорошая жизнь — жизнь, с которой ты согласен как дизайнер, говоря: «В хорошей жизни товары выпускаются устойчивыми или неустойчивыми, как этот стул. С рабочими обращаются настолько хорошо или плохо, как обращались с теми, кто произвёл этот стул». Хорошая жизнь — это жизнь, в которой дизайн важен, потому что кто-то очевидно потратил время и деньги на такой стул с хорошим дизайном, где уважаются традиции, потому что это традиционный классический стул, и для кого-то это важно, где есть место неприкрытому потреблению, где считается нормальным тратить значительные суммы денег на такой стул, чтобы продемонстрировать другим свой социальный статус.\nЭто все такие слои, такие вопросы, с которыми я хотел вас сегодня познакомить — вопрос в том, какие стремления влияют на то, как вы создаёте дизайн? Каковы запланированные и незапланированные результаты, которые вы получаете? На основании каких ценностей вы судите? Каковы добродетели, стремления, что вы на самом деле выражаете этим? И как это применяется не только в технологии убеждения, а и во всём, над дизайном чего вы работаете?\nЗдесь остановимся? Я не уверен. Я думаю, что всё это в конце-концов исходит из сути всего сущего — самой жизни и ничего боле. Тогда если вопрос о том, что такое хорошая жизнь определяет дизайн всего, над чем мы работаем, нужно ли нам ограничиться дизайном и не спрашивать себя, как это относится к нашей собственной жизни? «Почему лампа или здание — это произведение искусства, но не наша жизнь?», — как отмечает Мишель Фуко.\nВот практический пример Бустера Бенсона. Это Бустер настраивает закусочный автомат в офисе его нового стартапа Habit Labs, где разрабатываются другие программы для людей, такие как Месяц Здоровья. И зачем он строит штуку вроде этой? Потому что есть набор аксиом, которые Habit Labs, стартап Бустера, утвердили для себя о том, как они хотят работать вместе как команда, когда они разрабатывают эти приложения — ряд моральных принципов, которого они придерживаются в совместной работе — и один из них гласит: «Мы заботимся о нашем здоровье и справляемся с выгоранием».\nПотому что в конечном счёте как вы можете спрашивать себя и искать ответ о том, какую идею хорошей жизни вы хотите транслировать и создавать вместе со своим дизайном без того, чтобы спросить себя, какова в вашем понимании хорошая жизнь, которой вам хочется жить?\nИ на этом спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Sebastian Deterding: What your designs say about you
TED Talk Subtitles and Transcript: What does your chair say about what you value? Designer Sebastian Deterding shows how our visions of morality and "the good life" are reflected in the design of objects around us.
We are today talking about moral persuasion. What is moral and immoral in trying to change people's behaviors by using technology and using design?
And I don't know what you expect, but when I was thinking about that issue, I early on realized what I'm not able to give you are answers. I'm not able to tell you what is moral or immoral because we're living in a pluralist society. My values can be radically different from your values. Which means that what I consider moral or immoral based on that might not necessarily be what you consider moral or immoral.
But I also realized that there is one thing that I could give you. And that is what this guy behind me gave the world -- Socrates. It is questions. What I can do and what I would like to do with you is give you, like that initial question, a set of questions to figure out for yourself, layer by layer, like peeling an onion, getting at the core of what you believe is moral or immoral persuasion. And I'd like to do that with a couple of examples of technologies where people have used game elements to get people to do things.
So it's a first very simple, a very obvious question I would like to give you: What are your intentions if you are designing something? And obviously intentions are not the only thing, so here is another example for one of these applications. There are a couple of these kinds of eco-dashboards right now -- so dashboards built into cars which try to motivate you to drive more fuel efficiently. This here is Nissan's MyLeaf, where your driving behavior is compared with the driving behavior of other people, so you can compete for who drives around the most fuel efficiently. And these things are very effective, it turns out, so effective that they motivate people to engage in unsafe driving behaviors -- like not stopping on a red headlight. Because that way you have to stop and restart the engine, and that would use quite some fuel, wouldn't it? So despite this being a very well-intended application, obviously there was a side effect of that.
And here's another example for one of these side effects. Commendable: a site that allows parents to give their kids little badges for doing the things that parents want their kids to do -- like tying their shoes. And at first that sounds very nice, very benign, well intended. But it turns out, if you look into research on people's mindset, that caring about outcomes, caring about public recognition, caring about these kinds of public tokens of recognition is not necessarily very helpful for your long-term psychological well-being. It's better if you care about learning something. It's better when you care about yourself than how you appear in front of other people. So that kind of motivational tool that is used actually in and of itself has a long-term side effect in that every time we use a technology that uses something like public recognition or status, we're actually positively endorsing this as a good and a normal thing to care about -- that way, possibly having a detrimental effect on the long-term psychological well-being of ourselves as a culture.
So that's a second, very obvious question: What are the effects of what you're doing? The effects that you're having with the device, like less fuel, as well as the effects of the actual tools you're using to get people to do things -- public recognition.
Now is that all -- intention, effect? Well there are some technologies which obviously combine both. Both good long-term and short-term effects and a positive intention like Fred Stutzman's Freedom, where the whole point of that application is, well, we're usually so bombarded with calls and requests by other people, with this device you can shut off the Internet connectivity of your PC of choice for a preset amount of time to actually get some work done. And I think most of us will agree, well that's something well intended and also has good consequences. In the words of Michel Foucault, "It is a technology of the self." It is a technology that empowers the individual to determine its own life course, to shape itself.
But the problem is, as Foucault points out, that every technology of the self has a technology of domination as its flip side. As you see in today's modern liberal democracies, the society, the state, not only allows us to determine our self, to shape our self, it also demands it of us. It demands that we optimize ourselves, that we control ourselves, that we self-manage continuously because that's the only way in which such a liberal society works. These technologies want us to stay in the game that society has devised for us. They want us to fit in even better. They want us to optimize ourselves to fit in.
Now I don't say that is necessarily a bad thing. I just think that this example points us to a general realization, and that is no matter what technology or design you look at, even something we consider as well intended and as good in its effects -- like Stutzman's Freedom -- comes with certain values embedded in it. And we can question these values. We can question: Is it a good thing that all of us continuously self-optimize ourselves to fit better into that society?
Or to give you another example, what about a piece of persuasive technology that convinces Muslim women to wear their headscarves? Is that a good or a bad technology in its intentions or in its effects? Well that basically depends on the kind of values that you bring to bear to make these kinds of judgments.
So that's a third question: What values do you use to judge? And speaking of values, I've noticed that in the discussion about moral persuasion online, and when I'm talking with people, more often than not there is a weird bias. And that bias is that we're asking, is this or that "still" ethical? Is it "still" permissible? We're asking things like, Is this Oxfam donation form -- where the regular monthly donation is the preset default and people, maybe without intending it, are that way encouraged or nudged into giving a regular donation instead of a one-time donation -- is that still permissible? Is it still ethical? We're fishing at the low end.
But in fact, that question "Is it still ethical?" is just one way of looking at ethics. Because if you look at the beginning of ethics in Western culture, you see a very different idea of what ethics also could be. For Aristotle, ethics was not about the question, is that still good, or is it bad? Ethics was about the question of how to live life well. And he put that in the word "arete," which we, from the [Ancient Greek], translate as "virtue." But really it means excellence. It means living up to your own full potential as a human being.
And that is an idea that, I think, that Paul Richard Buchanan nicely put in a recent essay where he said, "Products are vivid arguments about how we should live our lives." Our designs are not ethical or unethical in that they're using ethical or unethical means of persuading us. They have a moral component just in the kind of vision and the aspiration of the good life that they present to us.
And if you look into the designed environment around us with that kind of lens, asking, "What is the vision of the good life that our products, our design, present to us?", then you often get the shivers, because of how little we expect of each other, of how little we actually seem to expect of our life and what the good life looks like.
So that's the fourth question I'd like to leave you with: What vision of the good life do your designs convey? And speaking of design, you notice that I already broadened the discussion. Because it's not just persuasive technology that we're talking about here, it's any piece of design that we put out here in the world.
I don't know whether you know the great communication researcher Paul Watzlawick who, back in the '60s, made the argument we cannot not communicate. Even if we choose to be silent, we chose to be silent. We're communicating something by choosing to be silent. And in the same way that we cannot not communicate, we cannot not persuade. Whatever we do or refrain from doing, whatever we put out there as a piece of design into the world has a persuasive component. It tries to affect people. It puts a certain vision of the good life out there in front of us.
Which is what Peter-Paul Verbeek, the Dutch philosopher of technology, says. No matter whether we as designers intend it or not, we materialize morality. We make certain things harder and easier to do. We organize the existence of people. We put a certain vision of what good or bad or normal or usual is in front of people by everything we put out there in the world.
Even something as innocuous as a set of school chairs is a persuasive technology. Because it presents and materializes a certain vision of the good life -- the good life in which teaching and learning and listening is about one person teaching, the others listening, in which it is about, learning is done while sitting, in which you learn for yourself, in which you're not supposed to change these rules because the chairs are fixed to the ground.
And even something as innocuous as a single design chair -- like this one by Arne Jacobsen -- is a persuasive technology. Because, again, it communicates an idea of the good life. A good life -- a life that you say you as a designer consent to by saying, "In the good life, goods are produced as sustainably or unsustainably as this chair. Workers are treated as well or as badly as the workers were treated who built that chair." The good life is a life where design is important because somebody obviously took the time and spent the money for that kind of well-designed chair, where tradition is important because this is a traditional classic and someone cared about this, and where there is something as conspicuous consumption, where it is okay and normal to spend a humungous amount of money on such a chair to signal to other people what your social status is.
So these are the kinds of layers, the kinds of questions I wanted to lead you through today -- the question of, What are the intentions that you bring to bear when you're designing something? What are the effects, intended and unintended, that you're having? What are the values you're using to judge those? What are the virtues, the aspirations that you're actually expressing in that? And how does that apply, not just to persuasive technology, but to everything you design?
Do we stop there? I don't think so. I think that all of these things are eventually informed by the core of all of this -- and this is nothing but life itself. Why, when the question of what the good life is informs everything that we design, should we stop at design and not ask ourselves, how does it apply to our own life? "Why should the lamp or the house be an art object, but not our life?" as Michel Foucault puts it.
Just to give you a practical example of Buster Benson. This is Buster setting up a pull-up machine at the office of his new startup Habit Labs, where they're trying to build up other applications like Health Month for people. And why is he building a thing like this? Well here is the set of axioms that Habit Labs, Buster's startup, put up for themselves on how they wanted to work together as a team when they're building these applications -- a set of moral principles they set themselves for working together -- and one of them being, "We take care of our own health and manage our own burnout."
Because ultimately how can you ask yourselves and how can you find an answer on what vision of the good life you want to convey and create with your designs without asking the question, what vision of the good life do you yourself want to live?
And with that, I thank you.
(Applause)
|
Себастьян Детердинг: Что ваш дизайн может рассказать о вас
TED Talk Subtitles and Transcript: Что ваш стул говорит о ваших ценностях? Дизайнер Себастьян Детердинг показывает, как наши представления о морали и благополучии отражаются в дизайне объектов вокруг нас.
Сегодня мы поговорим о нравственных убеждениях. Что морального или аморального в попытках изменить поведение людей, используя дизайн и технологии?
Не знаю, чего вы ожидаете, но когда я задумался об этом, я сразу понял, что никаких ответов я вам дать не могу. Я не имею права диктовать вам, что морально, а что — аморально, потому что мы живём в плюралистическом обществе. Мои ценности могут разительно отличаться от ваших ценностей. А значит, то, что я считаю моральным или аморальным, исходя их них, не обязательно совпадёт с тем, что вы считаете моральным или аморальным.
Но я также понял, что кое-что я вам могу дать. То же, что привнёс в мир этот приятель на заднем плане — Сократ. Вопросы. Что я могу и что я хотел бы сделать — дать вам список вопросов, как тот в самом начале, чтобы вы сами для себя разгадали ответы, слой за слоем, как будто чистите лук, добираясь до основ того, что вы считаете нравственным или безнравственным. И мне хочется сопроводить это несколькими примерами технологий, в которых использовались элементы игры, чтобы побудить людей к действиям.
Первый самый простой и очевидный вопрос, который я бы хотел вам задать: Каковы ваши намерения, когда вы разрабатываете дизайн для чего-либо? Понятно, что намерения — это ещё не всё, вот ещё один пример применения чего-то подобного. Сейчас есть несколько видов экологичных приборных досок — это приборные доски, встроенные в машины, которые пытаются побудить вас к эффективному использованию топлива. Вот это MyLeaf от Nissan, который сравнивает ваше поведение на дороге с поведением на дороге других людей, так что вы можете посостязаться в том, кто ездит с наиболее рациональным расходом топлива. И, как оказывается, такие штуки очень действенны, настолько, что они заставляют людей вовлекаться в опасное поведение на дороге — например, не останавливаться на красный свет. Потому что вам надо остановиться и перезапустить машину, что потребует немного топлива, не так ли? Так, несмотря на благие намерения, которым обязано данное устройство, оно очевидно обладает побочным действием.
Вот ещё один пример побочного действия. Достойно похвалы: сайт, который позволяет родителям давать детям маленькие значки за то, что те делают то, чего хотят родители — например, завязывают сами шнурки. Сначала это звучит довольно мило, доброжелательно, хорошая идея. Но если вы ознакомитесь с исследованиями человеческого мышления, окажется, что забота о результатах, забота об общественном признании, забота о подобных символах общественного признания не обязательно способствует психологическому благополучию в долгосрочной перспективе. Лучше заботиться о том, чтобы чему-то научиться. Лучше быть внимательным к себе, чем к тому, как ты выглядишь перед другими. Так что данное средство мотивации по природе своей имеет долгосрочный побочный эффект в том, что каждый раз, когда мы используем технологию, которая связана с общественной оценкой или статусом, мы положительно подкрепляем заботу о таких вещах как что-то хорошее и нормальное — что губительно влияет в долгосрочной перспективе на наше психологическое здоровье как культуры в целом.
Итак, второй очевидный вопрос: каковы последствия того, что вы делаете? Результаты применения устройств, как, например, экономия топлива, а также последствия использования самих инструментов в побуждении людей к определённым действиям — общественное признание.
И это всё — намерение, следствие? Некоторые технологии очевидно совмещают и то, и то. Хорошие долговременные и кратковременные результаты и позитивные намерения, как Freedom Фреда Штуцмана, вся суть этого приложения в том, что нас обычно бомбардируют звонками и запросами другие люди, а с этим устройством вы можете вырубить интернет связь компьютера, который вы используете в данный момент, для того, чтобы наконец поработать. И я думаю, большинство из нас согласится, это здесь хороши и намерения, и последствия. Говоря словами Мишеля Фуко, «Это я-технология». Это технология, которая даёт возможность индивидууму определять свой собственный жизненный путь, формировать его.
Но проблема в том, как отмечает Фуко, что каждая такая технология включает в себя доминирование как обратную сторону. Как вы видите в современных либеральных демократиях, в обществе, в стране нам не только позволяют утвердить и сформировать себя, но скорее это требуют от нас. От нас требуется оптимизировать себя, контролировать себя, непрерывно руководить собой, потому что это единственный способ, который подходит либеральным сообществам. Эти технологии хотят, чтобы мы оставались в игре, которую выбрало для нас общество. Они хотят, чтобы мы ещё лучше приспособились. Они хотят, чтобы мы оптимизировались для приспособления.
Нет, я не хочу сказать, что это обязательно плохо. Я думаю, что этот пример приводит нас к общему пониманию того, что не важно, к какой технологии или дизайну вы обратитесь, даже к чему-то, что мы считаем хорошо продуманным и результативным — как Freedom Штуцмана — они все несут в себе определённые ценности. И мы можем спросить об этих ценностях. Мы можем спросить: хорошо ли то, что все мы постоянно оптимизируем себя, чтобы лучше вписаться в общество?
Или другой пример, как насчёт технологий убеждения, которые склоняют исламских женщин к ношению платков? Это хорошая или плохая технология в план намерений или последствий? В основном, всё зависит от ценностей, которые воздействуют на формирование этих суждений.
Итак, третий вопрос: какие ценности вы используете в суждениях? И говоря о ценностях, я заметил, что в обсуждении нравственных убеждений в сети, когда я говорю с людьми, чаще всего имеет место странная предвзятость. И эта предвзятость — в том, что мы спрашиваем, является ли то или иное «ещё» этичным? Это «ещё» допустимо? Мы спрашиваем, например, эта форма пожертвований в Оксфаме — где ежемесячные благотворительные взносы настроены по умолчанию, и людей, возможно неспециально, таким образом побуждают или заставляют регулярно делать пожертвования вместо одноразовых — такое ещё допустимо? Это ещё этично? Мы где-то у нижней границы.
Но на самом деле этот вопрос: «Это все ещё этично?» просто один из способов рассмотрения этики. Потому что если посмотреть на истоки этики в Западной культуре, вы увидите абсолютно разные идеи того, что может считаться этикой. Для Аристотеля этика была не в вопросе, хорошо ли что-то или плохо? Этика была вопросом о том, как жить хорошо. И он вкладывал это значение в слово «arête», которое с латыни переводится как «достоинство». На самом деле оно означает совершенство. Это означает жизнь в соответствии со своим высшим потенциалом человеческого существа.
И это та идея, которую, кажется, Пол Ричард Бьюкенен хорошо осветил в последнем очерке, где сказал: «Товары — это яркие доводы того, как нам следует жить». Наши дизайны не являются этичными или неэтичными в том, что они используют этичные или неэтичные способы убеждения. В них есть моральная составляющая, которая определяет идею и стремление к благополучию, которые они и представляют нам.
И если вы посмотрите на дизайн окружающей среды сквозь эту призму и спросите: «Какую идею благополучия транслирует наша продукция?», у вас побегут мурашки от того, как мало мы ожидаем друг от друга, или как мало мы на самом деле ожидаем от нашей жизни и как выглядит хорошая жизнь для нас.
Итак, это четвёртый вопрос, который бы я хотел вам оставить: Какую идею благополучия выражают ваши дизайны? И говоря о дизайне, заметьте, что я уже расширил дискуссию. Потому что это не просто технология убеждения, о которой мы говорим здесь, это любой образец дизайна, который мы выпускаем в этом мире.
Я не уверен, знаете ли вы, что великий исследователь коммуникации Пол Вацлавик ещё в 60-х доказал, что мы не можем не общаться. Даже если мы выбираем молчание, мы выбираем молчание. Мы сообщаем что-то, выбирая молчание. И таким же образом, как мы не можем не общаться, мы также не можем не убеждать. Что бы мы ни делали или от чего бы ни воздерживались, что бы ни производили как дизайн объекта окружающего мира, в этом всём есть убеждающий компонент. И он пытается влиять на людей. Он транслирует перед нами определённую идею благополучия.
О чем и говорит Питер-Пол Вербеек, датский философ технологий. Неважно, умышленно или нет, мы как дизайнеры делаем это, мы материализуем мораль. Мы делаем определённые вещи более лёгкими и тяжёлыми в исполнении. Мы организуем существование людей. Мы транслируем определенное видение хорошего или плохого или нормального или обычного через всё, что мы производим в мире.
Даже что-то настолько безобидное, как набор стульев для школы является технологией убеждения. Потому что он представляет и материализует определённое видение хорошей жизни — жизни, где обучение и слушание — это когда один человек учит, другие слушают, это когда все при этом сидят, это когда ты учишься сам для себя, и когда тебе нельзя менять правила, потому что стулья крепятся к полу.
И даже что-то настолько безобидное, как дизайн одного стула — как, например этот от Арне Якобсена — это технология убеждения. Опять же, потому что он передаёт идею хорошей жизни. Хорошая жизнь — жизнь, с которой ты согласен как дизайнер, говоря: «В хорошей жизни товары выпускаются устойчивыми или неустойчивыми, как этот стул. С рабочими обращаются настолько хорошо или плохо, как обращались с теми, кто произвёл этот стул». Хорошая жизнь — это жизнь, в которой дизайн важен, потому что кто-то очевидно потратил время и деньги на такой стул с хорошим дизайном, где уважаются традиции, потому что это традиционный классический стул, и для кого-то это важно, где есть место неприкрытому потреблению, где считается нормальным тратить значительные суммы денег на такой стул, чтобы продемонстрировать другим свой социальный статус.
Это все такие слои, такие вопросы, с которыми я хотел вас сегодня познакомить — вопрос в том, какие стремления влияют на то, как вы создаёте дизайн? Каковы запланированные и незапланированные результаты, которые вы получаете? На основании каких ценностей вы судите? Каковы добродетели, стремления, что вы на самом деле выражаете этим? И как это применяется не только в технологии убеждения, а и во всём, над дизайном чего вы работаете?
Здесь остановимся? Я не уверен. Я думаю, что всё это в конце-концов исходит из сути всего сущего — самой жизни и ничего боле. Тогда если вопрос о том, что такое хорошая жизнь определяет дизайн всего, над чем мы работаем, нужно ли нам ограничиться дизайном и не спрашивать себя, как это относится к нашей собственной жизни? «Почему лампа или здание — это произведение искусства, но не наша жизнь?», — как отмечает Мишель Фуко.
Вот практический пример Бустера Бенсона. Это Бустер настраивает закусочный автомат в офисе его нового стартапа Habit Labs, где разрабатываются другие программы для людей, такие как Месяц Здоровья. И зачем он строит штуку вроде этой? Потому что есть набор аксиом, которые Habit Labs, стартап Бустера, утвердили для себя о том, как они хотят работать вместе как команда, когда они разрабатывают эти приложения — ряд моральных принципов, которого они придерживаются в совместной работе — и один из них гласит: «Мы заботимся о нашем здоровье и справляемся с выгоранием».
Потому что в конечном счёте как вы можете спрашивать себя и искать ответ о том, какую идею хорошей жизни вы хотите транслировать и создавать вместе со своим дизайном без того, чтобы спросить себя, какова в вашем понимании хорошая жизнь, которой вам хочется жить?
И на этом спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mitch Resnick: Let's teach kids to code\nTED Talk Subtitles and Transcript: Coding isn’t just for computer whizzes, says Mitch Resnick of MIT Media Lab -- it’s for everyone. In a fun, demo-filled talk Resnick outlines the benefits of teaching kids to code, so they can do more than just “read” new technologies -- but also create them. (Filmed at TEDxBeaconStreet.)\nIt was a Saturday afternoon in May, and I suddenly realized that the next day was Mother's Day, and I hadn't gotten anything for my mom, so I started thinking about what should I get my mom for Mother's Day? I thought, why don't I make her an interactive Mother's Day card using the Scratch software that I'd been developing with my research group at the MIT Media Lab? We developed it so that people could easily create their own interactive stories and games and animations, and then share their creations with one another. So I thought, this would be an opportunity to use Scratch to make an interactive card for my mom.\nBefore making my own Mother's Day card, I thought I would take a look at the Scratch website. So over the last several years, kids around the world ages 8 and up, have shared their projects, and I thought, I wonder if, of those three million projects, whether anyone else has thought to put up Mother's Day cards. So in the search box I typed in \"Mother's Day,\" and I was surprised and delighted to see a list of dozens and dozens of Mother's Day cards that showed up on the Scratch website, many of them just in the past 24 hours by procrastinators just like myself. So I started taking a look at them. (Music) I saw one of them that featured a kitten and her mom and wishing her mom a happy Mother's Day. And the creator very considerately offered a replay for her mom. Another one was an interactive project where, when you moved the mouse over the letters of \"Happy Mom Day,\" it reveals a special happy Mother's Day slogan. (Music) In this one, the creator told a narrative about how she had Googled to find out when Mother's Day was happening. (Typing) And then once she found out when Mother's Day was happening, she delivered a special Mother's Day greeting of how much she loved her mom.\nSo I really enjoyed looking at these projects and interacting with these projects. In fact, I liked it so much that, instead of making my own project, I sent my mom links to about a dozen of these projects. (Laughter) And actually, she reacted exactly the way that I hoped that she would. She wrote back to me and she said, \"I'm so proud to have a son that created the software that allowed these kids to make Mother's Day cards for their mothers.\"\nSo my mom was happy, and that made me happy, but actually I was even happier for another reason. I was happy because these kids were using Scratch just in the way that we had hoped that they would. As they created their interactive Mother's Day cards, you could see that they were really becoming fluent with new technologies. What do I mean by fluent? I mean that they were able to start expressing themselves and to start expressing their ideas. When you become fluent with language, it means you can write an entry in your journal or tell a joke to someone or write a letter to a friend. And it's similar with new technologies. By writing, be creating these interactive Mother's Day cards, these kids were showing that they were really fluent with new technologies.\nNow maybe you won't be so surprised by this, because a lot of times people feel that young people today can do all sorts of things with technology. I mean, all of us have heard young people referred to as \"digital natives.\" But actually I'm sort of skeptical about this term. I'm not so sure we should be thinking of young people as digital natives. When you really look at it, how is it that young people spend most of their time using new technologies? You often see them in situations like this, or like this, and there's no doubt that young people are very comfortable and familiar browsing and chatting and texting and gaming. But that doesn't really make you fluent.\nSo young people today have lots of experience and lots of familiarity with interacting with new technologies, but a lot less so of creating with new technologies and expressing themselves with new technologies. It's almost as if they can read but not write with new technologies.\nAnd I'm really interested in seeing, how can we help young people become fluent so they can write with new technologies? And that really means that they need to be able to write their own computer programs, or code.\nSo, increasingly, people are starting to recognize the importance of learning to code. You know, in recent years, there have been hundreds of new organizations and websites that are helping young people learn to code. You look online, you'll see places like Codecademy and events like CoderDojo and sites like Girls Who Code, or Black Girls Code. It seems that everybody is getting into the act. You know, just at the beginning of this year, at the turn of the new year, New York City Mayor Michael Bloomberg made a New Year's resolution that he was going to learn to code in 2012. A few months later, the country of Estonia decided that all of its first graders should learn to code. And that triggered a debate in the U.K. about whether all the children there should learn to code.\nNow, for some of you, when you hear about this, it might seem sort of strange about everybody learning to code. When many people think of coding, they think of it as something that only a very narrow sub-community of people are going to be doing, and they think of coding looking like this. And in fact, if this is what coding is like, it will only be a narrow sub-community of people with special mathematical skills and technological background that can code.\nBut coding doesn't have to be like this. Let me show you about what it's like to code in Scratch. So in Scratch, to code, you just snap blocks together. In this case, you take a move block, snap it into a stack, and the stacks of blocks control the behaviors of the different characters in your game or your story, in this case controlling the big fish. After you've created your program, you can click on \"share,\" and then share your project with other people, so that they can use the project and start working on the project as well.\nSo, of course, making a fish game isn't the only thing you can do with Scratch. Of the millions of projects on the Scratch website, there's everything from animated stories to school science projects to anime soap operas to virtual construction kits to recreations of classic video games to political opinion polls to trigonometry tutorials to interactive artwork, and, yes, interactive Mother's Day cards.\nSo I think there's so many different ways that people can express themselves using this, to be able to take their ideas and share their ideas with the world. And it doesn't just stay on the screen. You can also code to interact with the physical world around you. Here's an example from Hong Kong, where some kids made a game and then built their own physical interface device and had a light sensor, so the light sensor detects the hole in the board, so as they move the physical saw, the light sensor detects the hole and controls the virtual saw on the screen and saws down the tree.\nWe're going to continue to look at new ways of bringing together the physical world and the virtual world and connecting to the world around us. This is an example from a new version of Scratch that we'll be releasing in the next few months, and we're looking again to be able to push you in new directions. Here's an example. It uses the webcam. And as I move my hand, I can pop the balloons or I can move the bug. So it's a little bit like Microsoft Kinect, where you interact with gestures in the world. But instead of just playing someone else's game, you get to create the games, and if you see someone else's game, you can just say \"see inside,\" and you can look at the stacks of blocks that control it. So there's a new block that says how much video motion there is, and then, if there's so much video motion, it will then tell the balloon to pop.\nThe same way that this uses the camera to get information into Scratch, you can also use the microphone. Here's an example of a project using the microphone. So I'm going to let all of you control this game using your voices.\n(Crickets chirping) (Shouts) (Chomping) (Laughter) (Applause)\nAs kids are creating projects like this, they're learning to code, but even more importantly, they're coding to learn. Because as they learn to code, it enables them to learn many other things, opens up many new opportunities for learning. Again, it's useful to make an analogy to reading and writing. When you learn to read and write, it opens up opportunities for you to learn so many other things. When you learn to read, you can then read to learn. And it's the same thing with coding. If you learn to code, you can code to learn. Now some of the things you can learn are sort of obvious. You learn more about how computers work. But that's just where it starts. When you learn to code, it opens up for you to learn many other things.\nLet me show you an example. Here's another project, and I saw this when I was visiting one of the computer clubhouses. These are after-school learning centers that we helped start that help young people from low-income communities learn to express themselves creatively with new technologies. And when I went to one of the clubhouses a couple years ago, I saw a 13-year-old boy who was using our Scratch software to create a game somewhat like this one, and he was very happy with his game and proud of his game, but also he wanted to do more. He wanted to keep score. So this was a game where the big fish eats the little fish, but he wanted to keep score, so that each time the big fish eats the little fish, the score would go up and it would keep track, and he didn't know how to do that. So I showed him. In Scratch, you can create something called a variable. I'll call it score. And that creates some new blocks for you, and also creates a little scoreboard that keeps track of the score, so each time I click on \"change score,\" it increments the score. So I showed this to the clubhouse member -- let's call him Victor -- and Victor, when he saw that this block would let him increment the score, he knew exactly what to do. He took the block and he put it into the program exactly where the big fish eats the little fish. So then, each time the big fish eats the little fish, he will increment the score, and the score will go up by one. And it's in fact working. And he saw this, and he was so excited, he reached his hand out to me, and he said, \"Thank you, thank you, thank you.\" And what went through my mind was, how often is it that teachers are thanked by their students for teaching them variables? (Laughter) It doesn't happen in most classrooms, but that's because in most classrooms, when kids learn about variables, they don't know why they're learning it. It's nothing that, really, they can make use of. When you learn ideas like this in Scratch, you can learn it in a way that's really meaningful and motivating for you, that you can understand the reason for learning variables, and we see that kids learn it more deeply and learn it better. Victor had, I'm sure, been taught about variables in schools, but he really didn't -- he wasn't paying attention. Now he had a reason for learning variables. So when you learn through coding, and coding to learn, you're learning it in a meaningful context, and that's the best way of learning things.\nSo as kids like Victor are creating projects like this, they're learning important concepts like variables, but that's just the start. As Victor worked on this project and created the scripts, he was also learning about the process of design, how to start with the glimmer of an idea and turn it into a fully-fledged, functioning project like you see here. So he was learning many different core principles of design, about how to experiment with new ideas, how to take complex ideas and break them down into simpler parts, how to collaborate with other people on your projects, about how to find and fix bugs when things go wrong, how to keep persistent and to persevere in the face of frustrations when things aren't working well. Now those are important skills that aren't just relevant for coding. They're relevant for all sorts of different activities.\nNow, who knows if Victor is going to grow up and become a programmer or a professional computer scientist? It's probably not so likely, but regardless of what he does, he'll be able to make use of these design skills that he learned. Regardless of whether he grows up to be a marketing manager or a mechanic or a community organizer, that these ideas are useful for everybody. Again, it's useful to think about this analogy with language. When you become fluent with reading and writing, it's not something that you're doing just to become a professional writer. Very few people become professional writers. But it's useful for everybody to learn how to read and write. Again, the same thing with coding. Most people won't grow up to become professional computer scientists or programmers, but those skills of thinking creatively, reasoning systematically, working collaboratively -- skills you develop when you code in Scratch -- are things that people can use no matter what they're doing in their work lives.\nAnd it's not just about your work life. Coding can also enable you to express your ideas and feelings in your personal life. Let me end with just one more example. So this is an example that came from after I had sent the Mother's Day cards to my mom, she decided that she wanted to learn Scratch. So she made this project for my birthday and sent me a happy birthday Scratch card. Now this project is not going to win any prizes for design, and you can rest assured that my 83-year-old mom is not training to become a professional programmer or computer scientist. But working on this project enabled her to make a connection to someone that she cares about and enabled her to keep on learning new things and continuing to practice her creativity and developing new ways of expressing herself.\nSo as we take a look and we see that Michael Bloomberg is learning to code, all of the children of Estonia learn to code, even my mom has learned to code, don't you think it's about time that you might be thinking about learning to code? If you're interested in giving it a try, I'd encourage you to go to the Scratch website. It's scratch.mit.edu, and give a try at coding.\nThanks very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Митч Резник: Давайте учить детей программировать\nTED Talk Subtitles and Transcript: Программирование не только для компьютерных умников, оно для всех, — утверждает Митч Резник, профессор Лаборатории Медиа Массачусетского Технологического Института. В своём весёлом выступлении с множеством видео примеров, Резник описывает преимущества обучения детей программированию, чтобы они не только умели «читать» с помощью новых технологий, но и создавать их. (Снято на TEDxBeaconStreet)\nЭто был майский субботний полдень, когда я вдруг осознал, что завтра День Матери, а я ничего не приготовил для своей мамы, и я стал размышлять, что же мне ей подарить? Я подумал, почему бы мне не сделать ей интерактивную открытку с поздравлениями с Днём Матери, используя программу Scratch, которую я разрабатывал с моей исследовательской группой в Лаборатории Медиа МТИ. Мы разработали её, чтобы люди могли легко создавать свои собственные интерактивные истории, игры и анимации, и делиться своими творениями друг с другом. Итак, я решил, что это шанс воспользоваться Scratch для создания интерактивной открытки для мамы.\nПрежде чем создать свою собственную открытку к Дню Матери, я решил взглянуть на сайт Scratch. За последние несколько лет дети по всему миру, от 8 лет и старше, выкладывали свои работы, и я задумался, среди этих трёх миллионов работ, догадался ли кто-нибудь создать открытку ко Дню матери. Я набрал в поиске «День Матери», и я был удивлён и рад увидеть список из десятков открыток ко Дню Матери, опубликованных на сайте Scratch, многие за последние 24 часа, такими же прокрастинаторами как и я. Я стал их просматривать. (Музыка) Я посмотрел один с котёнком в главной роли и её мамой, и с поздравлениями с Днём Матери для неё. Создательница очень заботливо предлагала повторить просмотр. В другой интерактивной открытке, надо было двигать мышкой по буквам «Счастливого Дня Матери», под которыми появлялся стишок, посвящённый этому дню. (Музыка) В этой, автор рассказывает, как она воспользовалась Google, чтобы узнать, что это был День Матери. (Печатает) И когда она узнала, что это был День матери, она создала специальное поздравление, чтобы показать, как сильно она любила свою маму.\nМне очень понравилось смотреть эти работы и взаимодействовать с ними. Они настолько мне понравились, что вместо того, чтобы создать своё собственное поздравление, я послал маме с десяток ссылок на эти работы. Она отреагировала на них именно так, как я и надеялся. Она ответила мне со словами: «Я так горда своим сыном, создавшим программу, которая позволила этим детям сделать открытки для своих мам».\nМоя мама была счастлива, поэтому я был счастлив, но, если честно, я был ещё счастливее по другому поводу. Я был счастлив, потому что дети пользовались Scratch именно так, как мы и надеялись. То, как они создавали интерактивные открытки с Днём Матери, вы видите, они правда «на ты» с новыми технологиями. Что я под этим имею в виду? Я имею в виду, что они были способны начать выражать себя и начать выражать свои идеи. Когда вы свободно говорите на языке, это значит, что вы можете сделать запись в ежедневнике или рассказать шутку, написать письмо другу. То же самое с новыми технологиями. Создавая эти интерактивные открытки ко Дню Матери, это дети демонстрировали, что они действительно свободно владели новыми технологиями.\nМожет вас это не удивит, потому что довольно часто люди чувствуют, что молодёжь что только не делает с технологиями. Мы все слышали, что молодых людей называют «жителями цифрового мира». Но я довольно скептически отношусь к этому выражению. Я не уверен, что молодых людей стоит считать жителями цифрового мира. Если вы всмотритесь, как же так, что молодые люди проводят большую часть своего времени пользуясь технологиями, довольно часто вы увидите ситуации сродни этой, или этой, и без сомнения молодые люди легко и свободно ищут информацию, переписываются, отправляют письма и играют. Но это не значит быть «на ты».\nУ молодых людей есть большой опыт и знания о пользовании новыми технологиями, но намного меньше о создании программ с помощью новых технологий, выражении себя при помощи новых технологий. Почти как если бы они могли читать, но не писать при помощи технологий.\nЯ очень заинтересован в том, как молодые люди могут овладеть ими и научиться писать при их помощи. Это на самом деле значит, что им надо научиться писать свои собственные программы, или программировать.\nПостепенно, люди начинают осознавать важность навыков программирования. За последние годы появились сотни новых организаций и сайтов, которые помогают молодым людям научиться программировать. Зайдите в интернет, вы найдёте такие школы программирования как Codecademy, мероприятия вроде CoderDojo, сайты Girls Who Code или Black Girls Code. Создаётся впечатление, что все этим очень увлечены. В начале этого года, как только наступил новый год, мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг сделал новогоднее заявление, что он собирается учиться программировать в 2012. Несколько месяцев спустя Эстония приняла решение, что все первоклашки должны учиться программированию. Это послужило толчком для дебатов в Великобритании, всем ли детям надо учиться программированию.\nКому-то из вас, когда вы слышите об идее, всем учиться программированию, это может показаться странным. Многие считают, что программированием будет заниматься очень узкое сообщество людей, и они представляют его себе вот так. На самом деле, если бы это выглядело так, то только узкое сообщество людей с высокими математическими способностями и техническим образованием могло бы этим заниматься.\nНо программирование не обязательно должно так выглядеть. Позвольте мне показать, как выглядит программирование на Scratch. На сайте Scratch, чтобы написать программу, надо только соединить блоки. В нашем случае, вы берёте подвижный блок и переносите его в стек, а стеки блоков контролируют поведение различных героев вашей игры или истории, в нашем случае это большая рыба. После того как программа создана, вы нажимаете на кнопку «поделиться» и делитесь своим проектом с другими людьми, которые могут его использовать и тоже начать работать над ним.\nКонечно, игра с большой рыбой не единственная вещь, которую вы можете создать с Scratch. Среди миллионов работ на сайте Scratch вы можете найти всё, от анимационных историй до школьных научных проектов, до мыльных опер в стиле аниме, до виртуальных строительных моделей, до воссозданий классических видео игр, до политических опросов, до учебников по тригонометрии, до художественных работ и, да, до интерактивных открыток ко Дню Матери.\nЕсть столько разных способов выразить себя используя этот сайт, воплотить свои идеи и поделиться ими с миром. И не просто на экране. Вы можете написать программу, чтобы взаимодействовать с окружающим миром. Вот пример из Гонконга, где несколько детей создали игру и построили свой собственный интерфейс устройства со световым сенсором, который обнаруживает отверстие на доске, и когда они перемещают настоящую пилу, световой сенсор находит отверстие и двигает виртуальную пилу на экране, которая спиливает дерево.\nМы рассмотрим и другие новые способы, соединяющие физический и виртуальный миры, и передающие это миру вокруг нас. Это пример новой версии Scratch, которая появится через несколько месяцев, и снова мы надеемся, что это поможет вам двигаться в новых направлениях. Вот пример. Здесь используется вебкамера. Движением руки я могу лопать шарики или двигать жучка. Это немного похоже на Microsoft Kinect, где вы взаимодействуете с жестами в мире. Но вместо того, чтобы играть в чужие игры, вы можете создавать игры, и если вы видите игру кого-то другого, вы можете просто сказать «посмотреть», и вы можете увидеть стеки блоков, которые ею управляют. Здесь есть блок, который измеряет количество движения на видео, и, если движения много, он заставит шарик лопнуть.\nТакже как и камеру, для передачи информации на Scratch можно использовать микрофон. Вот пример работы, использующей микрофон. Я собираюсь позволить вам всем управлять этой игрой, используя ваши голоса.\n(Звуки сверчков) (Крики) (Чавкание) (Смех) (Аплодисменты)\nКогда дети создают подобные проекты, они учатся программировать, но что более важно, программируя они учатся. Когда они учатся программировать, это позволяет им изучить множество других вещей, открывает им множество новых возможностей обучения. Полезно провести аналогию с чтением или письмом. Когда вы учитесь читать или писать, это позволяет открыть возможности для изучения стольких вещей. Когда вы учитесь читать, вы потом читаете, чтобы учиться. То же самое с программированием. Если вы учитесь программировать, вы программируете, чтобы учиться. Некоторые вещи, которым вы учитесь, очевидны. Вы изучаете, как работает компьютер. Но это только начало. Когда вы учитесь программировать, появляются возможности для изучения многих других вещей.\nПозвольте привести пример. Это ещё один проект, я увидел его, когда посещал один из компьютерных клубов. Это центры факультативных занятий, которые мы помогали основать, они позволяют молодым людям из малообеспеченных слоёв общества творчески выражать себя при помощи новых технологий. Когда я посетил один из этих клубов пару лет назад, я увидел 13-летнего мальчика, использующего Scratch для создания игры вроде этой, он был очень доволен этой игрой и очень горд ею, но ему хотелось сделать большее. Он хотел набирать очки. Это была игра, в которой большая рыба съедала маленькую рыбку, но ему хотелось вести счёт, чтобы каждый раз, когда большая рыба съедала маленькую, очки набирались и отслеживался ход игры, но он не знал, как это сделать. Я показал ему. В Scratch вы можете создать вещь под названием «переменная». Я назову это счётом. Эта вещь создаёт вам новые блоки, также создаёт небольшое табло, на котором отражается счёт, каждый раз, когда я нажимаю «изменить счёт», прибавляются очки. Я показал это члену этого клуба — назовём его Виктор — и Виктор, увидев этот блок, позволяющий увеличивать счёт, уже знал, что делать. Он взял этот блок, поместил его в программу именно на то место, где большая рыба съедала маленькую. Теперь каждый раз, когда большая рыба съедала маленькую рыбку, прибавлялось очко, и счёт повышался. Это на самом деле работает. Он увидел это и был так рад, протянул ко мне руки и сказал: «Спасибо, спасибо, спасибо». Мне пришёл в голову вопрос, как часто студенты благодарят своих учителей за знания о переменных? (Смех) Этого не происходит в большинстве классов, но только потому что в большинстве классов, когда дети изучают переменные, они не знают, для чего они это делают. Для них от неё нет никакого толка. Когда вы изучаете подобные идеи в Scratch, вы можете делать это осознанно и целенаправленно, вы понимаете, для чего вы учите переменные, и мы замечаем, что дети понимают их глубже и воспринимают легче. Виктор, я уверен, изучал переменные в школе, но чего он не делал, так это обращал на них внимания. Сейчас у него есть повод, чтобы их учить. Когда вы учитесь во время программирования, и программируете, чтобы учиться, вы получаете знания в значимом контексте, а это самый лучший способ учить вещи.\nКогда дети, такие как Виктор, создают подобные проекты, они учатся таким важным вещам как переменные, и это только начало. Пока Виктор работал над проектом и писал программу, он также учился процессу дизайна, как начать с набросков идеи и воплотить её в полноценный, функционирующий проект, вроде этого. Он учился многим различным принципам дизайна, как экспериментировать с новыми идеями, как брать сложные задачи и разделять их на более простые части, как сотрудничать с другими людьми, как находить и исправлять ошибки, когда что-то не работает, как не падать духом и не опускать руки, когда что-то не ладится. Это важные навыки, не только по отношению к программированию. Они важны для любых видов деятельности.\nКто знает, вырастет ли Виктор программистом или учёным в сфере компьютерных наук? Наверно, вряд ли, но, не смотря ни на что, он сможет найти применение своим навыкам дизайна, которые он получил. Станет ли он маркетологом, механиком или главой сообщества, эти идеи полезны всем. Полезно вернуться к аналогии с языком. Когда вы хорошо читаете и пишете, это не значит, что вы это делаете, чтобы стать профессиональными писателями. Очень немногие становятся профессиональными писателями. Но читать и писать необходимо учиться всем. Также и с программированием. Большинство людей не станут учёными или программистами, но навыки мыслить творчески, рассуждать логически, работать совместно, навыки, вы получаете при программировании на Scratch, это те вещи, которые люди используют, чем бы они не занимались.\nЭто касается не только работы. Программирование позволяет вам выражать свои мысли и чувства в личной жизни. Позвольте мне закончить ещё одним примером. Это произошло после того, как я отправил открытку с Днём Матери своей маме, она решила, что хочется научиться программировать на Scratch. Она создала этот проект к моему дню рождению, и прислала мне поздравительную открытку на Scratch. Он не претендует на приз за дизайн, вы можете быть уверены, что моя 83-летняя мама не собирается становиться профессиональным программистом или учёным. Но работа над этим проектом позволила ей связаться с тем, кто ей важен, позволила продолжать учиться новым вещам, продолжать заниматься творчеством и находить новые способы выражать себя.\nИтак мы видим, что Майкл Блумберг учится программированию, все дети Эстонии учатся программированию, даже моя мама учится программированию, вам не кажется, что пришло время и вам подумать о том, чтобы научиться программировать? Если вам хочется попробовать, я призываю вас отправиться на сайт Scratch. Это scratch.mit.edu, попробуйте.\nСпасибо большое. (Аплодисменты)"
}
] |
Mitch Resnick: Let's teach kids to code
TED Talk Subtitles and Transcript: Coding isn’t just for computer whizzes, says Mitch Resnick of MIT Media Lab -- it’s for everyone. In a fun, demo-filled talk Resnick outlines the benefits of teaching kids to code, so they can do more than just “read” new technologies -- but also create them. (Filmed at TEDxBeaconStreet.)
It was a Saturday afternoon in May, and I suddenly realized that the next day was Mother's Day, and I hadn't gotten anything for my mom, so I started thinking about what should I get my mom for Mother's Day? I thought, why don't I make her an interactive Mother's Day card using the Scratch software that I'd been developing with my research group at the MIT Media Lab? We developed it so that people could easily create their own interactive stories and games and animations, and then share their creations with one another. So I thought, this would be an opportunity to use Scratch to make an interactive card for my mom.
Before making my own Mother's Day card, I thought I would take a look at the Scratch website. So over the last several years, kids around the world ages 8 and up, have shared their projects, and I thought, I wonder if, of those three million projects, whether anyone else has thought to put up Mother's Day cards. So in the search box I typed in "Mother's Day," and I was surprised and delighted to see a list of dozens and dozens of Mother's Day cards that showed up on the Scratch website, many of them just in the past 24 hours by procrastinators just like myself. So I started taking a look at them. (Music) I saw one of them that featured a kitten and her mom and wishing her mom a happy Mother's Day. And the creator very considerately offered a replay for her mom. Another one was an interactive project where, when you moved the mouse over the letters of "Happy Mom Day," it reveals a special happy Mother's Day slogan. (Music) In this one, the creator told a narrative about how she had Googled to find out when Mother's Day was happening. (Typing) And then once she found out when Mother's Day was happening, she delivered a special Mother's Day greeting of how much she loved her mom.
So I really enjoyed looking at these projects and interacting with these projects. In fact, I liked it so much that, instead of making my own project, I sent my mom links to about a dozen of these projects. (Laughter) And actually, she reacted exactly the way that I hoped that she would. She wrote back to me and she said, "I'm so proud to have a son that created the software that allowed these kids to make Mother's Day cards for their mothers."
So my mom was happy, and that made me happy, but actually I was even happier for another reason. I was happy because these kids were using Scratch just in the way that we had hoped that they would. As they created their interactive Mother's Day cards, you could see that they were really becoming fluent with new technologies. What do I mean by fluent? I mean that they were able to start expressing themselves and to start expressing their ideas. When you become fluent with language, it means you can write an entry in your journal or tell a joke to someone or write a letter to a friend. And it's similar with new technologies. By writing, be creating these interactive Mother's Day cards, these kids were showing that they were really fluent with new technologies.
Now maybe you won't be so surprised by this, because a lot of times people feel that young people today can do all sorts of things with technology. I mean, all of us have heard young people referred to as "digital natives." But actually I'm sort of skeptical about this term. I'm not so sure we should be thinking of young people as digital natives. When you really look at it, how is it that young people spend most of their time using new technologies? You often see them in situations like this, or like this, and there's no doubt that young people are very comfortable and familiar browsing and chatting and texting and gaming. But that doesn't really make you fluent.
So young people today have lots of experience and lots of familiarity with interacting with new technologies, but a lot less so of creating with new technologies and expressing themselves with new technologies. It's almost as if they can read but not write with new technologies.
And I'm really interested in seeing, how can we help young people become fluent so they can write with new technologies? And that really means that they need to be able to write their own computer programs, or code.
So, increasingly, people are starting to recognize the importance of learning to code. You know, in recent years, there have been hundreds of new organizations and websites that are helping young people learn to code. You look online, you'll see places like Codecademy and events like CoderDojo and sites like Girls Who Code, or Black Girls Code. It seems that everybody is getting into the act. You know, just at the beginning of this year, at the turn of the new year, New York City Mayor Michael Bloomberg made a New Year's resolution that he was going to learn to code in 2012. A few months later, the country of Estonia decided that all of its first graders should learn to code. And that triggered a debate in the U.K. about whether all the children there should learn to code.
Now, for some of you, when you hear about this, it might seem sort of strange about everybody learning to code. When many people think of coding, they think of it as something that only a very narrow sub-community of people are going to be doing, and they think of coding looking like this. And in fact, if this is what coding is like, it will only be a narrow sub-community of people with special mathematical skills and technological background that can code.
But coding doesn't have to be like this. Let me show you about what it's like to code in Scratch. So in Scratch, to code, you just snap blocks together. In this case, you take a move block, snap it into a stack, and the stacks of blocks control the behaviors of the different characters in your game or your story, in this case controlling the big fish. After you've created your program, you can click on "share," and then share your project with other people, so that they can use the project and start working on the project as well.
So, of course, making a fish game isn't the only thing you can do with Scratch. Of the millions of projects on the Scratch website, there's everything from animated stories to school science projects to anime soap operas to virtual construction kits to recreations of classic video games to political opinion polls to trigonometry tutorials to interactive artwork, and, yes, interactive Mother's Day cards.
So I think there's so many different ways that people can express themselves using this, to be able to take their ideas and share their ideas with the world. And it doesn't just stay on the screen. You can also code to interact with the physical world around you. Here's an example from Hong Kong, where some kids made a game and then built their own physical interface device and had a light sensor, so the light sensor detects the hole in the board, so as they move the physical saw, the light sensor detects the hole and controls the virtual saw on the screen and saws down the tree.
We're going to continue to look at new ways of bringing together the physical world and the virtual world and connecting to the world around us. This is an example from a new version of Scratch that we'll be releasing in the next few months, and we're looking again to be able to push you in new directions. Here's an example. It uses the webcam. And as I move my hand, I can pop the balloons or I can move the bug. So it's a little bit like Microsoft Kinect, where you interact with gestures in the world. But instead of just playing someone else's game, you get to create the games, and if you see someone else's game, you can just say "see inside," and you can look at the stacks of blocks that control it. So there's a new block that says how much video motion there is, and then, if there's so much video motion, it will then tell the balloon to pop.
The same way that this uses the camera to get information into Scratch, you can also use the microphone. Here's an example of a project using the microphone. So I'm going to let all of you control this game using your voices.
(Crickets chirping) (Shouts) (Chomping) (Laughter) (Applause)
As kids are creating projects like this, they're learning to code, but even more importantly, they're coding to learn. Because as they learn to code, it enables them to learn many other things, opens up many new opportunities for learning. Again, it's useful to make an analogy to reading and writing. When you learn to read and write, it opens up opportunities for you to learn so many other things. When you learn to read, you can then read to learn. And it's the same thing with coding. If you learn to code, you can code to learn. Now some of the things you can learn are sort of obvious. You learn more about how computers work. But that's just where it starts. When you learn to code, it opens up for you to learn many other things.
Let me show you an example. Here's another project, and I saw this when I was visiting one of the computer clubhouses. These are after-school learning centers that we helped start that help young people from low-income communities learn to express themselves creatively with new technologies. And when I went to one of the clubhouses a couple years ago, I saw a 13-year-old boy who was using our Scratch software to create a game somewhat like this one, and he was very happy with his game and proud of his game, but also he wanted to do more. He wanted to keep score. So this was a game where the big fish eats the little fish, but he wanted to keep score, so that each time the big fish eats the little fish, the score would go up and it would keep track, and he didn't know how to do that. So I showed him. In Scratch, you can create something called a variable. I'll call it score. And that creates some new blocks for you, and also creates a little scoreboard that keeps track of the score, so each time I click on "change score," it increments the score. So I showed this to the clubhouse member -- let's call him Victor -- and Victor, when he saw that this block would let him increment the score, he knew exactly what to do. He took the block and he put it into the program exactly where the big fish eats the little fish. So then, each time the big fish eats the little fish, he will increment the score, and the score will go up by one. And it's in fact working. And he saw this, and he was so excited, he reached his hand out to me, and he said, "Thank you, thank you, thank you." And what went through my mind was, how often is it that teachers are thanked by their students for teaching them variables? (Laughter) It doesn't happen in most classrooms, but that's because in most classrooms, when kids learn about variables, they don't know why they're learning it. It's nothing that, really, they can make use of. When you learn ideas like this in Scratch, you can learn it in a way that's really meaningful and motivating for you, that you can understand the reason for learning variables, and we see that kids learn it more deeply and learn it better. Victor had, I'm sure, been taught about variables in schools, but he really didn't -- he wasn't paying attention. Now he had a reason for learning variables. So when you learn through coding, and coding to learn, you're learning it in a meaningful context, and that's the best way of learning things.
So as kids like Victor are creating projects like this, they're learning important concepts like variables, but that's just the start. As Victor worked on this project and created the scripts, he was also learning about the process of design, how to start with the glimmer of an idea and turn it into a fully-fledged, functioning project like you see here. So he was learning many different core principles of design, about how to experiment with new ideas, how to take complex ideas and break them down into simpler parts, how to collaborate with other people on your projects, about how to find and fix bugs when things go wrong, how to keep persistent and to persevere in the face of frustrations when things aren't working well. Now those are important skills that aren't just relevant for coding. They're relevant for all sorts of different activities.
Now, who knows if Victor is going to grow up and become a programmer or a professional computer scientist? It's probably not so likely, but regardless of what he does, he'll be able to make use of these design skills that he learned. Regardless of whether he grows up to be a marketing manager or a mechanic or a community organizer, that these ideas are useful for everybody. Again, it's useful to think about this analogy with language. When you become fluent with reading and writing, it's not something that you're doing just to become a professional writer. Very few people become professional writers. But it's useful for everybody to learn how to read and write. Again, the same thing with coding. Most people won't grow up to become professional computer scientists or programmers, but those skills of thinking creatively, reasoning systematically, working collaboratively -- skills you develop when you code in Scratch -- are things that people can use no matter what they're doing in their work lives.
And it's not just about your work life. Coding can also enable you to express your ideas and feelings in your personal life. Let me end with just one more example. So this is an example that came from after I had sent the Mother's Day cards to my mom, she decided that she wanted to learn Scratch. So she made this project for my birthday and sent me a happy birthday Scratch card. Now this project is not going to win any prizes for design, and you can rest assured that my 83-year-old mom is not training to become a professional programmer or computer scientist. But working on this project enabled her to make a connection to someone that she cares about and enabled her to keep on learning new things and continuing to practice her creativity and developing new ways of expressing herself.
So as we take a look and we see that Michael Bloomberg is learning to code, all of the children of Estonia learn to code, even my mom has learned to code, don't you think it's about time that you might be thinking about learning to code? If you're interested in giving it a try, I'd encourage you to go to the Scratch website. It's scratch.mit.edu, and give a try at coding.
Thanks very much. (Applause)
|
Митч Резник: Давайте учить детей программировать
TED Talk Subtitles and Transcript: Программирование не только для компьютерных умников, оно для всех, — утверждает Митч Резник, профессор Лаборатории Медиа Массачусетского Технологического Института. В своём весёлом выступлении с множеством видео примеров, Резник описывает преимущества обучения детей программированию, чтобы они не только умели «читать» с помощью новых технологий, но и создавать их. (Снято на TEDxBeaconStreet)
Это был майский субботний полдень, когда я вдруг осознал, что завтра День Матери, а я ничего не приготовил для своей мамы, и я стал размышлять, что же мне ей подарить? Я подумал, почему бы мне не сделать ей интерактивную открытку с поздравлениями с Днём Матери, используя программу Scratch, которую я разрабатывал с моей исследовательской группой в Лаборатории Медиа МТИ. Мы разработали её, чтобы люди могли легко создавать свои собственные интерактивные истории, игры и анимации, и делиться своими творениями друг с другом. Итак, я решил, что это шанс воспользоваться Scratch для создания интерактивной открытки для мамы.
Прежде чем создать свою собственную открытку к Дню Матери, я решил взглянуть на сайт Scratch. За последние несколько лет дети по всему миру, от 8 лет и старше, выкладывали свои работы, и я задумался, среди этих трёх миллионов работ, догадался ли кто-нибудь создать открытку ко Дню матери. Я набрал в поиске «День Матери», и я был удивлён и рад увидеть список из десятков открыток ко Дню Матери, опубликованных на сайте Scratch, многие за последние 24 часа, такими же прокрастинаторами как и я. Я стал их просматривать. (Музыка) Я посмотрел один с котёнком в главной роли и её мамой, и с поздравлениями с Днём Матери для неё. Создательница очень заботливо предлагала повторить просмотр. В другой интерактивной открытке, надо было двигать мышкой по буквам «Счастливого Дня Матери», под которыми появлялся стишок, посвящённый этому дню. (Музыка) В этой, автор рассказывает, как она воспользовалась Google, чтобы узнать, что это был День Матери. (Печатает) И когда она узнала, что это был День матери, она создала специальное поздравление, чтобы показать, как сильно она любила свою маму.
Мне очень понравилось смотреть эти работы и взаимодействовать с ними. Они настолько мне понравились, что вместо того, чтобы создать своё собственное поздравление, я послал маме с десяток ссылок на эти работы. Она отреагировала на них именно так, как я и надеялся. Она ответила мне со словами: «Я так горда своим сыном, создавшим программу, которая позволила этим детям сделать открытки для своих мам».
Моя мама была счастлива, поэтому я был счастлив, но, если честно, я был ещё счастливее по другому поводу. Я был счастлив, потому что дети пользовались Scratch именно так, как мы и надеялись. То, как они создавали интерактивные открытки с Днём Матери, вы видите, они правда «на ты» с новыми технологиями. Что я под этим имею в виду? Я имею в виду, что они были способны начать выражать себя и начать выражать свои идеи. Когда вы свободно говорите на языке, это значит, что вы можете сделать запись в ежедневнике или рассказать шутку, написать письмо другу. То же самое с новыми технологиями. Создавая эти интерактивные открытки ко Дню Матери, это дети демонстрировали, что они действительно свободно владели новыми технологиями.
Может вас это не удивит, потому что довольно часто люди чувствуют, что молодёжь что только не делает с технологиями. Мы все слышали, что молодых людей называют «жителями цифрового мира». Но я довольно скептически отношусь к этому выражению. Я не уверен, что молодых людей стоит считать жителями цифрового мира. Если вы всмотритесь, как же так, что молодые люди проводят большую часть своего времени пользуясь технологиями, довольно часто вы увидите ситуации сродни этой, или этой, и без сомнения молодые люди легко и свободно ищут информацию, переписываются, отправляют письма и играют. Но это не значит быть «на ты».
У молодых людей есть большой опыт и знания о пользовании новыми технологиями, но намного меньше о создании программ с помощью новых технологий, выражении себя при помощи новых технологий. Почти как если бы они могли читать, но не писать при помощи технологий.
Я очень заинтересован в том, как молодые люди могут овладеть ими и научиться писать при их помощи. Это на самом деле значит, что им надо научиться писать свои собственные программы, или программировать.
Постепенно, люди начинают осознавать важность навыков программирования. За последние годы появились сотни новых организаций и сайтов, которые помогают молодым людям научиться программировать. Зайдите в интернет, вы найдёте такие школы программирования как Codecademy, мероприятия вроде CoderDojo, сайты Girls Who Code или Black Girls Code. Создаётся впечатление, что все этим очень увлечены. В начале этого года, как только наступил новый год, мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг сделал новогоднее заявление, что он собирается учиться программировать в 2012. Несколько месяцев спустя Эстония приняла решение, что все первоклашки должны учиться программированию. Это послужило толчком для дебатов в Великобритании, всем ли детям надо учиться программированию.
Кому-то из вас, когда вы слышите об идее, всем учиться программированию, это может показаться странным. Многие считают, что программированием будет заниматься очень узкое сообщество людей, и они представляют его себе вот так. На самом деле, если бы это выглядело так, то только узкое сообщество людей с высокими математическими способностями и техническим образованием могло бы этим заниматься.
Но программирование не обязательно должно так выглядеть. Позвольте мне показать, как выглядит программирование на Scratch. На сайте Scratch, чтобы написать программу, надо только соединить блоки. В нашем случае, вы берёте подвижный блок и переносите его в стек, а стеки блоков контролируют поведение различных героев вашей игры или истории, в нашем случае это большая рыба. После того как программа создана, вы нажимаете на кнопку «поделиться» и делитесь своим проектом с другими людьми, которые могут его использовать и тоже начать работать над ним.
Конечно, игра с большой рыбой не единственная вещь, которую вы можете создать с Scratch. Среди миллионов работ на сайте Scratch вы можете найти всё, от анимационных историй до школьных научных проектов, до мыльных опер в стиле аниме, до виртуальных строительных моделей, до воссозданий классических видео игр, до политических опросов, до учебников по тригонометрии, до художественных работ и, да, до интерактивных открыток ко Дню Матери.
Есть столько разных способов выразить себя используя этот сайт, воплотить свои идеи и поделиться ими с миром. И не просто на экране. Вы можете написать программу, чтобы взаимодействовать с окружающим миром. Вот пример из Гонконга, где несколько детей создали игру и построили свой собственный интерфейс устройства со световым сенсором, который обнаруживает отверстие на доске, и когда они перемещают настоящую пилу, световой сенсор находит отверстие и двигает виртуальную пилу на экране, которая спиливает дерево.
Мы рассмотрим и другие новые способы, соединяющие физический и виртуальный миры, и передающие это миру вокруг нас. Это пример новой версии Scratch, которая появится через несколько месяцев, и снова мы надеемся, что это поможет вам двигаться в новых направлениях. Вот пример. Здесь используется вебкамера. Движением руки я могу лопать шарики или двигать жучка. Это немного похоже на Microsoft Kinect, где вы взаимодействуете с жестами в мире. Но вместо того, чтобы играть в чужие игры, вы можете создавать игры, и если вы видите игру кого-то другого, вы можете просто сказать «посмотреть», и вы можете увидеть стеки блоков, которые ею управляют. Здесь есть блок, который измеряет количество движения на видео, и, если движения много, он заставит шарик лопнуть.
Также как и камеру, для передачи информации на Scratch можно использовать микрофон. Вот пример работы, использующей микрофон. Я собираюсь позволить вам всем управлять этой игрой, используя ваши голоса.
(Звуки сверчков) (Крики) (Чавкание) (Смех) (Аплодисменты)
Когда дети создают подобные проекты, они учатся программировать, но что более важно, программируя они учатся. Когда они учатся программировать, это позволяет им изучить множество других вещей, открывает им множество новых возможностей обучения. Полезно провести аналогию с чтением или письмом. Когда вы учитесь читать или писать, это позволяет открыть возможности для изучения стольких вещей. Когда вы учитесь читать, вы потом читаете, чтобы учиться. То же самое с программированием. Если вы учитесь программировать, вы программируете, чтобы учиться. Некоторые вещи, которым вы учитесь, очевидны. Вы изучаете, как работает компьютер. Но это только начало. Когда вы учитесь программировать, появляются возможности для изучения многих других вещей.
Позвольте привести пример. Это ещё один проект, я увидел его, когда посещал один из компьютерных клубов. Это центры факультативных занятий, которые мы помогали основать, они позволяют молодым людям из малообеспеченных слоёв общества творчески выражать себя при помощи новых технологий. Когда я посетил один из этих клубов пару лет назад, я увидел 13-летнего мальчика, использующего Scratch для создания игры вроде этой, он был очень доволен этой игрой и очень горд ею, но ему хотелось сделать большее. Он хотел набирать очки. Это была игра, в которой большая рыба съедала маленькую рыбку, но ему хотелось вести счёт, чтобы каждый раз, когда большая рыба съедала маленькую, очки набирались и отслеживался ход игры, но он не знал, как это сделать. Я показал ему. В Scratch вы можете создать вещь под названием «переменная». Я назову это счётом. Эта вещь создаёт вам новые блоки, также создаёт небольшое табло, на котором отражается счёт, каждый раз, когда я нажимаю «изменить счёт», прибавляются очки. Я показал это члену этого клуба — назовём его Виктор — и Виктор, увидев этот блок, позволяющий увеличивать счёт, уже знал, что делать. Он взял этот блок, поместил его в программу именно на то место, где большая рыба съедала маленькую. Теперь каждый раз, когда большая рыба съедала маленькую рыбку, прибавлялось очко, и счёт повышался. Это на самом деле работает. Он увидел это и был так рад, протянул ко мне руки и сказал: «Спасибо, спасибо, спасибо». Мне пришёл в голову вопрос, как часто студенты благодарят своих учителей за знания о переменных? (Смех) Этого не происходит в большинстве классов, но только потому что в большинстве классов, когда дети изучают переменные, они не знают, для чего они это делают. Для них от неё нет никакого толка. Когда вы изучаете подобные идеи в Scratch, вы можете делать это осознанно и целенаправленно, вы понимаете, для чего вы учите переменные, и мы замечаем, что дети понимают их глубже и воспринимают легче. Виктор, я уверен, изучал переменные в школе, но чего он не делал, так это обращал на них внимания. Сейчас у него есть повод, чтобы их учить. Когда вы учитесь во время программирования, и программируете, чтобы учиться, вы получаете знания в значимом контексте, а это самый лучший способ учить вещи.
Когда дети, такие как Виктор, создают подобные проекты, они учатся таким важным вещам как переменные, и это только начало. Пока Виктор работал над проектом и писал программу, он также учился процессу дизайна, как начать с набросков идеи и воплотить её в полноценный, функционирующий проект, вроде этого. Он учился многим различным принципам дизайна, как экспериментировать с новыми идеями, как брать сложные задачи и разделять их на более простые части, как сотрудничать с другими людьми, как находить и исправлять ошибки, когда что-то не работает, как не падать духом и не опускать руки, когда что-то не ладится. Это важные навыки, не только по отношению к программированию. Они важны для любых видов деятельности.
Кто знает, вырастет ли Виктор программистом или учёным в сфере компьютерных наук? Наверно, вряд ли, но, не смотря ни на что, он сможет найти применение своим навыкам дизайна, которые он получил. Станет ли он маркетологом, механиком или главой сообщества, эти идеи полезны всем. Полезно вернуться к аналогии с языком. Когда вы хорошо читаете и пишете, это не значит, что вы это делаете, чтобы стать профессиональными писателями. Очень немногие становятся профессиональными писателями. Но читать и писать необходимо учиться всем. Также и с программированием. Большинство людей не станут учёными или программистами, но навыки мыслить творчески, рассуждать логически, работать совместно, навыки, вы получаете при программировании на Scratch, это те вещи, которые люди используют, чем бы они не занимались.
Это касается не только работы. Программирование позволяет вам выражать свои мысли и чувства в личной жизни. Позвольте мне закончить ещё одним примером. Это произошло после того, как я отправил открытку с Днём Матери своей маме, она решила, что хочется научиться программировать на Scratch. Она создала этот проект к моему дню рождению, и прислала мне поздравительную открытку на Scratch. Он не претендует на приз за дизайн, вы можете быть уверены, что моя 83-летняя мама не собирается становиться профессиональным программистом или учёным. Но работа над этим проектом позволила ей связаться с тем, кто ей важен, позволила продолжать учиться новым вещам, продолжать заниматься творчеством и находить новые способы выражать себя.
Итак мы видим, что Майкл Блумберг учится программированию, все дети Эстонии учатся программированию, даже моя мама учится программированию, вам не кажется, что пришло время и вам подумать о том, чтобы научиться программировать? Если вам хочется попробовать, я призываю вас отправиться на сайт Scratch. Это scratch.mit.edu, попробуйте.
Спасибо большое. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jill Sobule + Julia Sweeney: The Jill and Julia Show\nTED Talk Subtitles and Transcript: Two TED favorites, Jill Sobule and Julia Sweeney, team up for a delightful set that mixes witty songwriting with a little bit of social commentary.\n♫ Jill Sobule: At a conference in Monterey by the big, big jellyfish tank, ♫\n♫ I first saw you and I got so shy. ♫\n♫ You see, I was a little paranoid 'cause I might have been high. ♫\n♫ And I hadn't done that in ages and I won't do that again. ♫\n♫ But that's another story. ♫\n♫ Loved you forever and I've been a big fan, ♫\n♫ the one-woman shows, I even rented \"Pat.\" ♫\n♫ I got enough nerve to come up to you, ♫\n♫ but little did I know one year later we'd be doing this show. ♫\n♫ I sing. Julia Sweeney: I tell stories. Together: The Jill and Julia Show. ♫\n♫ Sobule: Sometimes it works. Sweeney: Sometimes it doesn't. ♫\n♫ Together: The Jill and Julia Show. ♫\n♫ Sweeney: At a conference in Monterey next to the big, big jellyfish tank, ♫\n♫ I first saw you and I wasn't so shy. ♫\nI made a beeline for you and told you what a huge fan I was ever since I was writing that pilot for Fox, and Wendy and I wanted you to do the theme song. And then the pilot didn't go and I was so sad, but I kept remaining a fan of yours. And then when I went through that big, horrible breakup with Carl and I couldn't get off the couch, I listened to your song, ♫ \"Now That I Don't Have You,\" ♫ over and over and over and over again. And I can't believe you're here and that I'm meeting you here at TED. And also, I can't believe that we're eating sushi in front of the fish tank, which, personally, I think is really inappropriate. (Laughter) (Applause)\nAnd little did I know that one year later ... ♫ we'd be doing this show. ♫\n♫ Sobule: I sing. Sweeney: I tell stories. Together: The Jill and Julia Show. ♫\nSobule: Hey, they asked us back! Sweeney: Can you stand it?!\n♫ Together: The Jill and Julia, the Jill and Julia, the Jill and Julia Show. ♫\n♫ Sobule: Why are all our heroes so imperfect? ♫\n♫ Why do they always bring me down? ♫\n♫ Why are all our heroes so imperfect? ♫\n♫ Statue in the park has lost his crown. ♫\n♫ William Faulkner, drunk and depressed. ♫ Sweeney: Mmm.\n♫ Dorothy Parker, mean, drunk and depressed. ♫ Sweeney: I know.\n♫ And that guy, \"Seven Years in Tibet,\" turned out to be a Nazi. ♫ Sweeney: Yeah.\n♫ Founding fathers all had slaves. ♫ Sweeney: I know.\n♫ The explorers slaughtered the braves. ♫ Sweeney: Horribly.\n♫ Sobule: The Old Testament God can be so petty. ♫\nSweeney: Don't get me started on that. (Laughter)\n♫ Sobule: Paul McCartney, jealous of John, even more so now that he's gone. ♫\n♫ Dylan was so mean to Donovan in that movie. ♫\n♫ Pablo Picasso, cruel to his wives. ♫ Sweeney: Horrible.\n♫ Sobule: My favorite poets took their own lives. ♫\n♫ Orson Welles peaked at twenty-five, below before our eyes. ♫\n♫ And he sold bad wine. ♫\n♫ Together: Why are all our heroes so imperfect? Yeah ♫\n♫ Why do they always bring me down? ♫\n♫ Sobule: Heard Babe Ruth was full of malice. ♫ Sweeney: Oh.\n♫ Lewis Carroll I'm sure did Alice. ♫ Sweeney: What?!\n♫ Plato in the cave with those very young boys. ♫ Sweeney: Ooh...\n♫ Sobule: Hillary supported the war. ♫\n♫ Sweeney: Even Thomas Friedman supported the war. ♫ (Laughter)\n♫ Sobule: Colin Powell turned out to be ... Together: ... such a pussy. ♫ (Laughter) (Applause)\n♫ Sobule: William Faulkner, drunk and depressed, ♫\n♫ Tennessee Williams, drunk and depressed. ♫ Sweeney: Yeah.\n♫ Sobule: Take it, Julia. ♫\nSweeney: Okay. Oprah was never necessarily a big hero of mine. I mean, I watch Oprah mostly when I'm home in Spokane visiting my mother. And to my mother, Oprah is a greater moral authority than the Pope, which is actually saying something because she's a devout Catholic. Anyway, I like Oprah -- I like her girlfriendy-ness, I like her weight issues, I like how she's transformed talk television, I like how she's brought reading back to America -- but there was something that happened the last two weeks that was ... I call it the Soon-Yi moment: it is the moment when I cannot continue supporting someone. And that was that she did two entire shows promoting that movie \"The Secret.\" Do you guys know about that movie \"The Secret\"? It makes \"What the Bleep Do We Know\" seem like a doctoral dissertation from Harvard on quantum mechanics -- that's how bad it is. It makes \"The DaVinci Code\" seem like \"War and Peace.\" That movie is so horrible. It promotes such awful pseudoscience. And the basic idea is that there's this law of attraction, and your thoughts have this vibrating energy that goes out into the universe and then you attract good things to happen to you. On a scientific basis, it's more than just \"Power of Positive Thinking\" -- it has a horrible, horrible dark side. Like if you get ill, it's because you've just been thinking negative thoughts. Yeah, stuff like that was in the movie and she's promoting it. And all I'm saying is that I really wish that Murray Gell-Mann would go on Oprah and just explain to her that the law of attraction is, in fact, not a law. So that's what I have to say. (Laughter)\n(Applause)\n♫ Sobule: I sing. Sweeney: I tell stories. Together: The Jill and Julia Show. ♫\n♫ Sobule: Sometimes it works. Sweeney: Sometimes it doesn't. ♫\n♫ Together: The Jill and Julia, the Jill and Julia, the Jill and Julia Show. ♫\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джилл и Джулия шоу\nTED Talk Subtitles and Transcript: Две любимицы TED, Джилл Собьюл и Джулия Свини объединились в очаровательный дуэт, сочетающий остроумную лирику с социальными комментариями.\nНа конференции в Монтерее, рядом с огромным аквариумом медуз,\nВпервые увидев тебя, я так застеснялась!\nВидишь ли, я ощущала лёгкую параною, поскольку могла быть под кайфом.\nИ я вечность уже не пробовала, и не сделаю этого снова.\nНо это совсем другая история.\nВсегда любя тебя, я была большой поклонницей\nтвоих выступлений, я даже заимствовала у тебя некоторые элементы.\nЯ набралась смелости подойти к тебе,\nно я даже не предполагала, что год спустя мы будем делать это шоу вместе.\nЯ пою. Я рассказываю истории. Джилл и Джулия шоу.\nИногда получается. Иногда нет.\nДжилл и Джулия шоу.\nНа конференции в Монтерее, у огромного аквариума с медузами,\nВпервые увидев тебя я не стеснялась.\nЯ пошла к тебе напрямик и сказала каким большим твоим поклонником я была. С тех пор когда я писала тот пилот для Fox, и Венди и я хотели, чтобы ты написала ведущую песню. И пилот не пошёл, и я была расстроена, но оставалась твоей поклонницей. И потом, когда я переживала ужасный разрыв с Карлом и даже не могла встать с кровати, я слушала твою песню, \"Теперь у меня нет тебя\" снова, и снова, и снова, и снова. И я не могу поверить, что ты здесь, и у нас встреча здесь, на TED. И я не могу поверить, что мы едим суши перед аквариумом, который, лично я думаю, здесь совершенно неуместен. - -\nИ могла ли я знать, что годом позже мы будем делать это шоу.\nЯ пою. Я рассказываю истории. Мы Джилл и Джулия шоу.\nЭй, они зовут нас вернуться. Ты можешь удержаться?\nМы Джилл и Джулия, Джилл и Джулия, Джилл и Джулия шоу.\nПочему все наши герои так несовершенны?\nПочему они всегда наводят на меня тоску?\nПочему все наши герои так несовершенны?\nСтатуя в парке лишилась короны.\nУильям Фолкнер (писатель) — пьян и в депрессии.\nДороти Паркер (писатель) плоха, пьяна и в депрессии.\nИ тот парень, \"Семь лет в Тибете\", оказался нацистом.\nОтцы-основатели все были рабовладельцами.\nИсследователи вырезали храбрецов. Ужасно.\nВетхозаветный Бог может быть таким мелочным.\nДавай не будем начинать сейчас об этом.\nПол Маккартни завидующий Джону, тем более сейчас, когда он ушел.\nДилан был так зол к Доновану в том фильме.\nПабло Пикассо, жестокий к своим женам. Ужасно.\nМои любимые поэты покончили с жизнью самоубийством.\nОрсон Уэллс (режиссёр) достигший пика карьеры в двадцать пять, дурачился перед нами.\nИ он продавал плохое вино.\nПочему все наши герои так несовершенны, а?\nПочему они всегда нагоняют на меня тоску?\nСлышала, что Бейб Рут (бейсболист) был насквозь порочен.\nЛьюис Кэрролл, я уверена, совратил Алису.\nПлатон — в пещере с юными мальчиками. Ох.\nХиллари поддержала войну.\nДаже Томас Фридман (журналист) за войну.\nКолин Пауэлл оказывается... такая \"киска\"!\nУильям Фолкнер — пьян и в депрессии.\nУильямс Теннесси (драматург) — пьян и в депрессии.\nДавай ты, Джулия.\nОк. Опра (ведущая ток-шоу) никогда не была моим героем. В смысле, обычно я смотрю Опру когда я дома, навещаю маму. И для моей мамы Опра является большим нравственным авторитетом, чем Папа Римский, что действительно о чём-то говорит, потому что она набожная католичка. Как бы там ни было, мне нравится Опра. Мне нравится ее подружественность. Мне нравятся ее проблемы с лишним весом. Мне нравится, как она изменила разговорное ТВ. Мне нравится, что она вернула Америку к чтению. Но кое-что произошло две недели назад. Я называю моментом Сун-И (жена Вуди Аллена). Это момент когда я не могу продолжать поддерживать кого-то. И это то, что она делала целых два шоу подряд продвигая фильм \"Секрет\". Вы, ребята, слышали об этом фильме \"Секрет\"? На его фоне \"Что мы об этом знаем?\" (\"What the Bleep Do We Know\") выглядит гарвардской диссертацией по квантовой механике — вот насколько он плох. На его фоне \"Код ДаВинчи\" смотрится как \"Война и мир\". Этот фильм отвратителен. Он пропагандирует ужасную лженауку. И основная его идея в том, что есть некий \"закон притяжения\" (\"Law of Attraction\"), и ваши мысли обладают вибрирующей энергией, которая излучается во вселенную, и тогда вы притягиваете к себе хорошие события. С научной точки зрения, это больше чем просто \"Сила позитивного мышления\" — это её ужасная, ужасная темная сторона. Как будто бы если вы заболели, то это потому, что вы думали плохие мысли. Да, такая ерунда в фильме. И она раскручивает его. Я очень хочу, что бы Мюррей Гелл-Манн (нобелевский лауреат по физике) пришел к Опре и объяснил ей, что её \"закон притяжения\", на самом деле никакой не закон. Вот что я хотела сказать. -\n-\nЯ пою. Я рассказываю истории. Мы Джилл и Джулия шоу.\nИногда получается. Иногда нет.\nМы Джилл и Джулия, Джилл и Джулия, Джилл и Джулия шоу.\n-"
}
] |
Jill Sobule + Julia Sweeney: The Jill and Julia Show
TED Talk Subtitles and Transcript: Two TED favorites, Jill Sobule and Julia Sweeney, team up for a delightful set that mixes witty songwriting with a little bit of social commentary.
♫ Jill Sobule: At a conference in Monterey by the big, big jellyfish tank, ♫
♫ I first saw you and I got so shy. ♫
♫ You see, I was a little paranoid 'cause I might have been high. ♫
♫ And I hadn't done that in ages and I won't do that again. ♫
♫ But that's another story. ♫
♫ Loved you forever and I've been a big fan, ♫
♫ the one-woman shows, I even rented "Pat." ♫
♫ I got enough nerve to come up to you, ♫
♫ but little did I know one year later we'd be doing this show. ♫
♫ I sing. Julia Sweeney: I tell stories. Together: The Jill and Julia Show. ♫
♫ Sobule: Sometimes it works. Sweeney: Sometimes it doesn't. ♫
♫ Together: The Jill and Julia Show. ♫
♫ Sweeney: At a conference in Monterey next to the big, big jellyfish tank, ♫
♫ I first saw you and I wasn't so shy. ♫
I made a beeline for you and told you what a huge fan I was ever since I was writing that pilot for Fox, and Wendy and I wanted you to do the theme song. And then the pilot didn't go and I was so sad, but I kept remaining a fan of yours. And then when I went through that big, horrible breakup with Carl and I couldn't get off the couch, I listened to your song, ♫ "Now That I Don't Have You," ♫ over and over and over and over again. And I can't believe you're here and that I'm meeting you here at TED. And also, I can't believe that we're eating sushi in front of the fish tank, which, personally, I think is really inappropriate. (Laughter) (Applause)
And little did I know that one year later ... ♫ we'd be doing this show. ♫
♫ Sobule: I sing. Sweeney: I tell stories. Together: The Jill and Julia Show. ♫
Sobule: Hey, they asked us back! Sweeney: Can you stand it?!
♫ Together: The Jill and Julia, the Jill and Julia, the Jill and Julia Show. ♫
♫ Sobule: Why are all our heroes so imperfect? ♫
♫ Why do they always bring me down? ♫
♫ Why are all our heroes so imperfect? ♫
♫ Statue in the park has lost his crown. ♫
♫ William Faulkner, drunk and depressed. ♫ Sweeney: Mmm.
♫ Dorothy Parker, mean, drunk and depressed. ♫ Sweeney: I know.
♫ And that guy, "Seven Years in Tibet," turned out to be a Nazi. ♫ Sweeney: Yeah.
♫ Founding fathers all had slaves. ♫ Sweeney: I know.
♫ The explorers slaughtered the braves. ♫ Sweeney: Horribly.
♫ Sobule: The Old Testament God can be so petty. ♫
Sweeney: Don't get me started on that. (Laughter)
♫ Sobule: Paul McCartney, jealous of John, even more so now that he's gone. ♫
♫ Dylan was so mean to Donovan in that movie. ♫
♫ Pablo Picasso, cruel to his wives. ♫ Sweeney: Horrible.
♫ Sobule: My favorite poets took their own lives. ♫
♫ Orson Welles peaked at twenty-five, below before our eyes. ♫
♫ And he sold bad wine. ♫
♫ Together: Why are all our heroes so imperfect? Yeah ♫
♫ Why do they always bring me down? ♫
♫ Sobule: Heard Babe Ruth was full of malice. ♫ Sweeney: Oh.
♫ Lewis Carroll I'm sure did Alice. ♫ Sweeney: What?!
♫ Plato in the cave with those very young boys. ♫ Sweeney: Ooh...
♫ Sobule: Hillary supported the war. ♫
♫ Sweeney: Even Thomas Friedman supported the war. ♫ (Laughter)
♫ Sobule: Colin Powell turned out to be ... Together: ... such a pussy. ♫ (Laughter) (Applause)
♫ Sobule: William Faulkner, drunk and depressed, ♫
♫ Tennessee Williams, drunk and depressed. ♫ Sweeney: Yeah.
♫ Sobule: Take it, Julia. ♫
Sweeney: Okay. Oprah was never necessarily a big hero of mine. I mean, I watch Oprah mostly when I'm home in Spokane visiting my mother. And to my mother, Oprah is a greater moral authority than the Pope, which is actually saying something because she's a devout Catholic. Anyway, I like Oprah -- I like her girlfriendy-ness, I like her weight issues, I like how she's transformed talk television, I like how she's brought reading back to America -- but there was something that happened the last two weeks that was ... I call it the Soon-Yi moment: it is the moment when I cannot continue supporting someone. And that was that she did two entire shows promoting that movie "The Secret." Do you guys know about that movie "The Secret"? It makes "What the Bleep Do We Know" seem like a doctoral dissertation from Harvard on quantum mechanics -- that's how bad it is. It makes "The DaVinci Code" seem like "War and Peace." That movie is so horrible. It promotes such awful pseudoscience. And the basic idea is that there's this law of attraction, and your thoughts have this vibrating energy that goes out into the universe and then you attract good things to happen to you. On a scientific basis, it's more than just "Power of Positive Thinking" -- it has a horrible, horrible dark side. Like if you get ill, it's because you've just been thinking negative thoughts. Yeah, stuff like that was in the movie and she's promoting it. And all I'm saying is that I really wish that Murray Gell-Mann would go on Oprah and just explain to her that the law of attraction is, in fact, not a law. So that's what I have to say. (Laughter)
(Applause)
♫ Sobule: I sing. Sweeney: I tell stories. Together: The Jill and Julia Show. ♫
♫ Sobule: Sometimes it works. Sweeney: Sometimes it doesn't. ♫
♫ Together: The Jill and Julia, the Jill and Julia, the Jill and Julia Show. ♫
(Applause)
|
Джилл и Джулия шоу
TED Talk Subtitles and Transcript: Две любимицы TED, Джилл Собьюл и Джулия Свини объединились в очаровательный дуэт, сочетающий остроумную лирику с социальными комментариями.
На конференции в Монтерее, рядом с огромным аквариумом медуз,
Впервые увидев тебя, я так застеснялась!
Видишь ли, я ощущала лёгкую параною, поскольку могла быть под кайфом.
И я вечность уже не пробовала, и не сделаю этого снова.
Но это совсем другая история.
Всегда любя тебя, я была большой поклонницей
твоих выступлений, я даже заимствовала у тебя некоторые элементы.
Я набралась смелости подойти к тебе,
но я даже не предполагала, что год спустя мы будем делать это шоу вместе.
Я пою. Я рассказываю истории. Джилл и Джулия шоу.
Иногда получается. Иногда нет.
Джилл и Джулия шоу.
На конференции в Монтерее, у огромного аквариума с медузами,
Впервые увидев тебя я не стеснялась.
Я пошла к тебе напрямик и сказала каким большим твоим поклонником я была. С тех пор когда я писала тот пилот для Fox, и Венди и я хотели, чтобы ты написала ведущую песню. И пилот не пошёл, и я была расстроена, но оставалась твоей поклонницей. И потом, когда я переживала ужасный разрыв с Карлом и даже не могла встать с кровати, я слушала твою песню, "Теперь у меня нет тебя" снова, и снова, и снова, и снова. И я не могу поверить, что ты здесь, и у нас встреча здесь, на TED. И я не могу поверить, что мы едим суши перед аквариумом, который, лично я думаю, здесь совершенно неуместен. - -
И могла ли я знать, что годом позже мы будем делать это шоу.
Я пою. Я рассказываю истории. Мы Джилл и Джулия шоу.
Эй, они зовут нас вернуться. Ты можешь удержаться?
Мы Джилл и Джулия, Джилл и Джулия, Джилл и Джулия шоу.
Почему все наши герои так несовершенны?
Почему они всегда наводят на меня тоску?
Почему все наши герои так несовершенны?
Статуя в парке лишилась короны.
Уильям Фолкнер (писатель) — пьян и в депрессии.
Дороти Паркер (писатель) плоха, пьяна и в депрессии.
И тот парень, "Семь лет в Тибете", оказался нацистом.
Отцы-основатели все были рабовладельцами.
Исследователи вырезали храбрецов. Ужасно.
Ветхозаветный Бог может быть таким мелочным.
Давай не будем начинать сейчас об этом.
Пол Маккартни завидующий Джону, тем более сейчас, когда он ушел.
Дилан был так зол к Доновану в том фильме.
Пабло Пикассо, жестокий к своим женам. Ужасно.
Мои любимые поэты покончили с жизнью самоубийством.
Орсон Уэллс (режиссёр) достигший пика карьеры в двадцать пять, дурачился перед нами.
И он продавал плохое вино.
Почему все наши герои так несовершенны, а?
Почему они всегда нагоняют на меня тоску?
Слышала, что Бейб Рут (бейсболист) был насквозь порочен.
Льюис Кэрролл, я уверена, совратил Алису.
Платон — в пещере с юными мальчиками. Ох.
Хиллари поддержала войну.
Даже Томас Фридман (журналист) за войну.
Колин Пауэлл оказывается... такая "киска"!
Уильям Фолкнер — пьян и в депрессии.
Уильямс Теннесси (драматург) — пьян и в депрессии.
Давай ты, Джулия.
Ок. Опра (ведущая ток-шоу) никогда не была моим героем. В смысле, обычно я смотрю Опру когда я дома, навещаю маму. И для моей мамы Опра является большим нравственным авторитетом, чем Папа Римский, что действительно о чём-то говорит, потому что она набожная католичка. Как бы там ни было, мне нравится Опра. Мне нравится ее подружественность. Мне нравятся ее проблемы с лишним весом. Мне нравится, как она изменила разговорное ТВ. Мне нравится, что она вернула Америку к чтению. Но кое-что произошло две недели назад. Я называю моментом Сун-И (жена Вуди Аллена). Это момент когда я не могу продолжать поддерживать кого-то. И это то, что она делала целых два шоу подряд продвигая фильм "Секрет". Вы, ребята, слышали об этом фильме "Секрет"? На его фоне "Что мы об этом знаем?" ("What the Bleep Do We Know") выглядит гарвардской диссертацией по квантовой механике — вот насколько он плох. На его фоне "Код ДаВинчи" смотрится как "Война и мир". Этот фильм отвратителен. Он пропагандирует ужасную лженауку. И основная его идея в том, что есть некий "закон притяжения" ("Law of Attraction"), и ваши мысли обладают вибрирующей энергией, которая излучается во вселенную, и тогда вы притягиваете к себе хорошие события. С научной точки зрения, это больше чем просто "Сила позитивного мышления" — это её ужасная, ужасная темная сторона. Как будто бы если вы заболели, то это потому, что вы думали плохие мысли. Да, такая ерунда в фильме. И она раскручивает его. Я очень хочу, что бы Мюррей Гелл-Манн (нобелевский лауреат по физике) пришел к Опре и объяснил ей, что её "закон притяжения", на самом деле никакой не закон. Вот что я хотела сказать. -
-
Я пою. Я рассказываю истории. Мы Джилл и Джулия шоу.
Иногда получается. Иногда нет.
Мы Джилл и Джулия, Джилл и Джулия, Джилл и Джулия шоу.
-
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Catherine Crump: The small and surprisingly dangerous detail the police track about you\nTED Talk Subtitles and Transcript: A very unsexy-sounding piece of technology could mean that the police know where you go, with whom, and when: the automatic license plate reader. These cameras are innocuously placed all across small-town America to catch known criminals, but as lawyer and TED Fellow Catherine Crump shows, the data they collect in aggregate could have disastrous consequences for everyone the world over.\nThe shocking police crackdown on protestors in Ferguson, Missouri, in the wake of the police shooting of Michael Brown, underscored the extent to which advanced military weapons and equipment, designed for the battlefield, are making their way to small-town police departments across the United States. Although much tougher to observe, this same thing is happening with surveillance equipment.\nNSA-style mass surveillance is enabling local police departments to gather vast quantities of sensitive information about each and every one of us in a way that was never previously possible.\nLocation information can be very sensitive. If you drive your car around the United States, it can reveal if you go to a therapist, attend an Alcoholics Anonymous meeting, if you go to church or if you don't go to church. And when that information about you is combined with the same information about everyone else, the government can gain a detailed portrait of how private citizens interact.\nThis information used to be private. Thanks to modern technology, the government knows far too much about what happens behind closed doors. And local police departments make decisions about who they think you are based on this information.\nOne of the key technologies driving mass location tracking is the innocuous-sounding Automatic License Plate Reader. If you haven't seen one, it's probably because you didn't know what to look for -- they're everywhere. Mounted on roads or on police cars, Automatic License Plate Readers capture images of every passing car and convert the license plate into machine-readable text so that they can be checked against hot lists of cars potentially wanted for wrongdoing.\nBut more than that, increasingly, local police departments are keeping records not just of people wanted for wrongdoing, but of every plate that passes them by, resulting in the collection of mass quantities of data about where Americans have gone. Did you know this was happening?\nWhen Mike Katz-Lacabe asked his local police department for information about the plate reader data they had on him, this is what they got: in addition to the date, time and location, the police department had photographs that captured where he was going and often who he was with. The second photo from the top is a picture of Mike and his two daughters getting out of their car in their own driveway. The government has hundreds of photos like this about Mike going about his daily life. And if you drive a car in the United States, I would bet money that they have photographs like this of you going about your daily life.\nMike hasn't done anything wrong. Why is it okay that the government is keeping all of this information? The reason it's happening is because, as the cost of storing this data has plummeted, the police departments simply hang on to it, just in case it could be useful someday. The issue is not just that one police department is gathering this information in isolation or even that multiple police departments are doing it. At the same time, the federal government is collecting all of these individual pots of data, and pooling them together into one vast database with hundreds of millions of hits, showing where Americans have traveled. This document from the Federal Drug Enforcement Administration, which is one of the agencies primarily interested in this, is one of several that reveal the existence of this database. Meanwhile, in New York City, the NYPD has driven police cars equipped with license plate readers past mosques in order to figure out who is attending.\nThe uses and abuses of this technology aren't limited to the United States. In the U.K., the police department put 80-year-old John Kat on a plate reader watch list after he had attended dozens of lawful political demonstrations where he liked to sit on a bench and sketch the attendees.\nLicense plate readers aren't the only mass location tracking technology available to law enforcement agents today. Through a technique known as a cell tower dump, law enforcement agents can uncover who was using one or more cell towers at a particular time, a technique which has been known to reveal the location of tens of thousands and even hundreds of thousands of people. Also, using a device known as a StingRay, law enforcement agents can send tracking signals inside people's houses to identify the cell phones located there. And if they don't know which house to target, they've been known to drive this technology around through whole neighborhoods.\nJust as the police in Ferguson possess high-tech military weapons and equipment, so too do police departments across the United States possess high-tech surveillance gear. Just because you don't see it, doesn't mean it's not there.\nThe question is, what should we do about this? I think this poses a serious civil liberties threat. History has shown that once the police have massive quantities of data, tracking the movements of innocent people, it gets abused, maybe for blackmail, maybe for political advantage, or maybe for simple voyeurism.\nFortunately, there are steps we can take. Local police departments can be governed by the city councils, which can pass laws requiring the police to dispose of the data about innocent people while allowing the legitimate uses of the technology to go forward. Thank you. (Applause)..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Катрина Крамп: Маленькая и удивительно опасная сторона вашей жизни, за которой следит полиция\nTED Talk Subtitles and Transcript: Устройство автоматического распознавания номерного знака автомобиля — весьма замысловато звучащее название технологии, благодаря которой полиция может узнать, куда вы ходите, с кем и в какое время. Эти камеры беззастенчиво расположились на территории всех городков одноэтажной Америки, чтобы с их помощью ловить разыскиваемых преступников. Адвокат и стипендиат TED Катрина Крамп показывает, как сбор и обработка этой информации могут иметь катастрофические последствия для всех во всем мире.\nШокирующие меры, принятые полицией против манифестации в Фергюсоне, Миссури, последовавшей за убийством полицейскими Майкла Брауна, показал степень того, как продвинутые виды военного вооружения, спроектированные для применения в бою, прокладывают себе дорогу в полицейские участки маленьких городков США. И хотя это заметить гораздо сложнее, то же самое происходит с оборудованием для слежки.\nГлобальное наблюдение в стиле АНБ позволяет местным полицейским участкам собирать большие объёмы конфиденциальной информации о каждом из нас так, как это не было возможно никогда ранее.\nИнформация о местоположении может быть весьма конфиденциальной. Если вы управляете машиной в Штатах, она может показать, ходите ли вы к врачу, посещаете ли собрания анонимных алкоголиков, ходите или не ходите в церковь. И когда эта информация о вас объединяется с такой же информацией обо всех остальных, правительство может получить детальную картину того, как взаимодействуют между собой частные лица.\nРаньше эта информация была личной. Но благодаря современным технологиям, правительство знает слишком много о том, что происходит за закрытой дверью. Опираясь на эту информацию, в местных полицейских участках составляют ваш «портрет».\nОдно из основных приспособлений, позволяющих массово следить за местоположением, это казалось бы безобидная система распознавания номеров. Если вы ни одной не видели, так это потому, что вы не знали, где их искать — они есть везде. Установленные на дорогах или полицейских машинах, эти устройства захватывают изображение каждой проезжающей мимо машины и преобразуют номерной знак в текст, понятный компьютеру, чтобы его можно было сопоставить со списком машин, возможно разыскиваемых за какие-либо правонарушения.\nНо, кроме того, всё чаще и чаще в полиции сохраняют записи не только о разыскиваемых, но и обо всех остальных номерных знаках, увиденных системой, образуя тем самым огромные объёмы данных о том, где бывают американцы. Вы знали, что так происходит?\nКогда Майк Катц-Лакаб попросил в местном отделении полиции информацию о себе, которую они получили благодаря считыванию номерных знаков, вот что у них нашлось: в дополнение к дате, времени и месту, у полиции обнаружились фотографии, на которых показано, куда он шёл и, зачастую, с кем он был. Второе фото сверху изображает Майка с двумя его дочерьми, выходящими из машины около их собственного дома. У правительства сотни таких фото, на которых Майк занимается рутинными делами. Так что, если вы водите автомобиль в Соединённых Штатах, я готова поспорить, что у них есть фотографии, подобные этим, изображающие вашу повседневную жизнь.\nМайк не сделал ничего плохого. Так разве это нормально, что правительство хранит всю эту информацию? Это происходит потому что цена хранения информации стала очень низкой, полиция всего-навсего придерживает её, просто на случай, что она станет полезной. Проблема не только лишь в том, что одно это отделение полиции собирает эту информацию, и даже не в том, что это делают несколько отделений. В то же время, федеральное правительство собирает все эти разрозненные кусочки информации, и создаёт из них одну общую огромную базу данных с сотнями миллионов файлов, рассказывающих о перемещениях американцев. Этот документ из Федерального управления по борьбе с наркотиками, которое имеет особые интересы в области слежки, является одним из нескольких документов, доказывающих существование этой базы данных. А тем временем в Нью-Йорке местная полиция разъезжает на машинах с установленными сканерами номеров мимо мечетей, чтобы узнать, кто из людей их посещает.\nИспользование и злоупотребление этими технологиями происходят не только в США. В Великобритании полиция поместила восьмидесятилетнего Джона Ката в чёрный список после того, как он посетил десятки незаконных политических демонстраций, где он любил сидеть на скамейке и зарисовывать протестующих.\nУстройства сканирования номеров — не единственная технология слежения, доступная силовым структурам сегодня. С помощью технологии, известной как дамп вышки сотовой связи, органы правопорядка могут выяснить, кто использовал одну или больше вышек в конкретное время — с помощью этой технологии можно узнать местоположение десятков тысяч и даже сотен тысяч человек. Также, используя устройство под названием StingRay [СтингРэй], агенты полиции могут посылать отслеживающие сигналы внутрь частных домов, чтобы отследить расположенные там мобильные телефоны. А если они не знают, какой конкретно дом их интересует, они могут использовать эту технологию, чтобы сканировать всех соседей в квартале.\nКак полиция Фергюсона желает получить высокотехнологичное оружие и обмундирование, так и другие полицейские участки по всей стране хотят себе высокотехнологичное оборудование для слежки. Если вы не видите его, это не значит, что его нет.\nВопрос в том, что мы должны с этим делать? Я думаю, что назрела серьёзная угроза нашим гражданским свободам. История показывает, что если у полиции имеются массивные объёмы данных, если она следит за передвижениями невинных людей — она начинает злоупотреблять этой властью. Возможно, ради шантажа или политического превосходства, возможно, для простого вуайеризма.\nК счастью, мы можем кое-что сделать с этим. Местные департаменты полиции могут перейти в подчинение властям города, которые могут продвинуть законопроект, обязывающий полицию избавляться от данных о невиновных людях, в то же время поощряя законное использование подобных технологий. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)."
}
] |
Catherine Crump: The small and surprisingly dangerous detail the police track about you
TED Talk Subtitles and Transcript: A very unsexy-sounding piece of technology could mean that the police know where you go, with whom, and when: the automatic license plate reader. These cameras are innocuously placed all across small-town America to catch known criminals, but as lawyer and TED Fellow Catherine Crump shows, the data they collect in aggregate could have disastrous consequences for everyone the world over.
The shocking police crackdown on protestors in Ferguson, Missouri, in the wake of the police shooting of Michael Brown, underscored the extent to which advanced military weapons and equipment, designed for the battlefield, are making their way to small-town police departments across the United States. Although much tougher to observe, this same thing is happening with surveillance equipment.
NSA-style mass surveillance is enabling local police departments to gather vast quantities of sensitive information about each and every one of us in a way that was never previously possible.
Location information can be very sensitive. If you drive your car around the United States, it can reveal if you go to a therapist, attend an Alcoholics Anonymous meeting, if you go to church or if you don't go to church. And when that information about you is combined with the same information about everyone else, the government can gain a detailed portrait of how private citizens interact.
This information used to be private. Thanks to modern technology, the government knows far too much about what happens behind closed doors. And local police departments make decisions about who they think you are based on this information.
One of the key technologies driving mass location tracking is the innocuous-sounding Automatic License Plate Reader. If you haven't seen one, it's probably because you didn't know what to look for -- they're everywhere. Mounted on roads or on police cars, Automatic License Plate Readers capture images of every passing car and convert the license plate into machine-readable text so that they can be checked against hot lists of cars potentially wanted for wrongdoing.
But more than that, increasingly, local police departments are keeping records not just of people wanted for wrongdoing, but of every plate that passes them by, resulting in the collection of mass quantities of data about where Americans have gone. Did you know this was happening?
When Mike Katz-Lacabe asked his local police department for information about the plate reader data they had on him, this is what they got: in addition to the date, time and location, the police department had photographs that captured where he was going and often who he was with. The second photo from the top is a picture of Mike and his two daughters getting out of their car in their own driveway. The government has hundreds of photos like this about Mike going about his daily life. And if you drive a car in the United States, I would bet money that they have photographs like this of you going about your daily life.
Mike hasn't done anything wrong. Why is it okay that the government is keeping all of this information? The reason it's happening is because, as the cost of storing this data has plummeted, the police departments simply hang on to it, just in case it could be useful someday. The issue is not just that one police department is gathering this information in isolation or even that multiple police departments are doing it. At the same time, the federal government is collecting all of these individual pots of data, and pooling them together into one vast database with hundreds of millions of hits, showing where Americans have traveled. This document from the Federal Drug Enforcement Administration, which is one of the agencies primarily interested in this, is one of several that reveal the existence of this database. Meanwhile, in New York City, the NYPD has driven police cars equipped with license plate readers past mosques in order to figure out who is attending.
The uses and abuses of this technology aren't limited to the United States. In the U.K., the police department put 80-year-old John Kat on a plate reader watch list after he had attended dozens of lawful political demonstrations where he liked to sit on a bench and sketch the attendees.
License plate readers aren't the only mass location tracking technology available to law enforcement agents today. Through a technique known as a cell tower dump, law enforcement agents can uncover who was using one or more cell towers at a particular time, a technique which has been known to reveal the location of tens of thousands and even hundreds of thousands of people. Also, using a device known as a StingRay, law enforcement agents can send tracking signals inside people's houses to identify the cell phones located there. And if they don't know which house to target, they've been known to drive this technology around through whole neighborhoods.
Just as the police in Ferguson possess high-tech military weapons and equipment, so too do police departments across the United States possess high-tech surveillance gear. Just because you don't see it, doesn't mean it's not there.
The question is, what should we do about this? I think this poses a serious civil liberties threat. History has shown that once the police have massive quantities of data, tracking the movements of innocent people, it gets abused, maybe for blackmail, maybe for political advantage, or maybe for simple voyeurism.
Fortunately, there are steps we can take. Local police departments can be governed by the city councils, which can pass laws requiring the police to dispose of the data about innocent people while allowing the legitimate uses of the technology to go forward. Thank you. (Applause).
|
Катрина Крамп: Маленькая и удивительно опасная сторона вашей жизни, за которой следит полиция
TED Talk Subtitles and Transcript: Устройство автоматического распознавания номерного знака автомобиля — весьма замысловато звучащее название технологии, благодаря которой полиция может узнать, куда вы ходите, с кем и в какое время. Эти камеры беззастенчиво расположились на территории всех городков одноэтажной Америки, чтобы с их помощью ловить разыскиваемых преступников. Адвокат и стипендиат TED Катрина Крамп показывает, как сбор и обработка этой информации могут иметь катастрофические последствия для всех во всем мире.
Шокирующие меры, принятые полицией против манифестации в Фергюсоне, Миссури, последовавшей за убийством полицейскими Майкла Брауна, показал степень того, как продвинутые виды военного вооружения, спроектированные для применения в бою, прокладывают себе дорогу в полицейские участки маленьких городков США. И хотя это заметить гораздо сложнее, то же самое происходит с оборудованием для слежки.
Глобальное наблюдение в стиле АНБ позволяет местным полицейским участкам собирать большие объёмы конфиденциальной информации о каждом из нас так, как это не было возможно никогда ранее.
Информация о местоположении может быть весьма конфиденциальной. Если вы управляете машиной в Штатах, она может показать, ходите ли вы к врачу, посещаете ли собрания анонимных алкоголиков, ходите или не ходите в церковь. И когда эта информация о вас объединяется с такой же информацией обо всех остальных, правительство может получить детальную картину того, как взаимодействуют между собой частные лица.
Раньше эта информация была личной. Но благодаря современным технологиям, правительство знает слишком много о том, что происходит за закрытой дверью. Опираясь на эту информацию, в местных полицейских участках составляют ваш «портрет».
Одно из основных приспособлений, позволяющих массово следить за местоположением, это казалось бы безобидная система распознавания номеров. Если вы ни одной не видели, так это потому, что вы не знали, где их искать — они есть везде. Установленные на дорогах или полицейских машинах, эти устройства захватывают изображение каждой проезжающей мимо машины и преобразуют номерной знак в текст, понятный компьютеру, чтобы его можно было сопоставить со списком машин, возможно разыскиваемых за какие-либо правонарушения.
Но, кроме того, всё чаще и чаще в полиции сохраняют записи не только о разыскиваемых, но и обо всех остальных номерных знаках, увиденных системой, образуя тем самым огромные объёмы данных о том, где бывают американцы. Вы знали, что так происходит?
Когда Майк Катц-Лакаб попросил в местном отделении полиции информацию о себе, которую они получили благодаря считыванию номерных знаков, вот что у них нашлось: в дополнение к дате, времени и месту, у полиции обнаружились фотографии, на которых показано, куда он шёл и, зачастую, с кем он был. Второе фото сверху изображает Майка с двумя его дочерьми, выходящими из машины около их собственного дома. У правительства сотни таких фото, на которых Майк занимается рутинными делами. Так что, если вы водите автомобиль в Соединённых Штатах, я готова поспорить, что у них есть фотографии, подобные этим, изображающие вашу повседневную жизнь.
Майк не сделал ничего плохого. Так разве это нормально, что правительство хранит всю эту информацию? Это происходит потому что цена хранения информации стала очень низкой, полиция всего-навсего придерживает её, просто на случай, что она станет полезной. Проблема не только лишь в том, что одно это отделение полиции собирает эту информацию, и даже не в том, что это делают несколько отделений. В то же время, федеральное правительство собирает все эти разрозненные кусочки информации, и создаёт из них одну общую огромную базу данных с сотнями миллионов файлов, рассказывающих о перемещениях американцев. Этот документ из Федерального управления по борьбе с наркотиками, которое имеет особые интересы в области слежки, является одним из нескольких документов, доказывающих существование этой базы данных. А тем временем в Нью-Йорке местная полиция разъезжает на машинах с установленными сканерами номеров мимо мечетей, чтобы узнать, кто из людей их посещает.
Использование и злоупотребление этими технологиями происходят не только в США. В Великобритании полиция поместила восьмидесятилетнего Джона Ката в чёрный список после того, как он посетил десятки незаконных политических демонстраций, где он любил сидеть на скамейке и зарисовывать протестующих.
Устройства сканирования номеров — не единственная технология слежения, доступная силовым структурам сегодня. С помощью технологии, известной как дамп вышки сотовой связи, органы правопорядка могут выяснить, кто использовал одну или больше вышек в конкретное время — с помощью этой технологии можно узнать местоположение десятков тысяч и даже сотен тысяч человек. Также, используя устройство под названием StingRay [СтингРэй], агенты полиции могут посылать отслеживающие сигналы внутрь частных домов, чтобы отследить расположенные там мобильные телефоны. А если они не знают, какой конкретно дом их интересует, они могут использовать эту технологию, чтобы сканировать всех соседей в квартале.
Как полиция Фергюсона желает получить высокотехнологичное оружие и обмундирование, так и другие полицейские участки по всей стране хотят себе высокотехнологичное оборудование для слежки. Если вы не видите его, это не значит, что его нет.
Вопрос в том, что мы должны с этим делать? Я думаю, что назрела серьёзная угроза нашим гражданским свободам. История показывает, что если у полиции имеются массивные объёмы данных, если она следит за передвижениями невинных людей — она начинает злоупотреблять этой властью. Возможно, ради шантажа или политического превосходства, возможно, для простого вуайеризма.
К счастью, мы можем кое-что сделать с этим. Местные департаменты полиции могут перейти в подчинение властям города, которые могут продвинуть законопроект, обязывающий полицию избавляться от данных о невиновных людях, в то же время поощряя законное использование подобных технологий. Спасибо за внимание. (Аплодисменты).
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Brian Dettmer: Old books reborn as art\nTED Talk Subtitles and Transcript: What do you do with an outdated encyclopedia in the information age? With X-Acto knives and an eye for a good remix, artist Brian Dettmer makes beautiful, unexpected sculptures that breathe new life into old books.\nI'm an artist and I cut books. This is one of my first book works. It's called \"Alternate Route to Knowledge.\" I wanted to create a stack of books so that somebody could come into the gallery and think they're just looking at a regular stack of books, but then as they got closer they would see this rough hole carved into it, and wonder what was happening, wonder why, and think about the material of the book. So I'm interested in the texture, but I'm more interested in the text and the images that we find within books.\nIn most of my work, what I do is I seal the edges of a book with a thick varnish so it's creating sort of a skin on the outside of the book so it becomes a solid material, but then the pages inside are still loose, and then I carve into the surface of the book, and I'm not moving or adding anything. I'm just carving around whatever I find interesting. So everything you see within the finished piece is exactly where it was in the book before I began.\nI think of my work as sort of a remix, in a way, because I'm working with somebody else's material in the same way that a D.J. might be working with somebody else's music. This was a book of Raphael paintings, the Renaissance artist, and by taking his work and remixing it, carving into it, I'm sort of making it into something that's more new and more contemporary. I'm thinking also about breaking out of the box of the traditional book and pushing that linear format, and try to push the structure of the book itself so that the book can become fully sculptural.\nI'm using clamps and ropes and all sorts of materials, weights, in order to hold things in place before I varnish so that I can push the form before I begin, so that something like this can become a piece like this, which is just made from a single dictionary. Or something like this can become a piece like this. Or something like this, which who knows what that's going to be or why that's in my studio, will become a piece like this.\nSo I think one of the reasons people are disturbed by destroying books, people don't want to rip books and nobody really wants to throw away a book, is that we think about books as living things, we think about them as a body, and they're created to relate to our body, as far as scale, but they also have the potential to continue to grow and to continue to become new things. So books really are alive. So I think of the book as a body, and I think of the book as a technology. I think of the book as a tool. And I also think of the book as a machine. I also think of the book as a landscape. This is a full set of encyclopedias that's been connected and sanded together, and as I carve through it, I'm deciding what I want to choose. So with encyclopedias, I could have chosen anything, but I specifically chose images of landscapes. And with the material itself, I'm using sandpaper and sanding the edges so not only the images suggest landscape, but the material itself suggests a landscape as well.\nSo one of the things I do is when I'm carving through the book, I'm thinking about images, but I'm also thinking about text, and I think about them in a very similar way, because what's interesting is that when we're reading text, when we're reading a book, it puts images in our head, so we're sort of filling that piece. We're sort of creating images when we're reading text, and when we're looking at an image, we actually use language in order to understand what we're looking at. So there's sort of a yin-yang that happens, sort of a flip flop. So I'm creating a piece that the viewer is completing themselves.\nAnd I think of my work as almost an archaeology. I'm excavating and I'm trying to maximize the potential and discover as much as I possibly can and exposing it within my own work. But at the same time, I'm thinking about this idea of erasure, and what's happening now that most of our information is intangible, and this idea of loss, and this idea that not only is the format constantly shifting within computers, but the information itself, now that we don't have a physical backup, has to be constantly updated in order to not lose it. And I have several dictionaries in my own studio, and I do use a computer every day, and if I need to look up a word, I'll go on the computer, because I can go directly and instantly to what I'm looking up. I think that the book was never really the right format for nonlinear information, which is why we're seeing reference books becoming the first to be endangered or extinct.\nSo I don't think that the book will ever really die. People think that now that we have digital technology, the book is going to die, and we are seeing things shifting and things evolving. I think that the book will evolve, and just like people said painting would die when photography and printmaking became everyday materials, but what it really allowed painting to do was it allowed painting to quit its day job. It allowed painting to not have to have that everyday chore of telling the story, and painting became free and was allowed to tell its own story, and that's when we saw Modernism emerge, and we saw painting go into different branches. And I think that's what's happening with books now, now that most of our technology, most of our information, most of our personal and cultural records are in digital form, I think it's really allowing the book to become something new. So I think it's a very exciting time for an artist like me, and it's very exciting to see what will happen with the book in the future.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Брайан Деттмер: Как старая книга перевоплощается в арт-объект\nTED Talk Subtitles and Transcript: Что делать в век информации с устаревшими энциклопедиями? Вооружившись скальпелем и умением по-новому взглянуть на старые книги, художник Брайан Деттмер вдыхает в них новую жизнь, создавая прекрасные и необычные скульптуры.\nЯ художник, и я режу книги. Это одна из моих первых работ — «Новый путь к познанию». Идея была в следующем: стопка книг с виду кажется обычной, но при ближайшем рассмотрении взгляду предстаёт замысловатое отверстие, и хочется разгадать, как и из чего это сделано. Мне интересен материал, но ещё важнее для меня содержащиеся в книге текст и иллюстрации.\nЧаще всего я покрываю края книг плотным лаком, создающим своего рода твёрдую оболочку, при этом страницы внутри книги не зафиксированы, затем я разрезаю поверхность книги, ничего не добавляю и не меняю местами. Я лишь вырезаю интересные мне фрагменты. Поэтому все элементы законченной композиции находятся именно там, где они были до начала работы.\nМои произведения — в каком-то смысле ремикс, ведь я работаю с материалом других авторов так же, как диджей создаёт свою музыку из существующих сэмплов. Это был альбом работ Рафаэля, живописца эпохи Возрождения. Я беру его творения и меняю их, отсекая какие-то элементы, тем самым обновляю и осовремениваю их. Я стремлюсь выйти за рамки традиционного восприятия книги как источника информации, пытаюсь изменить линейную структуру книги, превращая её в податливый материал, способный принять любую форму.\nЯ использую зажимы, верёвки, грузы и другие материалы, чтобы зафиксировать книгу до покрытия лаком, так я создаю форму скульптуры ещё до начала работы. И такое превращается в такое, это сделано из одного словаря. Или такое становится вот таким. Или это — бог знает что такое и как попало в мою мастерскую — станет этим.\nЯ думаю, что люди боятся испортить или порвать книгу, стараются не выбрасывать книги, потому что книга воспринимается как одушевлённый объект, организм, ведь само её предназначение предполагает связь с человеком, взаимозависимость, но книга также способна развиваться и меняться. У книг действительно есть душа. Для меня книга — организм, машина, инструмент, механизм. Книга для меня может быть и ландшафтом. Это композиция из нескольких энциклопедий, скреплённых вместе и отшлифованных. По мере того, как я вырезаю страницы, я решаю, что это будет. Энциклопедии позволяют реализовать любую идею, но здесь я выбрал именно изображения ландшафтов. Что касается материала, я использую наждачную бумагу и зачищаю края страниц, что делает ландшафт не только видимым, но и осязаемым.\nВ процессе работы над книгой я концентрируюсь на изображении, но также и на тексте, я их не разделяю. Любопытно, что когда мы читаем текст, книгу, у нас в голове возникает некий образ, мы формируем своё представление о прочитанном. А когда мы смотрим на изображение, мы описываем его с помощью слов. Это своего рода инь-ян, баланс противоположностей, дополняющих друг друга. Таким образом, я создаю произведения, которые каждый осмысливает по-своему.\nВ работе я ощущаю себя в какой-то мере археологом. Я буквально выкапываю информацию, стараясь раскрыть потенциал книги, найти и показать как можно больше. В то же время я думаю о процессе исчезновения информации, ведь бо́льшая её часть сейчас неосязаема, о её потере, о том, что постоянно меняются не только форматы хранения информации, но она сама, ввиду отсутствия физических носителей, должна быть актуальной, чтобы не быть утерянной. В моей мастерской есть словари, но я всегда пользуюсь компьютером. Если я ищу какое-то слово, пара кликов — и я нахожу именно то, что мне нужно. Я считаю, что формат книги никогда не был оптимальным для хранения нелинейной информации, вот почему сейчас справочники попадают под угрозу исчезновения первыми.\nНа мой взгляд, книга не умрёт никогда. Принятно считать, что в век цифровых технологий, когда всё вокруг стремительно меняется и развивается, дни книг сочтены. Но я уверен, что книга будет развиваться. Живописи тоже предрекали смерть, когда ей на смену пришли фотография и печатная графика, но это привело к тому, что её основные задачи изменились. От живописи больше не требовалось отражать реальность, и она стала свободной, создающей другую реальность, и пришла эпоха модернизма, и возникли новые течения в живописи. Мне кажется, именно это и происходит сейчас с книгами; когда технологии, информация, личные данные и культурное наследие хранятся в электронном виде, у книг есть возможность обрести новую жизнь. В это удивительное время столько источников вдохновения, и наблюдать за дальнейшей эволюцией книги безумно интересно. Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Brian Dettmer: Old books reborn as art
TED Talk Subtitles and Transcript: What do you do with an outdated encyclopedia in the information age? With X-Acto knives and an eye for a good remix, artist Brian Dettmer makes beautiful, unexpected sculptures that breathe new life into old books.
I'm an artist and I cut books. This is one of my first book works. It's called "Alternate Route to Knowledge." I wanted to create a stack of books so that somebody could come into the gallery and think they're just looking at a regular stack of books, but then as they got closer they would see this rough hole carved into it, and wonder what was happening, wonder why, and think about the material of the book. So I'm interested in the texture, but I'm more interested in the text and the images that we find within books.
In most of my work, what I do is I seal the edges of a book with a thick varnish so it's creating sort of a skin on the outside of the book so it becomes a solid material, but then the pages inside are still loose, and then I carve into the surface of the book, and I'm not moving or adding anything. I'm just carving around whatever I find interesting. So everything you see within the finished piece is exactly where it was in the book before I began.
I think of my work as sort of a remix, in a way, because I'm working with somebody else's material in the same way that a D.J. might be working with somebody else's music. This was a book of Raphael paintings, the Renaissance artist, and by taking his work and remixing it, carving into it, I'm sort of making it into something that's more new and more contemporary. I'm thinking also about breaking out of the box of the traditional book and pushing that linear format, and try to push the structure of the book itself so that the book can become fully sculptural.
I'm using clamps and ropes and all sorts of materials, weights, in order to hold things in place before I varnish so that I can push the form before I begin, so that something like this can become a piece like this, which is just made from a single dictionary. Or something like this can become a piece like this. Or something like this, which who knows what that's going to be or why that's in my studio, will become a piece like this.
So I think one of the reasons people are disturbed by destroying books, people don't want to rip books and nobody really wants to throw away a book, is that we think about books as living things, we think about them as a body, and they're created to relate to our body, as far as scale, but they also have the potential to continue to grow and to continue to become new things. So books really are alive. So I think of the book as a body, and I think of the book as a technology. I think of the book as a tool. And I also think of the book as a machine. I also think of the book as a landscape. This is a full set of encyclopedias that's been connected and sanded together, and as I carve through it, I'm deciding what I want to choose. So with encyclopedias, I could have chosen anything, but I specifically chose images of landscapes. And with the material itself, I'm using sandpaper and sanding the edges so not only the images suggest landscape, but the material itself suggests a landscape as well.
So one of the things I do is when I'm carving through the book, I'm thinking about images, but I'm also thinking about text, and I think about them in a very similar way, because what's interesting is that when we're reading text, when we're reading a book, it puts images in our head, so we're sort of filling that piece. We're sort of creating images when we're reading text, and when we're looking at an image, we actually use language in order to understand what we're looking at. So there's sort of a yin-yang that happens, sort of a flip flop. So I'm creating a piece that the viewer is completing themselves.
And I think of my work as almost an archaeology. I'm excavating and I'm trying to maximize the potential and discover as much as I possibly can and exposing it within my own work. But at the same time, I'm thinking about this idea of erasure, and what's happening now that most of our information is intangible, and this idea of loss, and this idea that not only is the format constantly shifting within computers, but the information itself, now that we don't have a physical backup, has to be constantly updated in order to not lose it. And I have several dictionaries in my own studio, and I do use a computer every day, and if I need to look up a word, I'll go on the computer, because I can go directly and instantly to what I'm looking up. I think that the book was never really the right format for nonlinear information, which is why we're seeing reference books becoming the first to be endangered or extinct.
So I don't think that the book will ever really die. People think that now that we have digital technology, the book is going to die, and we are seeing things shifting and things evolving. I think that the book will evolve, and just like people said painting would die when photography and printmaking became everyday materials, but what it really allowed painting to do was it allowed painting to quit its day job. It allowed painting to not have to have that everyday chore of telling the story, and painting became free and was allowed to tell its own story, and that's when we saw Modernism emerge, and we saw painting go into different branches. And I think that's what's happening with books now, now that most of our technology, most of our information, most of our personal and cultural records are in digital form, I think it's really allowing the book to become something new. So I think it's a very exciting time for an artist like me, and it's very exciting to see what will happen with the book in the future.
Thank you.
(Applause)
|
Брайан Деттмер: Как старая книга перевоплощается в арт-объект
TED Talk Subtitles and Transcript: Что делать в век информации с устаревшими энциклопедиями? Вооружившись скальпелем и умением по-новому взглянуть на старые книги, художник Брайан Деттмер вдыхает в них новую жизнь, создавая прекрасные и необычные скульптуры.
Я художник, и я режу книги. Это одна из моих первых работ — «Новый путь к познанию». Идея была в следующем: стопка книг с виду кажется обычной, но при ближайшем рассмотрении взгляду предстаёт замысловатое отверстие, и хочется разгадать, как и из чего это сделано. Мне интересен материал, но ещё важнее для меня содержащиеся в книге текст и иллюстрации.
Чаще всего я покрываю края книг плотным лаком, создающим своего рода твёрдую оболочку, при этом страницы внутри книги не зафиксированы, затем я разрезаю поверхность книги, ничего не добавляю и не меняю местами. Я лишь вырезаю интересные мне фрагменты. Поэтому все элементы законченной композиции находятся именно там, где они были до начала работы.
Мои произведения — в каком-то смысле ремикс, ведь я работаю с материалом других авторов так же, как диджей создаёт свою музыку из существующих сэмплов. Это был альбом работ Рафаэля, живописца эпохи Возрождения. Я беру его творения и меняю их, отсекая какие-то элементы, тем самым обновляю и осовремениваю их. Я стремлюсь выйти за рамки традиционного восприятия книги как источника информации, пытаюсь изменить линейную структуру книги, превращая её в податливый материал, способный принять любую форму.
Я использую зажимы, верёвки, грузы и другие материалы, чтобы зафиксировать книгу до покрытия лаком, так я создаю форму скульптуры ещё до начала работы. И такое превращается в такое, это сделано из одного словаря. Или такое становится вот таким. Или это — бог знает что такое и как попало в мою мастерскую — станет этим.
Я думаю, что люди боятся испортить или порвать книгу, стараются не выбрасывать книги, потому что книга воспринимается как одушевлённый объект, организм, ведь само её предназначение предполагает связь с человеком, взаимозависимость, но книга также способна развиваться и меняться. У книг действительно есть душа. Для меня книга — организм, машина, инструмент, механизм. Книга для меня может быть и ландшафтом. Это композиция из нескольких энциклопедий, скреплённых вместе и отшлифованных. По мере того, как я вырезаю страницы, я решаю, что это будет. Энциклопедии позволяют реализовать любую идею, но здесь я выбрал именно изображения ландшафтов. Что касается материала, я использую наждачную бумагу и зачищаю края страниц, что делает ландшафт не только видимым, но и осязаемым.
В процессе работы над книгой я концентрируюсь на изображении, но также и на тексте, я их не разделяю. Любопытно, что когда мы читаем текст, книгу, у нас в голове возникает некий образ, мы формируем своё представление о прочитанном. А когда мы смотрим на изображение, мы описываем его с помощью слов. Это своего рода инь-ян, баланс противоположностей, дополняющих друг друга. Таким образом, я создаю произведения, которые каждый осмысливает по-своему.
В работе я ощущаю себя в какой-то мере археологом. Я буквально выкапываю информацию, стараясь раскрыть потенциал книги, найти и показать как можно больше. В то же время я думаю о процессе исчезновения информации, ведь бо́льшая её часть сейчас неосязаема, о её потере, о том, что постоянно меняются не только форматы хранения информации, но она сама, ввиду отсутствия физических носителей, должна быть актуальной, чтобы не быть утерянной. В моей мастерской есть словари, но я всегда пользуюсь компьютером. Если я ищу какое-то слово, пара кликов — и я нахожу именно то, что мне нужно. Я считаю, что формат книги никогда не был оптимальным для хранения нелинейной информации, вот почему сейчас справочники попадают под угрозу исчезновения первыми.
На мой взгляд, книга не умрёт никогда. Принятно считать, что в век цифровых технологий, когда всё вокруг стремительно меняется и развивается, дни книг сочтены. Но я уверен, что книга будет развиваться. Живописи тоже предрекали смерть, когда ей на смену пришли фотография и печатная графика, но это привело к тому, что её основные задачи изменились. От живописи больше не требовалось отражать реальность, и она стала свободной, создающей другую реальность, и пришла эпоха модернизма, и возникли новые течения в живописи. Мне кажется, именно это и происходит сейчас с книгами; когда технологии, информация, личные данные и культурное наследие хранятся в электронном виде, у книг есть возможность обрести новую жизнь. В это удивительное время столько источников вдохновения, и наблюдать за дальнейшей эволюцией книги безумно интересно. Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Anas Aremeyaw Anas: How I named, shamed and jailed\nTED Talk Subtitles and Transcript: Journalist Anas Aremeyaw Anas has broken dozens of stories of corruption and organized crime all over Ghana -- without ever revealing his identity. In this talk (in which his face remains hidden) Anas shows grisly footage from some of his investigations and demonstrates the importance of facing injustice.\nI am sorry I cannot show you my face, because if I do, the bad guys will come for me.\nMy journey started 14 years ago. I was a young reporter. I had just come out of college.\nThen I got a scoop. The scoop was quite a very simple story. Police officers were taking bribes from hawkers who were hawking on the streets. As a young reporter, I thought that I should do it in a different way, so that it has a maximum impact, since everybody knew that it was happening, and yet there was nothing that was keeping it out of the system.\nSo I decided to go there and act as a seller. As part of selling, I was able to document the hard core evidence. The impact was great. It was fantastic.\nThis was what many call immersion journalism, or undercover journalism. I am an undercover journalist. My journalism is hinged on three basic principles: naming, shaming and jailing. Journalism is about results. It's about affecting your community or your society in the most progressive way. I have worked on this for over 14 years, and I can tell you, the results are very good.\nOne story that comes to mind in my undercover pieces is \"Spirit Child.\" It was about children who were born with deformities, and their parents felt that once they were born with those deformities, they were not good enough to live in the society, so they were given some concoction to take and as a result they died. So I built a prosthetic baby, and I went into the village, pretended as though this baby had been born with a deformity, and here was the guys who do the killing. They got themselves ready. In their bids to kill, I got the police on standby, and they came that fateful morning to come and kill the child. I recall how they were seriously boiling the concoction. They put it on fire. It was boiling hot, getting ready to give to the kids. Whilst this was going on, the police I had alerted, they were on standby, and just as the concoction was ready, and they were about to give it to the kids, I phoned the police, and fortunately they came and busted them. As I speak now, they are before the courts. Don't forget the key principles: naming, shaming and jailing. The court process is taking place, and I'm very sure at the end of the day we will find them, and we will put them where they belong too.\nAnother key story that comes to mind, which relates to this spirit child phenomenon, is \"The Spell of the Albinos.\" I'm sure most of you may have heard, in Tanzania, children who are born with albinism are sometimes considered as being unfit to live in society. Their bodies are chopped up with machetes and are supposed to be used for some concoctions or some potions for people to get money -- or so many, many stories people would tell about it. It was time to go undercover again. So I went undercover as a man who was interested in this particular business, of course. Again, a prosthetic arm was built. For the first time, I filmed on hidden camera the guys who do this, and they were ready to buy the arm and they were ready to use it to prepare those potions for people.\nI am glad today the Tanzanian government has taken action, but the key issue is that the Tanzanian government could only take action because the evidence was available. My journalism is about hard core evidence. If I say you have stolen, I show you the evidence that you have stolen. I show you how you stole it and when, or what you used what you had stolen to do. What is the essence of journalism if it doesn't benefit society?\nMy kind of journalism is a product of my society. I know that sometimes people have their own criticisms about undercover journalism.\n(Video) Official: He brought out some money from his pockets and put it on the table, so that we should not be afraid. He wants to bring the cocoa and send it to Cote d'Ivoire. So with my hidden intention, I kept quiet. I didn't utter a word. But my colleagues didn't know. So after collecting the money, when he left, we were waiting for him to bring the goods. Immediately after he left, I told my colleagues that since I was the leader of the group, I told my colleagues that if they come, we will arrest them.\nSecond official: I don't even know the place called [unclear]. I've never stepped there before. So I'm surprised. You see a hand counting money just in front of me. The next moment, you see the money in my hands, counting, whereas I have not come into contact with anybody. I have not done any business with anybody. Reporter: When Metro News contacted investigative reporter\nAnas Aremeyaw Anas for his reaction, he just smiled and gave this video extract he did not use in the documentary recently shown onscreen. The officer who earlier denied involvement pecks a calculator to compute the amount of money they will charge on the cocoa to be smuggled.\nAnas Aremeyaw Anas: This was another story on anticorruption. And here was him, denying. But you see, when you have the hard core evidence, you are able to affect society. Sometimes these are some of the headlines that come. (Music)\n[I will curse Anas to death]\n[Anas Lies]\n[Alarm Blows Over Anas' News for Cash Video]\n[Agenda Against Top CEPS Officials Exposed]\n[Anas Operates with Invisible Powers?]\n[Gov't Wobbles Over Anas Video]\n[Hunting the Hunter]\n[Anas 'Bribe' Men in Court]\n[15 Heads Roll Over Anas Tape]\n[Finance Minister Backs Anas]\n[11 Given Queries Over Anas' Story]\n[GJA Stands By Anas]\n[Prez. Mills Storms Tema Harbour Over Anas Video] [\"Late Prof. John Evans Atta Mills: Former president of Ghana\"]\nJohn Evans Atta Mills: What Anas says is not something which is unknown to many of us, but please, those of you who are agents, and who are leading the customs officers into temptation, I'm telling you, Ghana is not going to say any good things to you about this.\nAAA: That was my president.\nI thought that I couldn't come here without giving you something special. I have a piece, and I'm excited that I'm sharing it for the first time with you here. I have been undercover in the prisons. I have been there for a long time. And I can tell you, what I saw is not nice. But again, I can only affect society and affect government if I bring out the hard core evidence. Many times, the prison authorities have denied ever having issues of drug abuse, issues of sodomy, so many issues they would deny that it ever happens. How can you obtain the hard core evidence?\nSo I was in the prison. [\"Nsawan Prison\"] Now, what you are seeing is a pile of dead bodies. Now, I happen to have followed one of my inmates, one of my friends, from his sick bed till death, and I can tell you it was not a nice thing at all. There were issues of bad food being served as I recall that some of the food I ate is just not good for a human being. Toilet facilities: very bad. I mean, you had to queue to get proper toilets to attend -- and that's what I call proper, when four of us are on a manhole. It is something that if you narrate it to somebody, the person wouldn't believe it. The only way that you can let the person believe is when you show hard core evidence. Of course, drugs were abundant. It was easier to get cannabis, heroin and cocaine, faster even, in the prison than outside the prison.\nEvil in the society is an extreme disease. If you have extreme diseases, you need to get extreme remedies. My kind of journalism might not fit in other continents or other countries, but I can tell you, it works in my part of the continent of Africa, because usually, when people talk about corruption, they ask, \"Where is the evidence? Show me the evidence.\" I say, \"This is the evidence.\" And that has aided in me putting a lot of people behind bars.\nYou see, we on the continent are able to tell the story better because we face the conditions and we see the conditions. That is why I was particularly excited when we launched our \"Africa Investigates\" series where we investigated a lot of African countries. As a result of the success of the \"Africa Investigates\" series, we are moving on to World Investigates. By the end of it, a lot more bad guys on our continent will be put behind bars.\nThis will not stop. I'm going to carry on with this kind of journalism, because I know that when evil men destroy, good men must build and bind.\nThank you very much.\n(Applause)\nChris Anderson: Thank you. Thank you. I have some questions for you. How did you end up in jail? This was just a few weeks ago, I believe, yeah?\nAAA: Sure. You know, undercover is all about setting the priorities right, so we got people to take me to court. So I went through the very legal process, because at the end of the day, the prison authorities want to check whether indeed you have been there or not, and that's how I got in there.\nCA: So someone sued you in court, and they took you there, and you were in remand custody for part of it, and you did that deliberately.\nAAA: Yes, yes.\nCA: Talk to me just about fear and how you manage that, because you're regularly putting your life at risk. How do you do that?\nAAA: You see, undercover is always a last resort. Before we go undercover, we follow the rules. And I'm only comfortable and I'm purged of fear whenever I am sure that all the steps have been taken. I don't do it alone. I have a backup team who help ensure that the safety and all the systems are put in place, but you've got to take very intelligent decisions whenever they are happening. If you don't, you will end up losing your life. So yes, when the backup systems are put in place, I'm okay, I go in. Risky, yes, but it's a hazard of a profession. I mean, everybody has their hazard. And once you say that is yours, you've got to take it, as and when it comes.\nCA: Well, you're an amazing human and you've done amazing work and you've taught us a story like no story I think any of us have heard before. And we're appreciative. We salute you. Thank you so much, Anas.\nAAA: Thank you.\nCA: Thank you. Stay safe. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Анас Аремеяау Анас: Как я называл, изобличал и сажал\nTED Talk Subtitles and Transcript: Журналист Анас Аремеяау Анас придал огласке десятки историй о коррупции и организованной преступности по всей Гане — никогда не раскрывая при этом своей личности. В этом выступлении (его лицо остаётся скрытым) Анас демонстрирует ужасные кадры некоторых своих расследований и показывает важность встречи лицом к лицу с несправедливостью.\nМне жаль, что я не могу показать вам своё лицо, так как если я это сделаю, за мной придут плохие парни.\nМоя история началась 14 лет назад. Я был молодым репортёром. Я только выпустился из университета.\nЗатем я получил материал. Это была довольно простая история. Полицейские брали взятки от уличных торговцев. Как молодой репортёр, я решил, что сделаю репортаж по-другому, чтобы оказать максимальное воздействие, потому что все знали, что происходит, но ничего не происходило, чтобы система изменилась.\nЯ решил пойти туда и действовать как торговец. Являясь частью торговли, я мог получить неопровержимые доказательства. Эффект был огромный. Просто потрясающий.\nЭто то, что многие называют гонзо-журналистикой или субъективной журналистикой. Я гонзо-журналист. Мой журнализм основывается на трёх принципах: называть, изобличать и сажать. Журналистика должна достигать результатов. Она должна воздействовать на общество наиболее прогрессивным способом. Я работаю над этим 14 лет и могу сказать, результаты очень хорошие.\nМне вспоминается одна история из моих гонзо-репортажей под названием «Дух ребёнка». Он о детях, рождённых с уродствами, родители которых считали, что раз они родились с этими уродствами, они были не достойны жизни в обществе, так что им давали некое зелье, в результате чего они умирали. Я создал искусственного ребёнка, и отправился в деревню, притворяясь, что ребёнок был рождён с уродствами, а там были парни, которые могли его убить. Они приготовились. Со своим предложением об умерщвлении, а полиция была наготове, они пришли в то роковое утро, чтобы убить ребёнка. Я вспоминаю, как тщательно они варили зелье. Они варили его на огне. Довели его до кипения, готовясь дать его детям. Пока это происходило, я предупредил полицию, они были наготове, и когда зелье было готово, и они собирались дать его детям, я позвонил полицейским, и к счастью они пришли и схватили их. В то время пока я выступаю, они предстоят перед судом. Не забывайте ключевые принципы: называть, изобличать и сажать. Идёт судебный процесс, я уверен, к концу этого дня, мы найдём их там, мы отправим их туда, где они должны быть.\nМне вспоминается ещё одна история, связанная с феноменом духа ребёнка, под называнием «Заклятье альбиносов». Я уверен, многие из вас слышали, в Танзании, дети, рождённые альбиносами, зачастую признаются недостойными жизни в обществе. Части их тел отрубаются мачете и затем используются для неких зелий и снадобий, чтобы заработать деньги — очень много историй можно услышать об этом. Пришло время опять делать гонзо-репортаж. Так что я, конечно, притворился человеком, заинтересованным в этом виде бизнеса. Опять я создал искусственную руку. Впервые я снимал на скрытую камеру, парни, которые этим занимались, были готовы купить руку, и были готовы использовать её, чтобы готовить снадобья из неё для людей.\nЯ рад, что правительство Танзании приняло меры, но важнее то, что правительство Танзании смогли принять меры, потому что были представлены неопровержимые доказательства. Мой журнализм — это неопровержимые доказательства. Если я утверждаю, что ты украл, я докажу, что ты украл. Я покажу, как ты украл, когда, и что ты использовал, чтобы украсть. Какой смысл в журналистике, если от неё нет пользы обществу?\nМой журнализм — это продукт моего общества. Я знаю, иногда люди сами критикуют гонзо-журналистику.\n(Видео) Офицер: Он достал деньги из кармана и положил на стол, чтобы мы не боялись. Он хочет привезти какао и отправить в Кот-д'Ивуар. Скрывая свои намерения, я продолжаю молчать. Я не сказал ни слова. Но мои коллеги не знали. После того как деньги забрали, после его ухода, мы ждали, когда он принесёт товар. Сразу после того, как он ушёл, я сказал своим коллегам, что так как я лидер группы, я сказал коллегам, что когда они придут, мы их арестуем.\nВторой офицер: Я даже не знал такого места как [неясно]. Никогда там не бывал. Так что я удивлён. Напротив меня вы видите руку, пересчитывающую деньги,. В следующий момент, вы видите, как я пересчитываю деньги в своих руках, в то время как я не вступал ни с кем в контакт. Я ни с кем не вёл бизнеса. Репортёр: Когда Metro News связались с репортёром, расследующим историю,\nАнас Аремеяау Анас, чтобы узнать его мнение, он только улыбнулся и показал этот отрывок, который он не использовал в своём документальном фильме, недавно показанном по телевидению. Офицер, который раньше отрицал своё участие, высчитывает на калькуляторе сумму, которую они получат за контрабанду какао.\nАнас Аремеяау Анас: Это ещё одна история о борьбе с коррупцией. Это был тот, который всё отрицал. Понимаете, когда у вас есть неопровержимые доказательства, вы способны повлиять на общество. Иногда встречаются вот такие заголовки. (Музыка)\n[Я нашлю на Анаса смерть]\n[Анас врёт]\n[Шумиха стихает по поводу нового видео Анаса о взятках]\n[Открыта повестка дня против высших должностных лиц ЦИЕП]\n[Анас управляет невидимыми силами?]\n[Охота на охотника]\n[15 голов полетели после Видео Анаса]\n[Правительство взволновано по поводу видео Анаса]\n[«Взяточник» Анаса предстал перед судом]\n[Министр финансов поддерживает Анаса]\n[11 сомнительных фактов в истории Анаса]\n[Ассоциация журналистов Ганы поддерживает Анаса]\n[Президент Миллс бушует в заливе Тема после видео Анаса] [Покойный профессор Джон Эванс Атта Миллс: бывший президент Ганы]\nДжон Эванс Атта Миллс: То, что говорит Анас, не новость для большинства из нас, но, пожалуйста, те о ком идёт речь, и те, кто вводит сотрудников таможни в искушение, я обращаюсь к вам, Гана не скажет вам ничего хорошего по этому поводу.\nААА: Это был мой президент.\nЯ решил, что не могу прийти сюда без чего-то особенного. У меня есть кое-что, и я рад, что впервые показываю это вам. Я работал под прикрытием в тюрьме. Я провёл там много времени. Я могу вам сказать, то, что я увидел, нехорошо. Но опять же, я могу только повлиять на общество и правительство, если предоставлю веские доказательства. Часто представители тюрьмы отрицали факты злоупотреблениями наркотиками, случаи содомии, они не признавали множество вещей, которые имели место. Как получить неопровержимые доказательства?\nЯ отправился в тюрьму. [«Тюрьма Нсаван»] Вы видите груду мёртвых тел. Получилось так, что я следил за одним из заключённых, за одним из моих друзей, от больничной койки до его смерти, поверьте, это было совсем нехорошо. Были жалобы по поводу качества еды, я помню, многое из того, что я ел, было не пригодно для человека. Туалеты: очень плохие. Вам приходится стоять в очереди, чтобы попасть в нормальный туалет, и что я называю нормальным туалетом, когда четверо пользуются одним отверстием. Эти истории из тех, которым никто не верит. Единственный способ заставить в неё поверить — предоставить неопровержимые доказательства. Конечно, наркотики были в избытке. Достать травку, героин или кокаин было легче, даже быстрее внутри тюрьмы, чем снаружи.\nЗло в обществе является серьёзным заболеванием. И если у вас серьёзное заболевание, вам нужно серьёзное лечение. Мой журнализм может не подходить другим континентам, другим странам, но, поверьте, это работает в моей части Африки, так как обычно, когда люди говорят о коррупции, они спрашивают: «Где доказательства? Покажи мне доказательства». Я отвечаю: «Вот доказательства». Они помогли посадить за решётку очень многих людей.\nМы на нашем континенте можем лучше рассказать историю, потому что сталкиваемся с условиями, мы видим условия. Поэтому я был особенно рад, когда мы запустили программу «Расследования Африки», в рамках которой мы изучали многие африканские страны. В результате успеха программ «Расследования Африки» мы расширяемся до Мировых Расследований. По её окончанию, многие другие плохие парни нашего континента попадут за решётку.\nЭто не прекратится. Я собираюсь продолжать заниматься этим видом журнализма, потому что когда злые люди разрушают, хорошие должны восстанавливать и укреплять.\nСпасибо большое.\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Спасибо. Спасибо. У меня есть несколько вопросов. Как вы попали в тюрьму? Это было несколько недель назад, так?\nААА: Конечно. Главное в гонза-журнализме, это правильное распределение приоритетов, мы нашли людей, которые подали на меня в суд. Так что я прошёл весь юридический процесс, так как в конце концов, представители тюрьмы захотят проверить, был ли ты в суде или нет, таким образом, я туда попал.\nКА: Кто-то подал на вас в суд, вы предстали перед ним, и находились под стражей на протяжении части процесса, и сделали это намеренно.\nААА: Да, да.\nКА: Расскажите о страхе, как вы с ним справились, потому что вы всё время рискуете жизнью. Как вы это делаете?\nААА: Репортаж под прикрытием это всегда крайняя мера. Перед этим мы следуем правилам. Я спокоен и свободен от страха, когда уверен, что все меры были предприняты. Я не делаю этого один. У меня есть команда поддержки, которая обеспечивает безопасность и размещает все системы по местам, но вам приходится принимать очень продуманные решения, что бы ни случилось. Если этого не делать, вы попрощаетесь с жизнью. Так что да, когда команда поддержки на месте, я спокоен, я иду вперёд. Рискованно, да, но в этом и есть страх этой профессии. У всех есть страх. Когда вы понимаете, в чём он, вы должны встретить его, когда бы это ни произошло.\nКА: Вы потрясающий человек и проделали потрясающую работу, вы рассказали нам историю, подобно которой мы никогда не слышали. Мы ценим это. Мы приветствуем вас. Спасибо вам большое, Анас.\nААА: Спасибо.\nКА: Спасибо. Берегите себя. (Аплодисменты)"
}
] |
Anas Aremeyaw Anas: How I named, shamed and jailed
TED Talk Subtitles and Transcript: Journalist Anas Aremeyaw Anas has broken dozens of stories of corruption and organized crime all over Ghana -- without ever revealing his identity. In this talk (in which his face remains hidden) Anas shows grisly footage from some of his investigations and demonstrates the importance of facing injustice.
I am sorry I cannot show you my face, because if I do, the bad guys will come for me.
My journey started 14 years ago. I was a young reporter. I had just come out of college.
Then I got a scoop. The scoop was quite a very simple story. Police officers were taking bribes from hawkers who were hawking on the streets. As a young reporter, I thought that I should do it in a different way, so that it has a maximum impact, since everybody knew that it was happening, and yet there was nothing that was keeping it out of the system.
So I decided to go there and act as a seller. As part of selling, I was able to document the hard core evidence. The impact was great. It was fantastic.
This was what many call immersion journalism, or undercover journalism. I am an undercover journalist. My journalism is hinged on three basic principles: naming, shaming and jailing. Journalism is about results. It's about affecting your community or your society in the most progressive way. I have worked on this for over 14 years, and I can tell you, the results are very good.
One story that comes to mind in my undercover pieces is "Spirit Child." It was about children who were born with deformities, and their parents felt that once they were born with those deformities, they were not good enough to live in the society, so they were given some concoction to take and as a result they died. So I built a prosthetic baby, and I went into the village, pretended as though this baby had been born with a deformity, and here was the guys who do the killing. They got themselves ready. In their bids to kill, I got the police on standby, and they came that fateful morning to come and kill the child. I recall how they were seriously boiling the concoction. They put it on fire. It was boiling hot, getting ready to give to the kids. Whilst this was going on, the police I had alerted, they were on standby, and just as the concoction was ready, and they were about to give it to the kids, I phoned the police, and fortunately they came and busted them. As I speak now, they are before the courts. Don't forget the key principles: naming, shaming and jailing. The court process is taking place, and I'm very sure at the end of the day we will find them, and we will put them where they belong too.
Another key story that comes to mind, which relates to this spirit child phenomenon, is "The Spell of the Albinos." I'm sure most of you may have heard, in Tanzania, children who are born with albinism are sometimes considered as being unfit to live in society. Their bodies are chopped up with machetes and are supposed to be used for some concoctions or some potions for people to get money -- or so many, many stories people would tell about it. It was time to go undercover again. So I went undercover as a man who was interested in this particular business, of course. Again, a prosthetic arm was built. For the first time, I filmed on hidden camera the guys who do this, and they were ready to buy the arm and they were ready to use it to prepare those potions for people.
I am glad today the Tanzanian government has taken action, but the key issue is that the Tanzanian government could only take action because the evidence was available. My journalism is about hard core evidence. If I say you have stolen, I show you the evidence that you have stolen. I show you how you stole it and when, or what you used what you had stolen to do. What is the essence of journalism if it doesn't benefit society?
My kind of journalism is a product of my society. I know that sometimes people have their own criticisms about undercover journalism.
(Video) Official: He brought out some money from his pockets and put it on the table, so that we should not be afraid. He wants to bring the cocoa and send it to Cote d'Ivoire. So with my hidden intention, I kept quiet. I didn't utter a word. But my colleagues didn't know. So after collecting the money, when he left, we were waiting for him to bring the goods. Immediately after he left, I told my colleagues that since I was the leader of the group, I told my colleagues that if they come, we will arrest them.
Second official: I don't even know the place called [unclear]. I've never stepped there before. So I'm surprised. You see a hand counting money just in front of me. The next moment, you see the money in my hands, counting, whereas I have not come into contact with anybody. I have not done any business with anybody. Reporter: When Metro News contacted investigative reporter
Anas Aremeyaw Anas for his reaction, he just smiled and gave this video extract he did not use in the documentary recently shown onscreen. The officer who earlier denied involvement pecks a calculator to compute the amount of money they will charge on the cocoa to be smuggled.
Anas Aremeyaw Anas: This was another story on anticorruption. And here was him, denying. But you see, when you have the hard core evidence, you are able to affect society. Sometimes these are some of the headlines that come. (Music)
[I will curse Anas to death]
[Anas Lies]
[Alarm Blows Over Anas' News for Cash Video]
[Agenda Against Top CEPS Officials Exposed]
[Anas Operates with Invisible Powers?]
[Gov't Wobbles Over Anas Video]
[Hunting the Hunter]
[Anas 'Bribe' Men in Court]
[15 Heads Roll Over Anas Tape]
[Finance Minister Backs Anas]
[11 Given Queries Over Anas' Story]
[GJA Stands By Anas]
[Prez. Mills Storms Tema Harbour Over Anas Video] ["Late Prof. John Evans Atta Mills: Former president of Ghana"]
John Evans Atta Mills: What Anas says is not something which is unknown to many of us, but please, those of you who are agents, and who are leading the customs officers into temptation, I'm telling you, Ghana is not going to say any good things to you about this.
AAA: That was my president.
I thought that I couldn't come here without giving you something special. I have a piece, and I'm excited that I'm sharing it for the first time with you here. I have been undercover in the prisons. I have been there for a long time. And I can tell you, what I saw is not nice. But again, I can only affect society and affect government if I bring out the hard core evidence. Many times, the prison authorities have denied ever having issues of drug abuse, issues of sodomy, so many issues they would deny that it ever happens. How can you obtain the hard core evidence?
So I was in the prison. ["Nsawan Prison"] Now, what you are seeing is a pile of dead bodies. Now, I happen to have followed one of my inmates, one of my friends, from his sick bed till death, and I can tell you it was not a nice thing at all. There were issues of bad food being served as I recall that some of the food I ate is just not good for a human being. Toilet facilities: very bad. I mean, you had to queue to get proper toilets to attend -- and that's what I call proper, when four of us are on a manhole. It is something that if you narrate it to somebody, the person wouldn't believe it. The only way that you can let the person believe is when you show hard core evidence. Of course, drugs were abundant. It was easier to get cannabis, heroin and cocaine, faster even, in the prison than outside the prison.
Evil in the society is an extreme disease. If you have extreme diseases, you need to get extreme remedies. My kind of journalism might not fit in other continents or other countries, but I can tell you, it works in my part of the continent of Africa, because usually, when people talk about corruption, they ask, "Where is the evidence? Show me the evidence." I say, "This is the evidence." And that has aided in me putting a lot of people behind bars.
You see, we on the continent are able to tell the story better because we face the conditions and we see the conditions. That is why I was particularly excited when we launched our "Africa Investigates" series where we investigated a lot of African countries. As a result of the success of the "Africa Investigates" series, we are moving on to World Investigates. By the end of it, a lot more bad guys on our continent will be put behind bars.
This will not stop. I'm going to carry on with this kind of journalism, because I know that when evil men destroy, good men must build and bind.
Thank you very much.
(Applause)
Chris Anderson: Thank you. Thank you. I have some questions for you. How did you end up in jail? This was just a few weeks ago, I believe, yeah?
AAA: Sure. You know, undercover is all about setting the priorities right, so we got people to take me to court. So I went through the very legal process, because at the end of the day, the prison authorities want to check whether indeed you have been there or not, and that's how I got in there.
CA: So someone sued you in court, and they took you there, and you were in remand custody for part of it, and you did that deliberately.
AAA: Yes, yes.
CA: Talk to me just about fear and how you manage that, because you're regularly putting your life at risk. How do you do that?
AAA: You see, undercover is always a last resort. Before we go undercover, we follow the rules. And I'm only comfortable and I'm purged of fear whenever I am sure that all the steps have been taken. I don't do it alone. I have a backup team who help ensure that the safety and all the systems are put in place, but you've got to take very intelligent decisions whenever they are happening. If you don't, you will end up losing your life. So yes, when the backup systems are put in place, I'm okay, I go in. Risky, yes, but it's a hazard of a profession. I mean, everybody has their hazard. And once you say that is yours, you've got to take it, as and when it comes.
CA: Well, you're an amazing human and you've done amazing work and you've taught us a story like no story I think any of us have heard before. And we're appreciative. We salute you. Thank you so much, Anas.
AAA: Thank you.
CA: Thank you. Stay safe. (Applause)
|
Анас Аремеяау Анас: Как я называл, изобличал и сажал
TED Talk Subtitles and Transcript: Журналист Анас Аремеяау Анас придал огласке десятки историй о коррупции и организованной преступности по всей Гане — никогда не раскрывая при этом своей личности. В этом выступлении (его лицо остаётся скрытым) Анас демонстрирует ужасные кадры некоторых своих расследований и показывает важность встречи лицом к лицу с несправедливостью.
Мне жаль, что я не могу показать вам своё лицо, так как если я это сделаю, за мной придут плохие парни.
Моя история началась 14 лет назад. Я был молодым репортёром. Я только выпустился из университета.
Затем я получил материал. Это была довольно простая история. Полицейские брали взятки от уличных торговцев. Как молодой репортёр, я решил, что сделаю репортаж по-другому, чтобы оказать максимальное воздействие, потому что все знали, что происходит, но ничего не происходило, чтобы система изменилась.
Я решил пойти туда и действовать как торговец. Являясь частью торговли, я мог получить неопровержимые доказательства. Эффект был огромный. Просто потрясающий.
Это то, что многие называют гонзо-журналистикой или субъективной журналистикой. Я гонзо-журналист. Мой журнализм основывается на трёх принципах: называть, изобличать и сажать. Журналистика должна достигать результатов. Она должна воздействовать на общество наиболее прогрессивным способом. Я работаю над этим 14 лет и могу сказать, результаты очень хорошие.
Мне вспоминается одна история из моих гонзо-репортажей под названием «Дух ребёнка». Он о детях, рождённых с уродствами, родители которых считали, что раз они родились с этими уродствами, они были не достойны жизни в обществе, так что им давали некое зелье, в результате чего они умирали. Я создал искусственного ребёнка, и отправился в деревню, притворяясь, что ребёнок был рождён с уродствами, а там были парни, которые могли его убить. Они приготовились. Со своим предложением об умерщвлении, а полиция была наготове, они пришли в то роковое утро, чтобы убить ребёнка. Я вспоминаю, как тщательно они варили зелье. Они варили его на огне. Довели его до кипения, готовясь дать его детям. Пока это происходило, я предупредил полицию, они были наготове, и когда зелье было готово, и они собирались дать его детям, я позвонил полицейским, и к счастью они пришли и схватили их. В то время пока я выступаю, они предстоят перед судом. Не забывайте ключевые принципы: называть, изобличать и сажать. Идёт судебный процесс, я уверен, к концу этого дня, мы найдём их там, мы отправим их туда, где они должны быть.
Мне вспоминается ещё одна история, связанная с феноменом духа ребёнка, под называнием «Заклятье альбиносов». Я уверен, многие из вас слышали, в Танзании, дети, рождённые альбиносами, зачастую признаются недостойными жизни в обществе. Части их тел отрубаются мачете и затем используются для неких зелий и снадобий, чтобы заработать деньги — очень много историй можно услышать об этом. Пришло время опять делать гонзо-репортаж. Так что я, конечно, притворился человеком, заинтересованным в этом виде бизнеса. Опять я создал искусственную руку. Впервые я снимал на скрытую камеру, парни, которые этим занимались, были готовы купить руку, и были готовы использовать её, чтобы готовить снадобья из неё для людей.
Я рад, что правительство Танзании приняло меры, но важнее то, что правительство Танзании смогли принять меры, потому что были представлены неопровержимые доказательства. Мой журнализм — это неопровержимые доказательства. Если я утверждаю, что ты украл, я докажу, что ты украл. Я покажу, как ты украл, когда, и что ты использовал, чтобы украсть. Какой смысл в журналистике, если от неё нет пользы обществу?
Мой журнализм — это продукт моего общества. Я знаю, иногда люди сами критикуют гонзо-журналистику.
(Видео) Офицер: Он достал деньги из кармана и положил на стол, чтобы мы не боялись. Он хочет привезти какао и отправить в Кот-д'Ивуар. Скрывая свои намерения, я продолжаю молчать. Я не сказал ни слова. Но мои коллеги не знали. После того как деньги забрали, после его ухода, мы ждали, когда он принесёт товар. Сразу после того, как он ушёл, я сказал своим коллегам, что так как я лидер группы, я сказал коллегам, что когда они придут, мы их арестуем.
Второй офицер: Я даже не знал такого места как [неясно]. Никогда там не бывал. Так что я удивлён. Напротив меня вы видите руку, пересчитывающую деньги,. В следующий момент, вы видите, как я пересчитываю деньги в своих руках, в то время как я не вступал ни с кем в контакт. Я ни с кем не вёл бизнеса. Репортёр: Когда Metro News связались с репортёром, расследующим историю,
Анас Аремеяау Анас, чтобы узнать его мнение, он только улыбнулся и показал этот отрывок, который он не использовал в своём документальном фильме, недавно показанном по телевидению. Офицер, который раньше отрицал своё участие, высчитывает на калькуляторе сумму, которую они получат за контрабанду какао.
Анас Аремеяау Анас: Это ещё одна история о борьбе с коррупцией. Это был тот, который всё отрицал. Понимаете, когда у вас есть неопровержимые доказательства, вы способны повлиять на общество. Иногда встречаются вот такие заголовки. (Музыка)
[Я нашлю на Анаса смерть]
[Анас врёт]
[Шумиха стихает по поводу нового видео Анаса о взятках]
[Открыта повестка дня против высших должностных лиц ЦИЕП]
[Анас управляет невидимыми силами?]
[Охота на охотника]
[15 голов полетели после Видео Анаса]
[Правительство взволновано по поводу видео Анаса]
[«Взяточник» Анаса предстал перед судом]
[Министр финансов поддерживает Анаса]
[11 сомнительных фактов в истории Анаса]
[Ассоциация журналистов Ганы поддерживает Анаса]
[Президент Миллс бушует в заливе Тема после видео Анаса] [Покойный профессор Джон Эванс Атта Миллс: бывший президент Ганы]
Джон Эванс Атта Миллс: То, что говорит Анас, не новость для большинства из нас, но, пожалуйста, те о ком идёт речь, и те, кто вводит сотрудников таможни в искушение, я обращаюсь к вам, Гана не скажет вам ничего хорошего по этому поводу.
ААА: Это был мой президент.
Я решил, что не могу прийти сюда без чего-то особенного. У меня есть кое-что, и я рад, что впервые показываю это вам. Я работал под прикрытием в тюрьме. Я провёл там много времени. Я могу вам сказать, то, что я увидел, нехорошо. Но опять же, я могу только повлиять на общество и правительство, если предоставлю веские доказательства. Часто представители тюрьмы отрицали факты злоупотреблениями наркотиками, случаи содомии, они не признавали множество вещей, которые имели место. Как получить неопровержимые доказательства?
Я отправился в тюрьму. [«Тюрьма Нсаван»] Вы видите груду мёртвых тел. Получилось так, что я следил за одним из заключённых, за одним из моих друзей, от больничной койки до его смерти, поверьте, это было совсем нехорошо. Были жалобы по поводу качества еды, я помню, многое из того, что я ел, было не пригодно для человека. Туалеты: очень плохие. Вам приходится стоять в очереди, чтобы попасть в нормальный туалет, и что я называю нормальным туалетом, когда четверо пользуются одним отверстием. Эти истории из тех, которым никто не верит. Единственный способ заставить в неё поверить — предоставить неопровержимые доказательства. Конечно, наркотики были в избытке. Достать травку, героин или кокаин было легче, даже быстрее внутри тюрьмы, чем снаружи.
Зло в обществе является серьёзным заболеванием. И если у вас серьёзное заболевание, вам нужно серьёзное лечение. Мой журнализм может не подходить другим континентам, другим странам, но, поверьте, это работает в моей части Африки, так как обычно, когда люди говорят о коррупции, они спрашивают: «Где доказательства? Покажи мне доказательства». Я отвечаю: «Вот доказательства». Они помогли посадить за решётку очень многих людей.
Мы на нашем континенте можем лучше рассказать историю, потому что сталкиваемся с условиями, мы видим условия. Поэтому я был особенно рад, когда мы запустили программу «Расследования Африки», в рамках которой мы изучали многие африканские страны. В результате успеха программ «Расследования Африки» мы расширяемся до Мировых Расследований. По её окончанию, многие другие плохие парни нашего континента попадут за решётку.
Это не прекратится. Я собираюсь продолжать заниматься этим видом журнализма, потому что когда злые люди разрушают, хорошие должны восстанавливать и укреплять.
Спасибо большое.
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Спасибо. Спасибо. У меня есть несколько вопросов. Как вы попали в тюрьму? Это было несколько недель назад, так?
ААА: Конечно. Главное в гонза-журнализме, это правильное распределение приоритетов, мы нашли людей, которые подали на меня в суд. Так что я прошёл весь юридический процесс, так как в конце концов, представители тюрьмы захотят проверить, был ли ты в суде или нет, таким образом, я туда попал.
КА: Кто-то подал на вас в суд, вы предстали перед ним, и находились под стражей на протяжении части процесса, и сделали это намеренно.
ААА: Да, да.
КА: Расскажите о страхе, как вы с ним справились, потому что вы всё время рискуете жизнью. Как вы это делаете?
ААА: Репортаж под прикрытием это всегда крайняя мера. Перед этим мы следуем правилам. Я спокоен и свободен от страха, когда уверен, что все меры были предприняты. Я не делаю этого один. У меня есть команда поддержки, которая обеспечивает безопасность и размещает все системы по местам, но вам приходится принимать очень продуманные решения, что бы ни случилось. Если этого не делать, вы попрощаетесь с жизнью. Так что да, когда команда поддержки на месте, я спокоен, я иду вперёд. Рискованно, да, но в этом и есть страх этой профессии. У всех есть страх. Когда вы понимаете, в чём он, вы должны встретить его, когда бы это ни произошло.
КА: Вы потрясающий человек и проделали потрясающую работу, вы рассказали нам историю, подобно которой мы никогда не слышали. Мы ценим это. Мы приветствуем вас. Спасибо вам большое, Анас.
ААА: Спасибо.
КА: Спасибо. Берегите себя. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sarah Kay: If I should have a daughter ...\nTED Talk Subtitles and Transcript: \"If I should have a daughter, instead of Mom, she's gonna call me Point B ... \" began spoken word poet Sarah Kay, in a talk that inspired two standing ovations at TED2011. She tells the story of her metamorphosis -- from a wide-eyed teenager soaking in verse at New York's Bowery Poetry Club to a teacher connecting kids with the power of self-expression through Project V.O.I.C.E. -- and gives two breathtaking performances of \"B\" and \"Hiroshima.\"\nIf I should have a daughter, instead of \"Mom,\" she's going to call me \"Point B,\" because that way she knows that no matter what happens, at least she can always find her way to me.\nAnd I'm going to paint solar systems on the backs of her hands so she has to learn the entire universe before she can say, \"Oh, I know that like the back of my hand.\"\nAnd she's going to learn that this life will hit you hard in the face, wait for you to get back up just so it can kick you in the stomach. But getting the wind knocked out of you is the only way to remind your lungs how much they like the taste of air. There is hurt, here, that cannot be fixed by Band-Aids or poetry.\nSo the first time she realizes that Wonder Woman isn't coming, I'll make sure she knows she doesn't have to wear the cape all by herself, because no matter how wide you stretch your fingers, your hands will always be too small to catch all the pain you want to heal. Believe me, I've tried. \"And, baby,\" I'll tell her, don't keep your nose up in the air like that. I know that trick; I've done it a million times. You're just smelling for smoke so you can follow the trail back to a burning house, so you can find the boy who lost everything in the fire to see if you can save him. Or else find the boy who lit the fire in the first place, to see if you can change him. But I know she will anyway, so instead I'll always keep an extra supply of chocolate and rain boots nearby, because there is no heartbreak that chocolate can't fix. Okay, there's a few that chocolate can't fix.\nBut that's what the rain boots are for, because rain will wash away everything, if you let it. I want her to look at the world through the underside of a glass-bottom boat, to look through a microscope at the galaxies that exist on the pinpoint of a human mind, because that's the way my mom taught me. That there'll be days like this.\n(Singing) There'll be days like this, my momma said. When you open your hands to catch and wind up with only blisters and bruises; when you step out of the phone booth and try to fly and the very people you want to save are the ones standing on your cape; when your boots will fill with rain, and you'll be up to your knees in disappointment. And those are the very days you have all the more reason to say thank you.\nBecause there's nothing more beautiful than the way the ocean refuses to stop kissing the shoreline, no matter how many times it's sent away. You will put the wind in win some, lose some. You will put the star in starting over, and over. And no matter how many land mines erupt in a minute, be sure your mind lands on the beauty of this funny place called life. And yes, on a scale from one to over-trusting, I am pretty damn naive. But I want her to know that this world is made out of sugar. It can crumble so easily, but don't be afraid to stick your tongue out and taste it.\n\"Baby,\" I'll tell her, \"remember, your momma is a worrier, and your poppa is a warrior, and you are the girl with small hands and big eyes who never stops asking for more.\" Remember that good things come in threes and so do bad things. Always apologize when you've done something wrong, but don't you ever apologize for the way your eyes refuse to stop shining. Your voice is small, but don't ever stop singing. And when they finally hand you heartache, when they slip war and hatred under your door and offer you handouts on street-corners of cynicism and defeat, you tell them that they really ought to meet your mother.\n(Applause)\nThank you. Thank you.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nThanks.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nAll right, so I want you to take a moment, and I want you to think of three things that you know to be true. They can be about whatever you want -- technology, entertainment, design, your family, what you had for breakfast. The only rule is don't think too hard. Okay, ready? Go. Okay.\nSo here are three things I know to be true. I know that Jean-Luc Godard was right when he said that, \"A good story has a beginning, a middle and an end, although not necessarily in that order.\" I know that I'm incredibly nervous and excited to be up here, which is greatly inhibiting my ability to keep it cool.\n(Laughter)\nAnd I know that I have been waiting all week to tell this joke.\n(Laughter)\nWhy was the scarecrow invited to TED? Because he was out standing in his field.\n(Laughter)\nI'm sorry. Okay, so these are three things I know to be true. But there are plenty of things I have trouble understanding. So I write poems to figure things out. Sometimes the only way I know how to work through something is by writing a poem. Sometimes I get to the end of the poem, look back and go, \"Oh, that's what this is all about,\" and sometimes I get to the end of the poem and haven't solved anything, but at least I have a new poem out of it.\nSpoken-word poetry is the art of performance poetry. I tell people it involves creating poetry that doesn't just want to sit on paper, that something about it demands it be heard out loud or witnessed in person.\nWhen I was a freshman in high school, I was a live wire of nervous hormones. And I was underdeveloped and over-excitable. And despite my fear of ever being looked at for too long, I was fascinated by the idea of spoken-word poetry. I felt that my two secret loves, poetry and theater, had come together, had a baby, a baby I needed to get to know. So I decided to give it a try. My first spoken-word poem, packed with all the wisdom of a 14-year-old, was about the injustice of being seen as unfeminine. The poem was very indignant, and mainly exaggerated, but the only spoken-word poetry that I had seen up until that point was mainly indignant, so I thought that's what was expected of me.\nThe first time that I performed, the audience of teenagers hooted and hollered their sympathy, and when I came off the stage, I was shaking. I felt this tap on my shoulder, and I turned around to see this giant girl in a hoodie sweatshirt emerge from the crowd. She was maybe eight feet tall and looked like she could beat me up with one hand, but instead she just nodded at me and said, \"Hey, I really felt that. Thanks.\" And lightning struck. I was hooked.\nI discovered this bar on Manhattan's Lower East Side that hosted a weekly poetry open Mic, and my bewildered, but supportive, parents took me to soak in every ounce of spoken word that I could. I was the youngest by at least a decade, but somehow the poets at the Bowery Poetry Club didn't seem bothered by the 14-year-old wandering about. In fact, they welcomed me.\nAnd it was here, listening to these poets share their stories, that I learned that spoken-word poetry didn't have to be indignant, it could be fun or painful or serious or silly. The Bowery Poetry Club became my classroom and my home, and the poets who performed encouraged me to share my stories as well. Never mind the fact that I was 14. They told me, \"Write about being 14.\" So I did and stood amazed every week when these brilliant, grown-up poets laughed with me and groaned their sympathy and clapped and told me, \"Hey, I really felt that too.\"\nNow I can divide my spoken-word journey into three steps. Step one was the moment I said, \"I can. I can do this.\" And that was thanks to a girl in a hoodie. Step two was the moment I said, \"I will. I will continue. I love spoken word. I will keep coming back week after week.\" And step three began when I realized I didn't have to write indignant poems, if that's not what I was. There were things that were specific to me, and the more that I focused on those things, the weirder my poetry got, but the more that it felt like mine. It's not just the adage \"Write what you know.\" It's about gathering up all of the knowledge and experience you've collected up to now to help you dive into the things you don't know. I use poetry to help me work through what I don't understand, but I show up to each new poem with a backpack full of everywhere else that I've been.\nWhen I got to university, I met a fellow poet who shared my belief in the magic of spoken-word poetry. And actually, Phil Kaye and I coincidentally also share the same last name. When I was in high school I had created Project V.O.I.C.E. as a way to encourage my friends to do spoken word with me. But Phil and I decided to reinvent Project V.O.I.C.E., this time changing the mission to using spoken-word poetry as a way to entertain, educate and inspire. We stayed full-time students, but in between we traveled, performing and teaching nine-year-olds to MFA candidates, from California to Indiana to India to a public high school just up the street from campus.\nAnd we saw over and over the way that spoken-word poetry cracks open locks. But it turns out sometimes, poetry can be really scary. Turns out sometimes, you have to trick teenagers into writing poetry. So I came up with lists. Everyone can write lists. And the first list that I assign is \"10 Things I Know to be True.\" And here's what happens, you would discover it too if we all started sharing our lists out loud. At a certain point, you would realize that someone has the exact same thing, or one thing very similar, to something on your list. And then someone else has something the complete opposite of yours. Third, someone has something you've never even heard of before. Fourth, someone has something you thought you knew everything about, but they're introducing a new angle of looking at it. And I tell people that this is where great stories start from -- these four intersections of what you're passionate about and what others might be invested in.\nAnd most people respond really well to this exercise. But one of my students, a freshman named Charlotte, was not convinced. Charlotte was very good at writing lists, but she refused to write any poems. \"Miss,\" she'd say, \"I'm just not interesting. I don't have anything interesting to say.\" So I assigned her list after list, and one day I assigned the list \"10 Things I Should Have Learned by Now.\" Number three on Charlotte's list was, \"I should have learned not to crush on guys three times my age.\" I asked her what that meant, and she said, \"Miss, it's kind of a long story.\" And I said, \"Charlotte, it sounds pretty interesting to me.\" And so she wrote her first poem, a love poem unlike any I had ever heard before. And the poem began, \"Anderson Cooper is a gorgeous man.\"\n(Laughter)\n\"Did you see him on 60 Minutes, racing Michael Phelps in a pool -- nothing but swim trunks on -- diving in the water, determined to beat this swimming champion? After the race, he tossed his wet, cloud-white hair and said, 'You're a god.' No, Anderson, you're the god.\"\n(Laughter)\n(Applause)\nNow, I know that the number one rule to being cool is to seem unfazed, to never admit that anything scares you or impresses you or excites you. Somebody once told me it's like walking through life like this. You protect yourself from all the unexpected miseries or hurt that might show up. But I try to walk through life like this. And yes, that means catching all of those miseries and hurt, but it also means that when beautiful, amazing things just fall out of the sky, I'm ready to catch them. I use spoken word to help my students rediscover wonder, to fight their instincts to be cool and unfazed and, instead, actively pursue being engaged with what goes on around them, so that they can reinterpret and create something from it.\nIt's not that I think that spoken-word poetry is the ideal art form. I'm always trying to find the best way to tell each story. I write musicals; I make short films alongside my poems. But I teach spoken-word poetry because it's accessible. Not everyone can read music or owns a camera, but everyone can communicate in some way, and everyone has stories that the rest of us can learn from. Plus, spoken-word poetry allows for immediate connection. It's not uncommon to feel like you're alone or that nobody understands you, but spoken word teaches that if you have the ability to express yourself and the courage to present those stories and opinions, you could be rewarded with a room full of your peers, or your community, who will listen. And maybe even a giant girl in a hoodie who will connect with what you've shared. And that is an amazing realization to have, especially when you're 14. Plus, now with YouTube, that connection's not even limited to the room we're in. I'm so lucky that there's this archive of performances that I can share with my students. It allows for even more opportunities for them to find a poet or a poem that they connect to.\nOnce you've figured this out, it is tempting to keep writing the same poem, or keep telling the same story, over and over, once you've figured out that it will gain you applause. It's not enough to just teach that you can express yourself. You have to grow and explore and take risks and challenge yourself. And that is step three: infusing the work you're doing with the specific things that make you you, even while those things are always changing. Because step three never ends. But you don't get to start on step three, until you take step one first: \"I can.\"\nI travel a lot while I'm teaching, and I don't always get to watch all of my students reach their step three, but I was very lucky with Charlotte, that I got to watch her journey unfold the way it did. I watched her realize that, by putting the things that she knows to be true into the work she's doing, she can create poems that only Charlotte can write, about eyeballs and elevators and Dora the Explorer. And I'm trying to tell stories only I can tell -- like this story. I spent a lot of time thinking about the best way to tell this story, and I wondered if the best way was going to be a PowerPoint, a short film -- And where exactly was the beginning, the middle or the end? I wondered whether I'd get to the end of this talk and finally have figured it all out, or not.\nAnd I always thought that my beginning was at the Bowery Poetry Club, but it's possible that it was much earlier. In preparing for TED, I discovered this diary page in an old journal. I think December 54th was probably supposed to be 24th. It's clear that when I was a child, I definitely walked through life like this. I think that we all did. I would like to help others rediscover that wonder -- to want to engage with it, to want to learn, to want to share what they've learned, what they've figured out to be true and what they're still figuring out.\nSo I'd like to close with this poem.\nWhen they bombed Hiroshima, the explosion formed a mini-supernova, so every living animal, human or plant that received direct contact with the rays from that sun was instantly turned to ash. And what was left of the city soon followed. The long-lasting damage of nuclear radiation caused an entire city and its population to turn into powder. When I was born, my mom says I looked around the whole hospital room with a stare that said, \"This? I've done this before.\" She says I have old eyes. When my Grandpa Genji died, I was only five years old, but I took my mom by the hand and told her, \"Don't worry, he'll come back as a baby.\" And yet, for someone who's apparently done this already, I still haven't figured anything out yet. My knees still buckle every time I get on a stage. My self-confidence can be measured out in teaspoons mixed into my poetry, and it still always tastes funny in my mouth. But in Hiroshima, some people were wiped clean away, leaving only a wristwatch or a diary page. So no matter that I have inhibitions to fill all my pockets, I keep trying, hoping that one day I'll write a poem I can be proud to let sit in a museum exhibit as the only proof I existed. My parents named me Sarah, which is a biblical name. In the original story, God told Sarah she could do something impossible, and -- she laughed, because the first Sarah, she didn't know what to do with impossible. And me? Well, neither do I, but I see the impossible every day. Impossible is trying to connect in this world, trying to hold onto others while things are blowing up around you, knowing that while you're speaking, they aren't just waiting for their turn to talk -- they hear you. They feel exactly what you feel at the same time that you feel it. It's what I strive for every time I open my mouth -- that impossible connection. There's this piece of wall in Hiroshima that was completely burnt black by the radiation. But on the front step, a person who was sitting there blocked the rays from hitting the stone. The only thing left now is a permanent shadow of positive light. After the A-bomb, specialists said it would take 75 years for the radiation-damaged soil of Hiroshima City to ever grow anything again. But that spring, there were new buds popping up from the earth. When I meet you, in that moment, I'm no longer a part of your future. I start quickly becoming part of your past. But in that instant, I get to share your present. And you, you get to share mine. And that is the greatest present of all. So if you tell me I can do the impossible -- I'll probably laugh at you. I don't know if I can change the world yet, because I don't know that much about it -- and I don't know that much about reincarnation either, but if you make me laugh hard enough, sometimes I forget what century I'm in. This isn't my first time here. This isn't my last time here. These aren't the last words I'll share. But just in case, I'm trying my hardest to get it right this time around.\nThank you.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Сара Кей: Если у меня родится дочь...\nTED Talk Subtitles and Transcript: «Если у меня родится дочь, вместо мамы, она будет называть меня точкой Б ...» Так начала свое выступление на TED2011 поэтесса Сара Кей, вдохновив зрителей два раз аплодировать ей стоя. Она рассказывает историю своего перевоплощения — от широкоглазого подростка, впитывающнго поэзию нью-йоркского Bowery Poetry Club до учительницы, расскрывающей детям могущество самовыражения в проекте V.O.I.C.E. — и захватывающе исполняет «Б» и «Хиросиму».\nЕсли у меня родится дочь, вместо мамы, она будет называть меня точкой Б, так она будет знать, что, чтобы ни случилось, она всегда сможет меня найти. И я буду рисовать солнечную систему на ее ладонях, чтобы она узнала всю вселенную, прежде чем она сможет сказать «Да я знаю это, как свои пять пальцев». И она узнает, что эта жизнь будет бить сильно по лицу, ждать, пока встанешь, только чтобы ударить в живот. Но только задыхаясь от удара можно напомнить своим легким как сильно им нравится вкус воздуха. И есть боль, которая не проходит от пластыря или стихов. И когда она в первый раз поймет, что волшебница не придет, я удостоверюсь, чтобы она знала, что не обязательно носить мантию в одиночестве. Потому, что как не тяни свои пальцы руки всегда будут слишком коротки, чтобы поймать всю боль, которую хочется исцелить. Поверьте, я пробовала. «И, малышка, — скажу я ей, — не задирай так высоко свой нос. Я знаю эту уловку; сама так делала тысячу раз. Та просто идешь на запах дыма, выслеживаешь горящий дом, чтобы найти мальчишку, потерявшего в пожаре всё, и посмотреть, сможешь ли ты его спасти. Или ты найдешь мальчика, учинившего пожар, чтобы посмотреть, сможешь ли ты его изменить». Но я знаю, что она всё равно туда пойдет, а у меня в запасе всегда будут шоколад и резиновые сапоги, потому что нет разбитого сердца, которое шоколад не может вылечить. Ну хорошо, есть разбитые сердца, которые шоколад не может исцелить. Но именно для этого есть резиновые сапоги. Ведь дождь смоет всё, если ему позволить. Я хочу, чтобы она смотрела на мир через дно лодки со стеклянным полом, смотрела в микроскоп на существующие галактики на самом кончике человеческого разума, потому что меня так учила моя мама. Что будут такие дни. ♫ Будут такие дни, говорила моя мама ♫ Когда раскроешь ладони чтобы поймать, а получишь лишь мозоли и синяки; когда выходишь из телефонной будки пытаясь взлететь, а те самые люди, которых пытаешься спасти, стоят на твоей мантии; когда сапоги переполнятся дождевой водой а ты будешь стоять по-колено в разочаровании. И именно в такие дни становится всё больше причин сказать спасибо. Ибо нет ничего краше океана отказывающегося переставать целовать побережье, не взирая на то, сколько раз его смоет отлив. Ты позволишь ветру принести одно, сдуть другое. Посеешь звезду в каждом начале, снова и снова. И не важно сколько фугасов взрывается в минуту, главное чтобы твой разум впитал красоту этого странного места под названием жизнь. И конечно, по шкале от одного до полного доверия, я ужасно наивна. Но я хочу, чтобы она знала, что этот мир сделан из сахара. Его так легко раскрошить, но не надо бояться высунуть свой язык и попробовать его на вкус. «Малышка, — скажу я ей, — помни, твоя мама — воин, и твой папа — воин, а ты — девочка с маленькими руками и большими глазами, которая всегда просит большего». Помни, что хорошее приходит тройкой, как и плохое. И всегда извиняйся, когда ты сделала что-то плохое. Но никогда не извиняйся за то, как беспрестанно светятся твои глаза. Твой голос тих, но никогда не переставай петь. И когда в конце концов к тебе придет страдание, когда под дверь принесут войну и ненависть, а на углах улиц будут раздавать листовки с цинизмом и поражением, скажи им, что им очень надо познакомиться с твоей мамой.\nСпасибо. Спасибо.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nХорошо, я хочу, чтобы вы потратили минуту и подумали о трех вещах, которые для вас являются правдой. Это может быть всё что угодно — технологии, развлечения, дизайн, ваша семья, ваш сегодняшний завтрак. Единственное условие — слишком не напрягайтесь. Хорошо, готовы? Поехали. Отлично.\nИтак, три вещи, которые для меня являются правдой. Я знаю, что Жан-Люк Годар был прав, когда сказал, что у хорошей истории есть начало, середина и конец, но не обязательно в таком порядке.' Я знаю, что я очень нервничаю и волнуюсь от того, что я здесь, и это очень сказывается на моей способности держать себя в руках. (Смех) И я знаю, что я всю неделю ждала, чтобы рассказать анекдот. (Смех) Почему пугало пригласили на TED? Потому что оно было самым выдающемся в своем поле деятельности. (Смех) Прошу прощения. Итак, это три вещи являются для меня правдой. Но есть множество вещей, которые мне трудно понять. Поэтому я пишу стихи, чтобы понять. Иногда для меня единственный способ что-то понять — это написаь стихотворение. А иногда в конце стиха, я оглядываясь назад понимаю «А, вот тут в чем дело». А иногда в конце стиха, я так ничего и не понимаю, но из этого рождается новый стих.\nУстная поэзия — это искусство исполнения поэзии. Я говорю людям, что для этого надо создать стихи, которым недостаточно просто сидеть на бумаге, и что-то в них есть что-то такое, что требует либо быть произнесенным вслух, либо быть засвидетельствованным лично. Когда я только перешла в старшие классы, я была комком гормонов, Была недоразвитой и перевозбужденной. Но невзирая на мой страх слишком долгого пребывать у всех на виду, меня завораживала идея устной поэзии. Мне казалось, что две мои тайные страсти, поэзия и театр, сошлись, родили ребенка, ребенка, которого я хотела поближе узнать. И я решила попробовать. Мои первые устные стихи, переполненые мудростью четырнадцатилетней девочки, были о несправедливости того, как тебя воспринимают неженственной. Стихи были полны возмущения, и очень преувеличены, но на тот момент единственная устная поэзия, знакомая мне, была переполнена возмущением, и я решила, что то же самое ожидается и от меня. Первый раз когда я выступала, публика подростков выкрикивала и высвистывала свою симпатию, а я, уйдя со сцены, вся дрожала. Я почувствовала, как кто-то похлопал меня по плечу, развернулась посмотреть, и увидела громадную девочку в толстовке, вышедшую из толпы. Она наверное была ростом в два метра и выгледела, как будто может убить меня одной рукой, но вместо этого она кивнула мне, и сказала: «Привет, я это по-настоящему почувствовала. Спасибо». Меня ударило молнией. Я попалась.\nЯ нашла бар в Манхэттене в нижнем Истсайде, в котором каждую неделю проходили вечера поэзии у микрофона, и мои изумленные родители поддержали меня и отвели туда впитывать каждую каплю устного творчества. Я была как минимум на десять лет младше всех остальных, но почему-то поэтов в Bowey Poetry Club совершенно не смущала бродившая рядом четырнадцатилетняя девочка — наоборот, они меня радушно встретили. И именно там, слушая поэтов и их истории, я поняла, что устной поэзии не обязательно быть наполненой возмущением, она могла быть полна радости или боли, быть серьезной или глупой. Bowery Poetry Club стал моей классной комнатой и моим домом. И выступавшие поэты подталкивали меня также делиться своими историями. Не важно, что мне было 14 — они говорили, «Пиши о жизни в 14». Я так и делала, и каждую неделю стояла в изумнении когда эти блестящие, взрослые поэты смеялись со мной, выражали свою симпатию, аплодировали мне и говорили: «Эй, я тоже это прочувствовал».\nТеперь я могу разделить свой путь устного творчества на три этапа. Первый этап произошел в момент, когда я сказала, «Я могу. Я могу это делать». И этим я обязана девочке в толстовке. Второй этап произошел в момент, когда я сказала: «Я буду. Я буду продолжать это делать. Мне нравится устное творчество. Я буду приходить сюда каждую неделю». А третий этап начался, когда я поняла, что в поэзии не обязательно возмущаться, если это не моё. Были вещи близкие мне, и чем больше я на них сосредоточивалась, тем более странными становились мои стихи, но по ощущениям, они были намного больше моими. Тут дело не просто в поговорке «пиши о том, что знаешь», а о том, как важно соединить все знания и весь опыт накопленный на данный момент, чтобы помочь погрузиться в вещи, которые ты не знаешь. Я использую поэзию как помощь в работе с тем, что я не понимаю, но я приношу в каждый стих рюкзак, наполненный всем предыдущим опытом.\nКогда я пошла в университет, я познакомилась с поэтом, который разделял мою веру в волшебство устной поэзии. И, как ни странно, Фил Кей и я совершенно случайно оказались однофамильцами. Когда я училась в школе я создала проект V.O.I.C.E. чтобы заинтересовать моих друзей вместе со мной заниматься устной поэзией. Но мы с Филом решили переделать проект V.O.I.C.E — на этот раз изменив миссию устной поэзии, чтобы развлекать, учить и вдохновлять. Мы продолжали учится, но в перерывах путешествовали, выступали и учили, и девятилетних детей и кандидатов наук от Калифорнии до Индианы, до Индии, до простых школ рядом с университетом.\nИ мы везде постоянно наблюдали, как устная поэзия отпирает замки. Но иногда оказывается, поэзия может сильно пугать. Оказывается, иногда подростков приходится заманивать в процесс написания стихов. И я придумала списки. Всем под силу составлять списки. И первый список, который я задаю написать — «десять вещей, которые являются для меня истиной». А вот что получается, и вы бы тоже для себя это открыли, если бы мы начали делиться своими списками вслух. В какой-то момент, становится ясно, что у кого-то записана та же вещь, или вещь очень похожая на одну из вашего списка. А потом у кого-нибудь ещё находится вещь, совершенно противоположная вашей. А ещё у кого-нибудь записано то, о чём вы даже никогда раньше и не слышали. Или у кого-то есть то, о чём, по вашему мнению, вы всё уже знаете, а они берут и преподносят это в совершенно новом свете. И я объясняю людям, что именно так зарождаются великии истории — эти четыре пересечения того, что вас истинно увлекает и того, что другие могут туда привнести.\nИ большенство людей очень хорошо реагируют на это упражнение. Но одну мою студентку, по имени Шарлотта, было очень сложно убедить. Шарлотта отлично составляла списки, но напрочь отказывалась писать стихи. «Мисс, — говорила она, — Я просто совершенно неинтересная. Нет ничего интересного, что я могла бы рассказать». Я ей поручала писать один список за другим, а однажды я поручила ей написать список «десяти вещей, которым она, на тот момент, должна была уже научится». На третем пункте у Шарлотты в списке было написано, «Я уже должна была научится не влюблятся в мужчин в три раза старше меня». Я спросила её, что она под этим имела в виду, и она ответила: «Мисс, это долгая история». На что я ответила: «Шарлотта, мне это очень интересно». И так она написала свои первые стихи, стихи о любви, не похожие ни на что, что мне доводилось раньше слышать. Стихи начинались так: «Андерсон Купер — великолепный мужчина». (Смех) «Вы его видели в 60-ти минутах, плавая в бассейне наперегонки с Майклом Фелпсом — в одних плавках — ныряя в воду с полной решительностью победить этого чемпиона по плаванью? После заплыва, он встряхнул своими белоснежными волосами и сказал: “Ты — бог”. Нет, Андерсон, бог — ты».\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nТеперь я понимаю, первое правило, которое позволяет оставаться невозмутимой — это притворяться спокойной, никогда не признаваться, что тебя что-то пугает или производит на тебя впечатление или приводит в восторг. Кто-то мне когда-то сказал, это когда идешь по жизни вот так. Защищая себя от всех непредвиденных страданий или возможной боли. Но я стараюсь идти по жизни вот так. И да — я буду ловить все эти страдания и боль, но и прекрасные, красивые вещи, которые просто падают с неба, и я готова их поймать. Я использую устное творчество, чтобы помочь моим ученикам заново открыть для себя чудо, побороть свой инстинкт оставаться невозмутимыми и спокойными, а вместо этого активно принимать участие во всём, что происходит вокруг них, чтобы они могли это интерпретировать и создать что-то своё.\nНет, я не думаю, что устная поэзия — это идеальная форма искусства. Я всегда в поиске наилучшего способа рассказать каждую историю. Помимо стихов, я пишу мюзиклы, снимаю короткометражные фильмы. Но я преподаю устную поэзию потому что она доступна. Не все умеют читать музыку, не у всех есть камера, но все так или иначе умеют общаться, и у всех есть истории, в которых есть чему поучиться. К тому же, устная поэзия помогает налаживать мгновенный контакт. Люди часто чувствуют себя одинокими или непонятыми, но устная поэзия учит тому, что если у вас есть способность самовыражения и храбрость поделиться своими историями и мнениями, то в награду вы получите переполненую комнату своих сверстников или своей общины, которая будет слушать. И возможно гигантская девочка в толстовке почувствует что-то родственное в том, чем вы поделились. А это потрясающее понимание, особенно в 14 лет. А теперь с YouTube эта связь не ограничена той комнатой, в которой вы находитесь. Мне очень повезло, что есть архив выступлений, которыми я могу поделиться со своими учениками. Это даёт им ещё больше возможностей найти поэта или поэму родственную им.\nОчень заманчиво — когда это понимаешь — очень заманчиво продолжать писать одни и теже стихи, или рассказывать одну и ту же историю, снова и снова, когда понимаешь, что это принесет аплодисменты. Не достаточно учить только тому, что каждый может самовыражаться; необходимо расти, познавать, идти на риск и бросать себе вызов. И в этом заключается третий этап: наполнять свои работы вещами характерными для вас, даже если они постоянно меняются. Потому что третий этап никогда не подходит к концу. Но нельзя начать с третьего, пока не пройдешь первый этап: Я могу.\nЯ много путешетвую, когда преподаю и не всегда получается увидеть учеников, дошедших до третьего этапа, но мне очень повезло с Шарлоттой, что мне довелось увидеть развитие её пути. Я видела, как она осознала, что принося в свою поэзию все вещи, являющиеся для неё истиной, она могла написать стихи, подвластные лишь ей одной — про зрачки, лифты и исследователя Дору. А я стараюсь рассказывать истории, которые могу рассказать только я — как, например, эту историю. Я очень долго думала, как лучше рассказать эту историю, и размышляла будет ли лучше сделать презентацию или снять короткометражный фильм — и где точно были начало, середина и конец? И мне было интересно знать, закончив это выступление я наконец пойму что к чему, или нет.\nИ я всегда считала, что мое начало состоялось в Bowery Poetry Club, но возможно, всё началось гораздо раньше. Когда я готовилась к TED, я наткнулась на страницу в моем старом дневнике. Думаю 54-е декабря скорее всего было 24-м. Ясно, что ребенком, я однозначно шла по жизни так. Мы все так шли. Я хотела бы помочь другим заново открыть для себя это чудо — желание быть к нему причастным, желание познавать, и делиться знаниями того, что распознается как истина и того, что пока непонятно.\nЯ хотела бы закончить поэмой.\nКогда бомбили Хиросиму, от взрыва образовалась маленькая сверхновая звезда, и все живущие животные, люди и растения, вступившие в прямой контакт с лучами этого солнца мгновенно превратились в пепел. И остатки города вскоре настигла та же участь. В следствие ядерной радиации весь город и его население превратились в песок. Моя мама рассказывает, когда я родилась, я окинула всю больничную палату взглядом говорящим: «Это? Я уже это делала». Она говорит у меня старые глаза. Когда умер мой дедушка Генжи, мне было всего пять лет, но я взяла свою маму за руку и сказала: «Не беспокойся, он вернется младенцем». И всё же, для кого-то, кто здесь, очевидно, не впервые, я ещё ничего не поняла. У меня трясутся коленки каждый раз, когда я выхожу на сцену. Мою уверенность в себе можно измерить чайными ложками, смешаными с моими стихами, и не смотря на всё это, вкус во рту остается странным. Но в Хиросиме, некоторых людей начисто смело, оставляя лишь наручные часы или страницу в дневнике. И не важно, что моих комплексов достаточно, чтобы забить все карманы, я всё равно буду пытаться, надеясь когда-нибудь написать поэму, которою сочту достойной гордо лежать экспонатом в музее как доказательство моего существования. Мои родители назвали меня Сарой, библейским именем. В первоначальном рассказе Бог сказал Саре, что она может делать невозможное, и она рассмеялась, потому что первая Сара, она не знала, что делать с невозможным. А я? Ну, я тоже не знаю, но я вижу невозможное каждый день. Невозможно пытаться найти контакт в этом мире, пытаясь держаться за других, когда вокруг тебя всё взрывется, зная, что пока ты говоришь, они не просто ждут своей очереди высказаться — они тебя слышат. Они чувствуют тоже самое, что и ты в тоже самое время, когда ты это чувствуешь. Это то к чему я стремлюсь, каждый раз открывая рот — этот невозможный контакт. В Хиросиме есть стена, которая полностью сгорела от радиации. Но на ступеньках сидел человек и предотвратил лучи от соприкосновения со стеной. Всё, что сейчас осталось — это вечная тень позитивного света. После атомной бомбы специалисты сказали, что заражённой земле города Хирошима потребуется 75 лет, чтобы снова начать давать жизнь. Но в ту весну, новые ростки проростали из земли. Когда я знакомлюсь с вами, в этот момент, я перестаю быть частью вашего будущего. Я быстро начинаю становиться вашим прошлым. Но в этот момент, я разделяю с вами ваше настоящее. А вы со мной моё. И это и есть самый большой подарок. Так что, если вы попросите меня сделать невозможное, я скорее всего рассмеюсь. Я пока не знаю, смогу ли поменять мир, ведь я так мало о нем знаю — и я также мало знаю о реинкарнации, но если вы меня сильно рассмешите, я могу и забыть, какой сейчас век. Я здесь не первый раз. И не в последний. И я скажу ещё много слов. Но на всякий случай знайте, я стараюсь изо всех сил в этот раз всё сделать правильно.\n(Спасибо)\n(Аплодисменты)\n(Спасибо)\n(Аплодисменты)\n(Спасибо)\n(Аплодисменты)"
}
] |
Sarah Kay: If I should have a daughter ...
TED Talk Subtitles and Transcript: "If I should have a daughter, instead of Mom, she's gonna call me Point B ... " began spoken word poet Sarah Kay, in a talk that inspired two standing ovations at TED2011. She tells the story of her metamorphosis -- from a wide-eyed teenager soaking in verse at New York's Bowery Poetry Club to a teacher connecting kids with the power of self-expression through Project V.O.I.C.E. -- and gives two breathtaking performances of "B" and "Hiroshima."
If I should have a daughter, instead of "Mom," she's going to call me "Point B," because that way she knows that no matter what happens, at least she can always find her way to me.
And I'm going to paint solar systems on the backs of her hands so she has to learn the entire universe before she can say, "Oh, I know that like the back of my hand."
And she's going to learn that this life will hit you hard in the face, wait for you to get back up just so it can kick you in the stomach. But getting the wind knocked out of you is the only way to remind your lungs how much they like the taste of air. There is hurt, here, that cannot be fixed by Band-Aids or poetry.
So the first time she realizes that Wonder Woman isn't coming, I'll make sure she knows she doesn't have to wear the cape all by herself, because no matter how wide you stretch your fingers, your hands will always be too small to catch all the pain you want to heal. Believe me, I've tried. "And, baby," I'll tell her, don't keep your nose up in the air like that. I know that trick; I've done it a million times. You're just smelling for smoke so you can follow the trail back to a burning house, so you can find the boy who lost everything in the fire to see if you can save him. Or else find the boy who lit the fire in the first place, to see if you can change him. But I know she will anyway, so instead I'll always keep an extra supply of chocolate and rain boots nearby, because there is no heartbreak that chocolate can't fix. Okay, there's a few that chocolate can't fix.
But that's what the rain boots are for, because rain will wash away everything, if you let it. I want her to look at the world through the underside of a glass-bottom boat, to look through a microscope at the galaxies that exist on the pinpoint of a human mind, because that's the way my mom taught me. That there'll be days like this.
(Singing) There'll be days like this, my momma said. When you open your hands to catch and wind up with only blisters and bruises; when you step out of the phone booth and try to fly and the very people you want to save are the ones standing on your cape; when your boots will fill with rain, and you'll be up to your knees in disappointment. And those are the very days you have all the more reason to say thank you.
Because there's nothing more beautiful than the way the ocean refuses to stop kissing the shoreline, no matter how many times it's sent away. You will put the wind in win some, lose some. You will put the star in starting over, and over. And no matter how many land mines erupt in a minute, be sure your mind lands on the beauty of this funny place called life. And yes, on a scale from one to over-trusting, I am pretty damn naive. But I want her to know that this world is made out of sugar. It can crumble so easily, but don't be afraid to stick your tongue out and taste it.
"Baby," I'll tell her, "remember, your momma is a worrier, and your poppa is a warrior, and you are the girl with small hands and big eyes who never stops asking for more." Remember that good things come in threes and so do bad things. Always apologize when you've done something wrong, but don't you ever apologize for the way your eyes refuse to stop shining. Your voice is small, but don't ever stop singing. And when they finally hand you heartache, when they slip war and hatred under your door and offer you handouts on street-corners of cynicism and defeat, you tell them that they really ought to meet your mother.
(Applause)
Thank you. Thank you.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
Thanks.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
All right, so I want you to take a moment, and I want you to think of three things that you know to be true. They can be about whatever you want -- technology, entertainment, design, your family, what you had for breakfast. The only rule is don't think too hard. Okay, ready? Go. Okay.
So here are three things I know to be true. I know that Jean-Luc Godard was right when he said that, "A good story has a beginning, a middle and an end, although not necessarily in that order." I know that I'm incredibly nervous and excited to be up here, which is greatly inhibiting my ability to keep it cool.
(Laughter)
And I know that I have been waiting all week to tell this joke.
(Laughter)
Why was the scarecrow invited to TED? Because he was out standing in his field.
(Laughter)
I'm sorry. Okay, so these are three things I know to be true. But there are plenty of things I have trouble understanding. So I write poems to figure things out. Sometimes the only way I know how to work through something is by writing a poem. Sometimes I get to the end of the poem, look back and go, "Oh, that's what this is all about," and sometimes I get to the end of the poem and haven't solved anything, but at least I have a new poem out of it.
Spoken-word poetry is the art of performance poetry. I tell people it involves creating poetry that doesn't just want to sit on paper, that something about it demands it be heard out loud or witnessed in person.
When I was a freshman in high school, I was a live wire of nervous hormones. And I was underdeveloped and over-excitable. And despite my fear of ever being looked at for too long, I was fascinated by the idea of spoken-word poetry. I felt that my two secret loves, poetry and theater, had come together, had a baby, a baby I needed to get to know. So I decided to give it a try. My first spoken-word poem, packed with all the wisdom of a 14-year-old, was about the injustice of being seen as unfeminine. The poem was very indignant, and mainly exaggerated, but the only spoken-word poetry that I had seen up until that point was mainly indignant, so I thought that's what was expected of me.
The first time that I performed, the audience of teenagers hooted and hollered their sympathy, and when I came off the stage, I was shaking. I felt this tap on my shoulder, and I turned around to see this giant girl in a hoodie sweatshirt emerge from the crowd. She was maybe eight feet tall and looked like she could beat me up with one hand, but instead she just nodded at me and said, "Hey, I really felt that. Thanks." And lightning struck. I was hooked.
I discovered this bar on Manhattan's Lower East Side that hosted a weekly poetry open Mic, and my bewildered, but supportive, parents took me to soak in every ounce of spoken word that I could. I was the youngest by at least a decade, but somehow the poets at the Bowery Poetry Club didn't seem bothered by the 14-year-old wandering about. In fact, they welcomed me.
And it was here, listening to these poets share their stories, that I learned that spoken-word poetry didn't have to be indignant, it could be fun or painful or serious or silly. The Bowery Poetry Club became my classroom and my home, and the poets who performed encouraged me to share my stories as well. Never mind the fact that I was 14. They told me, "Write about being 14." So I did and stood amazed every week when these brilliant, grown-up poets laughed with me and groaned their sympathy and clapped and told me, "Hey, I really felt that too."
Now I can divide my spoken-word journey into three steps. Step one was the moment I said, "I can. I can do this." And that was thanks to a girl in a hoodie. Step two was the moment I said, "I will. I will continue. I love spoken word. I will keep coming back week after week." And step three began when I realized I didn't have to write indignant poems, if that's not what I was. There were things that were specific to me, and the more that I focused on those things, the weirder my poetry got, but the more that it felt like mine. It's not just the adage "Write what you know." It's about gathering up all of the knowledge and experience you've collected up to now to help you dive into the things you don't know. I use poetry to help me work through what I don't understand, but I show up to each new poem with a backpack full of everywhere else that I've been.
When I got to university, I met a fellow poet who shared my belief in the magic of spoken-word poetry. And actually, Phil Kaye and I coincidentally also share the same last name. When I was in high school I had created Project V.O.I.C.E. as a way to encourage my friends to do spoken word with me. But Phil and I decided to reinvent Project V.O.I.C.E., this time changing the mission to using spoken-word poetry as a way to entertain, educate and inspire. We stayed full-time students, but in between we traveled, performing and teaching nine-year-olds to MFA candidates, from California to Indiana to India to a public high school just up the street from campus.
And we saw over and over the way that spoken-word poetry cracks open locks. But it turns out sometimes, poetry can be really scary. Turns out sometimes, you have to trick teenagers into writing poetry. So I came up with lists. Everyone can write lists. And the first list that I assign is "10 Things I Know to be True." And here's what happens, you would discover it too if we all started sharing our lists out loud. At a certain point, you would realize that someone has the exact same thing, or one thing very similar, to something on your list. And then someone else has something the complete opposite of yours. Third, someone has something you've never even heard of before. Fourth, someone has something you thought you knew everything about, but they're introducing a new angle of looking at it. And I tell people that this is where great stories start from -- these four intersections of what you're passionate about and what others might be invested in.
And most people respond really well to this exercise. But one of my students, a freshman named Charlotte, was not convinced. Charlotte was very good at writing lists, but she refused to write any poems. "Miss," she'd say, "I'm just not interesting. I don't have anything interesting to say." So I assigned her list after list, and one day I assigned the list "10 Things I Should Have Learned by Now." Number three on Charlotte's list was, "I should have learned not to crush on guys three times my age." I asked her what that meant, and she said, "Miss, it's kind of a long story." And I said, "Charlotte, it sounds pretty interesting to me." And so she wrote her first poem, a love poem unlike any I had ever heard before. And the poem began, "Anderson Cooper is a gorgeous man."
(Laughter)
"Did you see him on 60 Minutes, racing Michael Phelps in a pool -- nothing but swim trunks on -- diving in the water, determined to beat this swimming champion? After the race, he tossed his wet, cloud-white hair and said, 'You're a god.' No, Anderson, you're the god."
(Laughter)
(Applause)
Now, I know that the number one rule to being cool is to seem unfazed, to never admit that anything scares you or impresses you or excites you. Somebody once told me it's like walking through life like this. You protect yourself from all the unexpected miseries or hurt that might show up. But I try to walk through life like this. And yes, that means catching all of those miseries and hurt, but it also means that when beautiful, amazing things just fall out of the sky, I'm ready to catch them. I use spoken word to help my students rediscover wonder, to fight their instincts to be cool and unfazed and, instead, actively pursue being engaged with what goes on around them, so that they can reinterpret and create something from it.
It's not that I think that spoken-word poetry is the ideal art form. I'm always trying to find the best way to tell each story. I write musicals; I make short films alongside my poems. But I teach spoken-word poetry because it's accessible. Not everyone can read music or owns a camera, but everyone can communicate in some way, and everyone has stories that the rest of us can learn from. Plus, spoken-word poetry allows for immediate connection. It's not uncommon to feel like you're alone or that nobody understands you, but spoken word teaches that if you have the ability to express yourself and the courage to present those stories and opinions, you could be rewarded with a room full of your peers, or your community, who will listen. And maybe even a giant girl in a hoodie who will connect with what you've shared. And that is an amazing realization to have, especially when you're 14. Plus, now with YouTube, that connection's not even limited to the room we're in. I'm so lucky that there's this archive of performances that I can share with my students. It allows for even more opportunities for them to find a poet or a poem that they connect to.
Once you've figured this out, it is tempting to keep writing the same poem, or keep telling the same story, over and over, once you've figured out that it will gain you applause. It's not enough to just teach that you can express yourself. You have to grow and explore and take risks and challenge yourself. And that is step three: infusing the work you're doing with the specific things that make you you, even while those things are always changing. Because step three never ends. But you don't get to start on step three, until you take step one first: "I can."
I travel a lot while I'm teaching, and I don't always get to watch all of my students reach their step three, but I was very lucky with Charlotte, that I got to watch her journey unfold the way it did. I watched her realize that, by putting the things that she knows to be true into the work she's doing, she can create poems that only Charlotte can write, about eyeballs and elevators and Dora the Explorer. And I'm trying to tell stories only I can tell -- like this story. I spent a lot of time thinking about the best way to tell this story, and I wondered if the best way was going to be a PowerPoint, a short film -- And where exactly was the beginning, the middle or the end? I wondered whether I'd get to the end of this talk and finally have figured it all out, or not.
And I always thought that my beginning was at the Bowery Poetry Club, but it's possible that it was much earlier. In preparing for TED, I discovered this diary page in an old journal. I think December 54th was probably supposed to be 24th. It's clear that when I was a child, I definitely walked through life like this. I think that we all did. I would like to help others rediscover that wonder -- to want to engage with it, to want to learn, to want to share what they've learned, what they've figured out to be true and what they're still figuring out.
So I'd like to close with this poem.
When they bombed Hiroshima, the explosion formed a mini-supernova, so every living animal, human or plant that received direct contact with the rays from that sun was instantly turned to ash. And what was left of the city soon followed. The long-lasting damage of nuclear radiation caused an entire city and its population to turn into powder. When I was born, my mom says I looked around the whole hospital room with a stare that said, "This? I've done this before." She says I have old eyes. When my Grandpa Genji died, I was only five years old, but I took my mom by the hand and told her, "Don't worry, he'll come back as a baby." And yet, for someone who's apparently done this already, I still haven't figured anything out yet. My knees still buckle every time I get on a stage. My self-confidence can be measured out in teaspoons mixed into my poetry, and it still always tastes funny in my mouth. But in Hiroshima, some people were wiped clean away, leaving only a wristwatch or a diary page. So no matter that I have inhibitions to fill all my pockets, I keep trying, hoping that one day I'll write a poem I can be proud to let sit in a museum exhibit as the only proof I existed. My parents named me Sarah, which is a biblical name. In the original story, God told Sarah she could do something impossible, and -- she laughed, because the first Sarah, she didn't know what to do with impossible. And me? Well, neither do I, but I see the impossible every day. Impossible is trying to connect in this world, trying to hold onto others while things are blowing up around you, knowing that while you're speaking, they aren't just waiting for their turn to talk -- they hear you. They feel exactly what you feel at the same time that you feel it. It's what I strive for every time I open my mouth -- that impossible connection. There's this piece of wall in Hiroshima that was completely burnt black by the radiation. But on the front step, a person who was sitting there blocked the rays from hitting the stone. The only thing left now is a permanent shadow of positive light. After the A-bomb, specialists said it would take 75 years for the radiation-damaged soil of Hiroshima City to ever grow anything again. But that spring, there were new buds popping up from the earth. When I meet you, in that moment, I'm no longer a part of your future. I start quickly becoming part of your past. But in that instant, I get to share your present. And you, you get to share mine. And that is the greatest present of all. So if you tell me I can do the impossible -- I'll probably laugh at you. I don't know if I can change the world yet, because I don't know that much about it -- and I don't know that much about reincarnation either, but if you make me laugh hard enough, sometimes I forget what century I'm in. This isn't my first time here. This isn't my last time here. These aren't the last words I'll share. But just in case, I'm trying my hardest to get it right this time around.
Thank you.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
|
Сара Кей: Если у меня родится дочь...
TED Talk Subtitles and Transcript: «Если у меня родится дочь, вместо мамы, она будет называть меня точкой Б ...» Так начала свое выступление на TED2011 поэтесса Сара Кей, вдохновив зрителей два раз аплодировать ей стоя. Она рассказывает историю своего перевоплощения — от широкоглазого подростка, впитывающнго поэзию нью-йоркского Bowery Poetry Club до учительницы, расскрывающей детям могущество самовыражения в проекте V.O.I.C.E. — и захватывающе исполняет «Б» и «Хиросиму».
Если у меня родится дочь, вместо мамы, она будет называть меня точкой Б, так она будет знать, что, чтобы ни случилось, она всегда сможет меня найти. И я буду рисовать солнечную систему на ее ладонях, чтобы она узнала всю вселенную, прежде чем она сможет сказать «Да я знаю это, как свои пять пальцев». И она узнает, что эта жизнь будет бить сильно по лицу, ждать, пока встанешь, только чтобы ударить в живот. Но только задыхаясь от удара можно напомнить своим легким как сильно им нравится вкус воздуха. И есть боль, которая не проходит от пластыря или стихов. И когда она в первый раз поймет, что волшебница не придет, я удостоверюсь, чтобы она знала, что не обязательно носить мантию в одиночестве. Потому, что как не тяни свои пальцы руки всегда будут слишком коротки, чтобы поймать всю боль, которую хочется исцелить. Поверьте, я пробовала. «И, малышка, — скажу я ей, — не задирай так высоко свой нос. Я знаю эту уловку; сама так делала тысячу раз. Та просто идешь на запах дыма, выслеживаешь горящий дом, чтобы найти мальчишку, потерявшего в пожаре всё, и посмотреть, сможешь ли ты его спасти. Или ты найдешь мальчика, учинившего пожар, чтобы посмотреть, сможешь ли ты его изменить». Но я знаю, что она всё равно туда пойдет, а у меня в запасе всегда будут шоколад и резиновые сапоги, потому что нет разбитого сердца, которое шоколад не может вылечить. Ну хорошо, есть разбитые сердца, которые шоколад не может исцелить. Но именно для этого есть резиновые сапоги. Ведь дождь смоет всё, если ему позволить. Я хочу, чтобы она смотрела на мир через дно лодки со стеклянным полом, смотрела в микроскоп на существующие галактики на самом кончике человеческого разума, потому что меня так учила моя мама. Что будут такие дни. ♫ Будут такие дни, говорила моя мама ♫ Когда раскроешь ладони чтобы поймать, а получишь лишь мозоли и синяки; когда выходишь из телефонной будки пытаясь взлететь, а те самые люди, которых пытаешься спасти, стоят на твоей мантии; когда сапоги переполнятся дождевой водой а ты будешь стоять по-колено в разочаровании. И именно в такие дни становится всё больше причин сказать спасибо. Ибо нет ничего краше океана отказывающегося переставать целовать побережье, не взирая на то, сколько раз его смоет отлив. Ты позволишь ветру принести одно, сдуть другое. Посеешь звезду в каждом начале, снова и снова. И не важно сколько фугасов взрывается в минуту, главное чтобы твой разум впитал красоту этого странного места под названием жизнь. И конечно, по шкале от одного до полного доверия, я ужасно наивна. Но я хочу, чтобы она знала, что этот мир сделан из сахара. Его так легко раскрошить, но не надо бояться высунуть свой язык и попробовать его на вкус. «Малышка, — скажу я ей, — помни, твоя мама — воин, и твой папа — воин, а ты — девочка с маленькими руками и большими глазами, которая всегда просит большего». Помни, что хорошее приходит тройкой, как и плохое. И всегда извиняйся, когда ты сделала что-то плохое. Но никогда не извиняйся за то, как беспрестанно светятся твои глаза. Твой голос тих, но никогда не переставай петь. И когда в конце концов к тебе придет страдание, когда под дверь принесут войну и ненависть, а на углах улиц будут раздавать листовки с цинизмом и поражением, скажи им, что им очень надо познакомиться с твоей мамой.
Спасибо. Спасибо.
(Аплодисменты)
Спасибо.
(Аплодисменты)
Спасибо.
(Аплодисменты)
Спасибо.
(Аплодисменты)
Хорошо, я хочу, чтобы вы потратили минуту и подумали о трех вещах, которые для вас являются правдой. Это может быть всё что угодно — технологии, развлечения, дизайн, ваша семья, ваш сегодняшний завтрак. Единственное условие — слишком не напрягайтесь. Хорошо, готовы? Поехали. Отлично.
Итак, три вещи, которые для меня являются правдой. Я знаю, что Жан-Люк Годар был прав, когда сказал, что у хорошей истории есть начало, середина и конец, но не обязательно в таком порядке.' Я знаю, что я очень нервничаю и волнуюсь от того, что я здесь, и это очень сказывается на моей способности держать себя в руках. (Смех) И я знаю, что я всю неделю ждала, чтобы рассказать анекдот. (Смех) Почему пугало пригласили на TED? Потому что оно было самым выдающемся в своем поле деятельности. (Смех) Прошу прощения. Итак, это три вещи являются для меня правдой. Но есть множество вещей, которые мне трудно понять. Поэтому я пишу стихи, чтобы понять. Иногда для меня единственный способ что-то понять — это написаь стихотворение. А иногда в конце стиха, я оглядываясь назад понимаю «А, вот тут в чем дело». А иногда в конце стиха, я так ничего и не понимаю, но из этого рождается новый стих.
Устная поэзия — это искусство исполнения поэзии. Я говорю людям, что для этого надо создать стихи, которым недостаточно просто сидеть на бумаге, и что-то в них есть что-то такое, что требует либо быть произнесенным вслух, либо быть засвидетельствованным лично. Когда я только перешла в старшие классы, я была комком гормонов, Была недоразвитой и перевозбужденной. Но невзирая на мой страх слишком долгого пребывать у всех на виду, меня завораживала идея устной поэзии. Мне казалось, что две мои тайные страсти, поэзия и театр, сошлись, родили ребенка, ребенка, которого я хотела поближе узнать. И я решила попробовать. Мои первые устные стихи, переполненые мудростью четырнадцатилетней девочки, были о несправедливости того, как тебя воспринимают неженственной. Стихи были полны возмущения, и очень преувеличены, но на тот момент единственная устная поэзия, знакомая мне, была переполнена возмущением, и я решила, что то же самое ожидается и от меня. Первый раз когда я выступала, публика подростков выкрикивала и высвистывала свою симпатию, а я, уйдя со сцены, вся дрожала. Я почувствовала, как кто-то похлопал меня по плечу, развернулась посмотреть, и увидела громадную девочку в толстовке, вышедшую из толпы. Она наверное была ростом в два метра и выгледела, как будто может убить меня одной рукой, но вместо этого она кивнула мне, и сказала: «Привет, я это по-настоящему почувствовала. Спасибо». Меня ударило молнией. Я попалась.
Я нашла бар в Манхэттене в нижнем Истсайде, в котором каждую неделю проходили вечера поэзии у микрофона, и мои изумленные родители поддержали меня и отвели туда впитывать каждую каплю устного творчества. Я была как минимум на десять лет младше всех остальных, но почему-то поэтов в Bowey Poetry Club совершенно не смущала бродившая рядом четырнадцатилетняя девочка — наоборот, они меня радушно встретили. И именно там, слушая поэтов и их истории, я поняла, что устной поэзии не обязательно быть наполненой возмущением, она могла быть полна радости или боли, быть серьезной или глупой. Bowery Poetry Club стал моей классной комнатой и моим домом. И выступавшие поэты подталкивали меня также делиться своими историями. Не важно, что мне было 14 — они говорили, «Пиши о жизни в 14». Я так и делала, и каждую неделю стояла в изумнении когда эти блестящие, взрослые поэты смеялись со мной, выражали свою симпатию, аплодировали мне и говорили: «Эй, я тоже это прочувствовал».
Теперь я могу разделить свой путь устного творчества на три этапа. Первый этап произошел в момент, когда я сказала, «Я могу. Я могу это делать». И этим я обязана девочке в толстовке. Второй этап произошел в момент, когда я сказала: «Я буду. Я буду продолжать это делать. Мне нравится устное творчество. Я буду приходить сюда каждую неделю». А третий этап начался, когда я поняла, что в поэзии не обязательно возмущаться, если это не моё. Были вещи близкие мне, и чем больше я на них сосредоточивалась, тем более странными становились мои стихи, но по ощущениям, они были намного больше моими. Тут дело не просто в поговорке «пиши о том, что знаешь», а о том, как важно соединить все знания и весь опыт накопленный на данный момент, чтобы помочь погрузиться в вещи, которые ты не знаешь. Я использую поэзию как помощь в работе с тем, что я не понимаю, но я приношу в каждый стих рюкзак, наполненный всем предыдущим опытом.
Когда я пошла в университет, я познакомилась с поэтом, который разделял мою веру в волшебство устной поэзии. И, как ни странно, Фил Кей и я совершенно случайно оказались однофамильцами. Когда я училась в школе я создала проект V.O.I.C.E. чтобы заинтересовать моих друзей вместе со мной заниматься устной поэзией. Но мы с Филом решили переделать проект V.O.I.C.E — на этот раз изменив миссию устной поэзии, чтобы развлекать, учить и вдохновлять. Мы продолжали учится, но в перерывах путешествовали, выступали и учили, и девятилетних детей и кандидатов наук от Калифорнии до Индианы, до Индии, до простых школ рядом с университетом.
И мы везде постоянно наблюдали, как устная поэзия отпирает замки. Но иногда оказывается, поэзия может сильно пугать. Оказывается, иногда подростков приходится заманивать в процесс написания стихов. И я придумала списки. Всем под силу составлять списки. И первый список, который я задаю написать — «десять вещей, которые являются для меня истиной». А вот что получается, и вы бы тоже для себя это открыли, если бы мы начали делиться своими списками вслух. В какой-то момент, становится ясно, что у кого-то записана та же вещь, или вещь очень похожая на одну из вашего списка. А потом у кого-нибудь ещё находится вещь, совершенно противоположная вашей. А ещё у кого-нибудь записано то, о чём вы даже никогда раньше и не слышали. Или у кого-то есть то, о чём, по вашему мнению, вы всё уже знаете, а они берут и преподносят это в совершенно новом свете. И я объясняю людям, что именно так зарождаются великии истории — эти четыре пересечения того, что вас истинно увлекает и того, что другие могут туда привнести.
И большенство людей очень хорошо реагируют на это упражнение. Но одну мою студентку, по имени Шарлотта, было очень сложно убедить. Шарлотта отлично составляла списки, но напрочь отказывалась писать стихи. «Мисс, — говорила она, — Я просто совершенно неинтересная. Нет ничего интересного, что я могла бы рассказать». Я ей поручала писать один список за другим, а однажды я поручила ей написать список «десяти вещей, которым она, на тот момент, должна была уже научится». На третем пункте у Шарлотты в списке было написано, «Я уже должна была научится не влюблятся в мужчин в три раза старше меня». Я спросила её, что она под этим имела в виду, и она ответила: «Мисс, это долгая история». На что я ответила: «Шарлотта, мне это очень интересно». И так она написала свои первые стихи, стихи о любви, не похожие ни на что, что мне доводилось раньше слышать. Стихи начинались так: «Андерсон Купер — великолепный мужчина». (Смех) «Вы его видели в 60-ти минутах, плавая в бассейне наперегонки с Майклом Фелпсом — в одних плавках — ныряя в воду с полной решительностью победить этого чемпиона по плаванью? После заплыва, он встряхнул своими белоснежными волосами и сказал: “Ты — бог”. Нет, Андерсон, бог — ты».
(Смех)
(Аплодисменты)
Теперь я понимаю, первое правило, которое позволяет оставаться невозмутимой — это притворяться спокойной, никогда не признаваться, что тебя что-то пугает или производит на тебя впечатление или приводит в восторг. Кто-то мне когда-то сказал, это когда идешь по жизни вот так. Защищая себя от всех непредвиденных страданий или возможной боли. Но я стараюсь идти по жизни вот так. И да — я буду ловить все эти страдания и боль, но и прекрасные, красивые вещи, которые просто падают с неба, и я готова их поймать. Я использую устное творчество, чтобы помочь моим ученикам заново открыть для себя чудо, побороть свой инстинкт оставаться невозмутимыми и спокойными, а вместо этого активно принимать участие во всём, что происходит вокруг них, чтобы они могли это интерпретировать и создать что-то своё.
Нет, я не думаю, что устная поэзия — это идеальная форма искусства. Я всегда в поиске наилучшего способа рассказать каждую историю. Помимо стихов, я пишу мюзиклы, снимаю короткометражные фильмы. Но я преподаю устную поэзию потому что она доступна. Не все умеют читать музыку, не у всех есть камера, но все так или иначе умеют общаться, и у всех есть истории, в которых есть чему поучиться. К тому же, устная поэзия помогает налаживать мгновенный контакт. Люди часто чувствуют себя одинокими или непонятыми, но устная поэзия учит тому, что если у вас есть способность самовыражения и храбрость поделиться своими историями и мнениями, то в награду вы получите переполненую комнату своих сверстников или своей общины, которая будет слушать. И возможно гигантская девочка в толстовке почувствует что-то родственное в том, чем вы поделились. А это потрясающее понимание, особенно в 14 лет. А теперь с YouTube эта связь не ограничена той комнатой, в которой вы находитесь. Мне очень повезло, что есть архив выступлений, которыми я могу поделиться со своими учениками. Это даёт им ещё больше возможностей найти поэта или поэму родственную им.
Очень заманчиво — когда это понимаешь — очень заманчиво продолжать писать одни и теже стихи, или рассказывать одну и ту же историю, снова и снова, когда понимаешь, что это принесет аплодисменты. Не достаточно учить только тому, что каждый может самовыражаться; необходимо расти, познавать, идти на риск и бросать себе вызов. И в этом заключается третий этап: наполнять свои работы вещами характерными для вас, даже если они постоянно меняются. Потому что третий этап никогда не подходит к концу. Но нельзя начать с третьего, пока не пройдешь первый этап: Я могу.
Я много путешетвую, когда преподаю и не всегда получается увидеть учеников, дошедших до третьего этапа, но мне очень повезло с Шарлоттой, что мне довелось увидеть развитие её пути. Я видела, как она осознала, что принося в свою поэзию все вещи, являющиеся для неё истиной, она могла написать стихи, подвластные лишь ей одной — про зрачки, лифты и исследователя Дору. А я стараюсь рассказывать истории, которые могу рассказать только я — как, например, эту историю. Я очень долго думала, как лучше рассказать эту историю, и размышляла будет ли лучше сделать презентацию или снять короткометражный фильм — и где точно были начало, середина и конец? И мне было интересно знать, закончив это выступление я наконец пойму что к чему, или нет.
И я всегда считала, что мое начало состоялось в Bowery Poetry Club, но возможно, всё началось гораздо раньше. Когда я готовилась к TED, я наткнулась на страницу в моем старом дневнике. Думаю 54-е декабря скорее всего было 24-м. Ясно, что ребенком, я однозначно шла по жизни так. Мы все так шли. Я хотела бы помочь другим заново открыть для себя это чудо — желание быть к нему причастным, желание познавать, и делиться знаниями того, что распознается как истина и того, что пока непонятно.
Я хотела бы закончить поэмой.
Когда бомбили Хиросиму, от взрыва образовалась маленькая сверхновая звезда, и все живущие животные, люди и растения, вступившие в прямой контакт с лучами этого солнца мгновенно превратились в пепел. И остатки города вскоре настигла та же участь. В следствие ядерной радиации весь город и его население превратились в песок. Моя мама рассказывает, когда я родилась, я окинула всю больничную палату взглядом говорящим: «Это? Я уже это делала». Она говорит у меня старые глаза. Когда умер мой дедушка Генжи, мне было всего пять лет, но я взяла свою маму за руку и сказала: «Не беспокойся, он вернется младенцем». И всё же, для кого-то, кто здесь, очевидно, не впервые, я ещё ничего не поняла. У меня трясутся коленки каждый раз, когда я выхожу на сцену. Мою уверенность в себе можно измерить чайными ложками, смешаными с моими стихами, и не смотря на всё это, вкус во рту остается странным. Но в Хиросиме, некоторых людей начисто смело, оставляя лишь наручные часы или страницу в дневнике. И не важно, что моих комплексов достаточно, чтобы забить все карманы, я всё равно буду пытаться, надеясь когда-нибудь написать поэму, которою сочту достойной гордо лежать экспонатом в музее как доказательство моего существования. Мои родители назвали меня Сарой, библейским именем. В первоначальном рассказе Бог сказал Саре, что она может делать невозможное, и она рассмеялась, потому что первая Сара, она не знала, что делать с невозможным. А я? Ну, я тоже не знаю, но я вижу невозможное каждый день. Невозможно пытаться найти контакт в этом мире, пытаясь держаться за других, когда вокруг тебя всё взрывется, зная, что пока ты говоришь, они не просто ждут своей очереди высказаться — они тебя слышат. Они чувствуют тоже самое, что и ты в тоже самое время, когда ты это чувствуешь. Это то к чему я стремлюсь, каждый раз открывая рот — этот невозможный контакт. В Хиросиме есть стена, которая полностью сгорела от радиации. Но на ступеньках сидел человек и предотвратил лучи от соприкосновения со стеной. Всё, что сейчас осталось — это вечная тень позитивного света. После атомной бомбы специалисты сказали, что заражённой земле города Хирошима потребуется 75 лет, чтобы снова начать давать жизнь. Но в ту весну, новые ростки проростали из земли. Когда я знакомлюсь с вами, в этот момент, я перестаю быть частью вашего будущего. Я быстро начинаю становиться вашим прошлым. Но в этот момент, я разделяю с вами ваше настоящее. А вы со мной моё. И это и есть самый большой подарок. Так что, если вы попросите меня сделать невозможное, я скорее всего рассмеюсь. Я пока не знаю, смогу ли поменять мир, ведь я так мало о нем знаю — и я также мало знаю о реинкарнации, но если вы меня сильно рассмешите, я могу и забыть, какой сейчас век. Я здесь не первый раз. И не в последний. И я скажу ещё много слов. Но на всякий случай знайте, я стараюсь изо всех сил в этот раз всё сделать правильно.
(Спасибо)
(Аплодисменты)
(Спасибо)
(Аплодисменты)
(Спасибо)
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Rich Benjamin: My road trip through the whitest towns in America\nTED Talk Subtitles and Transcript: As America becomes more and more multicultural, Rich Benjamin noticed a phenomenon: Some communities were actually getting less diverse. So he got out a map, found the whitest towns in the USA -- and moved in. In this funny, honest, human talk, he shares what he learned as a black man in Whitopia.\nImagine a place where your neighbors greet your children by name; a place with splendid vistas; a place where you can drive just 20 minutes and put your sailboat on the water. It's a seductive place, isn't it?\nI don't live there. (Laughter) But I did journey on a 27,000-mile trip for two years, to the fastest-growing and whitest counties in America.\nWhat is a Whitopia? I define Whitopia in three ways: First, a Whitopia has posted at least six percent population growth since 2000. Secondly, the majority of that growth comes from white migrants. And third, the Whitopia has an ineffable charm, a pleasant look and feel, a je Ne sais quoi. (Laughter)\nTo learn how and why Whitopias are ticking, I immersed myself for several months apiece in three of them: first, St. George, Utah; second, Coeur d'Alene, Idaho; and third, Forsyth County, Georgia.\nFirst stop, St. George -- a beautiful town of red rock landscapes. In the 1850s, Brigham Young dispatched families to St. George to grow cotton because of the hot, arid climate. And so they called it Utah's Dixie, and the name sticks to this day. I approached my time in each Whitopia like an anthropologist. I made detailed spreadsheets of all the power brokers in the communities, who I needed to meet, where I needed to be, and I threw myself with gusto in these communities. I went to zoning board meetings, I went to Democratic clubs and Republican clubs. I went to poker nights. In St. George, I rented a home at the Entrada, one of the town's premier gated communities. There were no Motel 6's or Howard Johnsons for me. I lived in Whitopia as a resident, and not like a visitor.\nI rented myself this home by phone. (Laughter) (Applause)\nGolf is the perfect seductive symbol of Whitopia. When I went on my journey, I had barely ever held a golf club. By the time I left, I was golfing at least three times a week. (Laughter)\nGolf helps people bond. Some of the best interviews I ever scored during my trip were on the golf courses. One venture capitalist, for example, invited me to golf in his private club that had no minority members.\nI also went fishing. (Laughter) Because I had never fished, this fellow had to teach me how to cast my line and what bait to use.\nI also played poker every weekend. It was Texas Hold 'em with a $10 buy-in. My poker mates may have been bluffing about the hands that they drew, but they weren't bluffing about their social beliefs. Some of the most raw, salty conversations I ever had during my journey were at the poker table.\nI'm a gung ho entertainer. I love to cook, I hosted many dinner parties, and in return, people invited me to their dinner parties, and to their barbecues, and to their pool parties, and to their birthday parties.\nBut it wasn't all fun. Immigration turned out to be a big issue in this Whitopia. The St. George's Citizens Council on Illegal Immigration held regular and active protests against immigration, and so what I gleaned from this Whitopia is what a hot debate this would become. It was a real-time preview, and so it has become.\nNext stop: Almost Heaven, a cabin I rented for myself in Coeur d'Alene, in the beautiful North Idaho panhandle. I rented this place for myself, also by phone. (Laughter)\nThe book \"A Thousand Places To See Before You Die\" lists Coeur d'Alene -- it's a gorgeous paradise for huntsmen, boatmen and fishermen.\nMy growing golf skills came in handy in Coeur d'Alene. I golfed with retired LAPD cops. In 1993, around 11,000 families and cops fled Los Angeles after the L.A. racial unrest, for North Idaho, and they've built an expatriated community. Given the conservatism of these cops, there's no surprise that North Idaho has a strong gun culture. In fact, it is said, North Idaho has more gun dealers than gas stations. So what's a resident to do to fit in? I hit the gun club. When I rented a gun, the gentleman behind the counter was perfectly pleasant and kind, until I showed him my New York City driver's license. That's when he got nervous. I'm not as bad a shot as I thought I might have been.\nWhat I learned from North Idaho is the peculiar brand of paranoia that can permeate a community when so many cops and guns are around.\nIn North Idaho, in my red pickup truck, I kept a notepad. And in that notepad I counted more Confederate flags than black people. In North Idaho, I found Confederate flags on key chains, on cellphone paraphernalia, and on cars.\nAbout a seven-minute drive from my hidden lake cabin was the compound of Aryan Nations, the white supremacist group. America's Promise Ministries, the religious arm of Aryan Nations, happened to have a three-day retreat during my visit. So I decided to crash it. (Laughter) I'm the only non-Aryan journalist I'm aware of ever to have done so. (Laughter) Among the many memorable episodes of that retreat... (Laughter) ...is when Abe, an Aryan, sidled up next to me. He slapped my knee, and he said, \"Hey Rich, I just want you to know one thing. We are not white supremacists. We are white separatists. We don't think we're better than you, we just want to be away from you.\" (Laughter)\nIndeed, most white people in Whitopia are neither white supremacists or white separatists; in fact, they're not there for explicitly racial reasons at all. Rather, they emigrate there for friendliness, comfort, security, safety -- reasons that they implicitly associate to whiteness in itself.\nNext stop was Georgia. In Georgia, I stayed in an exurb north of Atlanta. In Utah, I found poker; in Idaho, I found guns; in Georgia, I found God. (Laughter) The way that I immersed myself in this Whitopia was to become active at First Redeemer Church, a megachurch that's so huge that it has golf carts to escort the congregants around its many parking lots on campus. I was active in the youth ministry. And for me, personally, I was more comfortable in this Whitopia than say, in a Colorado, or an Idaho, or even a suburban Boston. That is because [there], in Georgia, white people and black people are more historically familiar to one another. I was less exotic in this Whitopia. (Laughter)\nBut what does it all mean? Whitopian dreaming, Whitopia migration, is a push-pull phenomenon, full of alarming pushes and alluring pulls, and Whitopia operates at the level of conscious and unconscious bias. It's possible for people to be in Whitopia not for racist reasons, though it has racist outcomes. Many Whitopians feel pushed by illegals, social welfare abuse, minorities, density, crowded schools. Many Whitopians feel pulled by merit, freedom, the allure of privatism -- privatized places, privatized people, privatized things. And I learned in Whitopia how a country can have racism without racists.\nMany of my smug urban liberal friends couldn't believe I would go on such a venture. The reality is that many white Americans are affable and kind. Interpersonal race relations -- how we treat each other as human beings -- are vastly better than in my parents' generation. Can you imagine me going to Whitopia 40 years ago? What a journey that would have been. (Laughter) And yet, some things haven't changed. America is as residentially and educationally segregated today as it was in 1970.\nAs Americans, we often find ways to cook for each other, to dance with each other, to host with each other, but why can't that translate into how we treat each other as communities? It's a devastating irony, how we have gone forward as individuals, and backwards as communities.\nOne of the Whitopian outlooks that really hit me was a proverbial saying: \"One black man is a delightful dinner guest; 50 black men is a ghetto.\"\nOne of the big contexts animating my Whitopian journey was the year 2042. By 2042, white people will no longer be the American majority. As such, will there be more Whitopias? In looking at this, the danger of Whitopia is that the more segregation we have, the less we can look at and confront conscious and unconscious bias.\nI ventured on my two-year, 27,000 mile journey to learn where, why, and how white people are fleeing, but I didn't expect to have so much fun on my journey. (Laughter) I didn't expect to learn so much about myself. I don't expect I'll be living in a Whitopia -- or a Blacktopia, for that matter. I do plan to continue golfing every chance I get. (Laughter) And I'll just have to leave the guns and megachurches back in Whitopia.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Рич Бенжамин: Моё путешествие по самым «белым» городам Америки\nTED Talk Subtitles and Transcript: В то время как Америка становится всё более и более мультикультурной, Рич Бенжамин заметил феномен: некоторые сообщества на самом деле теряют своё разнообразие. Итак, он взял карту, нашёл самые «белые» города в США и отправился туда пожить. В этом весёлом, честном и человечном монологе он делится тем, что узнал, будучи чернокожим в «Уайтопии».\nПредставьте место, где соседи приветствуют ваших детей по имени, место с великолепными видами, место всего в двадцати минутах езды от водоёма, где вы можете покататься на своей яхте. Соблазнительное место, не так ли?\nЯ там не живу. (Смех) Но за два года я совершил путешествие длиной в 43 000 км по самым быстрорастущим и самым «белым» округам Америки.\nЧто такое «Уайтопия»? [Англ. white — белый] Я определяю «Уайтопию» по трём признакам. Первый: «Уайтопия» показала как минимум 6%-ный прирост населения с 2000 года. Второй: основную часть этого прироста составляют белые мигранты. И третий: «Уайтопия» обладает непередаваемым очарованием, приятным видом и ощущениями, à je Ne sais quoi. [Франц. — «Я не знаю»] (Смех)\nЧтобы понять, как и почему «Уайтопии» существуют, я погрузил себя на несколько месяцев в три из них: первая — Сент-Джордж, Юта, вторая — Кёр-д’Ален, Айдахо, и третья — округ Форсайт, Джорджия.\nПервая остановка, Сент-Джордж — прекрасный город красных горных пейзажей. В 1850-х Бригам Янг направил семьи в Сент-Джордж, чтобы выращивать хлопок из-за сухого, засушливого климата. Это место назвали Диксилендом Юты, и это имя прилипло до сегодняшнего дня. К каждой поездке в «Уайтопию» я отнёсся, как антрополог. Я составил подробные таблицы, куда занёс всех влиятельных людей сообщества, тех, с кем должен был познакомиться, места, где должен был побывать, и я с удовольствием окунулся в эти сообщества. Я посетил комиссии по районированию, я посетил клубы демократов и клубы республиканцев. Я проводил ночи за покером. В Сент-Джордже я арендовал дом в Энтраде, одном из самых дорогих закрытых коттеджных посёлков города. Мне не нужны были мотели и хостелы. Я находился в «Уайтопии» как житель, не как гость.\nЯ арендовал этот дом по телефону. (Смех) (Аплодисменты)\nГольф — идеальный символ притягательности «Уайтопии». Когда я только начал своё путешествие, я никогда не держал в руках клюшку для гольфа. Когда оно подошло к концу, я играл в гольф минимум трижды в неделю. (Смех)\nГольф cближает. Лучшие интервью в этой поездке я взял на поле для гольфа. Один венчурный капиталист, для примера, пригласил меня в свой частный гольф-клуб, где не было членов, принадлежащик к меньшинствам.\nЯ также ходил рыбачить. (Смех) Поскольку я никогда не рыбачил, этому парню пришлось научить меня, как забросить удочку и какую приманку использовать.\nЯ также играл в покер каждые выходные. Это был техасский холдем со вступительным взносом в 10 долларов. Мои партнёры по покеру могли блефовать, говоря о картах, которые они разыгрывали, но они не блефовали, рассказывая о своих социальных убеждениях. Самые прямолинейные, беззастенчивые разговоры во время моего путешествия случались именно за покерным столом.\nЯ необычайный затейник: люблю готовить, провёл множество званых ужинов, и меня приглашали в ответ — на ужины, на пикники, на вечеринки у бассейна и на дни рождения.\nНо были не только развлечения. Иммиграция оказалась большой проблемой в этой «Уайтопии». Гражданский совет Сент-Джорджа по нелегальной иммиграции регулярно и активно проводил протесты против иммиграции, и я увидел, насколько горячими могут стать споры на эту тему. Тогда это был анонс в реальном времени, сейчас это началось.\nСледующая остановка: «Почти в Раю», домик, арендованный мной в Кёр-д’Ален, в живописном регионе Айдахский выступ. Я арендовал это место так же — по телефону. (Смех)\nВ книге «Тысяча мест, которые нужно увидеть перед смертью» есть Кёр-д’Ален — это рай для охотников, любителей лодочных прогулок и рыбаков.\nПриобретённые навыки игры в гольф пригодились мне в Кёр-д’Ален. Я играл с отставными полицейскими из Лос-Анджелеса. В 1993 году около 11 000 полицейских с семьями после расовых беспорядков в городе бежали из Лос-Анджелеса в Северный Айдахо, где они основали диаспору. Учитывая консерватизм полицейских, не сюрприз, что в Северном Айдахо сильный культ огнестрельного оружия. В Северном Айдахо больше оружейных магазинов, чем автозаправок. Итак, что делает местный житель, чтоб соответствовать окружению? Я вступил в оружейный клуб. Когда я арендовал пистолет, джентльмен за прилавком был невероятно учтив и приятен, пока я не показал ему свои нью-йоркские водительские права. В тот момент он занервничал. Оказалось, я не так уж плохо стреляю, как думал до этого.\nВ Северном Айдахо я узнал о своеобразной паранойе, которая может возникнуть в обществе при таком количестве оружия и полицейских.\nВ Северном Айдахо, в своём красном пикапе, я держал блокнот. Я насчитал больше флагов Конфедерации, чем афроамериканцев, судя по записям. В Северном Айдахо я видел флаг Конфедерации на брелках, аксессуарах для мобильников и на автомобилях.\nВ семи минутах езды от моего уединённого домика на озере находилось Объединение арийских наций, группа сторонников идеологии превосходства белых. Американская Церковь Обетований, религиозный союзник Арийских наций, как раз организовала свой трёхдневный слёт во время моего пребывания. И я решил наведаться к ним без приглашения. (Смех) Я — единственный журналист-неариец, сделавший это, насколько мне известно. (Смех) Среди многих памятных эпизодов этого события... (Смех) ...был момент, когда Эйб, ариец, попытался снискать моё расположение. Он хлопнул меня по колену и сказал: «Эй, Рич, я просто хочу, чтобы ты знал. Мы не сторонники превосходства белых. Мы — белые сепаратисты. Мы не считаем себя лучше вас, мы просто хотим быть от вас подальше». (Смех)\nДействительно, большинство белых людей в «Уайтопии» не белые супремаcисты и не белые сепаратисты. В сущности, они оказались там совсем не по расовым причинам. Наоборот, они переезжают туда в поисках дружелюбия, комфорта, безопасности, надёжности — всех тех вещей, которые в их подсознании ассоциируются с белым цветом.\nСледующая остановка была в Джорджии. В Джорджии я остановился в пригороде к северу от Атланты. В Юте я нашёл покер, в Айдахо я нашёл оружие, в Джорджии я нашёл Бога. (Смех) В эту «Уайтопию» я погрузился, став активистом в Первой Церкви Спасителя, мегацеркви, настолько огромной, что использует гольф-мобили, чтобы развозить прихожан к парковочным местам церковного комплекса. Я был активистом среди молодых миссионеров. И мне лично было комфортнее в этой «Уайтопии», чем, скажем, в Колорадо, или Айдахо, или даже в пригороде Бостона. Поскольку здесь, в Джорджии, белые и чёрные люди исторически более близки друг к другу. Я не был такой экзотикой в этой «Уайтопии». (Смех)\nНо что это всё значит? Мечты «Уайтопии», миграция «Уайтопии» — это явление «тяни-толкай», полное тревожных толчков и заманчивых притяжений, и «Уайтопия» существует на уровне сознательного и несознательного предубеждения. Люди могут выбирать жизнь в «Уайтопии» не из расистских убеждений, хотя всё заканчивается расизмом. Многие жители «Уайтопии» чувствуют себя ущемлёнными из-за нелегалов, злоупотреблений с социальными пособиями, из-за меньшинств и переполненных школ. Многих притягивают достоинство, свобода, очарование приватности — приватных мест, людей, вещей. И я узнал в «Уайтопии», как страна может быть расистской без расистов.\nМногие из моих самодовольных либеральных друзей в городе не могли поверить, что я отважусь на такую авантюру. В реальности большинство белых американцев приветливы и добры. Межличностные расовые отношения — то, как мы вёдем себя с другими людьми, — сейчас значительно лучше, чем были во время поколения моих родителей. Можете ли вы представить меня в «Уайтопии» 40 лет назад? Вот это было бы путешествие! (Смех) Но всё же кое-что осталось прежним. Америка сегодня всё так же сегрегирована по месту жительства и уровню образования, как это было в 1970 году.\nБудучи американцами, мы часто вместе готовим, танцуем вместе, приглашаем друг друга в гости, но почему мы не можем делать это точно так же в качестве сообществ? Безжалостная ирония в том, что мы продвинулись вперёд как личности и назад — как сообщества людей.\nОдним из проявлений картины мира «Уайтопии», поразившим меня, стала поговорка: «Один чернокожий — очаровательный гость к ужину, 50 чернокожих — это уже гетто».\nВажным моментом, вдохновившим меня на это путешествие, стал 2042 год. К 2042 году белые больше не будут большинством в Америке. Значит ли это, что будет больше «Уайтопий»? Здесь важно понимать, что опасность «Уайтопии» в том, что чем больше мы сегрегируемся, тем меньше мы видим и реже боремся с сознательным и неосознанным предубеждением.\nЯ решился на двухлетнее путешествие длиной в 43 500 км, чтобы узнать, куда, почему и как бегут белые американцы, но я не ожидал, что получу от этого путешествия столько удовольствия. (Смех) Я не ожидал узнать так много о себе. Я не жду, что буду жить в «Уайтопии», или «Блэктопии», если на то пошло. [Англ. black — чёрный] Но я продолжу играть в гольф при любой возможности. (Смех) А оружие и мегацеркви я оставлю в «Уайтопии».\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Rich Benjamin: My road trip through the whitest towns in America
TED Talk Subtitles and Transcript: As America becomes more and more multicultural, Rich Benjamin noticed a phenomenon: Some communities were actually getting less diverse. So he got out a map, found the whitest towns in the USA -- and moved in. In this funny, honest, human talk, he shares what he learned as a black man in Whitopia.
Imagine a place where your neighbors greet your children by name; a place with splendid vistas; a place where you can drive just 20 minutes and put your sailboat on the water. It's a seductive place, isn't it?
I don't live there. (Laughter) But I did journey on a 27,000-mile trip for two years, to the fastest-growing and whitest counties in America.
What is a Whitopia? I define Whitopia in three ways: First, a Whitopia has posted at least six percent population growth since 2000. Secondly, the majority of that growth comes from white migrants. And third, the Whitopia has an ineffable charm, a pleasant look and feel, a je Ne sais quoi. (Laughter)
To learn how and why Whitopias are ticking, I immersed myself for several months apiece in three of them: first, St. George, Utah; second, Coeur d'Alene, Idaho; and third, Forsyth County, Georgia.
First stop, St. George -- a beautiful town of red rock landscapes. In the 1850s, Brigham Young dispatched families to St. George to grow cotton because of the hot, arid climate. And so they called it Utah's Dixie, and the name sticks to this day. I approached my time in each Whitopia like an anthropologist. I made detailed spreadsheets of all the power brokers in the communities, who I needed to meet, where I needed to be, and I threw myself with gusto in these communities. I went to zoning board meetings, I went to Democratic clubs and Republican clubs. I went to poker nights. In St. George, I rented a home at the Entrada, one of the town's premier gated communities. There were no Motel 6's or Howard Johnsons for me. I lived in Whitopia as a resident, and not like a visitor.
I rented myself this home by phone. (Laughter) (Applause)
Golf is the perfect seductive symbol of Whitopia. When I went on my journey, I had barely ever held a golf club. By the time I left, I was golfing at least three times a week. (Laughter)
Golf helps people bond. Some of the best interviews I ever scored during my trip were on the golf courses. One venture capitalist, for example, invited me to golf in his private club that had no minority members.
I also went fishing. (Laughter) Because I had never fished, this fellow had to teach me how to cast my line and what bait to use.
I also played poker every weekend. It was Texas Hold 'em with a $10 buy-in. My poker mates may have been bluffing about the hands that they drew, but they weren't bluffing about their social beliefs. Some of the most raw, salty conversations I ever had during my journey were at the poker table.
I'm a gung ho entertainer. I love to cook, I hosted many dinner parties, and in return, people invited me to their dinner parties, and to their barbecues, and to their pool parties, and to their birthday parties.
But it wasn't all fun. Immigration turned out to be a big issue in this Whitopia. The St. George's Citizens Council on Illegal Immigration held regular and active protests against immigration, and so what I gleaned from this Whitopia is what a hot debate this would become. It was a real-time preview, and so it has become.
Next stop: Almost Heaven, a cabin I rented for myself in Coeur d'Alene, in the beautiful North Idaho panhandle. I rented this place for myself, also by phone. (Laughter)
The book "A Thousand Places To See Before You Die" lists Coeur d'Alene -- it's a gorgeous paradise for huntsmen, boatmen and fishermen.
My growing golf skills came in handy in Coeur d'Alene. I golfed with retired LAPD cops. In 1993, around 11,000 families and cops fled Los Angeles after the L.A. racial unrest, for North Idaho, and they've built an expatriated community. Given the conservatism of these cops, there's no surprise that North Idaho has a strong gun culture. In fact, it is said, North Idaho has more gun dealers than gas stations. So what's a resident to do to fit in? I hit the gun club. When I rented a gun, the gentleman behind the counter was perfectly pleasant and kind, until I showed him my New York City driver's license. That's when he got nervous. I'm not as bad a shot as I thought I might have been.
What I learned from North Idaho is the peculiar brand of paranoia that can permeate a community when so many cops and guns are around.
In North Idaho, in my red pickup truck, I kept a notepad. And in that notepad I counted more Confederate flags than black people. In North Idaho, I found Confederate flags on key chains, on cellphone paraphernalia, and on cars.
About a seven-minute drive from my hidden lake cabin was the compound of Aryan Nations, the white supremacist group. America's Promise Ministries, the religious arm of Aryan Nations, happened to have a three-day retreat during my visit. So I decided to crash it. (Laughter) I'm the only non-Aryan journalist I'm aware of ever to have done so. (Laughter) Among the many memorable episodes of that retreat... (Laughter) ...is when Abe, an Aryan, sidled up next to me. He slapped my knee, and he said, "Hey Rich, I just want you to know one thing. We are not white supremacists. We are white separatists. We don't think we're better than you, we just want to be away from you." (Laughter)
Indeed, most white people in Whitopia are neither white supremacists or white separatists; in fact, they're not there for explicitly racial reasons at all. Rather, they emigrate there for friendliness, comfort, security, safety -- reasons that they implicitly associate to whiteness in itself.
Next stop was Georgia. In Georgia, I stayed in an exurb north of Atlanta. In Utah, I found poker; in Idaho, I found guns; in Georgia, I found God. (Laughter) The way that I immersed myself in this Whitopia was to become active at First Redeemer Church, a megachurch that's so huge that it has golf carts to escort the congregants around its many parking lots on campus. I was active in the youth ministry. And for me, personally, I was more comfortable in this Whitopia than say, in a Colorado, or an Idaho, or even a suburban Boston. That is because [there], in Georgia, white people and black people are more historically familiar to one another. I was less exotic in this Whitopia. (Laughter)
But what does it all mean? Whitopian dreaming, Whitopia migration, is a push-pull phenomenon, full of alarming pushes and alluring pulls, and Whitopia operates at the level of conscious and unconscious bias. It's possible for people to be in Whitopia not for racist reasons, though it has racist outcomes. Many Whitopians feel pushed by illegals, social welfare abuse, minorities, density, crowded schools. Many Whitopians feel pulled by merit, freedom, the allure of privatism -- privatized places, privatized people, privatized things. And I learned in Whitopia how a country can have racism without racists.
Many of my smug urban liberal friends couldn't believe I would go on such a venture. The reality is that many white Americans are affable and kind. Interpersonal race relations -- how we treat each other as human beings -- are vastly better than in my parents' generation. Can you imagine me going to Whitopia 40 years ago? What a journey that would have been. (Laughter) And yet, some things haven't changed. America is as residentially and educationally segregated today as it was in 1970.
As Americans, we often find ways to cook for each other, to dance with each other, to host with each other, but why can't that translate into how we treat each other as communities? It's a devastating irony, how we have gone forward as individuals, and backwards as communities.
One of the Whitopian outlooks that really hit me was a proverbial saying: "One black man is a delightful dinner guest; 50 black men is a ghetto."
One of the big contexts animating my Whitopian journey was the year 2042. By 2042, white people will no longer be the American majority. As such, will there be more Whitopias? In looking at this, the danger of Whitopia is that the more segregation we have, the less we can look at and confront conscious and unconscious bias.
I ventured on my two-year, 27,000 mile journey to learn where, why, and how white people are fleeing, but I didn't expect to have so much fun on my journey. (Laughter) I didn't expect to learn so much about myself. I don't expect I'll be living in a Whitopia -- or a Blacktopia, for that matter. I do plan to continue golfing every chance I get. (Laughter) And I'll just have to leave the guns and megachurches back in Whitopia.
Thank you.
(Applause)
|
Рич Бенжамин: Моё путешествие по самым «белым» городам Америки
TED Talk Subtitles and Transcript: В то время как Америка становится всё более и более мультикультурной, Рич Бенжамин заметил феномен: некоторые сообщества на самом деле теряют своё разнообразие. Итак, он взял карту, нашёл самые «белые» города в США и отправился туда пожить. В этом весёлом, честном и человечном монологе он делится тем, что узнал, будучи чернокожим в «Уайтопии».
Представьте место, где соседи приветствуют ваших детей по имени, место с великолепными видами, место всего в двадцати минутах езды от водоёма, где вы можете покататься на своей яхте. Соблазнительное место, не так ли?
Я там не живу. (Смех) Но за два года я совершил путешествие длиной в 43 000 км по самым быстрорастущим и самым «белым» округам Америки.
Что такое «Уайтопия»? [Англ. white — белый] Я определяю «Уайтопию» по трём признакам. Первый: «Уайтопия» показала как минимум 6%-ный прирост населения с 2000 года. Второй: основную часть этого прироста составляют белые мигранты. И третий: «Уайтопия» обладает непередаваемым очарованием, приятным видом и ощущениями, à je Ne sais quoi. [Франц. — «Я не знаю»] (Смех)
Чтобы понять, как и почему «Уайтопии» существуют, я погрузил себя на несколько месяцев в три из них: первая — Сент-Джордж, Юта, вторая — Кёр-д’Ален, Айдахо, и третья — округ Форсайт, Джорджия.
Первая остановка, Сент-Джордж — прекрасный город красных горных пейзажей. В 1850-х Бригам Янг направил семьи в Сент-Джордж, чтобы выращивать хлопок из-за сухого, засушливого климата. Это место назвали Диксилендом Юты, и это имя прилипло до сегодняшнего дня. К каждой поездке в «Уайтопию» я отнёсся, как антрополог. Я составил подробные таблицы, куда занёс всех влиятельных людей сообщества, тех, с кем должен был познакомиться, места, где должен был побывать, и я с удовольствием окунулся в эти сообщества. Я посетил комиссии по районированию, я посетил клубы демократов и клубы республиканцев. Я проводил ночи за покером. В Сент-Джордже я арендовал дом в Энтраде, одном из самых дорогих закрытых коттеджных посёлков города. Мне не нужны были мотели и хостелы. Я находился в «Уайтопии» как житель, не как гость.
Я арендовал этот дом по телефону. (Смех) (Аплодисменты)
Гольф — идеальный символ притягательности «Уайтопии». Когда я только начал своё путешествие, я никогда не держал в руках клюшку для гольфа. Когда оно подошло к концу, я играл в гольф минимум трижды в неделю. (Смех)
Гольф cближает. Лучшие интервью в этой поездке я взял на поле для гольфа. Один венчурный капиталист, для примера, пригласил меня в свой частный гольф-клуб, где не было членов, принадлежащик к меньшинствам.
Я также ходил рыбачить. (Смех) Поскольку я никогда не рыбачил, этому парню пришлось научить меня, как забросить удочку и какую приманку использовать.
Я также играл в покер каждые выходные. Это был техасский холдем со вступительным взносом в 10 долларов. Мои партнёры по покеру могли блефовать, говоря о картах, которые они разыгрывали, но они не блефовали, рассказывая о своих социальных убеждениях. Самые прямолинейные, беззастенчивые разговоры во время моего путешествия случались именно за покерным столом.
Я необычайный затейник: люблю готовить, провёл множество званых ужинов, и меня приглашали в ответ — на ужины, на пикники, на вечеринки у бассейна и на дни рождения.
Но были не только развлечения. Иммиграция оказалась большой проблемой в этой «Уайтопии». Гражданский совет Сент-Джорджа по нелегальной иммиграции регулярно и активно проводил протесты против иммиграции, и я увидел, насколько горячими могут стать споры на эту тему. Тогда это был анонс в реальном времени, сейчас это началось.
Следующая остановка: «Почти в Раю», домик, арендованный мной в Кёр-д’Ален, в живописном регионе Айдахский выступ. Я арендовал это место так же — по телефону. (Смех)
В книге «Тысяча мест, которые нужно увидеть перед смертью» есть Кёр-д’Ален — это рай для охотников, любителей лодочных прогулок и рыбаков.
Приобретённые навыки игры в гольф пригодились мне в Кёр-д’Ален. Я играл с отставными полицейскими из Лос-Анджелеса. В 1993 году около 11 000 полицейских с семьями после расовых беспорядков в городе бежали из Лос-Анджелеса в Северный Айдахо, где они основали диаспору. Учитывая консерватизм полицейских, не сюрприз, что в Северном Айдахо сильный культ огнестрельного оружия. В Северном Айдахо больше оружейных магазинов, чем автозаправок. Итак, что делает местный житель, чтоб соответствовать окружению? Я вступил в оружейный клуб. Когда я арендовал пистолет, джентльмен за прилавком был невероятно учтив и приятен, пока я не показал ему свои нью-йоркские водительские права. В тот момент он занервничал. Оказалось, я не так уж плохо стреляю, как думал до этого.
В Северном Айдахо я узнал о своеобразной паранойе, которая может возникнуть в обществе при таком количестве оружия и полицейских.
В Северном Айдахо, в своём красном пикапе, я держал блокнот. Я насчитал больше флагов Конфедерации, чем афроамериканцев, судя по записям. В Северном Айдахо я видел флаг Конфедерации на брелках, аксессуарах для мобильников и на автомобилях.
В семи минутах езды от моего уединённого домика на озере находилось Объединение арийских наций, группа сторонников идеологии превосходства белых. Американская Церковь Обетований, религиозный союзник Арийских наций, как раз организовала свой трёхдневный слёт во время моего пребывания. И я решил наведаться к ним без приглашения. (Смех) Я — единственный журналист-неариец, сделавший это, насколько мне известно. (Смех) Среди многих памятных эпизодов этого события... (Смех) ...был момент, когда Эйб, ариец, попытался снискать моё расположение. Он хлопнул меня по колену и сказал: «Эй, Рич, я просто хочу, чтобы ты знал. Мы не сторонники превосходства белых. Мы — белые сепаратисты. Мы не считаем себя лучше вас, мы просто хотим быть от вас подальше». (Смех)
Действительно, большинство белых людей в «Уайтопии» не белые супремаcисты и не белые сепаратисты. В сущности, они оказались там совсем не по расовым причинам. Наоборот, они переезжают туда в поисках дружелюбия, комфорта, безопасности, надёжности — всех тех вещей, которые в их подсознании ассоциируются с белым цветом.
Следующая остановка была в Джорджии. В Джорджии я остановился в пригороде к северу от Атланты. В Юте я нашёл покер, в Айдахо я нашёл оружие, в Джорджии я нашёл Бога. (Смех) В эту «Уайтопию» я погрузился, став активистом в Первой Церкви Спасителя, мегацеркви, настолько огромной, что использует гольф-мобили, чтобы развозить прихожан к парковочным местам церковного комплекса. Я был активистом среди молодых миссионеров. И мне лично было комфортнее в этой «Уайтопии», чем, скажем, в Колорадо, или Айдахо, или даже в пригороде Бостона. Поскольку здесь, в Джорджии, белые и чёрные люди исторически более близки друг к другу. Я не был такой экзотикой в этой «Уайтопии». (Смех)
Но что это всё значит? Мечты «Уайтопии», миграция «Уайтопии» — это явление «тяни-толкай», полное тревожных толчков и заманчивых притяжений, и «Уайтопия» существует на уровне сознательного и несознательного предубеждения. Люди могут выбирать жизнь в «Уайтопии» не из расистских убеждений, хотя всё заканчивается расизмом. Многие жители «Уайтопии» чувствуют себя ущемлёнными из-за нелегалов, злоупотреблений с социальными пособиями, из-за меньшинств и переполненных школ. Многих притягивают достоинство, свобода, очарование приватности — приватных мест, людей, вещей. И я узнал в «Уайтопии», как страна может быть расистской без расистов.
Многие из моих самодовольных либеральных друзей в городе не могли поверить, что я отважусь на такую авантюру. В реальности большинство белых американцев приветливы и добры. Межличностные расовые отношения — то, как мы вёдем себя с другими людьми, — сейчас значительно лучше, чем были во время поколения моих родителей. Можете ли вы представить меня в «Уайтопии» 40 лет назад? Вот это было бы путешествие! (Смех) Но всё же кое-что осталось прежним. Америка сегодня всё так же сегрегирована по месту жительства и уровню образования, как это было в 1970 году.
Будучи американцами, мы часто вместе готовим, танцуем вместе, приглашаем друг друга в гости, но почему мы не можем делать это точно так же в качестве сообществ? Безжалостная ирония в том, что мы продвинулись вперёд как личности и назад — как сообщества людей.
Одним из проявлений картины мира «Уайтопии», поразившим меня, стала поговорка: «Один чернокожий — очаровательный гость к ужину, 50 чернокожих — это уже гетто».
Важным моментом, вдохновившим меня на это путешествие, стал 2042 год. К 2042 году белые больше не будут большинством в Америке. Значит ли это, что будет больше «Уайтопий»? Здесь важно понимать, что опасность «Уайтопии» в том, что чем больше мы сегрегируемся, тем меньше мы видим и реже боремся с сознательным и неосознанным предубеждением.
Я решился на двухлетнее путешествие длиной в 43 500 км, чтобы узнать, куда, почему и как бегут белые американцы, но я не ожидал, что получу от этого путешествия столько удовольствия. (Смех) Я не ожидал узнать так много о себе. Я не жду, что буду жить в «Уайтопии», или «Блэктопии», если на то пошло. [Англ. black — чёрный] Но я продолжу играть в гольф при любой возможности. (Смех) А оружие и мегацеркви я оставлю в «Уайтопии».
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Aimee Mullins: The opportunity of adversity\nTED Talk Subtitles and Transcript: The thesaurus might equate \"disabled\" with synonyms like \"useless\" and \"mutilated,\" but ground-breaking runner Aimee Mullins is out to redefine the word. Defying these associations, she shows how adversity -- in her case, being born without shinbones -- actually opens the door for human potential.\nI'd like to share with you a discovery that I made a few months ago while writing an article for Italian Wired. I always keep my thesaurus handy whenever I'm writing anything, but I'd already finished editing the piece, and I realized that I had never once in my life looked up the word \"disabled\" to see what I'd find.\nLet me read you the entry. \"Disabled, adjective: crippled, helpless, useless, wrecked, stalled, maimed, wounded, mangled, lame, mutilated, run-down, worn-out, weakened, impotent, castrated, paralyzed, handicapped, senile, decrepit, laid-up, done-up, done-for, done-in cracked-up, counted-out; see also hurt, useless and weak. Antonyms, healthy, strong, capable.\" I was reading this list out loud to a friend and at first was laughing, it was so ludicrous, but I'd just gotten past \"mangled,\" and my voice broke, and I had to stop and collect myself from the emotional shock and impact that the assault from these words unleashed.\nYou know, of course, this is my raggedy old thesaurus so I'm thinking this must be an ancient print date, right? But, in fact, the print date was the early 1980s, when I would have been starting primary school and forming an understanding of myself outside the family unit and as related to the other kids and the world around me. And, needless to say, thank God I wasn't using a thesaurus back then. I mean, from this entry, it would seem that I was born into a world that perceived someone like me to have nothing positive whatsoever going for them, when in fact, today I'm celebrated for the opportunities and adventures my life has procured.\nSo, I immediately went to look up the 2009 online edition, expecting to find a revision worth noting. Here's the updated version of this entry. Unfortunately, it's not much better. I find the last two words under \"Near Antonyms,\" particularly unsettling: \"whole\" and \"wholesome.\"\nSo, it's not just about the words. It's what we believe about people when we name them with these words. It's about the values behind the words, and how we construct those values. Our language affects our thinking and how we view the world and how we view other people. In fact, many ancient societies, including the Greeks and the Romans, believed that to utter a curse verbally was so powerful, because to say the thing out loud brought it into existence. So, what reality do we want to call into existence: a person who is limited, or a person who's empowered? By casually doing something as simple as naming a person, a child, we might be putting lids and casting shadows on their power. Wouldn't we want to open doors for them instead?\nOne such person who opened doors for me was my childhood doctor at the A.I. duPont Institute in Wilmington, Delaware. His name was Dr. Pizzutillo, an Italian American, whose name, apparently, was too difficult for most Americans to pronounce, so he went by Dr. P. And Dr. P always wore really colorful bow ties and had the very perfect disposition to work with children.\nI loved almost everything about my time spent at this hospital, with the exception of my physical therapy sessions. I had to do what seemed like innumerable repetitions of exercises with these thick, elastic bands -- different colors, you know -- to help build up my leg muscles, and I hated these bands more than anything -- I hated them, had names for them. I hated them. And, you know, I was already bargaining, as a five year-old child, with Dr. P to try to get out of doing these exercises, unsuccessfully, of course. And, one day, he came in to my session -- exhaustive and unforgiving, these sessions -- and he said to me, \"Wow. Aimee, you are such a strong and powerful little girl, I think you're going to break one of those bands. When you do break it, I'm going to give you a hundred bucks.\"\nNow, of course, this was a simple ploy on Dr. P's part to get me to do the exercises I didn't want to do before the prospect of being the richest five-year-old in the second floor ward, but what he effectively did for me was reshape an awful daily occurrence into a new and promising experience for me. And I have to wonder today to what extent his vision and his declaration of me as a strong and powerful little girl shaped my own view of myself as an inherently strong, powerful and athletic person well into the future.\nThis is an example of how adults in positions of power can ignite the power of a child. But, in the previous instances of those thesaurus entries, our language isn't allowing us to evolve into the reality that we would all want, the possibility of an individual to see themselves as capable. Our language hasn't caught up with the changes in our society, many of which have been brought about by technology. Certainly, from a medical standpoint, my legs, laser surgery for vision impairment, titanium knees and hip replacements for aging bodies that are allowing people to more fully engage with their abilities, and move beyond the limits that nature has imposed on them -- not to mention social networking platforms allow people to self-identify, to claim their own descriptions of themselves, so they can go align with global groups of their own choosing. So, perhaps technology is revealing more clearly to us now what has always been a truth: that everyone has something rare and powerful to offer our society, and that the human ability to adapt is our greatest asset.\nThe human ability to adapt, it's an interesting thing, because people have continually wanted to talk to me about overcoming adversity, and I'm going to make an admission: This phrase never sat right with me, and I always felt uneasy trying to answer people's questions about it, and I think I'm starting to figure out why. Implicit in this phrase of \"overcoming adversity\" is the idea that success, or happiness, is about emerging on the other side of a challenging experience unscathed or unmarked by the experience, as if my successes in life have come about from an ability to sidestep or circumnavigate the presumed pitfalls of a life with prosthetics, or what other people perceive as my disability. But, in fact, we are changed. We are marked, of course, by a challenge, whether physically, emotionally or both. And I'm going to suggest that this is a good thing. Adversity isn't an obstacle that we need to get around in order to resume living our life. It's part of our life. And I tend to think of it like my shadow. Sometimes I see a lot of it, sometimes there's very little, but it's always with me. And, certainly, I'm not trying to diminish the impact, the weight, of a person's struggle.\nThere is adversity and challenge in life, and it's all very real and relative to every single person, but the question isn't whether or not you're going to meet adversity, but how you're going to meet it. So, our responsibility is not simply shielding those we care for from adversity, but preparing them to meet it well. And we do a disservice to our kids when we make them feel that they're not equipped to adapt. There's an important difference and distinction between the objective medical fact of my being an amputee and the subjective societal opinion of whether or not I'm disabled. And, truthfully, the only real and consistent disability I've had to confront is the world ever thinking that I could be described by those definitions.\nIn our desire to protect those we care about by giving them the cold, hard truth about their medical prognosis, or, indeed, a prognosis on the expected quality of their life, we have to make sure that we don't put the first brick in a wall that will actually disable someone. Perhaps the existing model of only looking at what is broken in you and how do we fix it, serves to be more disabling to the individual than the pathology itself.\nBy not treating the wholeness of a person, by not acknowledging their potency, we are creating another ill on top of whatever natural struggle they might have. We are effectively grading someone's worth to our community. So we need to see through the pathology and into the range of human capability. And, most importantly, there's a partnership between those perceived deficiencies and our greatest creative ability. So it's not about devaluing, or negating, these more trying times as something we want to avoid or sweep under the rug, but instead to find those opportunities wrapped in the adversity. So maybe the idea I want to put out there is not so much overcoming adversity as it is opening ourselves up to it, embracing it, grappling with it, to use a wrestling term, maybe even dancing with it. And, perhaps, if we see adversity as natural, consistent and useful, we're less burdened by the presence of it.\nThis year we celebrate the 200th birthday of Charles Darwin, and it was 150 years ago, when writing about evolution, that Darwin illustrated, I think, a truth about the human character. To paraphrase: It's not the strongest of the species that survives, nor is it the most intelligent that survives; it is the one that is most adaptable to change. Conflict is the genesis of creation. From Darwin's work, amongst others, we can recognize that the human ability to survive and flourish is driven by the struggle of the human spirit through conflict into transformation. So, again, transformation, adaptation, is our greatest human skill. And, perhaps, until we're tested, we don't know what we're made of. Maybe that's what adversity gives us: a sense of self, a sense of our own power. So, we can give ourselves a gift. We can re-imagine adversity as something more than just tough times. Maybe we can see it as change. Adversity is just change that we haven't adapted ourselves to yet.\nI think the greatest adversity that we've created for ourselves is this idea of normalcy. Now, who's normal? There's no normal. There's common, there's typical. There's no normal, and would you want to meet that poor, beige person if they existed? (Laughter) I don't think so. If we can change this paradigm from one of achieving normalcy to one of possibility -- or potency, to be even a little bit more dangerous -- we can release the power of so many more children, and invite them to engage their rare and valuable abilities with the community.\nAnthropologists tell us that the one thing we as humans have always required of our community members is to be of use, to be able to contribute. There's evidence that Neanderthals, 60,000 years ago, carried their elderly and those with serious physical injury, and perhaps it's because the life experience of survival of these people proved of value to the community. They didn't view these people as broken and useless; they were seen as rare and valuable.\nA few years ago, I was in a food market in the town where I grew up in that red zone in northeastern Pennsylvania, and I was standing over a bushel of tomatoes. It was summertime: I had shorts on. I hear this guy, his voice behind me say, \"Well, if it isn't Aimee Mullins.\" And I turn around, and it's this older man. I have no idea who he is.\nAnd I said, \"I'm sorry, sir, have we met? I don't remember meeting you.\"\nHe said, \"Well, you wouldn't remember meeting me. I mean, when we met I was delivering you from your mother's womb.\" (Laughter) Oh, that guy. And, but of course, actually, it did click.\nThis man was Dr. Kean, a man that I had only known about through my mother's stories of that day, because, of course, typical fashion, I arrived late for my birthday by two weeks. And so my mother's prenatal physician had gone on vacation, so the man who delivered me was a complete stranger to my parents. And, because I was born without the fibula bones, and had feet turned in, and a few toes in this foot and a few toes in that, he had to be the bearer -- this stranger had to be the bearer of bad news.\nHe said to me, \"I had to give this prognosis to your parents that you would never walk, and you would never have the kind of mobility that other kids have or any kind of life of independence, and you've been making liar out of me ever since.\" (Laughter) (Applause)\nThe extraordinary thing is that he said he had saved newspaper clippings throughout my whole childhood, whether winning a second grade spelling bee, marching with the Girl Scouts, you know, the Halloween parade, winning my college scholarship, or any of my sports victories, and he was using it, and integrating it into teaching resident students, med students from Hahnemann Medical School and Hershey Medical School. And he called this part of the course the X Factor, the potential of the human will. No prognosis can account for how powerful this could be as a determinant in the quality of someone's life. And Dr. Kean went on to tell me, he said, \"In my experience, unless repeatedly told otherwise, and even if given a modicum of support, if left to their own devices, a child will achieve.\"\nSee, Dr. Kean made that shift in thinking. He understood that there's a difference between the medical condition and what someone might do with it. And there's been a shift in my thinking over time, in that, if you had asked me at 15 years old, if I would have traded prosthetics for flesh-and-bone legs, I wouldn't have hesitated for a second. I aspired to that kind of normalcy back then. But if you ask me today, I'm not so sure. And it's because of the experiences I've had with them, not in spite of the experiences I've had with them. And perhaps this shift in me has happened because I've been exposed to more people who have opened doors for me than those who have put lids and cast shadows on me.\nSee, all you really need is one person to show you the epiphany of your own power, and you're off. If you can hand somebody the key to their own power -- the human spirit is so receptive -- if you can do that and open a door for someone at a crucial moment, you are educating them in the best sense. You're teaching them to open doors for themselves. In fact, the exact meaning of the word \"educate\" comes from the root word \"educe.\" It means \"to bring forth what is within, to bring out potential.\" So again, which potential do we want to bring out?\nThere was a case study done in 1960s Britain, when they were moving from grammar schools to comprehensive schools. It's called the streaming trials. We call it \"tracking\" here in the States. It's separating students from A, B, C, D and so on. And the \"A students\" get the tougher curriculum, the best teachers, etc. Well, they took, over a three-month period, D-level students, gave them A's, told them they were \"A's,\" told them they were bright, and at the end of this three-month period, they were performing at A-level.\nAnd, of course, the heartbreaking, flip side of this study, is that they took the \"A students\" and told them they were \"D's.\" And that's what happened at the end of that three-month period. Those who were still around in school, besides the people who had dropped out. A crucial part of this case study was that the teachers were duped too. The teachers didn't know a switch had been made. They were simply told, \"These are the 'A-students,' these are the 'D-students.'\" And that's how they went about teaching them and treating them.\nSo, I think that the only true disability is a crushed spirit, a spirit that's been crushed doesn't have hope, it doesn't see beauty, it no longer has our natural, childlike curiosity and our innate ability to imagine. If instead, we can bolster a human spirit to keep hope, to see beauty in themselves and others, to be curious and imaginative, then we are truly using our power well. When a spirit has those qualities, we are able to create new realities and new ways of being.\nI'd like to leave you with a poem by a fourteenth-century Persian poet named Hafiz that my friend, Jacques Dembois told me about, and the poem is called \"The God Who Only Knows Four Words\": \"Every child has known God, not the God of names, not the God of don'ts, but the God who only knows four words and keeps repeating them, saying, 'Come dance with me. Come, dance with me. Come, dance with me.'\"\nThank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эйми Муллинз: Благоприятные возможности неблагоприятных обстоятельств.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Толковый словарь даёт для слова «нетрудоспособный» синонимы типа «бесполезный» и «изуродованный», но рекордсменка по бегу Эйми Муллинз готова пересмотреть определение. Отвергая общепринятые ассоциации, она показывает, как неблагоприятные обстоятельства – для неё это было родиться без берцовых костей – фактически могут раскрыть человеческий потенциал.\nЯ хотела бы поделиться с вами открытием, которое я сделала несколько месяцев назад, во время работы над статьёй для журнала Italian Wired. Когда я пишу, у меня всегда под рукой словарь синонимов и ассоциаций. Я уже заканчивала просмотр последнего варианта, как вдруг подумала, что я ни разу в жизни не поинтересовалась, как словарь определяет слово «нетрудоспособный».\nЗачитываю из словаря ассоциаций: «Нетрудоспособный (прилагательное) – покалеченный, беспомощный, бесполезный, разбитый, застопоренный, изуродованный, раненный, изуродованный, хромой, изувеченный, истощённый, измученный, ослабленный, немощный, выхолощенный, парализованный, неполноценный, слабоумный, дряхлый, лежачий, утомлённый, обречённый, измождённый, разбитый, выбывший; смотри также: больной, бесполезный, слабый. Антонимы: здоровый, сильный, способный». Я зачитывала подруге этот список вслух и, по началу, смеялась – настолько это было нелепо. Но когда я дошла до «изуродованный», мой голос упал, и я вынуждена была остановиться, чтобы оправиться от эмоционального шока и удара, вызванного шквалом таких слов.\n«Так это ведь мой истрёпанный старый словарь.» Я начинаю подозревать, что всё дело в слишком старой дате издания. Однако, издание было начала 80-х годов. Как раз тот период, когда я пошла в школу и я начинала видеть себя глазами окружающих за пределами нашей семьи, глазами других детей, окружающего мира. Не стоит и говорить, что я благодарна Богу, что я не пользовалась тогда словарём. Ведь, исходя их этого списка, я могла бы подумать, что родилась в мире, который не имеет для таких, как я, ни одного позитивного термина. А ведь сегодня меня фактически чествуют за успехи и события, которые мне принесла моя жизнь.\nПоэтому я немедленно открыла онлайновое издание 2009 года, ожидая увидеть достойную редакцию. Вот обновлённая редакция этого слова. К сожалению, не намного лучше. Меня особенно беспокоят последние два слова под рубрикой «Близкие антонимы»: «целостный» и «порядочный».\nЗначит, дело не просто в словах, а в том, что ожидается от человека, которого называют этими словами. Дело – в ценностях, скрытых за словами и в том, как создаются эти ценности. Язык влияет на наше мышление и восприятие мира, на наше восприятие окружающих. Люди древности, включая греков и римлян, верили в большую силу высказанного проклятия, потому что сказать что-то вслух – значит вызвать это к жизни. А тогда вопрос: какую реальность мы хотим вызвать к жизни – человека ограниченного или полномочного? Без особых раздумий, просто дав имя человеку, ребёнку, можно ограничить и опутать его силы. Не хотим ли мы вместо этого открыть ему двери?\nОдин из тех, кто открыл двери мне, был мой детский врач из Института Дюпона города Уилмингтон, штат Делавэр. Его имя – г-н Пиццутилло. Американец итальянского происхождения, чьё имя, по-видимому, для большинства американцев было слишком трудно произносить, звался просто Доктор Пи. Доктор Пи всегда носил очень красочные бабочки и всегда был исключительно расположен работать с детьми.\nПочти всё, что было связано с моим пребыванием в этой больнице, я обожала, за исключением уроков физической терапии. Мне приходилось делать, казалось бесконечную, серию упражнений с разноцветными толстыми резиновыми лентами для укрепления мускулов на ногах. Я ненавидела эти резиновые ленты больше всего на свете. Я их ненавидела, я их обзывала, чем могла. И, несмотря на 5-летний возраст, я уже торговалась, конечно же, безуспешно, с доктором Пи о том, чтобы он не назначал мне упражнения. И вот однажды он заходит во время занятий – какие это были изнуряющие и беспощадные занятия! – и говорит: «Вот это да! Эйми, да ведь ты такая сильная, энергичная девочка, что я боюсь, ты возьмёшь и порвёшь одну из лент. Если и в самом деле ты сможешь порвать, я дам тебе 100 долларов».\nКонечно же, со стороны доктора Пи это была простая уловка, чтобы я, делая ненавистные мне упражнения, имела соблазнительную перспективу стать самым богатым 5-летним ребёнком среди палат второго этажа. Но этим самым он фактически превратил ужасную ежедневную рутину в новое и многообещающее для меня увлечение. И сегодня я думаю, насколько его видение меня и заявление, что я сильная и энергичная девочка, сформировало надолго вперёд моё восприятие самой себя, как от природы сильной, энергичной, атлетической девушки.\nВот пример того, как взрослые, используя своё влияние, могут зажечь энергию в ребёнке. Однако в показанных мною словарных примерах язык не позволяет нам превратить в реальность то, что мы все хотели бы: дать человеку возможность почувствовать свои способности. Язык не поспевает за изменениями в нашем обществе, многие из которых вызваны развитием техники. Конечно, с точки зрения достижений медицины, мои ноги, лазерная операция улучшения зрения, коленная чашечка из титана, замена бедра стареющего организма – всё это даёт возможность, используя способности человека, более полно вывести его деятельность за пределы, налагаемые на него природой, не говоря уже о системе социальных сетей (social networking), которые позволяют человеку самому определить себя, настаивать на собственном описании себя и присоединяться к глобальным группам по собственному выбору. Значит, в настоящее время техника раскрывает нам то, что всегда оставалось истиной: что у каждого есть что-то редкое и сильное, представляющее интерес для нашего общества, и что нашим важнейшим достоянием является человеческая способность к адаптации.\nЭта человеческая способность к адаптации – очень интересная штука, потому что окружающие постоянно хотели говорить со мной о преодолении неблагоприятных обстоятельств, и тут я должна сделать признание. Мне никогда это выражение не нравилось, мне всегда было неловко, когда я пыталась отвечать на вопросы по этому поводу, и теперь, мне кажется, я понимаю отчего. В выражении «преодолеть неблагоприятные обстоятельства» скрыто присутствует мысль об успехе и счастье, о преодолении трудного периода целым и невредимым так, чтобы неблагоприятные обстоятельства не оставили следа. Как если мой успех в жизни зиждется на моей способности обойти или уклониться от естественных опасностей протезной жизни, или от других предполагаемых причин моей нетрудоспособности. На самом же деле, мы изменяемся. Трудные обстоятельства, безусловно, оставляют следы – физические, эмоциональные, а то и оба. И я утверждаю, что это – хорошо. Неблагоприятные обстоятельства – это не помеха, которую надо обойти стороной, чтобы восстановить нормальную жизнь. Это – часть нашей жизни. Я воспринимаю эти обстоятельства, как собственную тень. Иногда я вижу, что она длинная, иногда, что совсем короткая, но она всегда со мной. Я не пытаюсь, конечно же, умалить тяжесть борьбы с обстоятельствами и её эффект.\nЖизнь полна неблагоприятных обстоятельств, и в каждом случае они весьма реальны и конкретны. Вопрос не в том, встретитесь ли вы с неблагоприятными обстоятельствами, а в том, как вы с ними встретитесь. Значит, наша ответственность перед близким человеком не в том, чтобы его просто уберечь, а в том, чтобы подготовить его к достойному ответу на обстоятельства. Мы оказываем плохую услугу детям, если внушаем им чувство неподготовленности к адаптациям. Есть большое и важное различие между объективным медицинским фактом того, что мои ноги ампутированы, и субъективным мнением общества о том, что я неполноценный человек. Честно говоря, единственная реальная и стойкая неполноценность, с которой я сталкиваюсь, состоит в том, что люди продолжают думать и говорить обо мне в терминах, которые я вам показала.\nПри всём желании защитить близкого человека, мы обязаны, вместе с сообщением ему холодной и жестокой правды медицинского прогноза, а то и прогноза о характере его дальнейшей жизни, мы обязаны позаботиться о том, чтобы тем самым не положить первый кирпич в стену, которая сделает его действительно неполноценным. Возможно, обычные действия – установить нефункционирующий орган и попытаться исправить его – больше способствуют неполноценности человека, чем сама болезнь или травма.\nПренебрежением целостностью человека, игнорированием заложенного в нём потенциала, создаётся ещё один нездоровый очаг сверх того естественного препятствия, с которым ему приходится бороться. Тем самым, в сущности, выносится оценка ценности человека для сообщества. А потому нам необходимо смотреть глубже, чем болезнь или травма, и увидеть весь спектр человеческих возможностей. Самое главное. Есть согласованная связь между нашими так называемыми дефектами и недостатками и нашими величайшими творческими способностями. Значит, речь должна идти не о том, что надо списать, отрицать, или стыдливо скрывать трудности, а о том, что надо выискивать новые возможности, скрытые внутри неблагоприятных обстоятельств. Попытаюсь точнее выразить свою мысль: неблагоприятные обстоятельства не столько надо преодолевать, сколько раскрыться им наперекор, обхватить их, сцепиться с ними, пользуясь борцовским термином, может даже потанцевать с ними. Если мы станем смотреть на неблагоприятные обстоятельства как на естественный, устойчивый и полезный ход событий, возможно, они не будут так на нас давить.\nВ этом году празднуется 200-летие со дня рождения Чарльза Дарвина, который 150 лет назад в своих трудах по эволюции раскрыл, я думаю, истину о человеческом характере. Если перефразировать его, то выживает не сильнейший, и не умнейший, а имеющий наилучшие способности адаптироваться. Конфликт – зарождение созидания. Благодаря Дарвину и другим исследователям мы знаем, что человеческая способность выживать и процветать движется борьбой человеческого духа через конфликт к трансформации. Значит, опять-таки, трансформация, адаптация – наши величайшие человеческие способности. И, возможно, пока не проверишь на прочность, не узнаешь, из чего человек сделан. Может, именно это и дают нам неблагоприятные обстоятельства: чувство самого себя, чувство собственной силы. Тогда давайте сделаем себе подарок. Пересмотрим подход и будем считать неблагоприятные обстоятельства нечто большим, чем просто трудным периодом. Можно рассматривать их, как перемену. Неблагоприятные обстоятельства – это перемена, к которой мы ещё не подготовлены.\nЯ считаю, что самое неблагоприятное обстоятельство, которое мы создали сами себе – это понятие «нормального» человека. Спрашивается, кто «нормальный»? Нормальных людей нет. Есть обычные люди. Есть типичные. Нормальных нет. А если и есть такой средненький человечек, хотели бы вы с ним познакомиться? (Смех) Не думаю. Если отойти от стандартной ориентации на нормальность к раскрытию возможностей и потенциала, даже если это несколько опасно, то удастся высвободить энергию намного большего числа детей, и привлечь их редкие и ценные качества на пользу сообществу.\nАнтропология установила, что человек всегда требовал от членов сообщества одну вещь – быть полезными, быть способными сделать вклад в сообщество. Исследования подтверждают, что 60 тысяч лет назад неандертальцы носили на себе престарелых и калек. Возможно, оттого, что приобретённый этими людьми опыт выживания был ценным для сообщества, они не считались сломленными и бесполезными, и на них смотрели как на редкость и ценность.\nПару лет назад я была на рынке в городке, где я родилась, в красной зоне на северо-востоке Пенсильвании. Стою, выбираю помидоры. Лето. Я в шортах. Тут слышу сзади голос: «Да это не иначе, как Эйми Муллинз!» Поворачиваюсь, вижу престарелого человека. Без понятия, кто он.\nГоворю: «Простите, сэр, мы с вами знакомы? Я что-то не припоминаю…»\nА он мне: «А вы и не можете помнить меня. Потому что мы встретились, когда я принимал роды у вашей мамочки». (Смех) Ах, это он! А потом, конечно, в мозгу сработала связь:\nэто тот самый доктор Кин, о котором я слышала по рассказам моей мамы о том самом дне. Потому что с рождением я опоздала – ну что можно от меня ожидать? – на две недели, врач, которая вела мою маму, вышла в отпуск, так что, в конце концов, роды принимал совершенно незнакомый нам врач. А поскольку я родилась без малоберцовой кости, и ножки были ввёрнуты, и пара пальцев на каждой ноге, этот незнакомец должен был доставить печальную новость.\nОн мне говорит: «Я обязан был описать вашим родителям медицинский прогноз о том, что вы никогда не будете ходить, и что у вас никогда не будет степень свободы движений, как у других детей, и что вы не сможете вести сколь-нибудь независимую жизнь. Начиная с того времени, вы систематически доказывали, что я – лжец.» (Смех) (Аплодисменты)\nА вот что необычного он мне сообщил: всё время, пока я росла, он сохранял вырезки из газет, сообщавших о моей победе в соревновании по английскому языку во втором классе, об участии в мероприятиях девочек-скаутов, о параде на Хэллоуине, о стипендии на обучение в университете, обо всех моих спортивных победах, и он использовал это в процессе обучения студентов-медиков в медицинских школах Hahnemann и Hershey. Эту часть курса он назвал X-Factor [«Секрет Успеха»], потенциал силы воли. Мощность фактора Х и его влияние на качество жизни человека не в состоянии учесть никакой медицинский прогноз. И доктор Кин добавил: «Весь опыт моей работы говорит о том, что ребёнок может добиться всего, если только не твердить ему о невозможности, и если оказать ему просто минимальную поддержку.»\nОбратите внимание: доктор Кин пересмотрел свой подход. Он понял, что есть большая разница между самим медицинским фактом и тем, что человек может сделать, исходя из него. В моем подходе тоже с течением времени произошли изменения. Если, когда мне было 15 лет, меня спросили бы, готова ли я поменять протезы на ноги из плоти и кости, я не колебалась бы ни секунды. В то время я стремилась к той самой «нормальности». Спросите меня сегодня, и я вам скажу, что я не совсем уверена, хочу ли я этого. И это благодаря событиям, выпавшим на мою жизнь с протезами, а не невзирая на события, выпавшие на мою жизнь с протезами. Возможно, этот переход произошёл во мне оттого, что мне довелось встретить больше тех, кто открывали мне двери, чем тех, кто ставили мне ограничения и ставили меня в тень.\nВсё, что человеку нужно – это чтобы кто-то один помог бы озарить, показав собственную мощь, а дальше человек полетит сам. Если вы можете кому-то вручить ключ к его собственной энергии – ведь душа человека настолько восприимчива – и открыть кому-то дверь в критический для него момент, то это означает дать ему образование в лучшем смысле этого слова. Ведь тогда человек научится открывать себе двери сам. И вообще, точное значение слова образование [education] происходит от корня \"educe.\" Он означает «вызвать на поверхность заложенное внутри», «дать возможность раскрыть потенциал». А тогда спросим заново: какой потенциал хотим мы раскрыть?\nВ 1960-х годах в Великобритании провели исследование, связанное с переходом на новую систему образования. Там это называется «послойные испытания», у нас здесь, в США – «прослеживание». Учащиеся разделяются по успеваемости, после чего у отличников больше нагрузки, лучше учителя и т.д. Так вот, в качестве трёхмесячного эксперимента, группе троечников поставили пятёрки, сказали им, что они отличники и что они умные. Через три месяца они показывали отличные результаты, они стали получать пятёрки.\nСамое ужасное – оборотная сторона медали в этом же эксперименте: отличникам сказали, что они троечники. И вот что оказалось в конце трёх месяцев. С теми, кто ещё продолжал учёбу, потому некоторые бросили школу. Главное в этом эксперименте – учителей тоже оставили в неведении. Учителя не были в курсе того, что произошла замена. Им просто сказали, «вот – отличники, вот – троечники». И они обучали и относились к ним соответственно.\nТак вот, я думаю, что единственная настоящая неполноценность – это подавленный дух, сокрушённый дух не имеет надежды. Он не видит красоты. Он более не имеет той естественной, детской любознательности, той врожденной способности воображать. Если же, наоборот, поднять человеку дух, чтобы он имел надежду, видел красоту в себе и в других, был любознательным и полным воображения, то мы по-настоящему хорошо используем нашу силу. Если человек обладает этими качествами, то мы можем создавать новую реальность, новый способ существования.\nЯ хотела бы напоследок зачитать вам стихи персидского поэта 14-го века Хафиза, о котором мне рассказал мой друг Жак Дамбуа. Поэма называется «Бог, знающий лишь четыре слова». «Каждому ребёнку знаком Бог, не Бог имен, не Бог запретов, а Бог, знающий лишь четыре слова и повторяющий: потанцуй со мною вместе.» Так потанцуйте же со мною вместе.\nБлагодарю вас. (Аплодисменты)"
}
] |
Aimee Mullins: The opportunity of adversity
TED Talk Subtitles and Transcript: The thesaurus might equate "disabled" with synonyms like "useless" and "mutilated," but ground-breaking runner Aimee Mullins is out to redefine the word. Defying these associations, she shows how adversity -- in her case, being born without shinbones -- actually opens the door for human potential.
I'd like to share with you a discovery that I made a few months ago while writing an article for Italian Wired. I always keep my thesaurus handy whenever I'm writing anything, but I'd already finished editing the piece, and I realized that I had never once in my life looked up the word "disabled" to see what I'd find.
Let me read you the entry. "Disabled, adjective: crippled, helpless, useless, wrecked, stalled, maimed, wounded, mangled, lame, mutilated, run-down, worn-out, weakened, impotent, castrated, paralyzed, handicapped, senile, decrepit, laid-up, done-up, done-for, done-in cracked-up, counted-out; see also hurt, useless and weak. Antonyms, healthy, strong, capable." I was reading this list out loud to a friend and at first was laughing, it was so ludicrous, but I'd just gotten past "mangled," and my voice broke, and I had to stop and collect myself from the emotional shock and impact that the assault from these words unleashed.
You know, of course, this is my raggedy old thesaurus so I'm thinking this must be an ancient print date, right? But, in fact, the print date was the early 1980s, when I would have been starting primary school and forming an understanding of myself outside the family unit and as related to the other kids and the world around me. And, needless to say, thank God I wasn't using a thesaurus back then. I mean, from this entry, it would seem that I was born into a world that perceived someone like me to have nothing positive whatsoever going for them, when in fact, today I'm celebrated for the opportunities and adventures my life has procured.
So, I immediately went to look up the 2009 online edition, expecting to find a revision worth noting. Here's the updated version of this entry. Unfortunately, it's not much better. I find the last two words under "Near Antonyms," particularly unsettling: "whole" and "wholesome."
So, it's not just about the words. It's what we believe about people when we name them with these words. It's about the values behind the words, and how we construct those values. Our language affects our thinking and how we view the world and how we view other people. In fact, many ancient societies, including the Greeks and the Romans, believed that to utter a curse verbally was so powerful, because to say the thing out loud brought it into existence. So, what reality do we want to call into existence: a person who is limited, or a person who's empowered? By casually doing something as simple as naming a person, a child, we might be putting lids and casting shadows on their power. Wouldn't we want to open doors for them instead?
One such person who opened doors for me was my childhood doctor at the A.I. duPont Institute in Wilmington, Delaware. His name was Dr. Pizzutillo, an Italian American, whose name, apparently, was too difficult for most Americans to pronounce, so he went by Dr. P. And Dr. P always wore really colorful bow ties and had the very perfect disposition to work with children.
I loved almost everything about my time spent at this hospital, with the exception of my physical therapy sessions. I had to do what seemed like innumerable repetitions of exercises with these thick, elastic bands -- different colors, you know -- to help build up my leg muscles, and I hated these bands more than anything -- I hated them, had names for them. I hated them. And, you know, I was already bargaining, as a five year-old child, with Dr. P to try to get out of doing these exercises, unsuccessfully, of course. And, one day, he came in to my session -- exhaustive and unforgiving, these sessions -- and he said to me, "Wow. Aimee, you are such a strong and powerful little girl, I think you're going to break one of those bands. When you do break it, I'm going to give you a hundred bucks."
Now, of course, this was a simple ploy on Dr. P's part to get me to do the exercises I didn't want to do before the prospect of being the richest five-year-old in the second floor ward, but what he effectively did for me was reshape an awful daily occurrence into a new and promising experience for me. And I have to wonder today to what extent his vision and his declaration of me as a strong and powerful little girl shaped my own view of myself as an inherently strong, powerful and athletic person well into the future.
This is an example of how adults in positions of power can ignite the power of a child. But, in the previous instances of those thesaurus entries, our language isn't allowing us to evolve into the reality that we would all want, the possibility of an individual to see themselves as capable. Our language hasn't caught up with the changes in our society, many of which have been brought about by technology. Certainly, from a medical standpoint, my legs, laser surgery for vision impairment, titanium knees and hip replacements for aging bodies that are allowing people to more fully engage with their abilities, and move beyond the limits that nature has imposed on them -- not to mention social networking platforms allow people to self-identify, to claim their own descriptions of themselves, so they can go align with global groups of their own choosing. So, perhaps technology is revealing more clearly to us now what has always been a truth: that everyone has something rare and powerful to offer our society, and that the human ability to adapt is our greatest asset.
The human ability to adapt, it's an interesting thing, because people have continually wanted to talk to me about overcoming adversity, and I'm going to make an admission: This phrase never sat right with me, and I always felt uneasy trying to answer people's questions about it, and I think I'm starting to figure out why. Implicit in this phrase of "overcoming adversity" is the idea that success, or happiness, is about emerging on the other side of a challenging experience unscathed or unmarked by the experience, as if my successes in life have come about from an ability to sidestep or circumnavigate the presumed pitfalls of a life with prosthetics, or what other people perceive as my disability. But, in fact, we are changed. We are marked, of course, by a challenge, whether physically, emotionally or both. And I'm going to suggest that this is a good thing. Adversity isn't an obstacle that we need to get around in order to resume living our life. It's part of our life. And I tend to think of it like my shadow. Sometimes I see a lot of it, sometimes there's very little, but it's always with me. And, certainly, I'm not trying to diminish the impact, the weight, of a person's struggle.
There is adversity and challenge in life, and it's all very real and relative to every single person, but the question isn't whether or not you're going to meet adversity, but how you're going to meet it. So, our responsibility is not simply shielding those we care for from adversity, but preparing them to meet it well. And we do a disservice to our kids when we make them feel that they're not equipped to adapt. There's an important difference and distinction between the objective medical fact of my being an amputee and the subjective societal opinion of whether or not I'm disabled. And, truthfully, the only real and consistent disability I've had to confront is the world ever thinking that I could be described by those definitions.
In our desire to protect those we care about by giving them the cold, hard truth about their medical prognosis, or, indeed, a prognosis on the expected quality of their life, we have to make sure that we don't put the first brick in a wall that will actually disable someone. Perhaps the existing model of only looking at what is broken in you and how do we fix it, serves to be more disabling to the individual than the pathology itself.
By not treating the wholeness of a person, by not acknowledging their potency, we are creating another ill on top of whatever natural struggle they might have. We are effectively grading someone's worth to our community. So we need to see through the pathology and into the range of human capability. And, most importantly, there's a partnership between those perceived deficiencies and our greatest creative ability. So it's not about devaluing, or negating, these more trying times as something we want to avoid or sweep under the rug, but instead to find those opportunities wrapped in the adversity. So maybe the idea I want to put out there is not so much overcoming adversity as it is opening ourselves up to it, embracing it, grappling with it, to use a wrestling term, maybe even dancing with it. And, perhaps, if we see adversity as natural, consistent and useful, we're less burdened by the presence of it.
This year we celebrate the 200th birthday of Charles Darwin, and it was 150 years ago, when writing about evolution, that Darwin illustrated, I think, a truth about the human character. To paraphrase: It's not the strongest of the species that survives, nor is it the most intelligent that survives; it is the one that is most adaptable to change. Conflict is the genesis of creation. From Darwin's work, amongst others, we can recognize that the human ability to survive and flourish is driven by the struggle of the human spirit through conflict into transformation. So, again, transformation, adaptation, is our greatest human skill. And, perhaps, until we're tested, we don't know what we're made of. Maybe that's what adversity gives us: a sense of self, a sense of our own power. So, we can give ourselves a gift. We can re-imagine adversity as something more than just tough times. Maybe we can see it as change. Adversity is just change that we haven't adapted ourselves to yet.
I think the greatest adversity that we've created for ourselves is this idea of normalcy. Now, who's normal? There's no normal. There's common, there's typical. There's no normal, and would you want to meet that poor, beige person if they existed? (Laughter) I don't think so. If we can change this paradigm from one of achieving normalcy to one of possibility -- or potency, to be even a little bit more dangerous -- we can release the power of so many more children, and invite them to engage their rare and valuable abilities with the community.
Anthropologists tell us that the one thing we as humans have always required of our community members is to be of use, to be able to contribute. There's evidence that Neanderthals, 60,000 years ago, carried their elderly and those with serious physical injury, and perhaps it's because the life experience of survival of these people proved of value to the community. They didn't view these people as broken and useless; they were seen as rare and valuable.
A few years ago, I was in a food market in the town where I grew up in that red zone in northeastern Pennsylvania, and I was standing over a bushel of tomatoes. It was summertime: I had shorts on. I hear this guy, his voice behind me say, "Well, if it isn't Aimee Mullins." And I turn around, and it's this older man. I have no idea who he is.
And I said, "I'm sorry, sir, have we met? I don't remember meeting you."
He said, "Well, you wouldn't remember meeting me. I mean, when we met I was delivering you from your mother's womb." (Laughter) Oh, that guy. And, but of course, actually, it did click.
This man was Dr. Kean, a man that I had only known about through my mother's stories of that day, because, of course, typical fashion, I arrived late for my birthday by two weeks. And so my mother's prenatal physician had gone on vacation, so the man who delivered me was a complete stranger to my parents. And, because I was born without the fibula bones, and had feet turned in, and a few toes in this foot and a few toes in that, he had to be the bearer -- this stranger had to be the bearer of bad news.
He said to me, "I had to give this prognosis to your parents that you would never walk, and you would never have the kind of mobility that other kids have or any kind of life of independence, and you've been making liar out of me ever since." (Laughter) (Applause)
The extraordinary thing is that he said he had saved newspaper clippings throughout my whole childhood, whether winning a second grade spelling bee, marching with the Girl Scouts, you know, the Halloween parade, winning my college scholarship, or any of my sports victories, and he was using it, and integrating it into teaching resident students, med students from Hahnemann Medical School and Hershey Medical School. And he called this part of the course the X Factor, the potential of the human will. No prognosis can account for how powerful this could be as a determinant in the quality of someone's life. And Dr. Kean went on to tell me, he said, "In my experience, unless repeatedly told otherwise, and even if given a modicum of support, if left to their own devices, a child will achieve."
See, Dr. Kean made that shift in thinking. He understood that there's a difference between the medical condition and what someone might do with it. And there's been a shift in my thinking over time, in that, if you had asked me at 15 years old, if I would have traded prosthetics for flesh-and-bone legs, I wouldn't have hesitated for a second. I aspired to that kind of normalcy back then. But if you ask me today, I'm not so sure. And it's because of the experiences I've had with them, not in spite of the experiences I've had with them. And perhaps this shift in me has happened because I've been exposed to more people who have opened doors for me than those who have put lids and cast shadows on me.
See, all you really need is one person to show you the epiphany of your own power, and you're off. If you can hand somebody the key to their own power -- the human spirit is so receptive -- if you can do that and open a door for someone at a crucial moment, you are educating them in the best sense. You're teaching them to open doors for themselves. In fact, the exact meaning of the word "educate" comes from the root word "educe." It means "to bring forth what is within, to bring out potential." So again, which potential do we want to bring out?
There was a case study done in 1960s Britain, when they were moving from grammar schools to comprehensive schools. It's called the streaming trials. We call it "tracking" here in the States. It's separating students from A, B, C, D and so on. And the "A students" get the tougher curriculum, the best teachers, etc. Well, they took, over a three-month period, D-level students, gave them A's, told them they were "A's," told them they were bright, and at the end of this three-month period, they were performing at A-level.
And, of course, the heartbreaking, flip side of this study, is that they took the "A students" and told them they were "D's." And that's what happened at the end of that three-month period. Those who were still around in school, besides the people who had dropped out. A crucial part of this case study was that the teachers were duped too. The teachers didn't know a switch had been made. They were simply told, "These are the 'A-students,' these are the 'D-students.'" And that's how they went about teaching them and treating them.
So, I think that the only true disability is a crushed spirit, a spirit that's been crushed doesn't have hope, it doesn't see beauty, it no longer has our natural, childlike curiosity and our innate ability to imagine. If instead, we can bolster a human spirit to keep hope, to see beauty in themselves and others, to be curious and imaginative, then we are truly using our power well. When a spirit has those qualities, we are able to create new realities and new ways of being.
I'd like to leave you with a poem by a fourteenth-century Persian poet named Hafiz that my friend, Jacques Dembois told me about, and the poem is called "The God Who Only Knows Four Words": "Every child has known God, not the God of names, not the God of don'ts, but the God who only knows four words and keeps repeating them, saying, 'Come dance with me. Come, dance with me. Come, dance with me.'"
Thank you. (Applause)
|
Эйми Муллинз: Благоприятные возможности неблагоприятных обстоятельств.
TED Talk Subtitles and Transcript: Толковый словарь даёт для слова «нетрудоспособный» синонимы типа «бесполезный» и «изуродованный», но рекордсменка по бегу Эйми Муллинз готова пересмотреть определение. Отвергая общепринятые ассоциации, она показывает, как неблагоприятные обстоятельства – для неё это было родиться без берцовых костей – фактически могут раскрыть человеческий потенциал.
Я хотела бы поделиться с вами открытием, которое я сделала несколько месяцев назад, во время работы над статьёй для журнала Italian Wired. Когда я пишу, у меня всегда под рукой словарь синонимов и ассоциаций. Я уже заканчивала просмотр последнего варианта, как вдруг подумала, что я ни разу в жизни не поинтересовалась, как словарь определяет слово «нетрудоспособный».
Зачитываю из словаря ассоциаций: «Нетрудоспособный (прилагательное) – покалеченный, беспомощный, бесполезный, разбитый, застопоренный, изуродованный, раненный, изуродованный, хромой, изувеченный, истощённый, измученный, ослабленный, немощный, выхолощенный, парализованный, неполноценный, слабоумный, дряхлый, лежачий, утомлённый, обречённый, измождённый, разбитый, выбывший; смотри также: больной, бесполезный, слабый. Антонимы: здоровый, сильный, способный». Я зачитывала подруге этот список вслух и, по началу, смеялась – настолько это было нелепо. Но когда я дошла до «изуродованный», мой голос упал, и я вынуждена была остановиться, чтобы оправиться от эмоционального шока и удара, вызванного шквалом таких слов.
«Так это ведь мой истрёпанный старый словарь.» Я начинаю подозревать, что всё дело в слишком старой дате издания. Однако, издание было начала 80-х годов. Как раз тот период, когда я пошла в школу и я начинала видеть себя глазами окружающих за пределами нашей семьи, глазами других детей, окружающего мира. Не стоит и говорить, что я благодарна Богу, что я не пользовалась тогда словарём. Ведь, исходя их этого списка, я могла бы подумать, что родилась в мире, который не имеет для таких, как я, ни одного позитивного термина. А ведь сегодня меня фактически чествуют за успехи и события, которые мне принесла моя жизнь.
Поэтому я немедленно открыла онлайновое издание 2009 года, ожидая увидеть достойную редакцию. Вот обновлённая редакция этого слова. К сожалению, не намного лучше. Меня особенно беспокоят последние два слова под рубрикой «Близкие антонимы»: «целостный» и «порядочный».
Значит, дело не просто в словах, а в том, что ожидается от человека, которого называют этими словами. Дело – в ценностях, скрытых за словами и в том, как создаются эти ценности. Язык влияет на наше мышление и восприятие мира, на наше восприятие окружающих. Люди древности, включая греков и римлян, верили в большую силу высказанного проклятия, потому что сказать что-то вслух – значит вызвать это к жизни. А тогда вопрос: какую реальность мы хотим вызвать к жизни – человека ограниченного или полномочного? Без особых раздумий, просто дав имя человеку, ребёнку, можно ограничить и опутать его силы. Не хотим ли мы вместо этого открыть ему двери?
Один из тех, кто открыл двери мне, был мой детский врач из Института Дюпона города Уилмингтон, штат Делавэр. Его имя – г-н Пиццутилло. Американец итальянского происхождения, чьё имя, по-видимому, для большинства американцев было слишком трудно произносить, звался просто Доктор Пи. Доктор Пи всегда носил очень красочные бабочки и всегда был исключительно расположен работать с детьми.
Почти всё, что было связано с моим пребыванием в этой больнице, я обожала, за исключением уроков физической терапии. Мне приходилось делать, казалось бесконечную, серию упражнений с разноцветными толстыми резиновыми лентами для укрепления мускулов на ногах. Я ненавидела эти резиновые ленты больше всего на свете. Я их ненавидела, я их обзывала, чем могла. И, несмотря на 5-летний возраст, я уже торговалась, конечно же, безуспешно, с доктором Пи о том, чтобы он не назначал мне упражнения. И вот однажды он заходит во время занятий – какие это были изнуряющие и беспощадные занятия! – и говорит: «Вот это да! Эйми, да ведь ты такая сильная, энергичная девочка, что я боюсь, ты возьмёшь и порвёшь одну из лент. Если и в самом деле ты сможешь порвать, я дам тебе 100 долларов».
Конечно же, со стороны доктора Пи это была простая уловка, чтобы я, делая ненавистные мне упражнения, имела соблазнительную перспективу стать самым богатым 5-летним ребёнком среди палат второго этажа. Но этим самым он фактически превратил ужасную ежедневную рутину в новое и многообещающее для меня увлечение. И сегодня я думаю, насколько его видение меня и заявление, что я сильная и энергичная девочка, сформировало надолго вперёд моё восприятие самой себя, как от природы сильной, энергичной, атлетической девушки.
Вот пример того, как взрослые, используя своё влияние, могут зажечь энергию в ребёнке. Однако в показанных мною словарных примерах язык не позволяет нам превратить в реальность то, что мы все хотели бы: дать человеку возможность почувствовать свои способности. Язык не поспевает за изменениями в нашем обществе, многие из которых вызваны развитием техники. Конечно, с точки зрения достижений медицины, мои ноги, лазерная операция улучшения зрения, коленная чашечка из титана, замена бедра стареющего организма – всё это даёт возможность, используя способности человека, более полно вывести его деятельность за пределы, налагаемые на него природой, не говоря уже о системе социальных сетей (social networking), которые позволяют человеку самому определить себя, настаивать на собственном описании себя и присоединяться к глобальным группам по собственному выбору. Значит, в настоящее время техника раскрывает нам то, что всегда оставалось истиной: что у каждого есть что-то редкое и сильное, представляющее интерес для нашего общества, и что нашим важнейшим достоянием является человеческая способность к адаптации.
Эта человеческая способность к адаптации – очень интересная штука, потому что окружающие постоянно хотели говорить со мной о преодолении неблагоприятных обстоятельств, и тут я должна сделать признание. Мне никогда это выражение не нравилось, мне всегда было неловко, когда я пыталась отвечать на вопросы по этому поводу, и теперь, мне кажется, я понимаю отчего. В выражении «преодолеть неблагоприятные обстоятельства» скрыто присутствует мысль об успехе и счастье, о преодолении трудного периода целым и невредимым так, чтобы неблагоприятные обстоятельства не оставили следа. Как если мой успех в жизни зиждется на моей способности обойти или уклониться от естественных опасностей протезной жизни, или от других предполагаемых причин моей нетрудоспособности. На самом же деле, мы изменяемся. Трудные обстоятельства, безусловно, оставляют следы – физические, эмоциональные, а то и оба. И я утверждаю, что это – хорошо. Неблагоприятные обстоятельства – это не помеха, которую надо обойти стороной, чтобы восстановить нормальную жизнь. Это – часть нашей жизни. Я воспринимаю эти обстоятельства, как собственную тень. Иногда я вижу, что она длинная, иногда, что совсем короткая, но она всегда со мной. Я не пытаюсь, конечно же, умалить тяжесть борьбы с обстоятельствами и её эффект.
Жизнь полна неблагоприятных обстоятельств, и в каждом случае они весьма реальны и конкретны. Вопрос не в том, встретитесь ли вы с неблагоприятными обстоятельствами, а в том, как вы с ними встретитесь. Значит, наша ответственность перед близким человеком не в том, чтобы его просто уберечь, а в том, чтобы подготовить его к достойному ответу на обстоятельства. Мы оказываем плохую услугу детям, если внушаем им чувство неподготовленности к адаптациям. Есть большое и важное различие между объективным медицинским фактом того, что мои ноги ампутированы, и субъективным мнением общества о том, что я неполноценный человек. Честно говоря, единственная реальная и стойкая неполноценность, с которой я сталкиваюсь, состоит в том, что люди продолжают думать и говорить обо мне в терминах, которые я вам показала.
При всём желании защитить близкого человека, мы обязаны, вместе с сообщением ему холодной и жестокой правды медицинского прогноза, а то и прогноза о характере его дальнейшей жизни, мы обязаны позаботиться о том, чтобы тем самым не положить первый кирпич в стену, которая сделает его действительно неполноценным. Возможно, обычные действия – установить нефункционирующий орган и попытаться исправить его – больше способствуют неполноценности человека, чем сама болезнь или травма.
Пренебрежением целостностью человека, игнорированием заложенного в нём потенциала, создаётся ещё один нездоровый очаг сверх того естественного препятствия, с которым ему приходится бороться. Тем самым, в сущности, выносится оценка ценности человека для сообщества. А потому нам необходимо смотреть глубже, чем болезнь или травма, и увидеть весь спектр человеческих возможностей. Самое главное. Есть согласованная связь между нашими так называемыми дефектами и недостатками и нашими величайшими творческими способностями. Значит, речь должна идти не о том, что надо списать, отрицать, или стыдливо скрывать трудности, а о том, что надо выискивать новые возможности, скрытые внутри неблагоприятных обстоятельств. Попытаюсь точнее выразить свою мысль: неблагоприятные обстоятельства не столько надо преодолевать, сколько раскрыться им наперекор, обхватить их, сцепиться с ними, пользуясь борцовским термином, может даже потанцевать с ними. Если мы станем смотреть на неблагоприятные обстоятельства как на естественный, устойчивый и полезный ход событий, возможно, они не будут так на нас давить.
В этом году празднуется 200-летие со дня рождения Чарльза Дарвина, который 150 лет назад в своих трудах по эволюции раскрыл, я думаю, истину о человеческом характере. Если перефразировать его, то выживает не сильнейший, и не умнейший, а имеющий наилучшие способности адаптироваться. Конфликт – зарождение созидания. Благодаря Дарвину и другим исследователям мы знаем, что человеческая способность выживать и процветать движется борьбой человеческого духа через конфликт к трансформации. Значит, опять-таки, трансформация, адаптация – наши величайшие человеческие способности. И, возможно, пока не проверишь на прочность, не узнаешь, из чего человек сделан. Может, именно это и дают нам неблагоприятные обстоятельства: чувство самого себя, чувство собственной силы. Тогда давайте сделаем себе подарок. Пересмотрим подход и будем считать неблагоприятные обстоятельства нечто большим, чем просто трудным периодом. Можно рассматривать их, как перемену. Неблагоприятные обстоятельства – это перемена, к которой мы ещё не подготовлены.
Я считаю, что самое неблагоприятное обстоятельство, которое мы создали сами себе – это понятие «нормального» человека. Спрашивается, кто «нормальный»? Нормальных людей нет. Есть обычные люди. Есть типичные. Нормальных нет. А если и есть такой средненький человечек, хотели бы вы с ним познакомиться? (Смех) Не думаю. Если отойти от стандартной ориентации на нормальность к раскрытию возможностей и потенциала, даже если это несколько опасно, то удастся высвободить энергию намного большего числа детей, и привлечь их редкие и ценные качества на пользу сообществу.
Антропология установила, что человек всегда требовал от членов сообщества одну вещь – быть полезными, быть способными сделать вклад в сообщество. Исследования подтверждают, что 60 тысяч лет назад неандертальцы носили на себе престарелых и калек. Возможно, оттого, что приобретённый этими людьми опыт выживания был ценным для сообщества, они не считались сломленными и бесполезными, и на них смотрели как на редкость и ценность.
Пару лет назад я была на рынке в городке, где я родилась, в красной зоне на северо-востоке Пенсильвании. Стою, выбираю помидоры. Лето. Я в шортах. Тут слышу сзади голос: «Да это не иначе, как Эйми Муллинз!» Поворачиваюсь, вижу престарелого человека. Без понятия, кто он.
Говорю: «Простите, сэр, мы с вами знакомы? Я что-то не припоминаю…»
А он мне: «А вы и не можете помнить меня. Потому что мы встретились, когда я принимал роды у вашей мамочки». (Смех) Ах, это он! А потом, конечно, в мозгу сработала связь:
это тот самый доктор Кин, о котором я слышала по рассказам моей мамы о том самом дне. Потому что с рождением я опоздала – ну что можно от меня ожидать? – на две недели, врач, которая вела мою маму, вышла в отпуск, так что, в конце концов, роды принимал совершенно незнакомый нам врач. А поскольку я родилась без малоберцовой кости, и ножки были ввёрнуты, и пара пальцев на каждой ноге, этот незнакомец должен был доставить печальную новость.
Он мне говорит: «Я обязан был описать вашим родителям медицинский прогноз о том, что вы никогда не будете ходить, и что у вас никогда не будет степень свободы движений, как у других детей, и что вы не сможете вести сколь-нибудь независимую жизнь. Начиная с того времени, вы систематически доказывали, что я – лжец.» (Смех) (Аплодисменты)
А вот что необычного он мне сообщил: всё время, пока я росла, он сохранял вырезки из газет, сообщавших о моей победе в соревновании по английскому языку во втором классе, об участии в мероприятиях девочек-скаутов, о параде на Хэллоуине, о стипендии на обучение в университете, обо всех моих спортивных победах, и он использовал это в процессе обучения студентов-медиков в медицинских школах Hahnemann и Hershey. Эту часть курса он назвал X-Factor [«Секрет Успеха»], потенциал силы воли. Мощность фактора Х и его влияние на качество жизни человека не в состоянии учесть никакой медицинский прогноз. И доктор Кин добавил: «Весь опыт моей работы говорит о том, что ребёнок может добиться всего, если только не твердить ему о невозможности, и если оказать ему просто минимальную поддержку.»
Обратите внимание: доктор Кин пересмотрел свой подход. Он понял, что есть большая разница между самим медицинским фактом и тем, что человек может сделать, исходя из него. В моем подходе тоже с течением времени произошли изменения. Если, когда мне было 15 лет, меня спросили бы, готова ли я поменять протезы на ноги из плоти и кости, я не колебалась бы ни секунды. В то время я стремилась к той самой «нормальности». Спросите меня сегодня, и я вам скажу, что я не совсем уверена, хочу ли я этого. И это благодаря событиям, выпавшим на мою жизнь с протезами, а не невзирая на события, выпавшие на мою жизнь с протезами. Возможно, этот переход произошёл во мне оттого, что мне довелось встретить больше тех, кто открывали мне двери, чем тех, кто ставили мне ограничения и ставили меня в тень.
Всё, что человеку нужно – это чтобы кто-то один помог бы озарить, показав собственную мощь, а дальше человек полетит сам. Если вы можете кому-то вручить ключ к его собственной энергии – ведь душа человека настолько восприимчива – и открыть кому-то дверь в критический для него момент, то это означает дать ему образование в лучшем смысле этого слова. Ведь тогда человек научится открывать себе двери сам. И вообще, точное значение слова образование [education] происходит от корня "educe." Он означает «вызвать на поверхность заложенное внутри», «дать возможность раскрыть потенциал». А тогда спросим заново: какой потенциал хотим мы раскрыть?
В 1960-х годах в Великобритании провели исследование, связанное с переходом на новую систему образования. Там это называется «послойные испытания», у нас здесь, в США – «прослеживание». Учащиеся разделяются по успеваемости, после чего у отличников больше нагрузки, лучше учителя и т.д. Так вот, в качестве трёхмесячного эксперимента, группе троечников поставили пятёрки, сказали им, что они отличники и что они умные. Через три месяца они показывали отличные результаты, они стали получать пятёрки.
Самое ужасное – оборотная сторона медали в этом же эксперименте: отличникам сказали, что они троечники. И вот что оказалось в конце трёх месяцев. С теми, кто ещё продолжал учёбу, потому некоторые бросили школу. Главное в этом эксперименте – учителей тоже оставили в неведении. Учителя не были в курсе того, что произошла замена. Им просто сказали, «вот – отличники, вот – троечники». И они обучали и относились к ним соответственно.
Так вот, я думаю, что единственная настоящая неполноценность – это подавленный дух, сокрушённый дух не имеет надежды. Он не видит красоты. Он более не имеет той естественной, детской любознательности, той врожденной способности воображать. Если же, наоборот, поднять человеку дух, чтобы он имел надежду, видел красоту в себе и в других, был любознательным и полным воображения, то мы по-настоящему хорошо используем нашу силу. Если человек обладает этими качествами, то мы можем создавать новую реальность, новый способ существования.
Я хотела бы напоследок зачитать вам стихи персидского поэта 14-го века Хафиза, о котором мне рассказал мой друг Жак Дамбуа. Поэма называется «Бог, знающий лишь четыре слова». «Каждому ребёнку знаком Бог, не Бог имен, не Бог запретов, а Бог, знающий лишь четыре слова и повторяющий: потанцуй со мною вместе.» Так потанцуйте же со мною вместе.
Благодарю вас. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ed Boyden: A light switch for neurons\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ed Boyden shows how, by inserting genes for light-sensitive proteins into brain cells, he can selectively activate or de-activate specific neurons with fiber-optic implants. With this unprecedented level of control, he's managed to cure mice of analogs of PTSD and certain forms of blindness. On the horizon: neural prosthetics. Session host Juan Enriquez leads a brief post-talk Q&A.\nThink about your day for a second. You woke up, felt fresh air on your face as you walked out the door, encountered new colleagues and had great discussions, and felt in awe when you found something new. But I bet there's something you didn't think about today -- something so close to home that you probably don't think about it very often at all. And that's that all the sensations, feelings, decisions and actions are mediated by the computer in your head called the brain.\nNow the brain may not look like much from the outside -- a couple pounds of pinkish-gray flesh, amorphous -- but the last hundred years of neuroscience have allowed us to zoom in on the brain, and to see the intricacy of what lies within. And they've told us that this brain is an incredibly complicated circuit made out of hundreds of billions of cells called neurons. Now unlike a human-designed computer, where there's a fairly small number of different parts -- we know how they work, because we humans designed them -- the brain is made out of thousands of different kinds of cells, maybe tens of thousands. They come in different shapes; they're made out of different molecules. And they project and connect to different brain regions, and they also change different ways in different disease states.\nLet's make it concrete. There's a class of cells, a fairly small cell, an inhibitory cell, that quiets its neighbors. It's one of the cells that seems to be atrophied in disorders like schizophrenia. It's called the basket cell. And this cell is one of the thousands of kinds of cell that we are learning about. New ones are being discovered everyday. As just a second example: these pyramidal cells, large cells, they can span a significant fraction of the brain. They're excitatory. And these are some of the cells that might be overactive in disorders such as epilepsy. Every one of these cells is an incredible electrical device. They receive input from thousands of upstream partners and compute their own electrical outputs, which then, if they pass a certain threshold, will go to thousands of downstream partners. And this process, which takes just a millisecond or so, happens thousands of times a minute in every one of your 100 billion cells, as long as you live and think and feel.\nSo how are we going to figure out what this circuit does? Ideally, we could go through the circuit and turn these different kinds of cell on and off and see whether we could figure out which ones contribute to certain functions and which ones go wrong in certain pathologies. If we could activate cells, we could see what powers they can unleash, what they can initiate and sustain. If we could turn them off, then we could try and figure out what they're necessary for. And that's a story I'm going to tell you about today. And honestly, where we've gone through over the last 11 years, through an attempt to find ways of turning circuits and cells and parts and pathways of the brain on and off, both to understand the science and also to confront some of the issues that face us all as humans.\nNow before I tell you about the technology, the bad news is that a significant fraction of us in this room, if we live long enough, will encounter, perhaps, a brain disorder. Already, a billion people have had some kind of brain disorder that incapacitates them, and the numbers don't do it justice though. These disorders -- schizophrenia, Alzheimer's, depression, addiction -- they not only steal our time to live, they change who we are. They take our identity and change our emotions and change who we are as people. Now in the 20th century, there was some hope that was generated through the development of pharmaceuticals for treating brain disorders, and while many drugs have been developed that can alleviate symptoms of brain disorders, practically none of them can be considered to be cured. And part of that's because we're bathing the brain in the chemical. This elaborate circuit made out of thousands of different kinds of cell is being bathed in a substance. That's also why, perhaps, most of the drugs, and not all, on the market can present some kind of serious side effect too.\nNow some people have gotten some solace from electrical stimulators that are implanted in the brain. And for Parkinson's disease, Cochlear implants, these have indeed been able to bring some kind of remedy to people with certain kinds of disorder. But electricity also will go in all directions -- the path of least resistance, which is where that phrase, in part, comes from. And it also will affect normal circuits as well as the abnormal ones that you want to fix. So again, we're sent back to the idea of ultra-precise control. Could we dial-in information precisely where we want it to go?\nSo when I started in neuroscience 11 years ago, I had trained as an electrical engineer and a physicist, and the first thing I thought about was, if these neurons are electrical devices, all we need to do is to find some way of driving those electrical changes at a distance. If we could turn on the electricity in one cell, but not its neighbors, that would give us the tool we need to activate and shut down these different cells, figure out what they do and how they contribute to the networks in which they're embedded. And also it would allow us to have the ultra-precise control we need in order to fix the circuit computations that have gone awry. Now how are we going to do that? Well there are many molecules that exist in nature, which are able to convert light into electricity. You can think of them as little proteins that are like solar cells. If we can install these molecules in neurons somehow, then these neurons would become electrically drivable with light. And their neighbors, which don't have the molecule, would not. There's one other magic trick you need to make this all happen, and that's the ability to get light into the brain. And to do that -- the brain doesn't feel pain -- you can put -- taking advantage of all the effort that's gone into the Internet and communications and so on -- optical fibers connected to lasers that you can use to activate, in animal models for example, in pre-clinical studies, these neurons and to see what they do.\nSo how do we do this? Around 2004, in collaboration with Gerhard Nagel and Karl Deisseroth, this vision came to fruition. There's a certain alga that swims in the wild, and it needs to navigate towards light in order to photosynthesize optimally. And it senses light with a little eye-spot, which works not unlike how our eye works. In its membrane, or its boundary, it contains little proteins that indeed can convert light into electricity. So these molecules are called channelrhodopsins. And each of these proteins acts just like that solar cell that I told you about. When blue light hits it, it opens up a little hole and allows charged particles to enter the eye-spot, and that allows this eye-spot to have an electrical signal just like a solar cell charging up a battery.\nSo what we need to do is to take these molecules and somehow install them in neurons. And because it's a protein, it's encoded for in the DNA of this organism. So all we've got to do is take that DNA, put it into a gene therapy vector, like a virus, and put it into neurons. So it turned out that this was a very productive time in gene therapy, and lots of viruses were coming along. So this turned out to be very simple to do. And early in the morning one day in the summer of 2004, we gave it a try, and it worked on the first try. You take this DNA and you put it into a neuron. The neuron uses its natural protein-making machinery to fabricate these little light-sensitive proteins and install them all over the cell, like putting solar panels on a roof, and the next thing you know, you have a neuron which can be activated with light. So this is very powerful.\nOne of the tricks you have to do is to figure out how to deliver these genes to the cells that you want and not all the other neighbors. And you can do that; you can tweak the viruses so they hit just some cells and not others. And there's other genetic tricks you can play in order to get light-activated cells. This field has now come to be known as optogenetics. And just as one example of the kind of thing you can do, you can take a complex network, use one of these viruses to deliver the gene just to one kind of cell in this dense network. And then when you shine light on the entire network, just that cell type will be activated.\nSo for example, lets sort of consider that basket cell I told you about earlier -- the one that's atrophied in schizophrenia and the one that is inhibitory. If we can deliver that gene to these cells -- and they're not going to be altered by the expression of the gene, of course -- and then flash blue light over the entire brain network, just these cells are going to be driven. And when the light turns off, these cells go back to normal, so they don't seem to be averse against that. Not only can you use this to study what these cells do, what their power is in computing in the brain, but you can also use this to try to figure out -- well maybe we could jazz up the activity of these cells, if indeed they're atrophied.\nNow I want to tell you a couple of short stories about how we're using this, both at the scientific, clinical and pre-clinical levels. One of the questions we've confronted is, what are the signals in the brain that mediate the sensation of reward? Because if you could find those, those would be some of the signals that could drive learning. The brain will do more of whatever got that reward. And also these are signals that go awry in disorders such as addiction. So if we could figure out what cells they are, we could maybe find new targets for which drugs could be designed or screened against, or maybe places where electrodes could be put in for people who have very severe disability. So to do that, we came up with a very simple paradigm in collaboration with the Fiorella group, where one side of this little box, if the animal goes there, the animal gets a pulse of light in order to make different cells in the brain sensitive to light. So if these cells can mediate reward, the animal should go there more and more. And so that's what happens.\nThis animal's going to go to the right-hand side and poke his nose there, and he gets a flash of blue light every time he does that. And he'll do that hundreds and hundreds of times. These are the dopamine neurons, which some of you may have heard about, in some of the pleasure centers in the brain. Now we've shown that a brief activation of these is enough, indeed, to drive learning. Now we can generalize the idea. Instead of one point in the brain, we can devise devices that span the brain, that can deliver light into three-dimensional patterns -- arrays of optical fibers, each coupled to its own independent miniature light source. And then we can try to do things in vivo that have only been done to-date in a dish -- like high-throughput screening throughout the entire brain for the signals that can cause certain things to happen. Or that could be good clinical targets for treating brain disorders.\nAnd one story I want to tell you about is how can we find targets for treating post-traumatic stress disorder -- a form of uncontrolled anxiety and fear. And one of the things that we did was to adopt a very classical model of fear. This goes back to the Pavlovian days. It's called Pavlovian fear conditioning -- where a tone ends with a brief shock. The shock isn't painful, but it's a little annoying. And over time -- in this case, a mouse, which is a good animal model, commonly used in such experiments -- the animal learns to fear the tone. The animal will react by freezing, sort of like a deer in the headlights. Now the question is, what targets in the brain can we find that allow us to overcome this fear? So what we do is we play that tone again after it's been associated with fear. But we activate targets in the brain, different ones, using that optical fiber array I told you about in the previous slide, in order to try and figure out which targets can cause the brain to overcome that memory of fear.\nAnd so this brief video shows you one of these targets that we're working on now. This is an area in the prefrontal cortex, a region where we can use cognition to try to overcome aversive emotional states. And the animal's going to hear a tone -- and a flash of light occurred there. There's no audio on this, but you can see the animal's freezing. This tone used to mean bad news. And there's a little clock in the lower left-hand corner, so you can see the animal is about two minutes into this. And now this next clip is just eight minutes later. And the same tone is going to play, and the light is going to flash again. Okay, there it goes. Right now. And now you can see, just 10 minutes into the experiment, that we've equipped the brain by photoactivating this area to overcome the expression of this fear memory.\nNow over the last couple of years, we've gone back to the tree of life because we wanted to find ways to turn circuits in the brain off. If we could do that, this could be extremely powerful. If you can delete cells just for a few milliseconds or seconds, you can figure out what necessary role they play in the circuits in which they're embedded. And we've now surveyed organisms from all over the tree of life -- every kingdom of life except for animals, we see slightly differently. And we found all sorts of molecules, they're called halorhodopsins or archaerhodopsins, that respond to green and yellow light. And they do the opposite thing of the molecule I told you about before with the blue light activator channelrhodopsin.\nLet's give an example of where we think this is going to go. Consider, for example, a condition like epilepsy, where the brain is overactive. Now if drugs fail in epileptic treatment, one of the strategies is to remove part of the brain. But that's obviously irreversible, and there could be side effects. What if we could just turn off that brain for a brief amount of time, until the seizure dies away, and cause the brain to be restored to its initial state -- sort of like a dynamical system that's being coaxed down into a stable state. So this animation just tries to explain this concept where we made these cells sensitive to being turned off with light, and we beam light in, and just for the time it takes to shut down a seizure, we're hoping to be able to turn it off. And so we don't have data to show you on this front, but we're very excited about this.\nNow I want to close on one story, which we think is another possibility -- which is that maybe these molecules, if you can do ultra-precise control, can be used in the brain itself to make a new kind of prosthetic, an optical prosthetic. I already told you that electrical stimulators are not uncommon. Seventy-five thousand people have Parkinson's deep-brain stimulators implanted. Maybe 100,000 people have Cochlear implants, which allow them to hear. There's another thing, which is you've got to get these genes into cells. And new hope in gene therapy has been developed because viruses like the adeno-associated virus, which probably most of us around this room have, and it doesn't have any symptoms, which have been used in hundreds of patients to deliver genes into the brain or the body. And so far, there have not been serious adverse events associated with the virus.\nThere's one last elephant in the room, the proteins themselves, which come from algae and bacteria and fungi, and all over the tree of life. Most of us don't have fungi or algae in our brains, so what is our brain going to do if we put that in? Are the cells going to tolerate it? Will the immune system react? In its early days -- these have not been done on humans yet -- but we're working on a variety of studies to try and examine this, and so far we haven't seen overt reactions of any severity to these molecules or to the illumination of the brain with light. So it's early days, to be upfront, but we're excited about it.\nI wanted to close with one story, which we think could potentially be a clinical application. Now there are many forms of blindness where the photoreceptors, our light sensors that are in the back of our eye, are gone. And the retina, of course, is a complex structure. Now let's zoom in on it here, so we can see it in more detail. The photoreceptor cells are shown here at the top, and then the signals that are detected by the photoreceptors are transformed by various computations until finally that layer of cells at the bottom, the ganglion cells, relay the information to the brain, where we see that as perception. In many forms of blindness, like retinitis pigmentosa, or macular degeneration, the photoreceptor cells have atrophied or been destroyed. Now how could you repair this? It's not even clear that a drug could cause this to be restored, because there's nothing for the drug to bind to. On the other hand, light can still get into the eye. The eye is still transparent and you can get light in. So what if we could just take these channelrhodopsins and other molecules and install them on some of these other spare cells and convert them into little cameras. And because there's so many of these cells in the eye, potentially, they could be very high-resolution cameras.\nSo this is some work that we're doing. It's being led by one of our collaborators, Alan Horsager at USC, and being sought to be commercialized by a start-up company Eos Neuroscience, which is funded by the NIH. And what you see here is a mouse trying to solve a maze. It's a six-arm maze. And there's a bit of water in the maze to motivate the mouse to move, or he'll just sit there. And the goal, of course, of this maze is to get out of the water and go to a little platform that's under the lit top port. Now mice are smart, so this mouse solves the maze eventually, but he does a brute-force search. He's swimming down every avenue until he finally gets to the platform. So he's not using vision to do it. These different mice are different mutations that recapitulate different kinds of blindness that affect humans. And so we're being careful in trying to look at these different models so we come up with a generalized approach.\nSo how are we going to solve this? We're going to do exactly what we outlined in the previous slide. We're going to take these blue light photosensors and install them on a layer of cells in the middle of the retina in the back of the eye and convert them into a camera -- just like installing solar cells all over those neurons to make them light sensitive. Light is converted to electricity on them. So this mouse was blind a couple weeks before this experiment and received one dose of this photosensitive molecule in a virus. And now you can see, the animal can indeed avoid walls and go to this little platform and make cognitive use of its eyes again. And to point out the power of this: these animals are able to get to that platform just as fast as animals that have seen their entire lives. So this pre-clinical study, I think, bodes hope for the kinds of things we're hoping to do in the future.\nTo close, I want to point out that we're also exploring new business models for this new field of neurotechnology. We're developing these tools, but we share them freely with hundreds of groups all over the world, so people can study and try to treat different disorders. And our hope is that, by figuring out brain circuits at a level of abstraction that lets us repair them and engineer them, we can take some of these intractable disorders that I told you about earlier, practically none of which are cured, and in the 21st century make them history.\nThank you.\n(Applause)\nJuan Enriquez: So some of the stuff is a little dense. (Laughter) But the implications of being able to control seizures or epilepsy with light instead of drugs, and being able to target those specifically is a first step. The second thing that I think I heard you say is you can now control the brain in two colors, like an on/off switch.\nEd Boyden: That's right.\nJE: Which makes every impulse going through the brain a binary code.\nEB: Right, yeah. So with blue light, we can drive information, and it's in the form of a one. And by turning things off, it's more or less a zero. So our hope is to eventually build brain coprocessors that work with the brain so we can augment functions in people with disabilities.\nJE: And in theory, that means that, as a mouse feels, smells, hears, touches, you can model it out as a string of ones and zeros.\nEB: Sure, yeah. We're hoping to use this as a way of testing what neural codes can drive certain behaviors and certain thoughts and certain feelings, and use that to understand more about the brain.\nJE: Does that mean that some day you could download memories and maybe upload them?\nEB: Well that's something we're starting to work on very hard. We're now working on some work where we're trying to tile the brain with recording elements too. So we can record information and then drive information back in -- sort of computing what the brain needs in order to augment its information processing.\nJE: Well, that might change a couple things. Thank you. (EB: Thank you.)\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эд Бойден: Переключатель для нейронов\nTED Talk Subtitles and Transcript: Эд Бойден рассказывает, как посредством внедрения генов светочувствительных белков в клетки мозга можно выборочно активировать или деактивировать отдельные нейроны с помощью оптоволоконных имплантантов. С таким невероятным качеством контроля ему удалось вылечить мышей с аналогами посттравматического стрессового расстройства и определенными формами слепоты. На горизонте - нейронное протезирование. Ведущий - Хуан Энрикес - задает несколько вопросов в конце лекции.\nПредставьте свой обычный день. Вы проснулись, вдохнули свежий воздух, выйдя за дверь, встретили новых коллег и что-нибудь обсудили, поразились, узнав что-нибудь новое. Но готов поспорить, кое о чем вы не вспомнили - о чем-то настолько близком, что вы, возможно, об этом не так часто думаете. А именно - о том, что все ощущения, решения и действия осуществляются посредством компьютера в вашей голове под названием мозг.\nВнешний вид мозга никак не отражает его устройства - розовато-сероватая, бесформенная масса, но за последние сотню лет нейробиология позволила нам заглянуть внутрь мозга, и увидеть, как непросто он устроен. От ученых мы узнали, что мозг - это невероятно сложная электросхема, состоящая из миллионов клеток, которые называются нейронами. В отличие от компьютера, созданного людьми, где количество деталей вполне обозримо - и мы знаем, как они работают, потому что это мы их сделали - мозг состоит из тысяч разновидностей клеток, может быть, даже десятков тысяч. Они разной формы; они состоят из разных молекул; и они тесно связаны с различными областями мозга. А также они меняют свое поведение при разных болезнях.\nДавайте конкретизируем. Есть клетки особого класса, которые подавляют и успокаивают соседние клетки. Они оказываются атрофированными, например, при шизофрении. Это корзинчатые нейроны. И это - один из тысяч видов клеток, которые мы изучаем. Каждый день открываются новые виды. Еще один пример: эти крупные клетки в форме пирамид могут охватывать значительную часть мозга. Они действуют возбуждающе. А эти клетки - одни из тех, которые становятся гиперактивными, например, при эпилепсии. Каждая из этих клеток - это невероятный электроприбор. Они получают импульс от тысяч соседей сверху цепочки и пересчитывают собственный электрический импульс, который, дойдя до определенного порога, перейдет к соседям вниз по цепочке. И этот процесс, занимающий около одной миллисекунды, происходит тысячи раз в минуту в каждой из ваших сотен миллионов клеток, все время, пока вы живете, думаете и чувствуете.\nКак же мы выясним, что делает эта электросхема? В идеале мы бы прошли по всей цепочке элементов, включая и выключая разные виды клеток, и отмечая, какие из них участвуют в тех или иных функциях, и какие работают неправильно при тех или иных патологиях. Если бы мы могли активировать клетки, мы бы увидели, что они запускают и за что они отвечают. Если бы могли их выключить, мы бы попытались понять, зачем они нужны. Об этом я собираюсь вам сегодня рассказать. И, честно говоря, последние 11 лет мы провели, выясняя, как эти схемы, клетки, и отделы мозга можно включать и выключать, чтобы понять их работу и преодолеть некоторые проблемы, которые стоят перед человечеством.\nПрежде чем я расскажу о технологии, я сообщу неприятную вещь: большинство из нас, если мы проживем достаточно долго, вероятно, получат расстройство мозга. Уже миллион людей имеют расстройство мозга, которое сделало их недееспособными. И цифрами этого не выразить. Эти нарушения - шизофрения, болезнь Альцгеймера, депрессия, зависимость - они не только отнимают наши годы жизни, но и меняют нас; они влияют на нашу индивидуальность и меняют эмоции - они меняют нас как людей. В 20 веке была надежда на разработку медикаментов, которые лечат расстройства мозга. И хотя были созданы новые препараты, которые могут ослаблять симптомы расстройств мозга, ни одно из них нельзя вылечить. И отчасти потому, что мы лечим мозг химически. Наша \"электросхема\", созданная из тысяч видов клеток, погружается в химическую субстанцию. Вот почему, наверное, большинство лекарств - но не все - имеют серьезные побочные эффекты.\nНекоторые люди чувствуют облегчение от электрических стимуляторов, имплантированных в мозг. И что касается болезни Паркинсона, улиточные имплантанты как раз смогли дать некоторое облегчение людям, страдающим от подобных расстройств. Но электрический импульс идет во все направления - по пути наименьшего сопротивления, в буквальном физическом смысле. Он влияет как на нормальные участки, так и на те, которые нужно исправить. Таким образом, мы снова пришли к проблеме очень точного контроля. Могли бы мы задавать импульсу точное место действия?\nКогда я 11 лет назад начал заниматься нейробиологией, у меня было образование электроинженера и физика, и первое, что мне пришло в голову, было то, что нейроны - это электроприборы, и все, что нужно сделать, это управлять этими приборами дистанционно. Если бы мы могли дать разряд одной клетке, не влияя на соседние, у нас был бы способ активировать и подавлять разные клетки, выяснить, как они участвуют в системе, в которую они встроены. Также это дало бы нам очень точный контроль, чтобы исправить те расчеты \"электросхемы\", которые были нарушены. Как же мы это сделаем? В природе существует множество молекул, которые могут преобразовывать свет в электричество. Можно представить их как молекулы белка, которые похожи на фотоэлементы. Если мы встроим эти молекулы в нейроны, этими нейронами можно будет управлять с помощью света. А их соседи без встроенных молекул будут нетронуты. Есть один фокус, который нужно проделать, чтобы это удалось - нужно, чтобы свет мог проникнуть в мозг. Для этого - кстати, мозг не чувствует боли - и, учитывая достижения, применяемые для интернета, коммуникаций и так далее - можно поместить в мозг оптоволокно, которое можно использовать, например, на животных в преклинических исследованиях, активируя нейроны и наблюдая за ними.\nИтак, как это работает? Примерно в 2004 году в сотрудничестве с Герхардом Нэйджелом и Карлом Дайссеротом мы придумали, как воплотить эту идею. Есть вид свободно плавающих морских водорослей, которые ориентируются по свету, чтобы оптимально фотосинтезировать. Они улавливают свет небольшим глазком, который работает не так, как работает глаз. В его мембране или оболочке есть белки, которые преобразуют свет в электричество. Эти белки называются каналродопсином. И эти белки действуют как фотоэлементы, о которых я говорил. Когда светит синий свет, белок приоткрывается и позволяет частицам света проникнуть в глазок. И таким образом глазок получает электрический сигнал как солнечная батарея, которую заряжают фотоны.\nТо есть нам нужно взять эти молекулы и каким-то образом встроить их в нейроны. А поскольку это белок, он зашифрован в ДНК этого организма. То есть нужно взять этот ДНК, создать на его основе вектор генной терапии наподобие вирусного, и доставить его в нейроны. Это было продуктивное время в генной терапии, вирусы стали использовать для доставки генетического материала. Наша задача оказалась легко выполнимой. И одним ранним летним утром 2004 года нам удалось реализовать это с первой попытки. Берется этот ДНК и закладывается в нейрон. После этого нейрон средствами собственной строительной системы производит эти чувствительные к свету белки и распределяет их по всей клетке, наподобие солнечных батарей на крыше. И в результате этого получается нейрон, который можно активировать светом. Очень эффективный метод.\nОдной из проблем было понять, как доставить гены в нужные клетки и избежать его попадания в соседние. Это оказалось возможным. Можно \"выстрелить\" вирусом, так что он попадет в определенные клетки. Есть и другие генетические хитрости для получения клеток, которые активируются светом. Эту методику называют сейчас оптогенетикой. И в качестве примера ее возможностей: можно взять целую сеть клеток и использовать вирус, чтобы доставить ген только в один вид клеток этой сплетенной сети. Затем, когда свет попадет на всю сеть, активируется только один тип клеток.\nНапример, рассмотрим корзинчатые нейроны, о которых я говорил ранее - те, которые атрофируются при шизофрении, они работают на подавление. Если мы отправим этот ген в эти клетки, и влияние гена на нее не изменит ее кардинально - а затем осветим всю систему клеток мозга, то включатся только эти клетки. Без света эти клетки вернутся в нормальное состояние, то есть они к этому вполне расположены. С помощью этого можно не только изучать клетки и их участие в работе мозга, но и понять, удастся ли вернуть активность этих клеток, если они были атрофированы.\nСейчас я расскажу вам о том, как мы используем это в научных, клинических и предклинических целях. Мы решили выяснить, какие сигналы в мозге передают ощущение поощрения. Потому что если найти их, то их можно использовать, чтобы мотивировать обучение. Мозг готов работать больше, если его поощряют. Эти сигналы передаются искаженно, например, при зависимостях. Поняв, какие клетки отвечают за эти сигналы, можно обнаружить новые отделы, чтобы лечить или блокировать их, или найти, куда подключить электроды при особенно тяжелых нарушениях. Чтобы это сделать, мы разработали простую схему в сотрудничестве с компанией Фиорелла груп. Если в одну половину этой коробки попадает крыса, она получает вспышку света, и часть клеток ее мозга становится чувствительной к свету. Если эти клетки отвечают за поощрение, крыса будет приходить туда снова и снова. Происходит следующее.\nЖивотное идет в правую часть коробки и, едва сунув туда нос, каждый раз получает вспышку синего света. И оно будет делать это сотни раз. Это - дофаминовые нейроны, они находятся в так называемых центрах удовольствия. Как видно, легкой активации достаточно, чтобы мотивировать. Теперь обобщим эту мысль. Вместо одной точки в мозге можно создать приборы, охватывающие весь мозг и доставляющие свет в трехмерные системы - системы оптоволокна, каждая из которых подключена к отдельному источнику света. Затем можно реализовать в живом организме то, что прежде было возможно только в лаборатории - например, мощное сканирование всего мозга для поиска сигналов, отвечающих за что-то конкретное. Или это может помочь определить цель при лечении расстройств мозга.\nЯ хотел бы рассказать вам, как это поможет при посттравматическом стрессовом расстройстве - форме неконтролируемой тревоги и страха. Среди прочего мы адаптировали классическую модель тревоги, которая использовалась еще академиком Павловым. В данном случае это рефлекс страха, он вырабатывается через звук, за которым следует удар током. Удар не болезнен, но неприятен. Позже животное - мышь в данном случае, она прекрасно подходит для подобных экспериментов - учится бояться звука. Животное будет впадать в оцепенение, как олень, увидевший горящие фары. Теперь надо выяснить, какие области мозга позволят преодолеть этот страх? Для этого мы снова включаем звук - тот, что рефлекторно вызывает страх. Но мы активируем уже другие области мозга, используя оптоволокно с предыдущего слайда, чтобы определить, какие области мозга помогут мозгу забыть об этом страхе.\nЭто небольшое видео покажет работу той области, с которой мы работаем. Это - область в префронтальной коре, она отвечает за способность преодолевать неприятные эмоции. Животное слышит звук - в этот момент вспыхивает свет. Видео без звука, но вы видите, что животное замерло. Этот звук вызывает у него страх. В левом нижнем углу есть небольшие часы, по ним видно, что животное в оцепенении уже 2 минуты. Теперь можно увидеть, что происходит через 8 минут. Прозвучит тот же звук и снова будет вспышка света. Вы как раз ее сейчас видите. Теперь, через 10 минут после эксперимента, вы видите, как мы повлияли на область мозга с помощью света, чтобы убрать из памяти этот страх.\nПоследние пару лет мы исследовали линию эволюции жизни, чтобы выяснить, как отключать отдельные области мозга. Если научиться делать это, решится множество задач. Если можно удалять клетки за несколько миллисекунд или секунд, то можно выяснить их функцию в той области, где они находятся. Мы исследовали организмы на каждой ступени эволюции - каждое царство - кроме животных, которое исследовалось иначе. И мы нашли виды молекул, называемые халородопсины или археродопсины, они реагируют на зеленый и желтый свет. Они работают наоборот, нежели молекулы, о которых говорилось выше, каналродопсины, активируемые синим светом.\nПриведем пример, куда это может привести. Рассмотрим эпилепсию, при которой мозг гиперактивен. В то время как лекарства неэффективны, другой стратегией будет удалить часть мозга. Но это будет необратимо и повлечет побочные эффекты. Если бы мы могли просто отключить эту часть мозга на время, пока приступ не пройдет, и затем вернуть мозг в прежнее состояние - вроде динамической системы, которую возвращают в начальное состояние. Видео иллюстрирует эту концепцию, при которой мы заставляем клетки отключаться при вспышке света, пускаем луч света, чтобы, как мы надеемся, отключить клетки на время приступа эпилепсии. Мы пока не можем показать вам результаты, но мы многого от них ожидаем.\nТеперь я расскажу еще об одной возможности, которая заключается в том, что эти молекулы при точном контроле могут быть использованы в мозге, чтобы создавать новый вид протезирования - оптическое. Я говорил, что электрические стимуляторы нередки. 75 000 людей с болезнью Паркинсона имеют такие имплантанты. Около 100 000 человек имеют улитковые имплантанты, позволяющие слышать. Проблема в том, что эти гены нужно доставлять в клетки мозга. В генной терапии появилась новая надежда - потому что вирусы наподобие адено-ассоциированных, которые есть, наверное, у большинства в этом зале, не дают никаких симптомов. И они использовались на сотнях пациентов, чтобы доставить гены в мозг или другие органы. Пока не было обнаружено никаких вредных последствий от этого вируса.\nЕсть еще одна очевидная проблема - сами белки, происходящие от водорослей плесени, и вообще отовсюду. У большинства в мозгу нет плесени и водорослей, так как мозг поведет себя, если мы их туда поместим? Будет ли мозг к ним толерантен? Отреагирует ли иммунная система? До сих пор не было проведено исследований на людях, но мы исследуем множество случаев, чтобы испытать этот метод. И пока что у нас не было серьезных реакций на эти молекулы или на освещение мозга светом. Если честно, это только начало, но мы ожидаем многого.\nЯ собирался рассказать еще об одной возможности для клинического использования. Существует несколько форм слепоты, при которых зрительные рецепторы, наши световые сенсоры на дне глаза, атрофируются. А сетчатка имеет, разумеется, сложную структуру. Давайте рассмотрим ее ближе и в деталях. Зрительные рецепторы находятся в самом верху, сигналы, принимаемые этими рецепторами, трансформируются множеством расчетов, пока нижний слой клеток - ганглиоциты - не передадут информацию в мозг, где мы ее и воспринимаем. При слепоте, в том числе при пигментной дистрофии сетчатки - или макулярной дегенерации - зрительные рецепторы атрофируются или разрушаются. Как это можно было бы решить? Даже не ясно, мог бы медикамент вылечить это, потому что его ни к чему нельзя привязать. С другой стороны, свет по-прежнему попадает через глаз. Глаз по-прежнему прозрачен и свет попадает внутрь. Поэтому можно взять эти каналродорфины и другие молекулы и установить их на других клетках, превратив их в маленькие видеокамеры. Поскольку в глазу очень много этих клеток, потенциально это камеры с очень высоким разрешением.\nЭтим мы и занимаемся. Этот проект ведет наш коллега, Алан Хорсагер из университета Южной Калифорнии, и его пытается сделать коммерческим компания Иос Ньюросаенс, основанная институтом здравоохранения. На видео мышь пытается выбраться из лабиринта. В лабиринте шесть ходов. Также в нем налита вода, чтобы заставить мышь двигаться, иначе она бы просто сидела. Цель лабиринта - выбраться из воды на небольшую платформу за верхним коридором. Мышь сообразительна, поэтому в итоге находит выход, но она ищет его простым перебором. Она заплывает в каждый коридор, пока не достигает платформы. Она не использует для этого зрение. Эти мыши представляют разные мутации, которые отображают разные виды человеческой слепоты. Мы изучаем эти модели с осторожностью, чтобы суметь прийти к обобщению.\nКак это сделать? Мы сделаем то, что было описано на предыдущем слайде. Мы возьмем сенсоры, реагирующие на синий свет, и установим их в слое клеток в центре сетчатки на задней стенке глаза и превратим их в камеры. Так же, как фотоэлементы распределялись по нейронам, чтобы сделать их светочувствительными. Свет превращается в них в электричество. Эта мышь была слепой за несколько недель до эксперимента и она получила дозу этих светочувствительных молекул с вирусом. Теперь вы видите, что зверек не натыкается на стены, выходит к платформе и снова может использовать зрение. Нужно подчеркнуть, что эти зверьки добирались до платформы так же быстро, как и те, которые всегда были зрячими. Эти преклинические исследования дают надежду на то, что можно воплотить в будущем.\nВ заключение я хотел бы отдельно заметить, что также исследуем новые бизнес-модели для нейротехнологии. Мы разрабатываем эти приборы, но мы бесплатно распространяем их по всему миру, так что люди могут работать с ними и пытаться лечить нарушения. Наша надежда в том, что, найдя отделы мозга в теории, что позволит нам лечить и модифицировать их, мы сможем устранить уже упомянутые расстройства мозга, которые не поддаются лечению, и в 21 веке оставить их в прошлом.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nХуан Энрикес: Кое-что было немного непонятно. (Смех) Но умозаключения о возможности контроля над приступами эпилепсии с помощью света вместо лекарств и о возможности целенаправленно лечить только их это первый шаг. Второе, что я понял из вашей речи, было то, что мозгом можно управлять наподобие электричества. Через включение и выключение.\nЭд Бойден: Верно.\nХЭ: То есть все импульсы в мозге становятся бинарным кодом.\nЭБ: Да, верно. Синим светом можно направлять информацию, он аналогичен фазе. А выключение клеток аналогично нулю. То есть мы надеемся создать мозговые компрессоры, которые будут работать с мозгом, и мы сможем вернуть утраченные функции мозга с нарушениями.\nХЭ: И в теории это означает, что то, как мышь чувствует, нюхает, слышит, вы можете представить в виде ряда единиц и нулей.\nЭБ: Конечно. Мы надеемся использовать это как способ проверки, какие нейронные коды могут направлять поведение, мысли и определенные чувства и использовать это, чтобы лучше изучить мозг.\nХЭ: Значит ли это, что когда-нибудь вы сможете скопировать воспоминания или, возможно, записать в мозг новые?\nЭБ: Над этим мы начали интенсивно работать. Сейчас мы пытаемся научиться помещать в мозг записывающие устройства. То есть мы можем сохранять информацию из мозга и отправлять ее обратно - определяя потребности мозга, чтобы усовершенствовать его способность обрабатывать информацию.\nХЭ: Что же, это могло бы кое-что изменить. Спасибо. (ЭБ: Спасибо).\n(Аплодисменты)"
}
] |
Ed Boyden: A light switch for neurons
TED Talk Subtitles and Transcript: Ed Boyden shows how, by inserting genes for light-sensitive proteins into brain cells, he can selectively activate or de-activate specific neurons with fiber-optic implants. With this unprecedented level of control, he's managed to cure mice of analogs of PTSD and certain forms of blindness. On the horizon: neural prosthetics. Session host Juan Enriquez leads a brief post-talk Q&A.
Think about your day for a second. You woke up, felt fresh air on your face as you walked out the door, encountered new colleagues and had great discussions, and felt in awe when you found something new. But I bet there's something you didn't think about today -- something so close to home that you probably don't think about it very often at all. And that's that all the sensations, feelings, decisions and actions are mediated by the computer in your head called the brain.
Now the brain may not look like much from the outside -- a couple pounds of pinkish-gray flesh, amorphous -- but the last hundred years of neuroscience have allowed us to zoom in on the brain, and to see the intricacy of what lies within. And they've told us that this brain is an incredibly complicated circuit made out of hundreds of billions of cells called neurons. Now unlike a human-designed computer, where there's a fairly small number of different parts -- we know how they work, because we humans designed them -- the brain is made out of thousands of different kinds of cells, maybe tens of thousands. They come in different shapes; they're made out of different molecules. And they project and connect to different brain regions, and they also change different ways in different disease states.
Let's make it concrete. There's a class of cells, a fairly small cell, an inhibitory cell, that quiets its neighbors. It's one of the cells that seems to be atrophied in disorders like schizophrenia. It's called the basket cell. And this cell is one of the thousands of kinds of cell that we are learning about. New ones are being discovered everyday. As just a second example: these pyramidal cells, large cells, they can span a significant fraction of the brain. They're excitatory. And these are some of the cells that might be overactive in disorders such as epilepsy. Every one of these cells is an incredible electrical device. They receive input from thousands of upstream partners and compute their own electrical outputs, which then, if they pass a certain threshold, will go to thousands of downstream partners. And this process, which takes just a millisecond or so, happens thousands of times a minute in every one of your 100 billion cells, as long as you live and think and feel.
So how are we going to figure out what this circuit does? Ideally, we could go through the circuit and turn these different kinds of cell on and off and see whether we could figure out which ones contribute to certain functions and which ones go wrong in certain pathologies. If we could activate cells, we could see what powers they can unleash, what they can initiate and sustain. If we could turn them off, then we could try and figure out what they're necessary for. And that's a story I'm going to tell you about today. And honestly, where we've gone through over the last 11 years, through an attempt to find ways of turning circuits and cells and parts and pathways of the brain on and off, both to understand the science and also to confront some of the issues that face us all as humans.
Now before I tell you about the technology, the bad news is that a significant fraction of us in this room, if we live long enough, will encounter, perhaps, a brain disorder. Already, a billion people have had some kind of brain disorder that incapacitates them, and the numbers don't do it justice though. These disorders -- schizophrenia, Alzheimer's, depression, addiction -- they not only steal our time to live, they change who we are. They take our identity and change our emotions and change who we are as people. Now in the 20th century, there was some hope that was generated through the development of pharmaceuticals for treating brain disorders, and while many drugs have been developed that can alleviate symptoms of brain disorders, practically none of them can be considered to be cured. And part of that's because we're bathing the brain in the chemical. This elaborate circuit made out of thousands of different kinds of cell is being bathed in a substance. That's also why, perhaps, most of the drugs, and not all, on the market can present some kind of serious side effect too.
Now some people have gotten some solace from electrical stimulators that are implanted in the brain. And for Parkinson's disease, Cochlear implants, these have indeed been able to bring some kind of remedy to people with certain kinds of disorder. But electricity also will go in all directions -- the path of least resistance, which is where that phrase, in part, comes from. And it also will affect normal circuits as well as the abnormal ones that you want to fix. So again, we're sent back to the idea of ultra-precise control. Could we dial-in information precisely where we want it to go?
So when I started in neuroscience 11 years ago, I had trained as an electrical engineer and a physicist, and the first thing I thought about was, if these neurons are electrical devices, all we need to do is to find some way of driving those electrical changes at a distance. If we could turn on the electricity in one cell, but not its neighbors, that would give us the tool we need to activate and shut down these different cells, figure out what they do and how they contribute to the networks in which they're embedded. And also it would allow us to have the ultra-precise control we need in order to fix the circuit computations that have gone awry. Now how are we going to do that? Well there are many molecules that exist in nature, which are able to convert light into electricity. You can think of them as little proteins that are like solar cells. If we can install these molecules in neurons somehow, then these neurons would become electrically drivable with light. And their neighbors, which don't have the molecule, would not. There's one other magic trick you need to make this all happen, and that's the ability to get light into the brain. And to do that -- the brain doesn't feel pain -- you can put -- taking advantage of all the effort that's gone into the Internet and communications and so on -- optical fibers connected to lasers that you can use to activate, in animal models for example, in pre-clinical studies, these neurons and to see what they do.
So how do we do this? Around 2004, in collaboration with Gerhard Nagel and Karl Deisseroth, this vision came to fruition. There's a certain alga that swims in the wild, and it needs to navigate towards light in order to photosynthesize optimally. And it senses light with a little eye-spot, which works not unlike how our eye works. In its membrane, or its boundary, it contains little proteins that indeed can convert light into electricity. So these molecules are called channelrhodopsins. And each of these proteins acts just like that solar cell that I told you about. When blue light hits it, it opens up a little hole and allows charged particles to enter the eye-spot, and that allows this eye-spot to have an electrical signal just like a solar cell charging up a battery.
So what we need to do is to take these molecules and somehow install them in neurons. And because it's a protein, it's encoded for in the DNA of this organism. So all we've got to do is take that DNA, put it into a gene therapy vector, like a virus, and put it into neurons. So it turned out that this was a very productive time in gene therapy, and lots of viruses were coming along. So this turned out to be very simple to do. And early in the morning one day in the summer of 2004, we gave it a try, and it worked on the first try. You take this DNA and you put it into a neuron. The neuron uses its natural protein-making machinery to fabricate these little light-sensitive proteins and install them all over the cell, like putting solar panels on a roof, and the next thing you know, you have a neuron which can be activated with light. So this is very powerful.
One of the tricks you have to do is to figure out how to deliver these genes to the cells that you want and not all the other neighbors. And you can do that; you can tweak the viruses so they hit just some cells and not others. And there's other genetic tricks you can play in order to get light-activated cells. This field has now come to be known as optogenetics. And just as one example of the kind of thing you can do, you can take a complex network, use one of these viruses to deliver the gene just to one kind of cell in this dense network. And then when you shine light on the entire network, just that cell type will be activated.
So for example, lets sort of consider that basket cell I told you about earlier -- the one that's atrophied in schizophrenia and the one that is inhibitory. If we can deliver that gene to these cells -- and they're not going to be altered by the expression of the gene, of course -- and then flash blue light over the entire brain network, just these cells are going to be driven. And when the light turns off, these cells go back to normal, so they don't seem to be averse against that. Not only can you use this to study what these cells do, what their power is in computing in the brain, but you can also use this to try to figure out -- well maybe we could jazz up the activity of these cells, if indeed they're atrophied.
Now I want to tell you a couple of short stories about how we're using this, both at the scientific, clinical and pre-clinical levels. One of the questions we've confronted is, what are the signals in the brain that mediate the sensation of reward? Because if you could find those, those would be some of the signals that could drive learning. The brain will do more of whatever got that reward. And also these are signals that go awry in disorders such as addiction. So if we could figure out what cells they are, we could maybe find new targets for which drugs could be designed or screened against, or maybe places where electrodes could be put in for people who have very severe disability. So to do that, we came up with a very simple paradigm in collaboration with the Fiorella group, where one side of this little box, if the animal goes there, the animal gets a pulse of light in order to make different cells in the brain sensitive to light. So if these cells can mediate reward, the animal should go there more and more. And so that's what happens.
This animal's going to go to the right-hand side and poke his nose there, and he gets a flash of blue light every time he does that. And he'll do that hundreds and hundreds of times. These are the dopamine neurons, which some of you may have heard about, in some of the pleasure centers in the brain. Now we've shown that a brief activation of these is enough, indeed, to drive learning. Now we can generalize the idea. Instead of one point in the brain, we can devise devices that span the brain, that can deliver light into three-dimensional patterns -- arrays of optical fibers, each coupled to its own independent miniature light source. And then we can try to do things in vivo that have only been done to-date in a dish -- like high-throughput screening throughout the entire brain for the signals that can cause certain things to happen. Or that could be good clinical targets for treating brain disorders.
And one story I want to tell you about is how can we find targets for treating post-traumatic stress disorder -- a form of uncontrolled anxiety and fear. And one of the things that we did was to adopt a very classical model of fear. This goes back to the Pavlovian days. It's called Pavlovian fear conditioning -- where a tone ends with a brief shock. The shock isn't painful, but it's a little annoying. And over time -- in this case, a mouse, which is a good animal model, commonly used in such experiments -- the animal learns to fear the tone. The animal will react by freezing, sort of like a deer in the headlights. Now the question is, what targets in the brain can we find that allow us to overcome this fear? So what we do is we play that tone again after it's been associated with fear. But we activate targets in the brain, different ones, using that optical fiber array I told you about in the previous slide, in order to try and figure out which targets can cause the brain to overcome that memory of fear.
And so this brief video shows you one of these targets that we're working on now. This is an area in the prefrontal cortex, a region where we can use cognition to try to overcome aversive emotional states. And the animal's going to hear a tone -- and a flash of light occurred there. There's no audio on this, but you can see the animal's freezing. This tone used to mean bad news. And there's a little clock in the lower left-hand corner, so you can see the animal is about two minutes into this. And now this next clip is just eight minutes later. And the same tone is going to play, and the light is going to flash again. Okay, there it goes. Right now. And now you can see, just 10 minutes into the experiment, that we've equipped the brain by photoactivating this area to overcome the expression of this fear memory.
Now over the last couple of years, we've gone back to the tree of life because we wanted to find ways to turn circuits in the brain off. If we could do that, this could be extremely powerful. If you can delete cells just for a few milliseconds or seconds, you can figure out what necessary role they play in the circuits in which they're embedded. And we've now surveyed organisms from all over the tree of life -- every kingdom of life except for animals, we see slightly differently. And we found all sorts of molecules, they're called halorhodopsins or archaerhodopsins, that respond to green and yellow light. And they do the opposite thing of the molecule I told you about before with the blue light activator channelrhodopsin.
Let's give an example of where we think this is going to go. Consider, for example, a condition like epilepsy, where the brain is overactive. Now if drugs fail in epileptic treatment, one of the strategies is to remove part of the brain. But that's obviously irreversible, and there could be side effects. What if we could just turn off that brain for a brief amount of time, until the seizure dies away, and cause the brain to be restored to its initial state -- sort of like a dynamical system that's being coaxed down into a stable state. So this animation just tries to explain this concept where we made these cells sensitive to being turned off with light, and we beam light in, and just for the time it takes to shut down a seizure, we're hoping to be able to turn it off. And so we don't have data to show you on this front, but we're very excited about this.
Now I want to close on one story, which we think is another possibility -- which is that maybe these molecules, if you can do ultra-precise control, can be used in the brain itself to make a new kind of prosthetic, an optical prosthetic. I already told you that electrical stimulators are not uncommon. Seventy-five thousand people have Parkinson's deep-brain stimulators implanted. Maybe 100,000 people have Cochlear implants, which allow them to hear. There's another thing, which is you've got to get these genes into cells. And new hope in gene therapy has been developed because viruses like the adeno-associated virus, which probably most of us around this room have, and it doesn't have any symptoms, which have been used in hundreds of patients to deliver genes into the brain or the body. And so far, there have not been serious adverse events associated with the virus.
There's one last elephant in the room, the proteins themselves, which come from algae and bacteria and fungi, and all over the tree of life. Most of us don't have fungi or algae in our brains, so what is our brain going to do if we put that in? Are the cells going to tolerate it? Will the immune system react? In its early days -- these have not been done on humans yet -- but we're working on a variety of studies to try and examine this, and so far we haven't seen overt reactions of any severity to these molecules or to the illumination of the brain with light. So it's early days, to be upfront, but we're excited about it.
I wanted to close with one story, which we think could potentially be a clinical application. Now there are many forms of blindness where the photoreceptors, our light sensors that are in the back of our eye, are gone. And the retina, of course, is a complex structure. Now let's zoom in on it here, so we can see it in more detail. The photoreceptor cells are shown here at the top, and then the signals that are detected by the photoreceptors are transformed by various computations until finally that layer of cells at the bottom, the ganglion cells, relay the information to the brain, where we see that as perception. In many forms of blindness, like retinitis pigmentosa, or macular degeneration, the photoreceptor cells have atrophied or been destroyed. Now how could you repair this? It's not even clear that a drug could cause this to be restored, because there's nothing for the drug to bind to. On the other hand, light can still get into the eye. The eye is still transparent and you can get light in. So what if we could just take these channelrhodopsins and other molecules and install them on some of these other spare cells and convert them into little cameras. And because there's so many of these cells in the eye, potentially, they could be very high-resolution cameras.
So this is some work that we're doing. It's being led by one of our collaborators, Alan Horsager at USC, and being sought to be commercialized by a start-up company Eos Neuroscience, which is funded by the NIH. And what you see here is a mouse trying to solve a maze. It's a six-arm maze. And there's a bit of water in the maze to motivate the mouse to move, or he'll just sit there. And the goal, of course, of this maze is to get out of the water and go to a little platform that's under the lit top port. Now mice are smart, so this mouse solves the maze eventually, but he does a brute-force search. He's swimming down every avenue until he finally gets to the platform. So he's not using vision to do it. These different mice are different mutations that recapitulate different kinds of blindness that affect humans. And so we're being careful in trying to look at these different models so we come up with a generalized approach.
So how are we going to solve this? We're going to do exactly what we outlined in the previous slide. We're going to take these blue light photosensors and install them on a layer of cells in the middle of the retina in the back of the eye and convert them into a camera -- just like installing solar cells all over those neurons to make them light sensitive. Light is converted to electricity on them. So this mouse was blind a couple weeks before this experiment and received one dose of this photosensitive molecule in a virus. And now you can see, the animal can indeed avoid walls and go to this little platform and make cognitive use of its eyes again. And to point out the power of this: these animals are able to get to that platform just as fast as animals that have seen their entire lives. So this pre-clinical study, I think, bodes hope for the kinds of things we're hoping to do in the future.
To close, I want to point out that we're also exploring new business models for this new field of neurotechnology. We're developing these tools, but we share them freely with hundreds of groups all over the world, so people can study and try to treat different disorders. And our hope is that, by figuring out brain circuits at a level of abstraction that lets us repair them and engineer them, we can take some of these intractable disorders that I told you about earlier, practically none of which are cured, and in the 21st century make them history.
Thank you.
(Applause)
Juan Enriquez: So some of the stuff is a little dense. (Laughter) But the implications of being able to control seizures or epilepsy with light instead of drugs, and being able to target those specifically is a first step. The second thing that I think I heard you say is you can now control the brain in two colors, like an on/off switch.
Ed Boyden: That's right.
JE: Which makes every impulse going through the brain a binary code.
EB: Right, yeah. So with blue light, we can drive information, and it's in the form of a one. And by turning things off, it's more or less a zero. So our hope is to eventually build brain coprocessors that work with the brain so we can augment functions in people with disabilities.
JE: And in theory, that means that, as a mouse feels, smells, hears, touches, you can model it out as a string of ones and zeros.
EB: Sure, yeah. We're hoping to use this as a way of testing what neural codes can drive certain behaviors and certain thoughts and certain feelings, and use that to understand more about the brain.
JE: Does that mean that some day you could download memories and maybe upload them?
EB: Well that's something we're starting to work on very hard. We're now working on some work where we're trying to tile the brain with recording elements too. So we can record information and then drive information back in -- sort of computing what the brain needs in order to augment its information processing.
JE: Well, that might change a couple things. Thank you. (EB: Thank you.)
(Applause)
|
Эд Бойден: Переключатель для нейронов
TED Talk Subtitles and Transcript: Эд Бойден рассказывает, как посредством внедрения генов светочувствительных белков в клетки мозга можно выборочно активировать или деактивировать отдельные нейроны с помощью оптоволоконных имплантантов. С таким невероятным качеством контроля ему удалось вылечить мышей с аналогами посттравматического стрессового расстройства и определенными формами слепоты. На горизонте - нейронное протезирование. Ведущий - Хуан Энрикес - задает несколько вопросов в конце лекции.
Представьте свой обычный день. Вы проснулись, вдохнули свежий воздух, выйдя за дверь, встретили новых коллег и что-нибудь обсудили, поразились, узнав что-нибудь новое. Но готов поспорить, кое о чем вы не вспомнили - о чем-то настолько близком, что вы, возможно, об этом не так часто думаете. А именно - о том, что все ощущения, решения и действия осуществляются посредством компьютера в вашей голове под названием мозг.
Внешний вид мозга никак не отражает его устройства - розовато-сероватая, бесформенная масса, но за последние сотню лет нейробиология позволила нам заглянуть внутрь мозга, и увидеть, как непросто он устроен. От ученых мы узнали, что мозг - это невероятно сложная электросхема, состоящая из миллионов клеток, которые называются нейронами. В отличие от компьютера, созданного людьми, где количество деталей вполне обозримо - и мы знаем, как они работают, потому что это мы их сделали - мозг состоит из тысяч разновидностей клеток, может быть, даже десятков тысяч. Они разной формы; они состоят из разных молекул; и они тесно связаны с различными областями мозга. А также они меняют свое поведение при разных болезнях.
Давайте конкретизируем. Есть клетки особого класса, которые подавляют и успокаивают соседние клетки. Они оказываются атрофированными, например, при шизофрении. Это корзинчатые нейроны. И это - один из тысяч видов клеток, которые мы изучаем. Каждый день открываются новые виды. Еще один пример: эти крупные клетки в форме пирамид могут охватывать значительную часть мозга. Они действуют возбуждающе. А эти клетки - одни из тех, которые становятся гиперактивными, например, при эпилепсии. Каждая из этих клеток - это невероятный электроприбор. Они получают импульс от тысяч соседей сверху цепочки и пересчитывают собственный электрический импульс, который, дойдя до определенного порога, перейдет к соседям вниз по цепочке. И этот процесс, занимающий около одной миллисекунды, происходит тысячи раз в минуту в каждой из ваших сотен миллионов клеток, все время, пока вы живете, думаете и чувствуете.
Как же мы выясним, что делает эта электросхема? В идеале мы бы прошли по всей цепочке элементов, включая и выключая разные виды клеток, и отмечая, какие из них участвуют в тех или иных функциях, и какие работают неправильно при тех или иных патологиях. Если бы мы могли активировать клетки, мы бы увидели, что они запускают и за что они отвечают. Если бы могли их выключить, мы бы попытались понять, зачем они нужны. Об этом я собираюсь вам сегодня рассказать. И, честно говоря, последние 11 лет мы провели, выясняя, как эти схемы, клетки, и отделы мозга можно включать и выключать, чтобы понять их работу и преодолеть некоторые проблемы, которые стоят перед человечеством.
Прежде чем я расскажу о технологии, я сообщу неприятную вещь: большинство из нас, если мы проживем достаточно долго, вероятно, получат расстройство мозга. Уже миллион людей имеют расстройство мозга, которое сделало их недееспособными. И цифрами этого не выразить. Эти нарушения - шизофрения, болезнь Альцгеймера, депрессия, зависимость - они не только отнимают наши годы жизни, но и меняют нас; они влияют на нашу индивидуальность и меняют эмоции - они меняют нас как людей. В 20 веке была надежда на разработку медикаментов, которые лечат расстройства мозга. И хотя были созданы новые препараты, которые могут ослаблять симптомы расстройств мозга, ни одно из них нельзя вылечить. И отчасти потому, что мы лечим мозг химически. Наша "электросхема", созданная из тысяч видов клеток, погружается в химическую субстанцию. Вот почему, наверное, большинство лекарств - но не все - имеют серьезные побочные эффекты.
Некоторые люди чувствуют облегчение от электрических стимуляторов, имплантированных в мозг. И что касается болезни Паркинсона, улиточные имплантанты как раз смогли дать некоторое облегчение людям, страдающим от подобных расстройств. Но электрический импульс идет во все направления - по пути наименьшего сопротивления, в буквальном физическом смысле. Он влияет как на нормальные участки, так и на те, которые нужно исправить. Таким образом, мы снова пришли к проблеме очень точного контроля. Могли бы мы задавать импульсу точное место действия?
Когда я 11 лет назад начал заниматься нейробиологией, у меня было образование электроинженера и физика, и первое, что мне пришло в голову, было то, что нейроны - это электроприборы, и все, что нужно сделать, это управлять этими приборами дистанционно. Если бы мы могли дать разряд одной клетке, не влияя на соседние, у нас был бы способ активировать и подавлять разные клетки, выяснить, как они участвуют в системе, в которую они встроены. Также это дало бы нам очень точный контроль, чтобы исправить те расчеты "электросхемы", которые были нарушены. Как же мы это сделаем? В природе существует множество молекул, которые могут преобразовывать свет в электричество. Можно представить их как молекулы белка, которые похожи на фотоэлементы. Если мы встроим эти молекулы в нейроны, этими нейронами можно будет управлять с помощью света. А их соседи без встроенных молекул будут нетронуты. Есть один фокус, который нужно проделать, чтобы это удалось - нужно, чтобы свет мог проникнуть в мозг. Для этого - кстати, мозг не чувствует боли - и, учитывая достижения, применяемые для интернета, коммуникаций и так далее - можно поместить в мозг оптоволокно, которое можно использовать, например, на животных в преклинических исследованиях, активируя нейроны и наблюдая за ними.
Итак, как это работает? Примерно в 2004 году в сотрудничестве с Герхардом Нэйджелом и Карлом Дайссеротом мы придумали, как воплотить эту идею. Есть вид свободно плавающих морских водорослей, которые ориентируются по свету, чтобы оптимально фотосинтезировать. Они улавливают свет небольшим глазком, который работает не так, как работает глаз. В его мембране или оболочке есть белки, которые преобразуют свет в электричество. Эти белки называются каналродопсином. И эти белки действуют как фотоэлементы, о которых я говорил. Когда светит синий свет, белок приоткрывается и позволяет частицам света проникнуть в глазок. И таким образом глазок получает электрический сигнал как солнечная батарея, которую заряжают фотоны.
То есть нам нужно взять эти молекулы и каким-то образом встроить их в нейроны. А поскольку это белок, он зашифрован в ДНК этого организма. То есть нужно взять этот ДНК, создать на его основе вектор генной терапии наподобие вирусного, и доставить его в нейроны. Это было продуктивное время в генной терапии, вирусы стали использовать для доставки генетического материала. Наша задача оказалась легко выполнимой. И одним ранним летним утром 2004 года нам удалось реализовать это с первой попытки. Берется этот ДНК и закладывается в нейрон. После этого нейрон средствами собственной строительной системы производит эти чувствительные к свету белки и распределяет их по всей клетке, наподобие солнечных батарей на крыше. И в результате этого получается нейрон, который можно активировать светом. Очень эффективный метод.
Одной из проблем было понять, как доставить гены в нужные клетки и избежать его попадания в соседние. Это оказалось возможным. Можно "выстрелить" вирусом, так что он попадет в определенные клетки. Есть и другие генетические хитрости для получения клеток, которые активируются светом. Эту методику называют сейчас оптогенетикой. И в качестве примера ее возможностей: можно взять целую сеть клеток и использовать вирус, чтобы доставить ген только в один вид клеток этой сплетенной сети. Затем, когда свет попадет на всю сеть, активируется только один тип клеток.
Например, рассмотрим корзинчатые нейроны, о которых я говорил ранее - те, которые атрофируются при шизофрении, они работают на подавление. Если мы отправим этот ген в эти клетки, и влияние гена на нее не изменит ее кардинально - а затем осветим всю систему клеток мозга, то включатся только эти клетки. Без света эти клетки вернутся в нормальное состояние, то есть они к этому вполне расположены. С помощью этого можно не только изучать клетки и их участие в работе мозга, но и понять, удастся ли вернуть активность этих клеток, если они были атрофированы.
Сейчас я расскажу вам о том, как мы используем это в научных, клинических и предклинических целях. Мы решили выяснить, какие сигналы в мозге передают ощущение поощрения. Потому что если найти их, то их можно использовать, чтобы мотивировать обучение. Мозг готов работать больше, если его поощряют. Эти сигналы передаются искаженно, например, при зависимостях. Поняв, какие клетки отвечают за эти сигналы, можно обнаружить новые отделы, чтобы лечить или блокировать их, или найти, куда подключить электроды при особенно тяжелых нарушениях. Чтобы это сделать, мы разработали простую схему в сотрудничестве с компанией Фиорелла груп. Если в одну половину этой коробки попадает крыса, она получает вспышку света, и часть клеток ее мозга становится чувствительной к свету. Если эти клетки отвечают за поощрение, крыса будет приходить туда снова и снова. Происходит следующее.
Животное идет в правую часть коробки и, едва сунув туда нос, каждый раз получает вспышку синего света. И оно будет делать это сотни раз. Это - дофаминовые нейроны, они находятся в так называемых центрах удовольствия. Как видно, легкой активации достаточно, чтобы мотивировать. Теперь обобщим эту мысль. Вместо одной точки в мозге можно создать приборы, охватывающие весь мозг и доставляющие свет в трехмерные системы - системы оптоволокна, каждая из которых подключена к отдельному источнику света. Затем можно реализовать в живом организме то, что прежде было возможно только в лаборатории - например, мощное сканирование всего мозга для поиска сигналов, отвечающих за что-то конкретное. Или это может помочь определить цель при лечении расстройств мозга.
Я хотел бы рассказать вам, как это поможет при посттравматическом стрессовом расстройстве - форме неконтролируемой тревоги и страха. Среди прочего мы адаптировали классическую модель тревоги, которая использовалась еще академиком Павловым. В данном случае это рефлекс страха, он вырабатывается через звук, за которым следует удар током. Удар не болезнен, но неприятен. Позже животное - мышь в данном случае, она прекрасно подходит для подобных экспериментов - учится бояться звука. Животное будет впадать в оцепенение, как олень, увидевший горящие фары. Теперь надо выяснить, какие области мозга позволят преодолеть этот страх? Для этого мы снова включаем звук - тот, что рефлекторно вызывает страх. Но мы активируем уже другие области мозга, используя оптоволокно с предыдущего слайда, чтобы определить, какие области мозга помогут мозгу забыть об этом страхе.
Это небольшое видео покажет работу той области, с которой мы работаем. Это - область в префронтальной коре, она отвечает за способность преодолевать неприятные эмоции. Животное слышит звук - в этот момент вспыхивает свет. Видео без звука, но вы видите, что животное замерло. Этот звук вызывает у него страх. В левом нижнем углу есть небольшие часы, по ним видно, что животное в оцепенении уже 2 минуты. Теперь можно увидеть, что происходит через 8 минут. Прозвучит тот же звук и снова будет вспышка света. Вы как раз ее сейчас видите. Теперь, через 10 минут после эксперимента, вы видите, как мы повлияли на область мозга с помощью света, чтобы убрать из памяти этот страх.
Последние пару лет мы исследовали линию эволюции жизни, чтобы выяснить, как отключать отдельные области мозга. Если научиться делать это, решится множество задач. Если можно удалять клетки за несколько миллисекунд или секунд, то можно выяснить их функцию в той области, где они находятся. Мы исследовали организмы на каждой ступени эволюции - каждое царство - кроме животных, которое исследовалось иначе. И мы нашли виды молекул, называемые халородопсины или археродопсины, они реагируют на зеленый и желтый свет. Они работают наоборот, нежели молекулы, о которых говорилось выше, каналродопсины, активируемые синим светом.
Приведем пример, куда это может привести. Рассмотрим эпилепсию, при которой мозг гиперактивен. В то время как лекарства неэффективны, другой стратегией будет удалить часть мозга. Но это будет необратимо и повлечет побочные эффекты. Если бы мы могли просто отключить эту часть мозга на время, пока приступ не пройдет, и затем вернуть мозг в прежнее состояние - вроде динамической системы, которую возвращают в начальное состояние. Видео иллюстрирует эту концепцию, при которой мы заставляем клетки отключаться при вспышке света, пускаем луч света, чтобы, как мы надеемся, отключить клетки на время приступа эпилепсии. Мы пока не можем показать вам результаты, но мы многого от них ожидаем.
Теперь я расскажу еще об одной возможности, которая заключается в том, что эти молекулы при точном контроле могут быть использованы в мозге, чтобы создавать новый вид протезирования - оптическое. Я говорил, что электрические стимуляторы нередки. 75 000 людей с болезнью Паркинсона имеют такие имплантанты. Около 100 000 человек имеют улитковые имплантанты, позволяющие слышать. Проблема в том, что эти гены нужно доставлять в клетки мозга. В генной терапии появилась новая надежда - потому что вирусы наподобие адено-ассоциированных, которые есть, наверное, у большинства в этом зале, не дают никаких симптомов. И они использовались на сотнях пациентов, чтобы доставить гены в мозг или другие органы. Пока не было обнаружено никаких вредных последствий от этого вируса.
Есть еще одна очевидная проблема - сами белки, происходящие от водорослей плесени, и вообще отовсюду. У большинства в мозгу нет плесени и водорослей, так как мозг поведет себя, если мы их туда поместим? Будет ли мозг к ним толерантен? Отреагирует ли иммунная система? До сих пор не было проведено исследований на людях, но мы исследуем множество случаев, чтобы испытать этот метод. И пока что у нас не было серьезных реакций на эти молекулы или на освещение мозга светом. Если честно, это только начало, но мы ожидаем многого.
Я собирался рассказать еще об одной возможности для клинического использования. Существует несколько форм слепоты, при которых зрительные рецепторы, наши световые сенсоры на дне глаза, атрофируются. А сетчатка имеет, разумеется, сложную структуру. Давайте рассмотрим ее ближе и в деталях. Зрительные рецепторы находятся в самом верху, сигналы, принимаемые этими рецепторами, трансформируются множеством расчетов, пока нижний слой клеток - ганглиоциты - не передадут информацию в мозг, где мы ее и воспринимаем. При слепоте, в том числе при пигментной дистрофии сетчатки - или макулярной дегенерации - зрительные рецепторы атрофируются или разрушаются. Как это можно было бы решить? Даже не ясно, мог бы медикамент вылечить это, потому что его ни к чему нельзя привязать. С другой стороны, свет по-прежнему попадает через глаз. Глаз по-прежнему прозрачен и свет попадает внутрь. Поэтому можно взять эти каналродорфины и другие молекулы и установить их на других клетках, превратив их в маленькие видеокамеры. Поскольку в глазу очень много этих клеток, потенциально это камеры с очень высоким разрешением.
Этим мы и занимаемся. Этот проект ведет наш коллега, Алан Хорсагер из университета Южной Калифорнии, и его пытается сделать коммерческим компания Иос Ньюросаенс, основанная институтом здравоохранения. На видео мышь пытается выбраться из лабиринта. В лабиринте шесть ходов. Также в нем налита вода, чтобы заставить мышь двигаться, иначе она бы просто сидела. Цель лабиринта - выбраться из воды на небольшую платформу за верхним коридором. Мышь сообразительна, поэтому в итоге находит выход, но она ищет его простым перебором. Она заплывает в каждый коридор, пока не достигает платформы. Она не использует для этого зрение. Эти мыши представляют разные мутации, которые отображают разные виды человеческой слепоты. Мы изучаем эти модели с осторожностью, чтобы суметь прийти к обобщению.
Как это сделать? Мы сделаем то, что было описано на предыдущем слайде. Мы возьмем сенсоры, реагирующие на синий свет, и установим их в слое клеток в центре сетчатки на задней стенке глаза и превратим их в камеры. Так же, как фотоэлементы распределялись по нейронам, чтобы сделать их светочувствительными. Свет превращается в них в электричество. Эта мышь была слепой за несколько недель до эксперимента и она получила дозу этих светочувствительных молекул с вирусом. Теперь вы видите, что зверек не натыкается на стены, выходит к платформе и снова может использовать зрение. Нужно подчеркнуть, что эти зверьки добирались до платформы так же быстро, как и те, которые всегда были зрячими. Эти преклинические исследования дают надежду на то, что можно воплотить в будущем.
В заключение я хотел бы отдельно заметить, что также исследуем новые бизнес-модели для нейротехнологии. Мы разрабатываем эти приборы, но мы бесплатно распространяем их по всему миру, так что люди могут работать с ними и пытаться лечить нарушения. Наша надежда в том, что, найдя отделы мозга в теории, что позволит нам лечить и модифицировать их, мы сможем устранить уже упомянутые расстройства мозга, которые не поддаются лечению, и в 21 веке оставить их в прошлом.
Спасибо.
(Аплодисменты)
Хуан Энрикес: Кое-что было немного непонятно. (Смех) Но умозаключения о возможности контроля над приступами эпилепсии с помощью света вместо лекарств и о возможности целенаправленно лечить только их это первый шаг. Второе, что я понял из вашей речи, было то, что мозгом можно управлять наподобие электричества. Через включение и выключение.
Эд Бойден: Верно.
ХЭ: То есть все импульсы в мозге становятся бинарным кодом.
ЭБ: Да, верно. Синим светом можно направлять информацию, он аналогичен фазе. А выключение клеток аналогично нулю. То есть мы надеемся создать мозговые компрессоры, которые будут работать с мозгом, и мы сможем вернуть утраченные функции мозга с нарушениями.
ХЭ: И в теории это означает, что то, как мышь чувствует, нюхает, слышит, вы можете представить в виде ряда единиц и нулей.
ЭБ: Конечно. Мы надеемся использовать это как способ проверки, какие нейронные коды могут направлять поведение, мысли и определенные чувства и использовать это, чтобы лучше изучить мозг.
ХЭ: Значит ли это, что когда-нибудь вы сможете скопировать воспоминания или, возможно, записать в мозг новые?
ЭБ: Над этим мы начали интенсивно работать. Сейчас мы пытаемся научиться помещать в мозг записывающие устройства. То есть мы можем сохранять информацию из мозга и отправлять ее обратно - определяя потребности мозга, чтобы усовершенствовать его способность обрабатывать информацию.
ХЭ: Что же, это могло бы кое-что изменить. Спасибо. (ЭБ: Спасибо).
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Marcus du Sautoy: Symmetry, reality's riddle\nTED Talk Subtitles and Transcript: The world turns on symmetry -- from the spin of subatomic particles to the dizzying beauty of an arabesque. But there's more to it than meets the eye. Here, Oxford mathematician Marcus du Sautoy offers a glimpse of the invisible numbers that marry all symmetrical objects.\nOn the 30th of May, 1832, a gunshot was heard ringing out across the 13th arrondissement in Paris. (Gunshot) A peasant, who was walking to market that morning, ran towards where the gunshot had come from, and found a young man writhing in agony on the floor, clearly shot by a dueling wound. The young man's name was Evariste Galois. He was a well-known revolutionary in Paris at the time. Galois was taken to the local hospital where he died the next day in the arms of his brother. And the last words he said to his brother were, \"Don't cry for me, Alfred. I need all the courage I can muster to die at the age of 20.\"\nIt wasn't, in fact, revolutionary politics for which Galois was famous. But a few years earlier, while still at school, he'd actually cracked one of the big mathematical problems at the time. And he wrote to the academicians in Paris, trying to explain his theory. But the academicians couldn't understand anything that he wrote. (Laughter) This is how he wrote most of his mathematics.\nSo, the night before that duel, he realized this possibly is his last chance to try and explain his great breakthrough. So he stayed up the whole night, writing away, trying to explain his ideas. And as the dawn came up and he went to meet his destiny, he left this pile of papers on the table for the next generation. Maybe the fact that he stayed up all night doing mathematics was the fact that he was such a bad shot that morning and got killed.\nBut contained inside those documents was a new language, a language to understand one of the most fundamental concepts of science -- namely symmetry. Now, symmetry is almost nature's language. It helps us to understand so many different bits of the scientific world. For example, molecular structure. What crystals are possible, we can understand through the mathematics of symmetry.\nIn microbiology you really don't want to get a symmetrical object, because they are generally rather nasty. The swine flu virus, at the moment, is a symmetrical object. And it uses the efficiency of symmetry to be able to propagate itself so well. But on a larger scale of biology, actually symmetry is very important, because it actually communicates genetic information.\nI've taken two pictures here and I've made them artificially symmetrical. And if I ask you which of these you find more beautiful, you're probably drawn to the lower two. Because it is hard to make symmetry. And if you can make yourself symmetrical, you're sending out a sign that you've got good genes, you've got a good upbringing and therefore you'll make a good mate. So symmetry is a language which can help to communicate genetic information.\nSymmetry can also help us to explain what's happening in the Large Hadron Collider in CERN. Or what's not happening in the Large Hadron Collider in CERN. To be able to make predictions about the fundamental particles we might see there, it seems that they are all facets of some strange symmetrical shape in a higher dimensional space.\nAnd I think Galileo summed up, very nicely, the power of mathematics to understand the scientific world around us. He wrote, \"The universe cannot be read until we have learnt the language and become familiar with the characters in which it is written. It is written in mathematical language, and the letters are triangles, circles and other geometric figures, without which means it is humanly impossible to comprehend a single word.\"\nBut it's not just scientists who are interested in symmetry. Artists too love to play around with symmetry. They also have a slightly more ambiguous relationship with it. Here is Thomas Mann talking about symmetry in \"The Magic Mountain.\" He has a character describing the snowflake, and he says he \"shuddered at its perfect precision, found it deathly, the very marrow of death.\"\nBut what artists like to do is to set up expectations of symmetry and then break them. And a beautiful example of this I found, actually, when I visited a colleague of mine in Japan, Professor Kurokawa. And he took me up to the temples in Nikko. And just after this photo was taken we walked up the stairs. And the gateway you see behind has eight columns, with beautiful symmetrical designs on them. Seven of them are exactly the same, and the eighth one is turned upside down.\nAnd I said to Professor Kurokawa, \"Wow, the architects must have really been kicking themselves when they realized that they'd made a mistake and put this one upside down.\" And he said, \"No, no, no. It was a very deliberate act.\" And he referred me to this lovely quote from the Japanese \"Essays in Idleness\" from the 14th century, in which the essayist wrote, \"In everything, uniformity is undesirable. Leaving something incomplete makes it interesting, and gives one the feeling that there is room for growth.\" Even when building the Imperial Palace, they always leave one place unfinished.\nBut if I had to choose one building in the world to be cast out on a desert island, to live the rest of my life, being an addict of symmetry, I would probably choose the Alhambra in Granada. This is a palace celebrating symmetry. Recently I took my family -- we do these rather kind of nerdy mathematical trips, which my family love. This is my son Tamer. You can see he's really enjoying our mathematical trip to the Alhambra. But I wanted to try and enrich him. I think one of the problems about school mathematics is it doesn't look at how mathematics is embedded in the world we live in. So, I wanted to open his eyes up to how much symmetry is running through the Alhambra.\nYou see it already. Immediately you go in, the reflective symmetry in the water. But it's on the walls where all the exciting things are happening. The Moorish artists were denied the possibility to draw things with souls. So they explored a more geometric art. And so what is symmetry? The Alhambra somehow asks all of these questions. What is symmetry? When [there] are two of these walls, do they have the same symmetries? Can we say whether they discovered all of the symmetries in the Alhambra?\nAnd it was Galois who produced a language to be able to answer some of these questions. For Galois, symmetry -- unlike for Thomas Mann, which was something still and deathly -- for Galois, symmetry was all about motion. What can you do to a symmetrical object, move it in some way, so it looks the same as before you moved it? I like to describe it as the magic trick moves. What can you do to something? You close your eyes. I do something, put it back down again. It looks like it did before it started.\nSo, for example, the walls in the Alhambra -- I can take all of these tiles, and fix them at the yellow place, rotate them by 90 degrees, put them all back down again and they fit perfectly down there. And if you open your eyes again, you wouldn't know that they'd moved. But it's the motion that really characterizes the symmetry inside the Alhambra. But it's also about producing a language to describe this. And the power of mathematics is often to change one thing into another, to change geometry into language.\nSo I'm going to take you through, perhaps push you a little bit mathematically -- so brace yourselves -- push you a little bit to understand how this language works, which enables us to capture what is symmetry. So, let's take these two symmetrical objects here. Let's take the twisted six-pointed starfish. What can I do to the starfish which makes it look the same? Well, there I rotated it by a sixth of a turn, and still it looks like it did before I started. I could rotate it by a third of a turn, or a half a turn, or put it back down on its image, or two thirds of a turn. And a fifth symmetry, I can rotate it by five sixths of a turn. And those are things that I can do to the symmetrical object that make it look like it did before I started.\nNow, for Galois, there was actually a sixth symmetry. Can anybody think what else I could do to this which would leave it like I did before I started? I can't flip it because I've put a little twist on it, haven't I? It's got no reflective symmetry. But what I could do is just leave it where it is, pick it up, and put it down again. And for Galois this was like the zeroth symmetry. Actually, the invention of the number zero was a very modern concept, seventh century A.D., by the Indians. It seems mad to talk about nothing. And this is the same idea. This is a symmetrical -- so everything has symmetry, where you just leave it where it is.\nSo, this object has six symmetries. And what about the triangle? Well, I can rotate by a third of a turn clockwise or a third of a turn anticlockwise. But now this has some reflectional symmetry. I can reflect it in the line through X, or the line through Y, or the line through Z. Five symmetries and then of course the zeroth symmetry where I just pick it up and leave it where it is. So both of these objects have six symmetries. Now, I'm a great believer that mathematics is not a spectator sport, and you have to do some mathematics in order to really understand it.\nSo here is a little question for you. And I'm going to give a prize at the end of my talk for the person who gets closest to the answer. The Rubik's Cube. How many symmetries does a Rubik's Cube have? How many things can I do to this object and put it down so it still looks like a cube? Okay? So I want you to think about that problem as we go on, and count how many symmetries there are. And there will be a prize for the person who gets closest at the end.\nBut let's go back down to symmetries that I got for these two objects. What Galois realized: it isn't just the individual symmetries, but how they interact with each other which really characterizes the symmetry of an object. If I do one magic trick move followed by another, the combination is a third magic trick move. And here we see Galois starting to develop a language to see the substance of the things unseen, the sort of abstract idea of the symmetry underlying this physical object. For example, what if I turn the starfish by a sixth of a turn, and then a third of a turn?\nSo I've given names. The capital letters, A, B, C, D, E, F, are the names for the rotations. B, for example, rotates the little yellow dot to the B on the starfish. And so on. So what if I do B, which is a sixth of a turn, followed by C, which is a third of a turn? Well let's do that. A sixth of a turn, followed by a third of a turn, the combined effect is as if I had just rotated it by half a turn in one go. So the little table here records how the algebra of these symmetries work. I do one followed by another, the answer is it's rotation D, half a turn. What I if I did it in the other order? Would it make any difference? Let's see. Let's do the third of the turn first, and then the sixth of a turn. Of course, it doesn't make any difference. It still ends up at half a turn.\nAnd there is some symmetry here in the way the symmetries interact with each other. But this is completely different to the symmetries of the triangle. Let's see what happens if we do two symmetries with the triangle, one after the other. Let's do a rotation by a third of a turn anticlockwise, and reflect in the line through X. Well, the combined effect is as if I had just done the reflection in the line through Z to start with. Now, let's do it in a different order. Let's do the reflection in X first, followed by the rotation by a third of a turn anticlockwise. The combined effect, the triangle ends up somewhere completely different. It's as if it was reflected in the line through Y.\nNow it matters what order you do the operations in. And this enables us to distinguish why the symmetries of these objects -- they both have six symmetries. So why shouldn't we say they have the same symmetries? But the way the symmetries interact enable us -- we've now got a language to distinguish why these symmetries are fundamentally different. And you can try this when you go down to the pub, later on. Take a beer mat and rotate it by a quarter of a turn, then flip it. And then do it in the other order, and the picture will be facing in the opposite direction.\nNow, Galois produced some laws for how these tables -- how symmetries interact. It's almost like little Sudoku tables. You don't see any symmetry twice in any row or column. And, using those rules, he was able to say that there are in fact only two objects with six symmetries. And they'll be the same as the symmetries of the triangle, or the symmetries of the six-pointed starfish. I think this is an amazing development. It's almost like the concept of number being developed for symmetry. In the front here, I've got one, two, three people sitting on one, two, three chairs. The people and the chairs are very different, but the number, the abstract idea of the number, is the same.\nAnd we can see this now: we go back to the walls in the Alhambra. Here are two very different walls, very different geometric pictures. But, using the language of Galois, we can understand that the underlying abstract symmetries of these things are actually the same. For example, let's take this beautiful wall with the triangles with a little twist on them. You can rotate them by a sixth of a turn if you ignore the colors. We're not matching up the colors. But the shapes match up if I rotate by a sixth of a turn around the point where all the triangles meet. What about the center of a triangle? I can rotate by a third of a turn around the center of the triangle, and everything matches up. And then there is an interesting place halfway along an edge, where I can rotate by 180 degrees. And all the tiles match up again. So rotate along halfway along the edge, and they all match up.\nNow, let's move to the very different-looking wall in the Alhambra. And we find the same symmetries here, and the same interaction. So, there was a sixth of a turn. A third of a turn where the Z pieces meet. And the half a turn is halfway between the six pointed stars. And although these walls look very different, Galois has produced a language to say that in fact the symmetries underlying these are exactly the same. And it's a symmetry we call 6-3-2.\nHere is another example in the Alhambra. This is a wall, a ceiling, and a floor. They all look very different. But this language allows us to say that they are representations of the same symmetrical abstract object, which we call 4-4-2. Nothing to do with football, but because of the fact that there are two places where you can rotate by a quarter of a turn, and one by half a turn.\nNow, this power of the language is even more, because Galois can say, \"Did the Moorish artists discover all of the possible symmetries on the walls in the Alhambra?\" And it turns out they almost did. You can prove, using Galois' language, there are actually only 17 different symmetries that you can do in the walls in the Alhambra. And they, if you try to produce a different wall with this 18th one, it will have to have the same symmetries as one of these 17.\nBut these are things that we can see. And the power of Galois' mathematical language is it also allows us to create symmetrical objects in the unseen world, beyond the two-dimensional, three-dimensional, all the way through to the four- or five- or infinite-dimensional space. And that's where I work. I create mathematical objects, symmetrical objects, using Galois' language, in very high dimensional spaces. So I think it's a great example of things unseen, which the power of mathematical language allows you to create.\nSo, like Galois, I stayed up all last night creating a new mathematical symmetrical object for you, and I've got a picture of it here. Well, unfortunately it isn't really a picture. If I could have my board at the side here, great, excellent. Here we are. Unfortunately, I can't show you a picture of this symmetrical object. But here is the language which describes how the symmetries interact.\nNow, this new symmetrical object does not have a name yet. Now, people like getting their names on things, on craters on the moon or new species of animals. So I'm going to give you the chance to get your name on a new symmetrical object which hasn't been named before. And this thing -- species die away, and moons kind of get hit by meteors and explode -- but this mathematical object will live forever. It will make you immortal. In order to win this symmetrical object, what you have to do is to answer the question I asked you at the beginning. How many symmetries does a Rubik's Cube have?\nOkay, I'm going to sort you out. Rather than you all shouting out, I want you to count how many digits there are in that number. Okay? If you've got it as a factorial, you've got to expand the factorials. Okay, now if you want to play, I want you to stand up, okay? If you think you've got an estimate for how many digits, right -- we've already got one competitor here. If you all stay down he wins it automatically. Okay. Excellent. So we've got four here, five, six. Great. Excellent. That should get us going. All right.\nAnybody with five or less digits, you've got to sit down, because you've underestimated. Five or less digits. So, if you're in the tens of thousands you've got to sit down. 60 digits or more, you've got to sit down. You've overestimated. 20 digits or less, sit down. How many digits are there in your number? Two? So you should have sat down earlier. (Laughter) Let's have the other ones, who sat down during the 20, up again. Okay? If I told you 20 or less, stand up. Because this one. I think there were a few here. The people who just last sat down.\nOkay, how many digits do you have in your number? (Laughs) 21. Okay good. How many do you have in yours? 18. So it goes to this lady here. 21 is the closest. It actually has -- the number of symmetries in the Rubik's cube has 25 digits. So now I need to name this object. So, what is your name? I need your surname. Symmetrical objects generally -- spell it for me. G-H-E-Z No, SO2 has already been used, actually, in the mathematical language. So you can't have that one. So Ghez, there we go. That's your new symmetrical object. You are now immortal. (Applause)\nAnd if you'd like your own symmetrical object, I have a project raising money for a charity in Guatemala, where I will stay up all night and devise an object for you, for a donation to this charity to help kids get into education in Guatemala. And I think what drives me, as a mathematician, are those things which are not seen, the things that we haven't discovered. It's all the unanswered questions which make mathematics a living subject. And I will always come back to this quote from the Japanese \"Essays in Idleness\": \"In everything, uniformity is undesirable. Leaving something incomplete makes it interesting, and gives one the feeling that there is room for growth.\" Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Маркус дю Сатой: Симметрия, загадка окружающего мира.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Mир вертится вокруг симметрии - от вращения субатомных частиц до головокружительной красоты арабески. Но не всё открыто невооруженному глазу. Оксфордский математик Маркус дю Сатой предлагает бегло взглянуть на невидимые числа, которые обьеденяют все симметричные объекты.\n30 Мая 1832 года в 13-м округе Парижа раздался выстрел. (Выстрел) Крестьянин, который шел на рынок тем утром побежал в ту сторону, откуда послышался выстрел и обнаружил молодого человека, корчившегося на земле, в агонии от дуэльной раны. Молодого человека звали Эварист Галуа. Он был известным в то время в Париже революционером Галуа был доставлен в местную больницу, где он умер на следующий день на руках у своего брата. И последние слова, которые он сказал своему брату были: \"Не плачь по мне Альфред. Мне нужно собрать всё мужество, чтобы умереть в 20 лет.\"\nНа самом деле, революционная деятельность, это не то, чем в первую очередь прославился Галуа. За несколько лет до этого, еще будучи в школе, он решил одну из крупных математических задач того времени. И он написал в Парижскую академию, пытаясь объяснить свою теорию. Но академики не cмогли понять ничего из того, что он написал. (Смех) Tак он писал большинство своих трудов по математике.\nВ ночь перед поединком, он понял, что, возможно, это его последний шанс чтобы попытаться объяснить всю важность своего открытия. Он не спал всю ночь, судорожно писал, пытаясь объяснить свои идеи. А когда наступил рассвет, и он пошел навстречу своей судьбе, он оставил на столе стопку бумаг для будущего поколения. Может быть, именно тот факт, что он не спал всю ночь, занимаясь математикой, и послужил причиной почему он так плохо стрелял в то утро и был убит.\nВ тех документах содержался новый язык, язык позволяющий постичь одно из самых фундаментальных понятий науки, а именно - симметрию. В наше время, симметрия - почти язык природы. Она помогает нам понять многие аспекты науки. Например, молекулярную структуру. Благодаря математике симметрии мы можем определить какие кристаллы возможны.\nВ микробиологии, например, симметричные объекты нежелательны. Потому что, как правило, они довольно скверные. Так например, в данный момент, вирус свиного гриппа является симметричным объектом. И он использует симметрию как возможность так быстро распространяться. Но, cимметрия очень важна, если говорить о биологии в более широком смысле слова, так как cимметрия передаёт генетическую информацию.\nЯ взял две фотографии и сделал их симметричными. И, если я спрошу вас какие из них вы находите более привлекательными, вам, скорее всего, больше понравятся две нижние. Потому, что симметрию трудно создать. И если вы сможете добиться симметрии в своей внешности, то будете посылать сигнал, о том, что у вас хорошие гены, и хорошее воспитание, и, следовательно, вы составите хорошую пару. Таким образом, симметрия - это язык, который способствует передаче генетической информации.\nТакже симметрия может помочь объяснить, что происходит в Большом адронном коллайдере в ЦЕРНе. Или то, что не происходит в Большом адронном коллайдере в ЦЕРНе. Для того, чтобы делать прогнозы об элементарных частицах, которые можно там увидеть, они кажутся гранями некой странной геометрической фигуры в многомерном пространстве.\nНа мой взгляд Галилео очень удачно обобщил силу математики – oнa помогает понять окружаюший нас научный мир . Он писал: \"Вселенная не может быть прочитанa пока мы не выучим язык и не познакомимся с символами, с помощью которых она создана. Вселенная написана на языке математики. Где буквы - это треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых невозможно понять ни одного слова\".\nНо не только ученые интересуются симметрией. Художники тоже любят экспериментировать с симметрией. Их отношение к симметрии более неоднозначное. Вот как Томас Манн говорит о симметрии в \"Волшебной горе\". У него есть персонаж, который описывает снежинку. И он говорит, что \"вздрогнул от её безупречности, которая пробирает до смерти, до мозга костей\".\nХудожникам нравится создавать впечатление симметрии, а затем его разрушать. И прекрасный пример этому я нашел, когда встретился со своим коллегой из Японии, профессором Курокавой. И он повел меня в храм в Никко. Сразу же после этого снимка мы подялисъ вверх по лестнице. Ворота, которые видны позади нас украшены восемью колоннами, с красивым симметричным дизайном. Семь из них идентичны, a восьмая пepeвернута вверх ногами.\nИ тогда я сказал профессору Курокаве: \"Ого, архитекторы, должно быть, кусали себе локти когда поняли, что они совершили ошибку, и установили колонну вверх ногами\". На что он ответил: \"Нет, нет. Так задумано\". И привел в пример прекрасную цитату из японского произведения 14-го века \"Заметки в праздности\". Автор, которого пишет: \"Во всём однородность нежелательна\". Оставляя что-то незаконченным, мы делает это более интересным, и создаётся ощущение, что еще есть возможность для роста\". Даже при строительстве императорского дворца, обязательно что-то остается незаконченным.\nЕсли бы мне пришлось выбрать только одно здания в мире, в котором пришлось бы провести остаток своей жизни на необитаемом острове, то, будучи помешанным на симметрии, я бы, скорее всего, выбрал замок Альгамбры в Гранаде. Это дворец, воспевающий симметрию. Недавно я свозил туда свою семью, мы любим ездить в такого рода поездки для \"заучек\" на математические темы. Это мой сын Тамер. На фотографии видно, что ему действительно нравится наша математическая поездка в замок Альгамбры. Но я хотел, чтобы он еще и вынес что-нибудь полезное из этого. По-моему, что одна из проблем, школьной математики состоит в том, что дисциплина преподносится без упоминания на то, что в мире, где мы живем, математика окружает нас повсюду. Я хотел обратить его внимание на то, что симметрия переполняет здание Альгамбры.\nЭто видно сразу. Как только вы заходите, вы видите симметричное отражение в воде. Но все самое интересное - на стенах. Мавританскиe художники были лишены возможности изображать одушевленные предметы. Поэтому они использовали геометрию в своем искусствe . И так, что же такое симметрия? Альгамбра задаёт все эти вопросы. Что такое симметрия? Если [есть] двe стены, значит ли это что у них одинаковые симметрии? Можно ли сказать, что раскрыты все виды симметрии в Альгамбре?\nИменно Галуа создал язык, позволяющий ответить на некоторые из этих вопросов. Для Галуа, симметрия, в отличие от Томаса Манна, который понимает симметрию как нечто неподвижное и мeртвое, - для Галуа, симметрия это прежде всего движениe. Что можно сделать с симметричным объектом, каким образом можно его повернуть, чтобы он выглядeл так же, как до того, как его повернули? Мне нравится называть это волшебным вращением. Что можно сделать с предметом? Вы закрываете глаза. Я выполняю какое-то действие и возвращаю предмет на место. Все выглядит также как и прежде.\nТак, например, стены Альгамбры, я могу взять все эти плитки, и зафиксировать в желтой точке, повeрнуть их на 90 градусов, опустить и они точно встают на место. Когда вы откроете глаза, вы даже не поймете, что они повернулись. Движение - вот, что действительно характеризует симметрию внутри Альгамбры. И это также наводит на мысль о создании языка, для описания симметрии. Cила математики зачастую состоит в том, чтобы трансформировать одно в другое, перевести геометрию в язык.\nЯ буду вашим гидом и помощником, но, возможно, придется поднапрячься и вспомнить математику - так что приготовьтесь - придется постараться, чтобы узнать, как работает язык, позволяющий понять сущностъ симметрии. Итак, давайте рассмотрим эти два симметричных объекта. Давайте возьмем шестилучевую морскую звезду, концы у которой загнуты. Что можно сделать с этой морской звездой, чтобы она выглядела так же и прежде? Я повернул её на шестую часть оборота, и звезда выглядит как и раньше. Можно повернуть её на треть оборота, на пол-оборота, положить её обратно на место, или повернуть на две трети оборота. Пятая симметрия - повернуть её на пять шестых оборота. Вот что можно сделать, с симметричным объектом, и при этом он будет выглядеть как и прежде.\nНо, Галуа, выделяет еще и шестую симметрию. Кто-нибудь может подсказать, что еще можно сделать со звездой, чтобы она выглядела так же как и вначале? Перевернуть её нельзя, потому имеются изгибы. Наша звезда не имеет зеркальной симметрии. Но что можно сделать, это оставить её там где она есть, поднять и снова положить на место. Галуа назвал это нулевой симметрией. Открытие понятия \"нуля\" произошло в седьмом веке нашей эры в Индии и было довольно передовой концепцией. Кажется абсурдным говорить ни о чем. Эти представления схожи. Cимметричный - Любой предмет обладает симметрией, если его просто оставить на месте.\nТаким образом, у данного предмета есть шесть симметрий. А как насчет треугольникa? Можно повернуть на треть оборота по часовой стрелке или на треть оборота против часовой стрелки. Но теперь ещё есть зеркальная симметрия. Треугольник можно отразить относительно линии проходящей через X, линии, проходящей через Y, или линии, проходящей через Z. Это пять симметрий и, конечно, нулевая симметрия, если его просто поднять, а затем вернуть на место. Так оба предмета имеют шесть симметрий. я не сторонник, той идеи, что за математикой можно наблюдать со стороны, чтобы действительно её понять нужно заниматься.\nУ меня есть к вам один вопрос. И в конце моего выступления приз получит тот, чей ответ окажется наиболее близким к правильному. Это кубик-рубик. Сколько симметрий у кубика-рубика? Сколько действий можно выполнить, с данным предметом в результате, которых он оставался бы кубом? Хорошо? Подумайте над этим вопросом и посчитайте сколько у него eсть симметрий, а мы пока пойдем дальше. В конце выступления приз достанется тому, кто будет наиболее близок к правильному ответу.\nНо давайте вернемся к симметриям, которые мы получили для этих двух предметов. Что понял Галуа: не отдельные симметрии, а то, как они взаимодействуют друг с другом, вот, что характеризует симметрию объекта. Если сделать одно магическое вращение, а затем другое, то получим третье магическое вращение. И, тогда Галуа начинает разрабатывать язык, который может показать суть невидимого, своего рода абстрактную идею симметрии, лежащую в основе данного физического объекта. Например, что если повернуть морскую звезду на одну шестую оборота, а затем на одну третью?\nЯ дал им названия. Заглавными буквами A, B, C, D, E, F, обозначил названия вращений. B, например, поворачивает маленькую желтую точку на морской звезде к точке B. И так далее. А что если сделать B-поворот, поворот на одну шестую, и затем С-поворот - на одну третью? Давайте попробуем. Одна шестая поворота, затем одна третья поворота, в совокупности получается эффект, как будто я повернул звезду на пол-оборота за один раз. Итак, вот эта небольшая таблица показывает как работает алгебра этих симметрий. Я делаю один поворот, затем другой и ответом является D-вращениe - на пол-оборота. Что если выполнить это в обратном порядке? Разве не все равно? Давайте посмотрим. Давайте повернем на одну третью, а затем на одну шестую. Конечно, нет никакой разницы. По прежнему получается пол-оборота.\nЕсть некая симметрия в том, как симметрии взаимодействуют друг с другом. Но, для симметрии треугольника это правило работает по-другому. Давайте посмотрим что произойдет, если мы сделаем два преобразования симметрии с треугольником, одно за другим. Давайте повернем на одну треть против часовой стрелки, и отразим относительно линии X. общий эффект таков, как будто я только сделал отражение относительно линии Z. А теперь, выполним это в обратном порядке. Давайте, сначала сделаем отражение относительно X, а затем поворот на одну треть против часовой стрелки. Совокупный эффект - треугольник оказывается где-то в совсем другом месте. Как будто отражение было сделано относительно лини Y.\nИтак в данном случае важен порядок выполнения действий. И это позволяет нам провести различия между понятиями симметрии этих объектов, хотя они оба имеют по шесть симметрий. Почему мы не можем сказать, что их симметрии идентичны? То, как симметрии взаимодейстуют позволяет нам - особенно теперь, когда у есть язык, Определить почему эти симметрии принципиально различны. Можете сами это попробовать, когда пойдете в бар. Возьмите подставку для пива и поверните её на одну четверть, а затем переверните. Потом сделайте тоже самое только в обратном порядке. И картинка на подставке окажется направленной в противоположную сторону.\nГалуа также вывел некоторые законы о том, как эти таблицы, как симметрии взаимодействуют. Это почти как кроссворды Судоку. Cимметрия не повторяется дважды ни в рядах, ни в столбиках. И, применяя эти правила, он смог утверждать, что на самом деле есть только два предмета обладающих шестью симметриями. И, их симметрии будут такими же, как у треугольника или как у шестилучевой морской звезды. По-моему, это удивительное открытие. Как будто мы разработали понятие числа для симметрии. Здесь, в переднем ряду, есть один, два, три человека которые сидят на одном, двух, трех стульях. Люди на стульях очень разные, но число, или его абстрактное представление, то же самое.\nИ теперь, владея таким знанием, вернемся к стенам Альгамбры. Вот - две абсолютно разные стены, с абсолютно разными геометрическими изображениями. Но, используя язык Галуа, можно понять, что их абстрактные симметрии идентичны. Например, давайте возьмем вот эту красивую стену, на которой изображены треугольники с загнутыми вершинами. Их можно повернуть на одну шестую оборота, если не обращать внимание цвета. Не будем стараться, чтобы цвета соответствовали. Совпадут формы, если повернуть на одну шестую оборота вокруг точки, где треугольники соприкасаются вершнинами. Что о можно сказать о центре треугольника? Можно повернуть на треть оборота относительно центра треугольника, и всё совпадёт . Есть интересное место на равном расстоянии между двумя вершинами, если повернуть вокруг него на 180 градусов, то все плитки снова встанут на свои места. Итак, повернем вокруг этой точки, и все встанет на свои места они.\nТеперь, давайте посмотрим на другую стену Альгамбры, которая выглядит совершенно по-иному. И мы видим здесь те же симметрии, и то же взаимодействие. Таким образом, все-таки была шестая часть оборота. Одна треть оборота - где встречаются части Z. И половина оборота приходится посередине между шестиконечными звездами. И, хотя стены выглядят совсем по-разному, Галуа изобрел язык, который позволяет утверждать, что, на самом деле, симметрии лежащие в основе этих этих двух узоров - идентичны. Назовем это симметрией 6-3-2.\nВот еще один пример из Альгамбры. Это стенa, потолок, и пол. Все они выглядят очень по-разному. Но данный язык позволяет нам сказать, что они представляют собой один и тот же симметричный абстрактный объект, назовем его 4-4-2. Ничего общего с футболом, он называется так потому, что eсть двe точки, вокруг которых можно повернуть на четверть оборота, и в одна, где можно повернуть - на пол-оборота.\nЭтот язык даже более мощный, потому что Галуа может сказать: \"Удалось ли мавританским художникам изобразитъ все возможные симметрии на стенах Альгамбры\"? И оказывается, им почти удалось это сделать. C помощью языка Галуа, можно доказать, что в стенах Альгамбры возможно только 17 различных симметрий. И если возвести еще одну стену и попытаться найти 18-ю симметрию, то она будет повторять симметрии, одной из 17- ти стен.\nВсе это видно невооруженным глазом. Сила же математического языка Галуа позволяет создавать симметричные объекты в невидимом мире, за пределами двумерных, трехмерных, вплоть до четырех- или пяти- или бесконечно-мерных пространств. Именно, над этим я и работаю. Я создаю математические объекты, симметричные объекты, с помощью языка Галуа в многомерных пространствах. На мой взгляд, это отличный пример чего-то удивительного, что возможно создать с помощью математического языкa.\nТак же как и Галуа, я не спал всю ночь, разрабатывая для вас новый математический симметричный объект. И у меня есть его фотография. К сожалению, это не совсем фотография. Можно сюда мое наглядное пособие, пожалуйста? хорошо, отлично. Вот он. К сожалению, я не могу показать вам фотографию этого симметричного объекта. Но здесь представлен язык, описывающий, как взаимодействуют симметрии.\nЭтот новый симметричный объект еще не имеет названия. Теперь, люди любят присваивать свои имена вещам, кратерам на Луне, или новым видам животных. Я даю вам такую возможность присвоить свое имя новому симметричному объекту, который еще пока не имеет названия. К тому же, животние вымирают, метеориты падают на спутники, от чего те взрываются, а этот математический объект будет существовать вечно. Он увековечит ваше имя. Для того, чтобы выиграть этот симметричный объект, вы должны ответить на вопрос, который я задал в самом начале. Сколько симметрий у кубика-рубика?\nХорошо, поступим следующим образом. Вместо того, чтобы все выкрикивали одновременно, я хочу, чтобы вы посчитали, сколько цифр eсть в этом числe. Хорошо? Если вы хотите представить это как факториал, то найдите его значение. Хорошо, теперь, встаньте, пожалуйста, если вы участвуете, я хочу, чтобы вы встали, хорошо? Если вы считаете, что правильно подсчитали количество цифр, - у нас уже есть один участник - и если никто не встанет, то он выиграет автоматически. Хорошо. Отлично. Итак, у нас есть четыре здесь, пять, шесть участников. Хорошо. Отлично. Можем начать. Итак.\nТот, у кого получилось пять или менее цифр, может сесть. Потому, что вы недооценили. Пять или менее цифр. Итак, если ваш ответ в десятках тысяч, вы должны сесть. 60 цифр или более, вы должны сесть. Вы переоценили. 20 цифр или менее, садитесь. Сколько цифр в вашем числе? Два? Тогда вы должны были давно сесть. (Смех) А теперь, встаньте те, кто сел, когда я сказал 20. Хорошо? Если у вас получилось 20 или менее, встаньте. Кажется, было несколько. Участники, которые сели последними.\nХорошо, сколько цифр в вашем ответе? (Смех) 21. Хорошо, хорошо. Сколько получилось у вас? 18. Итак приз достается вот этой даме. 21 ближе всего к верному ответу. На самом деле - число симметрий в кубике Рубика состоит из 25 цифр. Так, теперь я должен назватъ этот предмет. Как вас зовут? Мне нужна ваша фамилия. Симметричные предметы, как правило - Продиктуйте по буквам. Г-Х-E-З Нет SO2 уже используется в математическом языке. поэтому, придется выбрать другое название. Так, что Гез (Ghez), вот, пожалуйста. Это ваш новый симметричный объект. Теперь ваше имя бессмертно. (Аплодисменты)\nИ если вы хотите, чтобы у вас был свой собственный симметричный объект, у меня есть проект, я собираю деньги на благотворительность для Гватемалы, и я не буду спать всю ночь, разрабaтывaя для вас объект, если вы поже́ртвуете на образование детей в Гватемале. И я думаю, что меня, как математика, мотивируют те вещи, которые еще никто не видел, то, что ещо не было открыто. Это нерешенные вопросы, которые делают математику живой. И я всегда буду возвращаться к этой цитате из японских \"Заметок в праздности\": \"Во всём однородность нежелательна. Оставив что-то незаконченным, мы делает его интересным, и это создаёт ощущение того, что существует возможность для роста\". Спасибо. (Апплодисменты)"
}
] |
Marcus du Sautoy: Symmetry, reality's riddle
TED Talk Subtitles and Transcript: The world turns on symmetry -- from the spin of subatomic particles to the dizzying beauty of an arabesque. But there's more to it than meets the eye. Here, Oxford mathematician Marcus du Sautoy offers a glimpse of the invisible numbers that marry all symmetrical objects.
On the 30th of May, 1832, a gunshot was heard ringing out across the 13th arrondissement in Paris. (Gunshot) A peasant, who was walking to market that morning, ran towards where the gunshot had come from, and found a young man writhing in agony on the floor, clearly shot by a dueling wound. The young man's name was Evariste Galois. He was a well-known revolutionary in Paris at the time. Galois was taken to the local hospital where he died the next day in the arms of his brother. And the last words he said to his brother were, "Don't cry for me, Alfred. I need all the courage I can muster to die at the age of 20."
It wasn't, in fact, revolutionary politics for which Galois was famous. But a few years earlier, while still at school, he'd actually cracked one of the big mathematical problems at the time. And he wrote to the academicians in Paris, trying to explain his theory. But the academicians couldn't understand anything that he wrote. (Laughter) This is how he wrote most of his mathematics.
So, the night before that duel, he realized this possibly is his last chance to try and explain his great breakthrough. So he stayed up the whole night, writing away, trying to explain his ideas. And as the dawn came up and he went to meet his destiny, he left this pile of papers on the table for the next generation. Maybe the fact that he stayed up all night doing mathematics was the fact that he was such a bad shot that morning and got killed.
But contained inside those documents was a new language, a language to understand one of the most fundamental concepts of science -- namely symmetry. Now, symmetry is almost nature's language. It helps us to understand so many different bits of the scientific world. For example, molecular structure. What crystals are possible, we can understand through the mathematics of symmetry.
In microbiology you really don't want to get a symmetrical object, because they are generally rather nasty. The swine flu virus, at the moment, is a symmetrical object. And it uses the efficiency of symmetry to be able to propagate itself so well. But on a larger scale of biology, actually symmetry is very important, because it actually communicates genetic information.
I've taken two pictures here and I've made them artificially symmetrical. And if I ask you which of these you find more beautiful, you're probably drawn to the lower two. Because it is hard to make symmetry. And if you can make yourself symmetrical, you're sending out a sign that you've got good genes, you've got a good upbringing and therefore you'll make a good mate. So symmetry is a language which can help to communicate genetic information.
Symmetry can also help us to explain what's happening in the Large Hadron Collider in CERN. Or what's not happening in the Large Hadron Collider in CERN. To be able to make predictions about the fundamental particles we might see there, it seems that they are all facets of some strange symmetrical shape in a higher dimensional space.
And I think Galileo summed up, very nicely, the power of mathematics to understand the scientific world around us. He wrote, "The universe cannot be read until we have learnt the language and become familiar with the characters in which it is written. It is written in mathematical language, and the letters are triangles, circles and other geometric figures, without which means it is humanly impossible to comprehend a single word."
But it's not just scientists who are interested in symmetry. Artists too love to play around with symmetry. They also have a slightly more ambiguous relationship with it. Here is Thomas Mann talking about symmetry in "The Magic Mountain." He has a character describing the snowflake, and he says he "shuddered at its perfect precision, found it deathly, the very marrow of death."
But what artists like to do is to set up expectations of symmetry and then break them. And a beautiful example of this I found, actually, when I visited a colleague of mine in Japan, Professor Kurokawa. And he took me up to the temples in Nikko. And just after this photo was taken we walked up the stairs. And the gateway you see behind has eight columns, with beautiful symmetrical designs on them. Seven of them are exactly the same, and the eighth one is turned upside down.
And I said to Professor Kurokawa, "Wow, the architects must have really been kicking themselves when they realized that they'd made a mistake and put this one upside down." And he said, "No, no, no. It was a very deliberate act." And he referred me to this lovely quote from the Japanese "Essays in Idleness" from the 14th century, in which the essayist wrote, "In everything, uniformity is undesirable. Leaving something incomplete makes it interesting, and gives one the feeling that there is room for growth." Even when building the Imperial Palace, they always leave one place unfinished.
But if I had to choose one building in the world to be cast out on a desert island, to live the rest of my life, being an addict of symmetry, I would probably choose the Alhambra in Granada. This is a palace celebrating symmetry. Recently I took my family -- we do these rather kind of nerdy mathematical trips, which my family love. This is my son Tamer. You can see he's really enjoying our mathematical trip to the Alhambra. But I wanted to try and enrich him. I think one of the problems about school mathematics is it doesn't look at how mathematics is embedded in the world we live in. So, I wanted to open his eyes up to how much symmetry is running through the Alhambra.
You see it already. Immediately you go in, the reflective symmetry in the water. But it's on the walls where all the exciting things are happening. The Moorish artists were denied the possibility to draw things with souls. So they explored a more geometric art. And so what is symmetry? The Alhambra somehow asks all of these questions. What is symmetry? When [there] are two of these walls, do they have the same symmetries? Can we say whether they discovered all of the symmetries in the Alhambra?
And it was Galois who produced a language to be able to answer some of these questions. For Galois, symmetry -- unlike for Thomas Mann, which was something still and deathly -- for Galois, symmetry was all about motion. What can you do to a symmetrical object, move it in some way, so it looks the same as before you moved it? I like to describe it as the magic trick moves. What can you do to something? You close your eyes. I do something, put it back down again. It looks like it did before it started.
So, for example, the walls in the Alhambra -- I can take all of these tiles, and fix them at the yellow place, rotate them by 90 degrees, put them all back down again and they fit perfectly down there. And if you open your eyes again, you wouldn't know that they'd moved. But it's the motion that really characterizes the symmetry inside the Alhambra. But it's also about producing a language to describe this. And the power of mathematics is often to change one thing into another, to change geometry into language.
So I'm going to take you through, perhaps push you a little bit mathematically -- so brace yourselves -- push you a little bit to understand how this language works, which enables us to capture what is symmetry. So, let's take these two symmetrical objects here. Let's take the twisted six-pointed starfish. What can I do to the starfish which makes it look the same? Well, there I rotated it by a sixth of a turn, and still it looks like it did before I started. I could rotate it by a third of a turn, or a half a turn, or put it back down on its image, or two thirds of a turn. And a fifth symmetry, I can rotate it by five sixths of a turn. And those are things that I can do to the symmetrical object that make it look like it did before I started.
Now, for Galois, there was actually a sixth symmetry. Can anybody think what else I could do to this which would leave it like I did before I started? I can't flip it because I've put a little twist on it, haven't I? It's got no reflective symmetry. But what I could do is just leave it where it is, pick it up, and put it down again. And for Galois this was like the zeroth symmetry. Actually, the invention of the number zero was a very modern concept, seventh century A.D., by the Indians. It seems mad to talk about nothing. And this is the same idea. This is a symmetrical -- so everything has symmetry, where you just leave it where it is.
So, this object has six symmetries. And what about the triangle? Well, I can rotate by a third of a turn clockwise or a third of a turn anticlockwise. But now this has some reflectional symmetry. I can reflect it in the line through X, or the line through Y, or the line through Z. Five symmetries and then of course the zeroth symmetry where I just pick it up and leave it where it is. So both of these objects have six symmetries. Now, I'm a great believer that mathematics is not a spectator sport, and you have to do some mathematics in order to really understand it.
So here is a little question for you. And I'm going to give a prize at the end of my talk for the person who gets closest to the answer. The Rubik's Cube. How many symmetries does a Rubik's Cube have? How many things can I do to this object and put it down so it still looks like a cube? Okay? So I want you to think about that problem as we go on, and count how many symmetries there are. And there will be a prize for the person who gets closest at the end.
But let's go back down to symmetries that I got for these two objects. What Galois realized: it isn't just the individual symmetries, but how they interact with each other which really characterizes the symmetry of an object. If I do one magic trick move followed by another, the combination is a third magic trick move. And here we see Galois starting to develop a language to see the substance of the things unseen, the sort of abstract idea of the symmetry underlying this physical object. For example, what if I turn the starfish by a sixth of a turn, and then a third of a turn?
So I've given names. The capital letters, A, B, C, D, E, F, are the names for the rotations. B, for example, rotates the little yellow dot to the B on the starfish. And so on. So what if I do B, which is a sixth of a turn, followed by C, which is a third of a turn? Well let's do that. A sixth of a turn, followed by a third of a turn, the combined effect is as if I had just rotated it by half a turn in one go. So the little table here records how the algebra of these symmetries work. I do one followed by another, the answer is it's rotation D, half a turn. What I if I did it in the other order? Would it make any difference? Let's see. Let's do the third of the turn first, and then the sixth of a turn. Of course, it doesn't make any difference. It still ends up at half a turn.
And there is some symmetry here in the way the symmetries interact with each other. But this is completely different to the symmetries of the triangle. Let's see what happens if we do two symmetries with the triangle, one after the other. Let's do a rotation by a third of a turn anticlockwise, and reflect in the line through X. Well, the combined effect is as if I had just done the reflection in the line through Z to start with. Now, let's do it in a different order. Let's do the reflection in X first, followed by the rotation by a third of a turn anticlockwise. The combined effect, the triangle ends up somewhere completely different. It's as if it was reflected in the line through Y.
Now it matters what order you do the operations in. And this enables us to distinguish why the symmetries of these objects -- they both have six symmetries. So why shouldn't we say they have the same symmetries? But the way the symmetries interact enable us -- we've now got a language to distinguish why these symmetries are fundamentally different. And you can try this when you go down to the pub, later on. Take a beer mat and rotate it by a quarter of a turn, then flip it. And then do it in the other order, and the picture will be facing in the opposite direction.
Now, Galois produced some laws for how these tables -- how symmetries interact. It's almost like little Sudoku tables. You don't see any symmetry twice in any row or column. And, using those rules, he was able to say that there are in fact only two objects with six symmetries. And they'll be the same as the symmetries of the triangle, or the symmetries of the six-pointed starfish. I think this is an amazing development. It's almost like the concept of number being developed for symmetry. In the front here, I've got one, two, three people sitting on one, two, three chairs. The people and the chairs are very different, but the number, the abstract idea of the number, is the same.
And we can see this now: we go back to the walls in the Alhambra. Here are two very different walls, very different geometric pictures. But, using the language of Galois, we can understand that the underlying abstract symmetries of these things are actually the same. For example, let's take this beautiful wall with the triangles with a little twist on them. You can rotate them by a sixth of a turn if you ignore the colors. We're not matching up the colors. But the shapes match up if I rotate by a sixth of a turn around the point where all the triangles meet. What about the center of a triangle? I can rotate by a third of a turn around the center of the triangle, and everything matches up. And then there is an interesting place halfway along an edge, where I can rotate by 180 degrees. And all the tiles match up again. So rotate along halfway along the edge, and they all match up.
Now, let's move to the very different-looking wall in the Alhambra. And we find the same symmetries here, and the same interaction. So, there was a sixth of a turn. A third of a turn where the Z pieces meet. And the half a turn is halfway between the six pointed stars. And although these walls look very different, Galois has produced a language to say that in fact the symmetries underlying these are exactly the same. And it's a symmetry we call 6-3-2.
Here is another example in the Alhambra. This is a wall, a ceiling, and a floor. They all look very different. But this language allows us to say that they are representations of the same symmetrical abstract object, which we call 4-4-2. Nothing to do with football, but because of the fact that there are two places where you can rotate by a quarter of a turn, and one by half a turn.
Now, this power of the language is even more, because Galois can say, "Did the Moorish artists discover all of the possible symmetries on the walls in the Alhambra?" And it turns out they almost did. You can prove, using Galois' language, there are actually only 17 different symmetries that you can do in the walls in the Alhambra. And they, if you try to produce a different wall with this 18th one, it will have to have the same symmetries as one of these 17.
But these are things that we can see. And the power of Galois' mathematical language is it also allows us to create symmetrical objects in the unseen world, beyond the two-dimensional, three-dimensional, all the way through to the four- or five- or infinite-dimensional space. And that's where I work. I create mathematical objects, symmetrical objects, using Galois' language, in very high dimensional spaces. So I think it's a great example of things unseen, which the power of mathematical language allows you to create.
So, like Galois, I stayed up all last night creating a new mathematical symmetrical object for you, and I've got a picture of it here. Well, unfortunately it isn't really a picture. If I could have my board at the side here, great, excellent. Here we are. Unfortunately, I can't show you a picture of this symmetrical object. But here is the language which describes how the symmetries interact.
Now, this new symmetrical object does not have a name yet. Now, people like getting their names on things, on craters on the moon or new species of animals. So I'm going to give you the chance to get your name on a new symmetrical object which hasn't been named before. And this thing -- species die away, and moons kind of get hit by meteors and explode -- but this mathematical object will live forever. It will make you immortal. In order to win this symmetrical object, what you have to do is to answer the question I asked you at the beginning. How many symmetries does a Rubik's Cube have?
Okay, I'm going to sort you out. Rather than you all shouting out, I want you to count how many digits there are in that number. Okay? If you've got it as a factorial, you've got to expand the factorials. Okay, now if you want to play, I want you to stand up, okay? If you think you've got an estimate for how many digits, right -- we've already got one competitor here. If you all stay down he wins it automatically. Okay. Excellent. So we've got four here, five, six. Great. Excellent. That should get us going. All right.
Anybody with five or less digits, you've got to sit down, because you've underestimated. Five or less digits. So, if you're in the tens of thousands you've got to sit down. 60 digits or more, you've got to sit down. You've overestimated. 20 digits or less, sit down. How many digits are there in your number? Two? So you should have sat down earlier. (Laughter) Let's have the other ones, who sat down during the 20, up again. Okay? If I told you 20 or less, stand up. Because this one. I think there were a few here. The people who just last sat down.
Okay, how many digits do you have in your number? (Laughs) 21. Okay good. How many do you have in yours? 18. So it goes to this lady here. 21 is the closest. It actually has -- the number of symmetries in the Rubik's cube has 25 digits. So now I need to name this object. So, what is your name? I need your surname. Symmetrical objects generally -- spell it for me. G-H-E-Z No, SO2 has already been used, actually, in the mathematical language. So you can't have that one. So Ghez, there we go. That's your new symmetrical object. You are now immortal. (Applause)
And if you'd like your own symmetrical object, I have a project raising money for a charity in Guatemala, where I will stay up all night and devise an object for you, for a donation to this charity to help kids get into education in Guatemala. And I think what drives me, as a mathematician, are those things which are not seen, the things that we haven't discovered. It's all the unanswered questions which make mathematics a living subject. And I will always come back to this quote from the Japanese "Essays in Idleness": "In everything, uniformity is undesirable. Leaving something incomplete makes it interesting, and gives one the feeling that there is room for growth." Thank you. (Applause)
|
Маркус дю Сатой: Симметрия, загадка окружающего мира.
TED Talk Subtitles and Transcript: Mир вертится вокруг симметрии - от вращения субатомных частиц до головокружительной красоты арабески. Но не всё открыто невооруженному глазу. Оксфордский математик Маркус дю Сатой предлагает бегло взглянуть на невидимые числа, которые обьеденяют все симметричные объекты.
30 Мая 1832 года в 13-м округе Парижа раздался выстрел. (Выстрел) Крестьянин, который шел на рынок тем утром побежал в ту сторону, откуда послышался выстрел и обнаружил молодого человека, корчившегося на земле, в агонии от дуэльной раны. Молодого человека звали Эварист Галуа. Он был известным в то время в Париже революционером Галуа был доставлен в местную больницу, где он умер на следующий день на руках у своего брата. И последние слова, которые он сказал своему брату были: "Не плачь по мне Альфред. Мне нужно собрать всё мужество, чтобы умереть в 20 лет."
На самом деле, революционная деятельность, это не то, чем в первую очередь прославился Галуа. За несколько лет до этого, еще будучи в школе, он решил одну из крупных математических задач того времени. И он написал в Парижскую академию, пытаясь объяснить свою теорию. Но академики не cмогли понять ничего из того, что он написал. (Смех) Tак он писал большинство своих трудов по математике.
В ночь перед поединком, он понял, что, возможно, это его последний шанс чтобы попытаться объяснить всю важность своего открытия. Он не спал всю ночь, судорожно писал, пытаясь объяснить свои идеи. А когда наступил рассвет, и он пошел навстречу своей судьбе, он оставил на столе стопку бумаг для будущего поколения. Может быть, именно тот факт, что он не спал всю ночь, занимаясь математикой, и послужил причиной почему он так плохо стрелял в то утро и был убит.
В тех документах содержался новый язык, язык позволяющий постичь одно из самых фундаментальных понятий науки, а именно - симметрию. В наше время, симметрия - почти язык природы. Она помогает нам понять многие аспекты науки. Например, молекулярную структуру. Благодаря математике симметрии мы можем определить какие кристаллы возможны.
В микробиологии, например, симметричные объекты нежелательны. Потому что, как правило, они довольно скверные. Так например, в данный момент, вирус свиного гриппа является симметричным объектом. И он использует симметрию как возможность так быстро распространяться. Но, cимметрия очень важна, если говорить о биологии в более широком смысле слова, так как cимметрия передаёт генетическую информацию.
Я взял две фотографии и сделал их симметричными. И, если я спрошу вас какие из них вы находите более привлекательными, вам, скорее всего, больше понравятся две нижние. Потому, что симметрию трудно создать. И если вы сможете добиться симметрии в своей внешности, то будете посылать сигнал, о том, что у вас хорошие гены, и хорошее воспитание, и, следовательно, вы составите хорошую пару. Таким образом, симметрия - это язык, который способствует передаче генетической информации.
Также симметрия может помочь объяснить, что происходит в Большом адронном коллайдере в ЦЕРНе. Или то, что не происходит в Большом адронном коллайдере в ЦЕРНе. Для того, чтобы делать прогнозы об элементарных частицах, которые можно там увидеть, они кажутся гранями некой странной геометрической фигуры в многомерном пространстве.
На мой взгляд Галилео очень удачно обобщил силу математики – oнa помогает понять окружаюший нас научный мир . Он писал: "Вселенная не может быть прочитанa пока мы не выучим язык и не познакомимся с символами, с помощью которых она создана. Вселенная написана на языке математики. Где буквы - это треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых невозможно понять ни одного слова".
Но не только ученые интересуются симметрией. Художники тоже любят экспериментировать с симметрией. Их отношение к симметрии более неоднозначное. Вот как Томас Манн говорит о симметрии в "Волшебной горе". У него есть персонаж, который описывает снежинку. И он говорит, что "вздрогнул от её безупречности, которая пробирает до смерти, до мозга костей".
Художникам нравится создавать впечатление симметрии, а затем его разрушать. И прекрасный пример этому я нашел, когда встретился со своим коллегой из Японии, профессором Курокавой. И он повел меня в храм в Никко. Сразу же после этого снимка мы подялисъ вверх по лестнице. Ворота, которые видны позади нас украшены восемью колоннами, с красивым симметричным дизайном. Семь из них идентичны, a восьмая пepeвернута вверх ногами.
И тогда я сказал профессору Курокаве: "Ого, архитекторы, должно быть, кусали себе локти когда поняли, что они совершили ошибку, и установили колонну вверх ногами". На что он ответил: "Нет, нет. Так задумано". И привел в пример прекрасную цитату из японского произведения 14-го века "Заметки в праздности". Автор, которого пишет: "Во всём однородность нежелательна". Оставляя что-то незаконченным, мы делает это более интересным, и создаётся ощущение, что еще есть возможность для роста". Даже при строительстве императорского дворца, обязательно что-то остается незаконченным.
Если бы мне пришлось выбрать только одно здания в мире, в котором пришлось бы провести остаток своей жизни на необитаемом острове, то, будучи помешанным на симметрии, я бы, скорее всего, выбрал замок Альгамбры в Гранаде. Это дворец, воспевающий симметрию. Недавно я свозил туда свою семью, мы любим ездить в такого рода поездки для "заучек" на математические темы. Это мой сын Тамер. На фотографии видно, что ему действительно нравится наша математическая поездка в замок Альгамбры. Но я хотел, чтобы он еще и вынес что-нибудь полезное из этого. По-моему, что одна из проблем, школьной математики состоит в том, что дисциплина преподносится без упоминания на то, что в мире, где мы живем, математика окружает нас повсюду. Я хотел обратить его внимание на то, что симметрия переполняет здание Альгамбры.
Это видно сразу. Как только вы заходите, вы видите симметричное отражение в воде. Но все самое интересное - на стенах. Мавританскиe художники были лишены возможности изображать одушевленные предметы. Поэтому они использовали геометрию в своем искусствe . И так, что же такое симметрия? Альгамбра задаёт все эти вопросы. Что такое симметрия? Если [есть] двe стены, значит ли это что у них одинаковые симметрии? Можно ли сказать, что раскрыты все виды симметрии в Альгамбре?
Именно Галуа создал язык, позволяющий ответить на некоторые из этих вопросов. Для Галуа, симметрия, в отличие от Томаса Манна, который понимает симметрию как нечто неподвижное и мeртвое, - для Галуа, симметрия это прежде всего движениe. Что можно сделать с симметричным объектом, каким образом можно его повернуть, чтобы он выглядeл так же, как до того, как его повернули? Мне нравится называть это волшебным вращением. Что можно сделать с предметом? Вы закрываете глаза. Я выполняю какое-то действие и возвращаю предмет на место. Все выглядит также как и прежде.
Так, например, стены Альгамбры, я могу взять все эти плитки, и зафиксировать в желтой точке, повeрнуть их на 90 градусов, опустить и они точно встают на место. Когда вы откроете глаза, вы даже не поймете, что они повернулись. Движение - вот, что действительно характеризует симметрию внутри Альгамбры. И это также наводит на мысль о создании языка, для описания симметрии. Cила математики зачастую состоит в том, чтобы трансформировать одно в другое, перевести геометрию в язык.
Я буду вашим гидом и помощником, но, возможно, придется поднапрячься и вспомнить математику - так что приготовьтесь - придется постараться, чтобы узнать, как работает язык, позволяющий понять сущностъ симметрии. Итак, давайте рассмотрим эти два симметричных объекта. Давайте возьмем шестилучевую морскую звезду, концы у которой загнуты. Что можно сделать с этой морской звездой, чтобы она выглядела так же и прежде? Я повернул её на шестую часть оборота, и звезда выглядит как и раньше. Можно повернуть её на треть оборота, на пол-оборота, положить её обратно на место, или повернуть на две трети оборота. Пятая симметрия - повернуть её на пять шестых оборота. Вот что можно сделать, с симметричным объектом, и при этом он будет выглядеть как и прежде.
Но, Галуа, выделяет еще и шестую симметрию. Кто-нибудь может подсказать, что еще можно сделать со звездой, чтобы она выглядела так же как и вначале? Перевернуть её нельзя, потому имеются изгибы. Наша звезда не имеет зеркальной симметрии. Но что можно сделать, это оставить её там где она есть, поднять и снова положить на место. Галуа назвал это нулевой симметрией. Открытие понятия "нуля" произошло в седьмом веке нашей эры в Индии и было довольно передовой концепцией. Кажется абсурдным говорить ни о чем. Эти представления схожи. Cимметричный - Любой предмет обладает симметрией, если его просто оставить на месте.
Таким образом, у данного предмета есть шесть симметрий. А как насчет треугольникa? Можно повернуть на треть оборота по часовой стрелке или на треть оборота против часовой стрелки. Но теперь ещё есть зеркальная симметрия. Треугольник можно отразить относительно линии проходящей через X, линии, проходящей через Y, или линии, проходящей через Z. Это пять симметрий и, конечно, нулевая симметрия, если его просто поднять, а затем вернуть на место. Так оба предмета имеют шесть симметрий. я не сторонник, той идеи, что за математикой можно наблюдать со стороны, чтобы действительно её понять нужно заниматься.
У меня есть к вам один вопрос. И в конце моего выступления приз получит тот, чей ответ окажется наиболее близким к правильному. Это кубик-рубик. Сколько симметрий у кубика-рубика? Сколько действий можно выполнить, с данным предметом в результате, которых он оставался бы кубом? Хорошо? Подумайте над этим вопросом и посчитайте сколько у него eсть симметрий, а мы пока пойдем дальше. В конце выступления приз достанется тому, кто будет наиболее близок к правильному ответу.
Но давайте вернемся к симметриям, которые мы получили для этих двух предметов. Что понял Галуа: не отдельные симметрии, а то, как они взаимодействуют друг с другом, вот, что характеризует симметрию объекта. Если сделать одно магическое вращение, а затем другое, то получим третье магическое вращение. И, тогда Галуа начинает разрабатывать язык, который может показать суть невидимого, своего рода абстрактную идею симметрии, лежащую в основе данного физического объекта. Например, что если повернуть морскую звезду на одну шестую оборота, а затем на одну третью?
Я дал им названия. Заглавными буквами A, B, C, D, E, F, обозначил названия вращений. B, например, поворачивает маленькую желтую точку на морской звезде к точке B. И так далее. А что если сделать B-поворот, поворот на одну шестую, и затем С-поворот - на одну третью? Давайте попробуем. Одна шестая поворота, затем одна третья поворота, в совокупности получается эффект, как будто я повернул звезду на пол-оборота за один раз. Итак, вот эта небольшая таблица показывает как работает алгебра этих симметрий. Я делаю один поворот, затем другой и ответом является D-вращениe - на пол-оборота. Что если выполнить это в обратном порядке? Разве не все равно? Давайте посмотрим. Давайте повернем на одну третью, а затем на одну шестую. Конечно, нет никакой разницы. По прежнему получается пол-оборота.
Есть некая симметрия в том, как симметрии взаимодействуют друг с другом. Но, для симметрии треугольника это правило работает по-другому. Давайте посмотрим что произойдет, если мы сделаем два преобразования симметрии с треугольником, одно за другим. Давайте повернем на одну треть против часовой стрелки, и отразим относительно линии X. общий эффект таков, как будто я только сделал отражение относительно линии Z. А теперь, выполним это в обратном порядке. Давайте, сначала сделаем отражение относительно X, а затем поворот на одну треть против часовой стрелки. Совокупный эффект - треугольник оказывается где-то в совсем другом месте. Как будто отражение было сделано относительно лини Y.
Итак в данном случае важен порядок выполнения действий. И это позволяет нам провести различия между понятиями симметрии этих объектов, хотя они оба имеют по шесть симметрий. Почему мы не можем сказать, что их симметрии идентичны? То, как симметрии взаимодейстуют позволяет нам - особенно теперь, когда у есть язык, Определить почему эти симметрии принципиально различны. Можете сами это попробовать, когда пойдете в бар. Возьмите подставку для пива и поверните её на одну четверть, а затем переверните. Потом сделайте тоже самое только в обратном порядке. И картинка на подставке окажется направленной в противоположную сторону.
Галуа также вывел некоторые законы о том, как эти таблицы, как симметрии взаимодействуют. Это почти как кроссворды Судоку. Cимметрия не повторяется дважды ни в рядах, ни в столбиках. И, применяя эти правила, он смог утверждать, что на самом деле есть только два предмета обладающих шестью симметриями. И, их симметрии будут такими же, как у треугольника или как у шестилучевой морской звезды. По-моему, это удивительное открытие. Как будто мы разработали понятие числа для симметрии. Здесь, в переднем ряду, есть один, два, три человека которые сидят на одном, двух, трех стульях. Люди на стульях очень разные, но число, или его абстрактное представление, то же самое.
И теперь, владея таким знанием, вернемся к стенам Альгамбры. Вот - две абсолютно разные стены, с абсолютно разными геометрическими изображениями. Но, используя язык Галуа, можно понять, что их абстрактные симметрии идентичны. Например, давайте возьмем вот эту красивую стену, на которой изображены треугольники с загнутыми вершинами. Их можно повернуть на одну шестую оборота, если не обращать внимание цвета. Не будем стараться, чтобы цвета соответствовали. Совпадут формы, если повернуть на одну шестую оборота вокруг точки, где треугольники соприкасаются вершнинами. Что о можно сказать о центре треугольника? Можно повернуть на треть оборота относительно центра треугольника, и всё совпадёт . Есть интересное место на равном расстоянии между двумя вершинами, если повернуть вокруг него на 180 градусов, то все плитки снова встанут на свои места. Итак, повернем вокруг этой точки, и все встанет на свои места они.
Теперь, давайте посмотрим на другую стену Альгамбры, которая выглядит совершенно по-иному. И мы видим здесь те же симметрии, и то же взаимодействие. Таким образом, все-таки была шестая часть оборота. Одна треть оборота - где встречаются части Z. И половина оборота приходится посередине между шестиконечными звездами. И, хотя стены выглядят совсем по-разному, Галуа изобрел язык, который позволяет утверждать, что, на самом деле, симметрии лежащие в основе этих этих двух узоров - идентичны. Назовем это симметрией 6-3-2.
Вот еще один пример из Альгамбры. Это стенa, потолок, и пол. Все они выглядят очень по-разному. Но данный язык позволяет нам сказать, что они представляют собой один и тот же симметричный абстрактный объект, назовем его 4-4-2. Ничего общего с футболом, он называется так потому, что eсть двe точки, вокруг которых можно повернуть на четверть оборота, и в одна, где можно повернуть - на пол-оборота.
Этот язык даже более мощный, потому что Галуа может сказать: "Удалось ли мавританским художникам изобразитъ все возможные симметрии на стенах Альгамбры"? И оказывается, им почти удалось это сделать. C помощью языка Галуа, можно доказать, что в стенах Альгамбры возможно только 17 различных симметрий. И если возвести еще одну стену и попытаться найти 18-ю симметрию, то она будет повторять симметрии, одной из 17- ти стен.
Все это видно невооруженным глазом. Сила же математического языка Галуа позволяет создавать симметричные объекты в невидимом мире, за пределами двумерных, трехмерных, вплоть до четырех- или пяти- или бесконечно-мерных пространств. Именно, над этим я и работаю. Я создаю математические объекты, симметричные объекты, с помощью языка Галуа в многомерных пространствах. На мой взгляд, это отличный пример чего-то удивительного, что возможно создать с помощью математического языкa.
Так же как и Галуа, я не спал всю ночь, разрабатывая для вас новый математический симметричный объект. И у меня есть его фотография. К сожалению, это не совсем фотография. Можно сюда мое наглядное пособие, пожалуйста? хорошо, отлично. Вот он. К сожалению, я не могу показать вам фотографию этого симметричного объекта. Но здесь представлен язык, описывающий, как взаимодействуют симметрии.
Этот новый симметричный объект еще не имеет названия. Теперь, люди любят присваивать свои имена вещам, кратерам на Луне, или новым видам животных. Я даю вам такую возможность присвоить свое имя новому симметричному объекту, который еще пока не имеет названия. К тому же, животние вымирают, метеориты падают на спутники, от чего те взрываются, а этот математический объект будет существовать вечно. Он увековечит ваше имя. Для того, чтобы выиграть этот симметричный объект, вы должны ответить на вопрос, который я задал в самом начале. Сколько симметрий у кубика-рубика?
Хорошо, поступим следующим образом. Вместо того, чтобы все выкрикивали одновременно, я хочу, чтобы вы посчитали, сколько цифр eсть в этом числe. Хорошо? Если вы хотите представить это как факториал, то найдите его значение. Хорошо, теперь, встаньте, пожалуйста, если вы участвуете, я хочу, чтобы вы встали, хорошо? Если вы считаете, что правильно подсчитали количество цифр, - у нас уже есть один участник - и если никто не встанет, то он выиграет автоматически. Хорошо. Отлично. Итак, у нас есть четыре здесь, пять, шесть участников. Хорошо. Отлично. Можем начать. Итак.
Тот, у кого получилось пять или менее цифр, может сесть. Потому, что вы недооценили. Пять или менее цифр. Итак, если ваш ответ в десятках тысяч, вы должны сесть. 60 цифр или более, вы должны сесть. Вы переоценили. 20 цифр или менее, садитесь. Сколько цифр в вашем числе? Два? Тогда вы должны были давно сесть. (Смех) А теперь, встаньте те, кто сел, когда я сказал 20. Хорошо? Если у вас получилось 20 или менее, встаньте. Кажется, было несколько. Участники, которые сели последними.
Хорошо, сколько цифр в вашем ответе? (Смех) 21. Хорошо, хорошо. Сколько получилось у вас? 18. Итак приз достается вот этой даме. 21 ближе всего к верному ответу. На самом деле - число симметрий в кубике Рубика состоит из 25 цифр. Так, теперь я должен назватъ этот предмет. Как вас зовут? Мне нужна ваша фамилия. Симметричные предметы, как правило - Продиктуйте по буквам. Г-Х-E-З Нет SO2 уже используется в математическом языке. поэтому, придется выбрать другое название. Так, что Гез (Ghez), вот, пожалуйста. Это ваш новый симметричный объект. Теперь ваше имя бессмертно. (Аплодисменты)
И если вы хотите, чтобы у вас был свой собственный симметричный объект, у меня есть проект, я собираю деньги на благотворительность для Гватемалы, и я не буду спать всю ночь, разрабaтывaя для вас объект, если вы поже́ртвуете на образование детей в Гватемале. И я думаю, что меня, как математика, мотивируют те вещи, которые еще никто не видел, то, что ещо не было открыто. Это нерешенные вопросы, которые делают математику живой. И я всегда буду возвращаться к этой цитате из японских "Заметок в праздности": "Во всём однородность нежелательна. Оставив что-то незаконченным, мы делает его интересным, и это создаёт ощущение того, что существует возможность для роста". Спасибо. (Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Eric Berlow: Simplifying complexity\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ecologist Eric Berlow doesn't feel overwhelmed when faced with complex systems. He knows that more information can lead to a better, simpler solution. Illustrating the tips and tricks for breaking down big issues, he distills an overwhelming infographic on U.S. strategy in Afghanistan to a few elementary points.\nDo you ever feel completely overwhelmed when you're faced with a complex problem? Well, I hope to change that in less than three minutes. So, I hope to convince you that complex doesn't always equal complicated. So for me, a well-crafted baguette, fresh out of the oven, is complex, but a curry onion green olive poppy cheese bread is complicated. I'm an ecologist, and I study complexity. I love complexity. And I study that in the natural world, the interconnectedness of species.\nSo here's a food web, or a map of feeding links between species that live in Alpine Lakes in the mountains of California. And this is what happens to that food web when it's stocked with non-native fish that never lived there before. All the grayed-out species disappear. Some are actually on the brink of extinction. And lakes with fish have more mosquitos, even though they eat them. These effects were all unanticipated, and yet we're discovering they're predictable.\nSo I want to share with you a couple key insights about complexity we're learning from studying nature that maybe are applicable to other problems. First is the simple power of good visualization tools to help untangle complexity and just encourage you to ask questions you didn't think of before. For example, you could plot the flow of carbon through corporate supply chains in a corporate ecosystem, or the interconnections of habitat patches for endangered species in Yosemite National Park. The next thing is that if you want to predict the effect of one species on another, if you focus only on that link, and then you black box the rest, it's actually less predictable than if you step back, consider the entire system -- all the species, all the links -- and from that place, hone in on the sphere of influence that matters most. And we're discovering, with our research, that's often very local to the node you care about within one or two degrees. So the more you step back, embrace complexity, the better chance you have of finding simple answers, and it's often different than the simple answer that you started with.\nSo let's switch gears and look at a really complex problem courtesy of the U.S. government. This is a diagram of the U.S. counterinsurgency strategy in Afghanistan. It was front page of the New York Times a couple months ago. Instantly ridiculed by the media for being so crazy complicated. And the stated goal was to increase popular support for the Afghan government. Clearly a complex problem, but is it complicated? Well, when I saw this in the front page of the Times, I thought, \"Great. Finally something I can relate to. I can sink my teeth into this.\"\nSo let's do it. So here we go for the first time ever, a world premiere view of this spaghetti diagram as an ordered network. The circled node is the one we're trying to influence -- popular support for the government. And so now we can look one degrees, two degrees, three degrees away from that node and eliminate three-quarters of the diagram outside that sphere of influence. Within that sphere, most of those nodes are not actionable, like the harshness of the terrain, and a very small minority are actual military actions. Most are non-violent and they fall into two broad categories: active engagement with ethnic rivalries and religious beliefs and fair, transparent economic development and provisioning of services. I don't know about this, but this is what I can decipher from this diagram in 24 seconds.\nWhen you see a diagram like this, I don't want you to be afraid. I want you to be excited. I want you to be relieved. Because simple answers may emerge. We're discovering in nature that simplicity often lies on the other side of complexity. So for any problem, the more you can zoom out and embrace complexity, the better chance you have of zooming in on the simple details that matter most.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эрик Берлоу: Как сложность приводит к простоте.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Эколог Эрик Берлоу не чувствует себя подавленным, когда сталкивается со сложными системами. Он знает, что большее количество информации может привести к лучшему и более простому решению. Иллюстрируя советы и хитрости, которые используются, чтобы справиться с большими проблемами, он приводит запутанную схему американской стратегии в Афганистане к нескольким элементарным пунктам.\nВы чувствуете себя совершенно подавленными, когда сталкиваетесь со сложной задачей? Я надеюсь изменить это меньше, чем за три минуты. Я надеюсь убедить вас в том, что сложность не всегда означает запутанность. Например, для меня горячий свежеиспечённый багет очень непрост. а сырный хлеб с луком, маком, приправой карри и зелёными оливками выглядит ещё более запутанно. Я эколог, я изучаю сложности. Я люблю сложности. И я изучаю природный мир, взаимодействие видов.\nНапример, есть пищевая сеть или карта пищевых связей между видами, которые живут в высокогорных озёрах Калифорнии. И вот что происходит с этой пищевой сетью, если заполнить озёра рыбой из других ареалов обитания. Все неактивные виды исчезают. Некоторые действительно на грани вымирания. И возле озёр с рыбой обычно больше москитов, несмотря на то, что рыбы питаются ими. Все эти эффекты были непредвиденными, и всё же, мы обнаруживаем, что они предсказуемы.\nТеперь я хочу поделиться с вами парой важных мыслей о запутанности, которые мы узнаём, когда изучаем природу, и которые можно применить для решения других задач. Во-первых, нам нужны хорошие наглядные пособия, которые помогут нам распутать запутанность и натолкнут на те вопросы, о которых мы раньше не задумывались. Например, вы могли изобразить углеродный поток через общие пищевые цепи в экосистеме или взаимосвязи между участками среды обитания и вымирающими видами животных Национального парка Йосемити. Потом вы хотите спрогнозировать влияние одних видов на другие. Если вы сосредоточитесь только на этой связи, а всё остальное проигнорируете, то все оказывается куда менее предсказуемо, чем если бы вы отступили назад, чтобы рассмотреть цельную систему - все виды, все связи - и с того места заострили внимание на сфере влияния, которая имеет наибольшее значение. С помощью нашего исследования мы обнаруживаем, что это часто оказывается очень близко к точке, которая вас интересует, примерно на одну-две ступени. Так что, чем больше вы отступаете назад, чтобы охватить запутанность, тем больше у вас шансов найти простые ответы, и они часто отличаются от простых ответов, с которых вы начинали.\nИтак, давайте переключимся и рассмотрим действительно сложную проблему, которая произошла по милости правительства США. Это диаграмма мер США по противоповстанческой стратегии в Афганистане. Она была первой страницей в Нью Йорк Таймс пару месяцев назад - мгновенно высмеянной средствами массовой информации за то, что она так безумно запутана. Начальной целью было увеличение народной подержки Афганского правительства. Очевидно, сложная задача, но является ли она запутанной? Когда я увидел это на обложке Таймс, я подумал: \"Отлично. Наконец что-то, к чему я могу применить себя. Я могу вонзиться в это зубами\".\nИтак, давайте сделаем это. В первый раз за всё время мировая премьера этой диаграммы-спагетти в виде упорядоченной сети. Вот это обведённая точка - та, на которую мы пытаемся влиять - народная поддержка правительства. Мы можем принять во внимание одну ступень, две, три ступени от этой точки, и убрать из поля зрения 3/4 диаграммы, которые остались за пределами сферы влияния. Внутри этой сферы большая часть узлов не задействована, например проблемы местности. Военных мер тоже очень мало. Большинство из них ненасильственные, и они попадают в две широкие категории: действующие договорённости с враждующими народами и религиозные убеждения, а также честное, прозрачное экономическое развитие и предоставление услуг. Я в этом не разбираюсь, но вот что я могу расшифровать из этой диаграммы за 24 секунды.\nКогда вы будете рассматривать похожие диаграммы, я не хочу, чтобы вы пугались. Я хочу, чтобы вы восхищались. Чтобы вы были свободны. Потому что можно найти простые ответы. Природа учит нас тому, что простота часто лежит по другую сторону запутанности. Это применимо к любым задачам: чем больше вы отдалитесь, чтобы охватить запутанность, тем лучше вы сможете приблизиться к простым деталям, имеющим наибольшее значение.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Eric Berlow: Simplifying complexity
TED Talk Subtitles and Transcript: Ecologist Eric Berlow doesn't feel overwhelmed when faced with complex systems. He knows that more information can lead to a better, simpler solution. Illustrating the tips and tricks for breaking down big issues, he distills an overwhelming infographic on U.S. strategy in Afghanistan to a few elementary points.
Do you ever feel completely overwhelmed when you're faced with a complex problem? Well, I hope to change that in less than three minutes. So, I hope to convince you that complex doesn't always equal complicated. So for me, a well-crafted baguette, fresh out of the oven, is complex, but a curry onion green olive poppy cheese bread is complicated. I'm an ecologist, and I study complexity. I love complexity. And I study that in the natural world, the interconnectedness of species.
So here's a food web, or a map of feeding links between species that live in Alpine Lakes in the mountains of California. And this is what happens to that food web when it's stocked with non-native fish that never lived there before. All the grayed-out species disappear. Some are actually on the brink of extinction. And lakes with fish have more mosquitos, even though they eat them. These effects were all unanticipated, and yet we're discovering they're predictable.
So I want to share with you a couple key insights about complexity we're learning from studying nature that maybe are applicable to other problems. First is the simple power of good visualization tools to help untangle complexity and just encourage you to ask questions you didn't think of before. For example, you could plot the flow of carbon through corporate supply chains in a corporate ecosystem, or the interconnections of habitat patches for endangered species in Yosemite National Park. The next thing is that if you want to predict the effect of one species on another, if you focus only on that link, and then you black box the rest, it's actually less predictable than if you step back, consider the entire system -- all the species, all the links -- and from that place, hone in on the sphere of influence that matters most. And we're discovering, with our research, that's often very local to the node you care about within one or two degrees. So the more you step back, embrace complexity, the better chance you have of finding simple answers, and it's often different than the simple answer that you started with.
So let's switch gears and look at a really complex problem courtesy of the U.S. government. This is a diagram of the U.S. counterinsurgency strategy in Afghanistan. It was front page of the New York Times a couple months ago. Instantly ridiculed by the media for being so crazy complicated. And the stated goal was to increase popular support for the Afghan government. Clearly a complex problem, but is it complicated? Well, when I saw this in the front page of the Times, I thought, "Great. Finally something I can relate to. I can sink my teeth into this."
So let's do it. So here we go for the first time ever, a world premiere view of this spaghetti diagram as an ordered network. The circled node is the one we're trying to influence -- popular support for the government. And so now we can look one degrees, two degrees, three degrees away from that node and eliminate three-quarters of the diagram outside that sphere of influence. Within that sphere, most of those nodes are not actionable, like the harshness of the terrain, and a very small minority are actual military actions. Most are non-violent and they fall into two broad categories: active engagement with ethnic rivalries and religious beliefs and fair, transparent economic development and provisioning of services. I don't know about this, but this is what I can decipher from this diagram in 24 seconds.
When you see a diagram like this, I don't want you to be afraid. I want you to be excited. I want you to be relieved. Because simple answers may emerge. We're discovering in nature that simplicity often lies on the other side of complexity. So for any problem, the more you can zoom out and embrace complexity, the better chance you have of zooming in on the simple details that matter most.
Thank you.
(Applause)
|
Эрик Берлоу: Как сложность приводит к простоте.
TED Talk Subtitles and Transcript: Эколог Эрик Берлоу не чувствует себя подавленным, когда сталкивается со сложными системами. Он знает, что большее количество информации может привести к лучшему и более простому решению. Иллюстрируя советы и хитрости, которые используются, чтобы справиться с большими проблемами, он приводит запутанную схему американской стратегии в Афганистане к нескольким элементарным пунктам.
Вы чувствуете себя совершенно подавленными, когда сталкиваетесь со сложной задачей? Я надеюсь изменить это меньше, чем за три минуты. Я надеюсь убедить вас в том, что сложность не всегда означает запутанность. Например, для меня горячий свежеиспечённый багет очень непрост. а сырный хлеб с луком, маком, приправой карри и зелёными оливками выглядит ещё более запутанно. Я эколог, я изучаю сложности. Я люблю сложности. И я изучаю природный мир, взаимодействие видов.
Например, есть пищевая сеть или карта пищевых связей между видами, которые живут в высокогорных озёрах Калифорнии. И вот что происходит с этой пищевой сетью, если заполнить озёра рыбой из других ареалов обитания. Все неактивные виды исчезают. Некоторые действительно на грани вымирания. И возле озёр с рыбой обычно больше москитов, несмотря на то, что рыбы питаются ими. Все эти эффекты были непредвиденными, и всё же, мы обнаруживаем, что они предсказуемы.
Теперь я хочу поделиться с вами парой важных мыслей о запутанности, которые мы узнаём, когда изучаем природу, и которые можно применить для решения других задач. Во-первых, нам нужны хорошие наглядные пособия, которые помогут нам распутать запутанность и натолкнут на те вопросы, о которых мы раньше не задумывались. Например, вы могли изобразить углеродный поток через общие пищевые цепи в экосистеме или взаимосвязи между участками среды обитания и вымирающими видами животных Национального парка Йосемити. Потом вы хотите спрогнозировать влияние одних видов на другие. Если вы сосредоточитесь только на этой связи, а всё остальное проигнорируете, то все оказывается куда менее предсказуемо, чем если бы вы отступили назад, чтобы рассмотреть цельную систему - все виды, все связи - и с того места заострили внимание на сфере влияния, которая имеет наибольшее значение. С помощью нашего исследования мы обнаруживаем, что это часто оказывается очень близко к точке, которая вас интересует, примерно на одну-две ступени. Так что, чем больше вы отступаете назад, чтобы охватить запутанность, тем больше у вас шансов найти простые ответы, и они часто отличаются от простых ответов, с которых вы начинали.
Итак, давайте переключимся и рассмотрим действительно сложную проблему, которая произошла по милости правительства США. Это диаграмма мер США по противоповстанческой стратегии в Афганистане. Она была первой страницей в Нью Йорк Таймс пару месяцев назад - мгновенно высмеянной средствами массовой информации за то, что она так безумно запутана. Начальной целью было увеличение народной подержки Афганского правительства. Очевидно, сложная задача, но является ли она запутанной? Когда я увидел это на обложке Таймс, я подумал: "Отлично. Наконец что-то, к чему я могу применить себя. Я могу вонзиться в это зубами".
Итак, давайте сделаем это. В первый раз за всё время мировая премьера этой диаграммы-спагетти в виде упорядоченной сети. Вот это обведённая точка - та, на которую мы пытаемся влиять - народная поддержка правительства. Мы можем принять во внимание одну ступень, две, три ступени от этой точки, и убрать из поля зрения 3/4 диаграммы, которые остались за пределами сферы влияния. Внутри этой сферы большая часть узлов не задействована, например проблемы местности. Военных мер тоже очень мало. Большинство из них ненасильственные, и они попадают в две широкие категории: действующие договорённости с враждующими народами и религиозные убеждения, а также честное, прозрачное экономическое развитие и предоставление услуг. Я в этом не разбираюсь, но вот что я могу расшифровать из этой диаграммы за 24 секунды.
Когда вы будете рассматривать похожие диаграммы, я не хочу, чтобы вы пугались. Я хочу, чтобы вы восхищались. Чтобы вы были свободны. Потому что можно найти простые ответы. Природа учит нас тому, что простота часто лежит по другую сторону запутанности. Это применимо к любым задачам: чем больше вы отдалитесь, чтобы охватить запутанность, тем лучше вы сможете приблизиться к простым деталям, имеющим наибольшее значение.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
Subsets and Splits
No community queries yet
The top public SQL queries from the community will appear here once available.